«Пожалейте девушку, которая пустила девственность по ветру, а брачная ночь близка, и молодую женщину, муж которой уехал в путешествие, ...и Господь сжалится над вами» (Из заповедей Обейда Закани).
Встретила я её, несущую малютку в пелёнках, когда она входила в ворота Храма Рождества Пресвятой Богородицы нашего города, большого и шумного. Мало ли кто в церьковь идёт? Но она произвела на меня какое-то магическое действо.
Была она очаровательна. Лет ей было шестнадцать-семнадцать. Глаза её потрясающи, как на иконе «Кающаяся Магдалина». Конечно же, стала я за молодой матерью следить. Вошла с ней в Храм, стала чуть с боку, глаз с неё не свожу. Вижу, шепчут губы её что-то, к Христу Спасителю в куполе облачном обращается. Не расслышала о чём просит, прислушалась. Слышу:- «Коленьку очень любила. Поженились. Ещё и медовый месяц не прошёл, а его забрали на флот служить». - "Исповедуется перед Богом, - думаю я.- Да что ей исповедь эта даст? Или поп-батюшка ей поможет? Ага, жди от них, чертей патлатых! Они помогут! Обдерут, как липку, просвирочку, авось, дадут, да и скажут: - «Иди, раба, с Богом». - У них своё на уме.
Подхожу к ней и говорю: «Девушка, вашему ребёнку кушать надо. Видите, он уже голос подаёт». А она с невероятной жалостью смотрит на меня и говорит:
- Что же я ему дам, кроме себя? Нет у нас с ней ничего,- и заплакала.
- Знаешь что, - решилась я, - пойдём-ка к моей маме. Поживёшь у неё, а там что-нибудь придумаем. Ты откуда-то сама?
- С хутора, - отвечает, - мы теперь с ней никому не нужны.
- Ты не отчаивайся. Всё будет хорошо. Пошли.
Так Вера Вербицкая со своей дочуркой Настенькой оказались в поле моего зрения и забот о их обустройстве в городе.
В те времена, шестидесятые годы прошлого столетия, была я начинающая журналистка, влияния почти никакого не имела, но были у меня хорошие друзья, да и знакомые брата могли мне помочь. Одним из них был друг моего брата, хирург Мамед Саидович Тегеран, иранец по происхождению, мужчина необычайной красоты тела и души. К нему-то я и побежала. Хирург был он известный, влияние имел не то, что я.
- Мамед, - говорю, - есть у меня девушка, прекрасна, как ангел земной. Ей надо помочь.
- А ти её карашо знаишь? - с милым персидским акцентом спрашивает он.
- Не очень хорошо.
- Ты, Юль, всё ж пораспроси, её что да как, потом покажешь её мне, и решим как ей помочь.
Я в тот же день говорю Вере: - Если ты раскроешь душу мне, я устрою тебя на работу, Настюшку в детские ясельки, и с жильём решим вопрос. Так что продолжай свою исповедь, как в Храме Богу, и милость снизойдёт к тебе и твоей дочери. Мир не без добрых людей.
- Юленька, благодетельница ты моя, не скрою ничего и грехов своих не постыжусь. Что будет то будет. Какую судьбу Господь мне дарует, та и будет.
Ты же слышала, как в Храме говорила я, что Коленьку очень любила. Так вот,
тосковала, видел Бог, я мученически. Одна ведь в доме осталась. Свёкор на пасеке всё пропадал, да и спал там. А меня ночами видения всякие мучали, страшно было, молода то была, пятнадцатая весна лишь шла, рано я выскочила. Но уж больно Коленьку любила.
Вот однажды и спросила я свёкра, трепеща душою, хоть он и свёкор, но всё ж чужой для меня мужчина: - Папаша, а вы можете дома ночевать? Мне страшно одной. - Он посмотрел на меня сочувствующе, да и говорит: - Нет, невестушка, не могу. За пчёлками кто ж будет смотреть? Я им очень нужен и днём и ночью, так что, если тебе страшно одной в хате, перебирайся ко мне на пасеку. Места хватит. В тесноте, да не в обиде. А на осень домой вернёмся. - Так я в тот же день там и оказалась.
