И ночами жаркими не уснуть Серафимушке. В груди будто птица, запертая в клетку каменную – трепещется, бьется, коготками царапает. Темно, смрадно, только лампадка в углу тлеет, мигает звездой далекой. Чудится, на печи бабка Агафья ворочается, мается от бессонницы, молитвы шепчет губами иссохшими. Второй год как схоронили Агафью, второй год и пожалеть Серафиму некому.
- Ох, бабонька, силушки ты своей не ведаешь, дремлет она. Ты не смотри, что тихая, буря в тебе до поры зреет. Любви и смирения проси, - приговаривала старая, поглаживая непослушные завитки, укрытые платком.
- Да вроде смирная я, бабушка, Сашенька мой которую ночь на гуляньях, а я и не ропщу.
- А ты ропщи, не держи в себе, не корми бурю-то. Да и не дело, от молодой жены на гулянья бегать.
Но молчала Сима, все думалось, что сама с изъяном, вон и в родительском доме попрекали, говорили: не девка – колода колодой. А и впрямь колода, другие бы слезы лили, а ей не плачется. Оттаивать стала, как Любушку к груди в первый раз приложила. Смотрела на глазки синие, носик горошинкой и улыбка не сходила с лица. Фиска все ворчала, мол, младенцем будто куклой играет, а дела стоят. Да что ей ворчанье домашних, что хмельная грубость мужа, когда ее Любушка уже и сидеть стала, а потом и ножки пробовать. Шатается, за лавку держится, а топает. И так радостно Симе, так весело, лошадкой скачет, дитя тешит. Только недолго радость длилась, за два дня сгорела в жару доченька. Тогда и слезы, что на век бабий отпущены, выплакала. На мужа, лежащего под святыми, обмытого после лютой драки, не хватило. Окаменела, отяжелела, лишний раз рта не раскроет ответить. Только глядя на Машеньку что-то отзывалось в груди, будто тень Любушки. Но скоро и тени этой не будет, не будет сказок, что сама себе сказывала про выросшую доченьку, про свадьбу ее да счастье семейное. Ничего - пустота каменная.
И вдруг эта птица, манит в снежную ночь, сулит неведомое, тайное. Будто нужна кому, есть ей место на свете этом, неприкаянной.
В предсвадебных хлопотах день что миг, оглянуться не успели, уже Святки – время гулливое, веселое. Тяжко Серафимушке. На обеды чинные, семейные идти не хочется, все с мужьями, детками, только она былинкой на ветру. К молодежи не прибьешься, срок вышел. Пока домашние по родственникам да соседям, все больше с ребятней Фискиной забавляется. Днем-то еще ничего, в играх да сказках день проходит, а как темнеть начинает, деток спать уложит, так совсем тоскливо. Выйдет за ворота, отовсюду смех, песни, а ей плакать хочется. Только вьюга и подхватывает, будто утешает. То снежным пухом приласкает, то бросит в лицо горсть льдинок – остудить. Несут Серафимушку ноги неведомо куда. Все чудится, за полотнами белыми отыщет она что-то, что давно потеряла. Каждый вечер приходит к старому дому Демьяна, в место безлюдное, темное, кустами, словно забором отгородившееся. Перелезет через частокол, потопчется у обвалившегося крыльца, прижмется к промерзшим стенам щекой, мерещится, что ее это дом, а в нем семья большая: муж с руками сильными да детишек мал мала. Жарко топится печка, на лавках пироги душистые. И оттаивает льдина, что в груди притаилась, уж и дышать легче, стихает запертая птица.
К своим возвращается за полночь. Они молчат, лишь переглядываются. Фиска на время язычок прикусила, очень хочется повеселиться вволю в праздничные дни. Даже слухи о разгулявшейся нечисти не пугают.
А между тем на посиделках только и разговоров было, что о беде одноногой. Степан Колодников говорил, будто бы видел во дворе тень странную, человек-не человек, вроде половины.
– Выскочил я на крыльцо в чем был, а оно уже до забора допрыгало. Раз – и переметнулось, только его и видели.
- Да после столов богатых и не такое пригрезится, - подсмеивались над Степкой.
Но на следующий день стали замечать, что с дворов птица домашняя пропадать стала. Кто курицы не досчитается, кто гуся. А тут еще старая Метелиха по дворам пробежалась, всем про беду свою рассказать. Будто постучали в окошко среди ночи. Она подумала, что ряженые пришли, дверь отворила, а там стоит непонятно кто – огромный, лохматый.
- А глаза как поленья в печи горят. Увидел меня, промычал что-то. Потянулся ко мне руками, а тут кошечка моя за дверь выскочила. Он ее схватил, сжал так, что из кошки и дух вон, отбросил в сугроб и через ограду выскочил. А руки у него, руки-то, что оглобли.
Но не ходит вдовушка по гостям, не слышит разговоров праздных. А домашние тоже помалкивают, лишь косятся. Фиска с матерью перешептывается. Слышит Серафимушка, будто спровадить ее хотят в дом родительский, мол, страшно с ненормальной жить. Но не трогают бабоньку слова пустые, все ждет, как прикроется синим пологом свет белый, потянет ее подружка-метелица к пустому дому, сползающему к черной балке. А там сон ли, явь, но успокоится сердечко, дождется судьбы своей. С вечера идти побоялась, домашние, растревоженные слухами, по дому шастали, скучали в праздности. Еле дождалась, когда уснули, выскочила на крыльцо, а следом Матрена Спиридоновна:
- Куда? Не пущу. Что задумала, бесстыжая, к кому по ночам бегаешь?
