Сын позвонил через неделю и сказал, что купил комнату в старом доме. Район исторический, как и город, более двух тысяч памятников, ну, она сама увидит, когда приедет. Да, разумеется, навсегда.
Ясно, сюда она уже не вернется, остается проститься с братом, попытаться уговорить его поехать с ней, но на успех не надеялась.
С ним не было никакой связи уже давно. Он не знал, что умер Яков, хотя она посылала телеграмму, иначе бы прислал весточку. Ни почтой, ни телефоном не пользовался. Если кто-то приезжал из деревни, брат передавал сушеные грибы и варенье из пахучей лесной земляники.
В этот раз написала письмо о приезде, не надеясь, что дойдет до него.
Поезд отправлялся поздно вечером, всю дорогу проспала. Утром вышла на станции без названия, но под номером и пересела в электричку.
Шесть часов промучилась на неудобной деревянной скамейке. Как только начинала дремать, соскальзывала с гладкого от долгого пользования сидения. Наконец, электричка доплелась до станции Полухино. Она перешла площадь и попала на автовокзал, если так можно назвать тесное помещение с перегородкой, где сидела кассир, окно такое маленькое, что ее не видно было. Не повезло, автобус до деревни Полухино отправляется только завтра утром.
Кассир посочувствовала ей и предложила ночлег. Но Софья отказалась. Устроилась в зале ожидания на деревянной скамейке с низкой перекладиной для спины. В зале кроме нее пусто, и она растянулась на скамейке во весь рост. Задремала и услышала голос Григория:
– Для меня всегда загадка, почему молодые женщины выходят замуж за стариков. Ты не объяснишь?
- Григорий, ты чего? Соня замужем. Ты не помнишь, что Колька ее муж? – возмутился Иван.
Григорий криво усмехнулся:
- У меня дар предвидения.
Брат, скажи что-нибудь, брат, почему ты всегда молчишь?
Она открыла глаза и увидела, как толстая кассирша проходила по залу с растворимой лапшой в белой пластмассовой миске. Закрылась в своем закутке. Появилась пожилая женщина в платке и темной одежде, с дорожной сумкой, села рядом с ней, улыбнулась и стала рассказывать, что едет на поминки, мужа одного оставила на хозяйстве, ничего, справится, привычный. Ни о чем у нее не спрашивала, Софье было приятно слушать ее певучий голос.
Утром автобус подошел без опоздания. Набралось немного народа. Трястись в автобусе пришлось два часа. Лес неожиданно кончился, проехали вдоль высокого берега и остановились на пыльной площади возле почты. Их уже ждала толпа желающих уехать. Вышла только Софья. Толкаясь, все влезли в автобус, и он сразу отъехал.
Кто-то позвал ее по имени, с горки бежала, скорее, катилась на коротких ножках полненькая старушка в белом платочке. Она махала рукой, Софья оглянулась, никого, кроме нее, и тоже ей помахала.
О, боже, Петровна! Узнать трудно, ведь прошло столько лет.
- Александра Петровна, рада, очень, - улыбнулась Софья.
Старушка ничуть не запыхалась, хотя выглядела, как и положено старушке за семьдесят, с седым калачиком волос на затылке, морщины весело расползлись по круглому лицу.
– Здравствуй, Софьюшка, - пропела она и прижалась к ее груди.
- Как я рада, как хорошо, даже не мечтала увидеть вас, Александра Петровна.
- Называй меня Шурой, как раньше, - заулыбалась она всеми морщинами. – Письмо мне принесли, Ивана я не стала тревожить, с утра выглядываю тебя.
- Когда я брата увижу?
- Позжее, - коротко ответила она. - Помнишь, где он живет? Там на другом берегу - она махнула рукой.
С того места, где они стояли, реки не видно, но вода напоминала о себе холодной свежестью.
- Помню, все помню, Шура, он раньше в другом месте жил.
- Там опасно стало. Много людей нехороших бродит по лесу. А здесь еще монах поселился.
- Какой монах? Монахи в монастырях живут.
- А и правда. Я не разбираюсь. Сама спросишь у брата, кто он такой. Вот завтра мой Кузьма перевезет тебя на своей лодке, сегодня он уже принял водочки, сама понимаешь. Пошли, у нас переночуешь.
Чистое крыльцо, чистый, свежевыкрашенный пол, Софья попыталась оставить обувь у порога, но старушка тянула ее:
- Пошли скорей, кормить тебя буду.
