Назорей

Сергей Войнилович





НАЗОРЕЙ


Исторический роман





























Белгород
«Везелица»
2018
ББК 84(2Рос=Рус)6
     В 65






      Войнилович С.
В 65  Назорей: Исторический роман. – Белгород: «Везелица»,
             2018. – 600 с.

В романе «Назорей» представлена отечественная история конца XV века, которая тесно переплетается с историей соседних государств. На фоне известных событий того времени показана духовная жизнь героев романа, позволяющая приоткрыть многие неизвестные широкому кругу читателей страницы истории христианства и место в ней евреев-христиан, называемых нередко назореями, предвзятое отношение к которым веками мешало им вести полноценный диалог с остальными конфессиями христианского мира.
Автор книги является представителем древнего дворянского рода Войниловичей, некоторые члены которого были служителями католической церкви, отчего роман становится исповедью и покаянием перед гонимыми ей евреями вообще и евреями-христианами в частности. Главный герой Иосиф проходит через многие испытания и опасности, связанные с войнами, политическими интригами, тяжёлыми болезнями, преследованием за убеждения, отвержением соотечественниками и препятствиями на пути к сердцу любимой девушки. Однако не внешние обстоятельства становятся главной проблемой в жизни для Иосифа, а его внутренний духовный конфликт. Сможет ли он его преодолеть, читатель узнает в конце книги. В романе есть место и личным откровениям автора, раскрывающимся в поиске Иосифом истины.   






© Войнилович С., 2018
© Оформление. Издательство «Везелица», 2018






Путём зерна

(О романе Сергея Войниловича «Назорей»)
Признаться, я с некоторой осторожностью воспринял уже название романа. О чём и о ком может быть книга с таким названием? Понятно – о Христе, об Иудее, о всём том, что нам известно из Евангелия. Я бы ещё согласился, если бы имел дело с научной работой. А тут беллетристика, размещённая на поле, где и без того уже тесно от книг о Христе. Пишут все, кому не лень.
Но я поторопился...
Прочитав «Предисловие», я несколько потерял «берега». Неожиданно оказалось, что автор и его предки прочно вписаны в  историю нашей Родины. И это дает писателю – потомку Киево-Печерского архимандрита Феодосия Войниловича – говорить от лица истории. И на обычный роман уже надо смотреть не как на повествование, а как на откровение. Очевидно, что автору в нашей жизни известно нечто, чего не знают читатели, и при этом он говорит с ними языком исследователя.
Да, Войнилович взял известный сюжет. Но он не повторяет его и не дополняет. Его роман – это «квантовая» вероятность ещё одной из неповторимых ипостасей Христа. Когда читаешь, не оставляет ощущение неподдельной правдивости происходящего. И где бы мы ни оказались вместе с героями книги – в средневековых Испании или Новгороде, отвечаем ли с Иосифом на предложение Москвы – мы не сомневаемся, что так всё и было.
У меня нет задачи пересказывать сюжет книги. Я лишь делюсь собственными впечатлениями. И среди них есть восхищение поступком автора. Как он, не будучи, как я понял, евреем, сумел так точно вписаться в традицию народа Книги? Откуда эта любовь к племени пастухов и пророков? И здесь же – столь великая любовь к своему славянскому племени. И эта любовь позволила Сергею Войниловичу создать труд, высветивший Евангелие совсем с неожиданной стороны. И здесь, например, противостояние великого князя Ивана III и хана Ахмата выглядит уже не военным, а мировоззренческим столкновением.
Но все узлы мировой истории развязывает Он, Назорей.
Не знаю. Может, я что-то в книге понял не так. Она – как словарь: требует вернуться к ней снова и снова. Иногда сюжетные развязки более поздних времён надо искать, возвращаясь к началу книги. На некоторые вопросы я так и не нашёл ответа. Их, как оборванные нити из тугого клубка, не видно, к чему привязать.
Но при всех моих ворчаниях я признаю в «Назорее» незаурядную и умную книгу. И даже недостатки её – это продолжение её достоинств. Не знаю, есть ли в библиографии Войниловича другие книги. До «Назорея» имя писателя мне ни о чём не говорило. Но уже этот роман – это творческий подвиг.

Владимир Калуцкий,
член Союза писателей России.               
Предисловие

Любовь к Родине неотъемлемо связана с любовью к тем, кто в ней живёт. Иначе нельзя.
Россия – страна большая, нас много, мы разные. Мы по-разному воспринимаем этот мир, в разное верим, но терпение и принятие ближнего своего никто не отменял. Любить всех – это почти как не любить никого, вот почему большая любовь начинается с любви к малой родине. Любить и не знать того, кого любишь – невозможно. В этом плане история твоего родного края, твоих предков становится подчас первым шагом к большой любви, любви к Родине.
К стыду своему, скажу, что только к сорока двум годам я стал задавать себе эти вопросы, вопросы о том, кем были мои предки, чем они жили, во что верили. Оказалось, что на этом пути меня ждали удивительные, кажущиеся невозможными, открытия. Так случилось, что ещё много веков назад предки моего отца были связаны с предками моей матери, но при этом не дружескими связями. Однако не только и не столько удивительно это, как то, что предки моей жены на рубеже пятнадцатого века тоже были не чужими в этих непростых отношениях двух моих линий – отцовской и материнской. Всех их связала общая беда, а именно сожжение в 1482 г. Киева и разорение Киево-Печерской лавры крымскими татарами под предводительством хана Менгли Герая, где в то же время архимандритом был Феодосий Войнилович, мой предок по женской линии.
У каждого из героев романа была своя роль в этой трагической истории. Мой главный герой Иосиф – прототип известного еврейского учёного Захарии бен Аарона, отличного переводчика, математика и астронома, который, как полагают, жил в конце пятнадцатого века в Новгороде, а затем в Киеве. Самого Захарию и по сей день считают «основоположником» ереси иудействующих на Руси, если не брать в расчёт то обстоятельство, что ряд учёных-историков сомневаются в истинном существовании этого персонажа из «Просветителя» Иосифа Волоцкого. Если Захарий (Схария) был придуман для придания обличениям в адрес еретиков большей убедительности, то что мешает нам сегодня «создать» своего героя со сходными (хотя далеко не во всём) убеждениями и поместить в тот исторический поток событий, которым сам святой Иосиф Волоцкий был современником.
В то время преданию анафеме и отлучению от церкви как еретика мог быть подвергнут любой человек, даже великий князь Московский Иван, положивший конец ордынскому игу, лишь только за то, что он не разделял мнение Церкви в отношении крестных ходов, которые, как утверждало духовенство, следовало совершать при освящении храмов в направлении против солнца. Что же тогда говорить об иных вольнодумцах! Их вполне правдоподобные жизнеописания с поправками на доносы и наговоры читатель без труда найдёт в соответствующей исторической литературе.
Сделав нашего героя поборником идеалов первоапостольской веры и при этом еврейского происхождения, мы проследим за его судьбой в те «смутные времена» на страницах романа, чтобы понять, как далеко может уйти «Невеста Христова» (христианская церковь) от первоначальных постулатов веры и к чему в конце концов это способно привести. Усилия многих отцов Церкви если и были не напрасны, но всё же не преодолели этот разрыв, который до сих пор ощущается в непростых взаимоотношениях между православными, католиками, протестантами и мессианскими иудеями.
Мой Иосиф – собирательный образ, хоть и имеет своего «родоначальника». В Иосифе воплотились лучшие черты верующих евреев, да и евреев вообще, чей культурный вклад в историю всякого народа трудно переоценить. Его пытливый математического склада ум, любовь к Небу воплотились в романе в виде размышлений о пророчествах с конкретными расчётами, ставшими доказательствами справедливости Евангелия, теми расчётами, которые до сих пор многим не известны. Для самого же Израиля, того, что отверг Мессию две тысячи лет назад, может оказаться интересным откровение, суть которого заключается в том, что главный герой романа рассказывает, как Иисус на страницах Евангелий образно прожил в режиме соотношения «день за год» ещё раз всю историю Своего народа, начиная с выхода евреев из египетского рабства в 1446 г. до РХ.
Историю Церкви принято освещать через описание движения религиозной мысли внутри католической, православной и протестантской деноминаций, а также полемики между ними, которая нередко приводила к жестоким столкновениям и пролитию крови. Всё это не прибавляло авторитета «Невесте Христовой», а, напротив, отталкивало человека не только от данной общины верующих, но и в рамках самой христианской общины от серьёзного погружения в сущность Отца, Сына и Святого Духа для преображения внутреннего мира человека.
Да, история Церкви во многом печальна и драматична, однако её самые печальные и трагические страницы до сих пор не прочитаны вслух, а значит, всё ещё нет принятия тех и покаяния перед теми верующими, кто был всеми гоним. Речь идёт о евреях-христианах, воплотившихся в романе в образе Иосифа, продолжателя учения назореев .
Для своего народа после разрушения Храма в 70 г. и подавления в 135 г. национального еврейского освободительного восстания Римом, которым и был разрушен этот Храм, они, евреи-христиане, не поддержавшие в силу учения Мессии насильственное изменение положения дел в стране и свержение диктатуры цезаря, стали предателями. Для верующих из других народов они были иудействующими, т.е. продолжающими жить традицией и культурой Израиля, а это, в свою очередь, не только не приветствовалось, но и искоренялось на кострах инквизиции как ересь со словами: «Во Христе больше нет ни еврея, ни язычника…». При этом мало кто задумывался, что у данного новозаветного стиха есть продолжение, где ещё сказано, что «во Христе нет ни мужского пола, ни женского, но новое творение». И там, где устранялись и устраняются половые различия перед Богом, когда Он, независимо от пола, любит и принимает всякого человека и ценит в нём его самого, при этом сами половые различия не устранялись и не устраняются, в принципе, женщины остаются женщинами, а мужчины мужчинами, тогда становится понятно, что данный стих не стирает половых различий, а значит не стирает и национальных.
Увы, но неправильно понятая глубокая мысль привела к попытке стереть целую еврейскую нацию, чтобы «уже не было иудея», в том числе в среде верующих, а ведь именно с них, верующих во Христа евреев, и началось христианство. Разве не евреем был Иисус и Его ученики-апостолы, разве не в среде Израиля первые десять лет распространялась благая евангельская весть, чтобы потом тысячами верующих евреев быть разнесённой по всему миру, чтобы весь мир знал о том, что для всякого человека есть Спаситель, который искупил его от расплаты за грех, независимо от того, еврей он или язычник, чтобы никто уже не мог гордиться принадлежностью к тому или иному народу, как к чему-то спасительному, чтобы народопоклонение не вытеснило поклонение Господу, «Которым всё живет, и движется, и существует».
Итак, они, вестники Евангелия, были всеми гонимы, всеми презираемы. Что могли противопоставить евреи-христиане всему этому? Какое оружие они использовали в борьбе за достижение цели, которую поставил перед ними их Господь и которая заключается в том, чтобы весь мир узнал о Нём и о том, что Он сделал для каждого, пришедшего в этот мир? В арсенале их были терпение, прощение, милосердие, т.е. всё то, что мы называем любовью.
Их любовь и терпеливый труд были без лицеприятия. Мало кто знает, что евреи-назореи принесли евангельское учение в арабский мир и что первыми наставниками у Мухаммеда были именно они, а это, в свою очередь, нашло отражение в перекочевавших из Танаха в Коран историях про еврейских патриархов и в поклонении единому Богу без внешних образов. С ними, верующими евреями, связана попытка примирить Восточную и Западную Церкви в единое Тело Христа, когда во время патриаршества (1364–1376 гг.) еврея-святителя Филофея им было предложено Папе Римскому Урбану V созвать Вселенский собор для восстановления единства церквей, но тот отверг это предложение. С ними, мессианскими евреями, в 70–90-х годах прошлого столетия связан успех в донесении истины до католиков о необходимости прекратить политику отвержения «природной ветви» – Израиля в рамках отношений верующих евреев и верующих язычников, что привело к подписанию фундаментального соглашения в 1993 г. в Иерусалиме между указанными сторонами, которое ознаменовало торжественный финал «двух тысяч лет недоверия» между католиками и евреями. Высокие договаривающиеся стороны взяли на себя моральное и правовое обязательство давать отпор антисемитизму, расизму и религиозной нетерпимости.
Принятие и осмысление всего этого и есть цель романа, которая, хочется надеяться, подтолкнёт читателя, как минимум, к личному откровению о своём прошлом, без которого нет будущего, нет любви к Родине.
Если же говорить о масштабном замысле, то он состоит в том, чтобы показать причины религиозной нетерпимости не только между целыми государствами, но и между конфессиями внутри одной страны и пути её преодоления. Может быть, предложенный автором путь во многом утопичен, отчего и финал романа во многом предсказуем, однако это не означает, что каждый искренне верующий человек не должен стремиться идти этим путём, по примеру нашего Спасителя, примирившего в себе евреев и язычников, арабов и европейцев, православных и католиков, независимо от их прежних убеждений. Мы знаем, куда привёл путь нашего Господа. Но разве не этот подвиг имел столь удивительные по масштабам и красоте плоды в нас, посвятившим Ему в ответ свои жизни?
Религиозная толерантность – это не некое безразличие к убеждениям и верованиям соседа, а путь принятия без упрёков и служения с любовью, с надеждой на преображение. Только так, а не иначе можно изменить положение дел во взаимоотношениях между людьми, ибо ещё ни один крестовый поход не породил больше истинных верующих и не сделал лучше самих крестоносцев, чем всеобъемлющая любовь Христа, явленная в жертве на кресте.




















Вместо пролога

32 г. по РХ.
«Придя же в страны Кесарии Филипповой, в одно время, когда Он молился в уединённом месте, и ученики были с Ним, Иисус спрашивал учеников Своих: Кто такой Сын Человеческий по мнению людей? Они сказали: Ну, одни говорят, что он Иоанн Погружающий, другие – Илия, а иные – Иеремия, или за один из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Симон же Пётр, отвечая, сказал: Ты – Мессия, Сын Бога живого. Тогда Иисус сказал ему в ответ: благословен ты, Симон, сын Ионин, потому что не человек открыл тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и ещё я тебе скажу вот что: ты – Пётр, – и на сём камне Я создам Общину Мою, и врата ада не одолеют её; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что запретишь на земле, то будет запрещено на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах».
(Еврейский Новый Завет, Евангелие от Матфея, 16 глава).


…спустя почти четыре века.
«В наши дни существует секта среди евреев во всех синагогах Востока, называемая сектой миней, и до сих пор осуждаемая фарисеями. Последователи этой секты более известны как назореи, и они веруют в Христа, Сына Божьего, рождённого от Девы Марии, пострадавшего во дни Пилата и воскресшего из мёртвых. Он тот же, в которого веруем мы, но желая быть евреями-христианами, они не являются по сути ни теми, ни другими».
(Отрывок из письма Иеронима к Августину Блаженному).














ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Стезя праведных – как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня.
(Притчи Соломона 4: 8)




















Глава 1. Еврейская община Севильи.
Немного об истории мессианских евреев в Кастилии

Испания. Раннее утро лета 1439 года. Неспеша поднимаясь над горизонтом, августовское солнце в Севилье готово было вновь наполнить жарой её улицы и площади, но пока своими лучами оно медленно подкрадывалось к городу, подчиняя торжеству света и жизни всё новые и новые участки земли. Первым бастионом на пути томящего в полдень душу солнца встал еврейский квартал. Его кривые узенькие улочки, больше похожие на лабиринт, были прекрасной защитой от дневного зноя. На небольшой площади, окружённой апельсиновыми деревьями, с маленьким каменным фонтанчиком в центре, было пусто.
Пробираясь дальше, словно соглашаясь с истиной Евангелия, гласящей, что свет язычникам от евреев, солнце в столь ранний час осветило Хиральду, башню бывшего минарета, воплотившую в себе жёсткие и суровые религиозные взгляды строителей этого сооружения – альморавидов, противников всяческой роскоши. Проникая сквозь вытянутые, словно стремящиеся ввысь, окна-бойницы, солнце зашагало по необычной лестнице – пологому пандусу, который был задуман для того, чтобы на её вершину можно было заехать на коне. Остаётся только догадываться, как захватывало дух у величавого всадника, устремляющего свой взгляд с этой вершины. И причина не только в открывающихся великолепных просторах, садах и виноградниках. Некогда взор правителей ласкала и мечеть, но теперь, после того как город перешёл в руки короля Фердинандо III, она стала выполнять функции церкви и постепенно перестраивалась в собор. Строительство шло крайне медленно, и это объяснялось, прежде всего, размахом будущего сооружения, ведь по задумке городского совета было решено «построить настолько хорошую церковь, чтобы её никогда нельзя было превзойти, чтобы потомки восторгались бы ею после завершения и сказали, что те, кто осмелился задумать эту работу, были сумасшедшими». Огромный её остов размером сто шестнадцать на семьдесят шесть метров, с поднимающимися к небу колоннами, будоражил фантазии жителей города, ожидавших воплощения идей архитектора в камне.
Апельсиновый дворик, находящийся рядом со строящимся собором, наследие некогда великого мусульманского прошлого, был прибежищем в дневные часы для строителей. Но сейчас всё вокруг было тихо, камни замерли в ожидании, только тонкий слух мог уловить их странный шёпот, от гуляющего между ними ветра, как спор за место в будущем величественном сооружении.
Не был обойдён вниманием находящийся по соседству королевский дворец, представленный удивительным сочетанием стилей и эпох. Поиграв в мозаики красок голубых, золотых, красных и зелёных тонов его отделки и приведя в движение слуг, а также всё живое огромного, словно кольцом обхватившего дворец, сада, солнце двинулось дальше пробуждать к жизни жителей Севильи.
Как всегда триумфом этого победоносного шествия света стала встреча солнца с Золотой башней, стоящей на берегу Гвадалквивира, – реки, пересекающей город с севера на юг. Белый кирпич и золотые изразцы башни, утомлённые ночной разлукой, радовались лучам и играли отражениями тысяч блёсток в спокойных, направляющих свой бег к морю, водах реки. Вспыхнувшая ярким утренним маяком, башня как бы соперничала с солнцем за право светить, совсем забывая, что она лишь его отражение.
Буйство света и красок заставляло подниматься торговцев, которые спешили грузить товар на свои повозки, чтобы отправиться на рынок, и моряков с рабочими, живущих на другом берегу Гвадалквивира, побуждая их вовремя быть в порту и на судостроительной верфи. Когда торжественная часть солнечного шествия этим утром была закончена, город погрузился в привычную для столь раннего часа суету.
Казалось, что этот новый день пройдёт так же буднично, как и многие предыдущие. Однако в доме Самуила, богатого еврейского торговца тканями, обеспечивающего ими королевский двор, был настоящий праздник. Малыш, родившийся этой ночью, был первенцем, и радость переполняла сердца родителей.
Пожилая женщина-повитуха, дав главе семьи последние советы по уходу за женой и ребёнком, вышла на улицу. Эта ночь прошла для неё неспокойно, но она не роптала и не сетовала на судьбу, скорее, во всей своей непростой работе находила всякий раз радость от явления на свет новой жизни.
Самуил, проводив повитуху, вернулся в комнату, ещё раз наклонился над колыбелью ребёнка и поцеловал его, тихо, почти крадучись, боясь спугнуть сон этого дивного создания, подошёл к кровати своей жены Марии и присел на край. Нежно держа её руку в своей, он прошептал:
– Мария, дорогая моя, как долго я ждал этого! Ты подарила мне целый мир! Мы назовём нашего сына Иосифом!
Утомлённая ночными родами молодая женщина с красивыми выразительными глазами, слегка прикрытыми лёгкой вуалью длинных ресниц и длинными чёрными волосами, обрамляющими нежные черты её лица, улыбалась мужу. Слова супруга заставили её брови подняться, а глаза – выразить недоумение. Она спросила:
– Почему долго, ведь мы в браке всего год? И почему – Иосиф?
Самуил, сжимая руку жены, продолжил:
– Счастье моё, ты знаешь, что на нашем языке «Иосиф» означает «он собирает, и он добавляет». Несколько месяцев назад во Флоренции начался собор Восточных и Западных Церквей, православных и католиков. Их почти трёхсотлетняя вражда, я надеюсь, подходит к концу, они вновь объединятся, и, по крайней мере, уйдёт вражда между ними, которая отталкивает многих прихожан от Церкви. Разве не сказал наш Господь: «...так узнает мир, что вы Мои ученики, если мир будет между вами». Кто знает, может, этот хрупкий мир положит начало собиранию разрозненных общин в одну единую Церковь и это примирение коснётся и нас, верующих во Христа евреев, и как прежде, в первоапостольские времена, мы будем едины. Мы снова научимся любить друг друга, а не убивать.
Мария задумчиво покачала головой, соглашаясь с мужем. Она хорошо понимала Самуила. История их предков мало напоминала безоблачную жизнь: всё было подчинено выживанию в среде с чуждой культурой и враждебным отношением.
Когда-то их далёкие предки жили на юге Франции в Тулузе небольшой христианской общиной, но с приходом к власти в 1217 году Алисы де Монморанси начались гонения на евреев под предлогом того, что они не обращены в христианство. «Святая» инквизиция не жалела никого, даже уже веривших в Иисуса детей Авраама. Уцелевшие от расправ, они бежали в Милан, где сблизились с вальденсами, которые были последователями Петера Вальдуса, исповедующего, как и они, идеалы раннего христианства. Однако и там они не избежали преследований, потому как незадолго до этого папа Луций III окончательно отлучил вальденсов от церкви на соборе в Вероне в 1184 году, а Иннокентий III подтвердил это отлучение на Латеранском соборе спустя тридцать один год. Постоянно гонимые, они были вынуждены часто переселяться, так и оказались в королевстве Кастилии в 1249 году. Причиной тому стала благоприятно складывающаяся для них обстановка в Севилье. Годом ранее, когда в неё вступили войска короля Кастилии и Леона Фернандо III, евреи преподнесли ему ключи от города, украшенные надписью на иврите. Это тронуло монарха, и он выказал им в ответ свою благосклонность.
После включения города в состав королевства Кастилии евреям была предоставлена свобода вероисповедания. Три мечети, находившиеся в еврейском квартале Севильи, были переданы в распоряжение общины и превращены в синагоги. Несмотря на лояльность королевской власти и принадлежность к народу Израиля, проживавшие в еврейском квартале Севильи евреи-христиане испытывали неприязнь к себе евреев, не разделявших их веру в уже пришедшего Мессию Иешуа.
Эта вражда между ними длилась уже более тысячи лет, а разрыв произошёл ещё во времена восстания Бар Кохбы в 135 году, когда раввин Акива провозгласил Бар Кохбу мессией Израиля, обещанной «Звездой Иакова» и таким образом вынудил мессианских евреев покинуть своих неверующих собратьев. Сразу после этого еврейское освободительное восстание было жестоко подавлено Римом, более пятисот тысяч евреев погибло, а мессианские евреи обрели в глазах остального еврейского мира титул врагов, трусов и предателей. Рассеянные по странам Средиземноморья и гонимые, они, как назореи, хранили апостольское учение.
Но вернёмся к еврейской общине в Севилье, в которой, как теперь понятно, не было единства и общего благодушия. Итак, обласканная королевской властью, она получила право собственности на дома, участки орошаемой земли, оливковые рощи и виноградники, ранее принадлежавшие мусульманам и расположенные как в самом городе, так и в его окрестностях.
Стремясь превратить Севилью в центр международной торговли, последующие короли Кастилии привлекали в город еврейских торговцев. Но время благоприятствования продолжалось только до середины следующего столетия. В середине XIV века среди католического христианского населения Севильи усилились антиеврейские настроения. Регулярно происходили убийства и избиения евреев, что вынудило власти ввести особо строгие кары за подобные преступления. Однако это не мешало архидиакону Мартинесу регулярно выступать в городе с проповедями, направленными против евреев. Он, в частности, предлагал полностью изолировать их от христиан и превратить синагоги в церкви.
После того как община Севильи обратилась к королю Энрике I с жалобой на Мартинеса, ему было предписано прекратить антиеврейские выступления, но архидиакон не выполнил как этот приказ, так и сходное распоряжение нового монарха Хуана I, последовавшее в 1383 году. Спустя пять лет, когда Мартинес, продолжая ограничивать права севильских евреев, конфисковал у них 23 синагоги, община города вызвала его на королевский суд. В результате разбирательства Мартинес был отрешён от должности, однако уже в 1390 году, после смерти Хуана I и архиепископа Севильи, вновь занял её.
И хотя в том же году новый король Энрике III приказал церковным властям Севильи вернуть евреям отнятые у них здания и принять строгие меры с целью недопущения антиеврейской агитации, деятельность Мартинеса уже дала результаты, и 4 июня 1391 года в Севилье вспыхнул погром. Толпы христиан, среди которых были солдаты и матросы, ворвались в еврейские кварталы Севильи, убивая евреев, грабя и поджигая их дома. В этих погромах погибли родители Марии и Самуила, было убито около четырёх тысяч человек, сотни (в основном женщины и дети) проданы в рабство мусульманам.
Значительная часть евреев Севильи спаслась от гибели, приняв христианство, синагоги были превращены в церкви. Однако король не только не наказал участников резни, которая положила начало волне погромов, прокатившихся по многим городам Кастилии и Арагона, но и передал Церкви, а также двум своим приближённым вельможам принадлежавшие севильским евреям дома, лавки, мастерские и благотворительные фонды общины.
Вскоре после этих событий община Севильи была восстановлена, но её численность резко уменьшилась, а насаждаемая годами враждебность к евреям, независимо от их отношения к Христу, продолжала ощущаться в отношении к ним испанцев. Вот и сейчас, когда страной правил Фердинандо III, в городе продолжали ходить слухи о тайных еврейских обществах, которые только и хотят свергнуть монарха, о богатых евреях, которые всему этому способствуют и подкупают испанскую знать.
Мария знала цену улыбкам соседей-евреев, не разделявших их веру в Иисуса, и богатых покупателей мужа – испанцев. Да, теперь с появлением ребёнка в их семье появилось больше забот и тревог, но эта новость о конце вражды между Церквями, зарождала надежду, что их сын будет жить в другом, в лучшем мире.
Однако надеждам родителей Иосифа, как и многих других верующих, не суждено было сбыться: хрупкий мир между Западной и Восточной Церквями не просуществовал и десяти лет. Несмотря на то, что после многочисленных заседаний 5 июля 1439 года во Флоренции, в церкви Санта Мария Новелла, между ста шестнадцатью латинскими иерархами во главе с Папой Евгением IV и тридцатью тремя восточными представителями было подписано соглашение о воссоединении Церквей, и то, что Московский митрополит Исидор спустя два месяца после этого в составе русской делегации в Великом княжестве Литовском объявил в каждой епархии об объединении и эту Унию приняли Киевская, Брянская, Смоленская, Полоцкая, Луцкая, Туровская, Владимиро-Волынская, Холмская, Перемышльская и Галицкая епархии соответствующих русских городов, волею судьбы находящихся в подчинении Литвы, уже по прибытии 19 марта 1342 года в Москву, когда он отслужил литургию с поминовением Папы Римского, то не встретил там одобрения. Великий князь Московский Василий II арестовал митрополита и заточил в монастырь. При попустительстве властей митрополит смог бежать. Впоследствии он направился в Рим, где и удостоился звания кардинала. Через шесть лет Русская церковь официально прервала общение с Вселенской церковью и объявила о своей автокефалии. Великий князь Московский по собственному почину и без согласования с Константинопольским патриархом возвёл на митрополичий престол архиепископа Рязанского Иону. Это был неканонический акт, ознаменовавший разрыв между Москвой и Константинополем и положивший начало автокефальности Московской церкви.
Все эти события неприятным эхом отозвались в Севилье. Хоть в ней и не было представительства Восточной Церкви, но католикам, которым была «брошена перчатка», нужен был «враг» для ответных действий и он, как и раньше, был найден в лице еврейской общины. Так, уже в 1450 году почти все евреи города жили и работали в арендованных помещениях. И хотя эти притеснения не коснулись семьи Марии и Самуила, общее настроение в городе было тяжёлым. Родители Иосифа, как могли, скрывали все эти конфликты от своего чада, и мальчик рос, долго не замечая того, что мир человеческих отношений наполнен враждой.


Глава 2. «Око за око» или милость?

С детства Иосиф был вдумчивым, но при этом романтичным ребёнком. С одной стороны, он буквально полностью погружался в мир еврейских патриархов, который открывал ему отец, читая Тору, а с другой – вечерами, выходя в сад и поднимая глаза к небу, он мог часами зачарованно смотреть на звёзды и мечтать. То он хотел быть похожим на Моисея, раздвигающего жезлом море, спасая от египетской армии евреев, то царём Давидом, освобождающим Палестину от врагов своего народа. Ко всему этому надо добавить, что сей отрок имел математический склад ума и много интересовался окружающим миром, находя его великолепным и перенося свой восторг на его Создателя. Уже в отрочестве он прочёл много книг, которые ему покупал отец, но их всегда было мало, а отец был часто занят, чтобы подробнее объяснить их смысл и глубину. Одной из первых полюбившихся ему книг была книга о звёздах Ицхака бен Баруха Албалия, возглавлявшего еврейскую общину Севильи четырьмя веками ранее и бывшего придворным звездочётом у Аббасидов. Видимо она и зародила у Иосифа любовь к небу, которое он так часто рассматривал по вечерам.
Познание нового вело его к освоению не только испанского языка и иврита, но и арабского, носители которого всегда отличались мудростью. Юноше шёл шестнадцатый год, когда Самуил вместе с товаром из Самарканда привёз ему в подарок лекции мирзы Мухаммеда ибн Шахруха по математике и построению Космоса с новой классификацией звёзд. Иосиф был так счастлив, что светился от радости и, не откладывая дело на завтра, тут же сел за перевод.
Родители Иосифа радовались пытливому уму сына, однако Самуил временами с грустью смотрел на эти труды, понимая, что его сын не продолжит дело, которое он с таким трудом поднял. А других детей у Самуила и Марии не было.
Как и полагалось, в возрасте восьми дней Иосиф был обрезан, а в шестнадцать лет Самуил тайно от других членов еврейской нехристианской общины крестил Иосифа в соответствии с новозаветными правилами, установленными апостолами в Евангелиях. Его уважение к Писанию требовало послушания, и он не хотел оставить Иосифа без истины, когда от еврея требовалось и обрезание, и крещение. Данная процедура вырывала этих людей из общества евреев, не принявших Христа, и из общества католиков, которые крестили младенцев и посвящали их Богу, даже не собираясь спрашивать их личного выбора.
Иосиф понимал ответственность этого шага, который его не смущал, а напротив, в этом ему виделась смелость, а он хотел быть похожим на своего отца не только и не столько внешне (хотя различия между ними если и были, то, по большей мере, в силу различия в возрасте), сколько внутренне: отец его был человеком смелым и умным. Следующие четыре года юноша был наставляем отцом истинам завета, который заключил Бог с человеком через Иешуа Мессию.
Самуил был доволен духовным ростом своего сына, однако одной проблемы он всё же не заметил, полагаясь на смиренное доверие Иосифа ко всему, что он ему говорил. Однажды юноша был побит на улице своими соплеменниками-сверстниками, и это была не просто заурядная драка молодых людей, отстаивающих свой авторитет в квартале, или разборки за прекрасную даму сердца – нет. Иосифа избивали именно за его веру, глумясь над ним, лежащим в дорожной пыли, и упрекая его за трусость и предательство народа, как будто именно он почти полторы тысячи лет назад не пришёл на помощь восставшим евреям, движимым желанием видеть свою родину свободной. Шесть еврейских юношей били его долго, и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы не подоспел на шум с улицы Самуил. Он, опустившись на колени перед лежавшим на земле сыном и положив на них его голову, как мог утешал Иосифа, вытирая кровь с его лица. Когда же туман в голове от побоев прошёл, юноша поднялся и пообещал наказать обидчиков, но на это отец заметил, что в прощении – свобода, а значит, сама жизнь человека и при этом не только его самого, но и его врага. Эту глубокую мысль Иосиф тогда до конца не понял, больше полагаясь на правило «око за око». Красоту и величие прощения ему ещё предстояло понять, а пока он жил наследством Закона Моше.
Когда Иосифу исполнилось двадцать лет, он представлял собой молодого человека среднего роста с широкими плечами, которые подчёркивают достоинство всякого мужчины, и несколько поданным вперёд подбородком, от чего это впечатление о мужественности их хозяина только усиливалось. Ко всему прочему, у него были красивые, карие, задумчиво глубокие и по-юношески чистые глаза, прямой нос и умеренной полноты губы на смуглом от природы лице.
К этому времени Самуил окончательно понял, что его мальчик уже муж, и что он не вписывается в среду еврейских торговцев своим упорством в науках и языках. Тогда в один из летних вечеров на семейном совете было решено, что Иосиф, в силу своей тяги к знаниям, отправится учиться в Австрию к Георгу Пурбаху, известному тогда астроному и математику.


Глава 3. Разговор Иосифа с профессором Пурбахом о том, как звёзды в знаках Зодиака открывают историю человечества

Октябрь 1460 года. Вена, столица Священной Римской империи. Венский университет. По длинному университетскому коридору шёл молодой человек лет тридцати пяти в строгом подобающем данному заведению костюме. Он был невысокого роста, довольно упитанный. Из-под короткого парика выступал мощный лоб, а в тёмных глазах и лёгкой улыбке тонких губ читалась уверенность, несвойственная данному возрасту. Его карьера была стремительной: уже к двадцати шести годам он защитил в этих стенах магистерскую диссертацию, а последние три года являлся придворным астрологом императора Священной Римской империи Фридриха III в Вене. Это был профессор Георг Пурбах. Через приоткрытую в одной из аудиторий дверь он увидел в пустом зале своего ученика Иосифа бен Самуила. Понаблюдав некоторое время тайком за своим подающим большие надежды учеником и распираемый любопытством относительно того, что ещё пытается освоить молодой учёный, он зашёл в аудиторию.
– Иосиф бен Самуил, что вы читаете? – спросил у прилежного ученика учитель.
Иосиф поднялся. Не только лицо, но, похоже, вся его фигура выдавала растерянность и смущение перед магистром, как будто его застали за чем-то недостойным. И этому было объяснение. Он заканчивал читать астрологический трактат Пурбаха «Judicium super cometa qui anno Domini 1456 to per totum fere mensem Iunii apparuit», посвящённый комете , наблюдаемой им в 1456 году, где была сделана попытка определить размеры кометы и её удаление от Земли. Среди оказываемых влияний, которые Пурбах приписал комете, были засуха, чума и война, особенно в Греции, Далмации, Италии и Испании, где комета должна была достигнуть зенита, а также определённые затруднения для тех людей, которые имели натальный асцендент в Тельце. Иосиф, как это бывало уже не раз, нашёл в этих исследованиях нечто неприемлемое для своей веры, а именно астрологический уклон работы. До сих пор он избегал откровенного разговора с учителем на эту тему, но теперь прямой вопрос профессора требовал такого же ответа.
Да, Иосиф знал, что Бог использует звёзды по Своему усмотрению, и Он – Создатель всего сущего – поведал это в первой книге Танаха, «Бытие», где сказал: «...да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времён, и дней, и годов…». Он также знал из истории Израиля и то, что в момент рождения Моисея произошло удивительное событие на небе – знамение – совпадение планет Юпитера и Сатурна, и то, что евреям была обещана «Звезда от Иакова», которая позже была наблюдаема магами Востока. Именно она привела их в Иерусалим в 749 году по римскому летоисчислению, а позже довела до Галилеи для поклонения Мессии и принесения Ему даров: золота, ладана и смирны. Но одно дело знать, что Бог использует звёзды для знамений, и совсем другое – им поклоняться.
Не понимая заминки и смущения своего ученика, Пурбах спросил:
– Что так взволновало вас в моей работе?
Собравшись с силами и преодолев страх перед авторитетом своего учителя, Иосиф сказал:
– Профессор, я с большим уважением отношусь к вам и к вашим работам, но некоторые вещи меня смущают в этом труде. Если позволите, свои соображения на этот счёт я изложу немного позже.
– Хорошо, Иосиф, приходите сегодня вечером в обсерваторию, там и поговорим.
– Да, я буду у вас – коротко ответил Иосиф и поспешил выйти из зала.
Георг Пурбах продолжал стоять. Он ровным счётом ничего не понимал в происходящем. Поведение молодого учёного смущало его. Ещё немного задержавшись в аудитории, нахмурив брови и пожав плечами, он вышел вслед за Иосифом.
Вечером того же дня Георг Пурбах, как обычно, обсуждал план завтрашних лекций со своим учеником и помощником Региомонтаном, однако внутреннее напряжение от предстоящей беседы с Иосифом заставляло его часто посматривать на часы.
– Георг, вы кого-то ждёте? – осведомился у своего учителя Региомонтан.
– Да. Обещал зайти Иосиф. Мы собирались с ним обсудить мой трактат по комете. Что-то его смутило в нём, и он хочет это рассказать мне. Неужели я в чём-то ошибся? Не понимаю! – последние слова были сказаны магистром тоном человека, которому не нужна была поддержка, а скорее – признание и похвала.
– Ну что вы, – отозвался Региомонтан, собираясь домой. Уловив настроение учителя, он продолжил: – Там не может быть ошибки, не переживайте.
Уже в дверях Региомонтан столкнулся с Иосифом.
– Вы пришли – проходите, Георг вас ждёт.
Задержавшись на мгновение и улыбнувшись Иосифу, Региомонтан добавил:
– Странно, вы заставляете его волноваться!
Иосиф поднялся на второй этаж обсерватории и подошёл к Пурбаху.
– Проходите, Иосиф, я жду вас, присаживайтесь, – предложил своему гостю профессор.
– Спасибо, Георг, – учтиво поблагодарил магистра ученик.
Сев напротив своего учителя, Иосиф медлил. Он достал платок и промокнул лоб, крупные капли пота выдавали его напряжение. Наконец, он начал:
– Профессор Георг, вы знаете меня как молодого учёного, но я также и верующий во Христа еврей. Эти обстоятельства не позволяют мне согласиться с вашими представлениями о влиянии кометы на судьбу человека.
После этих слов Иосиф внимательно посмотрел на учителя. Лицо Пурбаха оставалось спокойным, и это придало уверенности ученику, поэтому он продолжил:
– В соответствии с Торой Моше мне как еврею запрещено поклоняться звёздам и служить им, а значит, и сверять с ними свою жизнь. Как верующий во Христа человек, я знаю не только Танах, но и евангельские тексты, где расписана история человечества на протяжении семи тысяч лет от Сотворения, а точнее, последние её три тысячи. Однако как человек, стремящийся к точности в науке, я не могу отрицать как само существование звёзд, так и их возможное влияние на нас. Тем не менее, последнее должно быть увязано с первым, то есть с невозможностью поклонения им. Более того, астрологи выделяют в эклиптике при прохождении солнца двенадцать зодиакальных созвездий, но мы с вами знаем, что это не так. Их тринадцать, то есть из учения выпало созвездие Змееносца, о котором писал Птолемей, и известное ещё со второго века. Да, астрологи до сих пор затрудняются дать оценку влияния данного созвездия на человека, и это заставляет их скрывать его наличие от прочих. Но мы с вами учёные, уважаемый Георг, и нам не должно быть свойственно замалчивать факты, а давать, по возможности, им научные объяснения.
Пурбах утвердительно покачал головой и, скептически улыбаясь, спросил:
– Иосиф, они у вас есть?
– Да, учитель!
Крайнее недоумение выразилось на лице Георга. Он не ожидал такого поворота в разговоре. Его многочисленные астрономические наблюдения хотя и позволили заметить, что популярные астрологические «Альфонсинские таблицы» дают ошибку в несколько градусов и тем самым ставят под вопрос точность всех ранее предложенных астрологических вычислений, но их не отменяли, а лишь заставляли уточнить сроки. Сконцентрировавшись последние месяцы над поправками к астрологическим прогнозам, он никак не ожидал, что кто-то это сделает раньше его самого.
– Я жду ваших объяснений, – предложил своему ученику Пурбах, стараясь вернуть себе прежний спокойный вид.
Иосиф продолжил:
– Я не могу оспаривать утверждения Танаха о том, что Бог даёт звёзды, в том числе, и для знамений. Конечно, данное обстоятельство не может не влиять на людей, ведь, получая таким образом знания Свыше, они меняют подчас и свою жизнь. Достаточно вспомнить, что появление Звезды на Востоке заставило арабских мудрецов и магов двинуться в путь для поклонения Мессии в Израиле, а Звезда эта была от Творца. Итак, с одной стороны, в Законе Моше Бог исключает поклонение звёздам, а с другой – использует их как некие сигналы для человека, чтобы он был готов к определённым событиям. Знакомясь с астрологическими учениями разных народов, я с удивлением для себя заметил, что все астрологи, не сговариваясь, созвездия называют одинаково, а значит, есть первоисточник знаний. В этом плане мы вновь обращаемся к Торе, где сказано про Нимрода, который после Потопа хотел построить башню до Небес и показать Создателю своё могущество, но Бог смешал языки так, что строители перестали понимать друг друга и рассеялись по всему Свету. Бог смешал языки, но не знания. Более того, в Писании мы находим, что уже в древние времена Бог давал людям знания о звёздах. У Иова есть такие стихи: «Он один распростирает небеса, и ходит по высотам моря; сотворил Арктур, Орион и Плеяды и тайники Юга» или «От духа Его – великолепие неба; рука Его образовала быстрого скорпиона». Всматриваясь в картины зодиакальных знаков, я вспомнил, что апостол Павел писал про времена Танаха, как про образы, которые ведут человека к Истине. Таким образом, я с подсказки апостола связал образы созвездий с Истиной.
– С истиной?! – перебил Иосифа Пурбах, – Вы хотите сказать, что звёзды открывают нам истину евангелий?!
– Именно это я и хочу вам рассказать, – продолжил молодой учёный. – Дело в том, что наш религиозный еврейский календарь начинается с апреля, но для Творения у нас есть другое начало года – конец декабря. В декабре – еврейский праздник Обновления – Ханука. В это время появляется знак Стрельца. Если его соотнести с образом начала Бытия, то он соответствует сюжету, который повествует про то, как Бог обращается после грехопадения Адама и Евы к Змею со словами: «и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем её; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту». Далее, мы знаем, что человек так сильно развратился и что падшие Ангелы стали сожительствовать с женщинами, от чего стали рождаться исполины – знак крайнего развращения человечества – Козерог. Бог решил положить конец всему этому и послал Потоп – знак Водолей. Но погибли не все – «Рыбы» были спасены, то есть те, кто был послушен Господу. От этих людей произошёл народ Божий, в котором появился обещанный Спаситель, но Он в начале пришёл не принять Царство, а спасти от греха народ Свой и умереть за него – «Овен», или жертвенный Агнец. Большая часть Израиля отвергла жертву Агнца и избрала себе лжемессию – «Тельца». В результате гонений на общину верующих в Мессию Иешуа евреев они достигают благой вестью и язычников в соседних странах, с которыми Бог их примиряет во Христе так, что перед Богом уже неважно, кто ты, еврей или язычник, Он одинаково любит всех – знак Близнецов. Созданная Им община преследуема и рассеивается, отступает – это Рак. Но так будет не всегда. В конце Бог возвратится, чтобы установить Царство – знак Льва, К Его возвращению Церковь должна предстать пред Ним чистой и непорочной, то есть «Девой». Приход Христа ознаменует суд над грешниками в чашах гнева – «Весах» – символе правосудия Божьего. Так начинается Тысячелетнее Царство Христа. Диавол, «древний змей», на время связан, но в конце тысячи лет он вновь отпущен на свободу, чтобы обольщать рождённых за это время на Земле – «Скорпион». Но Бог побеждает его вместе со своими святыми – это и есть недостающий тринадцатый знак – «Змееносец». Теперь всё на своих местах, и нам не следует поклоняться звёздам, ибо в них Творец расписал нам историю человечества, как бы запечатлел Писание в космических сюжетах. Это небесное послание невозможно уничтожить, сжечь, предать забвению, его нужно только правильно понять.
Закончив слушать Иосифа, Георгий Пурбах задумчиво поглаживал лоб. Что он мог сейчас возразить против простоты и логики такого объяснения? Мало того, что звёзды не всегда оправдывали его личные прогнозы, но и он сам, как все астрологи, игнорировал созвездие Змееносца из-за своего непонимания его предназначения. Это было ненаучно, и он понимал щекотливость своего положения.
– Удивительно, Иосиф, как в вас уживаются два человека: учёный и человек искренней веры ваших отцов. Вы смогли примирить в себе их обоих. Вы не согрешили в Танахе, в слове Творца к вашим предкам, и не подорвали авторитет науки. Право слово – удивительно! – заметил Пурбах.
– Уважаемый профессор! – вновь обратился к Георгу Иосиф. – Мы не должны противопоставлять Бога науке. Это не правильно. Уж если и есть учёный, так это сам Господь, который, зная все законы и правила, сотворил всё видимое и невидимое так, что нам только остаётся удивляться Его уму и познавать тайны. Правила и законы говорят о порядке, а они, в свою очередь, свидетельствуют об Авторе, их установившем, но, в силу определённых причин пожелавшем остаться до определённого времени невидимым. Однако не через ли рассмотрение объектов природы мы находим, что всё это сотворено. Разве Творение не свидетельствует о Творце? Да и мы сами не по образу ли Его и подобию сотворены?! Наука не мешает верить, напротив, она помогает лишний раз удивиться красоте и мудрости Создателя.
– Удивительно, удивительно, – продолжил повторять Пурбах, – я должен подумать над всем этим, это требует осмысления.
– Если я вас чем-то оскорбил, простите меня, мой учитель! И если вы не возражаете, я оставлю вас сейчас, – сказал Иосиф.
Магистр молча кивнул головой, после чего Иосиф встал, спустился по лестнице и вышел на улицу. Было уже поздно. Огромное звёздное небо раскинулось над ним чёрным покрывалом, переливающимся и мерцающим своими плеядами звёзд. Оно, казалось, стало ближе и ярче.
Иосиф вдохнул полной грудью, груз недосказанности между ним и Георгом перестал сдавливать дыхание. Как ему хотелось сейчас увидеть отца, обнять его, найти в родных глазах гордость за свой поступок, за эту маленькую победу над собой.



Глава 4. Георг Пурбах и Его величество король Фридрих III

Как это нередко бывает, малозначимое, на первый взгляд, в глазах человека событие становится поворотным в его жизни. После почти бессонной, проведённой в раздумьях над взглядами Иосифа ночи, Георг Пурбах утром следующего дня решил принять вызов и доделать работу по корректировке астрологических расчётов до конца, доказав своему оппоненту, что и его взгляды не лишены истины. Он, с присущей ему и его молодости энергией, сел за работу.
Вначале всё шло гладко, но каждый последующий месяц вновь и вновь разочаровывал Георга из-за отсутствия точных совпадений прогнозов. За помощью он решил обратиться к труду Птолемея «Альмагест», в котором были представлены античные взгляды на небесную механику. «Альмагест» содержал практически полное собрание астрономических знаний Греции и Ближнего Востока первых двух веков от Рождества Христова. Однако трудности перевода с древнегреческого языка сильно замедляли продвижение работы. Это раздражало Георга. Даже помощь Региомонтана с переводом Птолемея мало облегчала его напряжённый труд. Пурбах стал часто срываться на своего ученика за его нерасторопность, и вскоре их отношения стали принимать формы вежливой, но холодной учтивости. Сложно сказать, чем бы всё это закончились, если бы не одно важное происшествие, которое произошло в середине марта 1461 г.
К императорскому двору в Вене прибыл папский легат, кардинал Виссарион, с важной дипломатической миссией – добиться от Фридриха III участия Священной Римской империи в крестовом походе против турок. Это обстоятельство, а также и то, что вся внешняя политика монарха была по большей части малоуспешной, заставили его вновь вызвать к себе Пурбаха для астрологических консультаций.
Посыльный императорской канцелярии застал Георга Пурбаха за переводом очередного, уже шестого тома «Альмагеста». Передав приглашение императора, посыльный немедленно удалился. Тон письма был требовательно властным и даже угрожающим. Полный тревоги и сомнений молодой астролог направился к резиденции короля. Предоставив страже королевское приглашение, он шёл по аллее разбитого перед крыльцом сада. С каждым шагом волнение в груди Пурбаха усиливалось, казалось, сердце выскочит из груди, в висках стучало. То ли от этого напряжения, то ли от многих последних почти бессонных ночей, проведённых за переводом и расчётами, в слегка помутнённом состоянии разума Георг Пурбах был проведён придворным пажом в кабинет императора для приёма посетителей.
Оставшись в кабинете один, Пурбах ожидал аудиенции. Время шло, а император всё не появлялся, чего раньше никогда не случалось в их отношениях. И это только усиливало высокое напряжение моральных сил учёного. Наконец дверь в кабинет открылась, и придворный объявил:
– Его величество, император Фридрих III!
В кабинет вошёл монарх. Брови над его высокой переносицей были сдвинуты, плоские скулы напряжены, что и без того подавало вперёд сильно развитую нижнюю челюсть с толстой нижней губой, унаследованную им от матери Цимбурги Мазовецкой, дочери Земовита IV, князя Плоцкого и Куявского. Как и его мать, император был крепкого здоровья, он отличался необыкновенной физической силой, чего нельзя было сказать о проводимой им политике и мало напоминающих крепкий мир взаимоотношениях внутри семьи.
Так, уже в 1457 году императору не удалось удержать Чехию и Венгрию в орбите Габсбургской монархии. Королём Чехии стал Йиржи из Подебрад, что Фридрих III был вынужден признать после неудачной для Австрии войны с ним. Вдобавок пришлось продать корону Святого Иштвана венгерскому королю Матьяшу Хуньяди за 80000 золотых форинтов. После этого начались непрекращающиеся набеги венгров на австрийские земли, которым он, испытывающий хроническую нехватку денежных средств, не мог оказать действенного сопротивления. Австрия постепенно разорялась.
В отношении Швейцарской конфедерации политика Фридриха III так же оказалась неэффективной. Попытки использования Франции для возвращения швейцарских земель под власть Габсбургов провалились: в 1444 году французский король Карл VII был разбит при Сен-Готарде. В результате Тургау, старинное владение габсбургского рода, вошло в состав Швейцарии.
Но самым печальным для монарха было то, что его родной младший брат Альбрехт VI, претендующий на часть наследства Габсбургов, так же не добавлял стабильности в жизнь империи, погружённой в непрекращающиеся войны с венграми. К 1457 году противостояние братьев усилилось, а в 1458 году Фридрих был вынужден уступить Альбрехту Верхнюю Австрию. Австрийские земли были почти полностью разорены и опустошены войной. Попытка чеканки необеспеченных денег императором провалилась, участились волнения крестьян. Теперь же, когда младший брат угрожал осадой Вене, удручённый всеми этими обстоятельствами и тем, что ему надлежало поддержать военный поход против турок, Фридрих вызвал Пурбаха для объяснений несоответствия его астрологических заверений реальным событиям.
Лицо монарха было мрачным, голосом, полным гнева, он обрушился на придворного астролога:
– Георг Пурбах, потрудитесь объяснить, что происходит! Почему ваши заверения относительно моего брата Альбрехта и его несостоятельных притязаний на мой трон не сбылись? Нет, он не оставил меня в покое, а продолжает угрожать! Где мир в империи, где удачи в политике? Где это всё?!
Стоя с опущенной головой и лихорадочно подбирая слова, Пурбах ответил:
– Мой император! Я помню всё, что Вам говорил, и говорил Вам это без тени сомнений, однако при тщательных исследованиях я обнаружил ошибки в расчётах положений звёзд, которые легли в основу известных Вам «Альфонсинских» таблиц. Эти ошибки и привели к неверным заключениям.
– Вы, Георг, хотите сказать, что всё, что вы мне говорили до сего дня, – ошибка! – загремел Фридрих. – Ваши ошибки дорого стоят моему государству! – не меняя тона, чуть ли не прокричал император.
– Ваше величество! Как Вы сами знаете, астрология – это наука, и, как любая другая, она развивается. В этом развитии мы находим ошибки предыдущих астрологов и их исправляем. Именно этим я и занимаюсь сейчас, но есть трудности, которые мешают этому, – пытаясь защищаться, ответил Пурбах.
Находясь в нерешительности и испытывая уже годами сложившуюся зависимость политических решений от звёзд, Фридрих, умерив свой внутренний гнев, спросил:
– Что это за трудности?
– Государь, – продолжил астролог, – причина тому – древнегреческий язык, на котором написан Птолемеем «Альмагест», положенный в основу его последователями. Мне необходимо разобраться, где закралась ошибка. Я уже почти не смыкаю глаз ради этого перевода, но мои познания древнегреческого не позволяют закончить работу быстро.
Перейдя на деловой тон и не видя в причинах задержки точных астрологических предсказаний финансовой стороны, Фридрих III, подойдя к окну кабинета, произнёс:
– Хорошо, Георг, я помогу вам. Сейчас как раз в Вену прибыл кардинал Виссарион с целью организации похода против турок. Он знаток языка и поможет вам. Я отправлю ему соответствующее письмо. Ступайте и поторопитесь с расчётами!
Утром следующего дня посыльный кардинала Виссариона прислал Пурбаху приглашение для встречи в соборе Святого Стефана. Аудиенция у кардинала была назначена в полдень.


Глава 5. Солнечные часы профессора Пурбаха –
ключ к пророчеству о времени рождения Христа

Иосиф всё это время, с момента последней его встречи с Пурбахом, был занят решением проблемы, уже давно не дававшей ему покоя. Он никак не мог понять, как маги Востока, арабы, не имевшие к его народу никакого отношения, смогли в звезде на небе в ночь на двадцать девятое мая 747 года по Римскому календарю определить, что она – знамение родившегося Спасителя в Израиле, нет, не цезаря в Риме или хана в Орде, а именно его, Господа. Единственным стихом Торы, проливавшим малый свет на эту историю, было пророчество Валаама, и он буквально выучил его наизусть, а звучало оно так: «Вижу Его, но ныне ещё нет; зрю Его, но не близко. Восходит звезда от Иакова и восстаёт жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых. Едом будет под владением, Сеир будет под владением врагов своих, а Израиль явит силу свою. Происшедший от Иакова овладеет, и погубит оставшееся от города».
Иосиф уже по нескольку раз прочёл книги по классификации звёзд, уделив особое внимание тем ночным светилам, которые хорошо видны в ранние утренние часы, примеряя их для разгадки этой тайны, но всё было напрасно. Он вставал ещё до рассвета и, как в детстве, смотрел на звёздное небо, чтобы понять то, что в своё время стало известным астрономам Востока. Но теперь его сознание будоражили не картины патриархов из далёкого детства, навеянные чтением Танаха отцом, а одна единственная картина момента, когда волхвы увидели в небе на Востоке звезду и двинулись в путь для поклонения родившимуся в Израиле Спасителю.
Звёздное небо молчало, утреннее положение звёзд ничем не отличалось от вечернего, и удручённый Иосиф как-то по-детски верил, что может быть в этом году, в ночь на двадцать девятое мая, он увидит эту долгожданную небесную подсказку и получит ключ к пророчеству. Несколько подавленный и расстроенный тем обстоятельством, что ещё нужно ждать два с половиной месяца этой ночи, он вышел из дома и решил прогуляться. Свежий мартовский прохладный воздух бодрил, и, всё ещё погружённый в размышления над Вифлеемской звездой, он зашагал по улице, ведущей к собору Святого Стефана, не обращая внимания на прохожих.
Было двенадцать часов дня, когда Иосиф вышел на соборную площадь. На южной башне церкви ударил колокол, и голуби, сидевшие на её крыше, сорвались со своих насиженных мест, чтобы совершить привычный облёт площади перед храмом. Это отвлекло Иосифа от дум, и он издалека заметил две знакомые фигуры Георга Пурбаха и Региомонтана, которые как раз в это время заходили в собор.
«Что могло их привести сюда?» – недоумевал Иосиф. День был ясным, и он посмотрел на соборные солнечные часы, которые Пурбах ещё десять лет назад сконструировал специально для этой церкви. Отбрасывая тень от выставленных под особым углом металлических стержней, они показывали на циферблате двенадцать часов.
«Какой умный человек Георг Пурбах, что смог на стене собора выразить идею отсчёта времени, которая в древние времена воплощалась человеком на горизонтальной поверхности. В полдень вертикальный шест не дал бы тени», – продолжал размышлять Иосиф. На память ему пришли строки из Писания: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены...» и «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдёт Солнце правды и исцеление в лучах Его...»
– «Взойдёт Солнце правды», – Иосиф стоял посреди площади и продолжал повторять эту фразу, пока, наконец, не пришло озарение: Бог – «Солнце правды», и Он – наша утренняя звезда, которая восходит, Его лучи правды отмеряют время, как на часах у Георга. Молодой человек застыл. Лёгкая дрожь ликующего возбуждения прошла по всему его телу. Так вот что использовали астрономы Востока, чтобы вычислить время появления Звезды Иакова! Они использовали солнечные часы, солнечный циферблат! «Солнце, солнечные часы!» – чуть не закричал он, забыв, что находится перед церковью.
Круто повернувшись, Иосиф пошёл домой; шаг его был скор, а самому ему казалось, что он парит над мостовой. Лицо его светилось счастьем, от чего молодые дамы, идущие ему на встречу, это принимали на свой счёт и кокетливо улыбались в ответ.
Вернувшись домой и очистив стол от горы теперь уже ненужных книг по астрономии, он взял лист бумаги и начертил циферблат. За начало времени Иосиф принял дату рождения Иакова, а за окончание суток – рождение Спасителя. Двадцати четырём часам суток соответствовала временная дистанция в 1887 лет. За восход Солнца следовало принять дату пророчества, когда «восстаёт жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых. Едом будет под владением, Сеир будет под владением врагов своих, а Израиль явит силу свою. Происшедший от Иакова овладеет, и погубит оставшееся от города». Всё указывало на время правления царя Давида. Теперь следовало уточнить год, когда эти события произошли, и соотнести его с рассветом, который наступает в Израиле первого апреля в пять часов двадцать восемь минут. Иосиф занялся расчётами.


