Глава четырнадцатая. Накануне переворота

Владимир Бахмутов Красноярский
    Родившегося наследника  императрица Елизавета Петровна забрала в свои апартаменты, поместила его у себя в комнате,  приняла на себя заботы о его воспитании, прибегая к нему на каждый его крик. После родов Екатерина увидела сына только через шесть недель. В третий раз это случилось лишь весной, перед отъездом великокняжеской четы в Ораниенбаум. Екатерина видела сына  в покоях императрицы и лишь в её присутствии. Это явилось поводом для многих  авторов, писавших о Екатерине, особенно авторов-женщин, для выражения сочувствия великой княгине  в столь безжалостном попрании её материнских чувств,  неприязни к бесцеремонному поведению императрицы.

    Между тем, есть основания считать, что Екатерина от этого ничуть не страдала,  да и вообще, кажется, не обладала этими самыми  материнскими чувствами. Это ярко проявилось при рождении ею в 1762 году сына от Григория Орлова – Алексея. Елизаветы Петровны к этому времени уже не было в живых. Немедленно по рождению младенец был отдан  Екатериной гардеробмейстеру Василию Григорьевичу Шкурину, в семействе которого он и воспитывался до 1774 года наравне с его собственными сыновьями. О каких нежных материнских чувствах при этом  можно говорить?

    Однако вернемся к 1754 году.  После рождения сына строгий надзор с Екатерины был снят, и она отдалась «свободному плаванию» в море дворцовых интриг, сплетней и разного рода развлечений.
    Императрица горела желанием известить шведский королевский двор о радостном событии - рождении наследника русского престола. Несмотря на то, что Петр  Фёдорович не верил в возможность супружеской неверности Екатерины, императрица подстраховалась, -  стараясь оградить  его от лишних волнений,   с извещением об этом событии 7 октября к шведскому двору направила Сергея Васильевича Салтыкова.  В 1755 году  к концу масленицы он  должен был вернуться из Швеции, но Елизавета Петровна  своим посланием приказала ему ехать  в Гамбург в качестве русского представителя. Вряд ли Сергей Васильевич мог в ту пору  подумать, что этим решилась его Судьба, - в Россию он больше не вернется.

    После рождения сына  Екатерина  больше не считала себя чем-то обязанной ни мужу, ни императрице.  Поведение великой княжны резко изменилось. Статус матери наследника русского престола сделал её положение  при дворе почти незыблемым. Она почувствовала это в изменившемся к ней отношении окружающих лиц дворцовой элиты, да и самой императрицы. Те-перь она её не боялась,  - знала, что теперь Елизавета Петровна  не посмеет в чём-то её ущемлять, а если и вздумает, то она  найдет способ заставить её  относиться к ней почтительно. Всё это только укрепило в её сознании уверенность в том, что она непременно станет императрицей, - правительницей этой гигантской страны.
 
    Рождение наследника не изменило отношение к жене цесаревича, но теперь уже  «холодность» и отстраненность исходила от  Екатерины. О своём муже  все чаще думала теперь  с нескрываемым пренебрежением. Летом 1756 года она познакомилась со Станиславом  Понятовским, - знатным молодым поляком княжеского рода, исполнявшим в то время обязанности  личного секретаря английского посланника Уильямса, а вскоре после этого - посланника при русском дворе Речи Посполитой. Историки пишут, что они страстно друг друга полюбили. Может быть, так оно и было. Во всяком случае, у Екатерины появилась возможность проверить в деле свои женские чары, реализовать то, что она так безуспешно пыталась сделать в отношении Петра Фёдоровича. И она добилась в этом феноменального успеха, - Станислав влюбился в неё до такой степени, что, как говорят на Руси, «хоть веревки из него вей». Так, собственно, оно и случиться, - став императрицей она жестко и прагматично использует его любовь в политических целях. И потому вряд ли есть основания считать, что она его действительно любила.

    Ну, а в 1756 году бурный с ним роман  закончился  тем, что  слуги великого князя застигли Станислава врасплох, когда он тайно крался  в покои Екатерины, схватили его и  приволокли к Петру Федоровичу. Тот, уже наслышанный сплетен о неверности супруги,  приказал вытолкать любовника  взашей,  и  слуги в буквальном смысле этого слова  спустили  Станислава  кубарем с лестницы.  История получилась позорная и некрасивая.

