«Cила влияния эпиграфа меньше силы влияния эпитафии на величину вечности. Но число эпиграфов всегда равно числу эпитафии».
«Fenomenologia», неизвестный автор.
---
Перед оглушающей ссорой в доме часто стоит напряженная тишина.
В тот поздний вечер ее, как могли, старались не нарушать Токэ Делинги и его старшая сестра Бана, ассимилировавшиеся гуджаратцы немецкого происхождения, никогда в жизни не слышавшие героических песен о Зигфриде.
Пьяный до отсутствия связных мыслей, Токэ щедро дышал хриплыми запахами любимых блюд духана «Тросы», но старался поменьше передвигаться по скрипучему квадрату их совместного с сестрой домика, давно и незаконно поставленного на крыше трехэтажного старого здания в Гуджарати, в самом конце улицы, названной «Поклонной». Она натужно подпирала Чистую гору, подымаясь в которую горожане преодолевали настолько крутой угол наклона, что казалось, они кому-то церемонно кланяются на ходу.
Задняя дверь дома выходила в свободное пространство на соседнюю крышу , где изжеванный похмельем Токэ мог по утрам посидеть «на диете солнечного света», как говорила, смеясь и трясся «сдобными» подбородками, соседка Илала.
Раздраженная Бана с видом «я здесь одна» занималась поздними хозяйскими делами. Ее муж, глухонемой грузчик и добряк Сокило, отрабатывал вторую смену на городском мясо - молочном комбинате имени итальянских борцов за права трудящихся Сакко и Ванцетти.
Дочь Лисо, зрело шуршавшая при ходьбе трущимися колготками на мясистых, не очень длинных ногах, состояла в благополучном и после медового месяца браке с заведующим пунктом приема стеклотары Джонни Г. и счастливо не жила, по ее выражению, «в этой голубятне».
Токэ неохотно боролся с приступом назойливого жора и рассчитывал победить его с помощью «заготовок на завтра», которые Бана утрамбовывала в маленький холодильник «Юрюзань», исполосованный ржавыми рубцами на бежевом корпусе.
«Сестра моя!» - собравшись, ласково-дурашливо начал было он и вместе с тишиной пожалел об этом. Бана превратилась в «вербальный ураган», сила и продолжительность которого разбросали биографию Токэ, как вещи при внезапном обыске.
«Босяк, ты хочешь кушать? Расколоться твоей голове! Тебе сорок лет. Почти. И что? Два туманных, невнятных брака. Ни одного ребенка. Три года за хулиганство. «Черный день» не за горами. Терщик - мекисэ в мужском отделении бани №3. Массируешь чьи-то жирные волосатые туши и ляжки. Пьешь! До работы. Во время работы. После работы. Вместо работы. Друзья – неудачники. Проклинаю поименно! Уличный «гиж»-псих Гулбаз, спекулянт мороженым Дубара, трамвайный бездельник Дулик, и «коллэга» по работе, непросыхающий Шуша».
Раздувшийся Токэ зло перешел на пропитый оборонительный бас: ««Mit Gott f;r K;nig und Vaterland!»* - и бросился на крышу влом через заднюю дверь.
Историческому девизу на немецком его научил художник-урбанист Мераб, регулярно приходивший к Токэ в баню «отдохнуть». Когда трешь спину образованному человеку, всегда есть, чему у него поучиться. Токэ, не до конца сознавая смысл выражения, всегда чувствовал его фонетическое созвучие своему настроению в минуты яростного возбуждения. Как сейчас.
Железная крыша бесцеремонно, громко отсчитывала его шаги. «Твой маму!» - Токэ встал. Крыша затихла. Готовясь закурить, он оторвал фильтр у сигареты. Чиркнул спичкой, с головки которой вспорхнула запахом сера. Небезопасно поднес ее к потеплевшей черни жестких усов. Отвел взгляд от огня. Затянулся и…
...Из-за левого угла перекрестья Поклонной с Витринным проспектом неожиданно и беззвучно вынесло одинокого всадника. В по-уличному напряженном освещении его силуэт казался пугающе бесформенным, струящимся по воздуху.
Подчинив коня и вытянувшись в стременах, всадник цепко просмотрел насквозь вверх беззащитную улицу, зажатую с обеих сторон неровными линиями робких домов, вдоль которых тихо дремали кряжистые, неуклюжие деревья.