В печке приятно потрескивали дрова. Хоть и лето, но совсем не похоже, край холодный. Рядом со столом, подошел бы для настольного тенниса, и лавки, можно уложить поперек пятилетнего ребенка, муж Шуры затерялся. Софья вздрогнула от неожиданности, когда он из-за тугоухости громко заговорил:
- Я приметил тебя в окно, сказал старухе, чтобы бежала скорей. Чтобы долго не плутала по деревне. Не у кого спросить, все в поле. Сегодня я Ивану гостя уже перевез. Сердитый гость-то, все не по ему, что-то в ем не так, какая-то порча, язва, что ли. Так, старая?
- Скажешь тоже, язва. А хоть и язва, злишься, что он отказался сегодня выпить с тобой.
- Мне что, мне только предложить. Думать ему, отказаться или согласиться, - мирно сказал дед.
Их голоса, мягкие, не раздраженные, необычные для пары, долго прожившей вместе, успокаивали Софью.
Шура поправила портрет в деревянной раме на комоде, заметила Софьин интерес, пояснила:
- Это мы, милая, с Кузьмой, золотую свадьбу отпраздновали
Рядом с комодом висел натюрморт: тщательно выписанные незабудки с осенними, подгнившими, кое-где скрученными листьями. Явно мастерской рукой: тонко и изящно как японская живопись. Нет сомнения, работа Ивана.
- Нравится? Ванятка рисовал, - старик огладил бороду.
Старушка успела что-то приготовить, какая-то мешанка, с мясом и овощами, вкусно. Старик поставил перед Софьей граненый стакан, давно таких не видела, потянулся к бутылке с мутной жидкостью.
- Нет, нет, не надо, не пью. Не обижайтесь.
- Не хочешь, не надо, - разрешил он.
- К нам Гриша приезжал, - сказала Шура.
- Ага, Щучий хвост, приставал к Ванятке. Как банный лист. Ваня рисует, а тот все талдычит: научись сначала, а потом рисуй. Ванятка: дак, вроде как бы умею. А он что? Вроде, уроде, балбес, вот ты кто.
- Да, да, прямо здесь они сидели. Твой брат за этим столом, и Гриша рядом.
- Он себя критиком называл. Так и говорил, в живописи не разбираюсь, зато разбираюсь в другом. Знаешь, в чем? – старик задумался, повернулся к Шуре.
- В ме-то-до-ло-ги-и, слово какое, ненормальное.
- Как голова соединена с ногами, наука такая. Но не помогат, всем помогат, а ему нет. Болтун изрядный, вон мою бабку задурил, она ему все пироги пекла. Сладенькие. Пыль в глаза пускал. Пользы от него никакой, окромя вреда. Соседка Таська чуть не померла от его ме-то-ло-ло… у ней спина болит. Он велел бегать. Это бабке-то. Побежала, чуть не померла, с инфарктом в больницу увезли.
- Разговорился, старый, Таисия пила много, вот и заболела. Что бегом стращать, деревенские скорые на ногу.
- Брат часто бывает у вас? – спросила Софья.
- У нас тут зимовал, когда его избу сожгли. Просто так сожгли, он ведь пришлый. У нас пришлых не любят. Если бы он всех напоил, тогда по-другому все бы было, - Шура протерла лицо носовым платком.
- Не надо было поить. А то выставился, они напились и подожгли.
- Вот как? – Софья напряглась, - значит, деревенские подожгли?
Шура поджала губы:
– Ты знал, кто это сделал. Да?
Старик кивнул и опустил голову. Шура тяжело вздохнула.
- Ох, беда с нашими мужиками. Не любят пришлых. Хоть бы Ваню пожалели, тихий, спокойный, сидит себе, рисует.
Вечер наступил быстро. Софью положили на мягкую перину в маленькой теплой комнате, с запахами трав. Приснился какой-то монстр, вроде-уроде. Проснулась от того, что было жарко, откинула одеяло и проспала до утра.
Хозяева уже давно встали, встретили ее улыбками и хлебосольно накрытым столом. Старушка успела что-то приготовить, опять какая-то мешанка, с мясом и кашей. Дед потянулся за вчерашней бутылкой с мутной жидкостью. Софья отказалась от обильной еды, только чай с пирожком и все.
Шура тревожно посмотрела на нее:
- Ты, милая, не хворая, или случилось что нехорошее?
- Случилось, мужа похоронила.
- А сын как? Живой?
- Ты, старая, накаркаешь.
- Забыл, как он тут у нас чуть не сгорел? Иван же просил тебя, чтобы доглядывал.
- Как горел? – схватилась за грудь Софья.
- Опять, двадцать пять. Думай, что мелешь, - рассердился старик. - В районную больницу я повез. Живой остался. На нем костюм был пожарника, только пятки обгорели, - старик вылил остатки мутной жидкости в граненый стакан.
- Раз костюм, значит, был пожар? – не унималась старушка.
- Шура права, слышь, Сонь, права она. Горел дом Ивана.