Пасека Николая Алексеевича, отца моего Коленьки, мужа, стояла под лесом на раскинувшемся поле клевера. Был там и омшанник, в котором свёкор спал среди пчелинных рамок в сотах и прочего имущества пчеловодства. Меж зарослей камыша в балке струилась в лес река, в котором она, расширяясь, расплёскивалась у подворья лесника озером. Каждый день, оглядевшись вокруг и убедившись в своём одиночестве, обнажалась я, и входила в прозрачную прохладную воду, шла меж купавок, впитывая в себя их волшебство, а потом, отплыв от берега, ложилась на спину, скрещивая на груди руки и глядела в глубокую лазурь неба. Насладившись купаньем, выходила в прибрежные цветы. Надев своё ситцевое платьице, шла на пасеку. Готовила обед или ужин, а когда свечереет, шла в омшанник. Это поистине благодать – и тихо, и мило, и уютно – о таком я могла только мечтать. Лишь вечерний покой прислушивается к твоей келье среди первозданной природы, а ты лежишь в постели, едва прикрытая васильковой простынёй, мечтаешь о любви, о неполном медовом месяце с Николаем, а в полуоткрытую форточку окошка слышны звуки леса и аромат клеверного поля, да сверчки в уголках омшанника. Под эти звуки и засыпала. Ночами снился муж, которого я всю ночь любила. Засыпала под утро, тоскуя по любви.
Как-то однажды, под умиротворённую музыку вечера, я приоткрыла глаза и увидела своего свёкра, стоящего надо мной и пристально смотрящего на меня. Взгляд его был устремлён не на лицо. Я притворяюсь спящей, испытываю какое-то удовлетворение, вокруг всё как вымерло, только жар любви и страха разгорается во мне. Словно во сне, спрашиваю и говорю: - «Коленька, это ты? Ты услышал мои молитвы и пришёл, сокол мой ненаглядный. Ах, Коленька, как я истосковалась по тебе! ...Ты снись мне каждую ночь, услада моя....».
Полюбовавшись мною, свёкр ушёл в свой угол.
А на утро я писала письма мужу: - «Любимый муж, Коленька! Если бы ты знал, как я тебя люблю! Снишься ты мне каждую ночь, и чувствую я тебя, как наяву. Ты мой желанный ангел в ночи, я тебя боготворю и жду. Служи достойно. Я тебя жду».
Так каждый день и писала. Я хорошего хотела – чтобы свёкр знал, как я люблю его сына. Напишу, положу письмо так, чтоб свёкор мог его увидеть и прочесть, а сама уйду в хутор в «Сельмаг» за продуктами или на реку. Как мне казалось, свёкр и впрямь стал проникаться ко мне своей добротой и ласковостью. Глаза его были тёплые-тёплые, когда он смотрел на меня и говорил: - «Как это я раньше не замечал, что у меня невестушка, как цветочек аленький, как зорька утренняя, как солнышко ясное?!».
Его любования мною, как дочерью своей, я принимала с радостью, и, когда он брал мои руки своими, говоря: - «Колька хоть и сын мне, но я ему завидую»,- я, кокетничая, старалась понравиться ему ещё больше. А он стал мне подарочки дарить. То духи, то кофточку прелестную, а в один прекрасный день, когда солнышко за край леса заходило, он подозвал меня к себе, взял руку мою и на палец колечко золотое с яхонтом одел, говоря: - Невестушка, я больше не могу скрывать свою любовь к тебе.
Я краснею до корней волос на голове, и удивлённо спрашиваю: - Так это вы во сне являлись ко мне ?!
- Я, я, голубушка. Да ты не пугайся, всё будет шито-крыто. Женщине всё можно, лишь бы Бог и муж не видели. Бог высоко, Колька далеко, а мы в омшаннике одни, так что не грех любовную страсть утолить. Я же вижу и чувствую, как ты страдаешь. Не мучь себя. Ты то вон какая красавица – кровь с молоком, тебе любить да любить надо, а то и засохнуть можно ожидаючи. Молодость и красота, Верочка, не вечна.
И полез с поцелуями ко мне. А я не поддавалась, отчего он ещё больше ярился. Ему то в этот день только сорок лет сравнялось. Мужик он здоровый. Я ему:
- Николай Алексеевич, грех это. Не надо Бога гневить. Нет, нет! Да вы что?!
Видя мой отпор, он говорит: - Не приголубишь, Кольке опишу, что ты с хуторскими кобелями, как сучка, загуляла. - У меня всё внутри оборвалось. Я поняла, что игра «в сонную принцессу» кончилась и в день его сорокалетия, в тот же вечер и ночь, я уступила свёкру своё тело. Он клялся, что ни одна живая душа о том знать не будет. Я, дура, поверила ему, что это будет нашей тайной. Может быть, так оно бы и было, но судьба повернула всё по своему.
