Человечья куколка
Запись из дневника
Господи, ну чего же я жду? Жду! Я совсем не умею ждать. Столько всего крутится в голове.
Я понимаю, что нет связки. Я понимаю, что это невозможно. Я понимаю нормы морали и нравственности. Я все понимаю. И, как дура, жду. Мне нужна эта встреча. И мне очень нужно, чтобы шаг был сделан тобой.
Глупость какая, писать стыдно. Я, словно приклеенная к своей почте. Ну что тебе стоит написать или позвонить. Нам пора увидеться и поговорить. Мне плевать на все запреты и табу. Просто встретиться и просто поговорить. Надо просто позволить это себе, и все. Ну, почему нет? И что в этом такого? Мне снятся странные чужие сны. Твои? Давай! Один шажок - и начнется другой виток этой спирали. И ведь никто: ни я, ни ты, - никто не знает, что будет дальше.
Я увидела тебя совершенно случайно. Ну, бегает кто-то, мельтешит, ну и что? Ну и ничего. И вдруг однажды… Я вернулась тогда из Карелии, и впереди было целое лето! Мне было весело, хотелось кричать чайкой, шалить, и чтобы всем вокруг непременно было ветрено и весело. Это было тогда. Ты подошел ко мне и спросил: «Что-нибудь еще?» Еще? Я резко повернулась к тебе. Слишком резко. Иногда, когда делаешь резкие движения, успеваешь увидеть чуть больше, чем нужно для сохранения равновесия. И я увидела. Не тебя, нет, - того, кто смотрел на меня из твоих глаз. Или это было чуть раньше. Теперь вот мне кажется, что это было, когда я написала тебе стишок на салфетке с китайскими иероглифами.
Имя твое, кляксой на белом листе, -
Иероглифом – символом птицы и сущностью эры.
Или все-таки в момент моего ответа на каверзный – такой обычный для официанта вопрос – «Что-нибудь еще?» Я помню свою реакцию, на вызов из твоих глаз. Внутренний порыв, - я открываю рот, застреваю на полуслове, спохватившись, что нельзя же, совсем нельзя сказать, чего я еще хочу от тебя сейчас. Но глаз не отвожу. И где-то там, на задворках этой реальности, фраза заканчивается. Я ничего не сказала вслух, а глаза… Может быть, для окружающих… Может быть, для земных и обстоятельных… Может быть, для всех и даже для тебя ничего не было. Для меня, – было! Я читала в твоих глазах вызов, и смех, и ответ на мою подначку.
Мне так хотелось, чтобы ты улыбался. У тебя очень-очень-очень такая, как надо, улыбка. Я все допытывалась, почему ты не улыбаешься. Ты мрачнел, а потом сообщил как-то о барышне всей твоей жизни. Хорошее такое ведро ледяной воды на голову. Ну, правильно все, а чего я, собственно говоря, хотела, у тебя, как и у меня, кто-то где-то есть, кто делит с тобой хлеб, и кровать, и… И сразу после этого расслабон, и выдох, и смирение, и…
Прошло время. Что-то там у вас не заладилось, что-то не склеилось. Я только зашла с улицы, увидела тебя, спросила, как дела, и услышала, в общем-то, стандартную фразу о том, что у нее слишком много требований и приземленных желаний, - ерунду, в общем. Ничего у меня нигде не екало – я была в депрессивно-запущенном состоянии. Все, чего хотелось, - это свалить на отдых.
Сразу после отдыха? Кажется, был сентябрь, после непростого дня, длинных просчетов портрета, во вздернутом состоянии я поймала твой вопросительный взгляд. «Когда?», - спрашивали меня твои глаза. Ты хотел уже скорей любви, настоящей, и сильной, и звенящей. «Уже скоро, скоро появится она – та, кого Вы ждете!» Ты спросил, откуда я знаю, а я ответила стихотворением, ярким, порывистым стихотворением о любви, которая страсть. Ты ничего не понимал: яркость эмоции ты воспринимал, но не различал ее цвет, - тебя ждала однобокая и болезненная страсть. Я смотрела тебе в глаза и читала, находясь в обманчивой уверенности, что у меня-то все в порядке.
Потом был октябрь или ноябрь. Смешно, цитата- воспоминание: «Ниоткуда с любовью надцатого мартобря…» И. Бродский.
Мы обсуждали дизайн обложки меню какого-то ресторана. Я так замучилась. Я так устала. Мне очень хотелось домой. Оторвавшись от безумного, ставшего для меня пустым еще час назад, разговора о логотипе, я встретила твои глаза. Сочувствие, понимание, капля поддержки. Этот взгляд был знаком мне. Так уже кто-то когда-то смотрел на меня. Тот, кто учил меня не то драться, не то танцевать. Тот, кто был сопричастен. Дальше без сигареты, - никак, дальше самое страшное. Курю, - можно дальше. Правду, и ничего, кроме правды. Хотя бы для того, чтобы избавится от этого наваждения.