Глава 6. Придворный астролог Пурбах и кардинал Виссарион. Смерть профессора Пурбаха

Войдя в церковь через исполинский портал, Георг Пурбах и Региомонтан были встречены привратником, ожидавшим их по приказу его высокопреосвященства. В сопровождении служителя церкви молодые астрологи прошли через южный, предназначенный для мужчин, неф, обогнули главный алтарь и оказались в капитуле, здании для собрания духовенства.
Кардинал Виссарион их ждал. Это был муж высокого ума, умелый политик, человек, крайне осторожный в своих высказываниях, и при этом верный поборник идей распространения христианства огнём и мечом на землях, подвластных туркам, а также ревностный сторонник объединения Восточной и Западной Церквей. Разносторонние интересы кардинала снискали ему славу человека, эрудированного во многих областях знаний. Отчасти причиной этому было его совершенное знание древнегреческого языка и латыни, ведь сам Виссарион был по национальности греком, а многие научные и религиозные трактаты были написаны именно на этих языках.
– Да здравствует его высокопреосвященство! – в почтенном поклоне застыли Георг и Региомонтан.
Отвесив небрежным поклоном головы ответное приветствие и пригласив гостей сесть, кардинал Виссарион направил на спутников свой цепкий взгляд. Если говорить об образе священника, то он представлял собой сочетание природной худобы и ярких, светящихся каким-то странным светом глаз. Острый ум и наблюдательность позволили ему безошибочно определить, кто из двух молодых людей главный. Сосредоточив свой взгляд на Пурбахе, кардинал произнёс:
– Я осведомлён, Георг Пурбах, о ваших трудностях.
Здесь с самого начала нужно сказать, что кардинал не разделял взглядов астрологов. Идея то том, что звёзды своей некой фатальностью управляют человеком, а не Бог, который предоставил своему созданию свободу выбора между добродетелью и злом, была для него недопустима. Однако, помня о том, что папа Пий II так же увлекается астрологией, а от императора Фридриха III, чьим придворным астрологом был Пурбах, сейчас зависит участие Австрии в походе против турок, кардинал взял дипломатический тон, позволяющий ему показать своё отношение к проблеме и не навлечь на себя гнев папы и короля.
– Георг, – обратился Виссарион к Пурбаху, – вы человек учёный и знаете, что Платон в «Тимее» отвергал гадание по звёздам. Зачем же вы стремитесь постичь труды Птолемея?
Пурбах прекрасно знал, что кардиналу хорошо известна причина его интереса к работе древнего астронома и его высокопреосвященство вовсе не интересует ответ на вторую часть вопроса, потому сказал следующее:
– Ваше высокопреосвященство! Вы абсолютно правы, но это не мешало Платону писать о том, что созерцание небесных пространств служит очищению души и возвышенному умозрению, что сродни созерцанию в храмах библейских сцен.
При других обстоятельствах подобное сравнение и постановка на один уровень Бога и звёзд в их влиянии на человека привело бы неминуемо к обличению в ереси со стороны Церкви, но не сейчас. Кардинал, подавив в себе гнев, решил сам поправить учёного:
– Вы хотите сказать, что рассматривание прекрасного творения создаёт представление о прекрасном Творце. Не так ли, Георг?
– Да, Ваше высокопреосвященство. Более того, Платон в «Тимее» рисует величественный образ звёздного неба, космоса, который, пребывая в вечном вращении, не только прекрасно сконструирован геометрически, но слышит, видит и обладает высшим разумом.
– То есть для вас космос и есть Бог? – пытаясь сохранять учтивость, поинтересовался кардинал.
Почувствовав подвох в вопросе, Пурбах ответил:
– Нет, Платон в «Послезаконии» говорит, что, поскольку почитание небесных светил, как богов, учит добродетели, оно должно стать религией в идеальном государстве. Платон не говорит, что звёзды это боги, но это учит народ, почитая звёзды, правильно почитать и богов.
– Георг, Платон жил задолго до явления нам Истины во плоти в образе Христа, а потому был несовершенен в истине. Сегодня, когда истина нам открыта, уже не следует прибегать к этой практике, она сразу позволяет направлять свой взор на распятого Спасителя. Если звёзды управляют человеком и определяют его судьбу, в тайну которой вы хотите проникнуть, то тогда зачем Творец дал человеку разум, если как бы учён не был человек, он не в силах изменить влияние звёзд на него? – возразил кардинал.
– Ваше высокопреосвященство, как раз наоборот, звёзды показывают нам путь и, понимая его в силу нашей учёности, мы, зная будущее, можем изменить свою жизнь.
– Георг, вы сами себе противоречите. С одной стороны, вы можете знать по положению планет при рождении человека, что его ждёт в жизни, а с другой – человек, обладая этими знаниями, может изменить ход событий, предначертанный ему звёздами. Космос должен перевернуться и подстроиться под человека, решившего изменить своё будущее? – не без иронии поинтересовался Виссарион.
– Господин кардинал! Космос останется прежним, но разве пророчества Библии не предупреждают человека? И он, человек, волен внять этим предупреждениям и изменить свою жизнь. Разве от этого пророчества изменятся? – парировал Пурбах.
– Не забывайте, Георг, что пророчества даны Богом. Ни Он, ни Его пророческое слово не могут измениться, но только человек, имея изначально свободу выбора между добром и злом. В звёздах же есть некий предначертанный ими фатализм, более того, кого-то звёзды определяют в злодеи, а кого-то в людей добрых. Если это так, то Бог, создавший для управления человеком звёзды, лицемерен и зол, а это – богохульство! – с раздражением произнёс кардинал, начиная сожалеть о начатом им разговоре, а так же понимая и то, что ему всё равно придётся помочь астрологу выполнить заказ императора.
– Ваше высокопреосвященство, Бог использует звёзды только как дополнительную возможность достучаться до человека. Он не зол и нелицемерен, наоборот, этот Его дополнительный путь показывает, что Он добр, раз пытается многоразличными путями предупредить человека об опасности, – попытался смягчить тон Пурбах.
– Хорошо, Георг, люди, рождённые в разное время и в разных местах под разными звёздами, имеют одинаковую кончину, например, на войне или при кораблекрушении, а близнецы, имея одинаковые звёзды, время и место рождения, живут и умирают по-разному, – всё более жалея о затеянном разговоре, но желая довести его до конца, сказал священник.
– Я думаю, что здесь и есть загадка, которую следует разгадать и подойти к созданию гороскопов для целых народов, с одной стороны, и отдельных личностей, когда они при рождении издают первый крик – с другой.
Кардинал засмеялся.
– Вы хотите сидеть за занавеской, когда будет рожать королева?!
– Если этого потребует король, то – да! – мягко напомнил об инициаторе их встречи Пурбах.
Кардинал понял намёк и вновь вперил свой взгляд с его пронизывающим светом в Пурбаха, от чего последнему стало как-то не по себе. Лёгкий холодок пробежал по его телу. Прищур глаз кардинала не предвещал ничего доброго.
Всё это время молча наблюдавший за обменом колкостями Региомонтан, увидев бледность на лице своего учителя и друга, решил спасти положение:
– Ваше высокопреосвященство, – начал он, – откровения для разума и духа приходят не сразу, и я предлагаю выполнить волю императора, изучив суть вопроса, основываясь на трудах Птолемея. Если мнение науки разойдётся с мнением Церкви, то Вы будете вправе объявить нас еретиками и отправить на костёр.
Хотя кардинал и услышал Региомонтана, но продолжал удерживать на Пурбахе свой взгляд. Дав почувствовать учёному его место, он, наконец, произнёс:
– Хорошо, всякая власть от Бога, а уж тем более короля. Я помогу вам в переводе «Альмагеста» и предлагаю отправиться со мной в Рим, где в вашем распоряжении будет отличная библиотека. В сентябре я возвращаюсь в Рим, вы можете поехать со мной. Готовьтесь, о нашей отправке я извещу вас заранее.
Не желая больше оставаться под холодным взглядом кардинала, Пурбах встал и, поблагодарив за милость его высокопреосвященство, поспешил удалиться. Региомонтан молча последовал за учителем.
Возвращаясь обратно знакомым путём, Пурбах обратил внимание, что если на входе в церковь её высокий неф создавал впечатление рвущегося в небеса человеческого духа, то теперь, после разговора с кардиналом, он давил, словно хотел сесть на плечи и безжалостно раздавить.
Выйдя на площадь перед храмом, Пурбах, всё это время молчавший, внезапно остановился.
– Я докажу, что он ошибается. Мы ещё посмотрим, что потом скажет император!
Региомонтан, не найдя слов поддержки, преданно смотря в глаза своего учителя и соглашаясь с ним, покачал головой. Георг Пурбах резко повернулся и быстро зашагал по направлению к обсерватории. Его ученику лишь оставалось тенью следовать за ним.
Разговор с Иосифом, выговор императора и назидательная беседа кардинала Виссариона тяжёлым камнем легли на сердце магистра. Однако он был из той породы людей, которые борются до конца. С удвоенной энергией, подчас забывая про еду и сон, Пурбах вернулся за перевод шестого тома «Альмагеста». Через две недели, когда уже значительная часть текста древнего астронома была переведена, Пурбах вновь принялся за составление астрологических прогнозов. Следующие шесть часов расчётов привели его в депрессию. Не было никаких совпадений между полученными результатами и реальными событиями в жизни Фридриха III. В гневе он сбросил со стола книги, бумагу и чернила. То ли от длительного пребывания дома и изнурительного труда, то ли от нахлынувших чувств, испытывая нехватку воздуха, Георг Пурбах, накинув плащ, выскочил на улицу.
Северный ветер, поднявшийся ещё днём, к вечеру внёс в апрельскую погоду зимние мотивы. Дождь шёл со снегом, ветер пронизывал одежды, но Георг не обращал на это никакого внимания. Идя навстречу ветру, словно продолжая бороться за свою правоту, Пурбах всё дальше отходил от дома. Вскоре его одежды и обувь насквозь промокли. К полуночи, бродя по улицам спящей Вены, он почувствовал озноб. Сотрясаясь от холода и с трудом двигая конечностями, учёный вернулся домой. Только к утру в постели Пурбах почувствовал тепло, которое быстро переросло в жар. Он не сразу понял, что этот пожар в теле не сулит ему ничего хорошего, а потому, встав и собрав раскиданные по полу накануне книги и бумагу, вновь сел за перевод. Впереди было ещё семь томов. К полудню, понимая, что силы покидают его, Георг вызвал слугу и, отправив посыльного за своим другом, вновь вернулся в постель.
Региомонтан не заставил себя долго ждать. Пройдя в спальню и сев у постели своего учителя, он был потрясен его состоянием. Исхудавший, с красным от жара и мокрым от пота лицом, Пурбах лежал с закрытыми глазами и что-то повторял в бреду.
– Вы весь горите, Георг! – обратился к больному Региомонтан, потрясая его за руку, чтобы привести в чувства.
Пурбах, с трудом приоткрыв глаза, спросил:
– Это ты, мой друг? Который час?
– К чему сейчас время? Подождите, я схожу за врачом, – быстро ответил Региомонтан и, не дожидаясь возражений на этот счёт, вышел из комнаты.
Спустя час королевский врач осмотрел учёного и, отведя в сторону Региомонтана, шёпотом сказал:
– Всё плохо, остаётся надеяться на чудо, у Георга Пурбаха сильное воспаление в лёгких. Я прописал ему настой.
Он протянул бумагу с рецептом Региомонтану и, собираясь уходить, грустно добавил:
– Но что он теперь для него...
Тщательно выполняя предписания врача, Региомонтан поил Пурбаха лекарством, с тревогой замечая, что состояние его с каждым часом становится только хуже. Утром четвёртого апреля, почувствовав себя на короткое время немного лучше, Пурбах подозвал к себе дежурившего у его постели Региомонтана. С трудом двигая иссохшими губами, Георг прошептал:
– Мой друг, закончи начатое нами дело, докажи ему…
Пурбах затих. Казалось, он хотел взять паузу и продолжить, но силы оставили его. Глаза магистра смотрели куда-то далеко, сквозь потолок, словно стараясь отыскать в небе подсказку так и нерешённой проблемы, оставляя другу лишь заботы о его бренном теле.
Региомонтан, не скрывая своих чувств, зарыдал, кинувшись на грудь к учителю. В это время в спальню вошёл врач, а за ним, предупреждённый о приближающейся кончине Пурбаха, священник.
Региомонтан поднялся, в его взгляде на вошедших смешалось всё: и горе, и упрёк, адресованный врачу, и надежда на то, что его друг не умер, а всего лишь потерял сознание и ещё возможно что-то сделать. По скорбным молчаливым лицам врача и священника он понял – всё кончено и, сознавая, что должен уступить им место, вышел из спальни.
«Докажи ему… докажи ему» – как завещание, звучали слова умершего Георга в голове Региомонтана. Скорбь от потери учителя, а в последнее время, по большей части, и друга, мешала думать. Кому и что я теперь должен доказать? – размышлял он.
В это время в дверь квартиры магистра постучали. Региомонтан, погружённый в печальные думы, подошёл к двери и открыл её. На пороге, несколько смущённый, но при этом счастливо улыбающийся от закончившихся полным совпадением расчётов, основанных на стихах пророчества Валаама относительно даты рождения Христа, стоял Иосиф. Всю ночь он не сомкнул глаз, представляя себе сегодняшний разговор с Пурбахом. Как он надеялся, полученное им откровение поможет его учителю оставить астрологию и, как некогда волхвам, астрологам Востока, поклониться Иисусу!
– Вы? – буквально выдавил из себя Региомонтан.
Опустив глаза в пол и не в силах более ничего говорить, он отошёл в сторону. Иосиф из прихожей увидел в спальне две фигуры врача и священника. Они о чём-то тихо перешёптывались у постели его учителя, тело которого было накрыто с головой белой простынёй. Улыбка медленно сползла с лица Иосифа, словно воск свечи от плавящего её огня, глаза налились влагой, и одинокая слеза покатилась по щеке.
– Не успел… – глухо произнёс Иосиф.
Оторвав глаза от пола, Региомонтан посмотрел на Иосифа. Его мысли путались: «Что не успел?.. Кому доказать?..»
Подавленный смертью Георга, Иосиф вышел. Возвращаться домой ему не хотелось, и он ходил по улицам Вены, коря себя за то, что так поздно понял, что солнечные часы Пурбаха – ключ к пророчеству о «Звезде Иакова».










































ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Лучше блюдо зелени, и при нём любовь, нежели откормленный бык, и при нём ненависть.
(Притчи Соломона 15: 17)


















Глава 1. Последние дни независимости
Новгородской республики. Трудный выбор
князя Василия Васильевича Шуйского-Гребёнка

Новгород. Декабрь 1477 года. Вот уже два месяца, как город находился на осадном положении. У его стен стояли полки под предводительством великого князя Московского Ивана III и примкнувшие к нему союзнические полки Твери, которыми командовал Михаил, великий князь Тверской (брат первой жены Ивана III), рассчитывавший в качестве награды за свою помощь получить часть новгородских территорий. Также под Новгород поддержать Ивана III прибыли татары касимовского царевича Данияра. Пришли с пушками и полки князя Василия Васильевича Шуйского (Бледного), приходящегося троюродным племянником князю Василию Васильевичу Шуйскому (Гребёнка), на долю которого, напротив, выпало защищать город.
Независимость Великого Новгорода, который ради неё попросил у князя литовского Казимира покровительства, доживала свои последние дни. Вражда и борьба за власть между «господином великим – князем московским» и «Господином Великим Новгородом» последних десяти лет подходила к концу.
Вечером 27 декабря, вернувшись из стана осаждавших, послы новгородцев во главе с архиепископом Феофилом доложили на вече, что их предложения об откупе были вновь отклонены. Попытка договориться не увенчалась успехом. От имени великого князя послам были заявлены жёсткие требования: «Хотим государства своего, как на Москве, государство наше таково: вечевому колоколу в отчине нашей в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство нам своё держать, как у нас на низовской земле». Оглашение княжеской воли вызвало на собрании переполох. Боярская дума, как и прежде, не имевшая единодушия в принятии решения относительно того, защищать город или его сдать, сильно взволновалась. Волнения веча переросли в уличные беспорядки, подогреваемые в городе начавшимся мором.
Князь Василий Шуйский-Гребёнка, на воинов которого всё ещё продолжали надеяться новгородцы, после веча в сопровождении двоих служивых людей шёл в казармы дружины, находящейся под его началом, чтобы поддержать её боевой дух. По дороге им встретились двое что-то громко поющих подвыпивших мужиков. Увидев воинов, они начали горланить:
– Вот они, наши заступнички! Посмотрим, как они нас защитят!
Метнувшись к одному из них, князь ударом кулака в лицо сбил его, а другого, взяв за грудки, с силой прижал к стене дома.
– Пьяный дурак! – вырвалось из груди посадника Василия.
Молниеносность всего происходящего привело в чувство буквально висевшего на стене мужика.
– Виноват, князь, прости, верно – дурак!
– Чтобы завтра к утру был на стене в ополчении, и смотри – проверю! – унимая свой гнев, сказал Шуйский, отправляясь дальше.
Проходя мимо собора Святой Софии, он увидел в окнах храма свет. На душе было неспокойно, и он решил зайти помолиться Богу, оставив своих людей на улице.
Пройдя через Корсунские врата, служившие обыкновенно для торжественного входа, он оказался внутри. У дверей его встретил архиепископ Великоновгородский и Псковский Феофил. Увидев князя, старец спросил:
– Что, тревожно, князь?
– Разве может быть мир на сердце, когда враг у ворот, а единства в народе нет?! – ответил Василий.
– За помощью ко мне пришёл? – нахмурив брови, спросил священник.
– Нет. Теперь я пришёл к Богу! – отрезал князь, которому уже приходилось два года назад обращаться к священнику с просьбой помочь обеспечить прибытие в Новгород князя московского для решения судебных дел.
– Да, ты попроси Его, попроси! Да так попроси, чтобы всё было, как в старину, чтобы мы вольными были, чтобы князь московский не мешал нам! – повышая голос на Шуйского, произнёс Феофил.
При этих словах посадник вспомнил пророчество монаха Михаила, по слухам, имевшего кровную принадлежность к московскому княжескому роду, что в тот момент, когда у князя Василия в Москве родился сын Иван, он сказал пришедшему в тот день к нему архиепископу Евфимию II: «сегодня радость большая в Москве» и – «разрушит он, Иван, обычаи Новгородской земли и принесёт гибель нашему городу».
– На всё воля Божья! – почти безнадёжно, отвлекаясь от тягостных дум, попытался возразить Василий священнику и, пройдя к алтарю, встал на колени с молитвой. – Господи, Боже мой! Освяти путь мой и укажи мне, что делать. Тяжёл сей крест для меня. Помоги, Господь мой и Бог мой! Не за себя прошу – за людей Новгорода: защити нас и спаси, Владыка Небесный! Мы – рабы Твои. Что уготовил Ты нам, то и примем. Благослови! Аминь.
Встав с колен, посадник направился к выходу.
– Скор ты, князь, на молитву, – заметил не без доли упрёка Феофил.
– Во многих словах много суеты. Что приготовил Господь, то и примем, – коротко ответил Шуйский архиепископу, выходя за порог собора.
Добравшись заснеженной улицей до казармы со служивыми людьми, он был встречен двумя священниками Никольской церкви – Алексием и Дионисием.
– Меня ждёте или кого другого? – поинтересовался у них Василий.
– Вас, князь, дожидаемся, озябли совсем! – ответил Алексий.
– Пошли внутрь, а то, не ровён час, совсем околеете! – пропуская вперёд священников, сказал посадник.
Немного согревшись в казарме и уняв дрожь, отец Алексий обратился к Василию Шуйскому:
– Светлый князь Василий! За весь Новгород просим: смирись перед князем московским. Сам знаешь, сколько наших мужиков полегло у реки Шелони. Не доводи до греха, не подвергай люд новгородский мечу и грабежу. Да и зачем, когда идёт брат на брата?
Последние слова особенно тронули князя Василия. Нет, он не забыл, как Иван разбил новгородское войско шесть лет назад. Тогда полегло двенадцать тысяч человек, а две тысячи попали в плен. Однако именно то, что сейчас его троюродный племянник стоял за стенами, став ему врагом, задевало сильнее, чем напоминание о былом поражении.
– Хорошо, братья, я подумаю, а теперь ступайте к себе, – сухо ответил Шуйский.
Священники ушли. Князь стоял в растерянности. Если слова Феофила настраивали его на воинственный лад, то от мысли о пролитии братской крови руки не поднимались взяться за меч. Как это сейчас ему напоминало вече, лишённое единодушия, и, не найдя нужных слов для своих воинов, он отправился в свои палаты.
Казарменные караульные переглянулись, проводив взглядом посадника за порог, и один спросил другого:
– Князь-то, чего приходил?
– Я откуда знаю? Видно нелегко ему сейчас, вот и приходил, – буркнул в ответ караульный.
Эта ночь князю Василию Гребёнка показалась самой длинной и самой тяжёлой за всю его предыдущую жизнь. Сон бежал от него, и, погружённый в изнуряющие душу мысли, он ходил по комнате взад-вперёд.
«Разве так должны встречаться братья? Разве поле брани для этого подходящее место, а война – хороший повод, чтобы посмотреть друг другу в глаза? – думал он. – Если завтра в бою я убью сына своего брата, то как буду жить с этим дальше? Если он убьёт меня, то как будет нести эту ношу? Быть братоубийцей – грех смертный, испепеляющий душу. Чем заглушить эту боль, какими деньгами и титулами? Как оправдаться на Страшном суде? И «поднимет руку брат на брата» – вот оно, последнее время перед приходом Христа. Не зря священники говорят об этом. Близко, страшно. Страшно не от прихода – уж лучше бы Господь пришёл сейчас и лишил меня необходимости делать выбор между тем, кем быть, предателем или братоубийцей, – страшно от решения, страшно за последствия. Но оттого, наверное, и не идёт Бог, что ждёт Он мой личный выбор. Раз так, то уж лучше смириться и сохранить жизнь старикам, бабам да детишкам. Иногда защитить – не значит убить врага. За людей встать на колени не стыдно. Не то ли делают святые наши заступники в церквях? Жизнь с преклонёнными коленами иногда оказывается не меньшим подвигом, чем подвиг бранный. Вот она, удивительная истина: «Не отвечай злом на зло, но побеждай зло добром…»
Сев за стол, измученный душевными терзаниями, князь задремал. Пробудившись с рассветом, он взял несколько верных ему воинов и вышел за стены города. Теперь он был готов целованием руки князю московскому спасти город от грабежа и пожара.
Народ Новгорода, наблюдая со стен за тем, как князь Шуйский сдаётся на милость московского государя, пал духом. Двадцать девятого декабря новгородцы приняли условия Ивана III, а спустя две недели, 13 января 1478 года, новгородский служилый князь Василий Васильевич Шуйский-Гребёнка отрёкся от своей клятвы Новгороду и заявил о верности Ивану III, так же сделали и новгородские бояре, дав клятву верности новому правителю.


Глава 2. Два Василия

На следующий день после присяги новгородцев великому князю Московскому Ивану в княжеские хоромы города, где под временным домашним арестом находился Василий Гребёнка, пожаловал Василий Шуйский-Бледный.
Встреча двух Шуйских как представителей старшей и младшей ветвей этого княжеского рода была тем примечательна, что всё в ней состояло из противоположностей, начало которым было положено ещё задолго до их встречи у стен города в качестве противников. Само противостояние лишь подчёркивало уже давно создавшееся положение. Если Василий Гребёнка был человеком лет шестидесяти, умудрённым опытом и оттого сдержанным в своих решениях, познавшим радость побед и горечь поражений, многое испытавшим и пришедшим к пониманию того, что всё суета сует без Бога, то, напротив, молодой Василий Бледный был резкий, крайне вспыльчивый, по-юношески буйный, пристрастный к питию и не гнушавшийся грабежей. Думы о вечном не тревожили его, он жил сегодняшним днём, находя в нём всякий раз выгоду для себя, желая приблизиться к заветной мечте старших Шуйских – восхождению на царский престол. Эта встреча двух противоположностей не сулила ничего хорошего Василию Гребёнке, и хотя он это понимал, но всё-таки надеялся, что кровные узы и стремление к миру будут правильно оценены его племянником.
– Ну, вот и встретились, князь Василий! – тоном явного превосходства, который позволяют себе победители над побеждёнными, сказал Бледный, войдя в княжеские покои.
– Я смотрю, ты уже веселишься с утра, не рано ли для вина? – попытался одёрнуть племянника Гребёнка.
– Не тебе меня судить!
– Верно говоришь, Василий, – не мне. О тебе народ новгородский судить будет, как псковичи. Или не знаешь, какую славу ты снискал себе у них, что кроме твоего пития и разграбления они о тебе ничего хорошего и не знают. Ты и здесь хочешь того же? – спросил Гребёнка.
– Что мне до черни, я государю московскому служу! – отрезал молодой Шуйский.
– Не забывай, Василий, что ты поставлен государём Иваном здесь и наделён теперь властью для порядка, чтобы народ видел справедливость и честь, а не произвол и позор! Мы с твоим отцом Василием двадцать лет назад честно отстояли Новгород и Псков от ливонцев, а теперь стали врагами с тобой. Разве так должно быть у Шуйских? – снова возразил Гребёнка.
– Теперь я здесь княжить буду, как когда-то мой отец в Новгороде, и мы всегда были старшими, так старшими и останемся, и будем брать верх над вами, – продолжал глумиться над Гребёнкой его троюродный племянник.
– Разве в этом заключается старшинство и величие, или ты не знаешь, что кто хочет быть большим, должен стать всем слугою? – вновь попытался устыдить Бледного Гребёнка.
– Мы здесь княжили раньше вас и старше вас в родстве, вот Бог через государя и явил справедливость. Что возразишь? – не унимался, ехидничая, Бледный.
– Верно, верно, любая власть от Бога, а не от Бога нет власти. Только для одних это награда, а для других испытание похуже наказания. Берегись последнего! – ответил Гребёнка.
– Ты что, пугаешь меня? – посмеиваясь, сказал Бледный.
– Мне тебя пугать незачем. Я уважал и любил твоего отца, мы с ним землю русскую не делили. Я потому сдал Новгород и власть свою здесь, что мне было противно вступать в бой с тем, кто сыном является тому, кого я любил. Бога боюсь я, время сейчас «последнее»! В церквях говорят священники, что скоро всему конец. Вот отсюда и военные слухи. Так зачем же быть у Шуйских тому, чтобы пошёл брат на брата? Спасай душу свою, Василий, – по-отечески посоветовал Гребёнка.
– Ты, прямо, как поп на панихиде! – продолжая веселиться над словами Гребёнки, ответил Бледный.
– Я смотрю, вино туманит тебе разум, что ты поднимаешь голос свой на белое духовенство. Нам бы его внимательно слушать, да учиться, – как бы заступаясь за священников Дионисия и Алексия, возразил Гребёнка.
– Да тебе не дружиной командовать, а в монастырь пора, стар ты стал, – удивляясь своей догадке, уже серьёзно заметил Бледный.
Понимая бессмысленность разговора, Василий Гребёнка тяжело вздохнул и посмотрел в окно, за которым были видны стены Новгородского Кремля. На сердце было мерзко. «Кругом стены да стены, – думал он в эту минуту, – стены Детинца  разделяют родных, стены монастыря – Бога и людей. Кого мы боимся и от кого защищаемся, не от тех ли, кого должны любить?! Не продолжение ли наших сердечных стен стены внешние? Да… может, оно и хорошо, что скоро этому конец».
– Что, прав? – ухмыляясь, спросил Бледный, так и не получив ответа от Гребёнки. – Ну то-то! Ладно, прощай, Василий Васильевич, тебе скоро в дорогу с государём. Может, уже и не увидимся, – с этими словами Василий Бледный вышел из княжеских покоев.
Продолжая смотреть в окно, Василий Гребенка увидел на улице несколько связанных бояр, ещё недавно радевших за союз с Литовским княжеством, которых вели дружинники московского государя в казематы. Удручённый происходящим и провожая взглядом эту печальную процессию, бывший служилый новгородский князь прошептал:
– Поскорей бы всей этой вражде конец!


Глава 3. Беседа Иосифа со священниками Алексием
и Дионисием об ожидаемом «конце света»

После принятия клятвы новгородские знатные люди попросили Ивана III огласить свои «предпочтения» их народу. Государь разрешил князю Ивану Юрьевичу Патрикееву быть выразителем его воли. От имени великого князя и государя Московского князь Патрикеев заявил, что вследствие полного подчинения Новгорода великий князь сменил свой гнев на милость и готов благосклонно отнестись к новгородцам. После этого все жители Новгорода приняли клятву на верность новому правителю в каждом его конце , а спустя ещё пять дней новгородские бояре и ратники попросили Ивана III принять их на службу.
Устроив свои дела: поставив для управления Новгородом по просьбе новгородцев Василия Бледного; взяв под стражу для отправки в Москву несколько новгородских бояр, среди которых была Марфа Борецкая, возглавлявшая антимосковскую партию новгородского боярства, и один из её внуков; конфисковав всю их собственность и собрав множество трофеев – серебро, золото, драгоценные камни, шёлковые ткани, одежды и меха (причём часть этого была взята из архиепископской казны, а часть – из конфискованной собственности бояр, подстрекавших к войне) – погрузив всё это добро на триста телег, московский князь Иван III в сопровождении войска и взятого к себе на службу князя Василия Шуйского-Гребёнка 17 февраля 1478 года отправился в Москву.
Спустя две недели, пятого марта, погружённый на специально изготовленную платформу-телегу, вслед за государём Московским и Новгородским отправился в Москву вечевой колокол. Картина покидания Новгорода некогда символа его свободы, вечевого колокола, выглядела трагично. Большая часть взрослого населения высыпала на улицу, чтобы посмотреть на это происшествие. Мужики снимали шапки, некоторые кланялись проезжающему мимо них глашатаю независимости, другие крестились. Бабы охали и голосили, а детвора бежала за телегой, воспринимая происходящее не более чем как очередной повод для игры.
Остановившись на улице при виде этой процессии и молча проводив взглядом колокол, священники Алексий и Дионисий отправились на Лубяницу, где в одном из домов жил Иосиф бен Самуил.
Окончив Венский университет и защитив магистерскую диссертацию, спустя два года после смерти своего учителя Георга Пурбаха Иосиф был приглашён королём Польским и великим князем Литовским Казимиром IV для работы в его библиотеке в Вильно. Позже, в 1470 году, когда, опасаясь давления Москвы, новгородцы заключили союз с Казимиром и по условиям договора Великое княжество Литовское гарантировало самостоятельность Новгородской республике, в свите литовского князя Михаила Олельковича Иосиф прибыл в Новгород. Уже через семь лет общения Иосифа с православными священниками и еврейскими торговцами община верующих евреев и православных иудействующих священнослужителей с дьяконами насчитывала двадцать человек.
Дионисий и Алексий, войдя в дом Иосифа, с приветствиями заключили его в братские объятия.
– Проходите, братья, – пригласил своих гостей хозяин.
– Только что в Москву повезли вечевой колокол. Народ на улице волнуется, причитает, будто хоронят кого, – сказал Дионисий.
– Их можно понять: для люда новгородского этот колокол, как сердце города, по нему они сверяли свою жизнь. Однако я тому рад, что дело не дошло до кровопролития и вам удалось уговорить князя Шуйского смириться и сдать город. Сколько человеческих душ по милости Божьей нам удалось спасти молитвой и делом! Слава Богу за то, что теперь два православных народа, московский и новгородский, едины, – ответил Иосиф.
– Да, но новгородцы на это смотрят не так. И чему тут удивляться, если среди наших священников, а ими в народе распространяется учение о том, что 1492 год будет семитысячным годом от Сотворения, то есть концом света. Для люда новгородского потеря колокола – плохой знак, страшное предзнаменование. Многие веруют, что конец этот близок. Иосиф, а ты сам что думаешь об этом? – спросил Алексий.
– Братья, – обратился к Алексию и Дионисию хозяин дома, – я, не скрою, размышлял об этом. И на основании Талмуда, и на основании Торы и евангелий это представление не верно. Дело в том, что в Талмуде по этому поводу написано следующее: «Мир должен просуществовать шесть тысяч лет. В первые две тысячи лет было запустение, две тысячи лет Тора процветала, а следующие две тысячи лет – Мессианская эра. Но по причине наших многочисленных беззаконий все эти годы были утрачены». Итак, первые две тысячи лет будет «запустение», что означает «отсутствие Торы». Относительно следующих двух тысяч лет сказано, что «Тора процветала», но это не означает, что впоследствии Торы не стало, а Тора упомянута для того, чтобы отделить этот период времени от следующего за ним. О третьем периоде в две тысячи лет говорится, что в течение этого времени придёт Мессия. Еврейские раввины утверждают, что Мессия должен был прийти в начале последних двух тысяч лет, однако промедление стало результатом наших грехов, грехов детей Авраама. Я не думаю, что все эти деления на три периода по две тысячи лет были утрачены полностью, однако соглашусь с нашими учителями, что беззакония привели к некоторой задержке с приходом Мессии. Вспомните, братья, как Бог обещал еврейскому народу ввести его в землю Обетований, но Израиль не поверил и после блуждал в пустыне сорок лет. Эти сорок лет и стали годами задержки прихода Иисуса, но не отменили Его приход, о котором сказали все наши пророки.
– Верно, – откликнулся Дионисий.
– Следовательно, – продолжил Иосиф, – между тремя периодами по две тысячи лет есть две границы, и здесь требуется увидеть важные для нас события. Если вторая граница, которая отделяет время Торы от времени Мессии, – это начало проповеди Евангелия учениками после смерти и воскресения Господа нашего Иисуса, то что есть первая?
На этот вопрос священники пожали плечами, а их сосредоточенный вид выдавал внутреннее напряжение.
– Братья, – Иосиф обвёл взглядом гостей, – православные священники считают, что 1492 год – это 7000 год от Сотворения, но это не верно. От Адама до рождения Авраама проходит 1913 лет. Если считать года жизни наших патриархов по книге «Бытия», то эта цифра – 1948, но жизнь человека начинается не с родов, а с зачатия. Это и заставляет нас сделать поправку в тридцать пять  лет. Прожив сто лет, Авраам родил Исаака. Когда Исааку исполнилось четырнадцать лет и он был отроком, Авраам повёл его на гору, которую указал ему Адонай, и собирался принести сына своего в жертву, будучи уверен, что Бог силён воскресить сына, потому что обещал отцу нашему Аврааму произвести великое потомство от него, которое невозможно будет сосчитать. Таким образом, от Адама до попытки принесения Исаака в жертву проходит чуть больше 2027 лет. Но, братья мои, еврейский календарь имеет особенности: у нас год равен не 365 дням, а 360, это значит, что 2027 лет нашего календаря соответствуют двум тысячам лет календаря, по которому мы живём сейчас. Проверив верность Авраама, Бог заключил с ним завет. Так время запустения сменилось временем расцвета Торы, которое, в свою очередь, когда Сам Господь принёс Сына Своего в жертву, сменилось на время мессианское. Если отложить от четвёртого июня 33 года по Рождеству нашего Спасителя, когда Он излил на апостолов Святого Духа, две тысячи лет, то мы с високосными поправками попадаем на пятнадцатое октября 2033 года, когда всему придёт конец и мессианское время закончится.
Дионисий и Алексий недоумённо переглянулись, и последний заметил:
– Какая странная дата – пятнадцатое октября 2033 года.
– В этой дате нет ничего странного, ведь в соответствии с еврейским календарём праздников пятнадцатого октября ежегодно наш народ отмечает праздник Кущ, или праздник сбора урожая. Разве не о сборе урожая, как о кончине века, когда Господь пошлёт собирать сначала плевелы – людей злых, а потом пшеницу – сынов завета, пишет нам Матфей в Евангелии? – пояснил Иосиф.
– Точно так! – ответил Дионисий.
– Есть ещё один повод считать, что концом времени зла, когда Мессия вернётся и установит Своё Царство, будет именно эта дата. И повод этот не Талмуд, а наши пророки и письма Петра, – сказал Иосиф.
– Что ты имеешь в виду, Иосиф? – спросил Алексий.
– Братья, вот что говорит пророк Осия о конце времени: «Пойду, возвращусь в Моё место, доколе они не признают себя виновными и не взыщут лица Моего. В скорби своей они с раннего утра будут искать Меня и говорить: пойдём и возвратимся к Господу! Ибо Он уязвил – и Он исцелит нас, поразил – и перевяжет наши раны; оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицем Его». Единственный раз, когда Господь покидал Своё место на Небесах, а потом туда возвращался, известно в истории, как время Боговоплощения в Иисусе, нашем Господе. Только весьма значимая причина могла заставить Бога покинуть Небеса. Причина эта – спасение нас от грехов через заместительную жертву на кресте. Своё повторное возвращение с Небес на землю Господь обещал через два дня после того, как евреи признают себя виновными. Они это сделали в день Пятидесятницы четвёртого июня 33 года. После этого должно было пройти всего два дня, чтобы Бог вернулся во второй раз, но о днях ли говорит Осия, ведь они давно прошли. Вспомните, что писал Пётр: «У Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Так и есть! Со дня пятидесятницы 33 года до праздника Кущ 2033 года проходит ровно две тысячи лет, или «два дня», о которых образно говорит Осия, – закончил объяснять Иосиф.
Священники Алексий и Дионисий молчали, находясь под впечатлением от услышанного. Спустя некоторое время молчание прервал Алексий:
– Ох, ещё не скоро избавление наше! Как хочется прийти в свою небесную отчизну, водвориться у Господа!
– Да, – согласился Дионисий.
– Братья мои возлюбленные! – обратился к гостям Иосиф. – Не печальтесь, это время до прихода нашего Спасителя есть время Его долготерпения нас, людей, ведь Он терпит нас и ожидает нашего покаяния, а с ним и спасения. Однако то, что Он придёт ещё не скоро – не повод для праздной жизни, ведь она может закончиться в любой момент, и нам придётся дать отчёт Богу за неё, была ли она пустой или нет. Будем молиться и служить Богу каждый день, потому как не знаем час нашего ухода.
– Всё верно, Иосиф, сделать ещё нужно многое, – согласился Алексий.
– Дионисий, Алексий, теперь о главном, для чего я позвал вас, – обратился к священникам Иосиф. – Сейчас, когда Новгород отошёл к власти Москвы, я получил письмо от польского короля и великого князя литовского Казимира IV с просьбой перебраться в Киев в помощь тамошнему архимандриту с переводами Торы для богослужений и устройства порядка в библиотеке. Так вот, завтра я уеду с торговцами мехами и мёдом в Киев, а вчера я закончил перевод работ еврея Моше бен Маймона, в которых он критикует христиан. Я хочу, чтобы вы знали, в чём заключается его критика, и могли ей противостоять. Я оставлю вам перевод, а свои возражения насчёт его представлений о Мессии пришлю позже в письме.
Глубокое сожаление застыло на лицах священников от новости, что Иосиф их должен покинуть.
– Не нужно тоски, братья! Будем радоваться тому, что Бог открывает нам новые двери для проповеди истины, – попытался утешить своих гостей Иосиф, – хотя, признаюсь вам, я сам грущу. Грустно расставаться, грустно, что мы уже не примем в этом году Пасху вместе.

Глава 4. Иосиф отправляется в Киев с обозом купцов.
Спасение им Тарасия Рукавого

На следующий день ранним утром купцы на базарной площади собирались в дорогу: крепили к саням бочки с медом, укладывали товар. Торговец мёдом Тарасий Рукавов, человек шумный, из тех, у кого что на уме, то и на языке, громко, чуть не выкрикивая, чтобы его слышали все, говорил своему соседу-купцу Кожину:
– Вот уж удружил нам князь Иван, так удружил! Раньше, когда в союзе с Литвой были, то без препятствий добирались с Новгорода до Киева, ни тебе застав, ни тебе границ, а теперь, видно, придётся ещё и мыто  платить за торг наш. Будет всё, как в Московии: чуть за село выйдешь, а тут тебе поперёк дороги бревно на рагульках да мытник стоит, в пользу своего князя деньгу собирает. Дожили!
– Ладно тебе, Тарасий, не наводи тень на плетень, может, ещё всё и обойдётся, – попытался успокоить Рукавова и остальных купцов Кожин, от чего его голос так же был подчёркнуто громкий.
Однако Рукавов, не внемля словам соседа, продолжал будоражить тревожные настроения среди собиравшихся в дорогу купцов:
– Ну что, Вань, с опозданием в этот раз уезжаем, задержал нас московский князь. Как бы не попасть на санях в распутицу, весна всё-таки!
– Бог даст, проскочим. В лесу ещё снега много, только бы лёд на реках не подвёл. Главное, до Смоленска добраться к ледоходу, а там торговыми ладьями по Днепру до Киева. Верно, Дмитрий? – обратился Кожин к подходящему к ним Стрельцову, под началом которого находились остальные купцы.
Будучи человеком угрюмым, глава торговцев был немногословен. Он строго следил за всеми приготовлениями обоза в дорогу и, так же как и Рукавов, не ожидал в связи с этой задержкой из-за осады Новгорода ничего хорошего в пути.
– Хватит языком молоть! Лучше крепи бочки свои, Тарасий, а то в пути, не ровён час, растеряешь, – продолжая проверять крепления, гаркнул Стрельцов и, посмотрев на Кожина, добавил, указывая на стоящего чуть поодаль со своим немногочисленным скарбом Иосифа. – С тобой поедет.
– Зачем он нам в пути? Только вес лишний тянуть, – ехидно заметил Иван.
– Пособить надо, – тяжело пробасил Стрельцов, в голосе которого слышался приказ, а не просьба.
Осмотрев попутчика и признав в нём еврея, Кожин презрительно затянул:
– С этим? Не-е-е!
– Наш он, крещёный, – сдвигая брови, процедил сквозь зубы начальник торговцев.
– Точно-точно! Да уж лучше вор прощёный, чем жид крещёный, – ляпнул громко Тарасий.
Мужики засмеялись.
– Что за базар тут развели? Я сказал – поедет, значит поедет, – обрезал Стрельцов, а потом добавил, обращаясь к Иосифу. – Садись к Ивану, учёный.
Подчиняясь властному голосу начальника купцов и подавляя обиду, Иосиф сел в указанные сани. Прозвучала команда «поехали», и обоз двинулся в путь.
Через десять дней, проехав пятьсот вёрст, торговцы въехали в Волковский лес и, оставив Сычёвку позади, направились на Духовщину, чтобы заночевать там. Отношения, которые не заладились с самого начала у Иосифа с Рукавовым и Кожиным, замыкавшими своими санями с бочками мёда обоз, тягостным молчанием пролегли между ними, от чего Иосиф старался больше любоваться природой северной страны с её вековыми сосновыми борами и подлеском, всё ещё одетым в снег. Временами от созерцания этого оставшегося ещё зимнего великолепия воспоминания уносили его на родину, в Испанию, к природе южной, от чего приходило понимание величия Творца в таком разнообразии красоты. Всё это вело его к мысли, что и сами люди такие же разные: «южные» и «северные», «великие» и похожие на «малый подлесок со снежными оглушающими шапками на головах», по причине чего, видимо, последние всё ещё не услышали весть о том, как благ к ним Господь.
– Тпру, – послышался знакомый бас Стрельцова, прервавший размышления Иосифа о людях и деревьях.
Обоз остановился, и мужики слезли с саней.
– Ну что, через реку поедем по весеннему льду аль в обход пойдём так, чтоб в аккурат вёрст семь лишних накрутить? – спросил Дмитрий у спутников.
Утомлённые дорогой купцы, желавшие ещё засветло добраться до поселения, что было вблизи женского монастыря в Духовщине, наперебой стали предлагать пытаться переправиться через реку. При этом Рукавов выскочил на лёд и стал изо всех сил приплясывать, давая понять, что опасения насчёт ледяной переправы напрасны.
– Уймись, Тарасий, вы с Иваном всё равно последними пойдёте. Если наши сани с мехом лёд выдержит, то и ваши, Бог даст! – сказал Рукавову Стрельцов.
И вот медленно по очереди сани стали выкатывать на весенний лёд. Когда уже большая часть обоза переправилась на соседний берег, на реку выехали и последние двое саней, нагруженных бочками с мёдом. Впереди ехал Иван, Иосиф же, сойдя с саней, шёл рядом. Позади них замыкающим двигался Тарасий. За несколько саженей до берега лёд под санями Кожина как-то подозрительно затрещал, но, не увидев ничего подозрительного, он с Иосифом продолжил переправу.
Поравнявшись с этим местом, сани, в которых следовал Рукавов, громко ругая свою лошадь по кличке Рябуха за медлительность, после глухого треска разламывающегося под грузом льда, стали быстро проваливаться под воду. Громкое ржание лошади, утягиваемой с санями под воду, слилось с протяжным человеческим «а-а-а…» – Тарасий, выпучив от страха глаза, карабкался на бочки. Поскользнувшись, он упал в обжигающую холодом воду рядом с кромкой льда. Дыхание у него перехватило, руки не слушались от парализующего ужаса и холода. Рукавов стал уходить под лёд.
Увидев происходящее, Иосиф подбежал к краю образовавшейся проруби, упал на лёд и запустил руку под воду в надежде спасти Тарасия. Быстро нащупав под водой его голову, он ухватил Рукавого за волосы и потянул наверх. Подоспевшие следом мужики помогли вытащить сотоварища на берег. Чудом спасённый Тарасий смотрел на окружающих так, будто видел их в первый раз, а потом вновь стал голосить: «А-а-а!..».
– Скидывайте с него одежду, переодевайте и разводите костёр, отогревать будем, – резко скомандовал Стрельцов.
Мужики буквально поволокли замерзающего Тарасия к саням, а Стрельцов, обратившись к всё ещё стоявшему на коленях у кромки льда Иосифу, сказал:
– Молодец, учёный, не испугался, а ведь и под тобой мог лёд проломиться или Тарасий за собой утянуть.
– Спасибо, – скромно потупя взор, ответил Иосиф. – Я, пожалуй, тоже пойду переоденусь, а то рука сильно стынет, – указывая промокшую часть тулупа, заметил учёный.
Через полчаса он и Рукавов сидели у костра, грелись и пили горячий сбитень .
– Получается, ты мне сегодня жизнь спас, – приходя в себя от случившегося и обращаясь к своему спасителю, произнёс Тарасий.
– Получается, так, – ответил Иосиф.
– Теперь ты мне как брат, а за мой длинный язык прости, сам нередко от него страдаю, – продолжил Рукавов.
Эти слова очень тронули Иосифа, который всегда мечтал о брате или сестре, но так случилось, что он в семье был единственным ребёнком, и потому ответил:
– Мы и есть братья, только наше предвзятое отношение друг к другу не позволяет это увидеть. И к тому же – «суд без милости, не оказавшему милости». Так что не переживай, я тебя уже давно простил.
Рукавов протянул руку Иосифу и посмотрел в его глаза, в которых от наполнившей в этот момент благодати Божьей у сына Израиля проступила слеза. Он протянул руку в ответ, и оба обнялись.
– Ну что, греетесь? Пора двигаться на Духовщину, а то скоро темнеть будет, – скомандовал Стрельцов, смотря на обнимающихся Иосифа и Тарасия, а потом добавил, обращаясь к Рукавову. – Ты, Тарасий, теперь со мной поедешь.
Рассевшись по саням, купцы продолжили свой путь. Иосиф, как и прежде, ехал с Иваном Кожиным, но вдруг удивительная перемена произошла с этим торговцем, как будто они пересекли не реку, а некую грань отчуждения. Теперь попутчик Иосифа не переставал говорить, что-то рассказывая то о себе, то о семье, то просто смешные истории. Иосиф ехал и улыбался. Причины на то были, ведь теперь не только ушло в прошлое тягостное молчание, но и пришло осознание того, что иногда для разрушения стен непонимания и предвзятого к себе отношения нужно обязательно кого-то простить и спасти.

