Никто не вышел, хотя слышны голоса сына и невестки. О чем-то спорили, Люба не истерила.
Ночь была жуткая, на нее падала стена, она просыпалась от того, что уставала держать ее руками, боялась, что стена рухнет и погребет ее. Проснулась от того, что онемела рука, закинутая за голову, стала тереть ее, чтобы восстановить кровообращение. Уже засыпала, что-то грохнуло, прислушалась, кто-то всхлипывал, - молодые все ссорились. Было тихо, из кладовки донесся шорох, наверное, мыши, тяжелый вздох. Так мыши не вздыхают. Ей стало жутко, но вопреки сильному желанию спрятаться, забиться в темный угол, поднялась и включила свет, - под ногами валялся стул. Вот от чего грохот, кто-то же уронил его, резко открыла кладовку и увидела Любу в белом, с петлей на шее. Закричали обе.
Люба прижималась к стене, хватаясь за веревку, пальцы побелели от напряжения. Софья с силой отцепила их, сняла петлю, вытащила одеревеневшую невестку и посадила на диван.
- Что ты делаешь с собой, девочка моя?
Она обняла невестку за худые плечи, прижала к своей груди и почувствовала, как тело стало мягким и податливым. Положила ее на постель, укрыла простыней, накапала пустырника, то, что было под рукой. Потом вышла из комнаты, постучала в их комнату, открыла дверь, - пусто. Вернулась в каморку, Люба лежала с закрытыми глазами.
Переключила верхний свет на настольную лампу: граница тусклого света и тени проходила по шее, лицо было в тени.
- Я так больше не могу, - Люба заплакала, заскулила как щенок, оторванный от матери.
- Полежи, успокойся, потом расскажешь.
Софья поднялась, чтобы выйти, душно, хотелось ополоснуться, умыться, но Люба цепко схватила ее за руку:
- Я не слышала, когда вы пришли, я думала, вас нет, Миша сказал…
- Что сказал? – резко спросила Софья, и тут же стала оправдываться: - Друг приехал, давно не виделись, загуляли.
Конечно, она знала Григория, возможно, знала все. Но это неважно, никому нет дела, это ее личная жизнь, никому не позволит.
- Не сердитесь на меня, - прошептала Люба, – У Миши женщина, ее зовут Александра Федоровна, - она схватилась за горло.
- Александра Федоровна? – рассеяно спросила Софья, - что-то знакомое, не могу вспомнить.
- Царица Александра, была расстреляна вместе с царем и детьми.
- Господи, вспомнили бы что-нибудь повеселее. Столько времени прошло, теперь расстрел праздником называют. Праздник покаяния.
- Миша ушел к ней, к Александре.
- К царице, значит? А он ей кто? – получилось грубо, но она не могла остановиться: - Когда Миша полюбил Любовь Дмитриевну, кем себе представлялся? Архангелом Михаилом? А теперь кем? Братом Михаилом, в чью пользу отрекся Николай Второй? Царем? Богом? Вы одурели, напридумали и сами поверили. Глупо, смешно и трагично. Смешно и трагично, - повторила она, сдерживая слезы.
Она устала, слишком всего навалилось в один день. Да живите, вы, как хотите, или не живите, - лекция о разнице между принцем и мужем взрослой дурехе не поможет. Начиталась о любви, лирических песен наслушалась…
Усталость наваливалась, глаза закрывались. Нельзя спать, нельзя невестку оставлять одну, но желание спать побеждало. Софья с трудом встала:
- Извини, я сейчас, только лицо ополосну, здесь душно, ты подожди, - она боялась оставить невестку одну, - Может, ты тоже умоешься?
На Любе была белая рубашка из грубой ткани, поверх нее деревянный крест на кожаном шнуре. В таком виде приготовилась в гроб лечь, - догадалась Софья и ужаснулась. Нет, не минутная слабость, она все продумала до мелочей, она этим жила какое-то время. Не учла только, что темно, поэтому наткнулась на стул. А если бы не наткнулась?
Поддерживая Любу под локоть, как если бы та сходила с эшафота, довела до ванной. Вздрогнула, когда услышала щелчок, - Люба закрылась, полилась вода.
Прошла на кухню приготовить чай. Вяло подумала, когда они с Григорием встретили днем Любу, вид у нее был ненормальный. Теперь понятно, почему.
Александра Федоровна – новая женщина сына ее не интересовала, много их еще будет, вот если бы какая-нибудь из них родила ей внука…
Появилась Люба в халатике, причесалась, вид благообразный.
- Чай остыл, я тебе горячего налью, - Софья попыталась встать, но ее сильно качнуло.
- Не надо, мне все равно.
- Тебе надо лечь спать. И мне тоже.
Что-то изменилось, угрюмая Люба смотрела в темный угол за газовой плитой:
- Грех кругом, он разлит повсюду, невозможно так жить, - она зарыдала.
- Незаменимых людей нет, найдешь еще себе, еще лучше Миши, а, может, он к тебе вернется, - попыталась ее успокоить Софья.
- Разве я из-за него? – лицо покраснело, но слез не было.
- Тогда я ничего не понимаю.
- А вам и не надо понимать, - зло проговорила она и удалилась в свою комнату, щелкнул замок.
Если она надеется, что я буду умолять ее открыть, то ошибается, - вяло подумала Софья. Ясно, Григорий замешан, греховник, чертяка, приставал бы к нормальным женщинам, так нет же.
Зачем-то вспомнилось, что когда он приехал после похорон Нины, был загорелым, будто в Крыму побывал, а ведь сказал, что не вылезал из Ленинки, писал курсовик. Он уехал в Москву, отказался ехать с ними в Судак, хотя Софья просила. В кассу за билетами отправились вдвоем с Николаем. Было слишком жарко для Урала, она стояла в очереди, солнце через окно ослепляло ее, было душно, хотелось выйти, но ждала Николая, он курил на улице. Вдруг очередь удалилась, а гранитные плиты на полу стали приближаться, кто-то схватил ее за плечи, она отключилась. Вызвали скорую, ей сделали укол. В тот же вечер он признался: когда увидел ее, лежащую на полу, испугался очень и понял, что любит ее.
Там на пляже, когда кричали, что кто-то утонул, испугался и стал просить неизвестно кого: только не Соня, пожалуйста, только не она.