- Ты вчера там был. Ничего там не горело.
Старики так долго жили, что время уплотнилось, далекое прошлое стало ближе настоящего. Вот только будущего у них уже не было. Еще чуть-чуть времени, и все.
Обгоревшему сыну в костюме пожарника не придала значения, она бы знала - путают старики. Вышла во двор, потом на улицу, прислушалась, тихо, даже собаки не лаяли.
Ее окликнула Шура:
- Кузьма тебя к брату свозит, дал знак Ванятка.
* * *
Кузьма уверенно управлялся с веслами, ни возраст, ни самогон на него не действовали. Неожиданно включил мотор, она вздрогнула. Старик прокричал:
- Напугал? Ты не бойся, я быстро домчу.
Лодка направлялась к высокому, обрывистому берегу, корни ближайших елей вылезли наружу и висели в воздухе как щупальца невиданного чудища, - иллюстрация к детской сказке. Кузьма резко наклонился, что-то высматривая в воде. Она испугалась, как бы лодка не перевернулась.
- Не бойся, тут не глубоко. Ты плавать умеешь?
- Умею, - ответила и пожалела, не захочет ли он проверить.
Из темной воды кто-то протягивал кривые длинные пальцы, зеленые волосы сносило по течению.
- Это дерево упало. Сколько их падает в реку.
Мотор заглох, стало тихо.
- Малость еще проплывем. Видишь Ванятку? Вон там.
Там, где берег был пологим, стоял ее брат. Длинная борода, густые волосы до плеч, высокий лоб; широкоплечая, плотная фигура вписалась в панораму могучего леса. Лодка причалила, он шагнул навстречу, протянул сильную руку, помогая выйти, прижал к груди и поцеловал в лоб, как раньше.
- Здравствуй, родная. Все знаю, умер Яков. От Кирилла через шаманов известие пришло.
- Да, родной. Рада тебя видеть в здравии.
Он повернулся и размашисто зашагал от берега, Софья не отставала. Они вышли на поляну, залитую солнцем, чуть дальше перед стеной хвойного леса стоял каменный домик. Ухоженный, только цвет стен лиловый ей не понравился.
Под окнами кто-то посадил кусты смородины. Не брат, у него бы росли ромашки с колокольчиками.
- Настоящая усадьба, – похвалила Софья. – Неужели сам построил?
- До усадьбы не дотягивает, но мне нравится. Стройматериалы я сам купил, а рабочих Григорий мне привез.
Она удивилась, но промолчала.
- Никто не тревожит?
- Некому, одни старики остались. Бывает, забредают, неадекватные, - неохотно признался брат. – Но только зимой, когда речка замерзает. Летом только те, кому нужна моя помощь.
- Все же одному здесь жить опасно.
- Нет, я не один.
У Софьи екнуло сердце, неужели женился?
Она услышала треск веток, кто-то пробирался к ним, посмотрела на брата, он был спокоен. На поляну вышел незнакомый мужчина, худой и бородатый, остановился и улыбнулся, как мог улыбаться только счастливый человек. Или слабоумный. Брат молчал, пауза затянулась, и она не выдержала:
- Здравствуйте. Меня зовут Софья Леонидовна, я сестра Ивана.
- Софья Леонидовна, сестра Ивана, - эхом отозвался он.
- Так что же мы стоим? Идем чай пить, - пригласил брат.
- Чай пить, - повторил незнакомец. – Я Федор, он протянул сухую, горячую руку.
Опять кто-то пробирался, сухие ветки трещали как выстрелы, к ним приближался еще более худой, будто усохший мужчина с нездоровым видом язвенника.
- Кто такая? – он вопросительно поднял густые и темные брови.
- Подожди еще, ко мне сестра приехала, - мягко произнес брат.
- А, ну, ладно, только я первый.
Он подозрительно посмотрел на Федора.
- Не узнаешь моего помощника? - спросил брат.
- Я че, я ниче, - язвенник отступил в лес.
- Лечиться приехал, - пояснил Федор. – Травами отпаиваем, поможет, не так скоро, как он хочет. Ему бы мозги полечить. Для этого здесь пожить надо. Ему все не терпится. Говорит, верующий, а нервный. Какой он верующий, если вера его не успокаивает. Жить надо с умом, - Федор постучал себя по просторному лбу с залысинами.
- Чай поставь, балаболка, - приказал брат.
Она переступила порог и увидела под ногами ковер: темно-синий, с алыми, кое-где полысевшими розами. Просторная комната, такие называют студиями. Слева стол, заваленный рисунками, кисточки и краски в банках, стеклянных и пластиковых с мутной водой. В ржавых жестянках тоже, наверное, вода. Тюбики с краской валялись даже на полу и на домотканых ковриках, цветом сливаясь с ними.
