Однажды Хоппо чрезвычайно захотелось есть. Но вставать с удобного старого вконец протёртого мягкого кресла, где он расплылся подтаявшим студнем, Хоппо явно не желал.
— Фень, дай мне еды, я голоден! — воскликнул он.
— Чего ты хочешь? — спросила Фенечка.
— Не знаю, приготовь что-нибудь.
— Сейчас, я подумаю.
Так прошло полчаса.
— Ну где ты там? — недовольно заныл Хоппо.
— Сейчас, — донеслось из закутка кухни их крохотной социальной квартирки, у некоторых богатых людей гардеробные больше по размеру.
И прошла ещё четверть часа.
— Да что ж такое! Где же еда?! — совсем завозмущался Хоппо, слушая своё безудержное урчание в животе, нарастающий животный рёв при одной мысли о пище.
— Её нет, — пришла к нему и грустно констатировала Фенечка, выпятив нижнюю губу.
— Но… Но… Но что же ты всё это время делала?
— Я думала, как приготовить “что-нибудь”. И не придумала. Прости. Я запуталась.
— Ох… Какой же я дурной, что неправильно сформулировал запрос. Я сам виноват, — посетовал Хоппо, буквально истёк из кресла на пол и на карачках двинулся на кухню, громыхая острыми коленками. Исчез из виду за углом. Таким же четвероногим аллюром иноходца вернулся обратно с куском хлеба в зубах. Заполз обратно на кресло с ногами, сжевал хлеб и стало ему легче. И впрямь чуть полегче.
— Знаешь, я только что посетил нашу кухмистерскую и понял, что мы слишком, слишком сильно зависим от еды, — глубокомысленно подытожил он.
— Да! Люцерна, корова, мальчик. Пищевые пирамиды. Пирамиды власти. Магические пирамиды инков и египтян. И все они молились солнцу. Всё это подозрительно похоже. Вот бы могли питаться от солнышка или хотя б из розетки. Тогда бы мы освободились! Я тоже не люблю голодать. Но и есть зверюшек я тоже не хочу.
— И голод — лучшая приправа, очевидно же. Но почему у нас всё время так мало еды?
— Ты её всю съедаешь, а новую доставать не хочешь, — развела руками Фенечка.
— Опять же о твоих пирамидах… Вот эти базовые потребности из пирамиды Маслоу — они мне всю жизнь и загубили. В мире есть царь, этот царь беспощаден — голод названье ему! — с выражением и драматическими жестами продекламировал последнюю фразу Хоппо перед единственным зрителем.
— Ты всё время думаешь и перебираешь в памяти цитаты, а думанье забирает у тебя энергию. Поменьше думай, как я, например. И тебе будет поменьше хотеться есть.
— Проблема в том, что большая часть моих раздумий — это мечты о еде, высказывания о еде, стихи о еде, представление идеальной еды, визуализация еды! Получается порочный круг: чем меньше у меня еды, тем больше я размышляю о еде. И тем больше трачу последних калорий на это.
— Тогда мы пропали, — Фенечка вдруг осознала всю ужасную глубину их пропащности, глаза её наполнились неподдельным страхом, печалью.
— Да уж. Вот это проблема, — Хоппо тоже стал всерьёз озадачен. — Но! Иногда ведь рождаются и умные мысли. Вот одна из них. Слушай. Мой организм работает и слушается моей воли за еду, и больше ему ничего не надо, собственно. Но ведь я — это не только мой организм, а нечто большее — душа, личность. Отсюда вопрос: тогда за что работать и подчинятся чужой воле мне?
— Ты всё равно не работаешь. Но тебе и не нужно. Давай обниматься лучше, греться. Экономить тепло. Очень много ещё тратится просто на обогрев. Мы впустую растрачиваем драгоценное съеденное!
— Да, но если я голоден, то я существую, — философски изрёк он, продолжая рассуждения, опять переходя на театральность, одновременно ища рукой старое покрывало, завалившееся за кресло. — Осязаю, обоняю, предвкушаю. Если я хочу есть — я есть! Впрочем, под хорошим соусом можно съесть и собачью какашку. Я не привереда.
— Что правда, то правда.
— Эх, сейчас бы хоть кедровых орешков горсточку…
И они сладко, очень сладко, до приторности, как белый шоколад политый сгущённым молоком, обнялись.