Планшетка. Рассказ

Виктор Кирсанов 77
Каждый раз перед полётом я брал в руки планшетку  планом полёта. Это небольшая, размером в половину тетрадного листа, алюминиевая пластинка.  Сверху и снизу у неё  зажимы для крепления листка бумаги. Капроновая тесёмка надёжно держит её на ноге. Этакое «дедовское», но очень удобное для пилота приспособление. Сейчас таких планшеток уже нет. В наш электронный век научно-технической революции они модифицированы, унифицированы, перегружены информацией, тяжелее по весу и… не всегда удобны. А эта, «дедовская» железка с листком бумаги для записи в полёте, дорога мне  не только потому, что удобна.  Она  —  прежде всего память о приятном сердцу моему человеке, наставнике, товарище по  лётно-испытательской работе.

В тот год весна была ранняя, дружная и яркая. Радовало веселое тёплое солнце, голубое, умытое после зимней серости небо и стремительное возрождение природы. В моей жизни тоже была весна. Окончив Школу летчиков-испытателей, я начинал работу  в славном коллективе рыцарей неба.

Как-то само-собой вышло, что моим наставником стал известный лётчик-испытатель  Герой Советского Союза Олег Гуров. О нём много слышал и знал раньше. В моём воображении он был не обычным земным человеком, а этаким русским богатырём, большим, сильным, мужественным. Я знал, что  по работе в небе, по проведённым испытаниям самолётов он давно стал живой леген¬дой и в профессиональной среде, и в обычном людском обществе.

Первый рабочий день на новом месте лётной службы у лётчика начинается  с проверки его умения управлять летательным аппаратом, то-есть проверки  его техники пилотирования. Неважно, что ты уже имеешь свидетельство, подтверждающее твою лётную квалификацию. Неважно, что  умеешь уверенно управлять стальной птицей. В новом коллективе ты – новичок. Люди, которые будут летать рядом с тобой, должны знать, на что ты способен в воздухе. Таким первым моим проверяющим был Гуров.

Пошёл искать его. Где он мог быть? Во-первых – в воздухе, во-вторых, – в комнате лётчиков. Узнал у дежурного командира: Гуров сейчас готовится к полёту. Значит в лётной комнате.   И не ошибся.

В комнате лётчиков каждый занимался своим делом.  Один читал книгу. Двое стояли у доски и мелом рисовали графики, яростно споря при этом.   Мне указали на сидевшего у окна за письменным столом, уже довольно-таки зрелого, но не богатырского вида, мужчину. Ничего героического в нём не было.   Простое русское лицо. Прямой рот  с полными прямыми губами и  добрые глаза.. Они поразили меня своей лучистостью и теплотой сразу, как только он посмотрел на меня.  Рядом с ним стояли двое. Они молчали. Говорил Гуров. Я присоединился к ним. Молчал. Прислушивался к беседе.
– Нет, что не говорите, а наше время – замечательное! Удивительное! Такие дела творятся вокруг. Не то, что у нас в испыталовке. Гудим мы и гудим. Сжигаем тонны керосина. А вот сегодня по маяку передали, что  «Салют»  на орбите расконсервирован и стал он полностью пилотируемой орбитальной станцией. (В те времена это была первая орбитальная и первая обитаемая космическая станция.) Вы посмотрите, подумайте: люди в космосе – обычное дело, – Гуров помолчал и продолжил. – В этом году исполнилось пятнадцать лет, как Советский  Союз установил флаг на Южном геомагнитном полюсе. В Антарктиде! А вы говорите ничего, ничего.  Да это ж  – фантастика! – глаза его искрились и все лицо отражало восхищение. Взгляд его остановился на мне.

– Вы ко мне? – я назвал себя и сказал, что готов к проверке.
– Будем знакомы. Олег Васильевич, – протянул мне руку. – Всё, други. За работу. Полемика закончена, – обратился он к беседовавшим с ним товарищам.
– Садитесь, – указал мне на стоящий рядом стул.

На  столе перед ним лежал листок ватмана для планшетки. Листок уже был наполовину исписан цифрами, какими-то значками, стрелками. Он записывал задание на полёт. Теоретически о планшетке я узнал в Школе лётчиков-испытателей. Там нам объясняли для чего она, а потом учили пользоваться её в полёте. Но это была учёба. Сейчас я вижу, как настоящий, великий лётчик-испытатель делает своё обыденное для него дело. Он готовится к полёту и заполняет свою планшетку. 