Ноябрь – канун твоей днюхи. Твоя фраза о странных ощущениях, как будто ты - не ты, и ты - не здесь, и все вокруг напоминает кино. Я ловлю фразу на лету, как лягушка ловит муху, не имея возможности ответить, не успевая предвосхитить собственного движения, ловлю и глотаю. Фраза твоя занозой застревает внутри.
Снова я. Снова сижу там же, болтаю с Ксюхой, которая заказала себе еду. Я так увлеченно ей что-то говорю, что не вижу тебя, совсем не вижу.
Это, как удар под дых. Почти в самое ухо твой шепот: «Еще две минуточки!» Твой запах бьет в нос. Твой запах бьет по нервам, по гормонам. Я заливаюсь краской. Господи, как смешно, как нелепо. Я попалась, как животное, на запах. И понеслось. Я поделилась всем этим с Анькой. Я осталась на месяц без секса, поменяв личную жизнь на общественную. Я стала думать о тебе. Я стала думать о тебе чаще, чем хотелось бы. И Анька, добрая душа, решила мне помочь. Она сообщила тебе, что ты просто обязан пригласить меня в кино. А ты ответил, что тебе есть кого в это самое кино приглашать. Чертовы качели. Чертово мое воображение. Чертовы эмоции. Гордыня, чувство собственности. Привычка всегда получать то, чего хочется. Блинский блин! Твой ответ, как щелчок по носу. Но мы же не сдаемся без боя. Я почти силком впихнула тебе свое мыло, свой электронный адрес. Мы каждый или почти каждый день появляемся там, где ты работаешь, мы часть твоей работы, наконец, мы эпатажны и любопытны. Ты, конечно же, мне написал. Я ответила. Я так старалась завлечь тебя. Я думала, что встреча тет-а-тет что-то изменит и я, наконец, смогу сказать тебе…
Предновогодняя суета и морока поубавили прыти и амплитуду эмоционального раскача. В одном из писем ты согласился с тем, что нам надо как-нибудь увидеться, чтобы поговорить, т.к. общих тем много…
Одна единственная общая тема. Одна: кто ты, и кто я здесь или где-то, что нас столкнуло лбами, зачем ты мне, такой маленький и чужой, обычная человечья куколка.
Ты убегаешь, я догоняю.
Очередной виток этой гонки случился весной. Весной после Кавказа, после огромных живых гор и огромного зовущего неба. Я написала тебе очередное письмо. А ты… Ты позвонил. Ты откликнулся. И начал проявляться. Так проявляется фотография: знакомые черты, и, кажется, еще чуть…
Ты приехал ко мне. А я растерялась. Как мне поговорить об ЭТОМ с ТОБОЙ, как задать ЭТИ вопросы ТЕБЕ. Что мне делать с тем, кто приехал? Я смотрела и недоумевала. Я смотрела и не видела тебя. Кукла произносит слова, совершает движения…
Запись из дневника:
«Май, сирень, сиреневые сумерки.
Ты вчера приезжал, а сегодня я заворачиваюсь от боли. Жесть-то какая, мальчик, жесть! Ты мне доверяешь? Мне? Лисе, пронырливой, хитрой, той, что всегда оборотень? Ты доверяешь той, что жадно смотрит на твои губы, шею, пах? Ты доверяешь той, которая лжет? Лжет в каждом звуке, в каждой буковке, обращенной к тебе? Ха! Либо ты дурак, либо игрок. Эх, ты! В любом случае, ЭХ ТЫ! Я с таким трудом нахожу равновесие, (заметь, нахожу) между желанием сожрать тебя, как кусок мяса и сознанием того, что ты любимая когда-то ДУША, любимая не кем-то другим, - мной. А ты? Ее поцелуи в ответ на мои стихи? Вот интересно, это отсутствие воспитания или попытка поддеть? (Я отправила тебе стишок: «И сто поцелуев принцессы не стоят доверчивых пальцев, лежащих почти неподвижно в огромной уютной ладошке»)
Ты – робкий намек, тень неясная на того, кем был когда-то. Он спит внутри тебя. Он спит, и, когда проснется, меня, скорее всего, не будет рядом. Каково мне? Ну, как ты думаешь, каково мне? Мой милый, мой нежный, мой ласковый звероящер мечется внутри меня и шипит, и плюется огнем. Мой зверь бесится.