    Разумеется, всё это  вскоре стало известным императрице, но она отнеслась к этому довольно спокойно, если  не сказать, что с пониманием. Такого рода любовные интрижки были при дворе обыденным делом, она и сама была не без греха, и потому  не видела в действиях Екатерины какого-то особого криминала. Тем более что главное дело ею было сделано, - наследник престола рождён и находился под её опекой. К тому же у Елизаветы Петровны в это время было немало других забот, - дело шло к войне, и ей было не до житейских мелочей.

    Елизавете Петровне  можно было только посочувствовать.  По характеру своему она была человеком добрым и миролюбивым. Доставшаяся ей в наследство война со Швецией была завершена летом 1743 года подписанием Абоского мирного договора, и до 1757 года Россия не воевала. Распространенные при Петре I кары за казнокрадство и взяточничество (казнь, кнут, ликвидация имущества) Елизавета Петровна заменила понижением в чине, переводом на другую службу, изредка - увольнением. Гуманизация общественной жизни  выразилась, в конце концов, в официальной отмене в 1756 году смертной казни. Историк Ключевской писал, что Россия никогда не жила столь мирно и деятельно, как в благодатные 20-лет правления Елизаветы Петровны.

    Ей, - женщине, проводившей большую часть времени в решении более близких ей вопросов внутренней политики, ну и, само собой разумеется, в  великосветских развлечениях, - балах,  разного рода празднествах и поездках по монастырям, очень непросто было принимать решения по вопросам внешнеполитическим. Здесь она вынуждена была руководствоваться мнением своих ближайших помощников, - канцлера Бестужева и вице-канцлера Михаила Воронцова.
 
    Но вот ведь в чём беда, - их мнения по многим вопросам европейской политики не совпадали, что ставило императрицу в весьма затруднительное положение. Канцлер Бестужев  стоял за дружбу с Англией и Австрией в про-тивовес Франции и Пруссии, Францию он  не любил. Вице-канцлер Воронцов тоже ненавидел Фридриха, но являлся  при дворе активным членом французской партии.  Через него были установлены тайные  контакты Елизаветы Петровны с Людовиком XV и  заключен союз с Францией. Переговоры велись  втайне от Бестужева, так что канцлер узнал об этом союзе, когда уже все совершилось.
 
    Еще в 1746 году Россией  был  подписан договор с Австрией, которым обе державы обязывались защищать друг друга в случае нападения. Существовавшее в Европе в течение почти десятилетия политическое равновесие было нарушено. Нарушителем спокойствия  стал король Пруссии Фридрих II, который захватив в 1745 году у Австрии Силезию, не удовлетворился этим, и теперь вознамерился захватить еще и Саксонию.

    Вся европейская политика середины XVIII века  сосредоточилась на  борьбе «за австрийское наследство», - земли распадающейся Австро-Венгерской империи. В это же время из Северной Америки стали приходить тревожные вести: английские колонисты затеяли войну с французскими колонистами, и это громким эхом отозвалось в Европе. Это уже была война между Францией и Англией.

    В  короткий срок все политические системы в Европе расстроились: с кем дружили – поссорились, с кем враждовали – помирились. Каждый искал свою выгоду. Фридрих боялся, что у него отберут уже завоеванную Силезию,  Англия опасалась за свои Ганноверские земли в Европе, которые мог завоевать Фридрих.  Россия восприняла усиление Пруссии как угрозу русским западным границам, её  интересам в Прибалтике.

    30 марта 1756 года  Елизавета собрала конференцию. На ней присутствовали: великий князь Петр Федорович, оба брата Бестужевы, генерал-прокурор Трубецкой, сенатор Бутурлин, вице-канцлер Воронцов, сенатор Михаил Голицын, генерал Степан Апраксин,  Петр и Александр Шуваловы. После долгой дискуссии  конференция  постановила обратиться к Австрии с предложением, -  выступить против Пруссии, чтобы вернуть Силезию. Россия со своей стороны была готова «для обуздания прусского короля» выставить 80 тысяч человек, а если потребуется — то и больше. Конференция решила  умножить усилия дня налаживания хороших отношений с Францией, чтобы склонить ее к войне с Пруссией. Конечная цель этих действий состояла в том, чтобы, «ослабя короля прусского, сделать его для России не страшным и не заботным; усиливши венский двор возвращением Силезии, сделать союз с ним против турок … ».