Живёт в нашем хуторе дядька Федька Звонарь. Он и правда звонарь, что увидит или что услышит, растрезвонит на весь хутор. Однажды он пришёл на пасеку. Сидят напару со свёкром, медовуху попивают, а я занимаюсь домашними делами, поглядываю на них и прислушиваюсь. Краем уха слышу, Звонарь говорит:
- Николай, а шо, Верка Кольку з армии уже нэ ждэ?
- С чёго ты, Фёдор, цэ взяв?! Як нэ ждэ?! Ждэ!
- Та оно можэ так и е, шо ждэ, но люды кажуть, шо бисы любовни у нэи в утроби завылысь, а ты их кажду ничь выгоняешь своею кочергою. Бабы ж многи знають яка вона у тэбэ. Уси ж по мэд до тэбэ ходють.
- А хто у наших ног со свичкою стояв? - настороженно говорит свёкр.
- Та я, Николай, со свичкой нэ стояв, а в виконце бачив як вона мужа ждэ, а ты сына. Так шо люды правду кажуть. Ты нэ выкручивайся. Я по дружби нашей кажу, шо луче будэ, як шо мы трое цэ будэмо знать, чим увэсь хутир.
Свёкор замолк, думая как ему быть при таком разговоре, а я почувствовала себя птичкой, попавшей в западню. Сердце бешенно стучит в груди, проклинаю ту ночь, когда «спящей принцессой» прикинулась. «Вот и конец нашей любви с Коленькой», - стучит у меня в голове.
Слышу голос свёкра: - Фёдор, дэржи язык за зубамы, а то до гриха нэ далеко.
- А ты мэнэ нэ пугай. Пугана я птыця. Ты луче Верке скажи шоб вона мэнэ прыласкала, а нэ то я сам Мыколи напышу шо та як.
- Даешь слово, шо мовчать будэшь?
- Даю. Тилько скажи, шо сёгодня я вэчерком и прыйду до нэи.
Он ушёл, а свёкор покрутился, покрутился, не решаясь заговорить со мною, а потом и говорит: - Вероничка, сегодня, как свечереет, дядька Федька Звонарь к нам придёт. Ты на ужин яичницу с салом приготовь. Посидим, поговорим. Он говорит, что дело у него до тебя есть.
- Какое, - говорю я, - у него дело может быть со мною?
- Ты, сноха моя дорогая, поласковее с ним хоть разок побудь. Звонарь же он. Говорит, что Кольке всё сообщит о нас с тобой. Так, от греха подальше, приголубь его разок. У тебя не убудет. И концы в воду. А то же ты знаешь, что на чужой роток не накинешь платок.
Заявился Звонарь вечером. Сели вечерять. Медовуху свёкр достал из погребца. Уговаривали и меня выпить с ними, а я ни в какую. Звонарь всё наровил руку свою мне на колени и выше положить, а я увивалась, как-будто не замечала. Свёкр вдруг заявил: - Вы тут посыдьтэ, а я в хутир смотаюсь на велики. Мини в доми кое шо взяты надо.- И поехал.
Как только он отъехал, Звонарь полез обнимать меня. А я ему: - Дядька Федя, чего вы от меня хотите? Отстаньте, ради Бога.
- Я твий, Вероничка, бог. И ты нэ придуряйся шо нэ знаешь чёго я хочу. Чёго?! Чёго?! Да того мэду, шо спэрэду!
- Как вам не стыдно?! Вы ж член партии! У вас светлый образ коммунизма в голове должен быть, а вы с глупостями пристаёте к замужней женщине!» – говорю я ему первое, что в голову взбрело.
- Ты, Верка, коммунизму нэ трогай. Да, я в партии состою, а мужчина, як и уси мужыкы. И зуб у мэнэ на тэбэ горыть с тих пор, як побачив твою любовь со свэкром, батьком Мыколы. Ты ж нэ хочишь шоб я ёму всэ рассказав?
- Не пойманный не вор! - защищаюсь я. – Вам мой Коленька не поверит. Он только мне поверит. Так что, дядька Федя, идите, не гневайтесь. Мёду покушайте в другом месте. Мелете здесь всякие глупости.
- Не мэлю, не мэлю, Верочка. У мэня вот оци фоточки, бачиш? Ты ж в горячьки нычёго нэ бачила, а я вас – щёлк! щёлк! Вот вам и доказательства! На мисти пиймав я вас, так шо нэ открутыся ты от мэнэ. - И показывает фотки, держа их веером в руках, как карты. Я обомлела, а он, подойдя ко мне, облапил и повалил на топчан. Плача, уступила ему своё тело. Отмучил он и говорит: - Да, ты мэд, а нэ сахарь! Я ще прыйду!