Ты - тот, кто ты сейчас, - чуждое нам существо. Мне физически херово после нашего общения. Я затрачиваю огромные усилия на то, чтобы сдерживать зверя. Я аккуратно, так чтобы ты не тронулся рассудком, подбрасываю тебе песни, сюжеты, стихи, символы, - маяки на пути к нему. И все это потому что. Потому, что в тебе бьется его сердце. В тебе спит его душа и память. И голос иногда, редко совсем, звучит так знакомо… Так, как он, никто больше не умел петь, и так, как смеялись его глаза… И… и это тебя уже не касается. Странно знаешь что? Я даже брезгливости к тебе не испытываю. Я уважаю его выбор. Я тоже сделала не самый простой выбор в смысле человеческой сущности, в которой заснула и в которой проснулась.
Но как же мне сегодня было больно. Если бы он знал, он бы… Даже думать об этом нельзя. Ты пока куколка, просто человечья куколка. И внутри тебя спит бабочка. И это твоя душа! Ты просто не ведаешь, что творишь. И почти ничего не помнишь».
А было так!
Каждый раз, встречая тебя здесь, я испытываю радость, потом удивление и… холод. Я закрываю глаза - и открываю дверь. Никогда почти я не знаю, куда. Эта дверь всегда ведет отсюда, но куда?
На этот раз…
Утром в саду. В нашем саду. Дома. Первые теплые дни. Мы с сестрой играем в прятки. Я ее ищу. Я бегу, обшаривая кусты. Я оцарапала руку о колючку кизила. На ходу зализывая царапину, я делаю очередной круг по саду. И мне кажется, возле калитки мелькает ее рыжий хвост. Я несусь туда. И вдруг…
Ты. И это понимает та, что искала сестру. И это понимает та, что лежит сейчас в кровати и вздрагивает во сне. На тебе, как обычно, черная одежда. Штаны рубашка. Как обычно, бледное до синевы лицо. Как обычно, без эмоций и мимики. Только шрам через левую щеку создает ощущение ироничной улыбки. У меня, у той, что грезит, у той, что смотрит сон. Но никак не у девочки, которая только что на тебя наткнулась. У нее почти шок. Так всегда, когда она. Так всегда, когда я встречаю тебя. Сердце делает скачок к горлу, а в солнечном сплетении вспыхивает белый шар и рассыпается жгучими искрами. Я почти слепну. Перестаю видеть мир вокруг себя: белый день и деревья, твою фигуру и лицо. Я вижу только глаза. И я боюсь. И я не могу оторвать взгляд. Мне стыдно, страшно и жарко. Я вижу тебя. И не могу скрыть этого, не могу закрыть глаза. Я не могу закрыться! Перед мамой и папой, даже перед моей сестрой-близняшкой могу, но не перед тобой. Все мои защиты, вся моя сила, все мои хитрости вмиг облетают, как листья в конце октября, под порывами северного ветра…
Ты живешь в нашем доме не первый год. Меня и Эльзу ты учишь танцу. Иногда я танцую лучше, иногда она. Но ты никогда не ставишь нам оценок и никого из нас не выделяешь. Тем сильнее разгорается в нас дух соперничества. Тем сильнее я стараюсь быть лучшей. После уроков мы долго обсуждаем тебя. Мы выдумываем несуществующие кивки одобрения с твоей стороны, выдумываем взгляды, придаем особенное значение твоим словам. Иногда ссоримся, на час или два устраиваем друг дружке бойкот. На дольше нас не хватает. Кто-нибудь обязательно начинает потасовку, или зовет купаться, или говорит «докажь-ка». И мы снова вместе. Я – черная, она – рыжая. Глаза и у меня, и у нее – зелено-желтые. Мы одного роста и веса и во всем, кроме цвета волос, похожи, как две капли воды. Даже имена почти одно и то же имя. Она – Эльза, я – Элиза. И мы с ней не разлей вода. Мы спим пока в одной комнате. Но на следующий год родители обещали нас расселить, потому что мы уже взрослые, и у каждой должно быть свое личное пространство. Это они так говорят. А я недоумеваю, ну, вот зачем мне личное пространство? Чтобы некого было дернуть за хвост, и не на кого было свалить пропажу расчески с туалетного столика, чтобы не с кем было поболтать теплой ночью, и вылезти в окно, и пойти вызывать Ундину из пруда, в котором купается полная луна? Эльза вообще надулась, когда вчера за обедом отец, непонятно чему радуясь, сообщил это нам.