    Тут вдруг,  как снег на голову, поступило известие о договоре Пруссии с Англией, а Франции – с Австрией.  Для канцлера Бестужева это было ударом в спину. Он написал Елизавете длиннющую объяснительную записку, но это не помогло. Престиж Бестужева, как политика, в глазах императрицы, которая и без того его недолюбливала,  безнадёжно упал, а доверие к Михаилу Воронцову безмерно выросло, тем более, что его поддерживал и фаворит императрицы Иван Иванович Шувалов.

    Указом от 1 сентября 1756 года Елизавета объявила Пруссии войну. Но, как говориться, «скоро сказка сказывается»….  Только лишь в   мае 1757 года семидесятитысячная русская армия под командованием фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина, - одного из лучших русских полководцев того времени, двинулась (через территорию, к слову сказать, Речи Посполитой) к берегам пограничной с Пруссией реки Неман.  20 июля 1757 года армия  пересекла прусские границы, начались мелкие стычки с неприятелем. Генерал Фермор  занял Тильзит и шел на соединение с фельдмаршалом. А 19 августа русскими войсками  была одержана блестящая победа под местечком Гросс-Егерсдорф.

    Описывать  развернувшихся вслед за этим событий, тем более давать оценку итогов войны – неблагодарная задача. Прежде всего, потому, что  в этом нет единства даже у военных историков. В чём их мнение едино, так это в том, что в этой войне больше всех выиграла Англия. Да, нам это и не по теме, автор лишь намерен проследить за действиями в это время великой княгини  Екатерины.
 
    Уже начиная с 1756 года, - пишут историки,   она  стала вынашивать план устранения с престола будущего императора (своего супруга) путем заговора, о чём де неоднократно писала английскому послу Уильямсу, - в то время еще представителю союзного России государства.  Французский романист и  биограф Труайя и польский историк Валишевский  писали, что планируя свержение супруга, Екатерина обратилась за деньгами к французам и англичанам. Французы с недоверием отнеслись к её просьбе одолжить 60 тыс. руб., не поверив в серьёзность её плана, но от англичан она получила 100 тыс. руб.
 
    Несколько по иному изложил этот эпизод  русский историк Ключевской, что, впрочем, не меняет сути дела. Он писал, что Екатерина «выпросила взаймы на подарки и подкупы 10 тысяч фунтов стерлингов у английского короля, обязавшись честным словом действовать в общих англо-русских интересах. В чем должны были состоять эти действия – не вполне ясно, поскольку с заключением Англией договора с Пруссией англо-русские интересы разошлись, а долг, как известно, платежом красен. Таким образом, великая княжна оказалась у англичан «на кукане»,  и вольно или невольно вынуждена была делать им услуги. При любом раскладе, делая услуги Англии, она действовала во вред российским интересам. Но её, видимо,  ничуть это не волновало, -  она шла к своей цели.

                *

    8 августа 1757 года, Елизавета Петровна при выходе из церкви потеряла сознание. Лейб-хирург под большим секретом рассказал Екатерине, что государыня очнулась вечером, глаза открыла, а говорить не могла.  Потом стала что-то лепетать, но очень невнятно. Екатерина приняла эту информацию так, что сознание к Елизавете вернулось, а разум, пожалуй, нет. Бестужев, встретившись с великой княгиней,  обсудил с ней складывавшуюся обстановку. Переход власти нес за собой неожиданности, и к ним надо было быть готовыми.

    Позже она писала о Бестужеве: «он смотрел на меня лично как на единственного, может быть, человека, на котором можно было в то время основать надежды общества в ту минуту, когда императрицы не станет. Это,  и подобные размышления заставили его составить план, по которому по смерти императрицы великий князь будет объявлен императором по праву, а в то же время я буду объявлена его соучастницей в управлении;  что все должностные лица останутся, а ему дадут звание подполковника в четырех гвардейских полках и председательство в трех государственных коллегиях, -  коллегии иностранных дел, военной и адмиралтейской. Отсюда видно, что его претензии чрезмерны».
 
    Дальше Екатерина писала, что не отнеслась к проекту Бестужева серьезно, считала это глупой затеей, но «не хотела противоречить старику с характером упрямым и цельным, когда он вобьет что-нибудь себе в голову». Тем не менее, все советы «упрямого старика» Екатерина выполнила, - сожгла все бумаги, письма и даже денежные расчеты и расписки, которые могли  её скомпрометировать.