Он оглянулся и четким движением вытянутой вперед руки подал кому-то невидимому за углом уверенный знак. А сам резко сорвался с места и помчался против подъема азартно, в ощутимое удовольствие, джигитуя на скаку.
Разворачиваясь левым крылом в низину улицу также беззвучно вбегала, подгоняемая сзади и сдерживаемая от расползания по бокам всадниками конвоя, босая колонна обнаженных людей. Тысячная. Трясущаяся. Спрессованная телами.
Впереди-мужчины. Нос к затылку. Ряд за рядом.
За ними - женщины. Грудь к спине. Ряд за рядом.
Дети. По росту. Не крича. Нельзя.
Последними-старики. Подвисая друг на друге. Плотно. Жалко.
На бегу они зажимали себе рты и носы руками. Никто не решался отвести их.
Молодые женщины, в которых стыд умирал медленнее, ладонью свободной руки прикрывали низ живота.
Бегущие передергивали плечами. Неестественно. Судорожно. Обреченно. В одну сторону! В другую! Порой их движения синхронно совпадали. Тогда страх и унижение обретали чудовищно безупречную хореографию.
С крыши Токэ не мог видеть, что спины впереди бегущих предупреждали тех, кто бежал следом, выжженным тавро с яркой краской, втертой в красные, запекшиеся рубцы:
- Без приказа не дышать!
Глаза людей бело-красным пульсом выбивались из мертвеющих орбит и рвались наружу.
Всадники конвоя через шаг-два свирепо ставили коней на дыбы, наслаждаясь тем, как утратившие волю животные, свинцовыми передними копытами, натянутой скорбным атласом грудью нависали над стелившимися по земле людьми. Кони беззвучно, в белую, нестертую резь коренных и клыков, безнадежно скалились в растерянное черное небо.
Скос крыш скрывал от Токэ часть происходящего. Но он видел, как вернувшись к разрываемой жаждой воздуха колонне, главный всадник, демонстрировал поперек переднего ряда безупречную выездку. Затем встал. Паясничая и дразнясь, закрыл ладонью рот и нос. Чуть выждал. Резко сбросил руку вниз, запрокинул голову вверх и широко растянув свободный рот что-то неслышно прокричал.
Это был приказ!
Срывая ладони с онемевших ртов, люди зубами вцеплялись в спасительный, долгожданный вдох. Носами пробивались к воздуху сквозь вонь пота загнанных тел, мочи и выделении, в которых они так долго бежали. Или жили.
И один вдох бывает растяжим как жизнь. В его начале всегда кажется, что впереди еще есть время…
Токэ ощутил, как табачный дым, раскаляясь, рвется из него раскаленным выдохом. Когда он, подавленный, вновь решился посмотреть вниз, улица была пуста.
От паркетного пазла коричневого, чуть скользкого пола в кабинете врача-психиатра с большим опытом Льва Михайловича Минахи свежо пахло жирной натирочной мастикой. С подоконника в кабинет, не смущаясь, зеленым цветом пышной листвы деревьев заваливалась летняя беспечность.
«Что ж, друзья, действительно, редкий случай!» Втайне мечтающие о международном признании вне социалистических стран, молодые врачи, участники консилиума и коллеги Льва Михайловича в три белых халата, без шапочек, уважительно застыли в линию.
С трудом трезвый Токэ чувствовал себя неуютно. От него исходил резкий двухкомпонентный запах новизны. В нем угадывались клей и кожа «представительских» туфель, одетых в первый раз. До того, как они натрут мозоль. Он сидел в депрессивные полоборота вправо на ореховом венском стуле с инвентарным номером 196, судорожно вцепившись снизу руками в обод.
Бана, как и полагается просительнице, держалась ближе к усталой двери с металлической, шатающейся ручкой и огромной, «не по ключу», замочной скважиной. Два дня она потратила на поиски «среди знакомых» - спекулянтка Зиппо, портной Ашик, сержант милиции Ёзик и контролер ТЮЗа Циала Вениаминовна - кого-нибудь, кто смог бы устроить для Токэ прием именно у Льва Михайловича, практикующего в крупной больнице, напротив стелы, прозванной в лечащемся народе памятником кебабу.
Нашла!
Запойного брата от видении, пока они не стали навязчивыми, надо было спасать.