Он отодвинул листок ватмана в сторону и взял в руки полётный лист.
– Вижу, задание проработал, – указал он на мою подпись в верхней части полётного листа.
Я волновался. Был напряжён. Боялся осрамиться, но с первых спокойных, и можно сказать, ласковых слов Гурова робость и напряжение  начали таять. Мы повторили всю последовательность полёта.
–Уже в самолёте басок Олега Васильевича пророкотал:
– Считай, что меня  в самолёте нет. Ты управляй сам. Как учили. Взлёт на форсаже. Набирай десять тысяч метров. Штопор по витку влево, вправо. Два комплекса: переворот, петля, полупетля. Двигатель  на малый газ.  Заход на посадку и посадка, как с неработающим двигателем.

Набрали десять километров.  Ввёл в штопор. Рули – на вывод  и самолёт послушно прекратил штопорить.  Фигуры  высшего пилотажа получились энергичные, ладные и округлые, как блины у хорошей хозяйки. Всё получалось слаженно. Гуров молчал, не вмешивался в управление.  Казалось, я летел один.  Полёт прошёл спокойно и удачно. Олег Васильевич поставил мне отличную оценку, а на разборе полётов сказал:
– Летает хорошо, уверенно.  По своей  вине  неприятностей иметь не будет.

Потом был мой первый испытательный полёт. Гуров при подготовке был рядом. Вместе продумали последовательность  выполнения задания. Вместе подготовили  планшетку.
— Не забудь включить КЗА перед началом режима, – напутствовал он, когда я уже уходил к самолёту.  КЗА – это контрольно-записывающая аппаратура. Скорость у осциллографов для получения более точных данных  большая. Весь полёт не запишешь. Включи его  перед взлётом и выключи после  посадки, то хватит только для записи руления на земле и взлёта. Вся бумага для записи кончится. Приходится включать  КЗА только на исследуемый режим. Экономить.

Помнил об этом тумблёре все время. Но, сработал анекдотично-психологический эффект «белого слона», когда говорят: «не думай о белом слоне, при входе в тёмную комнату». И, несмотря на  предупреждения, человек,  входя в комнату, думает о нём. Так и случилось. Запускал двигатель  – помнил.  Взлетал – помнил. Набирал высоту –  помнил. И при установлении заданных для испытаний параметров полёта – помнил. 

Подошло время выполнять задание. Самолёт уже смотрит носом на  аэродром. Вот наши серые бетонные полосы вдоль реки. Мы с самолётом заняли нужное положение. Если при выполнении испытательного  режима  двигатель сам остановится и, при попытке его запуска, не  будет работать, то с этого места, мы с моим другом самолётом, приземлимся на их бетон.  Такой вариант  в полете  заданием был предусмотрен, а лётчик, т.е. я – подготовлен.

Всё приготовил. Установил нужные для режима высоту, скорость, обороты двигателя. И…  начал работу.  Режим следовал за режимом. Два, три, пять, десять… «Уф!» – всё выполнил. Мысленно смахнул пот со лба. «Мысленно» потому, что защитный шлем на голове не пропускал руку дотронуться до лба. Потянулся к тумблёру КЗА, чтоб выключить… .  А он?!  Не включён! Забыл!    Задание выполнил. Все режимы сделал, а результаты не зафиксированы!   Повторить?  Уже   невозможно  – топлива осталось только для посадки.

Вмиг вспотел. Лицо «пылало». Стыдно! Стыдно перед ведущим инженером, который для первого полёта и режимы-то подобрал попроще. Стыдно перед техниками, которые готовили самолёт к полёту. Но больше всего было стыдно перед Гуровым – не оправдал его веру в мои способности.    Не включил КЗА –  полёт насмарку.

Олег Васильевич неожиданно отнесся к ошибке  спокойно. Даже с юмором.
– Ну, вот пошёл в туалет,  а штаны забыл снять, – говорил он. – Ничего. Не ты первый, не ты последний.

Он уговорил ведущего инженера и лётного начальника считать этот полёт тренировочным. Согласились. Учиться надо всё время, а молодым – особенно. Это понимал и ведущий инженер, и лётный начальник. Мне предоставили возможность задание повторить. Конечно, в этот раз КЗА была включена и выключена в нужное время. Эффект «белого слона» был исключён из моей лётной жизни.