    28 августа в четыре часа утра Петербург содрогнулся от пушечной стрельбы. Палили  в честь победы нашего воинства в Пруссии  у деревни Гросс-Егерсдорф. С докладом о славном событии прибыл генерал Петр Панин. Елизавета воспрянула от этих вестей,  отлежалась, и встала на ноги.
 
    К этому времени относится разговор, состоявшийся между  австрийским  послом Эстерхази и императрицей. Он сообщил, что имеет точные сведения о переписке Апраксина с великой княгиней Екатериной. Узнал он об этой переписке окольным путем, -  Екатерина послала письмо через Бестужева, а тот из лучших побуждений –  молодой де двор тоже интересуется ходом войны  и участвует в общем деле, – сболтнул об этом австрийскому послу. Императрица отнеслась к этому сообщению  очень серьёзно. Она знала о негативном отношении к войне с Пруссией Петра Фёдоровича, не доверяла она и великой княгине, тем более, что она не имела ни права, ни  полномочий для такой переписки.

    А  вскоре от Апраксина было получено  неожиданное известие. Потери наши огромны, - писал он, - солдаты больны, лошади «изнурены», фуража нет, провиант не подвозят. И потому фельдмаршал «рассудил», что  для России полезнее будет сохранить для будущих компаний армию, «нежели подвергать оную таким опасностям, которые ни храбростью, ни мужеством, ни человеческими силами отвращены быть не могут».  Вместо того чтобы преследовать ослабевшего противника и идти к Кенигсбергу, армия повернула, и отступила за Неман к нашим границам.

    Это вызвало в Петербурге бурю негодования, Апраксина обвинили в предательстве.  Потребовали объяснений у генерала Фермора. Ответ Фермора от 14 октября начинался словами: «Как перед Богом нашему Императорскому Величеству доношу…»,  но и он сообщал, что  прав Апраксин, прав Военный Совет, который принял решение об отступлении, потому что «великие грязи», «люди большей частью в великой слабости», падеж лошадей, а в такой ситуации «с желаемым успехом военных операций произвесть невозможно». И вывод – армию можно спасти, если разместить ее за Неманом на зимних квартирах.

    Своим отступлением Апраксин поставил Россию в весьма неприглядное положение перед союзниками, они  требовали его смещения. Апраксин был отстранен императрицей от командования войсками, но дальше Нарвы его не пустили.
 
    При досмотре его архива были найдены три письма от Екатерины. Правда ничего предосудительного в них не было обнаружено, более того в  последнем  великая княгиня по просьбе Бестужева заклинала Апраксина «повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный».  Однако, настораживал сам факт участия Екатерины в этой переписке, поскольку она не была участницей конференции, где решались  вопросы военных действий,   не была в них компетентна,  не имела на это  разрешения императрицы.
 
    Кроме того, зная о хитроумии канцлера и великой княгини, императрица не могла не заподозрить, что найденные письма были написаны и сохранены специально для того, чтобы скрыть замыслы переписчиков, и неизвестно, не было ли других писем иного содержания, теперь уничтоженных.
 
    В январе 1758 года в Нарву приехал начальник Тайной канцелярии Александр Шувалов. Приехал  для приватного откровенного разговора с Апраксиным. Тот клялся, что никакой тайной переписки с молодым двором не вел, а отступила армия не по чьему-либо наущению, а из-за крайней необходимости.
 
    Судя по всему,  Апраксин Шувалова не убедил, и в  феврале  Бестужев был арестован. Об аресте канцлера Екатерина узнала на следующий день утром. Лев Нарышкин принес записку от Понятовского: «вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех чинов и должностей; с ним арестованы ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров …». Бестужев находился под домашним арестом, когда его переписка  с Понятовским попала в руки императрицы.
 
    Складывалось такое впечатление, что  Бестужев дал знать Апраксину о болезни Елизаветы и потребовал, чтобы фельдмаршал прекратил военные действия и повел армию к Петербургу. Если случится смена престола, то армия должна быть под рукой. Документов, прямо подтверждающих этот факт, обнаружить не удалось, но остались косвенные свидетельства, что все важные бумаги Бестужев успел сжечь,  предупредил и великую княгиню Екатерину,  проинструктировав её, как себя вести.