Лев Михайлович без особого пыла докладывал, что вопреки учению К.Юнга «классификация объясняет индивидуальную душу», которую одолевают панические видения апокалиптических картин бренности земного существования. И не обязательно по причине алкогольного галлюциноза. Эти видения в их современной форме возникли и развились после Первой мировой войны в странах Запада. Они характерны для капиталистической формации, которая исключает уверенность человека в завтрашнем дне, насаждает подчиненность судьбе, а также технически и медикаментозно эксплуатирует «первобытный мир бессознательного».
«Но чтобы у нас, в Советской Республике?» - как-то без убеждения недоумевал Лев Михайлович.
«Вот и «черный день» - обрывки мыслей Баны полоскались, как вывешенное ею белье в ветреную погоду. Встревоженная дверь, меж тем, вслушивалась в четкий марш неизвестных шагов, приближающихся из дали больничного коридора.
Вошли двое, в костюмах и с вопросами.
У одного, в нагрудном кармане белой сорочки лежали и непартийно краснели пачкой сигареты «Marlboro».
У другого на руке, при движениях, убегали от левой манжеты и возвращались обратно японские часы «Casio» с калькулятором. На металлическом браслете.
«Кто из вас Токэ Делинги?» - формально, с ходу разобравшись в обстановке, спросил курящий. «Мы из КГБ. Капитан Эскуча, майор Хаке». Бана начала отчетливо различать оттенки «черного дня». Токэ никогда (даже в тюрьме) так остро еще не ощущал переменчивость среды.
Допрашивал Токэ обладатель кожгалантерейного портфеля, командированный из Москвы в Гуджарати, по северному бледный, следователь по особо важным делам КГБ СССР подполковник А.С. Лепак. Со сноровкой окулиста он третий час вился у глаз Токэ, методично задавая ему одни и те же вопросы.
-Сколько человек было в колонне?
-Какие они несли портреты, транспаранты, флаги?
-Скандировали ли они лозунги?
-Как это, беззвучно?
В начале четвертого часа измочаленный допросом, Токэ отчаянно попытался сам в последний раз объяснить следователю все сначала.
«Банщик я» - Токэ мимически разыграл сцену «человек моется с мылом».
«Терщик - мекисэ». Токэ исполнил два passe руками от себя к себе, растирая воображаемую спину клиента-муштари.
«Ну, напился, привиделось, думал, «всиосумасошиол», обос… испугался то есть, сказал сестре, потащила к врачу. К вам не тащила».
Только после этого важный следователь к облегчению Токэ и радости капитана с майором, живших во время допроса мыслью о запоздалом плотном ужине по программе «Стандарты орнаментального гостеприимства», наконец, отступился.
«Вот вам пропуск, товарищ Делинги. Прекратите пить. Поддерживайте в здоровом теле, своем и сограждан, социалистический дух. О нашем разговоре, а также о том, что вы видели - следователь заглянул в пугающую картонную папку «ДЕЛО» с траурной черной тесемкой - в ночь на 8 июня 1983 года, никто не должен знать».
Не дожидаясь пока Токэ выйдет из комнаты, капитан уже устроился наяривать на телефонном стрекучем диске:
- Алло, «Тросы», Бонда позови! Наш кабинет, два человека и гость…Добавь поросенка. С выносом!
«Товарищ подполковник» - обратился к гостю майор –«какая необходимость была в обстановке строгой секретности, не известив нас, (что, не доверяете?) преданно служащих на местах Советскому Союзу офицеров , прилетать, чтобы допросить какого-то перепившего банщика?»
Завязанный спросонья, еще ранним утром, женой в квартире столичный галстук следователя, несмотря на утомленность, вновь уперся в его кадык стойкой «смирно!»
«С базы NATO, с территории Турции была осуществлена масштабная провокация.
Мощными передатчиками противник атаковал сознание граждан нашей Советской Республики трансляцией идеологически вредных «метавидении», цель которых - отвлечь трудящихся отдельно взятого региона от будней строительства коммунизма. Средствами технического подавления и контроля Закавказского военного округа атака была отбита, трансляция «заглушена».
И все же, «метавидению» (приставка «мета» очень нравилась следователю и «внушала» его периферийным коллегам) удалось достичь одного адресата. К сожалению, наши средства технического подавления и контроля полностью и беспощадно уничтожая сигнал, не позволяют получить представление о его содержании. Нужен был живой свидетель. Мы его вычислили. Ваш банщик помог нам, а значит, помог Родине!»
