Из самых первых моих окошек был виден детский сад, за верандами которого мы ели снег и висели на заборе в ожидании родителей. Из них по весне мама мне выкидывала оранжевую кофточку, когда мы бежали за корабликом вдоль грязного городского ручья. На их подоконник папа меня ставил в декабре, и мы в темноте считали елки, мигающие в окнах дома напротив. В них я смотрела с бабушкиных закорок на снежную морозную улицу и искрящуюся пыль снега под фонарем. Тогда мы жили в микрорайоне Южный ("никому не нужный"- неизменно добавляла мама) провинциального городка, изувеченного девяностыми. Куча персонажей ютилась в крошечном дворе, зажатом между страшненькими однотипными "панельками". Варились в одном котле этого двора дети интеллигенции, начинающих бизнесменов, пьяниц и честных трудяг на фоне обшарпанных декораций перестройки. Конечно, для нас ,ребятни, все было раскрашено лучшими палитрами детства. Выбитые тротуарные плитки- не беда-нужно ловко скакать, торчащие голые трубы- можно греть руки и играть в "кухню", трансформаторная будка скраю - отличная горка, остатки от качелей – перекладина для "пионербола" , огромная грязная лужа посередине, на месте великолепнейшей клумбы советского времени с незаслуженной судьбой своей эпохи - затоптанной, перекопанной и навсегда погребенной – целая вдохновенная охапка игр. Венец двора- здоровенная железная горка ржавого цвета, нелепо торчащая бесформенной грудой, убийца бесчисленного количества нервных клеток родителей, потому как для катания она как будто и вовсе не предназначалась никогда, а только для несчастных случаев. Все мы бегали стайками, не различая статусов родителей, их зарплат, имущества, не заботясь о внешнем виде и цене своей одежды и обуви.
Сейчас я роюсь в своей памяти, как в коробке с новогодними игрушками, позабытыми за год, завернутыми в вату и газетку. Достаю оттуда нового персонажа, разворачиваю в нетерпеливом ожидании, оглядываю, любимых вешаю на елку, недостаточно - вешаю с другой стороны, невидной- не класть же обратно, пусть повесят для массовки.
Вот, к примеру, была такая в нашем дворе цыганка Зина, поговаривали, взятая русским мужем прямо из табора. Захочешь, на задворки не повесишь-в рот палец не клади. Шустрая ,черноглазая с невыносимо высоким голосом и зрелым тугим складным телом. Окна ее, уже не вспомнить на каком этаже, вечно голые и грязные зияли пустой черной дыркой среди своих занавешенных собратьев. Сама Зина всегда рассекала по двору в пестрых халатах, бесстыдно распахивающихся, и шлепанцах, любила подсесть к малолеткам- собственно к нам- и рассказывать с матерком о своих похождениях по бесконечным любовникам. Ее русский муж - румяненький маленький пухленький мужичишка непонятного возраста попивал и, вроде как, бил ее, что с трудом можно было себе представить. Сама она лупила своих двух дочек нещадно, мат ее высокого пробивного голоса выскакивал из окна-дырки, несся по двору и отдавался эхом. Дочки - две тщедушные полукровки на тонюсеньких ножонках лет шести-восьми - не оставались в долгу ни в мате, ни в рукоприкладстве, и врали виртуозно.
А незыблемая тетя Люся! Наверное, ее прототип был в каждом дворе. Обитала она на лавочке возле своего подъезда среди стриженных акаций-самопровозглашенная законодательная, исполнительная и вообще любая власть, информационное бюро, бюро расследований, верховный суд и 12 присяжных в одном лице преклонных лет с рисованными дугами бровей. Цербер и матка трех девятиэтажек, образующих скудное пространство двора. Но в сущности неплохая женщина, ведь голый неоплачиваемый энтузиазм – все-таки редкость и, между прочим, "хотела как лучше". Была у нее старая собака Дина, добродушное и малоподвижное создание, от которой мы взяли щенка Рекса, скоро и неожиданно оказавшегося Рексиной.
Был у нас и свой собственный француз, непонятно кем и как закинутый в нашу глубинку, совсем не говоривший по-русски и все время сидевший с детской коляской на лавке, в которой таращил свои наполовину европейские бессмысленные глазенки его сын Алексис. Мы – дети- толпились вокруг него, как около клетки с невиданным зверем. А оттого, что он толком не мог нам объяснить здесь своего присутствия и вообще поведать свою историю, мы слепили ему судьбу сами – трагичную, местами страшную, передаваемую полушепотом. Будто бы на Родине он кого-то убил, бежал и прятался в России, полюбил русскую девушку и родил Алексиса. Впрочем, может, так и было.