Мысли бегут вереницей, пока Эльза расчесывает мне волосы на ночь. Сейчас она закончит, и тогда начну я. Я обожаю ее огненную гриву. Почти всегда, когда, наконец, они гладкие и послушные лежат у нее на плечах, и она вдруг серьезно начинает смотреть на свое отражение в зеркале, я наклоняю к ней голову, близко-близко, и у ее висков оказываются два моих черных хвостика. Мы хихикаем и бежим в кровать. Как только ты появился у нас, - ты стал основной темой наших разговоров на ночь. И не было после этого ни одной ночи, когда бы одна из нас не начала: «А знаешь, я сегодня столкнулась с ним…» Или «Он так странно посмотрел на меня, когда за обедом я уронила ложку» И снова мы придумываем тебе прошлое, потому что ничего о тебе не знаем кроме того, что ты виртуозно танцуешь с клинком, на Самхейн поешь грустные странные песни на чужом языке и очень много времени проводишь в библиотеке. Мы рисуем картинки, рисуем твой портрет до того, как шрам исказил твои черты. Я вожу пальцем по воздуху, и огненный след от пальца чертит бровь, и линию волос, зачесанных назад, глаза, и нос, и надменные губы, и острый подбородок. Эльза хихикает и легкими штришками ставит две морщинки-смешинки в уголках губ. И я удивленно смотрю на портрет и, пока не вспыхнет синим твое отражение, пытаюсь запомнить это - другое лицо, чтобы ночью во сне Элизы и в моей реальности увидеть этого мальчика. Потом мы обе слышим шаги отца. Он приоткрывает дверь и говорит: «Девочки, хватит баловаться, не хватало еще дом поджечь, дня вам мало было?» Мы молчим, давимся, не выдерживаем и начинаем хохотать в одеяло и брыкаться. Потом приходит мама. Они целуют нас по очереди и скороговоркой читают нам сонный стишок про козла и осла.
Запись из дневника
Утром, после снов про девочек, я просыпаюсь с больной головой, и радостью из уходящего сна, и сожалением, и… Это вообще очень трудно. Жить здесь и без нее. Здесь Эльзы нет. Здесь есть ты, точнее слабое подобие тебя. Лет тебе здесь много меньше, чем мне. И лицо другое. И все-таки это ты. Таким девочки рисовали тебя в пространстве: ты, смеющийся, с искорками в глазах. Ты, почти такой, каким здесь я вижу тебя. Всегда, оказываясь рядом с тобой, я немного робею, - жду, что вот сейчас ты узнаешь меня, и… Я не знаю, что и… Но этого «И» никогда не происходит. Миг узнавания гаснет, как язычок магического пламени. Твой взгляд скользит. Ты меня не узнаешь. Меня - свою лучшую ученицу…
Ночью очередная дверь - в очередное воспоминание. С той встречи в саду прошел год. А встреча была особенной. Нет, не тем, что я замерла перед тобой, как кролик перед удавом, и, конечно же, не ощущением, что ты видишь меня насквозь. Нет!
Ты протянул руку к моей щеке. И я ее перехватила, как ты учил меня. Рефлекторно, не задумываясь, резко заломила тебе кисть. Ты второй рукой отбил мою, и впервые я услышала: «Неплохо, ты – молодец!» Это была похвала в мой адрес, это были радость и восторг. «Я хотел вытереть кровь», - ты снова протягиваешь руку к моей щеке, я просто отбиваю ее на этот раз. Откуда взялось это? Это злость? «Я сама!» - я слышу, как резок мой голос. Я разворачиваюсь и убегаю к пруду, и долго сижу там, смотрю на свое отражение, стираю кровь со щеки, а на моем запястье горит твое прикосновение. Горят щеки. Я плачу. И я не понимаю, что это со мной. Все не так, как всегда, все не так, как обычно. И гордость, - ты похвали меня! Наши уроки танцев не прошли даром. Девочки из приличной семьи должны уметь танцевать, очень хорошо танцевать, чтобы найти достойного мужа и защитить свою честь, чтобы убить, если придется, не задумываясь и не сожалея. Ты всегда говорил нам про память тела и про особое состояние. «И мужа, и врага», - сказал ты, - «вы сможете узнать и победить, только находясь в этом особом состоянии. Когда тело станет действовать само, когда все погаснет, кроме глаз партнера, когда выключится сознание и останутся рефлексы». Я потом долго пыталась вспомнить это слово Рефлексы или рефлески? Рефлески – это такие рыбки в нашем пруду, они почти невидимые. Только, когда пруд освещен полной луной, их можно заметить по серебристому блеску в воде. А папа говорит, что, если лунной ночью долго-долго следить за их игрой, - можно навсегда ослепнуть. Вообще-то, он врет. Потому что мы с Эльзой сколько ни ходили, сколько ни смотрели на них, - но видим по-прежнему хорошо. И вот, когда ты сказал нам про то, что должны остаться только рефлески, я долго недоумевала, причем тут эти невидимые рыбки. А теперь я понимаю. Или мне кажется, что понимаю, и я просто перепутала слова. Ну, вот так закончилась та встреча – моими рефлесками или рефлексами. И после нее все изменилось.