Капитан Эскуча понимающе вытянул позвоночник. Майор Хаке втянул в себя живот, ненадолго подавив его упругое сопротивление.
«Вот такие вот, «жо и балетные па», товарищи офицеры!» – итог особой операции следователь подвел любимой, неформальной присказкой.
Почти счастливый Токэ ближе к вечеру выходил из строгого подъезда КГБ, намереваясь отправиться домой. На крышу. «В голубятню», в которой он безвылазно, без грамма алкоголя и в заметном страхе провел два дня до визита к Льву Михайловичу.
Токэ рассчитывал дисциплинированно пройти мимо по-летнему открытого духана «Тросы», где, как обычно к этому времени, собиралась вся районная паства, в том числе Гулбаз, Дубара, Дулик и Шуша. В «Тросах», в хинкально-белом, по цвету теста, шуме, они чувствовали себя лучше, чем дома или на работе.
Завидев сквозь большое, «от пола», окно сосредоточенно идущего «в профиль» Токэ, четверка в горло, в пьяный ор, стала звать его, каждый на своем: грузинском, курдском, русском, армянском - но понятном другим языках. Лингва франка по-гуджаратски.
Гулбаз - «мале!»
Дубара кричал - «зу!»
Дулик - «быстрее!»
Шуша - «шют!»
Токэ четырежды понял, что его тепло приглашают присоединиться к компании и не оправдываясь, легкомысленно, публично изменил дисциплине.
Для начала аккуратно подливая водку в пиво, Гулбаз обратился к Токэ с откровением, полученным из смутных слухов: «Знаем о твоих неприятностях, Токэ! Больница, Ка-Ге-Бе тоже! Сумасшедший ты или этот, как его, «дысиндент», все равно ты - наш брат!»
Растроганный Токэ ответил в том, духе, что, если кто-то думает иначе, пусть увидит, как разбиваются иллюзии его индивидуализма и щедро поблагодарил небо, пославшее ему таких преданных друзей.
Пьяный до отсутствия связных мыслей, домой Токэ возвращался поздней ночью. Он с усилием, нетвердо раскидывал ноги в запыленных ботинках в стороны так, словно давил как пиявок все появившиеся сплетни о себе.
Перед тем, как проворчать четыре этажа, подымаясь вверх по сложенной локтями лестнице, Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, в чугунный крест, ливневой решетки. Склонив голову, чутко вслушиваясь, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода, он погрузился в смиренно-торжественное молчание человека избранного, наделенного пророческим даром.
Во двор спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы «чуст» - домашних тапочек на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложненный закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то под носом Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства, гортанными звуками как-нибудь вразумить деверя.
Из окна четвертого этажа возглавить осуждение одинокого Токэ высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе черным лифом тяжелые испуганные груди четвертого размера.
Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние, как до брата, так и до Бога.
«Господи!» - обратилась она к Всевышнему и беспечные, любопытные звезды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана настойчиво и самоотречённо просила небесные силы утвердить ее план успокоения : помочь ей раздобыть быстрый яд, а после того, как она с благодарностью примет его, мгновенно забрать «прямо» с крыши, так ближе и быстрее, ее душу, чтобы та смогла, наконец, отдохнуть от всех перенесенных из-за пороков брата страдании.
Сокило помог молчащему деверю справиться с каменными ступенями и забраться на верхний этаж.
Токэ и сестру разделял стоптанный порог открытой двери, за которой, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущенно освещал комнату угнетенный годами абажур изначально лимонного цвета.
- Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?
Сокило, все еще стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а, значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.
- Cлушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.
Бана вновь начала закручиваться в вихрь гнева.
- Тебе! Никчемному! Нечеловеку! Есть, что вспомнить?
- Да, есть! – не ища примирения сказал Токэ.
«Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлепнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться».
После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина.
Деликатно жаловались друг другу на ночную прохладу рыжие и такие веселые днем крыши.
Токэ сверху смотрел на редкие, усталые точки-головы прохожих.
Шумный Гуджарати, медленно успокаиваясь, останавливался на ночлег.
Обнажалась безлюдьем гулкая вязь улиц Старого города.
Его, как игрушку, которую аккуратный ребенок убирает в детский ящик, забирала темнота.
А в ней, как - будто по - прежнему, все были вместе.
И снова, каждый был один.
---
*С Богом за Короля и Отечество! — прусский военный девиз.