Глава 5. О судьбах женщин в монастырях

Спустя два часа путники добрались до Духовщины, небольшого поселения, домов на десять, в полуверсте от которого на берегу Востицы стоял лет двадцать назад построенный женский монастырь. Останавливаться в Духовщине на ночлег купцам было не впервой, и они уже по привычке разъехались по знакомым домам, в надежде, как это случалось уже не раз, получить кров и горячую еду.
Дмитрий Стрельцов, Иван Кожин, Тарасий Рукавов и Иосиф остановились в доме скорняка Афанасия Красного. Зайдя в хату, мужики поприветствовали хозяина и его жену Анфису. Пятеро девчушек-погодок, причём старшей из них миновал только девятый год, шумной ватагой спустились с печи встречать гостей. Их чумазые от золы лица, как свидетельства помощи маме по хозяйству, светились той детской радостью, которая свойственна их возрасту и ожиданию подарков. Получив по паре леденцов и берестяной кукле, они так же шумно, смеясь и споря о том, у кого кукла лучше, поспешили вернуться на печь для игры.
– Что, мальчонкой не обзавелись за год? – пошутил Стрельцов.
– Да какое там! Нет, конечно, мальчонка – это хорошо! Однако, слава Богу, сами живы остались, уж очень голодно в этом году было зимой. Прошлое лето выдалось сухим и жарким, так что почти всё посохло на грядках, и лес оставил нас без ягод и грибов, – ответил Афанасий и, уже обращаясь к жене, сказал: – Анфиса, собери, что есть на стол; потом он прикрикнул, глядя на дочек. – Эй, чертенята, вы там потише на печи!.. Сами как, Дмитрий? – обратился к купцам Красный, продолжая разговор.
– Милостью Божьей, милостью Божьей, Афанасий! Ты, верно, слыхал от проезжих, как с нами князь московский обошёлся. Ну, да что там! Живы, и товара есть для продажи немного – уже хорошо. Думали, оберёт нас князь до нитки, но обошлось. Так что мы ещё в силах! – ответил Стрельцов.
Афанасий после этих слов пристально посмотрел на Дмитрия и, получив от него, показавшийся странным Иосифу, молчаливый и утвердительный кивок головой, обратился к старшей из дочек:
– Глашка, а ну, слезай с печи да беги к бабке Агафье на гору, скажи, что приехали к нам гости из Новгорода.
Девочка, лицом больше похожая на рыжее солнце, с золотистыми волосами, заплетёнными в короткую косу, голубыми глазами и курносым носом, стрелой спустилась с печи и, одев овечий полушубок, валенки, тёплый платок и рукавицы побежала к монастырю.
– Дмитрий, с вами купец новый? – смотря прямо в глаза Иосифу, спросил хозяин.
Стрельцов слегка ухмыльнулся:
– Ну что ты, Афанасий, разве по нему не видно, что он не из наших? Учёный он, Иосиф.
– Да, учёных у нас ещё не было. А скажи, Иосиф, это лето будет таким же жарким? – с явной тревогой поинтересовался Красный у нового постояльца.
– Я не знаю, Афанасий, да и изучаю не погоду, а математику, языки и небесные светила, – ответил Иосиф.
– Светила, говоришь, ну вот и скажи, как они в этом году светить будут, сильно или так?.. – не унимался хозяин.
– Затмений больших не обещаю, а на остальное – воля Божья!
– Воля Божья, – поглаживая бороду, сказал Афанасий, – верно, верно...
В это время Анфиса собрала на стол, достав из печи томящиеся ещё с обеда щи с кислой капусты, поставила блюда с разносолами перед гостями да вяленую рыбу.
– Садитесь, будем вечерять, чем Бог послал, – предложила она купцам.
В это время в дверь залетела Глашка, успевшая сбегать в монастырь, а вслед за ней двумя чёрными тенями вошли инокини и, поприветствовав присутствующих, благословили хозяйский дом и гостей.
При виде их Дмитрий запустил руку в пояс и, достав оттуда кошель с деньгами, молча передал их настоятельнице Агафье, старице лет восьмидесяти, очень худой и слегка сгорбленной женщине, в глазах которой отобразились тревога и грусть. Имя второй инокини, женщины лет сорока с осунувшимся и неестественно бледным лицом, никто не знал. Она так была худа телом, что чёрная ряса выглядела на ней весьма великой. То ли по причине воздержания от пищи ради духовных подвигов, то ли просто от голода, который постиг их обитель в этом году, были они так худы, сказать точно было нельзя. Однако их худоба, чёрные рясы да полные тревоги и грусти глаза произвели на всех тягостное впечатление.
Монахини, получив подаяние, ушли. Подавленные увиденным, все в полной тишине сели за стол. Хозяин благословил пищу, и начали вечерять. Некоторое время ели молча, будучи погружённые в размышления от встречи со старицей и её спутницей. Было слышно только весёлую возню на печи хозяйских дочек, которые были так увлечены игрой, что, похоже, не обращали внимания на происходящее вокруг.
– Я так скажу, – нарушив тишину за столом, начал Дмитрий, – это из-за нас, мужиков, наши бабы терпят всё это.
– Это почему же? – отрываясь от миски с едой, в недоумении спросил Иван, хорошо понимая смысл сказанных Стрельцовым слов.
– А вот почему! Разве если бы они от нас видели только любовь да заботу, то сбегали бы в монастыри, да за высокие стены? У каждой из них своя судьба, свой путь в монастырь: одни из-за наших войн – от вдовства своего да от потери сыновей бегут сюда, как от одиночества и горя, других ссылают, когда попадают их мужья в опалу от власти княжеской, а третьи бывают обмануты да соблазнены иным мужиком, от чего становятся вторыми жёнами, и уже как преступницы попадают за стены монастырские, – с пылом в голосе ответил Дмитрий.
Его речь была столь удивительной для Иосифа, который за время их путешествия воспринимал Стрельцова не более как грубого, немногословного, больше похожего на медведя, угрюмого человека, что под впечатлением от сказанного смотрел на Дмитрия, не сводя с него глаз, будто видел впервые. Следует отметить, что такое несоответствие и раньше приводило в недоумение всякого, кто знакомился с начальником купцов поближе.
– Да-да, – поддерживая Дмитрия, начал речь Афанасий, – вот в том году уже поздней осенью, когда заморозки стали бить траву, пришла сюда совсем молодая девица, вся в изорванной исподней одежде и синяках. Пришла к монастырю чуть живая, да и упала у ворот. Хорошо, что в это время монахини за водой на реку шли, увидали бедняжку, да забрали к себе и стали выхаживать. Наши бабы говорят, что муж был с ней жесток. Всё пил да бил, так она и сбежала от него. Из самого Смоленска несколько дней сюда шла в сорочке и босая. Вот как бывает...
– У кого же сами монахини на попечении? – поинтересовался Иосиф.
– Содержание они своё имеют и игуменский надзор от мужского Смоленского Богородицкого монастыря, да только игумен тот сюда редко наведывается, от чего, видно, и содержание их скудно. Редкий проезжающий даст милостыню, а то и сам норовит чего спросить у монахинь. Те жалеют, помогают. Вот разве что вы даёте богато, так они вас всегда ждут, будто спасителей и кормильцев, – ответил Афанасий.
– Я завсегда, когда мы здесь проезжаем, смотрю на этот монастырь, и сердце кровью обливается, будто вину свою чувствую за горькую бабью долю, что от нас, мужиков, такое им выпало. Разве таким должно быть Царство Божье, что строят женщины наши за монастырским забором? Разве такие одежды им к лицу? Разве такими глазами они должны смотреть на нас из-за ограды? Как не крути, а мы всюду перед ними виноваты, потому что не муж от жены, а жена от мужа зависит в этом мире. Что-то не то во всём этом есть, не так, не по-божески, – вновь вступил в разговор Дмитрий, а потом добавил: – Иосиф, ну что молчишь? Скажи что-нибудь, ты же учёный!
– Всё правильно вы говорите. Отношение между мужем и женой – это образ отношений Христа и Церкви, а Он возлюбил её так, что отдал за неё Свою жизнь. Вот пример для подражания. А что касается благочестия и святости, которую стремятся достичь мужчины-монахи, то по этому поводу брат Иисуса Иаков писал так: «Истинное благочестие в том, чтобы наблюдать вдов и сирот». Но разве для этого нужны монастыри с высокими стенами? Нет, для этого нужны отношения без преград, строящиеся на любви и любви жертвенной. К чему сидеть в яме с червями монаху, голодать, запираться от людей и годами ни с кем не разговаривать ради духовного совершенства, если от этого наши вдовы и сироты не получают того, что им принадлежит и завещано от Господа, а именно – попечение, забота. Совершенство без отношений невозможно. Напрасны усилия черноризцев по личному совершенствованию, если подвластные им монахини страдают от их невнимания.
В этот момент Рукавов закашлял.
– Ты это что, Тарасий? – спросил Иван.
– Не знаю, может, крошка не в то горло попала, – ответил тот и снова закашлял.
– Давайте горячее пить, – предложила Анфиса и стала убирать со стола миски.
– Да-да, – сказал Дмитрий, – попьём сбитня да отдыхать ляжем, а то завтра снова рано в дорогу.
Попив ржаного сбитня с сухарями, гости уступили место за столом дочкам хозяина, продолжая рассуждать о трудной женской доле. Когда, наконец, трапеза была закончена, все улеглись спать. Всю ночь Тарасий прокашлял, от чего сон на лавках для остальных купцов и самих хозяев оказался неглубоким.
Рано утром, ещё до петухов, Дмитрий разбудил дремавшего Иосифа.
– Поднимайся! Ишь, как кашляет Тарасий, видно заболел. Пойдём к монахиням, попросим у них каких-нибудь трав от хвори. Сами, поди, не справимся.
Иосиф поднялся, и, одевшись, они вместе пошли к монастырю. На стук в дверь окошечко в нём открыла всё та же бледная лицом монахиня, что приходила вчера с игуменьей просить милостыню.
– Чего вам? – поинтересовалась она.
– Нам бы поговорить со старицей Агафьей. Друг наш заболел, – ответил Стрельцов.
– Подождите, сейчас позову, – сказала монахиня и скрылась в окошке.
Зачерпнув ладонями снег, Дмитрий отёр им лицо.
– Всю ночь не спал из-за Тарасия, голова тяжёлая, будто огня в неё налили, – обратился к Иосифу купец.
– Да, я тоже почти не спал, но не столько из-за Тарасия, а сколько из-за нашего вечернего разговора.
Тут в окошке показалось лицо Агафьи. Убедившись в отсутствии угрозы, монахини открыли ворота.
– Что случилось? – спросила, словно проскрипела, игуменья.
Дмитрий, отводя взгляд в сторону и пряча от неловкости перед инокинями глаза, ответил:
– Друг наш, Тарасий, вчера днём чуть не утоп – провалился под лёд. Мы его отогрели и думали, что всё обойдется, но сегодня ночью он всё время прокашлял, как бы и вовсе не разболелся, а нам ещё вёрст сто добираться до Смоленска. Может, у вас есть какие травы от хвори? – спросил Стрельцов.
– Есть у нас травы такие. Бог даст, помогут, – ответила Агафья и, обратившись к монахине, сказала: – Сходи, Серафима, принеси мешочек с набором трав от грудной болезни.
Монахиня удалилась, а старица стала рассказывать, как заваривать травы и принимать настой. Вскоре инокиня вернулась с мешочком и отдала его Агафье.
– Ну вот, ну вот... – теребя его скрюченными от возраста пальцами, бормотала игуменья. – Что-то ещё?
– Нет, спасибо, пойдём мы, – ответил Дмитрий, всё так же стараясь не смотреть в глаза монахиням.
– Подождите, – вдруг сказал Иосиф и, вытаскивая из пояса несколько монет, протянул их старице.
Серафима при виде милостыни закрыла лицо руками и зарыдала.
– Я чем-то вас оскорбил? – не понимая причин слёз монахини, спросил Иосиф.
– Пелагея, одна из наших монахинь, вчера вечером отошла к Богу. Молодая была, прошлой осенью сбежала от деспота мужа из Смоленска, к нам пришла, но дорогой промёрзла вся, заболела. К несчастью, год этот выдался голодным. Выхаживали её, как могли, а она в конце уже и есть не могла, весь рот у неё в язвах был. Всё вас ждали с милостыней, чтобы продуктов и лекарств для неё купить в городе. Да не дождались. С какой надеждой она всё спрашивала за вас, ждала, хотела пожить ещё. Что она видела в жизни этой? Разве что сестринскую любовь в монастыре, да и ту недолго, – ответила Агафья.
– Вы простите, ради Бога простите нас! – сняв в дань трауру меховую шапку с головы, сказал Дмитрий.
– Не казни себя, купец. Вины в том вашей нет, знаю, что не по своей воле задержались. Идите с миром, – с горечью ответила старица.
Только теперь Дмитрий и Иосиф обратили внимание, что на монастырском кладбище, которое находилось чуть поодаль слева от храма, больше похожего на часовенку, и располагалось, как это было принято, в центре монастыря, две монахини разгребали снег, чтобы рыть могилу. Поймав их взгляды, старшая монахиня, подгоняя путников, сказала:
– Идите, идите, Бог вам в помощь, а нам пора на литургию для отпевания усопшей рабы Божьей Пелагеи, – и, перекрестив, отпустила их.
Спустя ещё часа два после того, как купцы позавтракали и напоили приготовленным отваром целебных трав Тарасия, обоз отправился в путь.
Утро выдалось ясным. Снег играл перламутром и янтарём на солнце. На фоне всего этого весеннего золота, как упрёком, чернел монастырь. Купцы объезжали сани Стрельцова, который остановил их почти у самого леса и стоял, смотря на поселение монахинь. Поравнявшись с санями начальника купцов, Иосиф спрыгнул с саней Ивана и подошёл к Дмитрию.
– Поехали, не рви душу, – попытался утешить Стрельцова Иосиф.
– Пелагея… Пелагея. Так жену мою зовут, но моя жена живёт, а эта и счастья не видела, – ответил Дмитрий, кивая головой в сторону монастырского кладбища.
– Теперь Господь утрёт ей все её слезы и успокоит, как это может сделать только любящий отец. Поехали, у тебя Тарасий больной сидит в санях, нам бы поскорей до ближайшей деревни добраться, – сказал Иосиф и, увидев, что Дмитрий берётся за вожжи, побежал догонять сани Кожина.


Глава 6. О некоторых происшествиях на постоялом дворе
Григория Путилина

Через три дня обоз благополучно добрался до Смоленска, и, как повелось, ожидая прохождение ледохода, купцы расположились в гостинице постоялого двора Григория Путилина, что находился в полуверсте от пристани. Хозяин в тот день был в отъезде за товаром, и принимала их его жена Евдокия да стряпуха Василиса.
Постоялый двор Путилина был многим хорош: занимая выгодное место около оживлённой дороги, он, ко всему прочему, – а это чистые и светлые номера гостиницы, конюшня, кузница, колодец и небольшая ремонтная мастерская для починки саней да телег, –  был, как это уже сказано выше, недалеко от пристани, поэтому на дворе Григория всегда были торговые люди, а с ними – и доход. Дело своё Путилин вёл основательно, и удача сопутствовала ему.
Присутствие в доме двух женщин создавало уют, а кухня постоялого двора редкого путника оставляла без восторга. Особенно постояльцам нравилась тройная уха Василисы, имеющая необыкновенный аромат и вкус, и нередко создавалось впечатление, что именно из-за неё люди и приезжают в это место. Конечно, это было не так, но восторженные отклики купцов заставляли стряпуху думать подобным образом. От этого она позволяла себе в отсутствии хозяев в столовой важничать и заговаривать на разные темы с торговцами, и тем этих было всегда много, как и разных людей из разных мест. Кругозор её непрестанно рос, и она могла вполне сойти за образованную женщину, способную поддерживать разговор.
Надо сказать, что сама Василиса была выше, статнее и старше самой хозяйки на пять лет, что часто сбивало с толку новичков, которые по свободе общения с гостями и представительности невольно принимали её за жену Григория или за какую-нибудь его родственницу. Евдокию же, которой шёл двадцать восьмой год, это нимало не смущало, она умело отшучивалась, напоминая про цену «малого золотника». Действительно, если поставить этих двух женщин рядом, то всегда хотелось их поменять в жизни местами, так как хозяин двора имел очень высокий рост и был плечист, да так, что находящаяся рядом с ним невысокая и хрупкая Евдокия казалась ребёнком при отце. Детей от семилетнего брака у них не было, и многие то ли в шутку, то ли всерьёз, считали, что она приворожила Путилина, ибо какой здоровенный мужик посмотрит на такую миниатюрную девушку, а раз так, то и расплачивалась она за этот приворот своей бездетностью. Однако всё это было пустое. Злые бабьи языки всегда по зависти пускают подобные слухи, чтобы хоть как-то утешить своё уязвлённое женское самолюбие оттого, что такой красавец-мужчина достался не им. Напротив, Григорий очень любил свою жену, баловал, по возможности, подарками с ярмарок, но отсутствие детей в доме и самой надежды на сына и дочь – помощников, о которых они вместе мечтали, горькой досадой наполняли сердце хозяина двора.
Вечером того же дня Тарасий спустился в столовую и попросил у Василисы горячего сбитня с баранками. Пока она грела сбитник и собирала на стол, вниз спустился и Иосиф.
– Садись, друг, побалуемся сбитнем с баранками, – предложил ему Рукавов.
– Хорошо, – ответил Иосиф и сел напротив.
– Ой, вы тоже будете пить горячее? – спросила Василиса у Иосифа, выходя из кухни, и, получив от него утвердительный ответ, пошла за вторым прибором.
– Скажи, Тарасий, – обратился к купцу Иосиф, – ты веруешь во Христа?
Вопрос Рукавову показался странным и даже несколько вызывающим для православного верующего. Это как будто даже задевало его честь, человека с малолетства крещённого и старающегося не пропускать церковные праздники, а потому он недовольно ответил:
– Конечно!
– А веришь ли ты в Царство Божье и что по своей вере туда попадёшь? – продолжал интересоваться Иосиф, на что Рукавов вновь ответил утвердительно.
– Интересно: и ты веришь в Иисуса, и я верю в Иисуса – мы оба по вере нашей будем в Царстве Божьем. Если мы там будем вместе, то почему здесь, на земле, врозь? – закончил спрашивать Иосиф.
Кажущаяся простота вопроса ошеломила Тарасия своей глубиной, и он не знал, что ответить. «Правда, – подумал он, – почему так?!».
В это время из кухни возвратилась Василиса и принесла дополнительный прибор со сбитником, от которого столовая наполнилась ароматом мёда, мяты и зверобоя. Если Кожина, друга Тарасия, она знала, то Иосифа видела в первый раз, и ей очень хотелось хоть что-нибудь от него услышать и про него узнать. Любопытство так и распирало Василису, но она не знала, как спросить у этого незнакомца напрямую о том, кто он и чем занимается. Тогда она решила поинтересоваться через Рукавого.
– Вы верно вместе торгуете, Тарасий? – спросила Василиса, указывая на гостя.
– Нет. Иосиф бен Самуил – учёный. Он не торговец, как мы, – ответил ей Рукавов.
Василисе, которой и раньше хотелось знать больше положенного кухарке, показалось, что, наконец-то, представился удобный случай узнать что-нибудь этакое, чем она сможет потом блистать в разговорах с постояльцами, поэтому, подсаживаясь на лавку напротив Иосифа, она продолжила:
– Учёный? Как интересно! А чем вы занимаетесь?
– Я занимаюсь математикой, языками, звёздами, – ответил стряпухе Иосиф.
Из всего сказанного Василисе были знакомы только звёзды, да и то знала только о том, что они есть, считать же могла в пределах её собственного более чем скромного жалования, а языки ей были ни к чему. Всё, что Василиса помнила про звёзды из своих детских воспоминаний, так это то, что однажды, когда ей было лет семь от роду, ныне покойный отец во время сенокоса в жаркое лето остался с ней ночевать прямо в поле на сене, и она могла долго смотреть в небо, полностью усеянное этим ночным мерцающим жемчугом, и слушать отцовские сказки про былинных богатырей. Через несколько лет отец её умер от какой-то болезни вместе с матерью, а саму Василису уже сиротой отдали в барский дом на воспитание и для работы на кухне. Так она стала кухаркой. Эти яркие красивые воспоминания из детства про звёзды были, пожалуй, единственным наследием от её родителей.
– Наверное, есть и красивые звёзды, как женщины? – спросила без всякого кокетства Василиса.
Наивность и какая-то детская простота в вопросе заставили Иосифа ей улыбнуться, и он ответил:
– Есть разные звёзды и разные люди: одни – холодные, как Луна, другие – горячие, как Солнце, а третьи – далёкие и прекрасные, как Венера.
Наверное, Василиса и дальше бы продолжала спрашивать, но в это время в столовую вошёл Григорий Путилин и поприветствовал гостей. При виде хозяина она быстро поднялась и ушла на кухню, где подчёркнуто громко стала греметь посудой, давая понять, что вся в работе.
Путилин и Рукавов обнялись, как старые друзья, последний представил хозяину двора своего спутника – Иосифа.
– А мы уже думали, Тарасий, что вы в этом году к нам и не приедете из-за осады московским князем Новгорода, – не обращая внимания на шум с кухни, сказал Григорий, уже посвящённый в последние новости проезжающим торговым людом да ямщиками.
– Да мы и сами уже не думали, что соберёмся в этом году, но Бог помиловал, – отозвался Тарасий.
– Милует Он-то милует, да вот как бы и меня Ему помиловать, а то и помру без детишек, – грустно ответил Рукавову Путилин.
– Верно, Григорий, без детишек плохо. Я тоже подумываю обзавестись семьёй, а то всё в бобылях хожу, а ведь мне уже за сорок. Хочется, чтобы баба была ладная, да крепкая, в аккурат, как твоя помощница Василиса, – согласился с хозяином постоялого двора Тарасий.
Василиса, которая хоть и создавала шум на кухне, но всё же старалась прислушиваться, не ругает ли её хозяин за излишнее любопытство или ещё за что-нибудь перед гостями. Услышав эти слова, она замерла, сердце её застучало в висках. Прежде ещё никто и никогда не смотрел на неё как на женщину, и этот комплимент Рукавова её растревожил, как тревожит любую женщину, мечтающую иметь семью, детей и доброе мужское слово.
– Ты что, сватаешься к ней, не пойму я тебя? – с хитринкой в глазах, спросил хозяин.
– Да что ты, Григорий, это я так, к слову, – отшутился Рукавов.
При этом его голос осёкся, и, чтобы не выдавать того, что Василиса ему действительно нравится, он немного покашлял, будто подавился крошкой.
– Ладно, отдыхайте, а я пойду на глаза жене покажусь, чтобы не нервничала, – закончил говорить с гостями Путилин и пошёл на задний двор, где по обыкновению в это время Евдокия занималась стиркой белья.
Василиса тем временем, подойдя к двери кухни так, чтобы быть незамеченной, стала издалека разглядывать Рукавова. Не то чтобы она не знала его или не видела прежде, но эти, будто небрежно брошенные слова, увлекли её, и теперь она хотела разглядеть Тарасия. Он и раньше с купцами останавливался на их постоялом дворе, но она не знала, а точнее, не обращала ни малейшего внимания на то, какого цвета его глаза, ни какой он сам, кроме того, что он всегда много шутил и громко смеялся. Теперь она внимательно вглядывалась в каждую его черту.
Тарасий был невысок и коренаст. Русые и уже немного седые у висков волосы крупными волнами спускались с головы, находя своё продолжение в волне несравненно более мелкой и волне короткой и густой бороды, да спадающих к ней усов, от чего губы трудно было разглядеть. Лицо от всей этой волнистой растительности казалось круглым. Нос был широк, а когда Тарасий смеялся, то словно лучики в стороны от глаз шли морщинки. Справедливости ради следовало заметить, что Рукавов и правда был мил. «Но какие у него глаза?» – спрашивала сейчас себя Василиса, стоя за дверью кухни. Приглушённый вечерний свет свеч не позволял этого разглядеть, и она, уже начиная влюбляться в Рукавова, решила оставить это выяснение до следующего утра.
Выпив по чашке сбитня и съев с десяток баранок, Тарасий и Иосиф разошлись по комнатам. Сон бежал от Рукавова, он мучился мыслью о том странно простом и одновременно каком-то невероятно сложном вопросе, касающегося единства веры и в то же время разделения у христиан.
«Почему? Ну почему мы не вместе? Зачем мы настроили стен, что теперь не можем достучаться друг до друга? Отчего видим перед собой не брата, а врага? Кто и когда разлучил нас? Почему, ну почему мы не вместе?» – снова и снова думал Тарасий, не находя ответа. Так прошла ночь, и только на заре он уснул.
Пробудившись буквально через час от шумного разговора торговцев на дворе, Тарасий был удивлён, что его ум вновь занят поиском ответа на всё тот же вопрос, чего раньше с ним никогда не происходило, ведь он привык всё решать быстро, с присущей ему лёгкостью. Однако теперь Рукавову казалось, что от его решения зависит вся оставшаяся жизнь. Ни еда, ни сон, ни даже желание иметь семью не казались ему сейчас столь важными, как разрешение этой проблемы. В поисках ответа он провёл несколько дней, а точнее – шесть. Погружённый в свои думы, он не замечал пристального взгляда Василисы, её робкие ухаживания за ним, когда она за едой старалась больше обычного налить ему похлёбки или ухи, поближе пододвинуть к нему сладости к сбитню. Почти безразличный к еде от своих размышлений, он расстраивал Василису, принимавшей это на свой счёт, как отказ от всех её тайных ухаживаний, выражавшихся в единственной возможности проявить свои чувства – в возможности накормить понравившегося ей мужчину.
Тем временем лёд на Днепре почти сошёл, и торговцы начали сборы в дорогу – погрузку товаров на ладьи, которые уже были спущены на воду и ожидали своих привычных путешественников. Солнце всё чаще блистало в весеннем небе. Стали подсыхать дороги. Тарасий понимал, что скоро и ему следует отправляться обратно в Новгород, а разгадки на заполнивший почти всё его время пребывания в Смоленске вопрос он так и не нашёл. Изрядно устав, осунувшись и даже несколько похудев из-за отсутствия аппетита, Тарасий, наконец, решил поговорить с Иосифом об этом странном обстоятельстве – разделение верующих, – понимая, что он уж точно знает ответ, раз спрашивает об этом.
Дождавшись вечера, чтобы точно застать Иосифа у себя в комнате, Рукавов направился к нему. Постучав в дверь и получив разрешение, он вошёл внутрь. Иосиф сидел за столом и что-то писал.
– Проходи, проходи, а я как раз о тебе думал и сам хотел к тебе идти с просьбой, – сказал Иосиф, поднимаясь с лавки, чтобы поприветствовать своего гостя.
– Правда? – удивился Рукавов. – С какой? Разве я могу чем-то тебе помочь?
– В том-то и дело, что можешь. Я написал своим друзьям письмо в Новгород, отцу Алексию и отцу Дионисию из Никольской церкви, и думал, с кем его передать, а тут вспомнил, что ты возвращаешься домой. Возьмёшься передать его? – спросил Иосиф.
– Хорошо, только и ты помоги мне. Я всё никак не могу найти ответа на твой вопрос, – признался Тарасий.
– Вопрос? – за неделю Иосиф уже забыл о том вечернем разговоре, и от этого просьба Рукавова показалась ему странной.
– Ну как же! – Тарасий не мог поверить, что этот вопрос, не дававший ему покоя последние семь дней, не запомнился самому Иосифу. – Подожди, ты же сам спросил меня: «Почему на Небе мы будем вместе, а здесь всё ещё нет?».
– А-а, вот ты о чём! – слегка улыбнувшись, сказал Иосиф и на некоторое время задумался, а потом, взяв со стола книгу, подал её Тарасию. Это было Евангелие от Иоанна.
– Это мне? Ты даришь мне Святое Писание? – удивляясь столь дорогому подарку, спросил торговец.
– Да, я надеюсь, эта книга позволит тебе понять, в чём заключается проблема разделений между людьми. Читай её неспешно. Да благословит тебя Бог на этом пути!
Тарасий стоял в растерянности. Он думал, что Иосиф будет рассказывать, что только такие, как он, знают истину, и будет уговаривать прийти в его общину, но столь странный ответ в виде подарка Евангелия вообще обескуражил Рукавова так, что он некоторое время не находил слов. Наконец, собравшись с мыслями, он ответил:
– Хорошо, обещаю, буду читать. Если что не пойму, спрошу в следующий раз, если смогу найти тебя в Киеве.
– Согласен, – ответил Иосиф, добродушно улыбаясь своему гостю.
Попрощавшись и всё ещё не веря, что держит в руках столь дорогой подарок, Тарасий отправился к себе и сразу сел за чтение, за которым и провёл большую часть ночи.
Рано утром, позавтракав, закончив последние приготовления в дорогу и дав нужные деньги на содержание лошадей Григорию, купцы прощались с хозяином постоялого двора. Иосиф передал письмо для священников Дионисия и Алексия Тарасию, пожал ему на прощание руку и так же подошёл поблагодарить Путилина за приём. В этот момент в его груди появился жар, и благодать Божья наполнила сердце. Улыбаясь хозяину и взяв его за левое плечо, он сказал, прямо смотря в его грустные глаза:
– Григорий, радуйся, в следующем году у тебя будет сын и не раз!
Лицо Путилина исказила гримаса так, что, казалось, ему наступили на мозоль.
– Вам бы, учёным, всё шутки шутить! Сын, да не раз... Экий вздор! – выдавил из себя хозяин постоялого двора.
– Нет, в этих словах нет шутки или насмешки. Веруйте, Григорий, и будет вам! – решительно произнёс Иосиф.
Путилин отвёл глаза в сторону и махнул безнадёжно рукой. В это время Стрельцов скомандовал:
– Все на пристань, пора в путь.
Купцы стали выходить со двора на дорогу, ведущую к причалу. Вышел и Иосиф. На опустевшем дворе остались стоять Тарасий и Григорий.
– Странный этот ваш учёный. Юродивый, что ли? – сказал Путилин Рукавову, не требуя ответа.
– Да, странный, но он мне жизнь спас, – ответил Рукавов Григорию, словно защищая Иосифа.
Хозяин постоялого двора поджал губы и, ничего не ответив на замечание Тарасия, вернулся к своим привычным делам. Весь оставшийся день Григорий суетился по хозяйству: колол дрова, раскладывал овёс лошадям, чинил подрасшатавшуюся мебель, однако слова, сказанные Иосифом, не выходили у него из головы. Время от времени он посматривал на Евдокию необычно долгим и внимательным взглядом, когда та выходила на двор по делам. Она же, ловя на себе взгляды мужа, отмечала про себя странную неловкость, будто он ждёт чего-то от неё, приглядывается.
Вечером, отужинав, Путилин раньше обычного ушёл к себе в комнату, сославшись на необходимость посидеть за денежными документами, но, оставшись один, зажёг свечи перед образом Спасителя в красном углу, встал на колени и начал жарко молиться за исполнение его давней мечты иметь детей. Сначала шёпотом, чуть слышно, а потом всё громче и громче он просил Господа, умолял Его даровать отраду в жизни – наследников.
Услышав из коридора обрывки фраз, Евдокия подошла к комнате мужа и слегка приоткрыла дверь. Увидев на коленях перед иконой стоящего Григория, она тихой тенью проскользнула внутрь кабинета и встала за его спиной. Впервые в жизни Евдокия видела мужа в таком состоянии духа, но более всего её поразили трогательные, полные нежности и любви к ней слова молитвы, когда он благодарил Бога за то, что подарил её ему. Она несколько раз порывалась броситься обнимать его, но сдержалась, ожидая конца молитвы. Наконец Григорий затих. По щекам Евдокии текли слёзы, она не могла поверить, что муж так сильно любит её, так сильно желает детей. Всё больше молчаливый в последние месяцы, с глазами, полными тоски, этот великан-мужчина сейчас, стоя на коленях, больше напоминал ей ребёнка, искренне надеющегося на чудо. Краем платка, накинутым на голову, она отёрла слёзы, катившиеся по её щекам.
Григорий, услышав шорох за спиной, обернулся. Увидев жену, он прошептал, вглядываясь в её заплаканные и ставшие глубокими глаза:
– Какая благодать сейчас здесь, Евдокия! Чувствуешь?
Не в силах больше сдерживать чувства, она крепко обняла мужа, а потом стала целовать его лицо, повторяя:
– Да, да, да.
Наконец она застыла, сильно прижимаясь к мужу, словно желая слиться с ним.
Григорий поднялся с колен, подхватил её на руки и, уткнувшись в мокрую щеку жены, произнёс:
– Пойдём спать, Евдокия.


Глава 7. Тайная Пасха новгородских вольнодумцев

Поздним вечером четырнадцатого апреля, когда евреи, несмотря на запреты и гонения, по всему лику земному совершают Песах , в Никольской церкви Новгорода было тихо и по-особен-ному торжественно. В её трапезной тайно собирающиеся люди, коими были, в основном, представители местного духовенства с жёнами, зажигали свечи. Образовавшийся полумрак и многозначительные взгляды только усиливали ощущение таинства у членов этого собрания, а им было что скрывать от остальных. Некогда обращённые Иосифом в мессианское иудейство, тщательно скрывая свои убеждения от непосвящённых священнослужителей православных церквей Новгорода и прочего люда, они сейчас радовались друг другу и приветствовали всякого своего члена святыми братскими объятиями. «Что прятали от прочих внешним видом православные, а духом иудействующие священники?» – спросит читатель. Скрывать приходилось многое, как и то, что они отмечали Пасху не по православному календарю, как предписывалось им церковными канонами, а по Закону Моисея, что единило их с рассеянным, но верующим во Христа мессианским остатком Израиля.
Итак, в центре трапезной стоял стол, покрытый чистой белой скатертью, такими же белыми были и одежды собравшихся. На женщинах, как и полагается, были платки из той же ткани и того же цвета. На столе находилась менора  с несколькими свечами посредине в напоминание присутствующим, что спасение им – от евреев, хотя в этот вечер многие больше вспоминали не об этом, а о том, что самого Иосифа с ними уже нет, отчего у многих во взглядах читалась грусть. Кроме свечей на столе были расставлены кубки, кувшины с красным вином, блюда с горькой травой – цикорием, а также с круто сваренными яйцами – траурной еврейской едой, подаваемой с пресными лепёшками хлеба. Во главе стола, где находился самый большой и дорогой кубок и блюдо с опресноком, встал отец Алексий.
– Располагайтесь, братья и сестры, – предложил он собравшимся в белых одеждах.
Молча и чинно все уселись по лавкам, только один Алексий так и остался стоять.
– Благодарю Бога нашего и Сына его, Господа Иисуса Христа, за то, что сегодня все мы смогли собраться пред Ним, – начал он тайное пасхальное служение. – Ныне Пасха, как велит Закон Божий ещё от Моисея и как установлено это было самим Христом перед Его распятием на Пасху четырнадцатого апреля в тридцать третьем году от Рождества Его. Этот великий праздник – радость нам, верующим в Спасителя нашего, Иисуса. Но в нём и грусть для нас, что некогда, в триста двадцать пятом году, на Никейском соборе, патриархи наши решили отвергнуть это правило и не следовать еврейским традициям и Закону, разорвав таким образом с братьями нашими евреями нормальные отношения. Слава Богу, что мы, благодаря Иосифу, вернулись к правде Слова Божьего, и через это – к нормальным отношениям с верующими во Христа евреями. Многие нас не поймут, многие нас не примут. Но все ли приняли Христа, все ли следовали за Ним? Нет! Его распяли, глумясь над Истиной. Но Его подвиг для нас пример. Верю, не всегда будет так, как сейчас: придёт час, и мы уже не тайно будем все вместе, а явно.
Немного помолчав и глубоко вздохнув, отец Алексий продолжил:
– Что же такое Пасха? Пасха – Христос, закланный за нас. Когда-то евреи были в египетском рабстве. Их угнетали, били и убивали, но Бог милостью Своей решил их освободить от этого, даровать свободу. Десятого апреля, за тысяча четыреста сорок шесть лет до Рождества Христова, Он повелел взять каждому еврейскому семейству по однолетнему ягнёнку от коз или овец, чтобы ягнёнок сей был без пятна или порока, и наблюдать за ним до дня четырнадцатого, дабы не найдётся ли в нём какой изъян. Вечером же четырнадцатого дня его, признав непорочным, следовало заколоть, испечь и полностью съесть с горькими травами и пресным хлебом. Народ Израиля исполнил всё, как сказал ему Господь, и Бог вывел детей Авраама из рабства. Так и Иисус был молод, Он вошёл в Храм Иерусалима десятого числа тридцать третьего года от Его же Рождества и учил в притворе Соломона до дня тринадцатого, когда Его схватили, а после, уже на следующий день, распяли. В жертвенной смерти Его – освобождение нам от рабства греха, избавление от смерти, которая суть – забвение в адском плену. В Нём еврейский суд не нашёл ничего, что было бы достойно смерти. Его единственная вина была в том, что Он был тем, кем был, – Богом. Осуждает ли наш суд человека за то, что он – человек? Нет! Господь наш Иисус – непорочен. Он – от коз и овец, то есть от народа Израиля и вошедших в него язычников, примером чему для нас – Раав, жительница Иерихона, язычница, в чреслах которой позже родился царь Давид, а от него, как и было обещано спустя почти тысячу лет, – Царь царей и Господь господствующих – наш Спаситель, Иисус! Сегодня Пасха – вечеря Господня. Так, давайте же, братья и сестры, совершим её!
Единодушное «да» – стало ответом отцу Алексию. Священник взял лепёшку пресного хлеба и, подняв её на блюде над столом, вместе со вставшими со своих мест присутствующими совершил молитву благодарения:
– Бог наш, Отец, по милости своей и благодати Ты отдал Сына Своего за нас. Он же телом своим вознёс грехи наши на крест, ломил его за нас, чтобы мы не были осуждены Тобой за преступления наши. Сын Твой взял на себя наши немощи и наши болезни, в ранах Его – для нас исцеление. Благодарим Тебя за Христа!
Собравшиеся продолжали тихо молиться, а отец Алексий взял хлеб и, разламывая его, стал передавать по небольшому кусочку каждому из собравшихся. После чего он налил в дорогую чашу вино и произнёс вторую молитву благодарения:
– Господи, нет завета без крови! Ты соединил нас с Собою кровными узами, пролив Свою драгоценную кровь. Мы некогда были далеки от народа Твоего Израиля, который есть Божья родная ветвь, но теперь, как ветвь дикую, Ты привил нас к Себе, Лозе нашей. Ты соединил нас воедино. Ты даровал нам всем жизнь одинаково. Сегодня мы – в завете Твоей крови, которой Ты омыл нас всех от всякого греха. Да будет благословенно имя Твое в жизни нашей, чтобы на подвиг души Своей Ты смотрел с довольством, видя преображение наше через оставление грехов. Чаша сия да будет чашей благословения для каждого из нас! – и, обращаясь к членам общины, священник добавил: – Пейте из неё все!
Немного отпив из чаши сам, отец Алексий подал её отцу Дионисию, стоявшему у него по правую руку, а тот, пригубив, – остальным по порядку. Когда чаша благословения была испита до дна, собравшийся народ сел и приступил к трапезе, временами прерывая её пением псалмов.


Глава 8. Знахарство Тарасия Рукавова, и удивительное
избавление его от лап медведя в Волковском лесу

Смоленск. Постоялый двор Путилина. Ранним утром середины апреля, то есть на следующий день после тайной новгородской Пасхи последователей Иосифа, заказав ещё с вечера пшеничную кашу у Василисы, Тарасий завтракал перед тем, как отправиться в обратный путь. Теперь, когда у него было Евангелие от Иоанна, а с ним, как думал Рукавов, и ответ на вопрос, не дающий покоя в последнее время, он мог отвлечься и подумать о том, что его ждёт дома, а подумать, действительно, было о чём. Потеря товара, лошади и телеги представлялась ему проблемой серьёзной, но поправимой. Под Новгородом, где находилась его с младшим братом Олегом пасека, можно было, как сейчас он планировал, увеличить количество пчелиных семей и уже к осени на Новгородской ярмарке от продажи мёда возместить почти все убытки.
Вдруг с кухни донёсся крик Василисы, потом – звук от падения табурета и самой стряпухи. Вопли кухарки заставили Тарасия подскочить с лавки и метнуться на кухню. Василиса лежала на полу, держась за левое плечо. Она пыталась сдерживать свои стенания от боли, но это плохо получалась, слёзы градом лились из её глаз.
– Что случилось, Василиса? – пытаясь поднять девушку, с волнением спросил у неё Тарасий.
– Нет-нет, не трогайте меня, Тарасий, у меня что-то с плечом, – простонала она в ответ.
На шум в кухню прибежали Евдокия, которая в это время занималась уборкой комнат постояльцев, и Григорий, кормивший лошадей на дворе.
– Что стряслось? – почти одновременно спросили хозяева у склонившегося над кухаркой Тарасия.
– Подождите, сейчас посмотрим, – ответил он и стал аккуратно, чуть касаясь плеча Василисы своими пальцами, ощупывать место травмы. Когда это процедура была закончена, Рукавов заключил:
– Всё ясно: она вывихнула плечо!
– Да как же так, Василиса?! – с волнением спросила у своей помощницы по хозяйству Евдокия.
– Не ругайте меня, я не нарочно. Полезла доставать с верхней полки сухую зелень к щам на обед, да не удержалась на табурете, оступилась и упала, – утирая слёзы рукавом сарафана, ответила ей кухарка.
– Григорий, помоги, – попросил Тарасий хозяина, поднимая с пола женщину, – нужно сдвинуть столы и вправить кость.
– Хорошо, – ответил Григорий, пребывая от происшедшего в некотором замешательстве.
Когда столы были сдвинуты так, что между ними оставалось небольшое расстояние, на них левым боком уложили Василису, а её вывихнутую руку поместили в оставленный зазор.
– Держи крепко Василису, Григорий, – скомандовал Тарасий и, согнув её левую руку в локте, стал тянуть к полу, слегка поворачивая руку в плечевом суставе. Раздался щелчок. Василиса вскрикнула и затихла.
– Всё, Василиса, не бойся, цела твоя рука, – успокоил женщину Рукавов, помогая ей спуститься со стола и сесть на лавку.
– Тарасий, спасибо за Василису. А где вы этому научились? – переводя дух и не понимая, откуда купец может знать правила врачевания, поинтересовалась Евдокия.
– Мой покойный отец знахарем был, к нему многие из Новгорода обращались. Так я видел несколько раз, как он подобное делал, вот и запомнил, – пояснил хозяйке Тарасий.
– Ну как ты, Василиса? – обратился к стряпухе Тарасий, подсаживаясь к ней и пробуя в движении травмированную руку.
– Ещё немного болит, но уже легче, – заглядывая в глаза Тарасия, ответила Василиса.
В её пронзительном взгляде была не только благодарность за помощь, но и та женская нежность, что вместе с зарождающейся любовью так трогает сердце мужчины, от чего Тарасий смутился, но старался вида не показывать. Аккуратно уложив руку кухарки к ней на колено, он встал. Что-то, чего Рукавов ещё не понимал, заставляло его сердце сжиматься и волнительно отмерять свою работу в груди и висках.
– Григорий, – обратился он к хозяину, – нужно к плечу Василисы приложить холод, а саму руку уложить на косынку для поддержки и дать на время покой.
– Хорошо, – согласилась Евдокия и, обращаясь к Василисе, продолжила: – пойди к себе в комнату, полежи, сейчас что-нибудь придумаем с холодом на твоё плечо.
Нехотя, придерживая вывихнутую руку, кухарка поднялась с лавки и направилась к себе.
Да, не таким представляла она себе расставание с Тарасием. Ей так хотелось своим расположением и заботой привлечь к себе внимание Рукавова, накормить его и проводить в дорогу, что теперь ей уже хотелось плакать не от боли, а от всего произошедшего, что лишало её этой возможности. В дверях кухни она обернулась и ещё раз посмотрела на Рукавова. Её взгляд был столь откровенный, что и без слов можно было догадаться о чувствах Василисы.
От волнения у Тарасия пересохло в горле, и он закашлял.
– Что, всё ещё не поправился от весеннего купания? – озабоченно спросил у него Григорий.
– Нет-нет, всё в порядке, что-то горло сушит. Можно воды? – попросил Рукавов.
– Конечно, – ответил хозяин и, зачерпнув кружкой воду из бочки, что стояла в углу кухни, подал её Тарасию.
– А что если замороженную рыбу обернуть в полотенце и приложить к плечу Василисы? – поинтересовался Григорий.
– Хорошо, давай так и сделаем, – согласился с предложением Путилина Тарасий.
Когда вся суета с оказанием помощи Василисе была закончена, Рукавов вышел во двор, а за ним и хозяева, чтобы проводить купца в дорогу и поблагодарить за своевременное врачевание.
– Тарасий, ещё раз спасибо за помощь, а то пришлось бы нам бежать за лекарем, – сказала Евдокия.
– Ну что вы, пустяки! Вам спасибо за приют и питание! Благословит Бог вас и весь ваш дом! – ответил на прощание Рукавов.
– Ты последнее время какой-то серьёзный, хотя обычно шутишь, не из-за Василисы ли это? – спросил Григорий, удивляясь столь непривычному для его слуха благословению из уст Тарасия.
– Нет, Василиса здесь ни при чём. А ты прав, Григорий, много чего произошло за последние дни того, что голова моя пока не вмещает. Ну, да ладно с ней, с головой! Бог даст, снова свидимся через год! – ещё раз попрощался с хозяевами Рукавов и вышел со двора на улицу.
Теперь он и сам заметил, что от былого шумного весельчака Тарасия и следа не осталось. Сам себе он казался абсолютно другим человеком, как будто повзрослел лет на двадцать. «Вот уж странная эта выдалась поездка, – думал он, проходя мимо пристани и наблюдая за медленно проплывающими ладьями и стругами. – Они спускаются по течению, а мне предстоит, напротив, преодолевать его, только по суше, возвращаясь обратно к Новгороду. Как всё запутано в жизни: задумываешь одно, а выходит другое, словно кто-то перевернул страницу твоей жизни и написал за тебя иное. Одно радует, что этот кто-то сохранил жизнь и помиловал. Но что Он хочет открыть мне? Зачем забрал товар и лошадь с телегой, познакомил с Иосифом? Непонятно всё это! – так шёл и размышлял о Боге Тарасий.
Через пять дней пути Рукавов вновь вышел к Волковскому лесу. Добравшись до реки, что поглотила его лошадь и сани с товаром, он остановился на мосту.
– Ну, здравствуй, Рябуха моя, вот и вернулся твой непутёвый хозяин. Ты прости меня... – с грустью завёл разговор с утопленной лошадью Рукавов.
Вспомнив, что кобылица его при жизни любила сухари, он снял с плеча вещмешок, достал сухарь и бросил в воду. Подхваченный водой, тот медленно поплыл прочь от моста. Мелкая рыба заиграла вокруг него, а Тарасий подумал о том, что и этого утешения его лошадь не увидит.
В это время из подлеска, которым продолжался лес на противоположной стороне реки, донёсся треск сучьев, вначале короткий и почти робкий, а потом, нарастая с каждым мгновением, он стал приближаться, пока, наконец, не оборвался, чтобы продолжиться страшным рыком. На мост вышел большой бурый медведь. Истощённый за зиму, он искал еду. Страх от встречи с человеком медведя уже не беспокоил, и он неспешно, то и дело потягивая широкими ноздрями воздух, стал подходить к Рукавову.
Тарасий, не находя и доли тревоги в себе, испытывая только крайнее недоумение от того, что его жизнь закончится здесь и сейчас, а он так и не поймёт для чего было его прежнее спасение, плавно опустился на колени и стал полушёпотом молиться:
– Господи, Бог мой! Не понимает глупый раб Твой, для чего Ты меня спас три недели назад, разве чтобы отдать на съедение этому зверю? Господи, Иисуси, открой истинную волю Твою для меня, и раб твой совершит.
При этих словах медведь, уже почти достигший Рукавова, вдруг сел на задние лапы и замер, уставившись на Тарасия. Теперь казалось, что они оба были удивлены всему происходящему. И если Рукавов дивился промыслу Божьему, смотря в глаза медведю, то зверь, похоже, тому, что у него внезапно пропал голод при виде стоящего на коленях и молящегося человека. В эти мгновения могло показаться, что всё вокруг замерло, если бы не был слышен нежный шум воды, трели букашек в траве у реки да щебетание лесных птах. Спустя четверть минуты медведь шумно задышал, ещё раз рыкнул, развернулся и побрёл обратно в чащу леса.
Тарасий поднялся с колен и, смотря в небо, сказал:
– Спасибо, Господи! Ты второй раз спасаешь меня, однако и сейчас не пойму, для чего. Открой!
Всё та же тишина, прерываемая щебетом лесных птиц, была ему ответом.
– Молчишь. Ладно, всему своё время. Пойду я, Господи, мне в Новгороде быть надо, – как бы желая получить согласие Свыше, сказал Тарасий и продолжил свой путь.
Через версту он встретил на дороге троих сычёвских мужиков с вилами.
– Эй, купец, ты чего здесь один в лесу, отстал от своих, что ли? – узнав в Рукавове одного из часто проезжающих через Сычёвку торговцев, спросили селяне.
– Да нет. Кобыла моя с товаром недели три назад здесь утонула. Так я, переждав в Смоленске пока дороги подсохнут да реки вернутся в свои берега после половодья, возвращаюсь к себе домой, – ответил им Тарасий.
– Да, дела... – многозначительно заметил один из мужиков, а другой спросил:
– Слушай, купец, а ты в лесу, часом, медведя не видел?
– Ну как не видеть – видел, вот как тебя сейчас! А вы что, его ищете? – поинтересовался у селян Тарасий.
– Видел, говоришь, как меня, и живым остался? Да ты, купец, брешешь! Разве может так быть? Ведь он наших двух мужиков растерзал, – заметил тот, что интересовался про медведя.
– Зачем мне брехать? Посидели мы с ним на мосту, посмотрели друг на друга, обнюхал он меня, да и ушёл в лес, вон в ту сторону, – показывая направление, где следует искать медведя, ответил охотникам Рукавов.
– Чудно всё это! Ладно, прощай купец, пойдём мы искать зверя, пока он вместо тебя другого для своей трапезы не нашёл раньше нас, – сказал старший из них, и мужики пошли в сторону, куда указал Тарасий.
Посмотрев в очередной раз на небо и благодарно покачав головой, Тарасий прошептал: «Спасибо, Господи!» и пошёл дальше.


Глава 9. Возвращение Тарасия в Новгород и знакомство его
со священником-вольнодумцем

Спустя десять дней Тарасий Рукавов добрался до Новгорода. Желая не откладывать с просьбой Иосифа относительно его письма к священникам, он, не заходя на свой хутор, что был в трёх верстах от города, прямиком отправился на торг к Никольскому собору, что на Ярославовом дворище. У стен Детинца кипела работа строительных артелей. Повстречав у крепостных ворот знакомого диакона Феофила, Тарасий поинтересовался у него о том, как лично передать послание отцу Алексию и, получив ответ, направился в церковь.
Закончив вечернюю литургию, Алексий, давая последние наставления прихожанам, отпускал их, благословляя. Когда последний старик был отпущен с пастырским утешением, Тарасий, всё это время ожидавший внутри церкви у дверей, подошёл к священнику.
– Что вас волнует, сын мой? – устало спросил отец Алексий.
– О многом странном, со мной произошедшим, мне хотелось бы вам рассказать, святой отец, но не сейчас, извините. Иосиф, ваш знакомый, просил передать вам письмо. Вот оно, – с этими словами, Тарасий достал из кафтана послание и вручил его настоятелю храма.
– За письмо спасибо! А если что тревожит вашу душу, обязательно приходите рассказать, не нужно носить камень на сердце, – вежливо предложил Алексий Рукавову и, оглядываясь по сторонам, быстро спрятал послание в карман рясы.
– Да, зайду. Спасибо, святой отец, за предложение. А скажите, что так много люда рабочего в Кремле у нас, случилось что? – поинтересовался Рукавов.
– Верно, случилось, – откликнулся священник. – Кремль перестраивать будут по распоряжению князя московского, Ивана. Бойницы крепости хотят приспособить для стрельбы из пушек, – и, подняв глаза к куполу храма, он продолжил с печалью в голосе. – Господи, когда же мы перекуём мечи на орала!
Попрощавшись, Тарасий вышел из церкви и направился к своему дому. Недалеко от развилки дороги, что вела на его хутор, он повстречал незнакомца, который на телеге вёз какие-то ящики, прикрытые сверху большим куском ткани. Его рыжий конь в лучах заходящего солнца отливал золотом. Вспомнив слова священника Алексия про развернувшуюся перестройку Кремля и потерю своего собственного коня, Рукавов лишь с грустью покачал головой вслед телеге и пошёл дальше.
Через полчаса, когда уже почти совсем стемнело и только луна помогала освещать путь запоздалому путнику, Тарасий добрался до своего хутора, состоявшего из двух домов, где в одном из них, что достался в наследство от покойных родителей, он жил сам, а в другом – его брат Олег с женой Ольгой и двумя дочками. Постояв у дома брата и решив, что не следует его с семьёй будить дурными вестями о своей весьма неудачной поездке в Киев, а рассказать всё завтра утром, он уже собирался пойти спать к себе, как в доме раздался странный грохот, дверь распахнулась и на крыльцо, нелепо взмахивая руками, запинаясь и что-то бормоча, выскочил в исподнем Олег. Он был пьян. За ним, толкая его в спину и ругаясь вслед, показалась Ольга.
– Сегодня будешь спать на сеновале, пьяница проклятый, всю душу мне вымотал своей медовухой! – и ещё раз сильно толкнув его так, что Олег чуть не слетел с крыльца, она захлопнула дверь.
– Олечка, Олечка, открой, – заплетающимся языком, жалобно стал просить её муж, но, видя, что всё напрасно, махнув рукой в направлении двери, добавил: – Ух, ведьма!
Сев на ступеньки, он попытался затянуть песню, но, видя, что язык его не слушается, плюнул в сердцах и на карачках вновь направился к двери.
– Стой, не буди детей, пойдём, я отведу тебя спать на сеновал, – сказал брату подошедший к крыльцу Тарасий.
– Ты? А как же Киев? Где лошадь, товар? Постой, ты что, вернулся учить меня жизни, как и эта... – еле связывая слова и указывая на дверь своего дома, намекая на Ольгу, пробормотал Олег.
– Завтра поговорим, проспись, – обрезал Тарасий и потащил Олега на сеновал.
– А, чёрт с вами, делайте, что хотите, – пробубнил, понимая бессмысленность своих сопротивлений, младший брат.
Уложив Олега на прелое сено и укрыв его своим кафтаном, Тарасий, постояв некоторое время у дверей сеновала и дождавшись, когда брат уснёт, окончательно расстроенный, отправился спать к себе.

Глава 10. Неприятный сюрприз для Тарасия,
и нежданная помощь для Рукавовых

Проснувшись с первыми лучами солнца, Тарасий отправился на пасеку, которая располагалась за их с братом домами в яблоневом саду. За садом начиналось огромное гречишное поле, так что если бы не видневшийся вдали тонкой зелёной полоской лес, то только горизонт ограничивал бы его размеры для человеческого глаза.
Странная тишина на пасеке – отсутствие привычного жужжания трудящихся пчёл – заставила Тарасия осмотреть ульи. Результат был ошеломляющим: из трёхсот ульев более двухсот были пусты. Пчёлы исчезли.
Подавленный результатом осмотра, потерей лошади и телеги, очередным запоем брата, старший Рукавов сел на лавку под яблоней и, опустив голову, обхватил её руками. «Господи, за что мне всё это? Почему улетели пчёлы? Куда брат смотрел в моё отсутствие? А впрочем, понятно куда – пил! Что же теперь делать? Даже новых маток из оставшихся ульев не хватит, чтобы восполнить потери, а я хотел поставить новые борти! Господи, пропадём!». Эти грустные мысли прервал проспавшийся и изрядно помятый Олег,
– Здорово, брат! Ты чего здесь? – спросил он, подходя к Тарасию и стряхивая с себя сено.
Подняв голову и оставаясь сидеть, Тарасий вспылил:
– Чего я здесь? Да потонул наш товар в реке вместе с телегой и лошадью! Ни с чем мы остались! Понимаешь?! А теперь скажи:  где пчёлы наши? Ты им сыта  давал? Почему улья пусты? Голодняк  развёл!
Олег виновато опустил голову.
– Понятно! Опять ругаетесь с Ольгой, и ты пьёшь? Когда же вы уймётесь? – продолжая негодовать на брата, спросил Тарасий.
– Не знаю, – всё так же виновато ответил Олег.
– Ладно, садись, – буркнул старший Рукавов, – рассказывай, что у вас не так. Почему, как Ольга родила Варюшку два года назад, у вас всё не заладилось?
Немного помявшись и продолжая стряхивать с головы остатки сена, Олег признался:
– Понимаешь, брат, не могу я на неё смотреть. Другие бабы, как бабы, в теле, а если и родят, то только прибавляют красоты, а эта после рождения второй дочки исхудала вся, сухая стала, как щепка, того и гляди, переломится. От красоты её остались глаза да коса. Тронуть её боюсь, обнять – вдруг что сломаю. Глупо конечно, а мне страшно. Ей ласки хочется, а я избегаю. Вот она и злится, думает, я в Новгороде кого себе присмотрел. Если с торга задерживаюсь, изводит меня всякими подозрениями. Вот и получается, что я без вины виноватый. Ухожу на пасеку и пью медовуху, а потом не помню, что со мной делается. Ольга говорит, что тогда мы ругаемся сильно, а я всё равно не помню.
– Да, дела… – тяжело вздохнул старший Рукавов. – Ладно, сейчас пойди и помирись с Ольгой, а после приходи, будешь помогать улья уменьшать в размерах, чтобы пчела быстрее их рамки мёдом забила и в роение ушла, может, так мы быстрее новых цариц на расплод получим. Дай нам Бог, чтобы это случилось хотя бы к середине июня!
Оставшись один и кратко помолясь Богу о том, чтобы Он ниспослал Свою милость к ним с Олегом, Тарасий приступил к осмотру маток в уцелевших ульях, но не прошло и четверти часа, как к пчельнику  подъехал на телеге священник. Привязав к ограде лошадь, он отворил калитку и вошёл в сад.
– Хозяин, хозяин! – окликнул он Рукавова. – Вы, случаем, не Тарасий?
– Он самый, святой отец, – ответил ему Рукавов, с изумлением взирая на пожаловавшего к нему служителя храма.
– Мир вашему дому, и Бог в помощь! Меня отцом Дионисием зовут, а вы, стало быть, Тарасий Рукавов. Вот и хорошо, – поприветствовал хозяина священник.
– Да, святой отец, помощи бы не помешало, – с грустью заметил Тарасий.
– Что так? – поинтересовался отец Дионисий.
– Вот послушайте и скажите, что слышите? – предложил ему Рукавов.
– Ничего не слышу, – ответил священник. – А что?
– Вот и я не слышу. А разве так должно быть на пчельнике? Тут гул пчелиный должен стоять, а не шелест листьев от ветра в яблонях, – показывая на деревья, сказал Тарасий. – Слетели почти все наши пчёлы, а почему – не пойму. Если мёда в этом году не накачаем с братом, то, считай, пропали. Я-то ладно, а вот у него жена, две дочки. Жалко! – посетовал Рукавов.
– Странная история. На прошлой неделе приходил ко мне один пчеляк , чтобы помолиться за благословение. У него тоже пчёлы улетели. Не все, правда, но много. Может, это болезнь какая, Тарасий? – спросил у хозяина-пчельника отец Дионисий.
– Пока не знаю, нужно всех оставшихся пчёл осмотреть, – ответил Рукавов.
– Ну что ж, не буду мешать. Пойду я, а то у меня ещё сегодня вечером литургия в храме, – сочувственно сказал батюшка, выходя за калитку и направляясь к Новгороду.
– Отец Дионисий, постойте, вы лошадь с телегой забыли, – окликнул священника Рукавов.
Дионисий мягко улыбнулся Тарасию и сказал:
– Нет, не забыл. Это вам в подарок от Иосифа.
И, развернувшись, он направился в сторону города.
– В подарок… от Иосифа... – в недоумении шёпотом повторял Тарасий слова батюшки, когда к нему подошёл Олег с бочонком свежего кваса и двумя жбанами.
– Я вижу, церковник приходил. Чего хотел? – поинтересовался младший Рукавов у брата, провожая взглядом отца Дионисия.
– Ничего. Вот коня с телегой передал в подарок от одного знакомого, – ответил Тарасий.
– Что-то я не припомню, чтобы у нас были такие знакомые, которые бы коней дарили с телегами в придачу. Не темни, рассказывай, – попросил Олег брата, будто предчувствуя в этой истории какой-то подвох.
– Хорошо, только, давай, вечером за ужином, а сейчас нам следует переделкой ульёв заняться. Пошли смотреть уцелевшие семьи, – но тут Тарасий остановился, словно опомнясь от навалившихся событий. – Постой, нам же коня нужно отвести к тебе в конюшню, не стоять же ему здесь до заката.
Ольга, чья худоба уже два года смущала Олега, молодая женщина лет тридцати с красивыми василькового цвета глазами, прямым носом и тонкими розовыми губами на слегка бледном лице, заколов на голове косу, чтобы не мешала в работе, стоя над корытом во дворе, стирала одежду. Две её дочки крутились рядом и старались подражать маме, тиская одежду своими маленькими ручонками.
– Ты посмотри, и впрямь, Тарасий, – всплеснула руками от удивления женщина, когда братья зашли в дверь усадьбы. – А я думала, Олег врёт спьяна! Ты чего не в Киеве?
– Ольга, ты извини, давай, вечером поговорим. Нам сейчас с Олегом на пчельник идти надо, пчёлы наши слетели, – распрягая коня, ответил ей Тарасий.
Прикрыв левой ладонью нижнюю часть лица и со страхом, исказившим красоту её глаз, она заохала:
– Да как же так?! Что же теперь делать?! – и, переведя взгляд на мужа, прищурившись от посетившей её догадки, добавила: – Это всё, поди, из-за тебя, Олег. Допился? По миру пустить нас хочешь?
– Уймись, Ольга. Не в нём тут дело, разберёмся, – стараясь защитить младшего брата и не разрушить отношения в его семье, – пробурчал Тарасий.
– Конечно, ты ещё больше за него заступайся, так и с голоду помрём, – при этих словах Ольга в сердцах бросила в корыто рубаху, которую до сих пор держала в правой руке.
– Пошли, Олег. Скоро полдень, а мы ещё ничего не сделали, – сказал Рукавов старший брату, буквально выталкивая его за ворота, когда тот успел определить жеребца в конюшню.
– Как коня-то назовём? – уже в воротах шёпотом спросил Олег у Тарасия.
Старший Рукавов, понимая, что нужно как-то успокоить Ольгу, нарочно задержавшись на дворе, ответил:
– Ну, раз этот конь нам в подарок, то так и назовём – Дар.
Младшая дочка Варя, что всё это время стояла около Ольги и держалась за её ногу, после того, как её отец с дядей скрылись за воротами, дёрнула маму за подол и пролепетала:
– Ма, а ма, пойдём кормить Дара.
Присев на колени и обняв дочь, Ольга, едва сдерживая слёзы отчаяния, ответила:
– Пойдём, милая, пойдём.