    Состоялось судебное разбирательство. Бестужева обвинили в том, что он пытался восстановить императрицу и молодой двор друг против друга, не донёс о предосудительной медлительности Апраксина, пытался сам исправить дело личным влиянием, делая себя соправителем императрицы и впутав в дела такую персону, которой участия в них иметь не надлежало; и, наконец, будучи под арестом, вёл тайную переписку. За все эти вины комиссия приговорила Бестужева к смертной казни. Но императрица, как всегда, смягчила  решение и в апреле 1759 года повелела сослать экс-канцлера в выбранное им самим имение Горетово   Можайского уезда.

    В причастности к делу заподозрили английского посланника Уильямса и Понятовского. От дыбы их спас дипломатический статус, поэтому обоих просто попросили вон из России. Екатерину спасло то, что компромата на неё найти не удалось. Как следует  из  ставшими позже известными депеш Уильямса, он получал  от неё важную информацию о состоянии воюющей русской армии и о плане русского наступления, которая была им передана в Лондон, а также в Берлин прусскому королю Фридриху II. После отъезда Уильямса Екатерина, - пишут историки,  получала деньги  от его преемника  Роберта Кейта, которого английское правительство перевело в Петербург из Вены – бывшей союзницы Англии. Это вызывало меньше подозрений в его приверженности  королю Пруссии.
Думаю, что читатель сам сделает оценку действий  Екатерины из этой информации современников, сохранившейся в архивах.

    Апраксина  перевели ближе к Петербургу, в местность, называемую Три Руки (ныне это практически центр города). Последние дни его жизни  окутаны туманом. Что там произошло, полной ясности нет, но через четыре дня он умер, диагноз – апоплексический удар. Это случилось в 1759 году.
 
    Был ли откровенен фельдмаршал Апраксин в своих показаниях – судить читателю, только, как покажет время, к середине 1761 года русские войска захватят практически всю Пруссию, включая Берлин. Не помешают этому ни «великие грязи», ни  падеж лошадей, ни плохое снабжение войск. Кроме того, известно, что между Апраксиным и канцлером Бестужевым были весьма теплые дружеские отношения. Надо полагать, что генерал-фельдмаршал  все же действовал по тайному указанию канцлера, но не выдал этой тайны. Во всяком случае, в знаменитом энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона прямо написано: «Тяжкая болезнь постигла Елизавету. Бестужев, думая, что она уже не встанет, самовольно написал генерал-фельдмаршалу Апраксину возвратиться в Россию, что Апраксин и исполнил».

                *

    Ну, а что же Петр Фёдорович? – спросит меня читатель, - как он реагировал на  измену  своей супруги с Понятовским?

    Как уже не один раз говорилось,  в это время  в  среде российской элиты, как и при европейских дворах, процветали нравы, при которых отсутствие любовницы или любовника считалось явлением чуть ли не аномальным, а ревность – признаком дурного тона. Что  оставалось делать великому князю в такой обстановке, - только лишь смириться с этим, чтобы не вызывать усмешек дворцовой знати.

    Как на Руси говорят – «клин клином вышибают». Этим принципом и стал руководствоваться Петр Фёдорович. Именно в это время происходит его сближение с Елизаветой Воронцовой, которой к этому времени исполнилось 16 лет, то есть по понятиям того времени она стала вполне взрослой женщиной.  Он полушутливо называл её «Романовной», что так раздражало придворных дам и кавалеров деревенской простотой такого обращения.
 
    Императрица  отнеслась к этому снисходительно,   иронически называя Елизавету  «мадам Помпадур»   (маркиза де Помпадур  - фаворитка французского короля Людовика XIV,  которая не просто подчинила его своей воле, но и заменяла его на заседаниях, приёмах и многочисленных совещаниях; именно ей, а не Людовику, принадлежала  идея сближения с Австрией накануне Семилетней войны, - войны,  которую  иногда называют «войной разгневанных женщин», имея в виду, что Фридрих II воевал против трёх  правительниц – Елизаветы Петровны, Марии Терезии и маркизы де Помпадур).
 
    «Романовна» была человеком   бесхитростным, добродушным, не требовавшим ни наград,  ни подарков. С ней великому князю было комфортно, она принимала его таким, как он есть.  При дворе не было ни одной другой дамы, которая бы  так же чистосердечно  принимала великого князя со всеми его недостатками, как добрая фрейлина Воронцова.
 