После этого случая ещё больше прикипел я к Гурову душой. Теперь не только он следил за моими полётами и в нужный момент  оказывался рядом. Его полёты тоже постоянно были в зоне моего внимания. Незаметно для себя перенял некоторые его манеры и словечки. Самолёт он называл устаревшим сейчас словом «аэроплан». Мне это казалось особенным шиком.  Таким, кастовым. Я тоже стал говорить «мой аэроплан». И на самом деле, слово-то это было старым, но точным.  Гуров говорил: «Мой аэ¬роплан готов, пойду его проветрю в верхних слоях атмосферы».  И я, позвонив ведущему инженеру, спрашивал: «наш аэроплан готов к полёту?».

. Кроме «аэроплана», в моём употреблении оказались, каким-то непостижимым образом, многие его «иероглифы» – значки и сокращённые слова для записи в планшетке. Многое становилось мне понятным и необходимым.

К каждому заданию, как бы оно не было просто, он скрупулёзно готовился и всегда составлял планшетку.
Лётчики подтрунивали над моим кумиром: «всё пишешь? И так запомнить можно.     В полёте-то не смотришь в неё. Да и архаичная она какая-то. Получил бы новую».
– Да. В полёте редко заглядываю в неё, – отвечал он. – Но то, что она есть, она со мной, что в ней весь порядок работы записан, это даёт мне уверенность. Считайте, что это – психотерапия. А то, что она несовременная, не та¬кая, с какими вы летаете, так она летала еще во времена Чкалова. Мне же досталась от Анохина. Привык я к ней. Лёгкая. Удобная.

И мне тоже эта планшетка казалась совершенством. Заказал  такую же в наших экспериментальных мастерских.|  Когда Гуров увидел «мою гордость», то нахмурился и запретил брать её в полёт.
– Я  уже старый. Мне трудно менять привычки, да и нужна планшетка мне в полёте, как валерьянка. А тебе надо пользоваться новой. Тебе она нужней. Не копируй  меня старика, – мягко закончил он.

Ведущие инженеры были довольны моими полётами и доверяли все более сложные задания.  Предстояло  выполнить важный полёт, по сложной программе. Для этого требовалась хорошая, ясная погода. Но небо почти неделю «куксилось». Оно было  хмурое, серое. Из свисающих космами туч, сеял мелкий противный дождь.  Лётчики с ненавистью смотрели в окно на проделки природы. А «сверху» срочно требовали окончательных результатов. Все   изнервничались. В конце-концов  в  облаках появились «окна».  Лётчики называют такие голубые просветы в серых небесах грозным, пугающим словом «разрывы». В авиации же разрывы облаков – это предвестник хорошей погоды и они всегда поднимают настроение у лётного люда. В день, когда небо прояснилось, ведущий инженер  с радостью сообщил, что «наш аэроплан» готов к полёту и погода соответствует.

После взлёта самолёт, гордо направив свой нос к солнцу, словно соскучившись по полёту так же, как и я, стремительно набирал высоту. В мгновение мелькнули мимо и остались внизу редкие белые облачка – остатки непогоды. Впереди и вверху только синь-синь и залитое золотым солнечным светом пространство. Задание выполнил хорошо. Как-то само-собой вышло, что все режимы получались с первой попытки. На душе было легко и радостно. Ярко светило солнышко, вверху голубело небо. Полёт проходил уже на небольшой высоте. Внизу был отчётливо  виден маленький аккуратный городок. Его ровные улицы разбегались от центральной площади, словно лучи  солнца. Края его были опушенны зеленью садов.

Радость удачного полёта  распирала желанием поделиться ею со всем миром. Топлива было достаточно, и рука непроизвольно отдала ручку  управления самолётом от себя. Нос  моей стальной птички опустился и нацелился в центр площади городка.  Ниже, ниже. Вот уже видны отдельные  дома, автомашины на улицах и люди. Они остановились. Земля совсем близко. Люди начали разбегаться.  Форсаж! Ручка управления на себя. И самолёт устремляется вверх, оставляя  на земле грохот, подобный сотне громов, слитых в один. Ещё раз вниз и снова горка.
«Вот  какой молодец, думают, наверно, на земле люди и  завидуют мне!», – поют в голове моей мысли.

Проза жизни оказалось иной. Когда приземлился на свою родную бетонку и отчитался перед ведущим   инженером о выполненном задании, меня вызвал к себе начальник.
– Летал над городом? – без всяких предисловий спросил он. Я молчал, удивлённый. Я и не думал скрывать непредусмотренные заданием снижения, но непонятно было, откуда он уже знал об этом.
–  Что молчишь, молокосос? Из райкома партии этого города звонили, — продолжал он. – В родильном  доме  несколько  преждевременных родов произошло. А служащие сберкассы, даже не закрыв сейфы с деньгами, убежали в подвал. Думали – атомная война началась. От полётов отстраняю.