Глава 11. Тарасий Рукавов и вор –
«Суд без милости не оказавшему милости»

День начал клониться к закату. Изрядно устав от работы на пчельнике, под лучами хотя ещё и мягкого в последние апрельские дни, но уже изрядно припекающего в послеполуденные часы солнца, братья вернулись в дом Олега.
Собрав ужин, Ольга поставила греться сбитник. Возблагодарив Бога за хлеб насущный и перекрестившись, взрослые с детьми сели за стол. Трапезная была полна ароматами пшеничной каши, свежей сдобы и земляники, заваривающейся для сбитня.
Первые минуты молчаливого приёма пищи были прерваны Ольгой, которая с надеждой спросила:
– Тарасий, не томи душу, я здесь за день уже вся извелась. Рассказывай, что случилось. Откуда новый конь с телегой, и почему ты вернулся?
– Вы помните, – начал Тарасий издалека, – что мы обычно выезжали в Киев в начале февраля, так, чтобы успеть добраться до Смоленска до таяния снегов и вскрытия льда на реках, в аккурат к началу судоходства. Однако по причине осады Новгорода московским князем Иваном, мы на этот раз выехали с опозданием почти на две недели и всю дорогу боялись, что попадём в весеннюю распутицу или в разлив рек. Случилось, что с нами поехал один верующий учёный-еврей, Иосиф. Его, говорят, сам князь Литовский послал в Киев, в тамошнюю библиотеку для организации дела и переводов книг. Я вначале повздорил с ним, не захотел брать к себе в сани, даже оскорбил, сказал: «Уж лучше вор прощёный, чем жид крещёный». Но когда мы переправлялись через реку, что перед Духовщиной, тонкий лёд под моей телегой треснул, и я вместе с конём и товаром стал проваливаться под него. Так, он меня вытащил, то есть, получается, жизнь спас. Понимаете? Не кто-нибудь, а он, еврей! Товар наш, конечно, спасти не удалось. От этого зимнего купания я немного захворал, так что долечивался в пути, а потом и в самом Смоленске, ожидая, когда снег стает и можно будет вернуться обратно к вам. В гостинице мы с Иосифом немного общались. Он всё время что-то писал, наверное, то письмо, которое после отослал к нашему отцу Алексию со мной. Однажды за столом, когда мы были одни и пили сбитень, он спросил меня о том, верующий ли я. Я это подтвердил. Тогда он задал другой вопрос, который не давал, да и сейчас не даёт мне покоя. А вопрос это такой: «Если на небе по вере нашей во Христа мы будем вместе, то почему здесь, на земле, врозь?». И вот, перед самым нашим расставанием, когда я так и не смог найти на этот вопрос ответа, мы снова встретились, но вместо того, чтобы мне всё объяснить, он подарил Евангелие от Иоанна и наказал читать. Так я уже прочитал восемь глав. На обратном пути, перед Волковским лесом, повстречался я с медведем, который в одном селеньи нескольких людей задрал, а меня не тронул. Опять чудо получается! Право не знаю, что написал в том письме Иосиф, которое он со мной передал, но, как видите, отец Дионисий пришёл и передал в дар нам коня. Где это видано, чтобы священники коней дарили! Странные они все какие-то, но в этой их странности так много того, чего всем нам не хватает: милости друг к другу и любви.
При этих словах Ольга с грустью вздохнула и пошла за сбитником.
– Да, странно всё это. Если бы кто другой рассказал, не поверил бы, а так ты, Тарасий, – с живым интересом заключил Олег.
Все следующие две недели Тарасий по утрам уезжал на торг в Новгород для продажи ещё оставшегося с прошлого года мёда и прополиса, а Олег работал на пчельнике. Это было решено между братьями для того, чтобы Олег при семье был, случись что – помочь по хозяйству жене, да и сомнения у Ольги развеять относительно супружеских измен.
Напротив, Тарасий, чей весёлый нрав всегда приходился по сердцу покупателю, решил не изменять своей привычной работе на рынке и каждый день до обеда бывал на торгу. Молодой, подаренный через священников Иосифом, конь был резв и вынослив, а телега – прочная, так что Тарасий нередко позволял себе несколько больше грузить товара для продажи, надеясь каждый день, что будет большой спрос. Однако торговля шла вяло, и редкий покупатель заглядывал в лавку к старшему Рукавову, который всё это относил на то, что период зимних хворей уже прошёл, а зажиточный новгородский люд много поиздержался на откупе от московского князя Ивана. Образующееся свободное время Тарасий посвящал чтению Евангелия от Иоанна, которое брал все последние дни с собой в город. Читал он неспешно, размышляя над прочитанным, стараясь примерять Слово Божье к своей жизни. Так он дошёл до двенадцатой главы.
В полдень середины мая в Новгороде, как обычно, было многолюдно на торгу, но в лавке Тарасия, как и прежде, – почти ни души. Убедившись в отсутствии поблизости возможных покупателей, Рукавов принялся за чтение новой главы, где первые восемь стихов звучали так: «За шесть дней до Пасхи пришёл Иисус в Вифанию, где был Лазарь умерший, которого Он воскресил из мёртвых. Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, и Лазарь был одним из возлежавших с Ним. Мария же, взяв фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отёрла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира. Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали. Иисус же сказал: оставьте её; она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда».
Оторвавшись от текста, Тарасий задумчиво окинул взором рыночную площадь. Неподалёку он увидел того самого незнакомца с рыжим конём и телегой, которого видел в день возвращения в Новгород. Молодой человек лет двадцати с подчёркнутой деловитостью что-то выбирал в скобяной лавке. Купив необходимое и погрузив это на телегу, он повернул к выходу с рыночной площади.
Понаблюдав за незнакомцем и оценив достоинства его рыжего помощника, Тарасий вернулся к Евангелию и решил ещё раз перечитать только что прочитанные стихи. Когда он дошёл вновь до места, которое описывало то, что Иуда был вором и крал из ящика, его словно молнией ударило.
«Вор! Он – вор. Пчёлы слетели не из-за голодняка, их украли», – догадался Рукавов. Он и раньше слышал, что по весне, когда пчёлам нужен подкорм, можно всю семью переманить в ложный улей, если туда поместить рамку с мёдом, а потом этот ложный улей перевести в нужное место и там пересадить в другой улей, тем самым просто украв целую пчелиную семью.
Так вот что это были за ящики у незнакомца в телеге, прикрытые полотном ткани в тот вечер, и вот почему он ехал со стороны его усадьбы! Страшная догадка привела Рукавого в некоторое оцепенение. «Что же делать? Если он и в самом деле вор, то его нельзя упустить. Но как доказать, что всё это правда?» – лихорадочно думал Тарасий и, решив проследить за молодым человеком, быстро стал сворачивать торговлю.
Как от назойливых мух, отмахиваясь от вопросов торгующих соседей по лавке, заинтересовавшихся тем, отчего так скоро Рукавов стал собираться домой, и впопыхах загрузив обратно в телегу мёд и прополис, Тарасий пустился догонять незнакомца, боясь потерять его из виду. Однако тот никуда не спешил, а, проехав немного, остановился у Никольского собора, куда в день возвращения заходил с письмом от Иосифа к священнику Алексию сам Тарасий. Это обстоятельство смутило Рукавова, и он уже начал сомневаться в своей догадке, но, решив всё разузнать до конца, стал ждать. Спустя чуть более четверти часа молодой человек вышел из церкви, отбив поклон и перекрестившись, продолжил путь. Медленно, на почтительном расстоянии, чтобы не быть замеченным, Рукавов продолжил движение за ним по дороге.
Спустя час, проехав вёрст семь, Тарасий оказался на окраине деревеньки домов в пятнадцать, где раньше жил его знакомый пчельник Агафон по прозвищу Липа. Прозвище это в прошлом перешло ему ещё от отца, известного в округе своим липовым мёдом. Агафон несколько лет назад умер, и дело продолжил его сын Игнат.
«Что делает этот молодой человек здесь, если решил красть пчёл у меня? Все пчельники друг друга знают, и появление нового в такой деревне не могло бы не быть на виду?» – находясь в полном замешательстве, размышлял Рукавов, наблюдая за тем, где остановится незнакомец.
Когда же тот въехал во двор Игната, то Тарасий и вовсе растерялся. Он уже хотел было повернуть обратно, но, посчитав, что преодолев такой путь, не следует, не выяснив всё до конца, возвращаться домой, поехал к дому знакомого пчельника.
Двери во двор дома покойного Агафона были открыты, а на самом дворе не было ни души. Зайдя внутрь, Тарасий осмотрелся. Около сарая стояли те самые ящики, которые были ему знакомы, а рядом лежало аккуратно свёрнутое сукно, которым эти ящики были прикрыты в телеге в вечер его возвращения в Новгород. Подойдя ближе и открыв один из ящиков, он увидел в них остатки медовых сот. В этот момент его окликнули.
– Вы кто? – спросил тот самый молодой человек, за которым следил дорогой Тарасий, выходя на крыльцо дома Игната.
Рукавов повернулся, продолжая держать ложный улей в руках, как неопровержимое доказательство вины незнакомца.
– Я – кто? Нет, это ты – кто? – багровея от негодования, ответил вопросом на вопрос Тарасий.
Молодой человек начал смутно догадываться, что державший в руках ложный улей Рукавов и есть хозяин украденных им пчёл, но, не желая признаваться, попытался сделать приветливое лицо.
– Я – племянник Игнатия. Вы к нему приехали?
– Ну, раз так, то и к нему тоже! Уж очень хочется вам обоим в глаза посмотреть, когда вы будете рассказывать, как пчёл у меня увели. Кстати, где он, что-то я его на торгу не видел? – сурово спросил Рукавов.
– Извините, вас Тарасием зовут? – несколько заикаясь от нахлынувшего волнения, спросил молодой человек.
– И что с того? – рявкнул Рукавов.
– Тарасий, отпираться нет смысла. Вы сами всё видите, а Игната больше нет. Этой зимой при осаде Новгорода дружинники князя Шуйского здесь бесчинствовали, так Игната до смерти забили, а пчельник весь разорили. Вот я приехал к тётке, что осталась вдовой при шестерых детишках, помогать его хозяйство восстанавливать, да бес меня попутал. А куда деваться было? Денег не было, свой расплод ещё будет не скоро, лето пройдёт, так и без средств на жизнь останемся, а тут на рынке сказали, что вы в отъезде, а брат ваш запил, вот я и решился, – пытаясь оправдаться, рассказал всю историю с воровством незнакомец.
Тарасий от вести об убийстве Игната воинами псковского князя потупился, а потом сказал:
– Жаль, хороший мужик был! Тебя-то как звать?
– Сергеем нарекли, – ответил молодой человек.
– Ты что, Сергей, сегодня в церковь заходил замаливать грехи к отцу Алексию? – спросил Тарасий с укором в голосе.
– Нет. Сегодня как полгода прошло с момента смерти Игната. Службу по нему заезжал в церковь заказать, – ответил Сергей.
– Понятно, – продолжил Тарасий. – Неужели тебе не страшно было воровать пчёл, ведь мог попасться, или ты закона не знаешь, что если один улей украдёшь, то тебе на лбу клеймо поставят – «вор», а если больше, то руку правую отрубят?
При этих словах Рукавого из дома вышла хозяйка Елена, вдова лет сорока пяти с уже с седыми волосами у висков. Её изнеможённый от скорби по убитому мужу и забот о семье вид заставил Рукавова внутренне содрогнуться. Казалось, что она похоронила не только супруга, а уже и саму себя, и только дети всё ещё заставляют её возвращаться в этот бренный мир из мира усопших, к которому она себя успела причислить.
– Прошу Вас, Тарасий, не выдавайте меня властям! Если меня казнят, то кто обо всех них позаботится! Видите, она какая – не справится с хозяйством. А вам я отработаю, только простите, Христа ради! – опускаясь на колени, стал умолять Рукавова Сергей.
Удручённый увиденным и услышанным, Тарасий стоял посреди двора с ульем в руках. Тут он вспомнил слова Иосифа, когда тот его спас, и о том, что «суд без милости, не оказавшему милости». Конечно, ему, Тарасию, следовало бы наказать вора и вернуть себе пчёл, чтобы прокормить себя и семью своего брата, но здесь и сейчас, глядя в глаза всё ещё безутешной вдовы и понимая, что без поддержки она не вытянет своих детей и что прибавлять к смерти мужа казнь племянника не стоит, он смягчился сердцем и после всего этого раздумья спросил у Сергея:
– Сам-то чем до этого занимался?
– Отец меня плотничать учил, люблю я это дело, а как с пчёлами управляться буду – не знаю. Раньше, когда гостил у дядьки Игнатия, помогал ему, а теперь всё самому приходится делать. Только деваться некуда. Нужно хозяйство его поднять, да его старшему сыну передать. Ему сейчас уже пятнадцать, скоро совсем большой будет. За старшего мужчину станет в семье. Он сейчас на пчельнике. Позвать? – предложил Сергей.
– Нет, не надо. Лучше сами пойдём. Покажешь ваше хозяйство, может, чем помогу, – ответил Тарасий.
Из дома на крыльцо к матери вышли остальные дети: два мальчика-погодка лет двенадцати-тринадцати и три девочки, младшей из которых не было ещё и пяти.
– Мама, а кто этот тятя? – спросила младшая дочь, указывая на незнакомого ей мужчину и беря нежно за руку свою мать, словно боясь сделать ей больно.
Сдвинув брови и пытаясь выйти из вяжущего тоской состояния, Елена что-то хотела было ответить дочке, от чего губы её слегка зашевелились, но она так и не проронила ни слова.
Поймав на себе безучастный взгляд вдовы, Тарасий отвёл глаза и вновь обратился к Сергею:
– Ну что, покажешь?
– Пойдёмте, Тарасий, – согласился молодой человек и повёл Рукавова на пчельник, который располагался недалеко от дома, в саду, за которым раскинулась липовая роща.
В центре сада стояла бочка с двумя длинными деревянными желобками, и Прокофий (так звали старшего сына покойного Игнатия) таскал в неё воду для пчёл.
– Это мой двоюродный брат, Прокофий, – представил Сергей юношу Рукавову.
– Здравствуй! А я – Тарасий. Всё ждал, что отец твой нас познакомит сам, когда будет брать тебя в Новгород на торг, да вот теперь по-другому вышло, – обратился к Прокофию Рукавов.
– Здравствуйте, – ответил Прокофий, переводя тревожно-вопросительный взгляд с Тарасия на своего двоюродного брата.
– Не бойся, я уже во всём признался, – успокоил Сергей родственника.
– Ну что, братцы, хвастайте своим пчельником, – предложил Рукавов, подходя к одному из ульёв. Вижу, вижу, добротные ты улья сделал, Сергей. Видно и впрямь ты плотник хороший, а вот расставили вы их с Прокофием неверно, уж больно близко друг к другу, это для пчёл не хорошо.
Обводя взглядом пчельник, Тарасий подошёл к бочке с деревянными желобками, по которым бежала вода, чтобы поить пчёл, и, покачивая головой, заметил:
– Уж больно наклон большой и отверстие для стока, так и воды не натаскаешься.
Проведя ещё с полчаса в саду и дав добрые советы начинающим пчелякам, Тарасий засобирался домой. Уже у ворот он столкнулся с Еленой.
– Стой, – сухо окликнула она Тарасия, который уже стал отвязывать коня.
Рукавов остановился. Подойдя к нему, Елена обхватила его голову руками и, слегка наклонив к себе, поцеловала в лоб.
– Спасибо тебе, добрый человек! Храни тебя Бог! – сказала она на прощание.
Взяв руки вдовы в свои, Тарасий, с сочувствием смотря в её глаза, ответил:
– Храни и вас Бог!

Глава 12. Рукавовы и отец Дионисий. Время воздаяний

Вернувшись домой позднее обычного, Тарасий уже на подъезде к усадьбе встретил встревоженных Олега и Ольгу.
– Что случилось, что так поздно? – явно нервничая, спросил Рукавова младший брат.
Спрыгнув с телеги, зайдя на двор к Олегу и сев на лавку у его дома, Тарасий в сердцах повторял только одно, заставляя теряться в догадках брата и его жену:
– Не смог я, не смог... Понимаете?!
– Да что не смог-то? Говори толком! – переживая за душевное расстройство Тарасия, спросил Олег.
– Не смог, вы понимаете – не смог. Вора нашёл, что пчёл наших украл, переманив их в ложные улья, а вернуть пчёл не смог, – ответил, наконец, Рукавов старший.
– А что, вором князь оказался или воевода? – уже с недоумением поинтересовался Олег.
– Нет.
– Ну, кто же? Говори! – почти умоляя, попросила Ольга.
– Вором оказался племянник Игната Липы – Сергей, – ответил Тарасий.
– Как такое может быть? Им разве своего мёда не хватает или с пчёлами, что случилось? – продолжая недоумевать, поинтересовался Олег.
– В том-то и дело: пчельник Игната дружинники псковские князя Шуйского разорили ещё зимой при осаде Новгорода, а самого Игната насмерть забили. Племянник его приехал подсобить восстановить пчельник, да от безденежья пустился воровать пчёл. А у покойного жена осталась да детишек шесть душ. Как вспомню её пустой взгляд, так худо становится. Не смог я её, безутешную, ещё и без племянника оставить. Ведь засудили бы его насмерть. Кто бы ей тогда помог хозяйство вытянуть? Так что ни пчёл отбирать у них не стал, ни племянника её выдавать, а тут ещё вспомнил слова Иосифа, что спас меня зимой, когда я его обидел, о том, что «суд без милости, не оказавшему милости». Вот и совсем от всего этого я стал, как связанный по рукам и ногам у них, при виде своих пчёл. В общем – не смог, – заключил Тарасий.
Почесав затылок и махнув от досады рукой, Олег ушёл в дом, больше не проронив ни слова. Ольга же, присев рядом на лавку к Тарасию и положив свою руку на его плечо, с утешением сказала:
– Ладно, что уж теперь, что сделано, то сделано. А ты, Тарасий, верно поступил. Вот как подумаю, что я на месте Елены – одна да с шестерыми детьми на руках, так самой дурно становится. Но, слава Богу, вы у меня живы, как-нибудь вытянем. Раз ты помиловал, то и тебя кто-нибудь однажды помилует, не расстраивайся.
Прошло три дня. Рано утром к дому Тарасия вновь приехал священник Дионисий, в телеге которого лежало множество аккуратно сложенных небольших ящичков.
– Хозяин, хозяин! – кликнул он Тарасия с околицы.
Прервав завтрак, Рукавов вышел к священнику. На зов отца Дионисия вышли и Олег с Ольгой.
– Что случилось, батюшка? – спросил, удивлённый очередному визиту священника, Тарасий.
– Подарок вам привёз – пчелу на расплод. Вот, забирайте, здесь сто семей по ящикам с сотами для питания. Можете пересаживать в улья, – улыбаясь, ответил отец Дионисий.
– Да как же так, ведь ещё только середина мая? – поинтересовался Олег.
– Это карпатская порода пчёл, они начинают развитие ещё в марте, а в начале мая уже есть новые матки. Это очень спокойная пчела, так что пчеляк может вполне обходиться без маски и дымаря при осмотре улья, да и детей они не трогают. Пчела хорошая, не боится холодов, мёда даёт много, мало роится, поэтому один пчеляк может заводить до двухсот семей и спокойно с ними справляться, – объяснил священник.
– Но откуда они у вас, святой отец? – спросил, не веря своим глазам, Тарасий.
– У одного моего знакомого священника есть пчеляк под Смоленском, так тот разводит именно таких пчёл. Каждый, кто занимается мёдом, отдаёт в церковь с этого десятину, поэтому мы всех пчеляков знаем. Вот знакомый батюшка и подсказал, как вам помочь, – ответил отец Дионисий.
Приоткрыв один из ящиков, Олег увидел пчёл.
– Смотри-ка, они почти все чёрные!
– Верно, Олег. Говорят, окрас у них бывает разный, от коричневого до чёрного, но пчеляки отдают предпочтение именно таким.
– Будете с нами трапезничать? Нашим мёдом угостим, я вчера пирогов напекла, – услужливо предложила батюшке Ольга.
– Спасибо, хозяйка, не откажусь, – согласился священник.
– Отец Дионисий, вы столько для нас доброго делаете, спасибо! Мы вам очень обязаны! – пытаясь поцеловать руку служителя церкви, сказал Тарасий.
– Нет-нет, – убирая свою руку, ответил настоятель, – ничем вы не обязаны. Церковь должна не только учить любить людей друг друга, но и сама подавать пример в том. Так что если и обязаны, то только взаимной любовью. Раз вас, Тарасий, брат наш Иосиф тоже признал свои братом, то и мы не можем остаться в стороне.
– Это он вам в письме передал? – уточнил Тарасий.
– Верно. Расскажите, как он вас спас, – попросил отец Дионисий.
– Хорошо, – приглашая в дом к брату, согласился Рукавов старший.
Выслушав за завтраком обо всех происшествиях Тарасия по пути в Смоленск и обратно, поглаживая бороду и улыбаясь хозяевам, отец Дионисий заметил:
– Как интересно устроена жизнь. Вначале Бог через Иосифа спасает вас, Тарасий, потом вы прощаете и спасаете племянника Игната и его семью, а потом я спасаю вас от разорения. Видимо, Господь намеренно допустил для нас эти трудности, чтобы мы учились любить друг друга в этих непростых обстоятельствах, учились быть жертвенными.
– Вы и про Сергея знаете? – с удивлением спросил Тарасий.
– Да, он вчера приходил в церковь исповедоваться, – ответил священник. – А вообще, – добавил он, – я рад, что всё так случилось между вами с Сергеем, будь иначе, я и не знал бы как вам этих пчёл отдавать.
– Вы простите меня, отец Дионисий, – включился в разговор Олег, – а я сперва осудил Тарасия за его мягкость с Сергеем. Наверное, сам поступил бы иначе, но теперь понимаю – это промысел Божий.
– Для каждого Бог допускает своё испытание, к чему человек готов, с чем может справиться. Вот и встреча выпала с Сергеем Тарасию, а не тебе, Олег, потому что он был к ней уже готов, пережив прощение от Иосифа, – стал наставлять младшего Рукавого отец Дионисий.
– Что же нужно делать, чтобы быть готовым к испытаниям, святой отец? – спросил Олег.
– Смотреть на Христа, подражать Ему, – ответил священник.
– Как это возможно, ведь я Его не вижу, не слышу? – удивился словам отца Дионисия Олег и развёл руками.
– Для этого и существует Писание, чтобы мы могли читать о Нём, знать, как Он поступал в разных обстоятельствах, брать с Него пример, – сказал батюшка.
– Так вот почему Иосиф подарил мне Евангелие от Иоанна! – восклицая, заметил Тарасий.
– Ну, вот видите, у вас есть Слово Божье, читайте его, молитесь, чтобы Бог дал вам сил это Слово исполнять, а если что не понятно, то приходите в церковь. Кстати, мне уже пора, спасибо за угощение! – вставая из-за стола и прощаясь с Рукавовыми, сказал отец Дионисий.







































ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Много теснили меня от юности моей, но не одолели меня.
(Псалтирь 128: 2)




















Глава 1. Судьбоносное письмо Ширинского бея в Стамбул

Весна 1478 года. Стамбул, столица Османской империи. Дворец султана Мехмета II Фатиха (Завоевателя). Миновав первую стражу у Имперских ворот и стреножив коня у ворот Приветствия, за которые во второй двор дворца Топкапы мог въезжать верхом только султан, гонец Эминек-бей Ширина, крымского карачи-бека , оказался на том самом первом дворе, который больше был похож на шумную рыночную площадь. Здесь находились многочисленные службы и жилища дворцовой челяди, и вход сюда был открыт для всех. Привязав лошадь и послушав обрывки свежих столичных новостей, посыльный предоставил личной охране султана письмо с печатью его хозяина. Получив разрешение и в сопровождении двоих воинов, гонец был препровождён в конюшни султана, где в этот момент повелитель османов по обыкновению кормил своего коня.
Общение человека с усмирённым им животным всегда представляет зрелище, завораживающее своей тайной и красотой, а отношения двух царских особ – султана и его мощного белой масти арабского скакуна с играющей на ветру, словно волны Босфора, гривой, умными преданными глазами, широкими ноздрями, из которых, казалось, в любой миг мог вырваться огонь, – зрелище, прекрасное вдвойне. Этот красавец-жеребец точно соответствовал своему хозяину, который недаром носил прозвище «Завоеватель».
Султан был человеком весьма энергичным, суровым, но при этом не лишённым чувства высокой поэзии. Под псевдонимом «Авни» он написал множество газелей , которыми прославился среди поэтов своего времени. Первое, написанное во дворце Дивана , сочинение принадлежало именно ему.
Будучи человеком скрытным, Мехмет II держал в строгой тайне свои планы о военных походах даже от самых близких ему людей. Полученное в детстве всестороннее образование помогло ему раньше других оценить мощь артиллерии, которую он с успехом применил для разрушения стен при взятии Константинополя, того самого великого города, который позже им был переименован в Стамбул. Вся та же недоверчивость и высокий ум падишаха стали вполне логичным объяснением, почему он сам произвёл для орудий баллистические расчёты и вычислил сопротивление, что и без того добавило ему авторитет в войсках. Мастер перевоплощений, он нередко гулял по улицам столицы в одеждах бедняка, чтобы знать о настроениях народа, а сейчас этот незаурядный человек с орлиным носом на слегка вытянутом и заострённом книзу с ухоженной бородкой лице, с красивыми чёрными глазами, стоял в конюшне в расшитом золотыми нитями красном кафтане и кормил коня.
Вот такие две царские особы наблюдал гонец из Крыма, оказавшись на конюшенном дворе Топкапы. Оторвавшись от игры с жеребцом и перестав прятать за спиной яблоко, султан покормил своего верного боевого товарища и обратил, наконец, внимание на пришедших. Властным жестом он дал понять, что готов принять письмо.
Глава Ширинов, сын ширинского мурзы Тэгинэ-бея, эмира правого крыла Золотой Орды, а ныне крымский карачи-бек Эминек писал султану: «...Нур-Девлет и Айдер не желают примириться и не слушают моих советов. Если Менгли Герай вернётся в Крым, то всё население покорится ему и будет соблюдать его приказы. Сделайте милость, назначьте Менгли Герая, пока ордынский хан не подступит к Крыму: лишь так мы сможем сохранить нашу страну. Если Вы немедля отправите к нам Менгли Герая, Вы восстановите порядок в нашем государстве, и Аллах вознаградит Вас в обоих мирах. Народ и беи Крыма не желают видеть ханом Нур-Девлета: он не годится к правлению, он враждует со своим братом и не заботится о стране, он тягостен для подданных. Наше желание таково, чтобы Вы повелели Менгли Гераю: «займись усердно делами страны и не отвергай советов Эминека». Прочее же зависит от Вашей милости...».
Закончив читать письмо и бросив на главного конюха многозначительный взгляд, наполненный уже некой тайной, султан на прощание похлопал по шее коня, продолжающего настаивать на игре, и удалился в свои покои.
На следующий день был назначен совет Дивана. В присутствии Гедик Ахмета-паши и знатных беев было озвучено письмо, доставленное из Крыма накануне, а после предложения султана относительно Менглий Герая и краткого обмена мнениями с присутствующими, виновника этого послания было решено незамедлительно оповестить об ожидающей его участи.
Менгли Герай был шестым сыном первого крымского хана Хаджи I Герая. Его отношения со своими старшими братьями Нур-Девлетом и Айдером были сложными, доходящими до открытых конфронтаций. Так, уже осенью 1466 года, когда скончался их отец, братья Нур-Девлет и Менгли Герай вступили в соперничество за престол. Позже в эту борьбу включился и Айдер. На протяжении следующих девяти лет борьба шла с переменным успехом, от чего больше всего страдал народ Крыма, испытывая на себе тяготы не только войны внутрисемейных кланов, но и набеги турок-османов да монголов-золотоордынцев, к услугам которых прибегали братья для решения своих проблем в борьбе за ханский престол.
Как нередко бывает в такой ситуации, череда смен власти и интриги повлияли на подданных, которые также, не желая терять свои посты, склонялись то в пользу одного претендента на престол Крымского Юрта, то другого. Сам автор уже известного нам письма поддерживал то Менгли Герая, то Айдера и заключал союзы то с крымскими беями, то с султаном Мехметом II.
Предшествующие упомянутому письму два года протекали так. В мае 1475 года Великий Осман организовал большой военный поход на генуэзские владения в Крыму. Турецкий флот под предводительством визиря Гедик Ахмед-паши 31 мая появился под стенами Кафы . Турецкое войско высадилось на берег, где к нему присоединился Эминек-бей с татарской конницей для свержения, с некогда занимаемым им поста главного крымского бея Шейдака, приходящегося Эминеку братом. Турки-османы при поддержке татар осадили Кафу и стали обстреливать город из артиллерии. Во время осады Кафы хан Менгли Герай сражался на стороне своих союзников – генуэзцев. Он выступил из Кафы с полуторатысячным отрядом своих сторонников, но не устоял против превосходящих сил турецкой армии и отошёл обратно в крепость. Шестого июня Кафа капитулировала и сдалась турецкой армии. Турки-османы казнили триста генуэзцев и наложили на город огромную контрибуцию.
Захватив Кафу, османский военачальник Гедик Ахмед-паша отправил армию на завоевание остальных генуэзских крепостей. Так, турки взяли Судак, Балаклаву, Инкерман и осадили готскую столицу Феодоро – Мангуп. Менгли Герай вместе с двумя младшими братьями был взят турками в плен и отправлен в Стамбул. Османы освободили из заключения в Солдайе его старшего брата Нур-Девлета, который прибыл в Кырк-Ер  и занял ханский престол. Шейдак-мурза был схвачен в Кафе и убит по приказу Эминека. В декабре 1475 года после пятимесячной осады турки-османы взяли штурмом и разрушили Мангуп , столицу княжества Феодоро, от чего Нур-Девлет, вернувший себе ханский престол, признал себя вассалом и данником османского султана.
Как понятно из этих событий, отношения главного Ширина и Менгли Герая были враждебными: подчинение Крыма султанату развело их по разным лагерям. Однако, несмотря на это, наблюдая за продолжающимся ослаблением Крымского ханства от теперь уже развивающегося конфликта за престол между двумя старшими братьями Менгли, Нур-Девлетом и Айдером, и давлением на ханство Большой Орды, Ширин-бей решил, что для страны больше будет полезен Менгли Герай, чем ведущие борьбу за власть старшие Гераи. Вот такой была предыстория письма, доставленного накануне во дворец султана.
Итак, Топкапы стал для Герая, узника падишаха, «золотой клеткой» почти на три года, и хотя он питался с царского стола и к нему уважительно относились, бездействие для молодого тридцатипятилетнего свергнутого крымского хана было невыносимо. В этих условиях Менгли много читал, особенно арабских поэтов, которые своим искусством пера помогали ему отвлечься от будничности во дворце. Именно за этим занятием и застал его хранитель покоев, посланный султаном доставить Менгли Герая к нему для оглашения воли главного османа.
Проведенный в зал для аудиенций, где, как было заведено, султан собирал визирей для оглашения результатов заседаний Дивана, Менгли Герай подошёл к сидящему на троне Мехмету II, склонился, припав на одно колено, и коснулся лбом края его кафтана. Получив от главного османа знак того, что приветствие принято, Герай отошёл на несколько шагов назад и, опустив голову, приготовился слушать волю падишаха. Внутренне он был уже почти на всё согласен. Стены дворца тяготили его, и он каждый день ждал того, что должно было произойти сейчас. Однако внутреннее согласие с уготованным будущим не мешало всё ещё сохранявшейся тайне заставлять молодое ханское сердце трепетать от предвкушения той роли, которую приготовил ему султан в своей далеко идущей игре.
– Менгли Герай, я не желаю иметь на севере своего государства слабого данника-вассала. Ваши братья Нур-Девлет и Айдер доставляют мне беспокойство своей враждой. Своей волей я отстраняю Нур-Девлета от ханства и возвращаю его Вам, – огласил свою волю падишах.
Такой поворот событий был полной неожиданностью для Герая, позволявшего себе в прошлом не один раз идти против воли Мехмета II.
– Вы будете восстановлены на ханском престоле с условием, что отныне Крым будет находиться под верховной властью Османской империи, – продолжал султан.
Менгли Герай, приняв предложение, молча поклонился.
– Сегодня же я отдам указ о подготовке похода и отошлю письмо Эминеку Ширину, решившему поддержать Вас, для обеспечения продвижения моих войск в Крыму и содействия Вам в возвращении власти, – закончил Мехмет Фатих.
Последняя фраза была для Герая не менее неожиданной, как и само предложение главного османа, а пока свергнутый молодой хан Юрта плохо понимал планы султана и Эминека, чьими врагами он некогда был, то решил быть осторожнее.
На следующий день Менгли Герай был представлен аге  янычар . После совещания с полковыми командирами военным советом было решено начать незамедлительную подготовку к походу.
Проведя весь день в расположение янычарского полка, полный воодушевления и тайных надежд, по возвращении в свои покои Менгли Герай распорядился приготовить для него хамам. Турецкая баня с ароматом благовоний расположила его к мечтам о ханском престоле. Рассматривая своё родимое пятно, которое и стало причиной его имени , Герай предался воспоминаниям о родине, о своих учителях, которые, видя отметину судьбы на его теле, считавшуюся хорошим предзнаменованием, при всяком удобном случае не забывали потешить самолюбие Герая младшего, пророча его в ханы.
«Кто знает, – думал он, лёжа на мраморной лавке, – может, сейчас настаёт время для меня, когда перст судьбы укажет моё место в Крыму, и я вновь стану главой татар Юрта, верну престол». За три года Герай много слышал о событиях на родной земле, войнах с Ордой и тяжёлой судьбе своего народа. Теперь же пришло время честолюбивых планов, и он, распаренный баней, полностью отдался во власть своих мечтаний…
Спустя месяц, когда всё было готово к походу, Менгли Герай с турецкими янычарами отплыл в Кафу. Накануне вечером ага янычар получил от султана последнее распоряжение касательно судьбы Менгли, которое заключалось в том, чтобы по прибытии в Кафу выждать некоторое время и понять, как сам народ Крыма относится к бывшему своему правителю, и не является ли письмо Эминека с просьбой освободить младшего Герая некой уловкой в борьбе за пост главного бея в ханстве.


Глава 2. Возвращение хана Менгли Герая на родную землю

Прибытие Менгли Герая в порт Кафы в сопровождении корпуса турок-янычар ознаменовалось для него двумя важными событиями. И если первое было приятным – народ, изрядно уставший от междоусобиц, с надеждой, воодушевлением и ликованием, высыпав на берег при виде входящей в порт флотилии османов, принял его, будучи заранее предупреждённым местным беем Измаилом о том, что с янычарами в город будет доставлен их прежний хан, – то второе, ожидавшее его во дворце, не было столь желанным.
Приняв подобающие почести от народа, попутно обращая внимание на убогость некогда процветавшего города и войдя во дворец Кафы, Герай в сопровождении Измаил-бея, аги и четырёх янычар был препровождён в приготовленные для него покои. Уже в комнате для отдыха, когда Герай смотрел из окна на продолжающий радоваться его прибытию народ, ага обратился к Менгли:
– Хан, рад вашему возвращению на родину и горячей любви народа. Однако вам до особых распоряжений султана запрещено покидать город, и вы будете под постоянным надзором со стороны преданных мне воинов.
Герай, получив такое оскорбление в присутствии Измаил-бея, отпрянул от окна и был готов обрушиться с гневом на агу, но, увидев в его протянутой руке золотой футляр, где обыкновенно находились послания главного османа, усмирил свою горячность и принял письмо. Бегло прочитав его и, кивком головы дав понять Измаил-бею, что всё именно так, попросил оставить его одного.
Оставшись наедине с самим собой, Герай швырнул письмо Мехмета на ложе и, сжимая кулаки, начал потрясать ими в воздухе. Гнев, смешанный с разочарованием, после столь радушного приёма некогда подданного ему народа, требовали выхода, и это было единственным сейчас возможным выражением чувств хана. Когда разум, наконец, возобладал, Герай, омыв лицо водой из умывальницы, вышел из покоев и в сопровождении приставленных к нему двух янычар отправился гулять в сад.
Новое заключение, но уже в родных стенах Кафы, было невыносимо. Молодой хан, прогуливаясь по дорожкам цветущего сада, старался всему этому дать своё объяснение, найти выход, но ничего подходящего ему в голову не приходило. Растревоженный тем, что он может быть всего лишь разменной фигурой в политической игре султана, Менгли вернулся в покои.
Смутные сомнения вновь наполнили сердце Герая относительно справедливости пророчеств его учителей. Смотря с балкона своей новой «золотой клетки» – дворца Кафы – на просторы и равнины родного Юрта, он начал составлять письмо главному осману с просьбой о возможности исполнить его указ о взятии власти в Крыму в свои руки. Предлог для письма был найден быстро: дворец Мехмета был теперь чем-то вожделённым, ведь новое место заточения уже пребывало в бедности и разрухе той местности, где его поселили. Предложение о смене города для проживания, озвученное в послании к падишаху, было возможностью понять для Герая, на самом ли деле султан желает его ханства, и если так, то он пошлёт его с янычарами для захвата новой территории. Составив письмо и передав его со своим слугой аге янычар для султана, Менгли Герай отправился спать.
Следующие семь дней стали для хана тягостным ожиданием ответа из Стамбула. Всё свободное время уже по привычке Менгли читал и играл в шахматы по вечерам с приходившим навещать его Измаил-беем. Так было и вечером восьмого дня, когда в очередной раз Герай и Измаил-бей, расположившись за шахматной доской, доигрывали партию.
– Есть ли вести из Стамбула? – учтиво поинтересовался бей .
– Нет. И я уже не знаю, что думать. Зачем султану менять хана? – с долей отчаяния, ответил Герай.
– Не тревожьтесь, мы на вашей стороне. Думаю, всё образумится, – попытался успокоить хана Измаил.
– Три года я провёл под стражей во дворце Мехмета, а теперь здесь на глазах моего народа я всё в том же заточении, – продолжал сетовать Герай.
– Мой хан, я думаю, что физические упражнения с саблей и стрельба из лука могут немного вас развеять и придать уверенности. Если хотите, я пришлю в ваше распоряжение лучшего своего воина из нашего гарнизона, и он будет помогать вам в этом, – предложил бей.
– Да, так и сделай, бей. Пусть все видят, что я в силах и готов сражаться, – согласился хан.
– Есть ли ещё какие-нибудь распоряжения? – осведомился Измаил-бей.
– Есть. Свяжись со старейшинами в Кырк-Ере и узнай у них, готовы ли они поддержать меня на престоле в случае моего возвращения в столицу. Обещай им мою милость и льготы.
– Хорошо, мой хан. Завтра утром я отправлюсь в Кырк-Ер и всё тщательно разузнаю, – заверил Измаил Менгли.
– Поспеши, бей! Молчание Стамбула, видно, не к добру, – напутствовал в дверях Измаила Герай, когда партия была окончена не в его пользу.
– Хан, вы проиграли, чувства мешают вам трезво думать, но я надеюсь, что другую партию мы с вами выиграем, и это событие не заставит долго ждать, – в очередной раз попытался успокоить Герая преданный ему бей.
– Иншала! – воскликнул хан.

– Иншала ! – ответил бей.
На следующее утро в дверь покоев хана постучали.
– Войди! – приказным тоном сказал Герай.
В комнату хана вошёл воин среднего роста и крепкого телосложения.
– Повелитель! – обратился он к хану, – Измаил-бей приказал мне помочь вам в упражнениях с саблей и стрельбой из лука. Я в вашем распоряжении, приказывайте.
– Отлично! Через два часа мы приступим к занятиям в саду у беседки, а теперь ступай, – отдал приказ Герай.
Спустя положенное время Герай в уже ставшем привычным сопровождении янычар спустился в сад для занятий. Когда поединок на деревянных мечах был уже в самом разгаре, к беседке подошёл ага. Понаблюдав за упражнениями и отметив для себя, что хан находится в хорошей форме, ага обратился к Гераю, который только что поверг воина на землю.
– Пытаетесь отвлечься от утомительного ожидания, хан?
– А вы принесли хорошие вести, ага? – вопросом на вопрос ответил Герай, вытирая полотенцем лицо.
– Пока нет. Но могу предложить вам развлечение не хуже это-го – понаблюдать через три дня за состязанием наших лучших воинов, – осведомил Герая о готовящихся соревнованиях в гарнизоне главный янычар.
– Что за состязания, ага?
– Это состязания в стрельбе из лука. На открытом ровном месте за городом будут вкопаны высокие столбы с перекладиной, к которой на тонкой нити подвесят дорогую серебряную чашу. Удалец должен на всём скаку пронестись между столбами, обернуться в седле назад и выпустить стрелу с серповидным наконечником. При метком попадании стрела перережет нить, и упавшая наземь чаша достанется меткому стрелку в качестве приза, – объяснил ага.
– Вот и отлично, я тоже приму участие! Пусть народ видит, что их хан в добром здравии и силён в состязаниях, – внутренне радуясь неожиданно предоставившейся возможности для побега, сказал Герай.
– Пусть будет так, – не заподозрив ничего дурного, согласился с ним главный янычар.

Глава 3. Долгожданная свобода хана Герая,
и его встреча с Эминек-бей Ширином

Через два дня, вечером, вернувшийся из Кырк-Ера Измаил-бей застал хана в его покоях за чтением.
– Мой хан! – в приветственном поклоне застыл бей.
– С хорошими ли новостями ты прибыл из столицы? – откладывая книгу в сторону и вставая с дивана, спросил у него Герай.
– Да, господин! Старейшины родов обещали поддержать вас и не признавать над собой никакого другого правителя! В восьми милях от Кафы, в лесу, наш лагерь, там собираются отряды, чтобы идти на столицу, – с радостью в голосе, ответил Измаил.
– Это хорошие вести, бей, – и, переходя на шёпот, Герай продолжил: – Завтра за городом будут состязания по стрельбе из лука на коне. Я уговорил агу принять участие, и он согласился. Может, это будет единственная возможность бежать. Пусть сотня верных тебе воинов на случай погони ждёт меня с утра в перелеске за холмом, что напротив городских ворот. Да поможет нам Аллах!
– Да поможет нам Аллах! – ответил бей.
На следующий день, на равнине у ворот Кафы было многолюдно. Лучшие воины гарнизона города, некоторые из янычар, славящиеся в своих полках мастерством стрельбы из лука на коне и простые смельчаки из ближайших селений, которые умели стрелять и ездить верхом, собрались попытать счастья на состязаниях. У стены стояли деревянные щиты, и желающие перед турниром могли ещё раз потренироваться. Разношёрстный народ Кафы с городских стен с любопытством наблюдал за всем происходящим, шумно споря о шансах того или иного воина.
Когда к состязанию всё было готово: столбы вбиты, а с перекладины на нити свисала серебряная чаша, из городских ворот выехали Менгли Герай, Измаил-бей в сопровождении аги и нескольких янычар. После краткого приветствия собравшихся и оглашения правил турнира Измаил-бей дал команду, и соревнования начались.
Первым выехал на коне воин из местного гарнизона, тот самый, которого бей приставил к Гераю для тренировок. Разогнав коня и виртуозно развернувшись на полном скаку, он выстрелил, но стрела пролетела в локте от чаши. Зрители на стенах недовольно зашумели. Следующим выехал Хадад, полковой командир янычар, но и он не смог перерезать нить серповидной стрелой. Толпа вновь всколыхнулась.
В этот момент Менгли Герай, подняв вверх правую руку, сделал знак, что хочет быть следующим. Народ, громко и радостно восклицая, приветствовал своего хана. Молча переглянувшись с беем и получив от него тайный утвердительный кивок головы, хан, пришпорив коня, понёсся к столбам. Но вопреки ожиданиям он, проскакав между столбами, не стал разворачиваться и стрелять в мишень, а лишь сильнее пришпорил коня и помчался к условленному месту.
Два десятка янычар, что стояли недалеко от аги, повскакивали на лошадей, готовые к преследованию беглеца. Но вопреки их ожиданию и под смех народа, взмахнув рукой, главный янычар скомандовал:
– Стоять!
Кружа на лошадях вокруг своего командира, турки в полном недоумении смотрели на агу.
– Пусть бежит! Такова воля нашего падишаха, чтобы узнать, как к хану отнесутся его подданные. Если народ воистину его любит, то он будет жить, а если – нет, он будет убит своими же! – объяснил подчинённым главный янычар, а потом скомандовал: – Расходитесь все! Турнир закончен!
Послышались недовольные выкрики из народа, сливающиеся в общий неодобрительный гул, но главный янычар был непреклонен, и состязания закончились.
В это время Герай, скрывшись из вида за холмом, достиг того самого перелеска, где его ожидала сотня верных воинов бея.
– Приветствуем тебя, наш хан! – воскликнул предводитель заговорщиков при виде Герая, и воины, выхватив из ножен сабли, торжественно в знак приветствия подняли их к небу.
– Будем спешить! – приняв почести, крикнул ожидавшим его Менгли Герай, и вооружённый отряд поскакал в сторону военного лагеря, что, как нам уже известно, располагался в лесу, милях в восьми от Кафы, где теперь собирались под знамёна молодого хана отряды сочувствующих ему беев.
Несмотря на прибытие в лагерь важного гостя, атмосфера в нём была будничной: воины упражнялись с оружием, стреляли из лука, точили сабли или просто, сидя у костров, рассказывали друг другу истории своих былых военных походов.
В палатке, приготовленной для хана, заблаговременно были собраны беи. Мехмет-бей как старший из них после приветствия Менгли Герая всем собранием доложил присутствовавшим о численности воинов, находящихся в лагере. Узнав, что на данный момент времени их всего не более пяти тысяч, хан с досады покачал головой.
– Нет, такими силами мы ни Эски-Къырым , а уж тем более Кырк-Ер не возьмём, – заключил он.
– Хан, – обратился к нему Мехмет-бей, – каждый день к нам стекаются перешедшие на вашу сторону беи с воинами со всей страны. Думаю, что уже через три дня численность вашего войска возрастёт вдвое. Кроме того, сегодня вечером должен прибыть Ширинский бей Эминек, в распоряжении которого двадцатитысячная конница. Мы уже отправили за ним гонца.
– Я не хочу пролития крови моих подданных, поэтому, чем больше будет численность нашего войска, тем скорее мой брат Нур-Девлет сдастся без сопротивления. Двадцатитысячная конница и пятитысячная пехота – этого всё равно недостаточно. Султан Мехмет послал со мной янычар, а с ними и артиллерию. Пусть это станет устрашением для брата. Не думаю, что он захочет увидеть гнев падишаха. Отправьте связного в Кафу и предупредите агу янычар, что через неделю мы выступаем на Эски-Къырым, а также осведомите его о нашей численности войск. Пусть он присоединяется к нам и не сомневается в нашей решительности, – ответил Герай.
– Как прикажет наш хан! – ответил бей.
– Более того, распорядитесь об увеличении жалования воинам и проследите, чтобы они уделяли больше времени военным занятиям. Мне нужны храбрецы! – отдал последний приказ Герай, давая понять, что больше не задерживает командиров.
– Как прикажет наш хан! – ответили беи и, почтительно поклонившись ему, разошлись по своим полкам.
Внутри палатки у столбов, образовывавших вход в неё, остались стоять двое воинов, приставленных Мехмет-беем для личной охраны Менгли Герая. Подойдя к одному из них, хан вынул из его ножен кинжал и, подбрасывая, пошёл к центру палатки, где резко развернулся и метнул его. Кинжал воткнулся в столб на расстоянии ладони от шеи охранника. Воин продолжал стоять, не шелохнувшись, ни одна мышца не дрогнула на его лице. Вернувшись к входу, Герай извлёк кинжал из дерева и вернул его обратно в ножны.
– Ты храбрый воин! – обратился к охраннику хан, похлопывая его по плечу. – Если вся моя армия будет состоять из таких, как ты, то мои сомнения напрасны, мы возьмём столицу.
С этими словами Герай вышел из шатра в сопровождении охраны, чтобы лично осмотреть войско и убедиться в его боевой готовности.
Вечером того же дня, когда Менгли Герай и Мехмет-бей за трапезой в палатке обсуждали планы похода на Эски-Къырым, в неё вошёл охранник и доложил, что прибыл Ширинский бей.
– Пусть войдёт, – приказал хан.
В палатку вошёл Эминек-бей Ширин. Это был высокий мужчина, чей шестидесятилетний возраст уже заставлял его немного сутулиться, однако прошлая выправка всё ещё ощущалась в сухих и немного резких движениях бея. Как всякий сын татарского народа, он был смугл и круглолиц. Узкий разрез чёрных глаз создавал впечатление, что он постоянно что-то замышляет, и действительно, Эминек слыл интриганом, человеком хитрым, позволяющим себе многие вольности.
– Приветствую вас! – обратился глава Ширинов к Гераю и бею.
Поднявшись с тахты, молодой хан подошёл к Эминеку.
– Почти четыре года мы не виделись с тобой, Эминек, а ты постарел! – обратился к Ширину Герай.
– Моя старость – не повод думать моим врагам о моей слабости. Я ещё уверенно держусь в седле и владею саблей. Вы это увидите, хан, при первой же возможности.
– Не горячись, Эминек, – посмеиваясь над бравадой Ширина и обходя его, словно желая рассмотреть со всех сторон, сказал Герай, – впрочем, ты здесь именно потому, что всё ещё силен.
Эти слова хана задели главного Ширина, ведь они оба понимали, что именно благодаря ему Герай возвращён на Родину, а не наоборот. Однако Эминек рассудил, что теперь не время для споров, и очередной конфликт с наследником трона ему сейчас не на пользу. Решив для себя, что ещё найдет возможность напомнить хану о том, кто от кого по-настоящему зависим, он почтительно поклонился, выразив тем самым свою благодарность за приглашение быть вместе с Гераем.
Находясь в этот момент за спиной Эминека и наблюдая за его поклоном, Менгли зло улыбнулся. Он ничего не забыл: ни предательств Ширина, ни дерзких домогательств руки его матери, когда она стала вдовой. Что касается этого случая, тогда Эминек серьёзно перешёл границы дозволенного, ибо если Ширинам и было дозволено брать в жёны ханских дочерей, то становиться приёмными отцами ханам – нет. Всё дело в том, что беи Ширинов происходили от дочерей ханов, вследствие чего и они сами принадлежали к славному роду Чингизидов.
Ширинские беи были владетелями Крыма ещё ранее ханов, ибо прежде, чем Джочи начал его покорение, первым, кто ворвался в Крым и мечом завладел им, был предок этих самых ширинских беев. Именно тогда Джочи Герей-хан отдал этому славному рыцарю свою добродетельную дочь, и согласно этому правилу Джочи-хана все крымские ханы до сих пор выдают своих дочерей за беев ширинов. Поэтому беи являются родственниками ханов. Но нарушение обычаев, а именно попытка взятия в жёны Ширином не дочери, а матери хана, серьёзно расстроило отношения Менгли Герая и главного Ширинского бея.
Итак, удовлетворившись унизительным поклоном, хан пригласил Ширина на ужин.
– Проходи, Эминек, – сказал Герай, давая знак, чтобы принесли ещё один прибор для Ширинского бея.
Приложив правую руку к груди и ещё раз поклонившись за приглашение, Эминек удобно устроился на ковре, стараясь не смотреть в глаза Гераю, чтобы тем самым не выдать своё истинное отношение к нему.