На занятиях ты дал мне в руки клинок. Красивый фамильный клинок. Он на год стал моим партнером в танце…
С той встречи в саду прошел год. Нас с Эльзой расселили по разным спальням. Теперь, чтобы ночью поболтать или удрать в сад, приходилось затрачивать неимоверные усилия. Быть тише воды и ниже травы, прикидываться тенью шторы, висящей на окне в коридоре, заговаривать старые половицы, чтобы они не скрипели. И все же, хоть мы и были по-прежнему вместе, и дурачились, и болтали в саду с Ундиной, все же… Я не помню, когда поняла, увидела, почувствовала, - насколько мы разные. Она чуть медленнее всегда и всегда мягче. Я порывиста и резка. И когда я смеюсь, - она улыбается. И когда она поет, - я отбиваю ритм. И у меня есть тайна! Тайна моя, конечно же, это ты.
Ты сказал, что клинку надо дать имя, что он должен стать моим полноценным партнером. Может быть, я неправильно поняла тебя, может быть что угодно… Вот только без надобности, ради шалости или забавы, я никогда не выкрикну имя своего клинка вслух, при всех, потому что… Потому что мой клинок носит твое имя. Так уж вышло. Обычно, имя клинку дается в тренировке. Как только у клинка появляется имя, никто больше, пока жив хозяин или хозяйка, не сможет взять его в руки.
Я долго выбирала, нелепо ведя его в танце. Я думала об этом ночами. Сидя за дурацким рукоделием, я перекатывала буквы во рту, как камушки. Однажды забрела в библиотеку одна, без Эльзы. Увидела на столе книгу, забытую тобой. Книга. Лежит на столе. И мелькает картинка: вчерашний вечер, ты сидишь над ней, горит светильник, тень твоя свернулась в клубок и спит у ног на полу. А на открытой странице – один единственный иероглиф, ты водишь по нему пальцем.
Картинка гаснет. Я подхожу ближе к столу. Мной движет любопытство. Я не очень-то люблю книги. Но к этой прикасался ты. Я листаю ее. Вот он, - этот знак, непонятный, чужой. Вспышка озарения. Этот знак – твое имя.
Имя твое, кляксой на белом листе, -
Иероглифом – символом птицы и сущностью эры.
Я произнесла его вслух. Спонтанно, резко. Так, как оно должно звучать на языке той страны, где ты родился. И в ту же секунду в моей руке оказался клинок. Так он получил твое имя. И теперь, танцуя с ним, я всегда танцую с тобой. Я танцую с тобой. Я танцую со своим клинком на очередном занятии и думаю о том, что рано или поздно все узнают его имя. И что будет тогда? И как?... Я не успеваю додумать. Эльза-хитрюга делает подсечку. Я падаю, перекатываюсь, вскакиваю, и мой клинок замирает у ее горла. В ее зеленых глазах нет испуга. Она мягко отводит мою руку в сторону, притягивает меня к себе и сбивающимся шепотом щекочет мое ухо: «Завтра бал, Элиза! Завтра бал! Завтра нас представят, завтра мы будем танцевать первый танец!» Она прыгает в сторону и начинает кружить по залу. Рыжая коса, туго заплетенная, обвивается вокруг нее змеей. Я смеюсь. Бал!
Бал. В замке шумно. Гуляют сквозняки и запахи еды, духов, пота. Смех, разговоры, лица. Моя Эльза. Волосы уложены в прическу, на ней ярко голубое, длинное платье. Я люблю ее, я ею любуюсь. Она подбегает, хватает меня за руку и тащит по коридору. Я смеюсь и бегу за ней. Я знаю, куда она. По лестнице наверх, на второй этаж, в нашу старую детскую спальню, - к зеркалу. Мы вбегаем в комнату и становимся перед зеркалом рядом. Она и я. Две сестры – две близняшки.
- Мы такие разные, - удивленно произносит она, глядя в отражение.
- Разные, - эхом вслед за ней повторяю я.
- Ты похожа на змею или на птицу. Почему ты выбрала эти цвета?
Я смотрю на себя в зеркало. Черный камзол с фиолетовой оторочкой. Черные длинные волосы зачесаны назад. Прядки у висков заплетены в две тугие тонкие косички. Щеки горят лихорадочным румянцем. Глаза горят зеленым огнем. Я себе нравлюсь.
- Я не знаю, - отвечаю я ей, - мне нравится.
Она обнимает меня. Кладет голову на плечо. Берет одну из моих косичек и прикладывает к своему виску
- Все ты врешь, ты знаешь, ты хочешь быть как он.