    Правда, писали, что Елизавета была некрасива. По-видимому, это действительно так, хотя понятие это относительное.Что же касается её грубости и чуть ли не солдафонского поведения, то в это мало верится, поскольку она была дочерью князя, с одиннадцати лет жила и воспитывалась при дворе, являясь фрейлиной великой княгини Екатерины, и если в ней появились грубые черты характера, то этим она была обязана дворцовому воспитанию.

    Глупышкой она тоже не была. Так  французский  посланник Ж. Л. Фавье писал о ней: «Безобразие Воронцовой было невыразимо и не искупалось ни хорошим сложением, ни белизной кожи. Но она была не лишена ума и при случае, смогла бы воспользоваться своим положением, если бы на то представилась хоть малейшая возможность».

    Своей расположенности к «Романовне» Петр Фёдорович не скрывал. Известно, что они не единожды устраивали ужины вместе с великой княжной и  Станиславом  Понятовским; проходили эти встречи в покоях Екатерины Алексеевны. После, удаляясь с фавориткой на свою половину, Пётр шутил: «Ну, дети, теперь мы вам больше не нужны». Современники писали,  что «обе пары между собой жили в весьма добрых отношениях».

    В 1757 году Екатерина родила дочь Анну (она умерла от оспы в 1759 году). Скорее всего,  отцом её был  Понятовский. Среди своих приближенных Петр Федорович сказал по  поводу рождения дочери: «Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет». Эта фраза, цитируемая практически во всех исторических первоисточниках, даёт основания думать, что интимные отношения между Екатериной и великим князем в это время всё же имели место. Официально Петр признал ребёнка своим.  Поверила ему  и императрица  Елизавета Петровна, -  приказала  выдать  родителям по 60 тысяч рублей.

    В  конце 1750-х годов верстах в пяти-шести западнее Ораниенбаума Петр Фёдорович распорядился начать строительство двух небольших загородных ансамблей. Один, получил название Нескучное или, на французский лад, Санс-Эннуи, - для фаворитки великого князя Елизаветы Воронцовой; другой - охотничий домик с уютным садиком, построенный по проекту известного архитектора А. Ф. Кокоринова, - для его супруги, великой княгини Екатерины Алексеевны.
 
    Екатерина писала позже, что  даже и в конце 1750-х годов великий князь «еще имел ко мне невольное доверие, которое необъяснимым образом почти всегда сохранялось в нем, хотя он сам не замечал и не подозревал того». Трудно сказать, было ли это доверием. Сохранялось видимо внешне ровное к Екатерине отношение, но, надо полагать,  доверия к Екатерине уже не было. Во всяком случае,  в 1758 году, когда, заподозренная в заговоре вкупе с канцлером А. П. Бестужевым-Рюминым, она была допрошена лично Елизаветой в присутствии начальника Тайной канцелярии графа А. И. Шувалова и великого князя,  Петр Фёдорович  ничего не сказал в её защиту, более того, -   выступил  с резкой  критикой в адрес своей жены.

    В последние дни масленой недели 1759 г. между супругами возникла очередная ссора, - пишут историки.   Петр Федорович, уже открыто объявивший Елизавету Воронцову хозяйкой на своей половине, стал разговаривать с женой тоном приказа. К тому же среди придворных уже поползли слухи о том, что скоро Воронцова станет женой великого князя, а великую княгиню отправят в монастырь.

    Эта фраза  цитируется практически во всех исторических повествованиях.  Её первоисточником являются так называемые «Записки» Екатерины. Однако складывается впечатление, что большинство авторов, повторяющих эту фразу, сами екатерининских «Записок» не читали. Во всяком случае, я нигде кроме повести  Нины Матвеевны Соротокиной не встретил описания причин ссоры. А, прочтя екатерининские откровения, увидел, что  они, как  говорят на Руси, -  «яйца выеденного не стоят».
 
    Там речь идёт  о том, что Екатерина упрямо желала поехать «на русскую комедию в придворном театре», где её ждал Станислав Понятовский, а великий князь воспротивился этому и приказал не подавать ей карету. Нет там ни объявления Елизаветы Воронцовой хозяйкой на  половине князя, ни информации о слухах по поводу предстоящей его женитьбы на Воронцовой, которые, якобы,  поползли среди придворных. Всё это уже выдумки  интерпретаторов. К слову сказать, Екатерина все же нашла способ поехать в театр вопреки требованию супруга, - подачу ей кареты организовал Петр Шувалов.