Глава 4. Хан Герай и его братья Айдер и Нур-Девлет

Через неделю объединённые войска Менгли Герая и турецкого корпуса расположились на равнине перед Эски-Къырымом, некогда родовым гнездом Ширинов. Согласно повествованию летописцев династии Чингисидов история этого города была следующая:
«...народ татарский прибыл на полуостров Крымский под предводительством Джочи-хана, отобравшего Крым в году... у неверных генуэзцев, а также Эртогмаз-хана. Татар же, мчавшихся в потоках ветра, неприятеля излавливающих, было тогда сорок тысяч. Исходили они землю крымскую вдоль и поперёк, но не нашли себе ни одного места для поселения. Только эту долину Эскисаладжик для себя приемлемой посчитали и из опасения перед неверными врагами замок на ней построили.
По обеим сторонам и на обоих концах долины шириной четыре тысячи шагов, протянувшейся с востока на запад, возвышаются обрывистые, достигающие неба скалы. Все эти скалы источены внизу, как гора Бисутун, полны пещер и ходов подземных, а на верхушках тех красных скал орлы и коршуны гнездятся. Джочи-хан и Эртогмаз-хан видели, что неприятелю совершенно невозможно проникнуть туда с какой-либо стороны или оттуда ускользнуть. Ведая, что долина сия является для них безопасным убежищем, заградили они узкие проходы по обеим её сторонам, перебрасывая с одной стороны на другую валы оборонительные, и у обоих проходов долины сделали по деревянным воротам. Ворота эти до сегодняшнего дня стоят. Кроме как в те ворота, даже птица не найдёт иного пути в долину.
Между скалами теми течёт ручей живительной воды. Источник вытекает из окрестных скал, протекает через водосборы и бассейны в садах, старательно содержащихся и находящихся поблизости от домов, обеспечивает их водой, приводит в движение несколько водяных мельниц в расположенных ниже кварталах Эскисаладжика, а затем течёт через долину лежащего ниже старого города Багчесарая. Ручей сей называется Чюрюксу. Воды его употребляются повсеместно для различных целей, однако не для питья.
В Саладжике оба берега этой реки украшены виноградниками и садами, а также застроены разнообразными прекрасными домами. Это древний город, насчитывающий триста прекрасных домов, покрытых красной черепицей и изукрашенных. Все эти дома надёжны, со стенами из каменьев, изукрашены изящно и восхитительно, построены крепко, по старому образцу.
В пещерах же у подножия скал находится несколько сот помещений. Жить в этих помещениях в июле холодно, а зимой, напротив, тепло. Находится там пять кварталов и пять святынь, при которых стоит пять минаретов, по старым канонам построенных.
Эскисаладжик – город древний, и было там когда-то множество постоялых дворов, мечетей и медресе. Теперь этот город, построенный надёжно в форме четырёхугольника, крепость собой являет. Окружность её имеет двести шагов. По её сторонам стоят четыре башни. Имеет она также ворота, обращённые на запад. Внутри этой крепости стоит мечеть с двумя невысокими минаретами. Минареты те, однако, настолько малы, что даже человек в них не помещается, вследствие чего эзан святой с них не провозглашается. В горной части города Эскисаладжик, с восточной стороны, у подножия уже описанного Чуфудкалеси, находится старательно возделываемый сад, подобный рощам Ирема».
Итак, город заперся, надеясь на свои крепкие стены и невозможность обойти его с других сторон в силу особенностей местности, о которых мы говорили раньше. Между тем, Мехмет-бей с посольством вернулся из Эски-Къырыма с решительным отказом впустить в него хана и янычар. Последнее обстоятельство стало поводом для очередного военного совета в ставке осаждающих.
– Что скажете, беи, и ты, ага? – спросил Герай у собравшихся в его палатке для совещаний военачальников.
– Может, предложить им гарантии безопасности и льготы в торговле? Думаю, что многочисленный торговый люд и ремесленники будут не против сдачи города, ведь в противном случае мы разорим их, – предложил Мехмет-бей.
– А ты что скажешь, ага? – обратился к главе янычар хан.
– Мои воины готовы к штурму. Вам решать, это ваш народ, хан, – ответил ага.
– Ну а ты что посоветуешь, Эминек? – спросил у главы Ширинов Герай.
– Мои воины не меньшие храбрецы, чем янычары. Мы будем штурмовать город, и пусть в столице знают, что у нас есть силы. Пусть знают и боятся! – ответил Эминек.
– Боятся... – задумчиво вслед за Эминеком повторил Герай. – Вот именно, мы заставим этот город бояться. Они уповают на свои стены, но у нас есть артиллерия, – и, обратившись к аге, не скрывая своего злорадства, хан приказал: – Пусть твои воины расположат основное количество пушек напротив главных ворот города и начнут их обстреливать, а мы посмотрим, надолго ли хватит смелости у его гарнизона!
Через час, когда три десятка пушек были установлены напротив главных ворот, начался их обстрел. Грохот орудийных залпов наполнил равнину и глухим эхом стал отражаться от окружающих гор. Артиллерийская канонада оказалась куда более действенным средством в переговорах, чем накануне сделанное предложение мира и обещание не грабить город. Спустя ещё час, когда демонстрация силы была приостановлена, из ворот показалась делегация, направляющаяся в стан осаждающих. Войдя в палатку хана в сопровождении своих подчинённых, глава гарнизона Эски-Къырыма Мурат, человек статный и красивый, поклонившись Гераю, сказал:
– Хан, мы готовы открыть ворота и пустить вас, но у нас есть условие. Вы не станете грабить торговцев и ремесленников, а также разрушать стены города.
Выслушав не без доли удовольствия просьбу Мурата, Герай ответил:
– Пусть все жители, а не только торговцы и ремесленники, знают, что я не собираюсь их грабить и разрушать город. Это мой народ, и я не желаю ему зла!
Ещё раз поклонившись Гераю, Мурат с делегацией вышел. Спустя четверть часа ворота Эски-Къырыма были открыты, и хан на белом коне в сопровождении своего войска вступил в город.
По странному стечению обстоятельств в то время, когда Менгли Герай принимал почести от жителей Эски-Къырыма, в стольном дворце Кырк-Ера в комнате для приёмов Нур-Девлет и его брат Айдер принимали гонца, которого ещё две недели назад отправили в Великое княжество Литовское к Казимиру, с того самого момента, когда им доложили о прибытии в Кафу их соперника за престол младшего брата Менгли в сопровождении янычар.
Вслед за гонцом из Литовского княжества в комнату для приёмов весь в дорожной пыли вошёл гонец из сдавшегося несколько часов назад Эски-Къырыма.
– Хан! – обратился посыльный к Нур-Девлету, – Мурат-бей просит сообщить вам, что он после длительного обстрела города артиллерией янычар сдал город. Он видел Ширинского бея в палатке Менгли Герая, когда вёл переговоры о мире с вашим братом Менгли Гераем.
– Эминек – трусливая собака! Опять предал! – полный негодования, воскликнул глава татар Крымского Юрта, когда посыльный вышел из комнаты.
При этом, надо сказать, что и сам Нур-Девлет не отличался завидной храбростью: уже одно то, что он после смерти своего отца, который дважды одерживал верх над войском Золотой Орды, написал письмо ордынскому хану Ахмеду с просьбой подтвердить его ханство в Крыму, говорило о крайней нерешительности и неуверенности автора этого послания в прочности своей власти над землями, завоёванными собственными предками.
Некоторые связывали неуверенность Нур-Девлета с тем, что столь сильное влияние оказал на него отец – Хаджи Герай, человек суровый и властный, а подчас просто деспотичный со своими сыновьями. Другие поговаривали, что он был отчасти похож на свою мать, женщину тихую, умеющую мирно улаживать конфликты. Но, как бы там ни было, старший Герай был высок, выше на полголовы своих братьев, будто сама природа пыталась доказать тем самым его первородство и претензии на престол. Однако природная отметина на теле младшего брата Менгли не раз заставляла Девлета, и, как показала история их прежних отношений, не напрасно, тревожиться за свой трон.
Теперь, наблюдая за тем, как власть в стране снова ускользает из его рук, он был крайне раздражён и гневлив. Ходя из угла в угол комнаты, хан сжимал кулаки от злости. Лицо его было багровым.
– А я разве не говорил тебе, что не следует доверять Эминеку, этому лживому псу? Я всегда знал, что у него что-то недоброе на уме. Разве ты не предполагал, что он не упустит возможности написать султану о нас? Вот оно всё так и вышло, – с раздражением в голосе оттого, что Нур-Девлет не внял его предупреждениям, сказал Айдер.
Период его собственного короткого ханства дал возможность хорошо узнать Эминека. И несмотря на то, что они вместе в своё время сделали удачный набег на литовские владения и смогли пополнить казну страны, это не ввело его в заблуждение относительно намерений ширинского бея. Да, он не раз замечал интриги Ширина, а так же его сношения с султаном для личной выгоды. Айдер, в отличие от братьев Нур-Девлета и Менгли, не имел никаких выдающихся природных особенностей, характер его был так же сер, как и само короткое правление.
– Он ещё заплатит за своё предательство! – угрожающе заявил старший Герай.
– Ты лучше скажи, что теперь будем делать? От беев поддержки ждать не следует. Столицу мы не удержим, да и султан отныне не на нашей стороне! – спросил своего старшего брата Айдер.
– Надо бежать к Казимиру. Он прислал своё согласие нас принять. Так что собирайся, брат, – ответил Нур-Девлет.
Немного поразмыслив, Айдер молча кивнул головой.
Общий враг, каковым стал теперь для них обоих младший брат Менгли, примирил их, некогда враждовавших за престол своего покойного отца. Братья спустя несколько дней покинули со своей свитой столицу и отправились к правителю Великого княжества Литовского Казимиру. Их поспешные сборы были не напрасны. К столице из Эски-Къырыма двинулся их брат Менгли.














ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ


…Господь будет упованием твоим, и сохранит ногу твою от уловления.
(Притчи Соломона 3: 26)

















Глава 1. Первая встреча Иосифа с архимандритом
Киево-Печерской лавры Феодосием Войниловичем

Неспешно разрезая водную гладь Днепра, караван торговых струг из Смоленска двигался к «Матери городов русских» – Киеву.
– Ну, слава Богу! Стена ты наша, нерушимая, добрались! – воскликнул кормчий Леонтий.
Иосиф, стоявший на палубе невдалеке от него, увидел на правом берегу показавшиеся из-за леса купола Софийского собора.
– Почему вы так называете этот город? – поинтересовался Иосиф у своего собеседника, с виду грека лет пятидесяти, чьи широкие серые штаны были заправлены в сапоги, а широкая багряная рубаха препоясана кожаным поясом, от чего вся эта более чем свободная одежда развевалась сейчас на ветру, словно флаг.
– Да не город мы так зовём, а единственную уцелевшую стену собора с изображением Богоматери после набега тугарина Батыги , – не без гордости ответил грек.
Открывающееся всё больше и больше зрелище великолепного храма, играющего на солнце золотом куполов, завораживало.
– Красота! Большой собор, – заметил Иосиф.
– То не только собор, но и монастыри, – пояснил Леонтий, переводя взгляд Иосифа, указывая рукой на стоящую рядом с церковью на холме Печерскую монашескую лавру.
Упоминание монастыря напомнило Иосифу о трагедии молодой девушки из Смоленска, что закончила свой земной путь за такими же стенами под Духовщиной, и он с грустью опустил глаза.
– Ты что грустишь? Радуйся, добрались! – обратился кормчий к Иосифу, не понимая перемены настроения собеседника.
– Да так, вспомнилось, – с долей грусти ответил Иосиф, а потом спросил, указывая на берег. – А что это за ямы в земле на крутом берегу под монастырём?
– То пещеры – усыпальницы значит, места для уединённых молитв иноков и святых, – пояснил грек. – Говорят, бывали времена, в них прятались и от врага.
– Вот оно что... – удивился Иосиф столь необычным формам человеческих отношений с Богом.
Спустя два часа, когда торговые ладьи уже встали на якоря у причала Киева, Иосиф, попрощавшись со своими попутчиками-купцами из Новгорода и узнав у них дорогу на княжеский двор, отправился доложить местному градоначальнику о своём прибытии.
Пройдя от пристани по улице нижнего города в направлении Софийской площади, где по обе стороны тянулись побелённые хаты, покрытые камышовыми крышами, а из их глиняных труб тянулся дымок, смешиваясь с дурманящим ароматом свежеиспечённого хлеба из приоткрытых дверей, Иосиф оказался на торгу. Русские и иноземные купцы доставляли сюда свои лучшие товары. Булгарские купцы с верхней Волги привозили дорогие меха, немцы – янтарные украшения, разноцветные сукна. Мадьяры приводили своих дорогих отборных коней, а полудикие половцы из Большой Орды продавали скот и кожи. Купцы из Крыма привозили соль, дешёвые бумажные ткани, вина и душистые травы, а новгородцы – мёд и всё те же меха.
У ворот княжеских палат Детинца Иосиф встретил дружинника, рослого воина в лёгкой кольчуге и в остроконечном шеломце на голове. Страж перегородил Иосифу вход копьём.
– Я к воеводе, Мартину Гаштольду, – протягивая грамоту дружиннику, сообщил Иосиф.
– Нет сейчас воеводы, в отъезде он. Уехал в лавру к новому архимандриту из Вильно, будь он неладен, – недовольно буркнул страж.
– Скоро ль вернётся? – несколько тревожась о возможной длительной заминке в пути, спросил Иосиф.
– А я откуда знаю? Воевода передо мной отчёт не держит! – ответил дружинник.
Понимая, что встреча с воеводой откладывается, Иосиф решил разузнать у воина положение дел в Киеве.
– Ты человек военный, скажи, почему невзлюбил нового архимандрита, ведь ты же его сам поди не знаешь?
– А чего его знать?! – удивился страж. – Если из Вильно, значит католик, а нам, православным, негоже сообщаться с латинами.
– Ты так ко всякому относишься, не зная человека? Не любишь его, и потому он плохой? Правильней было, если бы он был плохим и за это его не любить, хотя Господь наш любит всех, без лицеприятия, значит – над злыми и добрыми возводит солнце, злым и добрым посылает дождь.
– Ты что, тоже монах из Вильно? С виду не похож, а проповеди читаешь. Отойди от ворот, от греха подальше, – рявкнул воин, перехватывая копьё в обе руки, чтобы оттолкнуть им Иосифа от входа на княжеский двор.
В это время в сопровождении четырёх конных дружинников ко двору подъехал на чёрном резвом молодом жеребце воевода Гаштольд в светской дорогой одежде для приёмов.
Восемь лет назад в составе Великого княжества Литовского и Польского Киев был княжеством и им управлял православный князь Семён Олелькович. Когда он умер, его брату Михаилу, тоже православному, было отказано в княжении, и он был отправлен королём Казимиром в Луцк. Проводя политику вытеснения православных князей и священников из своего государства, Казимир старался при всяком удобном случае на освобождающееся управляющее место ставить католика, что и произошло в случае с Михаилом. Это, в свою очередь, не могло не привести к вспышкам сопротивлений со стороны православных удельных правителей, да и самого православного народа.
Случай с католиком Мартином Гаштольдом, которого назначили управлять Киевом, переведя город из княжества в воеводство, был тому примером. Православный люд не захотел принимать нового правителя из Вильно и выгнал Гаштольда из города, в связи с чем воеводе силой пришлось возвращаться на назначенный пост. Напряжённость обстановки несколько сглаживалась тем, что сам Гаштольд был женат на представительнице православного княжеского рода Анне Гольшанской, а сестра Мартина была в своё время замужем за ныне покойным последним православным князем Киева Семёном.
Находясь постоянно в сопровождении усиленной охраны, Мартин был напряжён и подозрителен к любому проявлению религиозной вражды в городе. Увидев, что дружинник отталкивает посетителя копьём, он вновь стал подозревать некую смуту, ведь теперь с приездом в город католического священника на должность архимандрита Печерской лавры ему приходилось лавировать между ним и православным митрополитом Киевским Мисаилом, находящимся в хороших, даже можно сказать в дружеских, отношениях с московским князем Иваном.
– Что здесь происходит?! – властно окликнул стража воевода.
– Вот, вас требует, – указывая на Иосифа и опуская копьё, ответил дружинник.
Иосиф почтительно поклонился и, подойдя ближе к воеводе, протянул грамоту Казимира. Увидев знакомую печать на послании, Гаштольд успокоился и, слезая с коня, обратился к стражу:
– Пустить!
Пройдя вперёд во двор и поднявшись по чисто выметенным ступеням хором, Мартин Гаштольд и Иосиф оказались в просторных сенях, где отдыхали дружинники. Заприметив своего воеводу, они вскочили, выпрямились, ожидая распоряжений. Гаштольд внимательно окинул их суровым взглядом, но не проронил ни слова.
Продолжив путь, они вошли в гридницу  с дубовыми скамьями вдоль стен. Напротив двери, у задней стены на точёных ножках, покрытый бархатной скатертью, стоял стол, а на нём – несколько бумаг и перо с чернильницей. На стенах было развешено охотничье и боевое оружие. Про него много можно было рассказать: когда, в каких боях и у каких степных удальцов оно было отбито. Несколько поставцов были уставлены драгоценными блюдами, кубками, чарками, ковшами серебряными и золотыми; захваченные в славных боевых походах, многие из них передавались из рода в род. В угоду своей православной супруге Анне в переднем углу висел образок в дорогом окладе. Три золочёные лампадки на цепочках спускались с потолка, и в них тихо мерцали неугасимые огоньки, зажжённые ещё ранней весной в «страстную седмицу».
Сев за стол, воевода внимательно прочитал рекомендательное письмо Казимира, в котором литовский князь просил его содействия Иосифу в устройстве Киевской библиотеки. Закончив читать, Гаштольд нахмурил брови и перевёл взгляд на двор через приоткрытые ставни окна. Постоянная необходимость соблюдать религиозную осторожность сейчас требовала от него верного решения. Дело в том, что библиотек в Киеве было две, одна – при Софийском соборе, а другая – при Печерском монастыре.
«Куда направить Иосифа: в православную библиотеку или в вотчину недавно прибывшего католического монаха – Печерский монастырь?» – размышлял воевода, разглядывая из окна великий храм, затем, взяв серебряный колокольчик, позвонил. В гридницу вошёл молодой слуга в синем кафтане, обшитом на рукавах и воротнике красной каймой.
– Позови мне Ивашку, тиуна дворского , да поскорей пусть придёт, – отдал распоряжение воевода. Слуга удалился.
– Вы католик? – наконец, обратив взор на стоящего перед столом Иосифа, спросил Гаштольд.
– Нет, – ответил Иосиф.
– Значит православный, – задумчиво покачав головой, сказал воевода, ещё раз бегло перечитывая письмо, пытаясь найти в нём хоть какую-то подсказку для своего решения.
– Нет, – снова ответил Иосиф.
Резко подняв голову, до этого склонённую над посланием Казимира, Гаштольд с удивлением и непониманием спросил:
– Ваша вера – ислам?
– Я верующий во Христа еврей, – ответил Иосиф, решив положить конец гаданиям воеводы.
– Верующий во Христа и при этом не католик и не православный? Такого я ещё не видел! – изумился Гаштольд. – А впрочем, у вас, евреев, всегда что-то не так. Ну да ладно, раз вас прислал сюда польский король и литовский князь Казимир, я пошлю с вами письмо к Феодосию Войниловичу, что был прислан сюда на служение в Печерский монастырь из Вильно на прошлой неделе.
В гридницу вошёл тиун дворский Ивашка – коренастый мужик с рыжей короткой бородой и густыми усами.
– Звали, воевода?
– Да. От князя Казимира прибыл для производства дел в библиотеке учёный муж Иосиф. Ты определи его к челяди, да комнату получше подбери, а то я знаю вас, чертей! – отдал распоряжение Гаштольд.
Быстро написав рекомендательное письмо к архимандриту и заверив печатью, Мартин Гаштольд передал его Иосифу.
– Вы можете идти, позже я справлюсь о вашем положении дел и о продвижении работы, – напутственно, указывая на дверь, сказал своему гостю воевода.
Отвесив благодарный поклон, Иосиф вышел.
Вскоре, вновь пройдя через шумный торг, Иосиф оказался у главных лаврских врат, находящихся по соседству с Троицким Больничным монастырём, основанным ещё почти три века назад черниговским князем Николой Святошей. Постояв немного перед воротами и полюбовавшись просторами, открывающимися взору с высоты высокого холма, на котором частично находилась лавра, Иосиф постучал в дверь. Вышел монах Прокл, чья молодость никак не вязалась с какой-то непонятной подобострастью. Он сутулился и как будто заискивал, изгибая шею, чтобы смотреть снизу вверх при виде всякого, кто приходил в монастырь.
– Вам кого? – услужливо улыбаясь, спросил монах.
– Я с письмом от воеводы Мартина Гаштольда к вашему архимандриту, отцу Феодосию, – объяснил Иосиф.
– Проходите, он сейчас в саду, отдыхает после служения. Я вас отведу, – всё с той же услужливостью предложил Прокл.
Пройдя в яблоневый сад, весь покрытый белыми мелкими цветами, от чего деревья больше напоминали огромные одуванчики, чем яблони, монах и Иосиф предстали перед отцом Феодосием. Одетый в чёрные ризы, архимандрит читал. К пятидесяти годам его короткий волос на голове был уже полностью седым. Серебристый цвет волос дополняла присущая многим славянам неброская бледность кожи лица, черты которого словно только что проявились после работы руки ваятеля по дереву: скулы и надбровные дуги несколько выпирали, а губы были удивительно тонкими, словно две натянутые нити. В серо-голубых глазах читались вдумчивость и постоянная сосредоточенность на чём-то важном.
Оторвавшись от чтения при виде гостя, отец Феодосий поприветствовал Иосифа:
– Мир вам!
Что-то далёкое и родное прозвучало в приветствии архимандрита, и Иосиф чуть было не ответил: «Шалом», но, опомнившись, взаимно поприветствовал, сказав, протягивая грамоту:
– Благословит вас Бог, святой отец, и дарует ведения и мудрости для служения!
Ознакомившись с документом, Феодосий немым жестом предложил Иосифу присесть рядом на лавку летней беседки.
Понимая, что разговор может быть длинным и важным, Прокл поклонился, как бы извиняясь, и отошёл на весьма почтительное расстояние, откуда стал наблюдать за происходящим и ждать знака главного монаха, чтобы получить распоряжение относительно Иосифа.
– Какими языками вы владеете, Иосиф бен Самуил? – спросил священник.
– Испанским, арабским, греческим, польским, ивритом и русским, – ответил Иосиф.
– Какой из них для вас родной? – продолжил интересоваться Войнилович.
– Иврит.
– Значит вы – один из потомков Авраама. Веруете ли во Христа? Многие ваши соплеменники отвергают Его, – решил уточнить у учёного архимандрит Феодосий.
– Я один из тех немногих, кто всецело любит Его и делает это искренне! – намекая на принудительные, под страхом смерти, крещения евреев, сказал Иосиф.
– Судя по письму от короля Казимира, вы – обращённый католик. Не так ли? – желая услышать подтверждение своим догадкам, спросил настоятель монастыря.
– Нет. Более того, я и не православный, но это не мешает мне любить Господа! – ответил Иосиф.
– Разве так может быть? – удивился архимандрит и, сам желая найти ответ, продолжил: – Понимаю, понимаю, с этими униями многие перестали держаться одной церкви, переходят туда и обратно. Плохо, когда стадо Божье блуждает. Должно быть одно стадо и один Пастырь! Надеюсь, пребывание в монастыре пойдёт вам на пользу и вы станете благочестивым католиком. Скажите, Иосиф бен Самуил, король прислал вас сюда в поисках каких-то определённых документов и книг или что-то иное его волнует в нашем монастыре, – пытаясь узнать о возможном постороннем надзоре за собой, спросил архимандрит Феодосий.
– Король Казимир хочет ознакомиться с летописями и рядом других церковных книг, чтобы получить их в переводе. Относительно остального не беспокойтесь, – уловив скрытый интерес монаха, ответил Иосиф.
– Хорошо, – сказал Феодосий и, подозвав Прокла, продолжил: – завтра сможете приступить к работе, а сейчас вас отведут и познакомят с уставом монастыря.
– Спасибо, святой отец, – вставая с лавки и благодаря поклоном Войниловича, ответил Иосиф.
В сопровождении подошедшего прислужника Иосиф покинул сад. Идя чуть впереди него по аллее, Прокл всё время оборачивался и улыбался своей виноватой и непонятно за что извиняющейся улыбкой. По дороге навстречу им попался воз с хлебом, который сопровождали двое монахов.
– Суббота сегодня, а мы каждую субботу заключённым в острог хлеб возим, из милости значит, – пояснил Прокл.
– А у нас, евреев, по субботам Шабат, мы остаёмся в покое и много молимся. У ваших заключённых получается вынужденный покой. Да, им есть над чем подумать в казематах и есть о чём помолиться, – заметил Иосиф.
– Верно, верно, – поддакивая и продолжая заглядывать в глаза собеседнику, сказал Прокл. – Это Трапезная церковь преподобных Антония и Феодосия, а вот и наши кельи, – подходя к зданию с низким потолком, которое примыкало к Великой Печерской церкви, продолжал знакомить с монастырём Иосифа прислужник. – Вон там, – указал он по ходу на старое здание, – больничный дом для нищих, слепых и калек. Мне часто выпадает послушание служить им. Ох и насмотрелся я на горе человеческое! Жалко их. А ежели кто из них помрёт, то за стенами монастыря у нас для них и кладбище есть. В Великой церкви библиотека, но я вас туда завтра отведу, так настоятель распорядился, – словно опять извиняясь, сказал монах.
Когда более чем краткое знакомство с монастырём было закончено, Прокл проводил Иосифа за монастырские ворота, объясняя эту поспешность тем, что ему пришло время идти в больничный дом для служения всякого рода расслабленным. Договорившись о времени завтрашней встречи с учёным, он удалился.
Глава 2. Преображение монаха Прокла

На следующее утро Иосиф был отведён монахом Проклом в библиотеку Великой Печерской церкви монастыря. Библиотечный зал, с высокими, достигающими потолков и сводов перекрытий стеллажами, был полон различных книг, свитков и писем, большей своей частью покрытых пылью. В глубине зала у окна стоял стол и резной стул, ножки которого кое-где рассохлись, от чего он не производил впечатления надёжного для сидения. Над столом с потолка на цепях свисала круглая подсвечница, сохранившая местами остатки недогоревших свечей.
– Богатая библиотека, как в Вильно и в Новгороде, – заметил Иосиф находящемуся за его спиной монаху.
– Ты там бывал? – спросил Прокл.
– Да, я там много работал, – пояснил Иосиф.
– Значит, много читал, много знаешь мудрости, которую оставили нам святые отцы церкви и Божьи угодники. Скажи, Иосиф, что мне сделать, чтобы Бог любил меня. Я здесь уже три года и точно соблюдаю послушания, но я не чувствую, что Он меня любит как будто всё напрасно делаю. Я слышал от архимандрита, что ты еврей, а евреи – возлюбленный Богом народ. Может, мне сделать обрезание, может, хоть так добиться Его расположения? – заискивающе улыбаясь и, как прежде, смотря снизу вверх на собеседника, спросил Прокл.
«Вот в чём дело», – подумал Иосиф, понимая теперь причину того, что заставляет монаха вести себя столь странным образом: подобострастно смотреть в глаза даже ему, еврею, и смотреть так, как смотрит провинившийся пёс на своего сурового хозяина.
– Прокл, – обратился Иосиф к монаху, – когда язычник соглашается на обрезание, он обязывает себя быть послушным всей Торе – и письменной, и устной – то есть он обязывает себя присоединиться к еврейскому народу, стать евреем в полном смысле этого слова. Но менять свою культуру и переходить к другим обычаям нет необходимости для того, чтобы пережить любовь Божью. Более того, ты не знаешь ни письменной Торы, ни устной. Как же ты сможешь угодить Богу? Ведь нарушение нашей Торы – грех, который разделяет человека с Господом. Таким образом, не зная Торы и греша, ты становишься ещё больше преступником в глазах Бога, взяв на себя попросту невыполнимые обязательства. Вспомним Авраама, – продолжил своё объяснение, немного поразмыслив, Иосиф. – Наш патриарх доверился Богу и был верен Ему, и это зачлось ему, как праведность, но произошло это до того, как он был обрезан, так что Авраам стал отцом всех верующих в необрезании своём. Только потом по просьбе Бога он обрезался сам, а с ним это совершили и все мужчины в его доме. Пойми, Прокл, только те люди, которые живут доверием и верностью, в действительности являются детьми Авраама, а не те, кто носит на теле знак обрезания. Если же язычник будет настаивать на обрезании, то этим он станет говорить, что веры в Бога недостаточно для спасения. Но тогда зачем Иисус умер за нас на кресте, если можно было бы спасение приобретать через обрезание, а не через искупление? Бог-Отец не стал бы отдавать Своего Сына на смерть, если бы была другая возможность спасения. Если бы обрезание давало праведность, а с нею любовь Бога, то все евреи были бы только от одного обрезания праведниками. Но разве оно изменяет человека, преображает его, делает чище, учит любить ближнего? Нет! Только за счёт веры в Иисуса Господа мы – евреи и вы – язычники становимся единым целым – общиной верующих, или Церковью. Если ты не веришь, что Бог тебя уже любит, то значит это грех, потому что евангелия говорят о том, что «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную». Почти пятнадцать веков назад Иисус это сделал для тебя. Он не ждал, когда ты сделаешь много добрых дел, чтобы полюбить тебя. Тебе нет необходимости заслуживать Его любовь, Он возлюбил тебя прежде твоего появления на свет. Вспомни, Прокл, что даже для плохого разбойника на кресте, когда тот висел вместе с Иисусом, в сердце Господа нашлись любовь и прощение, желание, чтобы он покаялся и пошёл с Ним в Царство Божье. Прокл – ты не разбойник! Бог любит тебя и любил всегда! Ибо «во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью». Брат, покайся в неверии, что Бог любит тебя, и смотри в Небо с благодарностью и надеждой. Твои дела пусть станут ответной любовью, но не стремлением её заслужить от Господа.
В глазах Прокла проступили слёзы. То, что казалось ему уже невозможным никогда, было простым и доступным, а все усилия для завоевание любви Бога – ненужными.
– Прости, Иосиф, я пойду, – всё ещё извиняясь и улыбаясь сквозь слёзы, сказал Прокл, выходя из зала библиотеки монастыря.
На следующей день около полудня, когда монахи собирались в каменную трапезную монастыря, в зал библиотеки, где Иосиф сидел за столом, склонившись над книгами, вошёл монах. Глаза его сияли, взор был прям и уверен, а от прежней сутулости не осталось и следа. Это был Прокл. Он подошёл к столу. Иосиф встал. От произошедшей перемены с монахом он не сразу узнал его.
– Да ты ли это, Прокл?! – улыбаясь и радуясь переменам, воскликнул Иосиф, выходя ему навстречу.
– Вот-вот. Сегодня мне все так говорят! – воодушевлённо ответил монах и, схватив руки Иосифа, стал благодарно трясти. – Ты представляешь? Он любит меня!
– Подожди, Прокл, подожди, расскажи толком, что случилось? – попросил своего гостя Иосиф.
– Вчера вечером я вернулся в свою келью и лёг спать, но не смог уснуть. Всё думал над твоими словами и сделал, как ты сказал: покаялся перед Богом, что не верил в Его любовь и пытался её заслужить. А в конце молитвы попросил, чтобы Он помог моей малой вере и дал ощутить Его присутствие и то, что Он принял меня. Ты представляешь, Иосиф! – чуть ли не восклицая при этом, продолжал Прокл. – В этот момент, как будто какая-то тяжёлая и горячая стена навалилась на меня, напал жар так, что пот градом полился со лба, и мне стало казаться, что если всё это не остановить, то этот жар раздавит меня вовсе. Вот тут я взмолился: «Верую, Господи!» А сам плачу от радости. Жар прекратился. В келье при закрытых дверях появился нежный ветерок, и мне стало так легко, словно кто-то сбросил тяжёлый камень с груди!
Не говоря ни слова в ответ, Иосиф подошёл к Проклу и обнял его. Заключив друг друга в братские объятия, они так стояли некоторое время, а потом Иосиф сказал:
– И я тебя люблю, Прокл!
– Спасибо тебе, Иосиф! – уже не заискивая, но благодарно смотря в глаза брату по вере, ответил Прокл.
– Будет время, приходи, поговорим о Слове Божьем, – предложил Иосиф.
– Да-да, конечно, а сейчас извини Иосиф, мне пора, – прощаясь и выходя из зала, сказал Прокл.
– Слава тебе за Прокла, Господь мой, – подняв глаза к потолку библиотечного зала, словно к Небу, кратко помолился Иосиф, когда монах вышел за дверь.

Глава 3. О благодарности хана Менгли Герая

В середине лета, когда Нур-Девлет и Айдер сбежали к Казимиру и, получив от него разрешение поселиться в Киеве, направились туда, Менгли Герай торжественно, на белом коне, в сопровождении своего войска и янычар, въехал в столицу ханства Кырк-Ер. Торжества по случаю возвращения хана и восхождения его на трон длились семь дней. По давнему обычаю, беи подняли своего избранника на белом войлочном полотне и, помолившись Всевышнему, препоручили Крымский Юрт во власть её нового правителя.
Когда торжества улеглись, а бедняки прославили Герая за щедрые пожертвования, хан принялся за установление порядка в своём государстве. В ханский дворец, в зал Дивана, были вызваны: ага янычар, беи во главе с Эминеком, братья Менгли Герая – Ямгурчи и Мелек-Эмин, решившие остаться в столице, главный судья Нурэддин-султан, шейх-уль-ислам ханафитский , а также муфтии  трёх других обрядов, кадиаскер-эфенди , местный мулла, двадцать четыре кади  со всего Крыма, ханский визирь , нотариус Дивана, а также оставшиеся доверенные – казначеи, сборщики податей, писари Дивана отдельно, при главном казначее. Расположившись в два ряда по левую и правую стороны от трона, они терпеливо ожидали хана. Наконец Менгли Герай в сопровождении воинов личной охраны вошёл в зал. Присутствующие поклонились, а Герай, пройдя по залу, сел на трон, чтобы огласить свою волю в отношении некоторых из собравшихся.
– Ямгурчи, я весьма доволен тобой, ты верен мне и не оставил страну. Я назначаю тебя первым калгой , – обратился Герай к своему брату, который, не скрывая своего удовольствия, поклонился Менгли.
– Мелек-Эмин, ты снискал любовь в моём сердце. Я дарую тебе покои рядом с моими. Мой дворец – твой дворец, – благоволил к другому брату хан Герай.
– Эминек, я подтверждаю твой ярлык  на титул главы Ширинских беев и тудуна Кампании , – сказал Менгли, обращаясь к Ширину, лицо которого осталось холодным и непроницаемым.
– Теперь то, что касается вас, ага, – сказал Герай и выдержал паузу.
Главный янычар поклонился и поприветствовал Менгли:
– Да продлит Аллах ваши дни на престоле хан, и да будет покой в стране вашей, путь Ваш свободен, а меч острым!
– Ага, ваш повелитель, великий осман, султан Мехмет, оказал мне и нашему государству неоценимую услугу. Я и потомки мои будем помнить это. Отныне наш союз нерушим. Пусть все враги наши трепещут, зная это! Вы выполнили волю падишаха и теперь можете отправляться на родину. Я передаю с вами подарки султану и это письмо с моим послом.
При этих словах глава Ширинов, стоящий по правую руку, взял с золотого подноса, находящегося у ханского трона, футляр с письмом и передал его доверенному ханскому послу,
– Всё остальное вы получите позже. Есть ли у вас какие-либо личные просьбы ко мне, ибо и вы были мне другом в трудную минуту? – продолжил Герай.
– Вы благоволите ко мне, хан! Единственной радостью для меня – быть верным слугой нашего великого падишаха! – ответил ага.
– Хорошо, ага, вы и ваши воины тоже будете щедро вознаграждены, а теперь можете идти, – завершая оглашение своей воли, сказал Герай.
Ага поклонился и вышел. Письмо, которое надлежало доставить послу во дворец султана Мехмета, было следующего содержания:
«Господин получатель, дражайший и благородный старший брат, господин султанов арабских и персидских, властелин над выями народов, тень Аллаха на земле, повелитель вод и суши, помогающий рабам Аллаха, покровитель стран Аллаха, побеждающий врагов Аллаха, справедливейший из правителей людей и духов, источник, источающий справедливость и благодеяния, помощь этого мира и веры. Мы, хан Кырыма Менгли Герай, благодарим Вас за помощь в установлении законного порядка в нашей стране. Мы никогда не забудем услугу, которую вы оказали по своей милости для нас. Да будет союз наш крепок. Вы, падишах и властелин народов, впредь можете всецело рассчитывать на помощь своего младшего брата во всех военных походах, куда бы Вы ни пошли. Да будет путь Ваш свободным, а меч острым!».
Отношения, складывающиеся отныне между ханом и Мехметом Фатихом, не означали, что Крымский Юрт превратился в турецкого вассала. Ханство по-прежнему оставалось суверенным государством, а хан – суверенным правителем. Как и прежде, султан не мог командовать ханскими подданными и распоряжаться делами Юрта, а в ханской и султанской частях Крымского полуострова действовали разные законы и ходила разная монета. Тем не менее, отныне на Менгли Герае лежала обязанность предоставлять свои войска на помощь султану по первой его просьбе, да и в целом в отношениях с падишахом хан считался теперь лицом подчинённым. Однако это можно было считать не столь серьёзной потерей или ущемлением суверенитета страны, если учесть, что потрясения последних лет – отстранение от власти, осада, плен и чужбина – поначалу и вовсе не оставляли Менгли Гераю надежды когда-либо вернуться на родину, а тем более на трон.
Более того, союз с Турцией нёс в себе ту несомненную выгоду, что Османская империя была очень сильным союзником, и хан прекрасно понимал, что такой союз очень выгоден, ибо впереди были годы, когда ему предстояло защищать Крым от новых посягательств Орды, а султану – быть его покровителем и защитой.


Глава 4. «Всевидящее око» нового правителя
Крымского Юрта

Итак, в то же самое время, когда Менгли Герай взошёл на трон в Крымском Юрте, его старшие братья и превратностью обстоятельств – противники Нур-Девлет и Айдер по распоряжению короля Польского и великого князя Литовского Казимира Ягеллончика прибыли в Киев, на двор воеводы Мартина Гаштольда, для поселения.
Получив от него отдельные палаты, братья располагали четырьмя десятками слуг, они могли свободно принимать гостей и покидать дворец. Однако это вовсе не означало, что Мартин Гаштольд не приставил верных слуг с тем, чтобы следить за перемещениями Гераев и их сношениями со знатными жителями Киева. И это также не означало, что их младший брат Менгли, узнав о том, что его братья находятся по распоряжению Казимира в древнем русском граде, не принял надлежащих мер по слежке за ними. С этой целью он послал под видом купцов пряностями на торг в Киев своих верных подданных, ибо основной заботой нового крымского хана в этой связи являлось теперь неиспользование своих старших братьев польским королём в борьбе против него, а Казимир мог бы это сделать, передав их в Сарай хану Ахмату, уже давно мечтавшему вернуть Большой Орде весь Крымский Юрт.
И вот в один из поздних летних вечеров начала июля в мужской спальне, отведённой на дворе киевского воеводы для челяди бывшего хана Крыма Нур-Девлета, двое мужчин, коими были его повар Ибрагим, человек весьма упитанный с лоснящимся от жира лицом, простодушный и болтливый, а также Мехмет, ханский сокольник, в отличие от повара поджарый и скрытный, играли в кажык адары . Поначалу игра носила вполне невинный характер. Мужчины играли, время шло, а на чужбине всегда хочется, чтобы оно шло быстрее и от этого его стараются занять чем-нибудь, от чего оно может идти веселее. Однако спустя час, когда в очередной раз Мехмет выбил все астрагалы  с буге хелу  Ибрагима и стал посмеиваться над соперником, терпение ханского повара иссякло и он, желая не просто выиграть, а самому вволю посмеяться над Мехметом, предложил ему поиграть на акче , скромное жалование, которое они теперь здесь получали.
– На акче, так на акче, – надменно смотря на ханского повара, согласился Мехмет.
– Сколько ставить будем? – важно спросил Ибрагим, пытаясь не отставать от обидчика и зная при этом, что его собственное скромное состояние, скопленное за долгие годы, раза в два больше, чем у сокольничего, а это почему-то придавало ему уверенность в исходе будущей игры и позволяло иронизировать над более скромным материальным положением Мехмета.
– По пять акче, – ответил сокольник.
– Ха, – ухмыльнулся Ибрагим, – эки деньги!
И хотя деньги эти для повара были большими, но ситуация не позволяла ему вести себя иным образом. Мужчины вновь расставили кости и партия началась. Спустя четверть часа ханский повар проигрывал так, что почти не имел шансов для метания костей.
– Ух, шайтан! – взмахнул руками Ибрагим, когда последний астрагал был выбит с буге хелу, и, желая отыграться, всё продолжая тешить себя надеждой на выигрыш, предложил: – Ладно, давай ещё.
– Ладно, давай! Сколько теперь ставить будем? – перехватывая инициативу и всё так же посмеиваясь над соперником, спросил Мехмет.
– По десять акче! – ответил Ибрагим.
– Не боишься проиграть все свои деньги? Жалование мы теперь не скоро увидим, – издевательски спросил сокольничий.
– Ты лучше сам бойся! – распалённый игрой и азартом, ответил Ибрагим, расставляя кости на буге хелу.
Прошло ещё четверть часа. Игра неумолимо приближалась к концу. Положение повара было незавидное, и он воспользовался правом простого броска правой рукой. Застилая глаза, пот градом катился с его лба от напряжения. Протерев несколько раз лицо и стараясь быть собранным, Ибрагим метнул ок , но тщетно: он вновь промахнулся. Последовавший выкид Мехметом ока с кажилги  подвёл итог игры. Карманы Ибрагима были опустошены, и он, ударяя кулаками по буге хелу, злобно повторял:
– Шайтан, шайтан!
– Не ругайся, а то вдруг он и в самом деле тебя услышит, – пошутил над поваром Мехмет.
– Ну, подожди, я ещё отыграюсь! – стал угрожать Ибрагим.
– Хорошо, хорошо, а теперь давай спать, а то тебе завтра утром ещё на торг идти за продуктами, – пытаясь успокоить разгорячённого соперника, ответил Мехмет.
Следующим утром, оставив на кухне своих четырёх помощников, Ибрагим отправился на киевский торг. Ходя между рядов лавок с различными овощами и фруктами, вином и пряностями, он блуждал глазами и не находил ничего подходящего, всё ему казалось то слишком мелким, то слишком зелёным, то слишком молодым и не в меру душистым. С испорченным настроением ему грозило вернуться на кухню с пустыми руками. Вступая в перебранку и спор с купцами и торговым людом относительно их товара, он ещё больше расстраивался. Так всё и закончилось бы ничем, как вдруг он услышал за своей спиной знакомое татарское наречие:
– Эфенди , эфенди, что вы ищете?
Ибрагим обернулся и увидел за прилавком, на котором были выставлены образцы крымских вин и пряностей, торговца, вид которого не оставлял сомнений в том, что он татарин, земляк. Посмотрев по сторонам и не увидев рядом с собой никаких высокопоставленных персон, ханский повар спросил:
– Это вы мне?
– Конечно, уважаемый эфенди! Вы что-то ищите на рынке? Могу ли я вам помочь, а то вид ваш очень расстроенный, – поинтересовался у ханского повара торговец вин и пряностей.
– Да как тут не расстроишься, все свои сбережения вчера проиграл, – сболтнул Ибрагим.
– Тише, тише, эфенди, нельзя так громко говорить, а то вдруг это услышит какой-нибудь благочестивый мусульманин, – заговорщически сказал торговец и вышел из-за прилавка к Ибрагиму, – нам по закону Аллаха, слава Ему, запрещены азартные игры.
– Точно меня шайтан попутал, – с грустью ответил ханский повар.
– Скажите, эфенди, а что вы здесь ищите? – спросил торговец.
– Ищу к столу своих повелителей, Айдера и Нур-Девлета, хороших продуктов, – ответил Ибрагим.
– Какое счастье, эфенди! Вы лично знаете наших благодетелей и служите им?! Я готов вам помочь. У меня отличные вина, попробуйте, прошу вас! Любые пряности: к плову, к баранине, к рыбе, – что душе угодно! Мои знакомые продадут вам отменное мясо, фрукты и овощи, – с этими словами торговец достал из кафтана кисет с деньгами и, стараясь выглядеть таинственно, чуть приглушая тон голоса и переходя на шёпот, продолжил: – Я понимаю, что за всё нужно платить, и думаю, что эта скромная сумма, на которую вы и впредь можете рассчитывать, позволит вам проявить милость к нам и рассказать о том, как там наш хан Нур-Девлет, в хорошем ли он здравии, окружён ли друзьями?
Почувствовав в руке приятную тяжесть переданных ему торговцем денег, Ибрагим, озираясь по сторонам, быстро убрал кисет за пазуху,
– Не соизвольте беспокоиться: наш хан в добром здравии и мире, – не зная, то ли радоваться, то ли тревожиться от этого неожиданного знакомства и денег, ответил повар.
– Так, значит, мы можем на вас и впредь надеяться, эфенди? – спросил торговец.
– Несомненно, – после некоторого раздумья, ответил Ибрагим, похлопывая себя по тому месту в области пояса, где только что спрятал деньги, и многозначительно при этом посматривая на своего нового знакомого.
– Конечно, конечно, – поняв намёк повара, ответил торговец, – меня зовут Аяс. Я всегда здесь. Только прошу вас, эфенди, не играйте больше в азартные игры и никому не говорите о нашем разговоре.
– Да-да, не сомневайтесь, – заверил Ибрагим и, выбрав необходимые к столу вина с пряностями, удалился.


Глава 5. Учение о Троице отца Алексия

Новгород. Середина лета 1478 года. Проведя день на торгу, Тарасий, захватив заранее с собой Евангелие от Иоанна, решил по пути на хутор заехать к отцу Алексию в Никольский собор. Днём в храме было пусто, и священник проводил время за чтением Святого Писания, готовясь к вечерней литургии.
Услышав шаги в тишине церкви, отец Алексий оторвался от текста Слова Божьего и увидел перед собой немного смущённого Рукавого старшего.
– Приветствую вас, батюшка! Извините, что в неурочный час, да работы много, вот и решил сейчас зайти, – словно извиняясь за свой визит, сказал Тарасий.
– Ну что ж, присаживайся, Тарасий, рад, что ты пришёл. Говори, что случилось? – поинтересовался священник, предлагая Рукавову присесть рядом с ним на церковную лавку, что стояла поодаль от алтаря.
– Слава Богу, святой отец, ничего не случилось. Ну, то есть, случилось, но не очень серьёзное… – замялся Тарасий, не зная, как спросить.
– Ну говори, говори, не смущайся, – успокоил купца Алексий.
– Отец Алексий, – обратился к священнику Рукавов, – Евангелие от Иоанна, которое подарил мне названный брат мой Иосиф, я уже прочитал, а больше читать мне нечего. Вот я и заехал к вам испросить ещё каких-нибудь святых книг для чтения.
Священник улыбнулся и сказал:
– Что же смущает твоё сердце?! Для нас, служителей, нет большей радости, если дети Божьи ищут горнего. Я дам тебе Деяния апостолов. Скажи, тебе всё понятно в том, что ты прочёл у Иоанна? – поинтересовался Алексий.
– В общем – да. Только ни как не возьму в толк. Есть Бог Отец, есть Бог Сын и есть Бог  Святой Дух. Бог один или их всё же три?
– Тарасий, учение Церкви о Святой Троице сложно, но я постараюсь тебе объяснить, прежде всего, то, для чего оно нужно каждому верующему в Господа. Итак, Бог один, но Он решил явить Себя нам в виде Отца, Сына и Святого Духа. Зачем? Неужели, чтобы запутать нас и чтобы мы вновь стали многобожниками, коими были прежде по неразумению своему отцы наши. Никак! В том, что Он предстал перед нами в трёх лицах, есть благо для нас! Каждый человек есть образ и подобие Божье! Каждый человек, пока мал, – чей-то сын или дочь. Достигнув зрелых лет, человек становится родителем, или отцом, а чтобы питать свою семью, он должен трудиться или что-то творить. Вот и Бог решил показать нам, какой Он как Сын, какой Он как Отец и какой Он как Творец в образе творящего Святого Духа, чтобы мы Ему могли в этом подражать и, в конце концов, полностью уподобиться! Но Он всегда был один и одним для нас и останется, – объяснил Рукавову священник.
– Как же всё оказывается просто! – удивляясь и качая головой, заметил Тарасий. – Спасибо вам, святой отец, за разумение. Ну, я пойду, а то на пчельнике ещё дел много.
– Постой, а Деяния апостолов?! – остановил купца отец Алексий и, зайдя за алтарь, принёс Тарасию Святое Писание. – Вот, держи. Читай вдумчиво, а что не понятно – спрашивай, стесняться не нужно. Лучше ведение, чем неведение, «от неведения гибнет народ Божий!» Ну, ступай с Богом, а то и мне ещё нужно побыть наедине с Господом. Благословит тебя и всех твоих Всевышний, – напутствовал на прощание Тарасия священник.
Поклонившись в знак благодарности, Рукавов вышел из церкви и, запрыгнув в телегу, крикнул жеребцу:
– Ну, Дар, пошёл домой!
Утомлённый дневной жарой, конь медленно поплёлся по дороге. Из-за леса с запада на небо стали выползать тёмно-синие, местами чёрные тучи. Гнавший их порывистый ветер с шумом пригибал придорожную молодую поросль, поднимал столбами пыль, от чего жеребец, изворачивая шею, пригибал голову ближе к земле, нервно фыркал, раздражённый носимым в воздухе песком.
– Ох, будет гроза, – кричали друг другу бабы, то тут, то там выскакивая из домов и закрывая ставни своих окон.
«Да, нужно поспешать», – подумал Тарасий и засвистел над головой Дара вожжами. Конь сначала с неохотой, но, подчиняясь воли хозяина, всё ускоряя ход, пошёл мелкой рысью.
– Давай, Дар, давай, неси домой! – прикрикивал Тарасий на жеребца, выезжая за город и стараясь обогнать движущиеся по дороге попутно с ним прочь от Новгорода повозки знакомых рыночных торговцев.
На небе засверкало, где-то вдали послышались глухие раскаты грома.
– Хорошо! Ещё не близко, давай, Дар, успеем, – прикрикивал на своего верного помощника Рукавов.
Небо полностью заволокло чёрными тучами. Свернув на развилке к хутору, Тарасий оказался в лесном полумраке. Ветер затих, и только резвая поступь жеребца нарушала звенящую тишину. Через четверть часа, когда Тарасий благополучно добрался до дома и загнал коня вместе с телегой в сени, словно собираясь с силами всё это время и ожидая, когда новгородский люд попрячется по избам, разразилась буря.
Ливень вперемешку с градом барабанил по ставням, разливаясь на дорогах растущими на глазах лужами и оставаясь на крылечках домов белым крупным горохом. Неистовый ветер ломал деревья, заваливая ими заборы местами целиком, местами оставляя в них бреши, вырывал из земли плохо укреплённый плетень, нося его в воздухе, срывал камышовые крыши. Вволю потешившись, стихия спустя час внезапно прекратилась. Разреженные синие тучи быстро уходили дальше на восток, оставляя небо, прикрытое лёгкой белой поволокой перистых облаков, наедине с солнцем.
Выйдя на крыльцо и отбрасывая сапогом с него крупные градины, Тарасий, увидев вышедшую на свой двор семью Олега, сказал:
– Закончилось!
– Одно закончилось, а другое начинается, – ухмыльнулся Олег, оглядывая разруху, оставленную стихией.
Крыша над его сенями была сорвана, забор почти полностью лежал на земле, приваленный несколькими соснами, словно лучинами, переломлёнными посередине. Яблони, изрядно потрёпанные, стояли среди печальной россыпи на земле мелких незрелых яблок. Задержанные ульями и собранные возле них в кучи отломанные ветки деревьев и сучья походили на зелёные сугробы в разгар лета.
Положение дел во дворе дома Тарасия было ничуть не лучше, за исключением того, что крыша его сеней осталась на месте. Зайдя в них, Рукавов старший обнял Дара за шею.
– Ну, ну, не бойся, всё улеглось, – попытался успокоить хозяин своего жеребца, по телу которого то и дело пробегала нервная дрожь, от чего он фыркал и бил копытом по земле.


Глава 6. О том, что может сделать милость с вором

Утром следующего дня к дому Рукавого старшего подъехал на телеге, гружённой разными слесарными инструментами, скобами и гвоздями, Сергей, племянник Игната Липы.
– Доброго вам дня! – поприветствовал Сергей Тарасия и Олега, которые в этот момент обрубали ветви со сломанных и приваливших забор сосен.
– Здравствуй, здравствуй! Что-то случилось? – спросил, отвлекаясь от работы, старший Рукавов у гостя.
– Не к добру он здесь, – шепнул Олег старшему брату.
– Сейчас узнаем, – ответил ему Тарасий.
Загнав мощным ударом топор в ствол заваленной сосны, Рукавов старший подошёл к Сергею и протянул руку:
– Ну, здравствуй поближе!
– Я вот, чего приехал, – начал Сергей. – вчерашняя буря наделала много бед в Новгороде и его окрестностях, так что заказов ко мне то ставни поправить, то забор закрепить хоть отбавляй. Поехал я на торг, а там вижу, что лавка ваша с мёдом закрыта. Ну, вот я и подумал, что и у вас беда приключилась, раз торговать не приехали. Посмотрел я на вашу пустую лавку и тут вспомнил слова отца Алексия о том, что у всякого покаяния плоды должны быть, а без плода покаяние – не покаяние, выходит. Обидел я вас сильно, и хоть покаялся, но что слова без дел. Так, стало быть, я приехал вам подсобить, а то как потом Богу молиться, если знал, как сделать добро, и не сделал?!
– Раз так, проходи, мы помощи рады будем. Только скажи, сами-то как? Не получится ли, что нам помогаешь, а дом покойного Игната без заботы своей оставил? – спросил у племянника Липы Тарасий.
– Вы не беспокойтесь, можно сказать, что мы легко отделались – только пару ставен покосило, а так, буря нас обошла, – заверил братьев Сергей.
– Слава Богу! – заметил Олег.
– А ты, Сергей, и впрямь исповедывался у отца Алексия и всё о нас рассказал? – поинтересовался Тарасий.
– Да, ничего не утаил, рассказал всё, как на духу, – ответил Сергей.
Странный он, отец Алексий, да и Дионисий. Оба они какие-то странные. Не как все, – продолжил Тарасий.
– Точно, в глазах у них как будто свет какой-то, что ли, – заметил Олег.
– Ну при чём тут свет, Олег?! Они как учат, так и сами живут: по любви. А мы что?! Нам то же стоит сходить к ним, да исповедаться, – предложил Тарасий своему брату.
– Сходим, я и сам уже устал от жизни такой. Всё у нас с Ольгой одна брань. Тяжко так жить, может, совет какой дадут, – откликнулся Олег.
– Ладно, давайте работать, а то тебе, Сергей, ещё домой надо, да и другим пособлять, – предложил Тарасий, и мужики дружно взялись за дело.