Вернулись в дом, а там уже и Фиска поджидает – руки в боки:
- Сказывай, куда ходишь? Не дам семью позорить, ишь тихоня.
Молчит Серафима, да и что ответить? Что и сама не знает куда и зачем? Разделась, легла, а уснуть так и не сумела. Слышится, будто скребет кто в окно: «Сима, Сима».
К вечеру следующего дня Машенька к подружке на гаданье засобиралась. Всей семьей отговаривали, уперлась девка.
- Распоследнее мое девичье гаданье, как пропустить? Да и подруженьки все будут, сговорились уже гадать в доме Варварки Перелетовой.
- О чем гадать-то, заполошная, все угадано, - не пускает Фиска.
- Свадебный поезд у порога, а она, ишь ты, гадать, - вторит мать.
- Не ходи, - схватила Сима за рукав молодую золовку.
- Отстань, приживалка, - отдернула руку девка. И то, родителей теперь слушать незачем, последние деньки в отчем доме, а уж юродивую-то.
- Не ходи, - не отстает вдова. Сжалось сердце, беду чуя.
- Вот еще. Сказала, пойду, значит, пойду!
Договорились, что до дома Варвары сестру проводит Егор. Он же и забрать обещал ближе к ночи. Ушла Маша, а Сима места не находит, за что ни возьмется, из рук валится.
- Уймись, леворукая, - не выдержала Фиска, - пойди мальцам сказку какую расскажи, пока все горшки не перебила.
Бормочет что-то Серафимушка, а сама в темнеющее окно поглядывает. Вот и звезды на небе выступили, ясная ночь, морозная. Жарко печка топится, пироги на подходе. Но не празднично на душе. Как управились, Егор засобирался, только опередили его.
Дверь отворилась, и в облаке морозного пара появились девушки – раскрасневшиеся, наспех одетые.
- Пропала Машка.
- Как пропала? Куда делась?
- Пошли мы во двор гадать, бросать валенок через забор, - сбивчиво рассказывала Варвара, - мы все в улицу кидали, а Машка говорит, что бросит в огород.
- Мол, сосватана и хочет посмотреть, правду ли гадание говорит, - перебила молоденькая Нютка.
- Бросила валенок, а за оградой и впрямь, будто кто поджидал. Мы идти побоялись, а она пошла.
- Только слышим, крик Машкин и дышит кто-то по-звериному.
- Мы к забору, а там тень огромная. Не бежит, а словно прыгает.
- А Маша, Маша где? – Вскинулась Матрена Спиридоновна.
- Так утащил. К черной балке понес. А мы сразу сюда.
- Кто утащил-то?
Ответа Серафимушка не услышала, она уже бежала к старому дому. Бежала, не замечая мороза, что впивался в обнаженное тело сотнями иголок, не слыша, как за спиной оживало село, наполняясь тревожными криками.
- Машенька, - крикнула в темные кусты, ощетинившиеся застывшими ветками. Тихий стон – жива!
У крыльца черная фигура, склонившаяся над девушкой.
Кинулась к Маше, дышит. Потерла щеки снегом, дыхание стало громче. Девушка открыла глаза и в ужасе закричала. Только тогда Серафима разглядела похитителя. Огромная фигура, покрытая редкой бурой шерстью с седыми проплешинами, будто сшитая из двух половин багровыми нитями, длинные ноги с вывернутыми ступнями, но страшнее всего голова. В лунном свете ясной ночи она напоминала перевернутый кочан капусты, зеленоватая кожа, испещренная глубокими морщинами, в которых спрятался рот. И лишь глаза красноватыми угольками смотрели, не отрываясь, на Серафиму.
- Отпусти ее. Меня возьми.
Маша отползала к ветхому забору. Казалось, что оплетай не замечает девушку.
- Сима, бежим, - позвала золовка.
- Нет, иди, я останусь, - стоило ей повернуться на слова Маши, как чудовище злобно зарычало.
- Я к тебе пришла, - Серафима решительно шагнула вперед. И в тот же миг ощутила цепкие объятия, руки, ноги оплетая скручивались, стягивали, впивались в плоть, рвали кожу. Чудище со свистом вдыхало, вытягивало ее жизнь.
«Силушка в тебе великая, - будто шепнула на ухо старая Агафья, - о любви моли».
- Любушка, Маша, - выдохнула Сима и, зарывшись в щетинистую грудь, сделала вдох. Смрадный дух наполнил тяжестью. Оплетай ослабил хватку.
- Серафима, Серафима, - кричала многоголосая толпа.
- Серафима, - выдохнула черную вязкость и сделала последний вдох…
Когда сельчане, наспех вооруженные топорами и косами, заполнили двор старого дома, то увидели два переплетенных бездыханных тела, над которыми плакала Маша. А в черном небе кружила ночная птица, гася звезды.