Родители выделили ему комнату, когда он перешел в восьмой класс и проявлял способности к живописи, и стол тоже был завален рисунками. Но краски и кисточки аккуратно расставлены на полке. Брат, уже не так, как раньше, следит за порядком. Зато диван как новый, с вышитыми подушками.
- Вот так мы живем, - брат показал ей на диван, она села и увидела закуток вроде кухни, с плитой и холодильником.
Федор достал с полки чашку и налил воду из ведра.
- Родниковая, лечебная, пей.
Он хлопотал у плиты, Софья рассматривала картины брата. Какие-то монстры, суровые лики, много багровой жути, попадались и ничего не выражающие, но мало. И глаза, много тревожных глаз…
- Грусть – тоску картины нагоняют? Мне тоже, - прервал молчание Федор, протянув чашку с чем-то мутно розоватым приятно пахло лесной земляникой, – Выпей пока травку, - он
Иван сел за стол, придвинул бумагу и взял карандаш, Федор тоже поставил перед ним розоватый напиток в стакане, брат выпил залпом, не отрываясь от рисунка.
С полки, где стояли банки с кисточками, Федор достал тарелку с карамелью.
- Вот, угощайся, вместо сахара. Хоть веселее будет. С Мишей я знаком, приезжал как-то, дома этого еще не было, только начали строить. Мы в палатке жили. Миша способный. Мог бы проявиться в чем-то. Хотя бы в писательстве. А, Ваня?
- Что ж ты так небрежно о писательстве?- брат продолжал рисовать.
- Время сейчас другое, - Федор налил чай, отпил глоток и блаженно прикрыл глаза.
- Какое?- спросил брат.
- А такое, надо делом заниматься.
- Сделал дело, гуляй смело, - бормотал брат, рисуя.
- Мишаню бы чему научил, племяш, однако, - Федор посмотрел на брата, но тот не отрывал карандаша от бумаги. - Что ты там изобразил? Покажь.
Брат небрежно бросил лист на середину стола, и Софья увидела зайца. Он сидел на задних лапках, передние протягивал, будто просил о чем-то.
- Точно, - довольно сказал Федор. – Миша рассказывал, приснилось ему.
- Мой сон, - ахнула Софья. - Это мне снилось.
- Не спорю, - успокоил ее Федор, - отделить мать от сына никак нельзя. И не надо.
- Что за сон? – спросил Иван.
- Ты, как всегда, не слышал, твой племяш много чего рассказывал, а ты не слышал, - проворчал Федор.
- Я даже встала ночью записать его. Стою на лестничной площадке и достаю из почтового ящика толстую бандероль с рукописью рассказа «Заяц». Кто-то там еще был, то ли отец, то ли Николай, вся суть в отзыве: «Чтобы избыть страх, писатель никогда ни перед чем не останавливается, вы остановились».
- Так он и сказал, - кивнул брат, - Так вы разберитесь, чей сон, - он взял чистый лист бумаги и стал быстро водить карандашом по бумаге, - Миша - сын своего отца. И тоже хочет стать писателем. Мне же непонятно, как хотеть стать художником или писателем. Талант или есть, или его нет.
- Неправда. У всех есть. У всех, кто способен фантазировать, - возразил Федор.
- У Николая всегда была буйная фантазия. Как-то надо оправдаться, ведь он постоянно уходил к другим женщинам. У него всегда была припасена легенда, чтобы уйти, и легенда, чтобы вернуться, - высказалась Софья, понимая, что нельзя так, ведь он умер, но не могла остановиться.
Брат взял новый лист бумаги и изобразил густые брови, миндалевидные глаза, нос аристократа, сжатый рот, как у Якова, воротник до подбородка.
- Узнала?
- Как не узнать.
Рука брата мелко дрожала. Федор тоже заметил.
- Все, на сегодня хватит, Ваня устал. Ему нужно подготовиться, клиент вокруг дома бегает.
Но брат начал новый рисунок. Карандаш двигался рывками и постукивал по столу. Он взял ластик и стал что-то стирать.
- Обрати внимание, Софья, редко стирает нарисованное, только когда нарушается связь, - Федор ткнул в потолок. - Для него не истина важна, а зов сверху.
- Истина – путь к свободе. Поэтому есть смысл к ней стремиться, - возразил брат.
- Пустые слова. Что ты сейчас делаешь? Сидишь и рисуешь. Твоя рука движется в правильном направлении, вот и все. Нечто проявляется на бумаге, хочешь - считай истиной, никто не запретит, - Федор постукивал ребром ладони по столу.