Глава 7. Мессианский иудаизм об иконах, почитании Девы Марии и молитвах за упокой. Разговор священников Алексия
и Дионисия с Рукавовыми

Прошло лето. Работа на пчельнике была в разгаре – началось скачивание мёда.
– Надо бы медку в церковь отвезти, отцам Дионисию и Алексию, – предложил Тарасий, когда оба брата сидели на лавке под яблоней, отдыхая после того, как снесли очередную бочку мёда в выстроенный для медосбора погреб.
– Точно, давай. Завтра так и сделаем, – согласился Олег.
– Я как раз закончил читать Деяния апостолов, заодно попрошу у батюшки Алексия ещё какую-нибудь духовную книжку, – сказал Тарасий.
– Ты молодец, читаешь, а я всё в домашней суете, – посетовал, как бы оправдываясь, Олег.
На следующее утро, загрузив бочонок с мёдом в телегу и захватив аккуратно завёрнутую в ткань книгу о делах апостольских, братья отправились в Новгород к священникам. Дождавшись окончания службы в Никольской церкви, Тарасий, оставив телегу под присмотром Олега, зашёл, перекрестившись, в храм, где немногочисленный народ новгородский местами ещё стоял у икон, о чём-то тихо молясь и ставя свечи. Увидев батюшку Дионисия, Тарасий подошёл к нему и, поклонившись, поцеловал руку.
– Отец Дионисий, мы с братом вам мёда привезли, примите, – обратился к священнику Рукавов.
– Мёд – это хорошо! – улыбаясь Тарасию, ответил отец Дионисий, – Урожай-то как? Не подвели карпатки?
– Что вы, святой отец! Похоже, что мы не с убытками, а ещё с большим урожаем будем! – шёпотом, чтобы не нарушать благоговейной атмосферы в храме, ответил Рукавов.
– Вот оно, чудо Божьей любви и проведения! – так же шёпотом отозвался отец Дионисий. – Пойдём на задний двор. Я дверь открою, туда и заедете на телеге, чтобы сгрузить мёд.
Когда Тарасий и Олег, заехав во двор церкви, спустили бочонок мёда в хранилище для запасов еды, священник Дионисий предложил им пройти в трапезную, где в это время отдыхал отец Алексий.
Поприветствовав священника и рассказав о причинах визита, братья были приглашены за стол.
– Вот пироги, угощайтесь. Федора, матушка дьякона нашего Григория, принесла с утра, ещё тёплые, – предложил угощение своим гостям отец Алексий.
– Благодарствуем, – присаживаясь за стол, ответил Олег.
– Я книгу привёз, – обратился к батюшке Тарасий, – вот. – И положил её рядом с отцом Алексием.
– Всё ли понятно было или опять есть вопросы? – мягко улыбаясь, поинтересовался священник.
– Вроде всё понятно, а с другой стороны, многое не ясно, – отозвался Тарасий.
– Что именно затрудняет тебя? – спросил у старшего Рукавого отец Алексий.
– Эти книги для нас написаны или больше для евреев? – задал вопрос Тарасий, от чего оба священника переглянулись, и наступила напряжённая тишина. Олег быстро доел пирог, с удивлением переводя взгляд с брата на Алексия и Дионисия и обратно.
– Почему ты так решил? – наконец прервал затянувшееся молчание отец Дионисий.
– Батюшка, я прочитал Евангелие, прочитал Деяния, но так и не нашёл в них ни икон, ни звонниц, ни молитв за упокой души, да и многого другого в них нет, того, что у нас в каждом храме, в каждой часовне. У них, у евреев, стало быть, что – своя Библия?! – выпалил Тарасий.
Отец Алексий, видя, как румянцем наливаются щёки Дионисия и зная его пылкий характер, положил свою руку на его, давая понять таким образом, что ответит сам, и чтобы Дионисий не горячился понапрасну.
– Послушай, Тарасий, – начал отец Алексий, – ты правильно заметил, что ничего подобного в тех книгах, что ты читал, нет, но этого нет и в других книгах Нового Завета, и здесь неважно, чьи они, – наши или еврейские. Вера во Христа одна для всех, и правила, которые Им установлены, – священник многозначительно поднял указательный палец к небу, – через апостолов тоже одни для всех.
– Тогда как же так? Я посчитал, в книгах этих описаны три-четыре поколения учеников, но ни кто на иконы не молится, да и Деву Марию, Матерь Божью, не почитает! Они что – нехристи, получается, но как такое сказать про апостолов?! – восклицая, заметил Тарасий.
– Точно, – постарался подтвердить слова брата, будто сам читал эти книги, Олег.
– Братья, – продолжил отец Алексий, – Иисус был евреем, его первые ученики тоже были евреями, и ни у одного еврея не было права молиться на изображения по Закону, данному им через Моисея. В их народе были великие верующие – Самсон, Давид, Исаия, – но ни одному еврею в голову не пришло нарисовать их изображения в своём Храме для поклонения. Это каралось побитием камнями и считалось, и считается до сих пор, идолопоклонством!
– Тогда, получается, мы – безбожники, раз кланяемся иконам? – спросил Тарасий.
– Подожди, Тарасий,– обратился к Рукавову старшему отец Дионисий, – помнишь, как ты рассказывал про то, что Господь тебя спас на Волковском мосту от медведя. Разве в тот момент ты на икону молился?
– Нет, – ответил Тарасий.
– Так значит и без икон слышит Господь наш, но при этом это не мешает тебе быть верующим, – заключил отец Дионисий.
– Выходит, так – согласился Тарасий, а потом спросил: – А как же Дева Мария? Ведь мы так её сильно почитаем?!
– Тарасий, – вновь вступил в беседу отец Алексий, – ты читал Евангелие от Иоанна. Уже в конце его, когда Иисуса распяли и Он висел на кресте, по милости Своей Он матерь Свою, Марию, поручил заботам ученика Своего Иоанна, и с той поры она для этого ученика стала мамой. Он принял её и был для неё, как сын. В Деяниях апостолов мы не видим, чтобы апостол Иоанн предложил Церкви начать поклоняться Марии, хотя она была у него на попечении! Поклонение Матери Божьей было придумано позже и не апостолами!
– Значит это не дело Божье? – с удивлением заметил Олег. – А как же тогда нас учит сему Церковь?
– Раньше и мы так делали, и мы так учили, но, слава Богу, что мы встретили Иосифа и он объяснил нам первоапостольские истины, которые должны объединять всех: католиков и православных, евреев и неевреев. Эх, – вздохнул с грустью отец Алексий, – если бы было возможно нам всем вернуться к истокам, к апостольским временам, то разве были бы тогда у нас иконы, звонницы и молитвы за упокой?! Чем дальше мы отступаем от Слова Божьего, чем больше придумываем своего, заменяя правила, установленные Богом, своими, тем меньше мы понимаем друг друга, тем чаще видим друг в друге врагов. А поначалу было не так!
– Подождите, подождите, – вновь вступил Олег, – я помню, когда отец наш умер, то мы его отпевали и молились за упокой. Что – всё зря?
– Олег, – стал отвечать отец Дионисий, – после смерти два пути: в ад и в рай. Допустим, ваш отец был человеком праведным, в Бога верил, то куда, по-вашему, он должен был пойти?
– Выходит, в рай!
– Хорошо, – продолжил отец Дионисий, – а если нет, то что тогда его ждало?
– Выходит, ад – согласился Олег.
– Подумай, Олег, если отец ваш в раю, то зачем молитва за упокой, если ему там и без неё хорошо. Почему ему следует в раю успокоиться? Если же, прости, он попал в ад, то, тогда по молитве Церкви Бог должен его успокоить от мук адских и перевести из ада в рай. Так получается?!
Олег молча покачал головой, соглашаясь со священником.
– Если по молитве Церкви грешник переводится из ада в рай, то скажи, зачем Бог Отец отдал Своего Сына на смерть, чтобы искупить наши грехи по вере нашей, когда, оказывается, можно и без веры получить свободу от ада и успокоение в Царстве Божьем? Разве может быть другой путь спасения? Разве наш Господь не досмотрел, что при наличии иного пути спасения погубил собственного Сына? Разве так Он заповедовал нам спасаться от мук геенны огненной? Нет!
– Что-то я запутался от всего этого! – ответил на объяснение отца Алексия Олег.
– Не нужно путаться, Олег. Каждый должен знать, что есть только один путь спасения, и он в том, чтобы веровать в искупительную жертву Иисуса на кресте, в то, что Он умер за нас и воскрес. Всё, что пытаются люди придумать, как замену этому спасению, будь то молитвы за упокой, переселение душ, добрые дела вне веры и многое другое, есть мерзость пред Богом и хула на Него, будто Он жесток по отношению к Своему Сыну, раз погубил Его на кресте, когда можно было достичь этой цели без пролития крови Сына. И к тому же, получается, что Бог не мудр, потому что не усмотрел иной путь спасения от ада для грешников, который позже придумал сам человек для себя, вне милости Бога.
– Теперь я понял, почему мы не вместе, – сказал на все эти слова священников Тарасий.
– Что ты имеешь в виду? – недоумевая, спросил отец Дионисий.
– Что же тут непонятного? Вы же сами сказали, что чем больше мы не послушны Богу, чем больше мы придумываем своих правил для общения с Ним, тем дальше и от Него, и друг от друга мы становимся. Я понял: только смирение перед Его Словом может нас всех объединить, чтобы было как издавна, и евреи, и мы, язычники, были вместе одной Церковью, – объяснил свои слова Тарасий.
– Ну, Слава Богу, понял! – облегчённо вздохнул отец Алексий, дослушав до конца речь Тарасия.
– А вас, таких священников, много в Новгороде? – не без тревоги поинтересовался Олег.
– Десятка два наберётся, а с жёнами нашими – и того больше, – ответил отец Дионисий.
– Да, теперь понятно, почему вы не такие, как все. Вы стараетесь любить, а не пустыми словами народ потчуете! – сказал Тарасий, разглаживая бороду.
– Ты прав, Тарасий, любить ближнего своего должны не только смерды, но и священники, подавая пример стаду Божьему, ибо мы не приемлем для себя иерархии церковной. Если Иисус, Сам Господь, омыл ноги ученикам Своим, то кто мы, чтобы господствовать над вами?! Кто себя считает большим, пусть будет всем слугой, и сильные должны носить бремена немощных по вере. Так учил Господь, – заключил отец Алексий, а потом встал и, взяв с полки книгу, протянул её Тарасию. – Вот это – послание апостола Павла в Галатию. Здесь ты больше узнаешь об отношениях евреев и язычников.
– Спасибо, отец Алексий, буду читать, – поблагодарил, вставая с лавки, Тарасий.
– И ты читай, Олег! Без Слова Божьего не будет жив никто, «ибо не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих», – продолжил священник.
– Да, да, конечно, – опуская глаза в пол от стыда, за то, что не читал Евангелие Иоанна, пообещал Олег.
Братья вышли во двор и, будучи проведенными священниками за ворота, отправились на свой хутор. Когда они скрылись за углом церкви, отец Дионисий спросил Алексия:
– Что думаешь о них? Не продадут нас?
– Будем уповать на милость Божью, а если и так, то постараемся с радостью принять мучения за веру нашу, – ответил священник.


Глава 8. О том, почему «надобно родиться Свыше»

В последний день лета братья Рукавовы вновь посетили Никольский собор. За последний месяц это был уже восьмой их приезд к отцам Алексию и Дионисию. Совместные беседы Тарасия и Олега в трапезной с ними всё больше и больше походили на общение старинных друзей, нежели на встречи прихожан с их пастырями.
– Вы многое поняли за последнее время, много прочитали, – обратился к братьям Алексий. – Что мешает вам креститься?
– Креститься? – удивился Олег. – Зачем? Я ещё будучи грудным младенцем был крещён отцом нашим.
Тарасий пожал плечами, соглашаясь с братом.
– Тарасий, Олег, – продолжил говорить отец Алексий, – то, что вы были посвящены родителями вашими в веру христианскую, – хорошо, но это был не ваш выбор, а ваших родных. Теперь пришло время вам самим сделать важный и ответственный шаг: посвятить свою жизнь Богу и нашей общине, это – как заново родиться. Посмотрите, к тому времени, когда пришёл Иоанн Предтеча, все евреи мужского пола из народа были уже обрезаны, то есть посвящены Богу, но, тем не менее, взрослые выходили на Иордан и крестились, приготавливая сердца свои для Господа нашего, Иисуса Христа. Так и вы, когда были крещены младенцами, то можете считать это своего рода обрезанием, посвящением вас вашими родителями Богу, но это не означает, что, когда вы достигли совершенных лет, не нужно креститься, уже делая свой собственный ответственный выбор. Понятно?
– Не вполне, – ответил Тарасий. – А зачем мы тогда каждую зиму на Крещение в прорубь окунаемся. Это, что – не крещение?
– Если человек решил посвятить свою жизнь Богу, то он это делает один раз, и нет необходимости потом снова и снова креститься. Если же верующий опять совершает крещение, и крестится вновь и вновь, то либо он всё ещё не посвятил свою жизнь Господу, либо он не понимает, что делает. Разве, Тарасий, ты где-нибудь в евангелиях видел, чтобы Иисус, или Его ученики, или ещё кто-нибудь из народа Израиля повторно приходил на Иордан и крестился? – спросил отец Алексий.
– Нет, – ответил старший Рукавов.
– Вот и я не видел. Не было этого в апостольской Церкви. Теперь понятно? – спросил священник.
Оба брата закивали головами, соглашаясь с отцом Алексием.
– Вот и хорошо, – заключил отец Дионисий. – Не будем надолго откладывать крещение: грядёт осень, становится холодно. Давайте, вы примете посвящение своё завтра, на рассвете, а чтобы не было лишних слухов, проведём крещение не в соборе, а на реке, как это было во времена Христа. Есть одно место верстах в шести от Новгорода, вниз по течению Волхова, там ещё у дороги дуб вековой стоит с раздвоенным стволом. Вот там и встретимся. Хорошо?
– Да, – ответили оба Рукавова.
– Тогда ступайте с миром, – вставая со скамьи и прощаясь с братьями, сказал отец Алексий.
По возвращении Рукавовых к вечеру домой их встретила Ольга.
– Где вы так долго? Опять в церкви были? Того и гляди скоро в монастырь уйдёте. Как детей-то кормить будете? – проворчала она.
– Ольга, ну что ты опять начинаешь, – попытался успокоить жену Олег.
– Я ничего не начинаю! Вот всё одна да одна, скоро так и закончу жизнь свою, а вас и дома нет. Некому пособить, вы всё в разъездах да беседах, – не успокаивалась женщина.
Тарасий одёрнул за рукав попытавшего ещё что-то возразить Олега со словами:
– Не теперь, укладывайтесь спать, завтра нам с тобой вставать рано.
В первый день сентября, ещё до рассвета, когда первые похолодания давали плотный, похожий на воздушное молоко, туман, Олег, не сомкнув глаз всю ночь, крадучись вышел из дома и направился к хате Тарасия. Зайдя в дом, он обнаружил, что брат его всё ещё спит, однако по его согнутому телу и судорожным движениям понял, что его мучает какой-то ночной кошмар.
– Тарасий, Тарасий, вставай, пора, – начал толкать за плечо своего брата Олег.
– Фу-ты! – подскочил с постели Тарасий.
– Ты чего? Приснилось что? – спросил Олег.
– Да, странный какой-то сон, – вставая и протирая лицо, ответил Рукавов старший. – Будто я в Киеве с Иосифом. Он ранен, город весь в огне, а я его тащу из города. Он тяжёлый, а огонь всё сильнее. Вытаскиваю его за ворота, и вдруг наскакивают на нас какие-то воины и вяжут нас. Не пойму, к чему бы это?
– Давай, собирайся, потом разберёмся, – стал поторапливать брата Олег.
– Да-да, нужно спешить, а то неловко будет перед старшими братьями, – ответил Тарасий.
Тихо, чтобы не разбудить Ольгу с детьми, братья запрягли Дара и, усевшись в телегу, поехали на берег Волхова, к тому самому месту, что было накануне оговорено со священниками. Добравшись до него, они встретили отца Дионисия.
– Мир вам, братья! – поприветствовал Рукововых священник.
– Мир вам, отец Дионисий! – ответили братья, после чего Тарасий спросил: – А где отец Алексий?
– Ему что-то с утра нездоровится, остался в Новгороде, а остальные из нашей общины почти все здесь. Пойдёмте на берег, вас ждут, – предложил отец Дионисий. – Только сначала отведём коня вашего с телегой в кусты прочь от посторонних глаз.
Приняв необходимые меры предосторожности, Рукавовы и Дионисий направились к реке. Спустившись по склону, при этом погружаясь во всё более плотный туман, Рукавовы в сопровождении священника оказались на берегу Волхова, где были представлены членам общины, среди которых были: семёновский священник Григорий, никольский священник Ерас с дьяконом Макаром, сын Григория – дьякон Самсон и с ним дьяк Гридя, протопоп Гавриил, подьячий Алексей Костев, боярин Григорий Михайлович Тучин, еврей Аавреш, Михаил Собака, Яков Апостольский, Иван Воскресенский, крылошане  Авдей и Степан, Евдоким Люлиш и некоторые другие новгородцы.
– Готовы ли вы посвятить свою жизнь Господу? – негромко спросил братьев отец Дионисий, когда те в его сопровождении оказались у кромки воды.
– Да, готовы, – ответили Рукавовы.
– Хорошо, тогда раздевайтесь до исподнего и заходите в воду по грудь, – попросил братьев священник и, обратясь к стоящему рядом, сказал: – Отец Григорий, помоги с крещением.
– Да, – отозвался семёновский пастырь.
Братство тихо акапельно  запело псалмы во славу Христа.
Зайдя в воду, священники и Рукавовы расположились попарно: отец Дионисий встал напротив Тарасия, а отец Григорий – напротив Олега.
– Веруете ли вы в Господа Иисуса и в то, что Он умер за ваши грехи и воскрес? – спросил у принимающих крещение отец Дионисий.
– Веруем! – ответили братья.
– Обещаете ли вы Господу жить по Слову Его и любить братство?
– Обещаем!
– На основании ваших слов, крестим вас во славу Господа Иисуса! – сказал отец Дионисий, и оба священника погрузили братьев с головой под воду. Братство, стоящее на берегу, при этом запело чуть громче.
Приняв крещение, Тарасий и Олег вышли на берег. Когда они переоделись, к ним стали подходить и, радостно обнимая, поздравлять пришедшие на посвящение братья. Поздравляли негромко, чтобы не привлечь внимания с дороги какого-нибудь случайного утреннего путника. Но как бы ни старалось новгородское братство скрыть тайное крещение Рукавовых, без свидетелей оного всё же не обошлось.
Итак, спустя час в Никольский собор, обласканный утренними лучами солнца, буквально вбежал, крестясь на ходу, торговец кожей Иван Порубий. Увидев в пока ещё пустой церкви у алтаря отца Алексия, опирающегося на посох и морщившего лицо от боли, он быстро подошёл к нему.
– Отец Алексий, отец Алексий, – задыхаясь от быстрой ходьбы и нервного возбуждения, обратился он к священнику, – что я сегодня видел утром!
– Уж не ангел ли Господень тебе явился, сын мой, – пытаясь улыбаться раннему прихожанину, спросил у него настоятель.
– Да нет! Хуже!
– Уж не Сатана ли к тебе приходил в ангельском обличии и искушал тебя, сын мой? – продолжил иронично батюшка.
– Ну что вы, не приведи Господь! – накладывая на себя крестное знамение и пытаясь отдышаться, тараторил Иван. – Вот, послушайте. Пошёл я вчера вечером рыбу удить, в ночное значит, а клёва нет, так и просидел до зорьки ни с чем. Тогда решил под утро на лодке отплыть подальше и позакидывать уду, да в тумане видно было плохо, глаз устал, вот и приснул. Просыпаюсь оттого, что кто-то невдалеке разговаривает и как будто песни поёт, да из-за тумана не разглядел толком, будто то отец Дионисий был с кем-то. Страшно стало, решил близко не подплывать. Ненароком вдруг что! Потом слышу, стали плескаться и ещё громче петь, а затем всё стихло. Я испугался ещё сильнее: уж не сектанты ли это были и отец Дионисий с ними?
– Ты не пьян, Иван? – спросил отец Алексий.
– Ну, пил я немного, но так только, чтобы согреться ночью, – смущаясь, попытался оправдаться торговец.
– Вот видишь, Иван, выпил, а в тумане, да от речного эха, что не померещится. Ступай домой, проспись, да не болтай никому, а то засмеют тебя, горе-рыбака, – стал успокаивать Ивана священник.
– Вы думаете, батюшка, что ничего страшного, а то я к вам так, по-соседски, – ещё раз решил спросить отца Алексия торговец.
– Хорошо, хорошо, ступай, отдохни и выкинь из головы ненужное, а с отцом Дионисием я, так и быть, поговорю, – мягко выпроваживая из церкви, припадая при этом на посох и ведя за руку под локоть Ивана, продолжал успокаивать его настоятель.
Вернувшись в храм и сев у входа на лавку, священник кликнул отца Дионисия. Гулким эхом имя брата по вере отразилось от стен церкви. Спустя несколько минут из-за алтаря вышел и он сам, препоясываясь на ходу.
– Что случилось, Алексий? – спросил он, подсаживаясь рядом.
– Скажи, вы, когда утром Тарасия и Олега крестили, никого рядом не видели?
– Нет. Что случилось? – встревожился Дионисий.
– В том-то и дело, что случилось. Сосед мой, Ивашка с Михайловской улицы, торговец кожей, видел вас сегодня на Волхове, только, слава Богу, в тумане ничего толком не разглядел, но справляется, не сектанты ли какие завелись у нас в церкви. Я его, как мог, успокоил. Дионисий, впредь, пожалуйста, будьте осмотрительней! – призвал к осторожности Динисия Алексий.
– Хорошо, брат Алексий, – ответил Дионисий и поинтересовался: – Сам-то, как? Служить сегодня сможешь?
– Думаю, что нет. Спину, ох, сильно прихватило, – морщась от боли и ёрзая на лавке, сказал Алексий. – Может, оно для того так и вышло с моим недугом, чтобы остаться утром в Церкви и не допустить распространения слухов от Ивашки. Он человек болтливый, любит доносы всякие писать. Бог даст, обойдётся, и архиепископ Феофил ничего не узнает.
– Дай Бог, дай Бог! – тревожно повторил вслед за Алексием Дионисий.
Тем временем братья Рукавовы подъезжали к своему хутору. Туман развеялся. Солнце радовало теплом, казалось, что лето всё ещё продолжается. Пахло травой.
– Ты знаешь, Тарасий, и впрямь, будто заново я родился, – сказал Олег, прислушиваясь к своим внутренним сердечным ощущениям и радуясь всему произошедшему.
– Точно, – отозвался старший Рукавов, улыбаясь и щурясь на утреннее солнце.
Услышав знакомый скрип подъезжающей к дому телеги, Ольга выбежала к калитке. Увидев мужа с братом, заголосила:
– Ах вы, ироды, что ж вы делаете? Где вас носит? Я здесь вся извелась, уж и не знаю, что делать! Куда уехали? Бросили с детьми, ничего не сказали. Ах вы, ироды!
Спрыгнув на ходу с телеги, Олег подбежал к Ольге и крепко прижал её к себе.
– Успокойся, не надо! Мы все целы и невредимы, никто не собирался тебя бросать. Мы ездили на Волхов, там нас отец Дионисий крестил... Оленька, я люблю тебя! – неожиданно для всех сказал Олег.
Ольга, которая всё это время, пока муж прижимал её к себе и утешал, пыталась вырваться, но вдруг от последних его слов обмякла, ноги её подкосились, и она, если бы не крепкие руки Олега, то и вовсе упала на землю.
– Оленька, Оленька, что с тобой? – с волнением в голосе тараторил Олег, удерживая Ольгу на весу. – Тарасий! – кликнул он, наконец, брата и тот, так же соскочив с телеги, принялся помогать Олегу нести Ольгу к лавке перед калиткой.
Усадив её и привалив к забору, Олег похлопал жену по щекам.
– Оля, Оля, Оленька, не умирай, слышишь! Не умирай, ты нужна мне, я люблю тебя!
Спустя несколько мгновений Ольга приоткрыла глаза.
– Какой туман! – медленно, еле слышно сказала она, казалось, каждое слово давалось ей с невероятным трудом.
– Туман? Какой туман? Да нет никакого тумана, – озадаченный словами жены, заметил Олег.
– Туман, – снова медленно повторила Ольга.
– Туман, – всё ещё не понимая супругу, повторил Олег. – Какой туман? Ах да! Ну как же, ну конечно – туман! – догадался он и продолжил: – Оленька, туман! Это он не позволял мне видеть тебя, понимать тебя, любить тебя. Я всё это время был, как в тумане, блуждал, сбивался, заблуждался, а теперь, с крещением, как пелена спала с моих глаз. Теперь нет тумана, Оленька! Как же я по тебе соскучился! – говорил, точно барабанил, младший Рукавов.
Ольга заплакала. Обхватив мужа руками за шею, она прошептала:
– Наконец-то!


Глава 9. Соколиная охота старших Гераев

Последние октябрьские дни в Киеве выдались на редкость тёплыми. Всячески пытаясь развеять хандру от своего бездеятельного пребывания в городе, Нур-Девлет и Айдер в сопровождении воеводы Мартина Гаштольда, десятка его дружинников, своих слуг и сокольника Мехмета в один из таких дней рано утром отправились верхом в поля на соколиную охоту.
Остановившись на небольшой возвышенности и осмотрев унылую картину поля с пожухлой травой, на котором местами встречались рослые, уже наполовину облетевшие кустарники и молодые деревца, сбившиеся в группы по одному да по два десятка стволов, продолжавшие радовать глаз своим хоть и редким, но всё же ярким цветом жёлтых и багряных листьев, играющих на ветру, охотники расположились широким полукругом. Вперёд вышли двое ханских слуг и забили в бубны, стараясь поднять притаившуюся в поле дичь.
Крупный белый кречет  с широкой грудью, твёрдыми выпуклыми мышцами, сильными лапами с острыми и круто согнутыми когтями, коротким серпообразно загнутым клювом, освобождённый от колпака, величаво и спокойно сидел на кожаной перчатке Нур-Девлета, уже давно привыкший к подобной суете и шуму охоты. Казалось, что ему и дела нет до всего происходящего, бой бубнов его совсем не тревожил, однако всякий, любящий соколиную охоту и понимающий в ней толк, мог заметить, как сжимаются когти на лапах птицы, готовящейся по команде хозяина уйти под облака для поиска своей жертвы. Спустя пару минут жестом левой руки хан прекратил шум, затем отцепил верёвку от лапы кречета и слегка подкинул его перед собой. Птица сначала медленно, а потом всё быстрее стала уходить под облака ввысь.
На какое-то мгновение воевода и вовсе упустил кречета из виду на фоне белых облаков. Он вопросительно посмотрел на Нур-Девлета, впервые наблюдая подобную охоту. Хан в ответ лишь вежливо улыбнулся, давая понять, что для тревоги нет повода, нужно лишь совсем немного терпения. Ещё через несколько мгновений почти отвесно, сначала еле отличимой точкой среди белой простыни неба, а после – стремительно увеличивающейся смертельной тенью на земле, кречет пошёл в атаку. Резко расправив крылья у самой земли, мощным ударом своих сильных лап он опрокинул жертву.
Издав победный клич, старший Герай, а за ним Мехмет, Айдер и Гаштольт, пришпорив коней, поскакали к месту, что находилось в полуверсте от них, где сокол терзал свою добычу, которой оказался молодой заяц. Остановив коня невдалеке от сокола, Мехмет, чтобы забрать пойманную дичь у птицы, выхватил из набедренной сумки вабило  и стал размахивать им у себя над головой, приманивая кречета. Переключив внимание, птица оставила убитого ею зайца и набросилась на приманку. Спустившись с коня, Нур-Девлет подошёл к добыче и, подняв зайца за уши, показал трофей своим спутникам. Одобрительное кивание головами остальных охотников стало ему ответом.
В продолжение следующих трёх часов, поднимая бубнами дичь и медленно продвигаясь вглубь поля, охотники пополняли свои сумки всё новыми охотничьими трофеями ставок кречета . Когда охота закончилась, в сумках оказались два зайца и пять куропаток. Довольный результатом выезда, Нур-Девлет предложил Айдеру и Гаштольду вернуться в город и отпраздновать удачную охоту вечером за ужином со свежеприготовленной дичью и вином.
И вот, повернув коней к дому, они неспеша загарцевали по дороге. Впереди ехали Нур-Девлет и Гаштольд, за ними – Айдер с сокольником Мехметом, после – дружинники и слуги.
– Что вы скажете об охоте, дорогой Мартин? – поинтересовался у своего спутника хан.
– Воистину, ничего подобного мне ещё не приходилось наблюдать. Очень красиво! Просто ласкает взгляд вид того, как хищная птица падает с высоты на свою жертву. Настоящая мужская забава! – ответил воевода.
– Если хотите, мой сокольник научит вас этому охотничьему искусству, – предложил ему Нур-Девлет.
– Буду благодарен, хан! Теперь дело за малым – приобрести подходящего сокола, – ответил Гаштольд.
– Это совсем не проблема. Я напишу письмо в Сарай хану Ахмеду, и он подберёт для вас подходящего кречета. У нас с Ордой хорошие и тёплые связи. Я думаю, ему будет приятно сделать для такого уважаемого воеводы приятную мелочь, – заверил своего спутника хан.
– Отлично! Передайте хану моё почтение и благодарности! – продолжил воевода. – А чем вы намерены заниматься завтра, мой дорогой гость?
– Да, вы правы, мой друг, сегодня день удался, а вот что делать завтра, пока не знаю. Впрочем, думаю вернуться к чтению, ведь среди бояр Киева мало достойных соперников в шахматах, конечно, за исключением вас, Мартин, но я не могу всегда пользоваться вашим вниманием, ведь на вас и так много забот о вверенном вам воеводстве, – ответил Нур-Девлет.
– Чтение очень полезно, оно умудряет человека, – поддерживая разговор, ответил воевода. – Кстати, сейчас у меня живёт очень уважаемый учёный, большой знаток литературы, Иосиф бен Самуил.
– Учёный-еврей? – уточнил хан.
– Верно. Его ко мне прислал Казимир для работы в библиотеке. Я его определил в Печерский монастырь, там воистину богатая библиотека. Так что, если хотите, я пришлю его к вам, и он поможет с выбором книг, – предложил Гаштольд.
– Это будет не лишним, более того, мне всегда доставляло удовольствие общаться с учёными мужами, много знающими и много читающими. В разговорах с ними мне всегда казалось, что сама мудрость говорит со мной. Очень интересное чувство. Присылайте его прямо завтра, – ответил на предложение воеводы хан.
– Не беспокойтесь, хан, завтра он будет у вас, я сделаю все необходимые распоряжения, – заверил Нур-Девлета Гаштольд.
– Благодарю вас, Мартин, – вежливо наклонив голову, ответил ему старший Герай.


Глава 10. Разговор Иосифа и Нур-Девлета о том,
как Коран свидетельствует об Иисусе

Покои изгнанного из Крымского Юрта хана Нур-Девлета на княжеском дворе в Киеве во многом походили на те, что были у него во дворце Иски-Къырыма. Ковры, светильники, ложе с балдахином – всё напоминало ему о родине. Слуги постарались полностью воспроизвести атмосферу покоев Герая, и в этом была заслуга не только их, но и Гаштольда, стремящегося по возможности угождать прихотям дорогого гостя.
Итак, следующим вечером, получив заверения от воеводы о том, что он позаботился о встрече хана с учёным, Нур-Девлет ожидал Иосифа, расположившись на тахте, примыкающей одной стороной к своду окна, а другой – к столику, на котором стояла широкая серебряная чаша с фруктами.
В дверь покоев постучали, и в комнату вошёл слуга-татарин. Он молча поклонился, оповещая таким образом хана о том, что ожидаемый им учёный прибыл. Хан небрежным жестом правой руки дал понять, что гость может зайти, и слуга, сделав несколько шагов назад, всё так же не проронив и слова, пригласил Иосифа внутрь покоев.
Иосиф поблагодарил слугу и вошёл в комнату. Нур-Девлет поднялся с тахты и, заложив руки за спину, придал себе царственный вид.
– Да будет благословен хан Нур-Девлет! Да будут дни Ваши долги, а пути свободны! – поприветствовал старшего Герая Иосиф.
– Аминь! – ответил на приветствие хан, после чего продолжил, разглядывая гостя. – Так, стало быть, вы и есть тот самый известный учёный, которого князь Казимир прислал сюда для работ в библиотеке?
– Вы верно осведомлены, хан. Воевода просил помочь Вам с выбором книг. Я готов услышать Ваши пожелания, и хотя я ещё не полностью провел ревизию всех книг в библиотеке Печерского монастыря, но могу заверить Вас, что там есть очень интересные экземпляры, – ответил Иосиф.
– Есть ли там что-нибудь по истории этих мест и упоминаниях в ней о предках с моей родины, – поинтересовался Нур-Девлет, приглашая Иосифа сесть на скамью, что стояла напротив его тахты.
– Вас тоже интересует история, великий хан? – спросил учёный.
– А кого она ещё интересует здесь? – с удивлением заметил старший Герай.
– Меня, – опустив глаза, ответил Иосиф.
– И что же вы ищете, а быть может уже и нашли в этих книгах? – поинтересовался хан.
– Великий хан, многие подвергают сомнениям текст Танаха, тот самый, который есть основание веры отцов моего народа. Однако, как мне известно, и мусульмане с уважением относятся к нему. Тем не менее, особенно много сомнений по части происхождения различных народов, например, Вашего и моего. В нашем праотце Ное, известном Вам как Нух из вашей священной книги Корана, мы, как это ни странно, родственники, – продолжил Иосиф.
Нур-Девлет поднял брови от удивления и произнёс:
– Может ли такое быть?
– Может, великий хан! – начал Иосиф. – Как свидетельствует наше Писание, у почитаемого и нами, и вами Ноя, пережившего в силу своего благочестия великий Потоп, было три сына – Иафет, Сим и Хам. Изучая историю по книгам европейских библиотек, я пришёл к следующим выводам: Иафет дал начало в детях своих народу Греции через Иавана, а через Магога, Мешеха и Фувала – русским, через Гомера – германцам, Мадая – мидянам, Фагорма – армянам. От Сима – мы, семиты-евреи, от его сына Елама – персы, от Арама – сирийцы, а через потомков Измаила, Исава, Моава, Аммона и сыновей Лота – арабские народности. Все остальные народы, в том числе татары и монголы, произошли от Хама, его потомком был Ханаан. Известно, что древнее название Китая – Катай, что происходит от названия племени хетэ, то есть они и есть дети Хета, сына Ханаана. Великий хан, язык вашего народа и внешность очень схожи с языком и внешностью монголов и китайцев. Так что в Ное мы, евреи и татары, – родственники.
– Если это так, то нас с вами, евреями, должно объединять ещё нечто большее, чем связь с Ноем, – заметил хан.
– Вы правы, хан! Как вы, так и мы верим в единобожие. Для нас Бог один, мы не из многобожников, теряющихся в пантеоне божеств. Как вам, так и нам претит поклонение звёздам, ведь вам и нам запрещено им поклоняться, – заметил Иосиф.
– Да, это так, – подтвердил Нур-Девлет. – «Скажи: Никто из тех, кто на земле и на небесах не знает сокровенного, кроме Аллаха» и «У Него ключи сокровенного, никто не ведает о них кроме Него», – процитировал хан суру «Муравьи», аят 65, и суру «Ограды», аят 188, а потом добавил: – Никто, кроме Аллаха, не ведает будущее, поэтому тщетны усилия астрологов. Жаль царей, следующих их советам. Аллах создал звёзды для путников и для украшения неба и больше ни для чего!
– Это так, великий хан! Звёздное небо прекрасно! Сколько высокочтимых мужей посвятили ему немало прекрасных строк и, думаю, ещё посвятят. Вы, верно заметили, что звёзды важны для путников, и мы оба знаем, что все они от Бога. Вспомним про звезду от Бога, которая привела арабских магов к Иисусу, – попытался ненавязчиво перевести разговор о вере во Христа с Нур-Девлетом Иосиф.
– Вы еврей и при этом христианин? – уточнил Герай.
– «И, несомненно, ты найдёшь, что ближе всех в любви к уверовавшим те, кто говорит: «Мы назореи». И это потому, что среди них есть иереи и монахи, которые гордыни лишены и не возносятся перед другими» – процитировал в ответ Коран (5: 82) Иосиф.
– Ты – назорей? – удивился хан.
– Верно! Я их потомок, потомок тех, кто принёс арабам, а через них с Кораном и вашему народу уважительное отношение к Иисусу, известному вам как Иса.
– Что ты этим хочешь сказать? – настороженно спросил Герай и сдвинул брови.
– Великий хан, как в ваших писаниях, так и в наших, одни и те же герои – Ной, Авраам, Давид, Иисус, но наши писания более древние. Ваш народ принял истину о Боге от назореев и об этом вам свидетельствует ваш пророк Мухаммед. При этом мне жаль, что истина о сыне Марии позже была сильно искажена, – ответил Иосиф.
– Нет, для нас Иса – великий пророк, которого любил Аллах и дал ему «Инджиль»  для благоверных, – ответил Нур-Девлет.
– Всё верно, великий хан! Именно Иисусу было даровано Евангелие. Но как переводится это слово, и какому народу оно принадлежит изначально? «Ев» и «Ангелие» означают «Благая Весть», а при заимствовании этого слова арабским языком частица «Ев» утратилась, осталось – «Ангелие», или «Анджелие», или «Инджилие», или просто «Инджиль». То есть «Инджиль» на арабском языке это не «Благая Весть», а просто некая «Весть» – и всё. Жаль, что теперь у вас есть весть, но не та, которая изначально была благой для всех нас! – уточнил лингвистические особенности перехода из одного языка в другой слова «Евангелие» Иосиф.
– Это хорошо, что вы столь осведомлены о языках, Иосиф бен Самуил. Но разве мы что-то потеряли с частицей «Ев»? Разве мы не ценим и не уважаем Ису как великого пророка, который был до Мухаммеда? – спросил старший Герай.
– О да! В вашем Коране у Иисуса много важных титулов. Он – «Знамение» , «Милосердие»  и «Свидетель» . Но, великий хан, Коран называет Его и Духом Божиим , а значит Он не просто смертный пророк, но и Сам Господь Бог, – ответил Иосиф.
– Иса и Аллах – один и тот же Бог?! Не богохульствуйте, Иосиф! – сурово сказал Герай.
– Великий хан! – продолжил открывать языковые тонкости Иосиф. – Используемое в Коране арабское слово «башар» относится к смертным, а не к миру духов. Это же слово относится и к Мухаммеду. Он – смертный человек, как и все остальные, и вам это известно. То же самое касается и всех остальных пророков. Однако странно, что слово «башар» не встречается в отношении к Иисусу, хотя для вас это могло бы быть наилучшим доказательством того, что Иисус – не Бог, а просто человек. Почему Коран молчит об этом, почему не говорит про Иисуса – «башар», как о таком же смертном, как и о Мухаммеде? Потеря приставки «Ев» – это потеря в Иисусе Спасителя для благоверных. Разве случайно в Коране сказано, что Иисус был рождён от девственницы, был непорочным и великим целителем больных, был взят Богом на небеса, и то, что вернётся снова как судья?!
– Иосиф бен Самуил, вы убеждаете меня стать христианином? – ухмыляясь, спросил хан.
– Кто я, чтобы говорить Вам о вере отцов наших! У Вас, великий хан, есть Мухаммед и Коран, их слушайте. А если кто смущает сердце Ваше в вере, то ваш пророк на своём опыте, полученном от общения с назореями, говорил так в десятой главе: «Если же ты в сомнении о том, что Мы ниспослали тебе, то спроси тех, которые читают писание до тебя». Я думаю, что нам всем нужно лучше относиться к тому Писанию, которое было вручено апостолам до Мухаммеда. Более того, этого хотел сам Мухаммед, так как оставил известную Вам заповедь в Коране, – заметил Иосиф.
– Я нахожу, что вы – мудрый человек. Кроме того, вы не чуждаетесь читать Писание нашего великого пророка Мухаммеда, слава ему! Вы знаете наши писания не хуже кадиев наших и учителей. Раз так заповедовал Аллах через Мухаммеда, то почему я не могу быть ему послушен и не могу прочесть внимательно Евангелие, дарованное великому пророку Исе? – заключил хан.
– Великий хан! Я буду рад, если прочтение это сблизит нас и наши народы в вере! – почти восклицая от радости, ответил Иосиф.
– Хорошо, теперь я знаю, что я буду читать. Это Евангелие, дарованное Исе. Я пошлю завтра с вами в монастырь своего слугу, ему вы и передадите для меня Писание. Да поможет мне Аллах на пути познания истины!
– Аминь! Да будет взор Ваш ясен, а разум остр, как Ваш ятаган , – благословил Нур-Девлета Иосиф.
– Вы можете идти, сын Самуила. Я благодарен вам за беседу и мудрость, которую вы открыли мне сегодня! – вставая с тахты, сказал хан, давая понять собеседнику, что встреча подошла к концу.
Иосиф поднялся. Приложив правую руку к груди, он поклонился и вышел за дверь покоев старшего Герая. В покои вновь вошёл слуга.
– Что-нибудь изволите, великий хан?
– Да, завтра ты отправишься в Печерский монастырь с Иосифом бен Самуилом и принесёшь мне книгу. Он знает, какую передать. Ступай, – распорядился Герай.


Глава 11. Невинный интерес к чужой вере и его последствия

Морозная и вьюжная стужа конца декабря крепко сковала спокойные воды Днепра. Вздымая снег, ветер лишь добавлял холода, погружая город в белую мглу, и заставлял зябнуть от одного её вида. Ударившие морозы побуждали киевлян больше топить дома, а топили смерды  свои хаты в основном по-чёрному. Тепло одевшиеся, люди на улицах Киева часто напоминали в эти дни своеобразных угоревших рыцарей, ибо из открытых участков их тел были видны только глаза. Всё остальное пряталось под «доспехами» из шапок, шарфов, тулупов, рукавиц да валенок, пропахших дымом.
Зайдя с улицы в Софийский собор и поднявшись по лестничной башне на хор, откуда принято было наблюдать за служением в церкви князем и его свитой, диакон Никодим, сбросив с себя подбитый мехом кафтан и соболиную шапку, постучал в дверь комнаты для торжественных приёмов митрополитов. Услышав приглашение изнутри, он вошёл, чтобы предстать с докладом перед отцом всех православных христиан западных земель – Мисаилом Пестручем.
Старец сидел за бумагами и что-то внимательно читал. Оторвавшись от этого занятия, он встал и вышел из-за большого резного дубового стола, стоящего недалеко от потрескивающего горящими дровами камина, над которым раскинулся дорогой иконостас с золотыми светильниками по бокам. Никодим подошёл и поцеловал митрополиту руку, старец в ответ благословил диакона, перекрестив его.
– Какие новости, Никодим? – обратился к диакону митрополит.
– Ваше святейшество, как уведомляет наш человек из свиты хана Нур-Девлета, вчера, кроме всего прочего, о чём я уже докладывал Вам ранее, он вернул в библиотеку Печерского монастыря Новый Завет. Ходят слухи, что читать его посоветовал хану некий учёный-еврей Иосиф, что прислан для работ в библиотеку польским и литовским князем Казимиром, – сообщил Никодим.
– Когда же он взял для чтения Новый Завет? – с нотками раздражения в голосе поинтересовался Мисаил.
– Месяца два назад, – ответил диакон.
– Почему сразу не доложили? – нахмурившись, спросил митрополит.
– Наш осведомитель решил, что это маловажно для Вас, Ваше святейшество, и упустил из доклада, – объяснил Никодим.
– Каков глупец! – резко выпалил Мисаил. – Именно такие новости и следует первыми сообщать, так ему и передай! Пусть впредь будет внимательнее и рассказывает обо всех, даже, на его взгляд, неважных происшествиях! Я сам разберусь, что важно, а что нет. Так ты говоришь, что наш важный мусульманин заинтересовался жизнью Христа?! Это новость так новость! Но с чего бы это? Наведи получше справки об этом странном еврее, и какое влияние он оказывает на опального хана. Всё это может сослужить хорошую службу. Кто знает, не переманить ли нам Герая в христианство, раз уж он заинтересовался этим, а через это и в Москву к князю нашему светлому...
Тут митрополит вернулся за стол, достал чистый лист бумаги и стал быстро писать.
– Вот что, Никодим, – закончив послание, обратился к диакону Мисаил, – отправляйся завтра на торг, да найди торговца Пантелеймона, что продаёт меха соболиные, передай ему письмо для князя Ивана с этими новостями. Пусть он немедля отправляется в путь, издержки я ему возмещу.
– Всё исполню, Ваше святейшество, благословите на дело сие Пантелеймона, – попросил Никодим.
– Да, передай ему моё патриаршее благословение и скажи, что жду его с вестями из Москвы, ступай, – ещё раз перекрестив на прощание Никодима и передавая ему письмо для князя, ответил митрополит.
Никодим, поклонившись, вышел. Мисаил встал из-за стола, расправил плечи, что придало его осанке не по возрасту важный вид, и, поджав губы, прятавшиеся в густой бороде, покачал головой.
– Господи Иисуси, с кем приходится дела вести наши земные?! – почти шёпотом промолвил старец, смотря на икону Спасителя, что висела в центре у камина. – Воистину чудны дела Твои, Господи, а наши ещё чуднее! Помоги хану в познании истин Твоих и обретения Тебя для жизни вечной.
Последняя фраза была сказана старцем со стыдом, ведь настоящее его желание было вовсе не в приобретении Нур-Девле-та для Царства Божьего, а для вполне земного – московского.
Вот так подчас вполне невинные и кажущиеся самому человеку заурядными его поступки, которые он совершает в том числе и из любопытства, совсем в другом свете воспринимаются теми, кто во всей его персоне видят либо друга, либо врага, и, что нередко бывает, – друга, который в одночасье может стать врагом, либо, наоборот, недруга, способного при определённых, конечно, обстоятельствах, стать чуть ли не братом.
В таком достаточно странном восприятии своего брата Девлета находился и глава Крымского Юрта Менгли Герай, когда от своих доверенных лиц узнал, что, с одной стороны, его брат отослал письмо в Сарай к хану Ахмеду с просьбой прислать ему для соколиной охоты кречета, а с другой – то, что стал интересоваться верой, чуждой ему самому. Для совещания относительно своей политики в отношении старших Гераев, находящихся в это время под покровительством польского короля и литовского князя Казимира в Киеве, молодой хан Юрта вызвал к себе для беседы Эминека Ширина в зал для аудиенций своего дворца в Кырк-Ере. Нельзя сказать, что Менгли Герай и Эминек Ширин получали удовольствие от этих встреч или что беседы их были бальзамом для их отношений, – нет, но хану приходилось считаться с главным Ширином, ведь в определённом смысле он был вторым лицом в государстве, а это много значило.
Итак, зайдя в зал для аудиенций, Ширин-бей подошёл к ханскому трону, на котором восседал Менгли Герай, и, приложившись лбом к протянутой ханом руке, отошёл на незначительное расстояние и, как полагалось по этикету, замер в полусклонённом положении.
– Бей, я позвал тебя, чтобы обсудить положение, которое складывается вокруг моих старших братьев в Киеве. Мне известно, что Девлет начал налаживать связи с Ордой, послав туда письмо как будто для того, чтобы купить кречета для соколиной охоты. Но нет ли в этом чего-то ещё, что он пытается скрыть от нас. Крымский Юрт и раньше часто подвергался нападениям со стороны Сарая, а теперь, я думаю, Ахмед не упустит возможности использовать моего старшего брата для очередного вторжения к нам, – предположил хан.
– Всё верно, повелитель, – начал Ширин, – необходимо быть очень внимательными к переписке Нур-Девлета с ханом Орды. Как бы вся эта переписка относительно соколиной охоты не была чем-то иносказательным относительно нападения на нас. Думаю, следует усилить контроль за всеми письмами, которые отправляет ваш брат в Орду.
– Верно, бей, за всеми письмами. Есть ещё одно обстоятельство. Мой брат стал читать христианскую литературу. Как бы он, таким образом, не принял другую веру. Может, это Казимир пытается переманить моего брата полностью на свою сторону и использовать против меня. А может, это делается для Ахмеда, ведь Казимир и хан Сарая в тёплых, можно сказать, дружеских отношениях. Всё это не к добру. Если брат обратится в другую веру, я этого Казимиру не прощу. Пусть знает о нашей верности вере отцов наших и не лезет с чуждым к нам. В противном случае, всякий его священник под пытками либо умрёт, либо отречётся от своей веры. И тогда посмотрим, чья вера сильнее.
– Как прикажете, великий хан, – отозвался главный Ширин.
– Эминек, если мои опасения верны и Казимир действительно собирается заключить союз с Ахмедом против меня, то я хочу, чтобы ты с посольством отправился весной в Москву к князю Ивану для заключения с ним долгосрочного союза против Ахмеда и Казимира, последнему об этом пока знать не нужно. К польскому королю и князю литовскому мы тоже пошлём посольство во главе с Байраш-мурзой в Вильно, пусть он пока блюдёт мир между нашими государствами. Распорядись насчёт посольств и начни заниматься приготовлениями. Отправь соответствующие письма и к Казимиру, и к Ивану.
– Как прикажет великий хан, – вновь ответил Ширин и поклонился, выходя за двери зала.
Идя по длинному, украшенному цветной мозаикой коридору дворца хана, Эминек Ширин уже начал обдумывать то, что уже давно хотел исполнить, а именно отомстить за унижение, которое он испытал в военной палатке перед взятием Эски-Къырыма. Его память вернула эту картину, от чего лицо Эминека исказила презрительная гримаса и он, прищурив глаза, едко улыбнулся. План мести начал зреть у него в голове.













ЧАСТЬ ПЯТАЯ


Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. На всех путях твоих
познавай Его, и Он направит стези твои.
(Притчи Соломона 3: 5–6)






















Глава 1. Исполнение пророчества Иосифа

Установившиеся ещё с конца декабря на Руси крепкие морозы плавно перетекли в крещенские. В гостинице постоялого двора Григория Путилина в эти крещенские дни было во всех отношениях жарко. Жарко оттого, что печь была постоянно раскалена от готовящейся в ней всевозможной еды и разогревания воды для сбитня; жарко и от постоянного наплыва посетителей, которые шли сюда с берега Днепра, чтобы отогреться, а также поделиться своими впечатлениями и ощущениями после погружения в иордань , которая в виде креста ещё накануне христианского праздника была вырублена местными крестьянами по указу отца Филарета и им же в Крещение освящена. Каждый старался рассказать, опережая других, о том, как он геройски себя вёл на морозе, как бесстрашно лез в студёную воду, как горело от всего этого его тело, словно вся кожа хотела в один миг слезть с хозяина такого отважного поступка. Потом разговоры, как обычно, заходили об укреплении здоровья, о том, что теперь все грехи прошлого года, наконец-то, остались в прошлом, а всякий, кто прошёл сию нелёгкую процедуру, словно на свет народился и будет жив этим до следующего Крещения.
Василиса, на чьи плечи в этот праздник легло основное бремя забот по хозяйству, выглядела устало. И хотя она старалась приветливо улыбаться всякому приходящему с реки за горячим сбитнем да баранками с пирогами, но время больших угощений было для неё не из простых, отчего всё чаще улыбка её была словно вымученной, неискренней. К концу дня она и вовсе переставала улыбаться гостям, а с их уходом валилась на лавку у печи, чтобы перевести дух и дать утомлённому телу хоть немного передышки.
Григорий, напротив, всякому гостю в Крещение был рад, причём радость эта была связана вовсе не с прибылью, которую сулил этот наплыв посетителей, а с той удивительной минутой, когда накануне праздника он из-за двери комнаты своей жены Евдокии услышал долгожданный крик родившегося их первенца. Видом строгая повитуха запретила ему в первый день подходить к ребёнку, но всё же обнадежила: «Мальчик – крепкий богатырь, весь в отца будет». Теперь же, когда этот утомительный своим ожиданием день прошёл и Григорий увидел своё маленькое чадо, ликование не покидало его сердце, а широкая улыбка – его лица. Однако из посетителей почти никто на это не обращал внимания, все были погружены в атмосферу Крещения, так что поздравления о сём случившемся он услышал в этот день только от своей стряпухи Василисы.
Когда день клонился к концу и порядком уставшая от посетителей кухарка сидела чуть живая на лавке у печи, на дворе раздался звон бубенцов. Григорий, накинув заячий тулуп, выскочил на улицу. Спустя несколько минут в прихожую вошёл рослый мужик в зелёном на меху кафтане и такого же цвета шапке, как это было принято у ямщиков. В руках у него был небольшой, предназначенный для вещей, сундук. Вслед за ним буквально ввалился одетый в дорогие соболя купец. Это был тот самый Пантелеймон, которого митрополит Мисаил отправил с письмом из Киева к князю московскому.
– Куда нести изволите? – спросил ямщик у заходящего вслед за ними Григория.
– Ступай за мной, – ответил хозяин и, обогнав в зале гостей, стал подниматься на второй этаж.
– Василиса, собери на стол гостям, – обратился Григорий к кухарке, уже преодолев один пролёт лестницы.
– Принесла нелёгкая на ночь глядя, – чуть слышно проворчала Василиса, с силами поднимаясь с лавки.
На лестнице Григорий и гости столкнулись с вышедшей из комнаты Евдокией.
– Ты зачем встала, тебе же сказали, что первые дни лучше лежать? – нахмурив брови, спросил её муж.
– Не серчай, Григорий, вижу, вы не поспеваете, вот и решила пособить немного, а то всё лежу да лежу, все бока себе пообмяла, – ответила Евдокия, нежно улыбаясь супругу.
Григорий, к которому вновь вернулась улыбка, повернулся к Пантелеймону и сказал:
– Это жена моя, Евдокия, родила вчера, вот и переживаю.
– Ага, – понимающе проронил до костей промёрзший торговец.
Ямщик занёс в указанную комнату сундук и, получив наказ о том, чтобы к завтрашнему утру прибыл новый ямщик из ямской слободы, удалился.
– Чего сами до слободы не доехали? Там и дом для проезжающих есть? – поинтересовался Григорий.
– Да ну его к чёрту, этот дом, до него ещё версты три-четыре ехать, а тут мороз до костей пробирает, да щёки жжёт, а мне до самой Москвы по таким морозам добираться. Так что лучше у вас останусь, а ямщик пускай сам туда едет, – ответил торговец соболями.
– Ну что ж, располагайтесь. Сейчас Василиса всё приготовит, и вы отужинаете, – выходя из гостевой комнаты, сказал хозяин и, остановившись в дверях, спросил:
– Вас как величать?
– Пантелеймоном меня зовут, – ответил гость.
Спустившись на кухню, Григорий вновь встретил там Евдокию.
– Евдокия, я кому говорю, а ну ступай в постель, не хватало нам беды какой, – приобняв за плечи, стал спроваживать от печи жену Григорий.
Хозяйка, как-то неловко улыбаясь Василисе из-за того, что так и не смогла ей хоть чем-нибудь помочь, сказала:
– Вот что с ним поделаешь?
На лице Василисы тоже появилась улыбка, и она ответила хозяйке:
– Муж у вас золотой! Да, да, идите, я справлюсь.
Евдокия удалилась к себе, а Василиса принялась за приготовление ужина. Когда через час всё было готово, хозяин позвал Пантелеймона за стол. Торговец был средних лет, красив собой, с выразительными голубыми глазами, которые располагали к себе мягкостью взгляда.
– Ты извини, Григорий, что не поздравил тебя. Мороз, видно, не только душу студит, но и мысли. Это хорошо, что у тебя дети, а я вот всё в разъездах, да торговле. И никак не женюсь, – начал за трапезой разговор Пантелеймон.
– Ну какое там – дети, – отозвался Григорий, присаживаясь за стол напротив гостя. – Это мой первенец, сын.
– Это ничего, что первый, Бог даст – не последний, главное, чтобы жена твоя была здорова! – продолжал торговец.
– Это точно! Дай Бог – не последний. Ты знаешь, Пантелеймон, с сыном моим удивительная история связана. Больше десяти лет у нас с женой не было детей, и что ты думаешь? Прошлой весной у нас были торговцы из Новгорода, что ездят в Киев с товаром, а с ними учёный еврей. Так что ты думаешь? Когда я их вышел провожать на корабль, он возьми да и скажи, что в следующем году, в этом, стало быть, у меня родится ребёнок и причём не один, а несколько. Я сначала подумал, что он смеётся над моей бедой, бездетностью, но, когда через месяц вдруг моя жена сказала, что она в положении, я подумал, что она заболела, не поверил, но потом, когда повитуха её осмотрела и сказала, что нам нужно ждать ребёнка, я сразу подумал: будет двойня, раз так сказал тот еврей, но вышло, что родила моя жена одного. Но я и тому рад, ведь до этого и вовсе без детей жили. Вот как! – рассказал свою историю о рождении сына Герасим.
– Интересно, интересно... Уж не тот ли это еврей-учёный, которого, кажется, Иосифом зовут? – лукавя, начал разговор об Иосифе Пантелеймон, чтобы ещё что-нибудь о нём выведать от хозяина.
– Точно! Его Иосифом звали купцы. – подтвердил Герасим. – А вы откуда его знаете?
– Откуда знаю? О нём многое слышно у нас в Киеве. Будто он обладает каким-то странным воздействием на людей. Будто те, кто его слушают, начинают делать то, чего ранее за ними не замечали, – ответил Пантелеймон.
– Это как? – удивился Григорий.
– А вот так. Недавно он беседу какую-то вёл с ханом-мусульманином, так тот после этого разговора в церковь отправил своего слугу за Святым Писанием. Изменил, стало быть, своей вере. Вот как! Уж о чём они там говорили – неизвестно, но случай сам по себе примечательный, чтобы ханы в церковь своих слуг посылали, – ответил торговец.
– Да и впрямь, странно всё это. Я тоже заметил, что некоторые торговцы новгородские были под его влиянием, будто сами не свои, – поддержал мнение Пантелеймона Григорий.
– Ну-ну, рассказывай, интересно, – попросил торговец.
– Новгородские купцы у нас ежегодно на постое в конце зимы бывают, дожидаются здесь, когда лёд с Днепра сойдёт, чтобы отправиться на ладьях в Киев. Среди них есть один мужик – Тарасий, человек весёлый и шумный. Так было всегда, а в ту зиму он чуть не утонул вместе с конём своим и грузом. Иосиф же его спас, рискуя собой. Потом они с Тарасием много общались, о чём, правда, не знаю, врать не буду, да только Тарасий с тех пор, как в воду опущенный, ходил все последние дни до своего отъезда в Новгород, всё думал о чём-то. Слышал я, что учёный тот ему какую-то дорогую книгу подарил, а тот стал читать её и совсем замкнутым стал, ни шуток от него не дождёшься ни песен застольных вечерами. О как! – рассказал Григорий.
– Странно всё это, – поддержал Григория Пантелеймон. – Что же он такое рассказывает людям и что даёт читать, что люди делаются другими? Уж не тёмная ли сила в нём какая?
– Нет, Пантелеймон, с чего ты взял.? То, что странный он, то – да, а так, я не думаю, что он связан с силами тьмы. Если бы бес был в нём, то как бы он узнал, что в этом году моей жене рожать, да и бесу зачем посылать слугу хана в пречистую вашу православную церковь? Это ты брось про нечистую силу, – попытался успокоить купца Григорий, который и не нуждался вовсе в таких заверениях, везя к князю московскому Ивану письмо от митрополита Мисаила, в котором было изложено всё, в том числе, и об этом еврее. Однако всякие вести бывают полезны, когда в деле замешана политика и политика высокая.
– Значит, ты думаешь, он – святой, раз пророчествует? – спросил Пантелеймон.
– Врать не стану, пророк он или нет – не знаю. Да только не зря такой человек в чести у польского короля Казимира. Разве король когда-то приближал к себе людей пустых? – ответил хозяин.
Слушавшая этот разговор из кухни Василиса вспомнила, что и впрямь, всё в тот раз было каким-то странным: Тарасий был задумчив и даже хмур после разговора с Иосифом, а она и понять не могла, что это всё из-за него, учёного. «Я-то думала, что он такой расстроенный из-за того, что товар его пропал и нечем кормить будет себя и семью брата, – рассуждала она, продолжая прислушиваться к речам мужчин, сидящих за столом в гостиной, – а оно-то вон как, оказывается! Что-то сказал Тарасию еврей-учёный, а тот и сник. Мне же всё про звёзды, да про звёзды говорил. Странный этот учёный, ей-богу, странный. Видно, правду мужики говорят...»
Память вернула Василисе полюбившийся образ Тарасия, его мелкие морщинки, лучиками расходящиеся от глаз, добрый взгляд. Сердце её от нахлынувших чувств вновь застучало быстро-быстро, а в груди появилась тяжесть, которую часто испытывают влюблённые, находясь в разлуке. Такое состояние она испытывала уже не первый раз за время расставания с Рукавовым и ждала встречи с любимым, втайне надеясь на взаимность.
К полуночи Григорий и Пантелеймон, закончив беседу, разошлись спать. На следующее утро, чуть только рассвело, к постоялому двору приехала новая ямская тройка, и Пантелеймон уехал, оставив после себя Григория и Василису в раздумьях относительно этого странного еврея. При этом каждый из них для себя решил, что с новым прибытием купцов из Новгорода обязательно расспросят у Тарасия о сём учёном.