Я резко дергаюсь. Она отскакивает, хохочет. И я взрываюсь нервным смехом вслед за ней.
Она права. Он же, как всегда, будет в черном. Резкий звук. Гонг. Начинается бал.
- Элиза, бежим, бежим, скорее, начинается!
Мы бежим обратно. Вниз по лестнице и по коридору в зал. Сейчас, сейчас случится то, самое главное. Сегодня мы станем взрослыми. Уже через какой-нибудь час. В зале все еще шумно. Много народу. Лица плывут. Я никого не узнаю. Нас пропускают, дают нам дорогу, ободряюще улыбаются. Сегодня у нас будет первый танец! Я слышу голос отца: «Дамы и господа! Сегодня, в день весеннего равноденствия, я с гордостью хочу представить вам моих дочерей – Эльзу и Элизу. Как вы знаете, сегодня их первый бал. И каждая из них покажет вам, на что она способна в танце».
Мы стоим, замерев, держимся за руки. В моем затуманенном мозгу мечутся мысли. Кто же первый, кто первый? Кого из нас первой ты выведешь в круг? И вот, ты выходишь из толпы. Идешь к нам. Я напряжена так, что боюсь упасть. Я уже чувствую твой запах, ты так близко. И я не понимаю, почему рука Эльзы выскальзывает из моей руки. Пространство взрывается музыкой. А меня обдает холодом. Все предчувствие сегодняшнего вечера осыпается холодным черным снегом в моей душе. Я вижу, как умело ты ведешь Эльзу по залу, как уверенно твоя рука держит ее за талию. Я вижу, как ты смотришь на нее. Я не знаю, как выдержала. Как не заплакала, не убежала, как я вообще не умерла. Жгучее, холодное пламя. Ты хороший учитель. Твои уроки не прошли даром. Контроль над эмоциями. Он обязателен. Ты всегда говорил, что если нет сил на то, чтобы обуздать эмоции внутри, надо найти силы, чтобы не выпустить их наружу. Нельзя терять лицо, никогда!
Музыка кончилась. Зал взорвался аплодисментами. Ты медленно повел Эльзу к отцу. И наступила тишина. Или, может быть, мне так показалось. Ты обернулся. Ты пошел ко мне. Теперь уже совершенно точно – ко мне. И выбора больше никакого нет. Ты шел, а я смотрела на тебя. И свет мерк, и глаза, только твои глаза. И впервые мне не было страшно смотреть в них. Я смотрела и не боялась. Сейчас мне не нужны были ни маска, ни защита. Я ненавидела тебя. Всем своим существом. За то, что ее, не меня, ты выбрал для первого танца этого бала, за то, что ты прикасался к ней, за то, что смотрел на нее. За то, что ты так красив, за черный цвет твоей одежды и белый цвет волос, за шрам через щеку, за кривую улыбку на лице, за то, что у моего клинка – твое имя.
И я его выкрикнула! Резко, с придыханием. На твоем языке, на весь зал разнеслось твое имя. Он лег мне в руку – холодная рукоять. Моя ярость! Вспышка твоих зрачков. Твой гортанный возглас. И первый удар. Твой. Ты ударил первым. Звон стали. Шорохи наших шагов. Выпады, возгласы. Горячий ветер, поднимающийся у меня изнутри. Ритм. Я поймала ритм. Твоих взглядов, ударов, я слышу, как стучит твое сердце. И я вижу, как ты улыбаешься. Точно так же светло и задорно, как в реале. И становишься похож на мальчишку. И теперь в наш танец вплетается музыка. Музыканты, наконец-то, пришли в себя. Хлопок, еще хлопок, стук чьей-то ноги. Люди вокруг нас начинают отбивать такт. Хлопками и топотом ног. Меня переполняют бешенство и веселье. Ты специально вытащил первой Эльзу… … Чтобы было так! В любом танце, говорил ты, есть стратегия. Ты – лучший! Отец не доверил бы нас никому другому. Ты смотришь мне в глаза, замахиваешься – и бьешь, крутишься волчком – и бьешь. Я отбиваю удар, и еще удар. Я отступаю. Я подбрасываю клинок в воздух, подставляюсь, зло и открыто улыбаюсь тебе, открываю грудь для твоего следующего удара. Достаточно секунды твоего замешательства. Я выкрикиваю снова твое имя, и одновременно выбрасываю вперед руку, и мой клинок мгновенно оказывается в руке, и на пол падает прядь твоих волос. И клинок застывает, ложась параллельной линией вдоль линии шрама на твоей щеке. Обрывается на визге скрипка, замирает зал.