Странно, подумала Софья, только рядом сидел, теперь сидит напротив и пьет чай. Чашка не та, в которой был розовый напиток. Его передвижения прошли мимо ее сознания. Что она пила? Чай? Не подмешали ли каких-нибудь веселых грибов? Начинается! она услышала звуки, непонятные, звериные. Похоже, медведь. Или тигр, но тут они не водятся.
- Вот и конкурент твой задудел, - засмеялся Иван.
Федор вскочил на ноги и прислушался. Донеслись шаги, медленные и тяжелые. Человек так не ходит.
Дверь распахнулась. Медведь? Нет, человек в лохматой шубе с высоко поднятым воротником. Следом за ним протиснулся Кузьма, постоял у порога, неуверенно шагнул.
- Мамашка беспокоится, Соня голодная.
Шуба повернулась и вышла.
- Нет, нет, я не голодная, чай пью.
- Пирожки мамка состряпала, - он вытряхнул пирожки на стол. - Вот, ешьте.
Федор достал с полки тарелку и переложил в нее пирожки. И вдруг расхохотался. Следом засмеялся Ваня.
- Кого этот Шуба испугался? Первый раз сбежал сам. Тебя, наверное, Соня. Вера у него странная, если не подерется, спать не будет. Но женщин боится.
- Присядь, Кузьма, в ногах правды нет, - Федор похлопал по лавке. - Чаю попьешь?
- Идти надо, скоро стемнеет. В деревне рано ложатся, а маяка ведь нет, - объяснил Кузьма.
- Раньше зажигали фонарь на берегу, для тебя. Сколько раз тебя уносило вниз по течению? Кому ты в гости, на ночь глядя, плавал? – улыбался Иван, сейчас он походил на брата, такой, каким Софье запомнился.
- Ладно, старуха заждалась, - отмахнулся Кузьма.
- Пойдем, Кузьма, провожу вас. С Шубой поговорю, а то мотается неприкаянный, - брат поднялся и направился к двери.
Кузьма обрадовался, засуетился, заволновался, честь такая.
Софья посмотрела на лист и увидела куст рябины, стройные сосны и облако над ними, перевела взгляд за окно - похоже.
Федор и Иван махали им, пока лодка не отплыла на середину реки, дружно повернулись и пропали за деревьями.
Ночью кто-то постучал в ворота. Утром, когда она проснулась, в избе была только Шура.
- Кузьма повез женщину с ребенком к Ивану. Ты пока побудь здесь, Ваня не любит, когда ему мешают. Под руку трекают. Я ведь тоже не люблю, когда стряпаю, а дед рядом, сидит, ворчит, не так леплю, соли мало, опять пересолила.
Она засмеялась и поставила перед Софьей тарелку с пирожками, два вареных яйца и кружку молока, себе чуть-чуть какой-то жиденькой кашки. На печи в глиняном горшочке тушилось мясо с картошкой.
Софья мучилась нехорошими предчувствиями, что брата так и не увидит. Встретились и не поговорили ни о чем. Когда теперь увидятся.
Хотелось поговорить, вспомнить прошлое, вдвоем посидеть.
Когда она сбежала от психушки, им вдвоем хорошо жилось. Опечалила только его болезнь - сорвал спину, когда колол дрова, не мог ходить. Но не сдавался, чуть ли ни ползком, по снегу, добирался до сосны, подтягивался по стволу и повисал на толстой ветке. Когда он повис первый раз, Софья перепугалась, упадет и разобьется. Упал, но не разбился, только зарылся глубоко в снег. Она помогла ему выбраться и попросила больше этого не делать. Делал, но не при ней. После тренировок оставались следы на снегу, но она понимала, лучше не лезть с советами, не раздражать его. Зима была лютой и долгой. Но брат успокаивал ее: ничего, выдержим, вон, сколько одежды висит на вешалке, друзья – художники собрали. Но еда кончилась, все, Соня, я пас, иди, бейся за кусок хлеба теперь ты, сказал он, - красивой жизни у нас пока не будет. Как будто она была.
Софья стала учить деревенских детей русскому языку и литературе. И еще бегала на обе станции, давала уроки детям станционных работников. На ней был тяжелый полушубок, не длинный, до колена, и валенки. Если долго в них идти по непроторенному снегу, болели ноги так, что она не могла ночью спать. Утром вставала с тяжелой головой и видела брата: его сгорбленная спина, обмотанная шалью, беспомощные руки, из них все падало, посуда разбивалась, - заставляли ее бодриться и не обращать внимания на усталость.
Она шла по шпалам и время от времени оглядывалась, голова была укутана платком, сверху шапка – ушанка, могла не услышать поезда.
Постепенно выучила расписание, познакомилась с машинистом, учила его сына, - и он притормаживал недалеко от избы Ивана. Но так случалось только в его смену.