Глава 2. Вечеря в доме Рукавовых

Спустя месяц, когда новгородским торговцам надлежало выезжать на Смоленск, накануне отъезда, вечером, получив от отца Алексия письмо для Иосифа, Тарасий пришёл на ночлег к брату Олегу, чтобы уже следующим утром без лишних сборов и хлопот по дому можно было отправиться вместе с остальными купцами в путь.
Приняв баню, что топилась по-чёрному, оба Рукавовых присоединились к Ольге с дочками за ужином. Сидели долго, вначале с детьми, а потом, уложив их спать на печи и притушив большинство свечей в доме, уже втроём.
– Как много произошло за этот год, – задумчиво сказал Тарасий, прислушиваясь к трели сверчка за печкой.
– Да... – многозначительно подтвердил Олег.
– Ещё бы! – тихо засмеялась Ольга, поглаживая свой живот. Третья беременность для неё без всяких сомнений была неожиданным событием после нескольких лет тяжёлых отношений с мужем. Теперь же женщина вся расцвела, куда-то делись её худоба и бледность. Олег не сводил глаз с жены, удивляясь тому, что всё вернулось: и её красота, и её молодость, словно время стёрло для них десять лет.
– Ты береги жену, Олег, ей через четыре месяца рожать, – обратился к брату Тарасий.
– За это ты не беспокойся, брат, пушинки буду с неё сдувать, – приобняв за плечи жену, сказал младший Рукавов.
– Это хорошо. Поеду с лёгким сердцем. Раньше, когда оставлял вас, весь изводился на чужбине – как вы тут, что с вами, а в прошлом году, когда вернулся в неурочный час, так и совсем надежду на мир в вашем доме потерял, но, слава Богу, что Он всё устроил, – продолжил Тарасий.
– Не волнуйся, Тарасий, езжай спокойно, – ещё крепче прижимаясь к мужу, ответила Ольга.
– Тарасий, помнишь, как отец Алексий учил, что в Церкви не должно быть той иерархии, что теперь в православных, и что каждый пред Богом священник – освящённый на служение человек – и что мы можем сами служить друг другу? – спросил Олег.
– Помню, – сосредотачиваясь на вопросе и всё ещё не понимая, к чему ведёт разговор его брат, ответил Тарасий.
– Тогда давай мы сегодня, перед твоим отъездом, сами примем вечерю. Ведь какое это благословение для всех нас! – предложил Олег.
– Вот здорово! – откликнулась Ольга, которая тоже приняла водное крещение спустя месяц вслед за мужем, видя, какие удивительные изменения стали происходить в их отношениях. Натура её была решительной, и она без оглядки на других жён, что жили на соседских хуторах и в городе, знавшихся с её семьёй, решилась последовать за Олегом в своем выборе: посвятить свою жизнь отношениям с Богом и служению Ему.
– Тарасий, ты у нас старший, тебе и вести вечерю, – сказал Олег всё ещё колеблющемуся брату, для которого это было делом непривычным.
Погладив бороду и расправив усы, Тарасий, наконец, согласился, молча кивнув головой.
– Я схожу за вином, а ты достань хлеба, – обратился к жене Олег.
Тарасий поднялся из-за стола и вытащил из вещевого мешка Евангелие от Матфея, которое взял в дорогу для чтения.
Когда всё было готово и на столе кроме подсвечника с горящими на нём тремя свечами оказались ещё глиняное блюдце, покрытое расшитым небольшим платком с лежащим на нём с половину ладони куском хлеба, и чаша с красным виноградным вином, Тарасий, открыв Евангелие в нужном месте, прочитал: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из неё всё, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего. И, воспев, пошли на гору Елеонскую».
– Олег, Ольга, – обратился к супругам Тарасий. – Все мы жили во грехах наших и были достойны только одного, ибо расплата за грех – смерть. Но Бог не пожелал нам смерти. Он решил нас спасти, и в этом Его благодать и милость к нам. Но, с другой стороны, справедливость Божья тоже должна была быть явлена и наказание с ней. Тогда, чтобы не наказывать человека, Бог решил вместо него понести наказание и умереть за преступление, удовлетворив таким образом справедливость и явить нам прощение, даровав жизнь вечную по вере в Его смерть и в Его воскресение. С верой этой к нам пришли все благословения Божьи, и мы больше не под проклятием. Он взял на Себя всё проклятие и пригвоздил его телом Своим к кресту, ранами Его мы исцелились. За нас Он страдал на кресте, ломил тело Своё на нём. Так и мы, когда преломляем хлеб, вспоминаем, что Он для нас сделал, чтобы по примеру Его уже жить не для себя, а для других.
С этими словами Тарасий разломил хлеб на три части и раздал всем. После его принятия он взял чашу и сказал:
– Бог решил заключить в Сыне Своём с нами Новый завет, соглашение, установив тем самым между Небом и Землёй мир. Завет не может быть без пролития крови, вот почему Сын пролил Свою кровь, чтобы мы примирились с Ним. Его кровь была излита за многих. Но для чего? Для оставления грехов, чтобы они были не только прощены, но и искоренены человеком в его собственном сердце, оставлены навсегда. Всякий раз, когда мы принимаем эту чашу, мы вспоминаем то, что Он для нас сделал и делаем ли мы, что Он просит от нас, оставляем ли мы грехи, меняемся ли в Его образ, уподобляемся ли Ему, будучи его образом и подобием. Когда мы принимаем чашу, то с ней приходят в нашу жизнь благословения, за которые Он заплатил Своей жизнью. Он для нас, как завещатель, и чтобы получить завещание, требуется смерть завещателя. Бог так и сделал. Он благословил и, чтобы мы приняли благословения, как завещание, умер. Итак, давайте поблагодарим Господа за этот Завет и примем чашу благословений!
Ольга и Олег тихо произнесли:
– Да.
Возблагодарив Бога и благословив чашу, Тарасий подал её вначале Олегу, затем Ольге, а после и сам испил из неё.
Закончив вечерю псалмом благодарения Богу, которому были научены отцом Алексием, они обнялись, благословив друг друга.
– Ну, хорошо, – сказал Тарасий, – а теперь давайте спать. Завтра вставать рано, и дорога дальняя.
– Да, да, – согласилась Ольга, – я сейчас постелю.
Эта зимняя ночь выдалась ясной и звёздной. Луна бледно- жёлтым пятном виднелась через щель ставен окна, рядом с которым на широкой лавке и постелили старшему Рукавову.
Тарасию не спалось. Он думал о предстоящей дороге, но главное – о двух долгожданных встречах: с Иосифом, своим названным братом, и… с Василисой. Её милые черты будоражили его воображение, а главное – тот прощальный взгляд, что был полон пронзительности и откровенных чувств к нему. Всё это он теперь носил в своём сердце. Никогда раньше ещё ни одна женщина не смотрела на него так трепетно и так нежно. Да, это не могло остаться им не замеченным и не принятым. Он был влюблен.
Хотя весь предыдущий год был наполнен многими важными событиями и серьёзными переменами в его жизни, он всё же не миновал той грусти, что испытывает человек в разлуке с тем, кого ищет глазами в толпе, ищет жадно, даже глупо, понимая, что его в ней всё равно нет. Однако томимый любовью человеческий дух пренебрегает этими условиями и условностями, требует чуда. Наверное, именно так начинаются и происходят те истории, которые позже становятся достоянием пера писателей. «Ещё две недели, – думал Тарасий, – и я увижу её. Не забыла ли меня, ждёт ли? Может, всё это лишь игра моего воображения и не более того, может это всего лишь её боль в глазах от травмы руки? Всё ли я понял правильно в её взгляде? Могу ли надеяться на взаимность, да и как ко всему этому отнесутся Григорий с Евдокией, отпустят ли Василису замуж за меня?» – размышляя обо всём этом и терзаемый сомнениями, Тарасий прикрыл глаза и незаметно для себя уснул.


Глава 3. Неожиданное сватовство Тарасия

Ночь прошла, а вслед за ней и те две недели, которые обыкновенно уходили у зимнего каравана новгородских торговцев на путь до Смоленска.
День ото дня в пути волнение Тарасия от предстоящей встречи с Василисой нарастало, и он пытался глушить его в долгих разговорах со знакомыми купцами, в песнях на привалах, в шутках. Однако мужики теперь и сами были не прочь отпускать остроты насчёт Рукавого, особенно, всякий раз, когда подъезжали к очередной замёрзшей реке, предлагая ему выйти и поплясать на льду. Тарасий подыгрывал им, выскакивал на замёрзшую речную гладь и пускался вприсядку. Торговый люд от души смеялся, хлопал в ладоши и всячески подзадоривал Рукавого. Тарасий не обижался. Временами случалось так, что не он один выскакивал на лёд под хлопанье в ладоши торговцев, а с ним пускались в пляс ещё три-четыре купца. Картина эта была непривычная, и непосвящённый наблюдатель мог счесть путников за юродивых. Благо таковых в пути встречалось мало, а на переправах и вовсе не было. В общем путешествие из Новгорода до Смоленска прошло без лишних неприятностей, весело, с огоньком, где неиссякаемым кремнем, извергающим его, был, безусловно, Тарасий.
Итак, группа новгородских торговцев благополучно добралась до Смоленска, а точнее, до ставшего уже привычным для ожидания ледохода постоялого двора Путилина. Определив свой товар в склад у причала, купцы дружно пришли на постой. К их приезду в доме Григория всегда готовились, ждали, однако на этот раз ожидание для Василисы по вполне понятной причине было особенным, как и для самого Тарасия, который, войдя в сени и увидев её, встал, как вкопанный. Его голос, только что громкий и весёлый, вдруг стих и осип, дыхание перехватило. Тарасий застыл на пороге, не сводя глаз с любимой женщины.
– Эй, Тарасий, что встал посреди сеней? Проходи, проходи! – подталкивали его вперёд идущие следом сотоварищи.
Опустив в пол глаза и склонив голову, буркнув при этом себе под нос: «Здравствуй, Василиса», – он пошёл на второй этаж для поселения. Женщина так же пришла в смятение и первое время даже забыла, что пора возвращаться к печи и готовить ужин для гостей. Только оклик Григория: «Василиса, ну что встала? Иди на кухню, да собери на стол», – вывел её из оцепенения.
Нет, не так представляла себе их встречу с Тарасием Василиса. Её женские грёзы рисовали иное, и удручённая обыденностью случившегося, кухарка вернулась к печи, чтобы греть ужин. Плечи её дрожали, а половник то и дело выскакивал из рук. Василиса села на лавку у печи и стала жадно пить воду, черпая её из бочки, стоящей рядом. Немного успокоившись, она стала собирать на стол.
Трапеза прошла быстро – торговцы хотели поскорее лечь отдыхать от дальней дороги и не утруждать хозяев долгими разговорами за ужином. Только Тарасий нарочно задержался, медленно отпивая из кружки сбитень.
– Вижу, дела у тебя неплохо идут, Тарасий, и это несмотря на то, что весь свой товар с лошадью и телегой прошлой зимой ты утопил в реке, – заметил Григорий.
– Да, это верно! Если бы не Иосиф, который тогда меня спас, то, думаю, из бедности мы с братом не выкарабкались бы, – ответил Рукавов.
– А Иосиф здесь причём? – не понимая связи, спросил хозяин.
– А вот причём, – начал объяснять Тарасий, – Иосиф этот, оказывается, в хороших отношениях с нашим отцом Алексием в Новгороде, что служит в Никольской церкви. Когда мы здесь с Иосифом прощались, то он передал для священника письмо, а в нём попросил обо мне позаботиться. Вот и получилось, что батюшка наш взял да и приобрёл для меня карпатских пчёл, семей сто, а они быстро роятся и дают хороший сбор мёда. Кроме того, батюшка через служителя Дионисия подарил нам молодого коня и телегу. И вообще, спас нас тогда Иосиф от разорения.
– Никогда раньше такого не слыхивал, чтобы евреи были друзьями священникам и нас, руссов, спасали. Точно чудо какое-то рассказываешь, Тарасий! – удивляясь, заметил Григорий.
– Точно ты сказал, Григорий, – чудо! Да и вообще, много чего удивительного произошло со всей моей семьей, то есть с братом и его женой, за этот год, – продолжил Тарасий.
– Этот твой еврей-учёный очень странный человек, о нём уже и в Киеве слухи разные ходят. Тут месяц назад проезжал один купец, так он рассказывал, что Иосиф чуть ли не самого беглого крымского хана в веру христианскую обратил, что тот после их беседы взялся за чтение евангелий. Вот как! – сказал хозяин.
– Григорий, теперь, после того что произошло со мной, я и этому не удивлюсь! Говорю тебе, он очень силён своей верой, а на слухи не обращай внимания, мало ли кто чего сбрехнёт! – успокоил хозяина Рукавов.
Тут на лестнице показалась Евдокия с ребёнком на руках. Малыш, только что покормленный грудью, спокойно спал на руках молодой мамы, причмокивая во сне.
– Постой, Григорий, так тебя можно поздравить, а ты молчишь! – заулыбался при виде жены хозяина Тарасий. – Значит, Иосиф был прав, когда сказал, что у тебя в этом году будет пополнение в семье. А, что скажешь?!
– Точно, говорил твой Иосиф про пополнение, но он сказал о нескольких детях, а у меня один сын, а не двойня. Выходит, ошибся он немного, – уточнил Григорий.
В этот момент лицо Евдокии побелело, и она как-то вся сжалась, продолжая удерживать ребёнка на руках.
– Что с тобой, милая? – Григорий буквально подпрыгнул со скамьи и подбежал к жене, чтобы поддержать её и забрать малыша себе.
– Не знаю, Гриша, что-то живот внизу тянет, – ответила жена, охая при каждом шаге, спускаясь вниз по лестнице.
Из кухни выскочила Василиса, которая всё это время из-за двери внимательно слушала разговор Тарасия и Григория.
– Хозяйка, что с вами? Может, лекаря позвать? – участливо и с волнением в голосе, предложила она.
– Да, Василиса, беги-ка ты за нашей повитухой, пусть придёт и осмотрит мою Евдокию, – согласился с предложением кухарки Григорий.
Быстро накинув одежду, Василиса убежала за Матрёной, знакомой Путилину повитухой. Тем временем Тарасий и Григорий осторожно отвели Евдокию в её комнату, а ребёнка уложили в колыбель.
Спустя четверть часа вернулась Василиса с Матрёной, женщиной уже преклонных лет, с властным взглядом и крепкими, как у мужчины, руками. Скинув в сенях тулуп, она прошла в опочивальню хозяев. Григорий и Тарасий вышли, уступая место знахарке. Ожидание нескольких минут результатов осмотра жены, казалось, превратилось для Григория в вечность. Он ходил взад и вперёд по коридору, нервно теребя пальцы.
– Ну что так долго?.. – раздражённо бурчал он.
Дверь распахнулась, повитуха вышла и сурово посмотрела на хозяина.
– Григорий, ты бы поберёг свою жену, дал бы отдохнуть ей, что-ли, – не без упрёка сказала она.
– Так я и сам ей всё время говорю: «Остепенись, да остепенись – сам управлюсь», а она ни в какую, всё пособить старается по хозяйству.
– Да я не об этом, Григорий. Ты бы дал ей от одного ребёнка отдохнуть, а то она у тебя опять в положении, медведь ты дремучий! – объяснила состояние Евдокии Матрёна.
Григорий прослезился от радости и кинулся в спальню к жене. Припав к ней, он стал целовать её, приговаривая:
– Голубка моя, голубка, спасибо!
– Ты теперь будь осторожнее, Григорий, ей тяжесть поднимать нельзя, а то выкинет. Завари пустырника да боярышника и попои Евдокию дней пять, чтобы всё успокоилось у неё внутри. И смотри – не утруждай! – бросила на прощание Матрёна.
Григорий вышел из спальни и направился на кухню отдать распоряжение Василисе о приготовлении отвара. Тут Тарасий остановил его:
– Постой, так значит Иосиф не ошибся?!
Не чуя себя от нахлынувших радости и волнения за Евдокию и новое, не видавшее ещё свет чадо, Григорий вопросительно смотрел на Тарасия.
– Не понимаешь, Григорий? – смеясь над лихим взглядом хозяина, спросил Рукавов.
– Ах, вот ты о чём! Не ошибся! Дай Бог ему здоровья и всего, что только ни пожелает душа его, – торопясь, ответил Григорий и побежал на кухню.
Тарасий спустился вниз и вновь сел за стол, ожидая Путилина. То и дело он прислушивался к звукам, доносившимся с кухни, где царили суета и радостное оживление. Казалось, вся утварь пришла в движение от этой новости. Когда отвар был готов, Григорий побежал им поить Евдокию, а на кухне вновь всё стихло. Василиса сидела за дверью на лавке и не смела показаться на глаза Тарасию. Страх остаться с ним наедине был вполне понятен. Её глаза уже просто не в силах были скрывать нежные порывы девичьего сердца.
Через полчаса такого ожидания, в котором чуткое ухо могло бы вполне услышать два бьющихся в унисон сердца Тарасия и Василисы, пребывающих в смутном волнении, в гостиную к Рукавову спустился возбуждённый радостным известием Григорий.
– Василиса, а ну неси пироги и сбитень – праздновать будем! – скомандовал хозяин постоялого двора, даже не собираясь принимать от купца возражения относительно того, что тот устал с дороги и ему было бы не прочь пойти лечь отдыхать.
– Праздновать так праздновать! – согласился Рукавов.
– Это ж надо, как он сказал! – намекая на Иосифа, продолжал Путилин. – «Будет у тебя ребёнок и не раз в следующем году». Да, чудеса! Тут он осёкся и спросил:
– Подожди, Тарасий, так он что – пророк?
– Может, и пророк – не знаю. Но то, что он не только меня спас, но семью моего брата – это точно! – ответил Рукавов.
– Про то, что он тебя из реки вытащил, – знаю. А это как вышло? – поинтересовался Григорий.
– Видишь ли, я как в полынье той зимой побывал и спасение от рук человека, которого ни во что не ставил, еврея, стало быть, принял, то во мне словно что-то переменилось. Стал понимать, что во многом не прав перед людьми и Богом. А тут Иосиф ещё и Евангелие мне подарил, когда мы с ним прощались, да с письмом к священникам в Новгороде отправил, а они тоже очень духовные, не как некоторые пьяницы да лихоимцы в церквях наших. Они, и правда, людей своих, над которыми поставлены, любят. Тут я у них и стал учиться понимать людей, прощать их, ведь мне Бог куда больше простил. Брат мой с женой жили последнее время плохо, сплошной разлад у них был, от чего и запил мой Олег. А разве это дело, когда хозяин пьёт и бьёт свою жену? Так вот, когда они оба стали замечать во мне перемены, то и сами захотели по-божески жить. Теперь у них всё миром, а Ольга, невестка моя, ждёт ребёнка от Олега, ей в конце весны рожать. Вот и получается, что, спасая меня, Иосиф и семью моего брата через меня спас! – объяснил Тарасий.
– Да, дела... – задумчиво сказал Григорий, а потом кликнул кухарку. – Василиса, где ты там?! Чего сбитник не несёшь?
С кухни послышался голос:
– Иду, иду!
А потом вышла и сама Василиса, неся горячий сбитень. Однако от волнения одна её нога зацепилась за другую, и женщина, падая, облила кипятком себе правую голень. Кожа мгновенно покраснела. Стискивая от боли зубы и корчась, женщина покатилась по полу.
Рукавов подхватил её на руки и вынес на мороз. Увидев у крыльца небольшой сугроб, он поставил Василису на ноги и приложил снег к месту ожога.
– Потерпи, Василиса, потерпи, сейчас будет легче, – стал успокаивать женщину Тарасий.
Кухарка тихо стонала, ухватившись за кафтан Рукавого обеими руками.
Боль начала постепенно стихать, а морозный воздух вместе с прикладываемым к её голени снегом делали своё дело: тело Василисы покрылось мурашками и её стало знобить.
– Пошли в дом, а то простудишься, – предложил Тарасий. – Идти сама сможешь?
Василиса попробовала полностью опереться на обожжённую ногу, но гримаса боли вновь исказила милые черты её лица.
– Подожди, помогу.
Рукавов вновь подхватил её на руки. Внеся Василису в дом, он усадил кухарку на лавку у стола.
– Вернулись? Ну что, полегче тебе, Василиса? – спросил Путилин, заканчивая оттирать пол от сбитня.
– Да, немного, – ответила Василиса, потирая правую ногу.
– Сейчас, подожди, – обратился Тарасий к Василисе, – я свой бальзам принесу.
С этими словами он побежал к себе в комнату на второй этаж. Вернувшись со склянкой, Рукавов опустился на колени перед кухаркой, и стал нежными движениями втирать лекарство в поражённую кипятком кожу голени.
– Ты и впрямь, как лекарь, Тарасий. Это хорошо, что у тебя отец был знахарем, а то опять пришлось бы звать помощь, – заметил Григорий, вспоминая прошлый случай его врачевания Василисы.
– Да, отцовские знания меня часто выручают, – ответил Рукавов.
– Слушай, Тарасий, ты опять спасаешь нашу помощницу. То она руку вывихнет, то ногу обожгёт. Чтобы она без тебя делала?! Ты для неё, как ангел-хранитель! – попытался пошутить Путилин.
– Раз так, раз без меня она не может ничего сделать, то мне следует жениться на ней, чтобы всегда хранить от бед, – поддержал шутку Григория Рукавов, продолжая, склонившись у ног Василисы, втирать бальзам в её покрасневшую кожу.
Случилось, что Рукавов, не зная, как сказать любимой женщине то, в чём не решался ей признаться, странным образом приняло шутливый оборот.
Как гром в голове, у него прозвучали ответные слова Василисы, в которых читались покорность и радость от такого шутливого предложения:
– Я согласна, Тарасий!
Рукавов замер и, подняв голову, посмотрел в глаза Василисы, полные надежды на то, что эта шутка и есть то главное, чего они оба тайно хотели. Тарасий всё понял и нежно улыбнулся любимой.
– Вот и хорошо, теперь я всегда буду охранять тебя, Василиса, обещаю!
Григорий, который вначале воспринимал всё это, как некую шалость купца, теперь, увидев свет любви в глазах обоих, столь легко узнаваемый всяким, кто хоть раз сам был влюблён и влюблён взаимно, стоял и не знал, что на всё это сказать. В конце концов, придя в себя от второй за вечер новости, Путилин произнёс:
– Подожди, Тарасий, она же всего лишь кухарка у нас, а ты вон какой видный купец. Чего тебе до неё?
Рукавов резко встал, лицо теперь его было серьёзным, а взгляд строгим:
– Григорий, разве для любви это имеет значение? Более того, хоть она, как и ты, обращена в католичество, но и это не мешает мне любить её. Разве апостол Павел не писал всем нам – и католикам и православным, – что отныне больше нет ни евреев, ни язычников, ни богатых, ни рабов, а только новое творение во Христе Иисусе. Вот что ценно в глазах Бога! Если любовь может стирать границы между различными церквями и прежними верованиями, а уния между нами тому свидетельство, то эта же самая любовь стирает границы и между людьми разного достатка. Пусть мой избыток послужит её недостатку, чтобы ни у кого не было нужды!
– Это ты хорошо сказал, Тарасий, – ответил Путилин, почувствовав в своём сердце некую неловкость от сказанных невпопад слов.
Василиса, продолжавшая сидеть на лавке, смотрела сейчас на Тарасия восторженно, и если чего-то она и не поняла в его словах про унию между православными и католиками, то её женское сердце поняло главное: он – тот мужчина, который любит её и готов защищать.
Вот так в гостиной постоялого двора Путилина в тот вечер происходили события, какие редко можно было наблюдать в то далёкое и непростое время, когда вместе за одним столом собирались не иерархи Восточной и Западной церквей, а простолюдины. И если Новгород был в лоне православия, то Смоленск, несмотря на все попытки Москвы вернуть себе этот город у Великого Литовского княжества, оставался в большей степени католическим, как и многие тогда входившие в его состав другие русские города. Лишь подписанная уния позволяла сохранять хрупкое перемирие между этими двумя мирами верующих. Но, тем не менее, на литовских землях православные постоянно находились в униженном и притеснённом положении, доходящим до того, что их церкви закрывали, меняли пастырей и запрещали молиться на свой манер, подобные молитвы не разрешалось творить местами даже в шалашах.
– Вот и попили сбитня, – закончил Григорий, улыбаясь Рукавову и Василисе, – ладно, давайте отдыхать.
– Да, верно, – согласился Тарасий и, обратившись к Василисе, чтобы передать ей склянку с бальзамом, сказал: – Втирай состав утром и вечером, я думаю, скоро всё пройдёт. А теперь всем спокойной ночи.
Все разошлись по свои комнатам. Евдокия, которая уже было задремала под действием целебного отвара, пробудилась от шума в гостиной и ждала мужа. Когда он вошёл в опочивальню, стараясь не разбудить жену и ребёнка, она шёпотом обратилась к нему:
– Григорий, я не сплю. Что там у вас стряслось внизу, отчего шум?
– Странный сегодня выдался вечер: одна новость за другой! – так же шёпотом ответил ей Григорий.
– Я надеюсь, что вторая новость не менее приятная, чем первая, – продолжила Евдокия.
Путилин, оставив без внимания ожог Василисы, засмеялся, заметив:
– Для двоих – Тарасия и Василисы – приятная, а для нас с тобой – не очень!
– Это ты о чём, Григорий?
– А вот о чём! Тарасий сделал предложение нашей Василисе, а она согласилась. И я тебе должен сказать, мне показалось, что это чувство уже давно между ними, только они это ловко скрывали, а теперь всё обнаружилось, – объяснил Григорий.
– Ты что-то уже ответил им? – не без волнения в голосе спросила мужа Евдокия.
– Пока ничего. А, впрочем, что тут думать! Василиса – девка видная, засиделась она у нас. Ей замуж да детей рожать уже давно пора, а то так и пройдёт её короткий бабий век. Мы себе другую работницу подыщем, чтобы не хуже Василисы была. Вон у соседки нашей Глафиры дочка уже подросла, работящая. Мы можем её к себе пригласить, авось пойдёт, – успокоил жену Григорий.
– Хорошо, пусть так и будет, – ответила мужу Евдокия. – Ложись – утро вечера мудренее.
Григорий, склонившись над колыбелькой, поцеловал малыша, а затем потушил свечи.
Грядущий день сулил всем немало перемен.


Глава 4. Сон Василисы и королевский подарок

Следующим утром, когда забрезжил рассвет, Василиса пробудилась ото сна. Сон её был примечательным и тревожным, а видела она себя в нём невестой. Однако, вопреки всем традициям, которые предписывают новобрачной вначале быть в платье чёрного цвета, символизирующего то, что она умирает для старой жизни, а после – быть в красном, означающем радость и красоту новой, то есть замужней жизни, в её сновидении всё было с точностью до наоборот. Она сменила одежды радости на одежды скорби, и только небольшой клочок платья, что возле сердца, так и остался алой расцветки её, уже замужнего, положения. Полная сомнений относительно их с Тарасием будущего, она вышла на кухню. Через окно, ставни которого уже были открыты ещё раньше поднявшимся с постели хозяина, она увидела на дворе его самого и Рукавова, о чём-то беседующих. Было видно по жестам, что Путилин объяснял дорогу Тарасию в город, но куда и зачем должен был идти в столь ранний час её возлюбленный, что за нужда его пробудила этим утром, она так и не поняла из увиденного разговора. Всё это ещё более усилило тревогу Василисы. Подавляя в себе волнение, она приступила к своим привычным для кухарки делам.
Время тянулось долго, торговцы, что приехали из Новгорода с Тарасием, уже успели позавтракать, а в полдень и пообедать, но Рукавов всё не возвращался. Хозяин тоже убыл со двора за продуктами, так что Василисе не у кого было спросить о том, куда отправился поутру, даже не позавтракав, её Тарасий.
Спустя часа три по полудню, наконец, вернулся Рукавов. Он весь сиял от радости, что теперь основательно поселилась в его сердце. Увидев растерянный и тревожный взгляд Василисы, которая, заметив его в окне, вышла встречать в сени, он опешил.
– Василиса, стряслось что?
– Я волновалась за тебя. Ты ушёл, ничего не сказал, даже не поел, – несколько обиженно объяснила она.
– И только-то! – облегчённо вздохнул Тарасий и, подойдя ближе, достал из-за пазухи зимнего кафтана аккуратно сложенный дорогой платок. Протянув его Василисе, он сказал:
– Это тебе!
Василиса, смущаясь, приняла небольшой свёрток. Когда же раскрыла его, то на её ладони оказалась небольшая серебряная брошь с красным гранатовым глазком посредине.
– Какая прелесть! – изумлённо и восторженно сказала она.       – Тарасий, это мне?
И, увидев радость в его глазах, как подтверждение её догадки, хотела уже было броситься его целовать, но сдержалась, а только крепко сжала своими руками его ладони.
Тут в сени вошёл Григорий, вернувшийся из города с товарами для хозяйства. Увидев влюблённых, заулыбался.
– Ну как, Тарасий, нашёл, что искал? – лукаво спросил он.
– Да, спасибо, уже подарил, – ответил Рукавов.
– Тогда, Василиса, хвастайся, что за подарок искал для тебя сегодня утром твой Тарасий.
Женщина, краснея от стеснения, разжала ладонь и показала брошь. Григорий оценивающе покачал головой, а потом шутливо заметил:
– Королевский подарок, Василиса! Дождалась ты своего князя. И пусть князь твой не на коне, а на телеге с бочкой мёда, но всё равно подарок королевский!
Мужчины засмеялись.
– Ладно, ладно, не смущайся, беги, покажи подарок Евдокии, она уже всё знает! – обратился Григорий к кухарке.
Василиса от такого подношения на время забыла о неприятном ночном сновидении и убежала в комнату хозяйки, так и не поделившись своей девичьей тревогой с Тарасием.
– Григорий, – обратился к Путилину Рукавов, когда они остались одни, – у Василисы никого нет, вы одни у неё с Евдокией. Я оставлю для неё кое-какие деньги, чтобы она не знала стеснения и могла купить себе для свадебного платья парчи и жемчугов. Вот, возьми, – протягивая кисет с монетами, сказал Тарасий. – Позже передашь ей, чтобы не стеснялась. Думаю, что она управится с платьем до ноября, когда мы вернёмся из Киева.
– Добро, – ответил Григорий, – не сомневайся, приготовим для тебя невесту – залюбуешься!
– Спасибо, что отпускаешь её. Обещаю, что она не будет со мной горя знать, не обижу, – поблагодарил и заверил Григория Рукавов.
Следующие шесть дней пролетели быстро – у влюблённых не было много времени для общения. Василиса постоянно была на кухне, а Тарасий из-за этого коротал дни за чтением Евангелия. Только уже поздними вечерами у них выдавались короткие свидания, да и те они были вынуждены проводить в доме, в гостиной.
Наконец, лёд сошёл, и на Днепре восстановилось судоходство. Как это бывало уже не раз, торговцы, расплатившись и попрощавшись с хозяевами постоялого двора, ушли на пристань. После непродолжительного, но трогательного прощания с Василисой ушёл и Тарасий.
Когда его фигура скрылась из виду на дороге, круто спускающейся к берегу, кухарка, стоявшая в дверях, ведущих на постоялый двор, заплакала и медленно побрела к дому, казавшемуся ей теперь особенно пустым. На пороге она встретилась с Григорием, который в это время выходил с сеновала. Уловив тяжёлый от печали и тоски взгляд женщины, он сочувственно сказал:
– Беги!
Не сразу поняв разрешение Путилина, она попятилась назад, а потом шагом всё быстрее и быстрее, переходя на бег, стараясь не подскользнуться и не упасть на весенней скользкой от грязи дороге, поспешила вслед за Тарасием на причал. Её ноги то и дело увязали в грязной жиже, скользили, но она упорно бежала, пачкая сарафан то брызгами луж, то своими руками, которые вместе с ногами несколько раз увязали в грязи, когда она подскальзывалась и чуть было полностью не растягивалась на раскисшей земле. Вся испачканная, со сбившимся на спину платком, растрёпанными встречным ветром волосами она вбежала на пристань и остановилась. Увидев стоящих на берегу торговцев, громко, что было сил в груди, закричала:
– Тарасий, Тарасий!
Рукавов обернулся и, увидев Василису в одном сарафане, скидывая с себя на ходу меховой кафтан, подбежал к ней.
– Ты что здесь? Зачем? Холодно! – накидывая на неё свою верхнюю одежду, говорил он Василисе, которая уткнулась ему лицом в грудь и плакала. Новгородские торговцы, бывшие на пристани с Рукавовым, только что оживлённо обсуждавшие предстоящее путешествие до Киева, смолкли и понимающе смотрели на влюблённых.
– Тарасий, не уезжай, я боюсь за тебя! – просила его вся в слезах Василиса.
– Да что ты, я же вернусь. Чего ты боишься? – пытался успокоить её Рукавов.
– Тарасий, Тарасий, я недавно сон видела, а в нём сменила красное свадебное платье на чёрное, только один лоскуточек на нём остался алым – это дурной знак! Не хотела тебе говорить, да боюсь за тебя – не уезжай!
– Глупенькая, ну что со мной может произойти?! И потом, если и следует чему-то быть, то, видно, не сейчас, ведь мы ещё не венчаны и платья у тебя нет свадебного. Так что подожди так убиваться, вернусь живым – и поженимся! – попытался, как мог, объяснить ей сон Рукавов.
– Правда? – заглядывая Тарасию в глаза и вытирая слёзы, спросила Василиса.
– Конечно, правда! Люблю я тебя, душа моя! – ответил Тарасий, и Василиса снова уткнулась ему лицом в грудь.
К влюблённым подошёл кормчий. Сняв с женщины одежду Рукавова и покрыв её плечи взамен тёплой накидкой, что служила ему самому в пути одеялом, он сказал:
– Нам пора!
Сжав руками плечи Василисы и поцеловав в лоб, Тарасий отстранил её от себя.
– Верь мне, я вернусь, жди! – сказал он ей на прощание и взбежал по мостику на корму ладьи.
Суда одно за другим стали медленно отходить от причала. Ладейники травили канаты, поднимали паруса. Кормчие отдавали распоряжения, направляя корабли по освобождённой от ледяного плена речной глади.
Василиса сначала стояла на пристани, провожая взглядом торговцев, а потом взбежала на вершину берега, с которого можно было лучше видеть, как растворится вдали последний парус торгового каравана.


Глава 5. Разговор Иосифа и Тарасия о единстве
мессианского иудаизма и православия

Если один человек не любит другого, то всё, чтобы ни делал в этой ситуации тот самый «другой», даже при всей невинности производимого им, это будет восприниматься первым не меньше, как абсолютное зло, требующее полного искоренения, нередко вместе с самим человеком. Напротив, когда люди любят друг друга, тогда и то, что заслуживает, с точки зрения закона полного осуждения и даже смертельного наказания, становится всего лишь поводом если и к спорам, то не до крови, а зачастую – к обмену мнениями, чтобы найти согласие и идти дальше вместе. Вот такие два непохожие друг на друга разговора между разными людьми состоялись в конце весны 1479 года в Киеве. О них и пойдёт речь далее.
По прибытии в «мать городов русских» на кораблях из Смоленска, расположившись в торговой слободе и приступив к ставшему уже привычкой торгу, Тарасий справился у местных купцов о том, где найти приехавшего сюда годом ранее учёного из Новгорода. Однако его даже не пришлось разыскивать, так как Иосиф сам нашёл своего названого брата, томимый разлукой с Рукавовым. Это была встреча товарищей, в которой мы вряд ли увидим что-то особенное, разве что – дружеские объятия, в которые заключили друг друга наши герои. Если же принять во внимание, что обнимали друг друга еврей и русский на глазах у торговцев и покупателей, то это уже и не объятия вовсе, а единение двух разных миров в один, – удивительный и сложный, удивительный своим составом и сложный своими противоречиями.
– Вы уже приехали! – радостно хлопая по плечу Тарасия, воскликнул Иосиф.
– Вот, как видишь, целые и невредимые, по милости Божьей! – ответил, широко улыбаясь другу, Рукавов.
– Вот и хорошо, я рад! Вижу, что дела твои идут неплохо, раз снова пожаловал в Киев мёдом торговать! – порадовался за Тарасия Иосиф.
– Это ты верно сказал. Хорошо идут. Только где бы я был, если бы не Бог?! – ответил торговец.
– Значит тебе, Тарасий, есть, что рассказать о своей жизни, – улыбаясь в ответ Рукавову, сказал Иосиф.
– Да, так и есть! Как будто жить начал заново, – и, начиная собираться с торга, купец продолжил: – Сейчас, Иосиф, подожди – уберу товар и пойдём отсюда на берег, там и поговорим. Людно здесь.
Могучий Днепр, медленно и нехотя, после весеннего паводка возвращаясь своими водами в привычные для себя границы, нёс поднимаемые ветром волны, а с ними всё дальше и дальше на юг ладьи и струги с торговым людом, путешествующими монахами и служителями вельмож с их разного рода посланиями. Длительно спавший зимой Днепр снова наполнялся жизнью и суетой судоходства и рыбного промысла. Величаво покачиваясь на волнах, корабли почти бесшумно плыли вперёд, лишь похлопывание ветра в их парусах создавало то самое звучание над волнами, которое присуще большим и сильным рекам. Созерцание большой воды часто располагает человека к созерцанию внутреннему, а уж тем более – её соседство с храмами и монастырями, рядом с которыми на берегу Днепра и расположились Тарасий и Иосиф.
Рассказав дорогой о чудесах и всевозможных происшествиях, которые произошли с ним и с семьёй его брата за последний год, об отношениях с Василисой, Тарасий, радуясь и несколько гордясь своим духовным ростом, сказал названному брату:
– Ну вот, Иосиф, так и прожил я год. Трудно, конечно, богатому войти в Царство Божье, но верно сказал Господь наш: что невозможно человеку, возможно Богу. Он сделал невозможное. Сделал из меня, торговца, верующего, и теперь я знаю, почему мы были раньше не вместе. Отчасти, я был далёк от Бога, но главное, – даже если бы я на самом деле воцерковился, это ещё вовсе бы не означало единство с тобой, брат мой, Иосиф. Нас разделяют многие учения. Стены этих учений разлучили нас, как разлучают они людей, делая их врагами друг другу, но не этого хотел от нас Господь, а послушания и мира между нами.
– Всё верно, Тарасий, всё верно. Тебе необходимо глубже знать учение Христово, чтобы быть готовым любому дать отчёт о твоих убеждениях, а для этого нужно многому учиться, много читать. Сейчас удивительное время. Два года назад на письмо князя Михаила Олельковича, воеводы Ивана Ходкевича и других важных киевских особ Папа Римский прислал буллу с разрешением о равноправном производстве служений по всем церквям в Литовском княжестве. Пускай пока есть такое холодное уважение друг к другу у католиков и православных, но будем надеяться, что это начало. Это время надежды, нам нужно не отстать от всего этого, я имею в виду нас, евреев, и тех, кто с нами разделяет учение Христово как данное прежде евреям. Нельзя, чтобы природная ветвь Божья – Израиль – была в стороне и не плодоносила, а проводимые служения католиками и православными были без нас. Но сколько ещё нужно нам преодолеть, чтобы всем вместе явить миру любовь Создателя, в которой есть место всем, в которой нет вражды, – и, набрав полную грудь воздуха с ароматами цветущих садов, Иосиф продолжил: – Ты чувствуешь, какой воздух, – свежий и полный пробуждающейся жизни. Вот и мы должны пробудить народ к ней: католиков, православных, евреев, – всех к единой жизни во Христе, в благоухание, угодное Богу.
– Да, да, – задумчиво ответил Тарасий, – преодолеть нужно много. Кажется, нас разделяет пропасть!
– Тарасий, – начал Иосиф, – не будем сгущать краски! Хотя мы и разные, но общее всё же тоже есть. Мы оба верим в одного Бога, и в то, что Он для нас один и тот же, и в то, что Он, действительно, один, а не несколько, хотя и явленный нам в разных лицах Отца, Сына и Святого Духа. Мы оба понимаем, что источником нашей веры является Писание, которое и меня, и тебя призывает к изменениям внутреннего человека, к воздержанию от греха, к молитве, к посту, к любви других, даже врагов! Каждый из нас спасается верой в жертвенную смерть Господа Иисуса и Его воскресение – здесь тоже нет разногласий между нами. Православные и верующие иудеи убеждены, что Святой Дух к нам исходит от Отца. И наши, и ваши служители согласны в том, что можно иметь детей даже служителям алтаря, ведь имел же жену священник Храма Захария, наделённый правом входить во Святая Святых, и это не помешало Богу благословить его и даровать сына – пророка Иоанна Крестителя. Вы собираетесь на служение в храмах и церквях, и мы делали то же, пока Рим не уничтожил нашего Храма. Разве с приходом Мессии, Его смерти и воскресения апостолы перестали посещать это святое для каждого еврея место? Мы и сейчас желаем вернуться на родину и восстановить некогда славу царя Соломона – Храм в Иерусалиме. Вот! А ты говоришь – «много разного»! Напротив – много общего, и главное – всё это не терять из виду, не закрывать всем тем, что пока вызывает между нами непонимание.
– А куда деть тогда иконы, образа? – с грустью заметил Рукавов.
– Брат мой, Тарасий, – продолжал Иосиф, – мы чтим наших патриархов. Разве Авраам, Давид, Соломон, Навин не на устах наших? Так и вы чтите ваших святых. Разве плохо, чтобы человек помнил своих героев, знал историю, красивую историю своего народа, мог ею гордиться, а главное – подражать этим героям, брать с них пример? Для того и существуют книги, чтобы мы помнили и уважали наших выдающихся предков. Просто вы пошли в этом дальше: вы стали их рисовать, чтобы помнить не только, какими они были внутренне, но и какими они были внешне. И это не плохо! Плохо то, что с определённой поры человеческую память, воплощённую в образах, стали обожествлять, делать образы, равными Богу, поклоняться им. Мы, дети Авраама, помним и чтим его, но никому из нас и в голову не придёт рисовать его, а потом этому изображению поклоняться. Разве не с уважением об Аврааме говорил Иисус, но где видно, чтобы Он ему кланялся? Это просто невозможно, ведь Моисей заповедовал нам не рисовать никого: ни животных, ни людей для служения им и поклонения. Как можно нарушить закон сей, за что следовало побитие камнями? Ни Иисус не кланялся изображениям усопших, ни Его апостолы, ни многие поколения учеников-евреев. У Бога все живы. Так говорил и сам Иисус: «Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог не есть Бог мёртвых, но живых, ибо у Него все живы». Но разве это вело нас, евреев, к поклонению этим образам? Нет!
– Что же тогда делать с образами Девы Марии по всей Руси-матушке? – поинтересовался Тарасий.
– Друг мой, к несчастью, есть особенности славянского перевода, которые упускают ту точность с иврита, которая не даёт повода для поклонения Марии, хотя она и удостоилась великой чести, а с нею – и славы от Господа. В славянском тексте написано, что когда к беременной Елисавете пришла её племянница Мария, то она сказала буквально следующее о своём собственном положении: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моём, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный...». На иврите та же история звучит несколько по-другому: «Душа моя превозносит Адоная: и дух мой радуется в Боге, Спасителе моём: «Ибо впредь – подумать только! – все поколения будут называть меня благословенной! Могущественный сделал для меня великое!».
– Посмотри, Тарасий! – восклицая, продолжил Иосиф, – народы не будут поклоняться Марии, а только станут считать её благословенной, и не её Бог сделал великой, а для неё сделал великое. Вот в чем разница! Но даже если считать, что наш еврейский перевод неверный, хотя он тот, который был изначально, то как тогда объяснить, что в книге Деяний апостолов, которая описывает время их служения с тридцать третьего по шестьдесят первый год, нет ни одного упоминания о том, что в созданной ими Церкви было служение, посвящённое Матери Божьей, а ведь у одного из апостолов она находилась на содержании, точнее – у апостола Иоанна. Нет указаний на служение ей и в посланиях святых апостолов. Значит нам следует признать, что еврейский перевод точнее, раз он не расходится с историей ранней Церкви и Законом Моисея. Тарасий, неплохо помнить святых, плохо заменять ими Бога. Вот почему верующие евреи не принимают православных образов, евреям противно поклонение изображениям. Давайте просто помнить святых, смотреть на их опыт, подражать им, если нужно, в терпении их и в служении, но главный всё же – Бог, и Ему мы должны служить, и Ему мы должны подражать, прежде всего. Но и Он не требует от нас Его образа! Если мы сможем в этом договориться, то огромная стена непонимания между нами падёт, евангелие для евреев будет понятным и доступным. Разве не Павел писал: «...лучше не пить вина, если от этого соблазняется брат твой»? Мы во Христе братья друг другу, и жертвенность по отношению к ближнему Бог ещё не отменял, да и не отменит! Разве сложно не молиться на образы, чтобы тысячи евреев уверовали во Христа и не сгинули в аду?! Но если православные не любят евреев, тех, от кого к ним в своё время пришло спасение и Спаситель, то тогда и жертвенности не будет, да и смирения заповедям. Чего тогда нам ждать на Земле?! Мира, любви? Зачем мы просим Господа в «Отче наш», чтобы пришло Его Царствие, если сами не желаем его строить, смиряться друг перед другом, жертвовать своими заблуждениями. Разве это хорошо, когда люди гибнут от наших споров и вражды? Бог примирил нас в Себе, Он примирил нас в Истине, и она для всех одна – Его Слово. Перестанем придумывать, дописывать Его Слово – перестанем враждовать!
– Иосиф, как всё это непросто! Возможно ли переучить всех заново, целые народы? Тут должно произойти чудо! – с волнением в голосе заметил Тарасий.
– Да, чудо! Но разве оно сейчас, здесь, на берегу Днепра, не происходит?! Ты и я – мы вместе! Ещё год назад ты бы это и представить себе не мог, а сейчас сидишь рядом и думаешь, как я. Так от сердца к сердцу мы сможем передать Благую весть о Христе и единстве в Нём! Пусть долго, но сможем! Думаю, у нашего Бога на это хватит терпения. Главное, чтобы мы были искренни в своих стремлениях к миру. Не ждали, когда смирятся другие, а делали это сами, без оглядки на тех, кто рядом, – сказал Иосиф.
– А ведь ты прав! Будем уповать на Бога, молиться Христу об этом, – поддержал его Рукавов.
Тут Иосиф грустно вздохнул. В его движениях почувствовалось напряжение, словно он готовился сказать нечто важное, но не знал с чего начать. Заметив некое смятение в Иосифе, Тарасий спросил:
– Ты что? Что-то случилось? Я что-то не так сказал?
– Я понимаю, – начал издалека Иосиф, – что то, что я сейчас скажу, – сложно для тебя, но всё же надеюсь, что ты поймёшь и примешь. Есть особенное учение, кажущееся крамольным и еретичным, но это только так кажется, хотя из-за него многие считают нас нехристями и преследуют, от чего нам часто приходится скрываться и скрывать свои убеждения.
– Что же это за учение такое?! – спросил Тарасий, в голосе которого так же почувствовалось напряжение, которое предалось ему от Иосифа.
– Понимаешь, Тарасий, – продолжил Иосиф, – Бог – Он один, и нам нужно понять, как к Нему обращаться. Из Писания мы знаем, что Он и Отец, и Сын, и Дух Святой. Но разве мы видим где-нибудь в тексте Слова Божьего, чтобы верующие обращались к Нему со словами «Дух Святой». Такого просто нет. Выбор остаётся между Отцом и Сыном. Если ты начнёшь считать, сколько раз Новый Завет призывает нас называть его Отцом, то увидишь, что более семидесяти раз! А сколько раз верующие общались с Ним как с Сыном, после того как Он вознёсся на Небо? Только два – и то, когда Он сам первый обращался к человеку, представ перед ним. Что же в этой ситуации считать верным? Мы считаем, что обращаться следует к Богу как Отцу, а не как к Сыну. Когда верующие люди слушают это, то это и кажется им чуть ли не отвержением Сына Божьего. Но это не так! Если сам Бог решил привести нас к Себе, как к Отцу, приняв образ Сына, то кто мы, чтобы перечить Ему? Не Отец ведёт нас к Сыну, а Сын – к Отцу, отчего и молитва от Христа – «Отче наш», а не «Сын наш»! Господь Иисус есть Сын и тот же самый Бог, что и Отец. Мы не унижаем Христа, но следуем за Ним к Отцу, ибо таков замысел Божий, чтобы все пришли в Сыне и через Сына – к Отцу. Он есть выше всех. Только вот беда: начиная слушать это учение от назореев, не многие принимают его, большинство за это называют нас нехристями, племенем сатанинским. Конечно, я мог бы тебе об этом и не рассказывать, но тогда об этом ты бы узнал от других из нашей общины и считал бы меня неискренним. Ты же мне брат и от тебя ли я скрою, как я сам считаю, о чём думаю, во что верю.
Тарасий опустил голову, мысли путались. То, что казалось ему ещё с детства само собой разумеющимся, теперь пошатнулось и упало, разлетелось на тысячи мелких осколков, и он не знал, что с этим делать, как поступить с молитвами Иисусу, к которым он так привык, сросся всем своим естеством.
– Не знаю, Иосиф, сложно всё это как-то. Что ответить тебе – ума не приложу. Это – как отказаться от самого себя, что ли! – ответил Рукавов.
– Вот видишь, Тарасий, и тебе сложно, – подхватил Иосиф. – Ладно, думай, не торопись. Никто не сможет заставить тебя изменить твоим убеждениям. Однако я думаю, если ты так серьёзно отнёсся к моему вопросу о том, почему мы не вместе, и нашёл-таки на этот вопрос ответ, то и на это Бог поможет тебе ответить. В конце концов молись Богу, зная, что Он ждёт тебя всегда как Отец, а если захочет предстать перед тобой как Сын, то смело говори с Ним, как с Сыном.
– А у тебя так было? Он к тебе приходил как Сын? – не зная уже что и спросить, задал вопрос Тарасий.
– Пока нет, – ответил Иосиф.
– Вообще ты видел Его? – опять спросил Тарасий.
– Нет, – ответил Иосиф, – Его редко кто видел, да и те, кто видел, видели не Его, а Его славу, потому что Бога не видел никто и никогда, лишь Сын явил нам Его, будучи в обличии человека. Увидеть Бога и при этом остаться в живых грешному человеку невозможно. Только чистые сердцем Бога узрят, но это ещё предстоит нам достичь – стать чистыми, чтобы видеть Его.
– Подожди, подожди, – с этими словами Тарасий достал письмо от отца Алексия и передал его Иосифу, – вот, чуть не забыл отдать, возьми. Он хотел видеть тебя, но, как понимаешь, не может оставить служение, потому письмо передал со мной. А что, отец Алексий и отец Дионисий то же, как и ты, не молятся Иисусу?
– Да, – убирая письмо внутрь кафтана, коротко ответил Иосиф.
– Надо же, раньше и не замечал! – удивляясь своей невнимательности, сказал Тарасий.
– Это приходит не сразу, и не сразу этому мы учим, – заверил Рукавова Иосиф, – только тогда, когда человек сам прочитает хотя бы один раз весь Новый Завет от начала и до конца, чтобы он сам мог убедиться в справедливости этого учения. Ладно, на сегодня хватит, не всё сразу, а то ты, Тарасий, не сможешь вместить всего, что-то упустишь, что-то не поймёшь. У нас ещё будет время поговорить. Солнце уже садится, пойдём. Кстати, о письмах, – снова обратился Иосиф к Тарасию. – У тебя на торгу есть знакомый торговец, который был бы не любопытен и смог доставить моё письмо в Вену? Там у меня есть один знакомый, он бы передал его для моих родителей в Испанию, Севилью.
– Ты чего-то опасаешься? – решил уточнить Тарасий, а потом, закивав головой, продолжил: – Понял, понял. Твои родители тоже верят, как ты!
На эту догадку Иосиф улыбнулся и уточнил:
– Да! Только не они верят, как я, а я – как они.
Немного поразмыслив, Рукавов ответил:
– Ладно, есть у меня один знакомый торговец – помогу. Пиши письмо.