Твои зрачки пульсируют в такт ударам моего сердца! И снова хлопок. Еще один. И еще. Мы стоим друг напротив друга. И нам аплодирует в такт, в ритм весь зал. Аплодисменты катятся волной, одуряющей волной моей первой победы! Я выбрасываю руку с клинком вверх, и в третий раз, не для того, чтобы наречь мое оружие, не для того, чтобы позвать его, но для того, чтобы отдать ему честь, подтвердить его могущество, я выкрикиваю твое имя! И зал вторит ему. Так в нашей семье родилась новая хранительница – Эльза и новый воин – Элиза – то есть я.
Потом был праздник, одуревшая от счастья Эльза, гордый отец, счастливая мама. Люди: люди нашего клана, соседи и гости. И буря эмоций…
Я ушла в сад. Я шла по тропинке к нашему пруду одна. Сгущались сумерки. До одури пахло свежестью, сиреневой густой свежестью. Я почувствовала тебя. Я не услышала шагов, просто почувствовала, что ты стоишь за моей спиной. Я обернулась, открыла рот, чтобы… И ты положил мне палец на губы, и потом наклонился, и… Я не думала, я чувствовала, я хотела, ждала, что ты поцелуешь меня…
…Наклонился к самому уху: «Зачем ты назвала клинок моим именем?». А зачем я это сделала? Я спрашиваю сама себя. И самой себе, и тебе отвечаю: «У этого поступка нет цели, у него есть только причина». Ты держишь меня за плечи и смотришь мне в лицо, в глаза. Мне кажется, смотришь надменно и презрительно. Но рук не отпускаешь. «Ну, что же, если твой поступок не имеет цели, я хочу услышать какова причина. И я хочу услышать это сейчас». А я стою, смотрю на тебя и всем нутром ощущаю подступающую истерику. В голове несутся бешеной вереницей образы. Часть этих образов отсюда, из этой реальности, в которой у меня есть Эльза, часть оттуда, где я проснусь, и, может быть, сегодня, или завтра, или через месяц увижу снова куклу-человека, в котором спит твоя душа, твои знания, твоя сила.
Запись из дневника
«Этот мальчик как будто проживает юность, которую отняли у тебя. Он живет совсем иначе, вместо твоего любопытства и авантюризма он наполнен настороженностью и страхом. У него нет кривой ухмылки и шрама на щеке, зато у него есть настоящий, живой смех».
Я не знаю, что ты видишь в глазах Элизы, из которой я смотрю на тебя. Но голос твой звучит мягче: «Я хочу услышать ответ!». Ответ! Ах, ответ! Я пытаюсь удрать от истерики, выпрыгнуть из сна-воспоминания обратно, в реальность, но ты не пускаешь меня. Или. Или я лгу себе. Я просто хочу еще раз пережить этот сумеречный разговор.
Ответ. Это, как прыжок с отвесной скалы в море. До последнего момента ты стоишь и не веришь, что сделаешь это, ибо не делал этого никогда. Но какая-то часть тебя уже все знает. Для этой части твоего существа все уже произошло. И прикосновение – свершенный факт… Ты держишь меня за плечи, смотришь и ждешь ответа. Меня начинает бить дрожь. От запаха твоего, смешанного с запахом сирени, моря и тревоги, от той правды, которую я произнесу сейчас, от того, что ты этой правды требуешь от меня. «Он знает, он знает», - проносится в голове моей, - «Но зачем тогда?»…
- А зачем это тебе? – я слышу свой собственный голос. Не голос Элизы во сне. Это так ярко! Я знаю, кто я. Я знаю, что я сплю. Но теперь я не зритель – я внутри. Я разглядываю руки Элизы. Свои собственные руки. Кожа бледная, как разбавленное молоко. На ладошках чужие линии. Я поднимаю голову. Ну и хрен с ним со всем! Даже если это сумасшествие. Я скажу тебе сейчас все. Я вот только не знаю, как, и не знаю, поймешь ли ты. Я смотрю тебе в глаза. Я сейчас вмешаюсь в событие, уже произошедшее. Одуряющее орут (я даже не знаю кто это: сверчки, цикады?). И запах. И кружится голова. И в сумерках твои глаза. Твои, кем бы ты ни был, - моим учителем или мальчиком-барменом из ресторана. И я вижу, как меняется выражение твоего лица. Элиза никогда тебя не видела таким. А я знаю, что таким ты бываешь только на Самхейн, когда остаешься один у камина и смотришь в огонь, и поешь. И тогда маска на твоем лице тает – и мука, и нежность, и что-то, чему ни я, ни тем более маленькая Элиза не знаем слова. Я боюсь поверить. Мне мешает путаница во времени и пространствах. А в голове крутится дурацкая фраза из той реальности, где есть телевизор и Толстой с Достоевским, и дешевые бульварные романы. Вопрос: «Мы знакомы?».