Когда шла пешком, временами останавливалась и подолгу смотрела на заснеженное поле, стройные сосны, - кругом лес, но не страшно. Если кто пройдет, зверь какой, на белом-белом снегу следы четкие, в основном беличьи и птичьи, и лыжная колея вдоль железнодорожной линии, углублялась в лес и опять появлялась.
Мерзли руки, потому что она несла картошку и хлеб, вязаные варежки не спасали от холода. Шура заметила и связала плотные в несколько ниток. Софья ходила к ним по льду реки, и ее чуть не сдувало, ветер вырывался из леса и бесчинствовал на просторе.
Она устала и рано легла спать, еще девяти не было.
Кузьма вернулся поздно. Старики еще долго сидели за стенкой, она успела уснуть, проснуться, сходить в туалет, а они все сидели и о чем-то тихо разговаривали.
Ночь была странная. Она просыпалась и погружалась в глубокий сон как реальность. Далекое детство, во всех подробностях, каким сохранилось в памяти, обморочное, как бывает во сне. Она собирала цветы, скорее, рвала траву, из цветов попадались лишь одуванчики, разлетались, как только их касалась. Даже еще не касалась, пух летел перед ней, и летели бабочки – капустницы.
Попыталась поймать за хвост курицу, но клюнул петух в красную кайму сарафана.
Как это бывает во сне, проснулась и поняла, что петух клевал, но не ее, а соседскую девочку с кривенькой ножкой.
Маленькая девочка в красном сарафане шла по пыльной дороге туда, где дед Григория пас козу. Коза щипала траву вдоль забора химического завода.
Софья проснулась и подумала, - не жизнь, а фильм ужасов. Это вам не сны Веры Павловны.
Ночь сменилась молочным ранним утром. Она накинула халат, кое-как причесалась, посмотрела в зеркало, помолодела, что там, совсем юная, даже седина в волосах пропала. Надо жить в деревне.
За столом сидел Кузьма и рядом с ним две женщины. Они сидели спиной к Софье: толстая и худая.
- Знакомься, Соня, я тут веселюсь с местными учительницами.
Толстая, с трудом ворочая боксерской шеей, повернулась к ней, лицо красное, проговорила сжатым ртом:
- Вика.
Бывшая любовница Николая, вон как распухла, будто крови напилась. У худой - птичий профиль Дуси, она отвернулась к стене, туда, где висел плюшевый ковер с ветвистыми оленями в окружении стройных сосен. Под ее взглядом ковер покраснел, и стали падать помидоры, несколько закатилось под стол, и Кузьма полез их собирать.
Упругие щеки матери одрябли и потекли на грудь как тесто для блинов. Знакомый голос: голодный зверь бродит в пустыне. Опасна встреча с ним. Вдруг два зверя пересеклись в одной точке. И побрели одной дорогой, ни один из них не сможет одолеть другого. Голодать им также естественно, как обходиться без секса. Чья воля сильнее? Заговорил брат: «Любая жизнь, Соня, напоминает творение галактик во вселенной. Мощная звезда притягивает космический мусор, он кружится, вертится, пока не сгорит в огненной лаве. Но для нас с тобой сейчас важно, уживемся ли мы вдвоем. Хотя и это неважно перед концом света. От нас не зависит порядок во вселенной. Мы не вечны, порядок не вечен, и тут никто нам не поможет».
Странно, ведь брат считал наоборот, именно от нас все зависит. Не будем грешить, и мир не погибнет.
Когда она проснулась утром, в избе никого не было, Шура кормила кур, Кузьма копался в огороде. На столе ее ждали пирожки с творогом, но есть не хотелось, она вышла в огород.
- А, Софьюшка, - пропела Шура. – А Ваня занят сегодня. Женщина с больным сыном, что ночью была, уехала. Теперь у него двое совсем молодых с младенцем. Только родился, врачи сказали, не жилец.
- Брат разве поможет? Он не врач.
- Поможет. Он всем помогает.
- И детям?
- Деткам тоже, а как же. Он им рисует цветные картинки, им нравится.
Софья не стала спорить.
Кузьма отложил лопату и подошел к ним.
- Глянь на собачку. Вон, там, за забором видишь? - за низким частоколом крутилась собака, похожая на лайку. – Ну, иди сюда, иди же.
Собачка перескочила через частокол, подбежала к ним и закрутила хвостом.
- Глянь, как хвостом крутит. Где счастье-то находится? А? Где?
- Старый, ты че? Ты так развлекаешь девицу? – возмутилась старушка.
Она махнула рукой и заспешила в дом.
Софья топталась между ухоженными грядками и пыталась отыскать сорняки, но путала с полезной зеленью.
- Дайте мне какую-нибудь работу, - взмолилась она.