    Впрочем,  Екатерина вскользь (и не без тревоги) упоминает там об истории, имевшей место в роду Романовых, когда дед великого князя - Петр I отправил свою жену в монастырь. Это, видимо, и послужило основой для фантазий  интерпретаторов.
 
    Положение Екатерины в это время и в самом деле оказалось, как говорят, «аховым». С  великим князем - полный разлад отношений, императрица подозревает её чуть ли не в измене, так, чего доброго, и в самом деле можно оказаться в монастыре где-нибудь на Соловках или в Сибири.

    Иезуитский ум великой княгини подсказал ей решение, - она обратилась к императрице с письмом, полным отчаяния, в котором, прикидываясь бедной и несчастной невольницей, жалуется на то, что великий князь её ненавидит, держит взаперти, что  тётушка-императрица, которую она боготворит, тоже её не любит, и потому она просит отпустить её на родину,  в Пруссию, - «к маме».

    На состоявшейся вслед за этим аудиенции Екатерина умело разыграла трогательную сцену, -  пала перед императрицей на колени,  среди слёз и рыданий  повторила свои жалобы, молила об освобождении её от душевных страданий. Ход был беспроигрышным. Добрая и жалостливая по своей натуре Елизавета Петровна была тронута.  В отношении поступков великого князя у неё и у самой было немало претензий, многое, что он делал, она считала  неразумным и опрометчивым, без понимания того, как это будет принято его окружением. В ходе разговора Елизавета Петровна попыталась выяснить, о чём писала великая княжна Апраксину, сколько было этих писем, и как она посмела вступить в такую переписку, не имея на это права. Однако Екатерина, руководствуясь советами Бестужева, сумела ответить на эти вопросы, не дав ей никакой новой информации.
 – Воображаете, что никого нет умнее вас, – проворчала в ответ на это императрица.

    Беседа закончилась тем, что Елизавета Петровна уже вполне миролюбиво утешила великую княгиню (Екатерина даже пишет, что со слезами на глазах), обещала  сделать внушение Петру Фёдоровичу. Что же касается  просьбы отпустить её  к родственникам, то пояснила, что она не может этого сделать, поскольку супружество её с Петром Фёдоровичем  освящено Богом, да и как она объяснит это двору, иностранным дипломатам? Нет, это решительно невозможно.

    Екатерина была удовлетворена, буря, кажется, миновала. Уезжать в Пруссию она, конечно же, и не мыслила, но теперь  знала, что у императрицы кроме подозрений, нет ничего конкретного, и она, по крайней мере, сейчас  может не опасаться  каких либо карательных мер. Но что будет, если она узнает о деньгах, полученных ею от англичан, или о тайной переписке с матерью, которую она продолжала, несмотря на запрет императрицы?

    Интересная деталь: в  своих воспоминаниях Екатерина пишет, что она «нашла между ее (Елизаветы Петровны) бумагами две собственноручные записки императрицы, не знаю, к кому именно, но из которых одна, по-видимому, адресована была Ивану Шувалову, а другая – графу Разумовскому, где она проклинала своего племянника и посылала его к черту. В одной из них было такое выражение: «Проклятый мой племянник сегодня так мне досадил, как нельзя более»; а в другой она говорила: «Племянник мой урод, черт его возьми».  Выходит, что она еще и «шарилась» в бумагах императрицы?

    По какому поводу были написаны эти записки,  чем было вызвано раздражение тётки наследника престола,  и при каких обстоятельствах «нашла» Екатерина эти записки – неизвестно, об этом она не пишет. Многие поступки Петра Фёдоровича действительно были неразумными, необдуманными, не отвечающими  положению дел, без учета того, как это будет воспринято его окружением. И Елизавету Петровну это немало беспокоило. Тем не менее, это не давало достаточных оснований для вывода, который делает Екатерина в своих «Записках»: «Насчет своего племянника императрица была совершенно того же мнения, что и я; она так хорошо его знала, что уже много лет не могла пробыть с ним нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения. И, когда дело его касалось, она в своей комнате не иначе говорила о нем, как заливаясь горькими слезами над несчастием иметь такого наследника, или же проявляя свое к нему презрение,  и часто называя его именами, которых он более чем заслуживал».
 
    Это заявление Екатерины дало интерпретатором её воспоминаний возможность фантазировать на тему  о том, что императрица имела намерение поменять наследника, назначить наследником малолетнего сына Екатерины – Павла при опекунстве  Шуваловых, или даже самой Екатерины ….

                Продолжение следует.