Дальнейшее произошло быстро.  Вина моя была установлена. Я и сам не отпирался.  Через несколько дней был подписан приказ министра об изъятии у меня свидетельства летчика-испытателя. Жизнь моя рухнула. Я был убит, ошеломлён событиями.  Что делать? Тем более, что два месяца назад я женился. Теперь отвечал не только за свою судьбу. Нас было двое. А теперь?  Начинать жизнь с  нуля? Я не представлял себя без авиации, без неба. Я был рожден для воздушного пространства над землёй, рождён для небес.

Гурова  мой  поступок и  последующие события крайне огорчили. Он ходил мрачный. Со мной не разговаривал. И  я   не решался  подойти к нему.
На партийном собрании, он назвал меня желторотым птенцом, который едва научившись махать крылышками, хватает клювом всё, что попало. Да так и норовит вывалиться из гнезда, не думая о том, что может кому-то причинить боль. Винил себя за то,  что не разглядел во мне анархические чёрточки «махновщины».  А в конце сказал: «Может, мы его простим?». Это вызвало одобрительный шумок в зале. «Мы же видим, как он переживает.   За одного битого –  двух не битых дают».

Через неделю  лётный начальник опять вызвал меня и ознакомил с  изменениями в приказе. В нём страшное слово «уволить», заменялось на «понизить в классе и оставить на лётно-испытательной работе».   

Снова, как и в тот раз, после злополучного полёта, я молчал, поражённый и  удивлённый.
– Что? Не доволен? Не ожидал? Скажи спасибо Гурову. Он уговорил министра. Поручился за тебя, хулигана, – и, по-доброму,  улыбнулся.
– С завтрашнего дня можешь продолжать полёты по своей программе.

Я вернулся в лётную комнату  радостный. Гуров, как обычно, сидел за столиком у окна и готовил к полёту планшетку.  Его широкоскулое лицо было спокойным. Он явно чувствовал, что я подошёл к нему и стою рядом. Но делал вид, что не замечает.  У меня, что-то застряло в горле.  Стоял и не мог сказать ни слова.  У взрослого мужчины в глазах накапливались слезы.
– Так, – сказал он, поднимаясь. – Мой аэроплан готов. Пойду,  проветрю его в верхних слоях атмосферы, – и посмотрел на меня своими лучистыми глазами.
–Поздравляю.

Олег Васильевич улетел.   Я спустился на первый этаж в комнату дежурного командира.  Дежурный командир – это дирижёр полётов. Он проверяет, готов ли лётчик к полёту по форме, следит за ходом полёта и в сложной, нередко аварийной, обстановке первым принимает  решение о дальнейших действиях пилота и передаёт команду по радио. Обычно он редко вмешивается в ход  полёта, но  радиостанция, находящаяся в его комнате, всегда включена.

Я сел, у приемника, который транслировал все переговоры в воздухе. Вот Гуров запросил взлёт. Вот доложил, что выходит на режим. С минуту в эфире было тихо. Вдруг его голос сообщил: «двигатель стал». После этого  динамик опять с минуту молчал.
– Ещё две попытки. Не запускается. Не идёт, – голосом  Олега Васильевича произнёс динамик. Сразу стало тихо и в эфире, и в комнате.
«Значит, двигатель остановился сам, не по заданию. Что-то в нём случилось не штатное, нежданное, не предусмотренное, не от режима, выполняемого по программе», – крутилось в голове у меня.
– Иду на точку. Попробую ниже, – никто не лезет с советами. Тишина в эфире. Тишина в комнате. Сейчас работает и принимает решение сам пилот.

«Конечно  ниже.   Внизу воздух плотней и кислорода в нём больше. Здесь двигатель запускается лучше»,  –  мысленно одобряю  действия моего наставника. «Но ниже – меньше высоты, – ближе земля. Сейчас высота полёта – это жизнь самолёта с неработающим двигателем.  Очень живо всё представилось:  огромное синее небо, а внизу без конца и края земля. Земля с её  лесами, полями, речками, домами и людьми. А над ней, в этом безконечно-огромном синем пространстве, падает серебристый комочек умного металла, в котором сидит человек, ещё меньших размеров. И этот человек  Олег Васильевич.  Мой Олег  Васильевич»!