Кузьма сел на лавку и достал сигареты.
- Да не майся так, лучше я тебе историю расскажу. Слышала, вертолет пропал с начальством? На охоту полетели, и никаких следов. Это наши подстрелили вертолет.
- Как это наши?
- А так, Прилопинские, подстрелили как птицу. Известно, кто подстрелил.
- Из ружья?
- Из чего надо, из того и подстрелил. Бесхозных стрелялок в народе бродит тыщами.
Софья смутно помнила, что подобное было, и, кажется, отыскали место катастрофы. Даже озвучили причину: вертолет снизился, наткнулся на верхушки деревьев и развалился на части. Но спорить не стала, довольный старик щурился на солнце и пускал дым.
Ждала, когда снова заговорит. Ждать пришлось недолго.
- Рыба в реке исчезла, так вот, скинулись на систему «Град». Слыхала о такой? У нас со старухой корова есть. А другим чем кормиться? Зато на вертолетах на охоту летали, сама понимашь кто, еды с собой брали и горячительного.
- Нашли стрелков?
- Конкретно не нашли, деревню зачистили, остались бабы с детишками да убогие.
- Врешь, старый, напридумывал, - Шура вышла в огород и склонилась над грядкой с укропом.
- Почему рыба в воде пропала? – спросила Софья.
- У нас как дует ветер, быват, в начале весны, с той стороны, - он кивнул в противоположную от реки сторону, - долетат запах, вонючий, бабка не велит окна открывать. Сколь живу на этом свете, такого не нюхал. Там был совхоз, свиней выращивали, по какой-то технологии, не то шведской, не то датской, скажи, Петровна, я запамятовал.
Шура несла в дом ведра с водой, услышала деда и остановилась:
- Датская технология, но сначала там завод был, сельхозмашин. Его закрыли и открыли безотходную ферму.
- Конвейер, называтся, машина делала брикеты из свиного дерьма на растопку.
- Посчитали ненужным бантиком эту машину, - донеслось из окна, Шура уже вошла в дом.
- Дерьмом покрыло все вокруг, просочилось в реку, коркой сверху взялось, а внутри жидкое. Трое детишек утопли.
- Когда это было? – спросила Софья, что-то подобное она уже слышала, но не от деда.
- Было, - он задумался, опустил голову.
А, может, задремал, Софья дождалась, когда он открыл глаза:
- Я все хотела спросить, почему у деревни такое название.
- От реки. Она раньше Прилепинкой называлась, то текла, то не текла, и опять текла, - вот и назвали ее так. Но жить в деревне Прилепинке не соглашались: народу сибирскому сподручно во весь рот «О», чем по-козьи «Е».
Софья с дедом не соглашалась. Видимо, название трансформировалось от другого слова «лопарь», видимо, жили здесь лопари. Но выяснить не успела, со стороны реки донесся колокольный звон.
- Дед, слышишь? – Шура высунулась в окно. – Иван зовет. А ты, Сонюшка, подожди, он быстро обернется. Пирожки горячие, только из печки, поешь.
- Порой путаю, где бабка, где печка. Обе теплые.
Софья от пирожков отказалась, переоделась в черные джинсы и такого же цвета свитер и спустилась вниз, к реке. Она шла по берегу, любовалась чистым небом и думала, может, остаться тут, с братом. Ведь уже жили вдвоем.
Кузьма на лодке был почти на середине реки. На том берегу стояли мужчина и женщина с младенцем на руках. Она подождала, когда лодка причалила, молодые с младенцем вышли на берег и поднялись в сторону площади, туда, где остановка автобуса. Оттуда спускалась женщина с мальчиком лет десяти на костылях. Кузьма повез их к Ивану и долго не возвращался.
Стало прохладно, сыро от воды, но Софья не уходила, все ждала Кузьму. Уже потеряла надежду, но вот лодка отчалила от того берега. Ждала недолго.
- Садись, отвезу тебя, Ванятка разрешил, - Кузьма улыбался Софье всеми морщинами. – Сказал, давай сестру, да поскорее.
Брат ждал на берегу, Федора рядом не было.
Стол был завален рисунками: самолеты на голубом фоне, солдаты с автоматами, красными штрихами изображен огонь из дул, крейсер с матросами на гребне волны.
- Мать сына привозила. Что-то произошло с ним, по ночам кричит, и учиться стал плохо. Посоветовали обратиться к психиатрам, они приехали ко мне, - пояснил брат. – Ничего, мальчик будет здоров.
- Почему-то все на военную тему, - сказал она.
- Чужая карма, нам она не нужна.
Он собрал рисунки в кучу, смял и выбросил в ведро за порогом.
- А младенец будет жить? - спросила она.