Я вижу в твоих глазах узнавание. И я не знаю, зачем Элиза, яркая, бешеная, ветреная, своевольная девочка, дала клинку твое имя. Я потом подумаю об этом. Но теперь я ясно вижу цель этого поступка. Теперь я, на собственной тонкой энергетической шкурке, ощущаю смысл манипуляции с клинком, судьбы ли, Бога ли, или, может быть, твоей. Я не могу произнести ни звука. Дальше твоя реплика. Ты бесстрашный воин. А я в любой момент могу проснуться. И перед тобой останется только она, только Элиза. И тогда у тебя уже не будет права, никакого права прикоснуться к ней. Так же, как у меня нет никакого права в моей реальности прикоснуться к тому, кто носит внутри себя твою душу.
Твои руки ползут по моим плечам вниз. Мои холодные влажные ладошки в твоих горячих руках. Твои руки дрожат. Мои руки дрожат. И в глазах дрожит этот мир, такой живой и такой настоящий. Для этого нет слов. Ожег прикосновения. Взрыв сверхновой в солнечном сплетении. Если бы можно было сейчас сбросить кожу, я бы вросла в тебя своими пальцами, каждым своим кровеносным сосудиком. Я хочу, я так хочу быть внутри тебя! Горячей кровью в переулках вен. Ты улыбаешься? Чему? Этим нескольким секундам моего сновидения? Чему?
- И сто поцелуев принцессы не стоят доверчивых пальцев, лежащих почти неподвижно в огромной уютной ладошке.
Ты читаешь мне мои стихи! Эти стихи я отправила тебе по мылу. То есть не тебе, а… Все запуталось окончательно. Мозг отказывается перерабатывать информацию.
- Только один. Поцелуй. Пожалуйста! – Это я говорю. Никто: ни Элиза, ни я, не унизились бы до такой просьбы. За себя, во всяком случае, я ручаюсь. В том прошлом, которое я помню, я никого и никогда не просила о поцелуе. Но это произнес мой голос. И я слышала себя. И вижу твою реакцию. И каждой клеточкой ощущаю, что растет в тебе. Ты приближаешься. Черные расширенные зрачки. Губы нежные. Просто прикосновение. Я замерла. Я боюсь шелохнуться. Я не верю тому, что происходит. Движение губ, твой язык. Янтарь, расплавленный в моем мозгу и теле. Ты. Это ты. Ты…
Тем вечером учитель танцев принес Элизу из сада в дом. Элиза была в обмороке. А я проснулась в утро Самхейна. В его канун. Проснулась, с сердцем, дрожащим, словно пойманная бабочка.
Запись из дневника
«В моей линейной реальности нет шансов распутать этот клубок. В этом клубке время и пространство объемные и слишком изменчивые. Я не знаю ни одного закона, по которому день весеннего равноденствия может превратиться в ночь накануне Самхейна. Я не знаю ни одного закона, по которому учитель танцев из сна читает мне мои стихи, отправленные по электронной почте мальчику-бармену из реальности. Три года здесь я шла тебе навстречу. А сколько времени там ты ждал меня? Когда, как и что развело нас по разным плоскостям?»
18 ноября будет день рождения твоего человеческого воплощения. Ему исполнится 22 года. Цикл шута будет пройден. Может быть, тогда в нем проснешься ты. Начнет потихоньку восстанавливаться память… А может быть и нет.
«А может быть, все это просто игра моего воображения?», - обязательно надо добавлять эту фразу. Всегда…
…Бог дал выбор человечьей куколке. И кто я такая, чтобы этот выбор отнимать…
И нет той песни
Чтобы спеть
И выразить словами боль утраты:
Того, кем был ты, словно нет в тебе!
Под толщей льда времен необозримых
Едва-едва знакомый силуэт
За что, мой Бог, ты дал мен эту память?
За что, родной, и радость узнаванья
И шок, и фраза «Он почти забыл»
Другое время, мир другой, и люди
И запахи, и звуки, даже звезды
Другое все, но я же, я-то помню…
Мы были, помнишь? Помнишь это «мы»?
Мы так хотели встретиться еще…
Все начиналось солнечным капризом
А в сумерках кружилась голова
А в сумерках был первый поцелуй
И обещанье, что бы не случилось, увидеться
И горькое прощанье, и осень
В пафосный разряженная траур
И «мы», и вот теперь есть «я»
И ты, испуганный и маленький мышонок,
И ты, утративший и слух, и обонянье.
Слова вот-вот в тебе пробудят что-то,
Но… Пелена, и света нет в глазах,
Я вижу только куклу человечка
И спящую, не помнящую душу,
И я сижу и тихо улыбаюсь:
«Ты спишь внутри себя и видишь сон,
О том, кем были мы когда-то раньше».