На первом этаже коптила небо тетя Рая. Сухенькая, подвижная старушка с выдающейся челюстью, обтянутой желтой, увядшей кожей. На ее ржавый балкон вела лесенка для бесчисленного количества кошек, там же пели петухи и выл беспородный неухоженный пес, за которым она бегала так, что было не до конца ясно, кто с кем гуляет. Соседи бы, вероятно, разделили ее желание пожертвовать собой и своей жилплощадью на благо братьев меньших, не будь они соседями. Вонь и шум стояли страшные. Тараканы лезли откормленные, первосортные. Приютила она у себя и старика-инвалида-колясочника, колоритного, с пушистой белой бородой и проказливыми глазками. Сидя на балконе, он расстреливал кошек из рогатки, посмеиваясь в длинную шикарную бороду, пока Рая не видит. Летом он с трудом вытаскивался на улицу и у подъезда читал газету и рассказывал какие-то небылицы местным недорослям, лузгавшим семечки на лавке. Какая судьба была у Раи, этой выцветшей, высохшей безмолвной старушки, были ли родственники, дети, Бог весть.
Была у нас целая шайка «старшаков» - компания юнцов, лысых, нехороших настроев и поведения, без имен, исключительно с кликухами. Не раз, нам, детям, приходилось наблюдать страшные разборки - как под фонарем неясные силуэты с вполне отчетливыми битами и дубинами расправлялись с кем-то из них. Глухие удары, мат, стоны, хруст, потом, после отъезда скорой, следы крови на снегу и обломки толстенных палок у нетленного магазина «Рябинка» под одноглазым тусклым фонарем. Чуть позже, когда я переползала границу между детством и отрочеством, а «старшаки» погрузнели, обрюзгли и увлеклись совсем уже не юношескими вредными привычками, всех их нашли в квартире, после буйной тусовки, холодных, с одинаковым диагнозом – "передоз".
Пошлость, разврат, ломаные судьбы, сомнительные личности сосуществовали с нами, детьми, бок о бок, проникая и отравляя нас согласно домашнему воспитанию. Кому-то повезло с ним больше, кто-то захлебнулся в вылитой на него грязи ложных идеалов и подмененных ценностей, пока родители сражались с дефолтами и дефицитами на обломках финансовых пирамид.
Среди детей младшего школьного возраста особенно выделялась худая смуглая девчонка, неразлучная с серым карликовым пуделем. Именно тогда я уяснила такую частую схожесть животных с их приручителями. Пудель был наредкость сообразителен,общителен,подвижен,миролюбив и улыбчив. Из-под пышной кудрявой челки выглядывали черные блестящие кружочки любознательных глазок. Эта парочка гостила у бабушки и как-то сразу вписалась в наши детские задумки и игры. Приветливость разговорчивой хозяйки и серые чесаные кудельки пуделя сразу растопили детскую недоверчивость.
Ее маму хоронили в закрытом гробу. Потому как тело нашли по частям в разных концах города. Больше я никогда не видела поднятых глаз этой прелестной девчонки и не слышала её голоса. Только иногда тоненькая тень проскальзовала вдоль дома и скрывалась за углом с поникшим притихшим пудельком. Спустя много лет вдалеке от этого двора мне случайно довелось узнать, что её мама была завучем школы. А сделал это ее выпустившийся ученик. И что она была миловидной, добропорядочной женщиной, усердным педагогом, и еще, что все коллеги и все ученики искренне скорбели. Все, кроме одного.
Все окошки моего первого дома выходили в сторону полисадника- этакого особо желанного из-за буйной растительности и сетки тропинок места игр,яростно охраняемого старушками первого этажа, любовно высаживающих куцие кустики пионов и вьюнок, чтобы лицезреть их сквозь некрашеные зарешеченные окна и извергать на них свою предзакатную нежность в виде плохонького полива. В особо зажиточных полисадниках рос то ли куст,то ли дерево "каринка", мы охотились за этими ягодами, а их престарелые хозяйки - за нами. Самые закаленные в боях и меткие выливали на раскулачивающих их кусты детей воду из ведра или таза. Приходилось капитулировать и переодеваться. Там же, в полисадниках, мы объедались цветками акации и играли в куклы из завитых одуванчиков.