- Будет, - уверенно сказал он. – Чаю хочешь?
- Нет, спасибо, Шура меня хорошо кормит. Может, ты голоден?
- Я в порядке.
- Вань, я за советом к тебе. Я ведь к сыну еду. Понимаешь?
- Понимаю. Не поздно ли? Да и разные вы.
- Что ты, брат, какие мы разные, ведь я его мать.
- Смотри сама. Миша ведь был тут. И не раз. Ты сама знаешь. Обгорел немного, подошвы ног, зажили хорошо. Маша его лечила, - брат водил карандашом по листу бумаги, появилось лицо Миши. - Захотел по костру пройтись босыми ногами.
- Зачем?
- Тороплив был. Ничего не понял и пошел.
- А ты где был?
- Был, - коротко ответил брат. – А ты что ни сделаешь, будет правильно, - он помолчал, - или неправильно, - донесся стук. - Да входи же, Кузьма, входи, давно топчешься под дверью. Жизнь проходит между счастьем и смертью, - добавил Иван, - Иди, Соня, иди, я устал, очень, - брат закрыл глаза.
Утром, когда Софья встала рано, Шура сказала, что дед собрался на тот берег.
- Ты поедешь? – спросила она.
Но Софья отказалась, не надо мешать брату, у него своя жизнь.
В автобусе, в последний раз увидев реку, раздраженно подумала: тот – этот берег, нельзя было назвать поэтично? Допустим, восток или запад, или другой берег. Но это почти плагиат.
Тот - этот, какая разница, не надо было здесь поселяться брату. У них была дружная семья, а получается, что его выселили на задворки, кинули на произвол. А, может, он сбежал от них. Кинули или сбежал, - не по-людски, неправильно
Жаль его, талантливый, мог бы столько еще написать картин, а силы тратил, чтобы заработать на еду и крышу над головой. Да и не крыша вовсе, от злодея не спасет, разве что тайга спрячет.
Не жизнь, а туннель, длинный, сырой, бежим по нему, торопимся увидеть свет. Добежали, глотнули свежего воздуха, огляделись, а на выходе все те же монстры, опять нырнули, убегает, а на выходе все то же и те же. Может, и альфа-самец явится откуда-нибудь. Кто его знает.
Такие мужчины притягивают. Если бы ей переждать наезды бандитов, измены, Марго, мечтавшую женить его на себе, - осталась бы с ним. Но выбора не было: Григорий исчез надолго, Николай стал выгонять ее, угрожать, что детей не отдаст, ему подпевала Дуся, отец впал в маразм, а рядом с ним жила чужая женщина. Яков стал вдовцом, надежный, проверенный друг, - ей повезло, очень, но счастья не было.
«Что такое счастье? Да, ничего, пустое, как и свобода и много пустых слов», - внушал Яков. Но она не соглашалась: «Не пустое. Тот, кто испытал счастье, не задается вопросом: что это такое». Если нельзя понять, можно дойти до безумия. Так устроен человек: что непостижимо, то опасно для его ума. Хотя сумасшедшие – самые счастливые и самые свободные.
Хотелось бы ей, чтобы рядом был Григорий? Ведь не молод, надо определяться, если уже не определился.
О, Женщины! «Бренность, ты зовешься: женщина! – И башмаков не износив, в которых шла за гробом…». Она почувствовала, что краснеет.
А бес нашептывал: «Живое живым, мертвое мертвым.
* * *
Обратный путь повеселее. Вместе с ней ехали две женщины: Людмила еще работала, Вера уже давно на пенсии. С ними болезненного вида духовный брат. Женщины уступили нижнюю полку, он лежал с закрытыми глазами и шептал молитвы.
Старушки тоже молились: за царя, за Россию, - объяснила более разговорчивая Вера. О личном молиться – грех пустословия. Рассказали, как вдвоем без духовного брата ходили Крестным ходом даже в Киев против НАТО.
Муж Веры еще работает, может дать денег, а может и не дать, на все воля божья. Иногда дает храм. Старушки летом ездят на север за клюквой для монастыря, им платят.
Время от времени женщины вставали и, глядя в молитвенник, негромко пели приятными голосами. Несколько раз прошел мужик с пивным животом, наконец, остановился. «Кто работать будет, свеклу с картошкой собирать, если все бабы разъедутся по Крестным ходам?» - напал он на женщин. Людмила ласково улыбнулась: «Картошки со свеклой всем хватит. Но если ничего не изменять вокруг, мир разрушится».
Мужчина выходил раньше, перед остановкой подошел к ним: « Вы вот что, не обижайтесь, я что, я ничего, надо, хорошее дело, сам бы присоединился, помолитесь за меня, Алексея».
Женщины не удивились, удивилась Софья.