После Звонаря стала я медовуху попивать чтоб забыть хоть на время свои грехи перед мужем. Звонарь он и есть звонарь. Легла я под него из-за боязни того, что он Николаю всё сообщит о моих шашнях с его отцом, а он, паразит, шантажировать меня стал. Надо же такому случиться – подхватила я. От кого и сама не знаю. Они вдвоём тогда меня любили, как хотели. Так что Настенька только моя. Она – безотцовщина, а я – грешница. Я бы руки на себя наложила, да куда ж ей, крошечке, деться.».
- А муж-то пришёл с армии? Как он отнёсся к твоей трагедии? – спрашиваю я.
- Я ж на втором месяце беременности ездила к Николаю. Ещё ничего не было видно по мне. Он на Балтике служил, в Лиепае. Рада я была до безпамятства нашей встрече, а он ещё больше.
Я, как вернулась в хутор, на пушечный выстрел свёкра и Звонаря не подпускала к своему телу. К душе-то я никогда никого, кроме Николеньки своего, не подпускала. Я и на пасеку больше не появлялась. Жила в хуторе. Коленьке письма всё писала. Так однажды и написала, что ребёночек у нас будет. Он от счастья, как писал, с борта своего корабля в ледяное море нырнул, чтобы остудить огонь в себе. А я радовалась и плакала, ведь ни свёкор ни Звонарь мне жизни не давали. Один требовал тела моего, другой трезвонил, что я ****ь подзаборная. И Коленьке на флот, сволочи, подробно описали моё горе, как распутство. Николай, как я его не молила, прислал письмо: - «Я тебя, сука поганая, удавлю, как приеду...».
- Вот оно то письмо, - Вера из сумочки своей достала зловещее письмо, которое я не могла читать без трепета сердца. Столько в нём было слёз и ревности, сколько любви и ненависти!
- Я не могла по хутору пройти, так меня ославили мои мучители, что на меня показывали пальцем, вслед неслись самые презрительные слова и матюганы, а бабы желали: - Чтоб тебе, суке, Николай ноги из задницы повыдерал, как приедет! Чтобы ты, гадина подколодная, не разродилась и подохла!
Не вынесла я этого, и уже на сносях, ушла из хутора. Добралась до Ростова. Куда идти и что делать дальше, не знала. Три ночи на вокзале скиталась, а на четвёртую схватки у меня начались. Я меж вагонов пряталась. Милиционеры меня нашли, когда у меня от боли глаза на лоб вылазили. Когда я их увидела, сознание потеряла. Очнулась в больнице, когда услышалк крик моей доченьки. Слав Богу, не сбылось зловещее пожелание хуторских баб, жива осталась, да и доченька здоровенькая.
Вышла я из роддома, куда идти не знаю. Господь привёл меня к себе, в Храм, где ты и встретила нас. Юля, вот и вся моя исповедь перед Богом и перед тобой. Жизнь моя и Настеньки в ваших руках, а в хутор я не вернусь. Никогда! Лучше смерть приму вместе с дочерью.
Я видела в глазах Веры жуткий огонь решимости и боли, жажду жизни и готовность принять смерть, как расплату за грехи свои. Обняла я Веру и сказала: - Ты должна жить ради жизни дочери своей. Я всё сделаю для этого.
Сразу же я встретилась с Мамедом в поликлиннике, где он работал. Не раскрывая ему всю исповедь Веры, попросила: - Мамед, ты только посмотри на неё. Это же икона «Кающаяся Вероника», спаси её, как Христос кающуюся Магдалину.
- Иди, Юльчик, и приведи её сюда вместе с дочерью. Я жду.
Я не шла, я летела, словно пламя глаз Мамеда несло меня к Вере. Не знаю, что им руководило, но я чувствовала, что судьба Веры и крошечной Настеньки в надёжном его покровительстве.
Веронику трясло, как в лихорадке, когда она пеленала Настеньку, у неё стучали зубы, как у молоденькой щучки, когда мы подошли к кабинету Мамеда. А когда мы вошли и он, этот русский перс, встретил её глаза своими потрясающими, она чуть было не потеряла сознание. Ничего он у неё не спрашивал, а смотрел неотрывно, затем подал мне ключи и сказал:
- Вероника будет жить у меня. И ни один волос не упадёт с её головы, как и с головки дочери. Клянусь Аллахом. Юля, отведи её ко мне домой. Теперь это и их дом. Помоги Верочке навести в квартире порядок и пусть готовит обед. Кончилась моя холостяцкая жизь, Юльчик!
P.S. Написано в соавторстве с Юлией Мандаловой.