Мы не знали слова гастарбайтер и межнациональных конфликтов, не разбирались в умственных способностях и человеческих задатках друг друга. Однако, была в нашем заурядном дворе семья изгоев. Восемь человек в "однушке", семеро детей без общего отца, одинаково коротко неряшливо остриженных, с непривычным узким разрезом глаз вызывали подозрения и перешептывания, одним своим угрюмым молчаливым появлением подкармливая детское любопытство и жестокость. Мать-низкорослая, еще молодая, но потрепанная, говорила много и не понятно, как не понятно было и ей , и всем, зачем и как она наплодила целую команду шелудивых, голодных, обозленых существ. Дети не ходили в школу и не говорили по-русски, если не считать виртуозный мат, щеголяли в лохматых обносках и имели привычку провоцировать некрасивые ситуации. Вообще, подобные бесстыжие развратные истории пышно росли и кустились вокруг нашего беззаботного детства и пускали корни в бетон панелек и пыльный потрескавшийся асфальт, и, может, оттого, что их было в доступном избытке, мы не находили к ним интереса. Одна гуттаперчивая гнусавая малолетка жила с новым мужем своей матери, другая - ездила в часть к солдатам и делала бесконечные аборты, третья поссорилась со своим "старшаком" и уехала зарабатывать на обочине одного из столичных шоссе, добилась успеха в карьере, надо сказать. Приезжала в шубе на тонированной машине давать деньги одинокой матери-лифтерше. Да, была такая профессия. Сидели в лифтерных на первом этаже, ходили с вениками. Служители этих самых лифтерных выручали нас и крыли матом регулярно.
- Чтоб больше не набивались по десять сопливых доходяг! Да ещё и прыгать вздумали, полудурки!
Веник взмывал вверх, пушился и ерепенился в пожилой нетвердой руке, почему "полу" до сих пор для меня - загадка.
Представление о грузинах надолго и прочно засадила в мою голову единственная грузинская семья, переехавшая в наш двор из далёкой гордой Родины. Двое детей, Отар и Жанна, по экзотичности не уступали нашему французу. Жанна- миловидное хрупкое грациозное создание с голосом простуженного забулдыги. Когда она начинала говорить, то будто кто-то включал старый видавший виды проигрыватель, сначала вырывался шуршащий шипящий фон, а потом на него накладывались хриплые неравномерные звуки разной тональности, словно поет детина с ломающимся голосом. Жанна была талантливой гимнасткой и мечтала убежать с цирком от угнетающего патриархата отца и брата. Собственно, ей и разрешалось посещать только школу и гимнастику, и если она, проходя мимо нас с рюкзаком, из которого неизменно торчали булавы, ленточки и висел прицепленный обруч, задерживалась перекинуться привычными "как дела?", из окна сразу обваливались грозные многообещающие грузинские ругательства. Жанна шипела "тха" и юркала в подъезд. Отару можно было все на простом основании мужского пола. С его приездом все другие представители того же пола как-то потускнели и подвинулись на задний план постоять в тени его триумфа. На заборах, в лифтах, асфальте и сырой голой земле запестрели "отар+ира", "отар+марина", "отар+наташа"...Вообще, подъезды и лифты быстро и правдиво отражали ситуацию во дворе, как первые полосы утренних газет сообщали последние новости и мнение юной общественности. Без отряда маркетологов и пиарщиков свеженакарябанная информация на трансформаторной будке и так вызывала неподдельный интерес и провоцировала обитателей. Так вот, Отар был складен, черноглаз и хорошо воспитан. Грузинский акцент создавал особый шарм. Дергать за волосы, бить портфелем и харкать из пустой ручки скомканными бумажками-методы наших влюблённых ровесников- были ему неизвестны и непонятны. Он открывал перед девочками дверь, подавал руку, дарил шоколадки и смотрел в глаза, не потея и не краснея. Ажиотаж вокруг Отара длился заслуженно долго вплоть до моего переезда. Спустя пятнадцать лет я гостила наскоком в родном городе и тряслась в троллейбусе, перемещаясь между застольями в разных концах города. Окна были безнадёжно заляпаны грязью, и я пялилась на пассажиров. Кондукторша в телогрейке, полная, раскрасневшаяся и пыхтящая, никак не могла протиснуться в конец салона для сбора дани за проезд, и разносилось визгливое и раздраженное:
-Задняяааааа площаааадкааа, передаем за проеэээзд! Задняя площадка!Я ведь все равно приду!
Когда задняя площадка поредела, я заметила сидящего на полу (или у троллейбуса дно?) мужчину кавказких кровей. Это был небритый осунувшийся субъект с мутным взглядом и отпечатком смертельной противозаконной зависимости, это был Отар.
С приходом нового тысячелетия мое детство было аккуратно сложено в коробки, подписано маркером, запечатано скотчем и перевезено в центр города в "трешку". Там, в новом просторном дворе, прошло моё предуниверситетское шубутное отрочество, пропахшее оттепелью и куревом.