Вначале  не очень волновало то, что двигатель остановился и не за-пустился с первого раза. Был запас высоты,   да  и сам запуск двигателя в воздухе – это  ЧП для лётчика строевой части, а для испытателей – это обычное де¬ло.
Всё  же дежурный командир распорядился приготовиться  аварийной команде и вертолёту со спасателями. Уже запущены двигатели вертолёта. Они работают в эфире на другом канале, но и канал Гурова у них включен.
Уже врачи с сумками стоят рядом.
Руководитель полётов «расчистил»  воздушное пространство  перед аварийным самолётом.

Вот Гуров передал, что и после третьей, четвёртой попытки и на более низкой высоте «двигатель не идёт» и стало ясно, что это не обычный «незапуск». Дежурный командир взял микрофон и запросил:
–  Какая высота?
–  Три  тысячи.
–  Дотянешь?
        –  Стараюсь.

Высота, как шагреневая кожа, катастрофически уменьшалась.  Стрелки высотомера крутились, как бешенные. Посадочная полоса впереди стала «подниматься кверху» – явно нехватало высоты. Гуров понял, что на  аэродром не попадает.
        – Высота критична. Буду прыгать.

«Он «постарался»! Дальше некуда! Нарушил все правила по    катапультированию. Но, какие могут быть правила для испытателя, когда главная задача – сохранить самолёт и разобраться в чём дело», – прыгали у меня в голове мысли.
– Катапультируйся! – четко дал команду дежурный командир.                – Внимательно, Олег, – в открытый эфир добавил он тихо.

В санитарку пробежали с сумками врач и фельдшер. Я кинулся за ним и через пару минут мы  уже были в вертолёте. Свистя лопастями, он поднялся.  Мы тут же увидели лежащий на посадочном курсе, невдалеке от полосы, самолёт. Дотянуть оставалось  совсем немного. В  полукилометре от него ярким красным пятном лежал купол парашюта.  Вертолёт приземлился рядом с ним. Гуров, уже без подвесной системы парашюта, ходил в стороне и что-то искал.   Я кинулся к нему и, не сдержав чувств, обнял.
–  Спасибо, Олег Васильевич!
        – За  что? – чуть отстранившись, спросил он.
        – Что живы, что всё нормально.
        – Ну, ну, птенчик. Раздавишь, –  высвободившись из объятий, опять стал искать что-то на земле.
–  Что вы ищете?
–  Планшетку.

Я сразу  не обратил внимания на  то, что её не было ни на ноге, ни в руках.  Подошёл врач.
–  Олег Васильевич, как вы себя чувствуете?
        –  Нормально.  Всё  цело.
– Всё же дайте, я вас посмотрю, – и он начал ощупывать Гурова.         –  Внешне всё нормально, но надо лететь на аэродром, в стационар, – повторял он, продолжая осматривать.
–  Планшетка оторвалась. Надо найти.
– Олег Васильевич, ну как вы рассуждаете? – обидчиво проговорил доктор.
– Летите, Олег Васильевич, – вмешался я. –  Найду я её вам, – Гуров внимательно посмотрел на меня.  Ещё раз оглянул поле. Подумал.  Согласно кивнул  и направился с врачом  к вертолёту.

Немало  времени потратил на поиски планшетки. На земле белели:  то лючок, отвалившийся от самолета, то клочок бумаги.  Нашёл вытяжной парашютик.  Он тоже белым пятном светился на зелёной траве. Наконец, планшетка нашлась. Прочная капро¬новая тесёмка не выдержала напора воздуха при катапультировании и лопнула.  Планшетку отнесло   далеко в  сторону. Она стояла, вертикально воткнувшись в землю, рядом с кочаном капусты.    На поле около нашего аэродрома  совхоз выращивал отличную раннюю  капусту, которую по осени лётчикам иногда приходилось убирать, помогая сельскому хозяйству.

Со следующим вертолётом я вернулся на аэродром и счастливый от выполненного обещания преподнёс планшетку Олегу Васильевичу. Он посмотрел на меня своими ласковыми глазами. Морщинки на лице его разгладились. Оно стало задумчивым и добрым.
— Ты давно хотел такую.  Я передаю её тебе. Береги. Она приносит счастье.

Прошло  много лет. Олег Васильевич на пенсии. Каждый раз   перед полётом брал я в руки планшетку.  Небольшую, размером в половину тетрадного листа, алюминиевую пластинку. Сверху У нее зажимы для листка бумаги, на котором записывается схема  полёта, а внизу капроновая тесёмка для крепления её на ноге. Она  напоминала о дорогом моему сердцу человеке,  друге и наставнике в лётных испытаниях.

Сейчас с ней летает мой ученик. В душе мы все вместе, рядом,такое вот, незримое авиационное братство.