Глава 6. Спор митрополита Пеструча и архимандрита
Войниловича о том, чья вера лучше: православная
или католическая

Многие русские города, оказавшись в силу известных обстоятельств в составе Великого княжества Литовского, а также по причине того, что князь литовский и король польский Казимир имел тесные сношения с Римским Папой, терпели всяческие притеснения в вере своей православной. Если изначально на Руси, кроме латинского манера служения, другого и не было вовсе, то после 1054 года от Рождества Христова многое переменилось и всё больше церковных приходов стало переходить на восточный манер служений, пока не настал тот момент, что народ русский отказался воспринимать иной, неправославный манер.
Всё это только усиливало давление латинян. Пользуясь поддержкой светской власти, они всячески старались увеличить своё влияние и представительство. Так стали распространяться по городам русским монахи различных орденов, бернардинцы и доминиканцы, создавая монастыри, началось закрытие православных приходов. При уходе с поста священника такого прихода на его место ставился католик. Появились всевозможные трактаты и предписания в защиту веры латинской, примером чему был труд Яна Сакрана «О заблуждениях русских».
В этой борьбе за влияние на народ, который уже был обращен в веру православную, было много странного, хотя бы уже то, что происходило неоднократное перекрещивание всякого, кто переходил из одного манера служения в другой. Для чего нужно было спасать уже спасённых – неизвестно, но делалось это ревностно и последовательно, а всякий раз, когда теряется духовный смысл в производимом, нужно искать иную причину, то есть – мамону.
Волнения в среде православных верующих из-за притеснений стали почти нормой для тех лет. Натыкаясь на подобные всплески недовольства, а подчас и открытого сопротивления, власть имущие понимали, что нужно искать компромиссы и договариваться. Так поступил и Мартин Гаштольд, воевода киевский, когда в очередной раз на землях, ему подвластных, начались стычки между латинянами и восточными христианами. Для примирения он пригласил в часовню, построенную на территории княжеского двора его братом Станиславом, митрополита Мисаила Пеструча и архимандрита Печерского монастыря Феодосия Войниловича.
Вечерняя литургия для челяди воеводской уже давно закончилась, и в часовне вновь воцарилась тишина. Свечи в лампадках мерцали, наполняя её вместе с ароматами церковных благовоний особенным, располагающим к успокоению души человеческой, настроением. Расположившись на противоположных лавках, что стояли по обе стороны вдоль стен часовни, предварительно немыми поклонами поприветствовав друг друга, оба иерарха спокойно и несколько строго смотрели на Гаштольда, на долю которого в этот вечер выпало мирить католиков и православных. Ожидая от него первых, задающих тон всему остальному разговору, слов, иерархи молчали. Находясь на лавке рядом с Войниловичем, подчёркивая таким образом свою принадлежность к вере латинской, воевода Мартин тоже молчал. Не то чтобы он не знал, что сказать этим двум мужам Божьим, но уже само их присутствие здесь заставляло его колебаться в выборе подобающих фраз.
– Жаркий сегодня выдался день, – начал он, – а здесь, внутри, прохладно, хорошо.
На что оба священника покивали головами, не проронив ни слова, понимая, что их сюда пригласили не погоду обсуждать, а дела, куда более важные.
– Вот я и говорю, – продолжил Гаштольд после некоторой паузы, – жарко стало. Жаль, что так же жарко становится и между нами. И как под покровом этой часовни мы находим успокоение телам нашим от зноя, так же в ней, в Церкви, в лоне её, нам нужно найти и успокоение для душ наших, а значит, и для паств. Нехорошо, когда братья христиане, хоть и разного манера служения, но всё же братья, обижают друг друга. Правильно делать, как Господь наш примером Своим являл: «не отвечать злом на зло, но побеждать зло добром» и «ударившему по одной щеке, подставлять другую», – попытался завязать духовный и миролюбивый разговор воевода, но то, что самому Мартину казалось правильным, вызвало у Мисаила бурю негодования в сердце.
– Эдак, воевода, вы нас всех и забьёте насмерть. Я смотрю, вам дай волю, всех православных изживёте с земли русской, – резко ответил митрополит.
– Нет, нет, не поймите меня превратно, будто только от Вашей паствы нужно смирение и уважение, но это в равной, я подчёркиваю, в равной мере относится и к нам, католикам.
– Если, уважаемый митрополит, Вашим верующим и делают замечания, то не из нелюбви к ним, а совсем наоборот, чтобы исправить, сделать лучше. Я думаю, что нам всем внимательно нужно отнестись к посланиям, посвящённым этому вопросу, нашего папы, человека, являющегося воплощением святости и мудрости Божьей на земле, – решил осадить Мисаила Феодосий, в чьих жилах текла не только кровь поборника веры, но и потомственного военного. Бросать и принимать вызовы для него и его предков было делом весьма заурядным, отчего он и прежде позволял себе подобные выпады в сторону православных священников.
– Ваше отношение к папе мне понятно, оно не ново. Вы всегда в доказательство своей правоты ставите в пример человека, наделяя его удивительными качествами, несвойственными человеку изначально, ибо всякий человек от рождения грешен, а после – немало испорчен. Не думайте, что я обвиняю папу в чём-то, я просто цитирую Вам Слово Божье, – язвительно заметил Пеструч.
– Если Вы и относите нас к истокам, то у истоков стоял апостол Пётр. Его, принятая от самого Господа, благодать стала переходить к представителям вселенской, то есть католической церкви. Вы же отошли от нас, и благодать к Вам не переходит. Чего же Вы ожидаете? – иронично заметил Войнилович.
– Мне странно слышать Ваши слова, брат Феодосий, любимым учеником, тем самым, который на вечери Господней, перед Его распятием, возлежал у Христа на груди, был вовсе не Пётр, а Иоанн, наш небесный учитель, – ответил Мисаил.
– Кто бы ни возлежал у Господа на груди, но ключи от Царства Небесного Он вручил Петру, и Вам об этом прекрасно известно, – намекая на концовку Евангелия от Матфея, возразил Феодосий.
– Раз Пётр для Вас изначально главный, то почему Вы с него не берёте пример и учите тому, чего он сам не делал? – продолжил разгорающийся спор митрополит.
– Что Вы имеете в виду? – спросил, делая вид, что не понимает, архимандрит Печерский.
– А я Вам скажу, что! Пётр был женатым человеком и, уверовав во Христа, не развёлся со спутницею своей, о чём писал нам апостол Павел. Вы же запрещаете всякому служителю алтаря жениться. Что в этом правильного? – переводя спор в откровенную конфронтацию, заметил Мисаил.
– Женился наш брат Пётр ещё до встречи с Господом, а Господь учит, «что Господь сочетал, то человек да не разлучает». Пётр не стал грешить разводом, а сохранил свой брак. Мы же по примеру Павла не женимся, ибо он учил, что лучше быть, как он, чтобы не отвлекаться на угождения жене, но всецело отдаваться служению Богу, – урезонил Пеструча Феодосий.
– Раз уж вы не женитесь, то объясните, зачем перстни дорогие на руках носите? Разве к лицу верующему такое отступление от скромности, к которой призывал нас Христос?! – восклицая, заметил Мисаил.
Воевода, понимая, что разговор начинает идти на повышенных тонах, уже хотел было остановить спорящих, но потом решил, что лучше подождать, когда оба священника выплеснут всё, что накипело у них в груди, и вот тогда придёт его время. С такими мыслями, покрываясь испариной от напряжения и ощущая, как первые капли холодного пота бегут у него по спине под камзолом, он, сжимая пальцы, продолжал слушать первых духовных лиц его воеводства.
– Почему Вас удивляют дорогие перстни и наши дорогие наряды? – поглядывая на своё дорогое кольцо с крупным рубином посредине, что покоилось на указательном пальце правой руки, стал размышлять вслух Войнилович. – Мы, Церковь, – Невеста Христова, которая ожидает своего Жениха. Жених хочет, чтобы Его Невеста была готова к встрече, поэтому и одета она богато и украшения у неё, подобающие Жениху, то есть Господу. А раз Вы, дорогой мой брат Мисаил, заговорили про лицо, то объясните, зачем лицам вашим столь длинные бороды? – Подавляя при этом улыбку и продолжая рассуждать о лицах, спросил архимандрит.
– Что за претензии? Не в левитском ли законе, что был дан ещё Моисеем, написано, чтобы служители Божьи не брили бород своих? И потом, не тот же ли закон запрещает людям есть нечистых животных, а вы едите свинину? Постыдились бы! – заметил, выражая брезгливость и отвращение, Мисаил.
– Я никак не возьму в толк, Вы – законник-фарисей или иудействующий, что держится за Закон еврейский? Разве апостол Павел не освободил нас от клятвы Закона. Если же Вы собираетесь исполнять Закон Моисеев, то, может, скажете, что нам и обрезаться нужно, подобно евреям, а то так и до Пасхи не допустите. Ведь соблюдая Закон в одном, Вы обязаны соблюдать его полностью, – победно поглядывая на Пеструча и продолжая издевательски улыбаться, ответил Войнилович.
– Полезные Законы Божьи ещё никому не мешали, и если уж Вы решили обвинить нас в иудействе, то скажите, почему, как они, вы поститесь в субботу? Вы, как евреи, соблюдаете шабат?! – ответно съязвил Пеструч.
– Мой дорогой брат Мисаил! Вы прекрасно осведомлены, что не только субботу, но и вторник мы выбрали для поста, а это не одно и то же с еврейскими традициями, от чего Ваши обвинения нас в иудействе лишены оснований, – заметил Печерский архимандрит. – И уж если продолжать разговор о том, сколько, когда и что делать, то объясните, почему вы трижды погружаете людей в воду при крещении? Иисус был погружён Иоанном Крестителем в воду один раз, значит этого вполне достаточно! Или после первого погружения в воду мы всё ещё не крещены?
– Вы напрасно ищете подвох в нашем крещении, – сжимая обеими руками пастырский посох, заметил митрополит. – Как учил Господь, так и делаем, а Он, напутствуя учеников на проповедь, сказал им, чтобы они «крестили уверовавших во имя Отца, Сына и Святого Духа», то есть во имя Святой Троицы, вот и погружаем мы трижды. Это, не в пример вам, мы не приписываем Богу того, чего Он не делал. Дух Святой исходит к нам от Отца. Вы решили, что ещё – и от Сына. Как такое может быть? Не сам ли Иисус утверждал, что, когда Он уйдёт на Небеса, то упросит Отца Своего, чтобы Он послал нам Святого Духа. Дух исходит от Отца!
– А разве Отец и Сын – не одно есть? Разве Иисус не говорил, что Он и есть Отец?! Как тогда можно лишать Сына власти посылать нам Святого Духа?! – ответил вопросом на вопрос Феодосий.
– Подождите, успокойтесь, ваши святейшества! К чему весь этот спор? – вступил в разговор воевода. – Мы не для того собрались здесь, чтобы выяснять, кто прав, а кто нет. В этих спорах гибнет народ Божий! Давайте вернёмся к тому, что папа своей буллой узаконил оба обряда, восточный и по-латыни. Будем терпимее друг к другу. Если кто-то и заблуждается, то искренне, не будем подвергать друг друга анафеме, как это уже однажды было. Умоляю вас, успокойте паству, скажите им нужные слова о терпении и уважении к ближнему. Этого нам сейчас всем не хватает. Хорошо?!
Оторвав взгляд от своего посоха и смотря исподлобья на Войниловича, Мисаил тихо произнёс:
– Мир.
– Мир, – ответил взаимно Феодосий.


Глава 7. Эминек Ширин с посольством от Крымского Юрта
в Москве. Княжеский пир и медвежья охота

Получив через гонцов из Великого княжества Литовского и княжества Московского приглашения к их дворам послов от Крымского Юрта, хан Менгли Герай отправил туда посольства для налаживания дипломатических контактов и столь необходимого сейчас для его страны мира. Для переговоров в Москву отправился лично Эминек Ширин, что подчёркивало особую важность самой миссии посольства, не в пример другому, что возглавлялось Байраш-мур-зой, посылаемого на переговоры к Казимиру в Вильно.
Численность посольства во главе с Ширинским беем было по тем временам невелико – человек около шестисот, включая слуг, поваров, конюхов, портных, оружейников, брадобреев, писарей, священнослужителей. Встреченное у границ Московского княжества, крымское посольство было сопровождено до самой Белокаменной. Здесь в полдень оно остановилось у Кремля, ибо на его пути были встречающие – все именитые бояре на конях. На конях, согласно этикету, были и послы хана – Эминек с видными беями.
Крымский Юрт и ранее посылал посольства в Москву, поэтому послы были осведомлены о русских традициях, по которым главным правилом было не ступить первым на землю, слезая с коня, что означало уронить достоинство своего государя и страны вообще. После некоторых препирательств стороны договорились сойти на землю одновременно. Однако, расположив свою лошадь боком к Эминеку так, чтобы ему не было видно, что происходит за её корпусом, хитрый боярин легонько пришпорил её и она заплясала на месте, при этом сам встречающий сделал вид, что во всём виновата гнедая, одевая на лицо маску невинности и разводя руками. Эминек, в результате сойдя на землю первым и раскусив трюк боярина, только снисходительно улыбнулся.
Дипломаты поприветствовали друг друга, осведомившись взаимно о здоровье государей противоположных сторон и положением дел в их странах. После этого этапа церемонии и обещаний боярина о всяческой помощи с его стороны и государевой тоже лично Эминеку стороны перешли к следующему действию, а именно к возвращению на коней. Но и здесь не всё было просто. Задачей русского посла было первым надеть соболиную шапку, продеть ногу в стремя и вскочить в седло, демонстрируя таким образом превосходство. Чтобы не осложнять себе и без того непростое мероприятие, ведь тягаться силами приходилось с опытным наездником из Крыма, по предварительной договорённости главному Ширину подвели высокую и норовистую кобылу, на которую некоторое время он не мог забраться. Русские послы при виде всего этого скромно опустили глаза, подавляя улыбки.
Когда дипломатическая игра, наконец, была закончена, Эминек подъехал на высокой лошади к боярину, чтобы пристроиться рядом для дальнейшего шествия в столицу, и, похлопав того дружески по плечу, только и сказал:
– Хитро, хитро у вас, русских! Приятно вести дела с умными людьми!
Боярин, поглядывая снизу вверх на Ширина, взаимно улыбнулся и поклонился, прижав правую руку к груди. Однако вскоре он понял свою ошибку с выбором высокой лошади для крымского посла, ведь не только она была высока, но вместе с ней и сам главный бей. Такое положение наездников походило на ситуацию, когда один был не только выше другого по росту, но и по рангу. Заметив это, боярин то и дело старался выехать чуть вперёд, чтобы эта оплошность не была сильно заметна.
При торжественном въезде крымского посольства в Кремль по обочинам дороги толпились тысячи зрителей, некоторые влезали на кровли домов и церквей. Всё это было ловко организовано властью для публичного проявления собственного величия, которое, нужно заметить, действительно, неумолимо увеличивалось с присоединением к Московскому княжеству всё новых земель.
Сняв с себя перед парадными воротами Кремля сабли, беи продолжили путь верхом в сопровождении личных слуг и московских бояр уже по широкому двору. В это время, казалось, со всех сторон, зазвучали колокола церквей. Спустившись с коней у крыльца княжеских палат, Эминек и беи всё так же в сопровождении бояр были препровождены в богато убранный приёмный зал.
Пышность и помпезность приёмов гостей была чертой княжеских особ. Этот приём также не был исключением. На пол постелили ковры, лавки покрыли дорогими тканями, на окна повесили расшитые золотом занавески. В центре палаты на троне в окружении телохранителей восседал великий князь Иван, на лавках вдоль стен разместились бояре в дорогих цветных чюгах  да князья, приходившиеся родственниками главе Московского княжества.
Великий князь Московский Иван III был в кафтане, осыпанном всевозможными драгоценными камнями и вышитом крупным жемчугом. Шапка Мономаха, венчавшая его голову, была покрыта крупными алмазами, так же как и золотой скипетр , который он, ввиду его тяжести, временами перекладывал из руки в руку. Перед троном Ивана стояли четыре молодых и крепких князя, по двое с каждой стороны, в белых дамастовых кафтанах, в шапках из рысьего меха и белых сапогах; на груди у каждого крестообразно висели золотые цепи. Они держали на плечах серебряные топорики, как бы приготовившись ударить ими. У стен кругом, слева и напротив царя, сидели знатнейшие бояре, князья и государственные советники, человек с полсотни, все в весьма роскошных одеждах и в высоких собольих шапках, которые они, по своему обычаю, постоянно удерживали на головах.
При входе в зал главного Ширина и беев с несколькими муфтиями все присутствующие встали, за исключением великого князя, восседавшего на троне, и сняли шапки. Пройдя по красному, расшитому золотыми нитями, ковру, Эминек подошёл к государю Московскому и поцеловал ему руку. Приняв приветствие главного Ширина, князь Иван встал и умыл руки над серебряным тазом из рукомойника, что находился рядом с троном. Это делалось им всякий раз, когда целование руки княжеской осуществлял неправославный посол.
– Приветствую тебя, Иван, светлый князь московский! Да будет бремя правления твоего лёгким, путь мирным, а меч острым, чтобы боялись тебя враги твои. Мы же прибыли с миром! Наш хан, Менгли Герай, шлёт тебе, великий князь, свой мир и подарки в честь вашей с ним давней дружбы! – обратился к князю Ивану Ширинский бей, подав знак для преподношений.
Тотчас слуги, пройдя вперёд, положили перед троном дорогие ткани, меха, несколько сундучков с драгоценными камнями и янтарём, а также особо дорогую тиару для княгини Софьи.
Осмотрев дары, великий князь так же, в свою очередь, подал знак, и его слуги внесли золото, сундучки со всевозможными дорогими, россыпью лежащими в них, камнями. Особо были преподнесены два дорогих на собольем меху кафтана: один белый, расшитый красными нитями, – для хана, а другой – зелёный с коричневой отделкой – для Эминека.
Приняв дары, главный бей поклонился.
– Чего хочет мой старший брат Менгли? – с уважением поинтересовался князь Иван, подчёркивая в братстве не родство, а искреннюю дружбу.
– Мой хан, как и прежде, надеется на мир между вами, великий князь! Намерения наши чисты! – ответил Ширин.
– Бей, дипломатия – это искусство дружбы не только с кем-то, но, нередко, и против кого-то, – учтиво улыбаясь Эминеку, продолжил князь, при словах которого присутствующий знатный люд закивал головами.
– Вы мудрый князь! Бог даровал Вам способность видеть глубже, чем это дано другим, от этого и я не буду скрывать намерений моего правителя. У нас действительно есть общий враг – Ахмед. Вы вынужденно платите ему дань, а мы постоянно испытываем от него урон на землях наших. Мой хан предлагает объединить усилия, чтобы избежать всего этого, – уточнил цель своего визита главный бей.
В зале послышался одобрительный шум бояр, князей и княжеских советников.
– Вы слышите это, бей?! – спросил князь и, получив утвердительный ответ от Ширина, продолжил: – Передайте великому хану и моему брату моё согласие. Однако и мы хотим, чтобы наш брат Герай был готов поддержать нас в борьбе с Казимиром.
– Это справедливо, светлый князь! – ответил Ширин.
– Хорошо, – продолжил московский государь, вставая с трона, – теперь, когда главные дела улажены, самое время отдохнуть с дороги и отобедать.
Все присутствующие поклонились приглашению великого князя и, дождавшись пока он выйдет из зала для приёмов, направились вслед за ним в большой зал для торжественных обедов, так же дорого украшенный, но главное – со столами, дорого и богато накрытыми. Здесь к торжественной церемонии присоединилось духовенство и княгиня Софья, племянница последнего византийского императора Константина, чья полнота и бледность кожи уже не раз становились поводом для острот поэтов, а вовлечённость её во многие придворные интриги – к отвращению у многих священнослужителей, которые поддерживали наследника Ивана Ивановича Молодого, сына Ивана III от первого брака.
Войдя в обеденный зал, великий князь первым сел за стол, за ним по порядку своих чинов и положений – остальные. Для крымского посольства предусмотрительно были оставлены места по левую руку от государя, который, дождавшись, пока все рассядутся, скомандовал: «Хлеб-соль есть!». После этого по всё той же церемониальной традиции он стал раздавать хлеб, а в знак особого уважения к гостям подал им соль. Когда и эта часть этикета княжеского двора была закончена, начался пир. Говорить о богатстве яств на столе нам не приходится, русский пир всегда был обилен, скажем, что только одних постных блюд на столах было более пятисот, и это не беря во внимания тех, что были мясными, сосчитать которые не было никакой возможности!
Княжеский обед шёл неспеша, со многими здравицами за князя, Москву и дружбу с Крымом. Когда уже третьи свечи были заменены на шандалах  духовенство и княгиня, как это было принято, удалились. Священнослужители ушли не только потому, что наступало время скоморошьих позорищ , кои были осуждаемы церковниками, но также из-за тяжёлого пивного духа, что с каждым часом только усиливался в обеденном зале и дурманил им головы, даже не пригубившим эти напитки. Княгиня же оттого, что хоть и была она любительницей празднеств и обильной еды, но долгие застолья, продолжавшиеся за полночь, утомляли её.
Итак, когда оные удалились, скоморохи высыпали на середину хоромины и уже было принялись дудеть в свои дуды да бить в бубны, как князь Иван, посмотрев на посольство и вспомнив о его предлоге, дал властный жест остановить представление. В зале, только что наполненном смехом и трапезным шумом перезвона чарок и кубков, воцарилась тишина.
Строго посмотрев на атамана скоморошьей ватаги, великий князь промолвил:
– Давай-ка любимую!
«Любимой» была песня, что запала в душу князю ещё в пору его молодости, когда в силах был преданный ему друг – воевода московский Басенок. С тех пор, почитай, прошло лет двадцать. Пел тогда эту песню скоморох Ждан, теперь же её нараспев брали многие гусляры, что приглашались вельможами и боярами знатными к себе на пиры. Песнь была примечательной и трогательной, в отличие от многих других, что слагались о любви безответной да про козни судьбы, говорила о тяжкой доле родины, Руси-матушки, и про надежду всех русичей – князя Ивана, что должен собрать народ на защиту от раскосых золотоордынцев.
Услыхав волю князя и дав товарищам знак, Оким, что был между ними атаманом, затянул:
«Из-за лесу, лесу тёмного,
Выходила туча грозная.
Туча грозная, злы татаровья, –
Горе земле светлорусской. Горе!
Татары разоряют русскую землю, сиротят детей.
Князья льют братскую кровь,
А татары уводят в полон пахарей.
И исходит русская земля слезами и кровью.
Будто померкло солнце,
И тень легла на землю родимую.
Молодых жён в полон ведут,
А мужьям очи чёрны вороны клюют.
Горе земле светлорусской. Горе!..
Где же ты, князь наш Иван – ясно солнышко?
Ты взойди, взойди над тучею грозною,
Собери народ наш на священный бой,
На священный бой за Русь-матушку!
Для победы, победы над ворогом,
Чтобы славилась Отчизна златоглавая,
Русь святая, Москва белокаменная!»
Оким кончил песнь, а тишина, что ей предшествовала в трапезной, продолжилась. Бояре и вельможи гладили свои бороды, тихонько и редко кряхтели, а некоторые из них утирали слёзы.
Великий князь поднялся, гости на лавках стали тихонько переговариваться. Московский воевода Холмский подал знак столовым холопам, и те наполнили кубки собравшихся на пир старым мёдом из непочатого двухведерного бочонка.
– Да будет так, как пел соловей нам сейчас. Да поможет нам Бог собрать землю русскую воедино и сбросить иго ненавистное ордынское! – обратился князь Иван к соплеменникам.
Русские вельможи и бояре поднялись, поднялось и посольство крымское. Ширин-бей, поддерживая Ивана, громко сказал:
– Слава Москве!
– Слава Москве! – повторил князь.
Гости подняли кубки и, повторяя за князем и Ширинским беем: «Слава!», осушили их.
Московский воевода перевернул кубок и потряс им над своей  головой. Скупая капля медовухи упала ему на темя. Все русские сотрапезники повторили приём Холмского и, осушив кубки, так же потрясли ими над головами в дань отцовских традиций, чтобы провозглашённое обязательно исполнилось.
После этого князь Иван попросил, чтобы ему ещё налили кубок и, подозвав к столу Окима, подал ему старого мёда со словами:
– Пей, молодец, чтобы всё было, как в песне спел!
Оким, выпив поданный ему до краёв наполненный кубок, крикнул на весь зал:
– Слава князю Ивану! Слава Москве!
Князь улыбнулся и подобрел лицом. Вслед за атаманом скоморохов к княжескому столу по очереди подошли и остальные его товарищи для поднятия кубка за славу Отечества и князя.
Когда все сели по лавкам и пир продолжился, Иван обратился к Эминеку:
– Теперь, я надеюсь, дорогой посол понимает, как близка сердцу русскому дружба с вами против хана Ахмата?
Тот, лишь щуря глаза, кивнул головой, давая понять, не без внутреннего удовольствия, что всё происходящее разумеет и радуется сему обстоятельству.
После окончания обильного застолья посольство разместили на специально отведённом для него подворье, окружив при этом таким «вниманием», что пребывание гостей несколько походило на заточение. Везде стояла стрелецкая стража, выход в город без разрешения был запрещён, однако сделано это было не из-за недоверия к послам, а, скорее, для их большей безопасности.
На следующий день была назначена княжеская охота. Это было яркое и шумное зрелище: князя сопровождала большая свита охотников и бояр, отправившихся для этого в подмосковное село Покровское. Вперёд были посланы постельничий, стряпчий и сотни две бояр в цветных одеждах, ехавших на конях в колонну по три человека. Следом двигались триста стрельцов со своими начальниками, за ними – пятьсот всадников во главе с воеводой. Конюхи вели любимых царских жеребцов: восточных аргамаков, иноходцев – всего сорок скакунов в полном парадном наряде. Наконец, в колымаге, запряжённой шестью белыми лошадьми, головы которых украшали разноцветные перья, ехал сам князь Иван и Эминек Ширин. Княжеские кучера были одеты в красные бархатные кафтаны и лисьи шапки с перьями. Вокруг колымаги верхом скакали князья и именитые бояре. По обеим сторонам дороги шли по триста стрельцов. Замыкали шествие дворяне в богатых одеждах и на дорогих лошадях, а также свита Ширинского бея со слугами и личной охраной. Пока вся эта процессия двигалась к Покровскому, князь Иван и Эминек мирно беседовали, наслаждаясь из окошек кареты видами природы.
– Удивительные просторы, какая свобода и красота в них! – сказал Ширин, указывая на раскинувшиеся вдоль дороги поля, и, намекая на щедрый и радушный приём, продолжил: – Такова и душа ваша русская. Во всём размах!
– Верно, бей, таков уж наш характер. Мы народ мирный и умеем дружить, – явно лукавя, ответил князь, уже мысленно вынашивая планы войны с Литовским княжеством.
– Да, мира нам всем не хватает, – поддержал князя Эминек, – но, слава Всевышнему, теперь наш хан – Менгли, и время вражды его старших братьев ушло в прошлое. Мы живём надеждой на сильное ханство и дружба с таким славным соседом, – при этих словах бей вежливо поклонился князю, – нам очень нужна!
– Ох уж эта вражда! – вспомнив про свои отношения с младшими братьями, сказал великий князь, но, решив не распространяться про них, переменил тему. – Вот возьмём у нас, христиан: одни – латины, другие – православные, а всё одно – русские. Благо, что уния есть, хоть это спасёт от бесконечных раздоров. То, что церковь воссоединяется, – это правильно. Вот и я думаю собрать все земли русские воедино, чтобы был один народ и одна вера, – опять лукавя, заявил князь, уже определив для себя, что единство будет лишь на православной основе.
– Великие замыслы – удел великих, – отпустил новый комплимент Ивану главный Ширин.
– У отцов Церкви свои великие планы, а меня свои. Если Богу будет угодно, то совершу, – заметил на это князь.
– Дай Бог! – ответил Эминек, в душе своей явно не желая укрепления своего северного соседа.
– Дай Бог, – поддержал бея князь, думая о своём.
Колымага остановилась. Слуга открыл дверь, учтиво приглашая князя Ивана и Эминека выйти.
– Вот и прибыли, бей, пора и косточки размять, а то засиделись мы с тобой что-то этой дорогой, – обратился к Ширину, выходя,  князь.
Добравшись до условного места много раньше княжеской колымаги, охотники расположились в поле у села, развернув для великого князя и Ширинского бея шатёр. Ловчие отправились в лес. Когда медведь был найден и обложен ими со всех сторон, позвали двоих главных охотников, коими, как не трудно догадаться, были князь Иван и его гость – посол Эминек.
Конечно, для охоты на крупного зверя им можно было бы взять и пищали, тем более, что к тому времени московские кузнецы европейскую оружейную хитрость разгадали (та пищаль была почти восьми пядей, поэтому не без труда поднималась на сошник) и стали делать оружие полегче, так что и конный, и пеший русский ратник мог брать его за плечо и вести огневой бой. Но что на охоте пищаль, когда необходимо было на столь важного посла произвести впечатление и впечатление особенное, чтобы он видел отвагу и силу княжескую. Вот и выбрал князь проверенное средство – копьё и топор.
Итак, когда всё было готово, один из охотников подвёл высокопоставленных персон к медвежьей лёжке и дал сигнал остальным ловчим, которые принялись трубить и бить в специально приготовленные бубны. Зверь поднялся от шума и пошёл, ревя и вздымаясь на задние лапы, прямо на князя, который предусмотрительно вырыл небольшую ямку, куда упёр древко своего копья. Слепая медвежья ярость, известная опытным охотникам, всегда на руку человеку.
Зверь шёл вперёд, стремясь всей своей массой, ударами мощных лап и крепкими зубами как можно быстрее сломить стоящих перед ним двух людей. Князь подхватил копьё, упёр его в ямку, и медведь, гонимый яростью, сам наткнулся на копьё, пронзившее  его в сердце. На миг рёв зверя затих, он шумно выдохнул, а потом, стараясь ударами лап достать князя, вновь попытался продвинуться вперёд, ревя от злости и боли. Только крестообразная металлическая перекладина у основания наконечника копья не давала ему это сделать, упираясь в грудь. Еле сдерживая натиск зверя, князь крикнул:
– Бей!
Ошеломлённый и заворожённый происходящим, Ширин стоял, широко раскрыв глаза, и не двигался. Команда князя вывела бея из оцепенения, и он, подскочив к медведю, с размаху опустил на его голову топор. Зверь обмяк и упал на бок. Князь вынул копьё из груди медведя. Победная улыбка светилась на его лице. Охота удалась, но главное – удалось другое: теперь хан будет знать, что князь московский не робкого десятка, и если понадобится, то он смело встретит любого сильного противника. Именно на это впечатление и была рассчитана показательная княжеская охота. Почти символичная помощь татарина задавала тон дружеским отношениям Москвы и Крымского Юрта.
– Вы храбрый воин, великий князь, – промолвил Ширин, приходя в себя от произошедшего.
– Вы тоже, бей, не из пугливых – не всякий стоит до конца так, чтобы не обратиться в бегство! – сделал комплимент Ширину князь, – А теперь пойдёмте в наш шатёр и поднимем кубки за успех и дружбу!
– Да, пожалуй... – ответил бей.
Следующие дни великий князь с гостями провёл в не менее милых развлечениях – соколиная охота и медвежьи бои, где кусок дорогой ткани становился призом для смельчака, которому удавалось победить разъярённого зверя. Кстати сказать, попробовать себя в этом состязании мог любой. После этих княжеских забав вновь наступало время русского пира, постоянно удивляющего гостей богатством и новизной блюд. Однако пребывание посольства в Кремле было закончено особенным образом. Князь решил показать гостям и другую сторону русской жизни, ту, что единила его народ, делала крепче.
Ранним утром последнего дня посольского пребывания в Москве государь пригласил главного бея полюбоваться его гордостью – достраивающимся Успенским собором. Выход Ивана III с Ширином к огромной белокаменной церкви был обставлен с особой помпезностью. Сам князь вышел в полном парадном облачении при всех регалиях: на голове – шапка Мономаха, на груди – бармы  и крест, в руке – скипетр. Государя вели под руки два стольника, кругом были бояре, думные люди, стрелецкие полковники. У собора их встретило многочисленное духовенство. Звон колоколов наполнял площадь перед собором и всю округу. Священник произнёс молитву за князя, страну и благословил присутствующих. Затем для знакомства к гостям подвели итальянского архитектора и инженера Ридольфо Аристотеля Фьораванти, которому было доверено (после предыдущей неудачной попытки русских построить это величественное сооружение) создать почти точную копию Успенского собора града Владимира, где ранее венчались на княжество предки Ивана III.
Собирание земель русских со столицей в Москве требовало переноса и духовного центра. Это заставляло князя настойчиво идти к поставленной цели: Москва должна была стать Третьим Римом, а строящийся храм – тому доказательством. Князь на это денег не жалел, и собор получился большим, светлым, почти воздушным, словно рвущимся в небо своими золотыми куполами.
Белый камень, золото и лёгкость сводов делали Успенский собор как бы парящим над землёй. Зрелище это действительно было завораживающим: душа благоговела и стремилась вместе с храмом за облака. Именно такое чувство вызывало сооружение у всех, перед ним собравшихся, в том числе и у главного бея, о чём он имел смелость заметить, стоя у крыльца собора. Итак, нужное впечатление было достигнуто, и, удовлетворившись похвалой от Ширина, великий князь предложил ему в последний раз отобедать и проводить его посольство домой.
Когда после обедни последний воин русской рати, отправившейся сопровождать посольство до границ Крымского Юрта, скрылся за пределами Кремля, князь Иван, окружённый видными боярами и советниками, обратился к Никифору Басенкову, послу, ранее часто ездившему для улаживания деликатных вопросов Москвы в Орде:
– Никифор!
– Да, великий князь! – ответил Басенков, приготовившись слушать.
– Вот что. Теперь нам следует переправить старших братьев крымского хана из Литовского княжества к нам. Как рассказал мне Эминек, они до сих пор в Киеве. Дружба дружбой, а лучше, чтобы они были в Москве, так Менгли Герай посговорчивее будет, понимая, что если что-то пойдёт не так, то мы старшего Герая можем использовать против него же, тем более, что брат его стал интересоваться нашей верой. С предложениями к братьям Гераям не скупись: старшему предложи княжить в Касимове, а младшему – мой щедрый стол в столице. Ступай.
– Хорошо, светлый князь, всё будет исполнено, – понимающе ответил Басенков.


Глава 8. Разговор Иосифа и Тарасия о свадебных традициях

К концу лета послеполуденные встречи Тарасия и Иосифа на берегу Днепра стали привычными до такой степени, что многие монахи, прихожане и нищие на церковной паперти уже воспринимали их как само собой разумеющееся, а отсутствие – как некую незавершённость картины берега могучей реки перед закатом.
– Ну вот, Иосиф, и лето прошло, через два месяца будем в обратную дорогу собираться, – сказал Тарасий другу, смотря на неспешное движение волн Днепра.
– Да, время идёт. Этих встреч мне будет не хватать, – с грустью заметил Иосиф.
– Не кручинься, брат! Я вернусь, – заверил Рукавов.
– Не спеши обещать, Тарасий. У тебя свадьба. По нашему закону женившегося не брали на войну целый год. Конечно, сейчас не война и ты живёшь не по нашим законам, но всё же в этом есть зерно истины. У вас с Василисой пойдут дети. Куда же ты поедешь от первенца своего и молодой жены? Нельзя её бросать в это время. Не по-людски. Пусть тогда твой брат приедет, мы хоть с ним познакомимся. Он опыта наберётся, а ты, тем временем, на хозяйстве побудешь, – ответил Иосиф.
– Да, хозяйство у нас с братом обещает быть большим. Это я, в смысле, про детей наших, – уточнил Тарасий. – Денег потребуется много, но, слава Богу, что Он благословляет и торговля идёт как-то подозрительно хорошо!
– Чего тут удивляться, брат? – вспоминая отцовские наставления и задумчиво улыбаясь, продолжил Иосиф. – Когда Бог ведёт, Он обеспечивает. Наш народ как никакой другой хорошо знает эту истину. Однажды Создатель вывел Израиль из египетского рабства, в котором евреи жили, как нищие, но Господь устроил всё так, что египтяне дали им в дорогу золото, а Сам Бог обеспечивал их в пустыне манной, водой. Одежда наша в пути сорокалетнем не ветшала, а обувь не стиралась. Так что если Всевышний что-то задумал, то и совершит, обеспечив всем необходимым.
– А ведь правда, так и есть! – удивляясь красоте откровения, воскликнул торговец. – Значит, удачная торговля – это хороший знак свыше для меня и моей свадьбы! Слушай, Иосиф, расскажи, а как у вас женятся?
– Как женятся евреи? – начал Иосиф. – О, это красивый праздник! Жених стоит под хупой, навесом из ткани, чем-то напоминающим небольшую беседку. Ему раввин пеплом совершает помазание лба в знак траура о разрушении Храма. Затем невеста в сопровождении своей мамы и мамы жениха семь раз обходит этот навес и встаеёт под него. Жених читает ктубу, или письменное обязательство мужа перед невестой. Наконец, он одевает кольцо на указательный палец невесты со словами: «Ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моше и Народа Израиля». Наши мудрецы, опираясь на Талмуд, говорят: «В будущем сделает Всевышний семь хупот каждому праведнику, а у первого человека, Адама, в Раю было десять хупот». Да, наверно, так и будет, когда мы вместе, как «Невеста Христова» – Церковь, в белых одеждах предстанем пред Ним на брачной вечери.
– Красиво, – подхватил Тарасий, – чувствуется торжественность и чистота Закона Божьего во всём вашем, даже свадьба и та – предмет для подражания! А у нас – не так. Я как подумаю, что все наши обряды придётся пройти, то как-то нехорошо на душе становится, тоска берёт.
– Что же мешает не делать того, что противно твоему сердцу, Тарасий? – спросил Иосиф.
– Как что? – развёл руками Рукавов. – Наши традиции! Подумать только, без всех наших обрядов народ не считает за мужа и жену даже тех, кто венчался в церкви. Вот как!
– Печально, – заметил Иосиф и, немного поразмыслив, продолжил: – Ладно, не унывай. Раз народ смотрит на это столь серьёзно, то пойти против традиций нельзя, это может быть расценено как неуважение к предкам. Кто знает, может однажды, когда духовный авторитет Церкви будет высок, народ сам придёт к мысли, что не следует равнять обряды, унаследованные им от предков из языческого прошлого, со словом Божьим. На всё требуется время и свои смелые пастыри.
– Согласен, – продолжил Тарасий, мечтая. – Если и не всё будет так, как хотелось бы по Писанию, то уж точно на Небе мы соблюдём Его Слово. Всё будет чисто, всё будет белым и сияющим. Эх, почему бы и нам не быть на свадьбе во всём белом?!
– Может, когда-то это так и будет, но законодательство брачных одежд – удел великих мира сего. Вот если бы королевна или княжна пошла под венец во всём белом, вот тогда бы и мы последовали за ней. А пока будем ждать в надежде уподобиться во всём примеру будущего брака Христа и Церкви, – заключил Иосиф.
– Даст Бог – уподобимся, – поддержал Иосифа Тарасий.
– Да-да! Отношения мужа и жены – это тайна отношений Христа и Церкви. И тайна сия, как говорил апостол Павел, – велика! Так мужья должны любить своих жён, как и Христос – Церковь, ведь Он пожертвовал Собой ради неё. Потому, когда жених не готов жить и, если это потребуется, умереть за невесту, то и вступать в брак нельзя. Это не по Слову!
– Умереть? – переспросил Тарасий.
– Да, умереть. Однако не следует думать, что это должно произойти однажды, когда-то в конце жизни. Начинать умирать для себя, чтобы жить для любимой, для детей, придётся сразу и весь срок брака, от начала его и до конца, день за днём, всю жизнь, а это куда труднее, – заметил Иосиф.
– Теперь понятно, – ответил Тарасий.
– Брат, – обратился Иосиф к другу, – нитка, скрученная втрое,  не скоро рвётся. Пусть и ваш брак с Василисой будет крепким.
– Подожди, подожди, Иосиф, что значит – нитка, скрученная втрое, не скоро рвется? – обратился за разъяснением к Иосифу Тарасий.
– Бог сотворил человека так, что у него есть тело, душа и дух, то есть три части. Вот и в браке должно быть единство между мужем и женой в духе, в душе и в теле, тогда мир и долголетие его будет под крышей вашего дома, – объяснил Иосиф.
– Есть одно препятствие, Иосиф, – размышляя вслух с грустью в голосе, продолжил Тарасий. – Василиса католичка, а я православный. Вот и получается, что не втрое, а пока только вдвое может скрутиться наша нитка.
– Брат, между католиками и православными существует соглашение на равных признавать обряды противоположной Церкви, значит и у вас есть повод с уважением относиться к убеждениям друг друга. Однако ты прав, есть над чем подумать. Ты знаешь, есть такая мудрость у нас: «пойдут ли куда двое, не договорившись». Брак – это путь, длиною в жизнь, и здесь без договора не обойтись. Тебе не обязательно становиться католиком, а ей – православной. Будьте, как мы, любящими и соблюдающими только слово Божье, тогда, как ты сам знаешь, всё, что разделяет вас сейчас, просто уйдёт!
– Да, так и следует сделать. Одна семья – одно основание. Знаю, как нужно сделать! – радуясь своей догадке, сказал Тарасий. – Василиса сирота. Когда я её привезу в Новгород, то поселю при церкви Никольской на время до свадьбы, надеюсь, отец Алексий не откажет. Вот его жена, матушка Прасковья, и наставит её в вере нашей.
– Правильно, Тарасий, всё верно. Она – хорошая сестра в Господе. Дай Бог, всё получится! – утешил Иосиф.
– Послушай, брат, мы всё о моём браке, да о моём браке, а ведь и мы можем быть теми двумя, кто должен договориться, чтобы идти дальше, – подметил Тарасий.
– Это ты о чём сейчас? – спросил Иосиф.
Тарасий рассмеялся.
– Странный ты, Иосиф, ну, ей-богу, странный! В прошлый раз задал вопрос о нашем единстве, а потом забыл о нём, а я от тогдашнего твоего вопроса сон с аппетитом потерял. Так и сейчас: сказал о том, что молиться следует только одному Отцу Небесному и больше никому, и даже не спрашиваешь уже два месяца о том, что я решил обо всём этом.
– Тарасий, я знаю тебя, как человека вдумчивого, и если что запало тебе в душу, то это ты уже сам не оставишь без самого серьёзного рассмотрения. Раз ничего сам не говоришь – значит ещё ничего и не решил. А торопить тебя и принуждать я не буду. Ты дорог для меня, а когда любят – не неволят. Благословен человек, который не осуждает себя за то, что избирает. Заставить тебя избрать нечто, что противно твоей душе, значит лишить тебя благословений от Господа, привести к мукам совести. Следует ли так поступать с ближним? Не думаю. Потому и жду, когда ты сам всё для себя решишь, – ответил Иосиф.
– Это хорошо, что ты не давишь на меня, Иосиф, – с благодарностью в голосе, сказал Тарасий. – Я всё для себя решил. Если сам Христос молился Отцу и учил молитве «Отче наш», то кто я, чтобы не слушаться Его? Ведь послушание лучше жертвы, и смирение наше пред Ним – тысячи молитв!
Иосиф облегчённо вздохнул.
– Вот и хорошо!


Глава 9. Если двое о чём согласятся просить Бога,
то будет им…

На следующий день Иосиф вновь был в лавре. Повстречавшийся ему на внутреннем дворе монах Прокл, идущий в кельи от больничного дома, в котором он прислуживал больным и калекам, был хмур и подавлен.
– Что случилось, Прокл? – окликнул монаха Иосиф, видя, что тот ни на кого не обращает внимания.
– А, это ты, Иосиф, – оторвав взгляд от земли, монах попытался улыбнуться, но, решив, что не стоит утруждать себя этим, сказал: – Мир тебе.
– Мир тебе, Прокл. Чем так расстроен, брат?
Посмотрев в сторону больничного дома и печально вздохнув, монах опять опустил взгляд к земле.
– Есть у нас в доме один больной, не старый ещё – и пятидесяти нет. Овдовел рано, жил без детей, а теперь лежит и умирает. Вот такая судьба ему предначертана. Скоро, видать, ему на погост отправляться.
– А болен чем? – поинтересовался Иосиф.
– Братья говорят, у него канцер . Я, когда помогал ему на двор сходить, видел у него над лоном слева шишка большая, видимо он и есть, этот канцер, – объяснил Прокл.
– Лекаря звали? – спросил Иосиф.
– Звали, приходил. А что толку? Канцер ведь он и есть канцер. Что тут поделаешь! Тяжко смотреть на его мучения: исхудал весь, еду не принимает, стонет.
– Отведи меня к нему, – попросил Иосиф.
– Тебе это к чему? – с грустью спросил монах, явно не желая возвращаться к умирающему и ещё раз встречаться с ним глазами.
– Пойдём, помолимся за него. Может, Бог и облегчит его страдания. В конце концов только это сейчас нам с тобой и остаётся. Если захочет исповедоваться, то ты и исповедь примешь, – предложил Иосиф.
– Может, в другой раз? – пытаясь избежать возвращения в больничный дом, ответил Прокл.
– Брат, другого раза может уже и не быть, раз так плох твой больной, – настойчиво сказал Иосиф.
– Ну ладно, ладно, пойдём, – и, развернувшись, монах всё так же тяжело побрёл обратно.
В больничном доме, несмотря на летний солнечный день, было сумрачно. Маленькие низкие окна, прикрытые ставенками, мешали свету. В палатах стоял смрад вопреки тому, что монахи постоянно чистили и убирали их. Запах гниющих заживо человеческих тел, лежащих месяцами, а иногда и годами на одрах калек, казалось, пропитал собой даже стены.
Больной, о котором рассказывал Прокл, был в палате один. Он лежал неподвижно и смотрел в почерневший от времени потолок. Поначалу Иосифу показалось, что в этом недвижимом теле уже угас огонь жизни, и они с Проклом опоздали. Вид умирающего, действительно, был удручающим. Худой, больше похожий на сморщенного старика, чей скелет только и обтянут кожей, с ввалившимися в орбиты тусклыми глазами и заострёнными скулами, мужчина лежал и не обращал ни малейшего внимания на вошедших.
Посмотрев на монаха, Иосиф спросил:
– Жив?
– Присмотревшись к больному в привычном для себя полумраке, Прокл шёпотом ответил:
– Жив.
– Как звать? – переходя вслед за Проклом на шёпот, спросил Иосиф.
– Илларионом, – ответил монах.
Подсаживаясь на кровать к больному, Иосиф спросил:
– Илларион, ты слышишь меня?
Медленно скользя по чёрному потолку безучастным взглядом, больной повернул голову на бок и уставил свои ввалившиеся глаза в Иосифа, потом так же медленно прикрыл верхние веки, давая понять, что со слухом у него всё в порядке.
– Хорошо. Ты крещёный? – продолжил Иосиф.
Больной снова медленно прикрыл глаза.
– Хорошо, – повторил Иосиф, и в палате наступила тишина.
Он понимал, что следующий вопрос очень важен для больного, но, тем не менее, медлил с ним, ибо в вопросе этом была надежда, а в случае с Илларионом она хоть и была, но казалась весьма призрачной.
– Веришь ли, что Бог может исцелить тебя? – наконец, набравшись сил, спросил Иосиф.
Илларион пожал плечами и немного поморщился.
«Давать надежду на исцеление сейчас Иллариону было глупо, но не давать её – значит согласиться с тем, что Бог перестал исцелять глубоко больных людей и воскрешать мертвецов», – думал Иосиф, при этом последнее показалось ему большим преступлением, чем обнадёжить умирающего. И он стал горячо рассказывать лежащему на смертном одре Иллариону евангельские истории про то, как Господь Иисус исцелял больных. Окончив свидетельствовать о великой милости Божьей к людям, Иосиф ещё раз задал вопрос:
– Веришь ли, что Бог может исцелить тебя?
– Да, – прошептал, еле шевеля губами, Илларион.
– Тогда давай вместе, ты и я, помолимся за твоё исцеление, – предложил Иосиф.
Илларион, соглашаясь, опять молча прикрыл глаза, пытаясь собрать силы для молитвы.
– Хорошо. Прокл тоже помолится с нами за тебя, – вспомнив о монахе, что стоял всё это время в дверях палаты, сказал Иосиф и начал молиться, возложив на Иллариона свою правую руку.
Встав за спиной Иосифа, Прокл так же начал тихо обращаться к Богу с молитвой исцеления для больного, который, закрыв глаза, что-то шептал, с трудом двигая иссохшими губами. Разобрать его слов было невозможно, да и в этом сейчас не было необходимости, важно было лишь то, что Илларион верил в чудо от Господа, а это много значило.
Через четверть часа молитва была закончена. Илларион открыл глаза, в них читалось разочарование: ведь он не вскочил, как в историях, какие только что рассказал Иосиф про чудеса Христовы, и не взял постель свою, чтобы уйти домой. Грустно вздохнув, он вновь уставился в чёрный потолок.
– Держись, брат, – сказал Иосиф больному, сжимая своей рукой его руку.
Илларион пожал руку Иосифа в ответ, ещё раз вздохнул и вновь прикрыл глаза, как бы соглашаясь с наставлением.
Прокл, потеребив незаметно Иосифа за плечо, предложил удалиться. Оба вышли из палаты. На сердце было горестно, а от личного бессилия – мерзко. У выхода из больничного дома Иосиф и Прокл попрощались, и каждый пошёл по своим делам.
Весь оставшийся день Иосиф провёл в библиотеке впустую. Он перебирал книгу за книгой, свиток за свитком, безучастно смотрел на пожелтевшие от времени страницы. Их буквы и строки плыли у него перед глазами, унося вновь и вновь к сегодняшней встрече с Илларионом. Время от времени, вставая из-за стола, Иосиф подходил к окну и долго смотрел на больничный дом, где сегодня утром он оставил больного в надежде на лучшее.
Наверное, человек всегда себя чувствует столь отвратительно и раздавлено, когда, имея желание помочь и облегчить страдания ближнего, он не имеет для этого почти никаких возможностей. Почему – «почти»? Потому что последним средством в подобных случаях остаётся молитва веры. О, если бы она только была! Как часто бывает, что в последний путь человека провожают не родные и друзья, а зловещая тишина палат больничных домов, лишая умирающего надежды, ободряющего слова и спасительной вести о лучшей жизни на Небесах от примирения с Господом на Земле.
День прошёл. Потушив свечи, Иосиф вышел из библиотечного зала и побрёл домой. Удручённый произошедшим, он понимал, что завтра ему опять надлежит вернуться сюда, чтобы вновь смотреть на страницы этих многочисленных книг и снова не видеть их строк, пребывая сердцем своим в больничном доме.
Новый день встретил Иосифа мелким моросящим дождиком хмурого августовского неба. Когда он зашёл во двор лавры, то у самых ворот столкнулся с Проклом, который помогал двум монахам отворять тяжёлые деревянные входные двери в лавру, чтобы обоз с хлебом мог отправиться по назначению в киевские казематы для преступников.
Подождав, пока отправка милостыни будет закончена, и отозвав Прокла в сторону, Иосиф поинтересовался состоянием здоровья Иллариона.
– Не знаю, я ещё с утра к нему не заходил, – ответил монах, – поверишь, Иосиф, ноги к нему не несут, в глаза его боюсь посмотреть. Чем утешить – не знаю!
– Понимаю, понимаю, – вздохнул Иосиф и посмотрел в сторону больничного дома, из дверей которого в это время вышел человек, видом не монах. Он был босый, с каким-то скудным скарбом в руках и во вретище, висевшем на нём от его худобы огромным серым мешком. Когда он достиг ворот, Иосиф и Прокл с изумлением узнали в нём того самого Иллариона, за которого молились прошлым днём. Он был жив. Судя по возможности передвигаться и по лёгкому румянцу на впавших щеках, – исцелён.
– Вот, взял постель свою и иду домой, – подходя ближе, обратился к своим вчерашним молитвенным заступникам Илларион.
– Поверить не могу! – воскликнул Прокл и бросился обнимать Иллариона.
Иосиф прослезился.
– Да подожди, Прокл, а то задушишь, – стал просить монаха ослабить объятия исцелённый, – подожди, а то своими руками меня в гроб загонишь.
– Милый человек, как звать-то тебя – спасителя моего? – обратился к Иосифу Илларион, когда Прокл отпустил его.
– Иосиф бен Самуил.
– Еврей, стало быть. Теперь я буду знать, что среди вашего брата у меня есть друг, который накануне субботы не гнушался возложить на меня, грешника, свои руки, – заметил Илларион.
– Как видел у Христа в евангелиях, так и сам сделал. А обо мне как о спасителе – это ты чересчур хватил, Илларион. Не я исцелял, а Бог. Ему вся слава, – ответил Иосиф и добавил: – Лучше расскажи, как всё произошло.
– Хорошо. Когда вы ушли после молитвы за моё исцеление, я стал проваливаться в какую-то дремоту, словно в яму. Ну, думаю, конец мой пришёл, а сам шепчу: «Верю, верю...». Сколько пролежал потом без памятства – не знаю. Только когда в себя пришёл, была уже ночь. Чувствую, на двор сходить хочу, а сам дивлюсь, с чего бы это, ведь я уже несколько дней маковой росинки во рту не держал. Сходил раз, потом второй и так раз семь за ночь. Лежу на больничной палати, а сам не знаю, хорошо всё это или плохо. Если худо, то откуда силы во мне взялись, если к добру, тогда что лежу здесь, место занимаю. Вот тогда поднялся я, собрал немногие пожитки мои и пошёл прочь, а здесь вы. Вот так, – рассказал историю своего исцеления Илларион*. 
– Чудо, чудо! – ликовал Прокл и только что не приплясывал около исцелённого. Не будь он монахом, то, наверное, дал бы свободу своей радости, однако устав монастыря сдерживал его и танец больше походил на неуклюжее топтание на месте.
– Да-да, чудо! – откликнулся Иосиф, с сердца которого в этот момент свалился огромный камень.
– Вы простите меня, братья, мне пора, – стал извиняться Илларион и прощаться с Иосифом и Проклом.
– Как пора? Куда пора? – не понимая такую поспешность ухода Иллариона из монастыря и с обидой в голосе, спросил монах.
– Пора домой, а как ещё? – тут Илларион немного задумался. – Я пока в больничном доме лежал, много о чём успел передумать, сколько ошибок найти в своей непутёвой жизни. Теперь черёд пришёл всё исправлять. Задержался я здесь, шибко задержался. Ну, пойду я. За Бога – спасибо! Я теперь без Него – никуда!
– Раз так – оставайся с нами! Постриг примешь, обет возьмёшь, – предложил Прокл.
– Нет, в монахи я не сгожусь, мне в миру многое исправить нужно, – и, обняв по очереди Иосифа и Прокла, Илларион пошёл к воротам лавры.
– Постой, – окликнул Прокл, – хоть хлеба на дорогу возьми!
– Пожалуй, возьму, – согласился Илларион и, подождав немного, пока монах сходит за караваем, покинул монастырь.
– Вот так дела! – несколько расстроившись от столь скорого ухода Иллариона из лавры, сказал Прокл Иосифу. – А всё равно – чудо! Сколько мечтал такое увидеть, и вот – увидел! Пойду братьям расскажу!
– Постой, Прокл, – придержал уже собирающегося уходить монаха Иосиф, – ты, пожалуйста, обо мне ничего не рассказывай, а то мало ли что про меня начнут говорить? Не говори, ладно?
– Ладно, как знаешь! – ответил монах и поспешил в храм.


Глава 10. Митрополит Пеструч интересуется Иосифом

Уже к середине сентября по Киеву поползли слухи о чудесном исцелении в монастыре. Кто был источником тех слухов: то ли знакомые Иллариона, то ли монахи, узнавшие от Прокла о сём происшествии подробно и выезжавшие по долгу своего служения в город, – сказать сложно. Однако это не могло быть оставлено без внимания митрополитом киевским Мисаилом Пестручем. Интересовал ли его случай с исцелением в находящейся под крылом католиков лавре? Конечно. Разве не станет ревновать всякий пастырь стада Божьего, когда в соседней вотчине происходит подобное?! Но как часто бывает, если вотчина эта воспринимается не иначе, как вражеская, то и атмосфера подозрительности не может не наложить свой зловещий отпечаток на принимаемые в связи с этим решения. Так было и сейчас.
Митрополит Мисаил, по обыкновению, вызвал к себе своего верного диакона. Войдя в покои иерарха, Никодим, поцеловав руку Пеструча, весь обратился в слух.
– Удалось ли ещё что-то узнать об этом исцелении в лавре? – спросил митрополит.
– Да, Ваше святейшество! Слухи об исцелении верны. Я лично встречался с Илларионом, и он рассказал всё, как на духу. Получается, с его слов, что молился за него уже известный Вам еврей Иосиф бен Самуил и монах Прокл. После того этот самый Илларион и стал здрав, – ответил Никодим.
– Опять этот еврей?! – возвысил голос Мисаил.
– Да, Ваше святейшество, опять, – подтвердил диакон.
– Что же это за человек такой? То от него мусульмане к Святому Писанию приобщаются, то умирающие поднимаются со своих смертных одров! – с раздражением в голосе заметил Пеструч.
– Нам мало о нём известно. Прибыл сюда из Новгорода, с еврейской общиной в сношения не вступил, но то и понятно: он ведь не маран . Говорят, окончил Венский университет, стал математиком и астрономом. Сейчас занимается переводами и библиотечными архивами. В Новгороде был в свите князя Олельковича. Часто замечен в связях с новгородским купцом Тарасием, что привозит к нам на торг мёд. Вот, пожалуй, и всё, – закончил Никодим.
– Так ты говоришь, общается с купцом из Новгорода? – задумчиво повторил за Никодимом старец. – Интересно, интересно, что может их связывать? А может, – не что, а кто?
Помня, что сам прибегает тайно к услугам торговцев для передачи писем в Москву к князю Ивану, Мисаил обратился к диакону:
– Вот что. Я подготовлю письмо для архиепископа Новгородского и Псковского Феофила, а ты его доставишь. Пусть он осведомит меня, не вступал ли с кем в связь Иосиф или купец Тарасий из братии нашей православной Новгорода. А если оное замечено будет, то пусть пытают духовенство, не отступили ли они от святой веры отцов наших. Не хватало ещё нам здесь иудействующих! Пусть Феофил блюдёт своё стадо. А теперь ступай, устал я. Письмо заберёшь завтра и не медли в пути.
– Всё исполню, Ваше святейшество. Благословите!
Перекрестив диакона, митрополит отпустил его с Богом.

Глава 11. Обручение Тарасия и Василисы

В первых числах октября, когда начались первые заморозки, новгородские купцы, что вели торг в Киеве, вновь погрузившись на торговые ладьи, отправились в обратный путь и к началу следующего месяца добрались до Смоленска, где уже по привычке дожидались хорошего снега, по которому им предстояло на санях вернуться домой. Поприветствовав обитателей постоялого двора Путилина, они вместе с Григорием отправились в его конюшни, где их всё это время дожидались терпеливые помощники – кони. При виде своих хозяев жеребцы ржали, нервно фыркали, кивали головами и толкали ими купцов, словно обиженные дети своих, задержавшихся неизвестно где, родителей.
– Вот и дождались своих хозяев, – говорил Путилин, проходя по конюшне с торговцами, которые так же были рады этой встрече, и каждый из них вытаскивал из карманов тёплых кафтанов хлеб или яблоко, чтобы угостить своего коня. Лишь жеребец Тарасия Дар стоял в одиночестве и бил копытом, выказывая тем самым, что нервничает из-за задержки своего кормильца, а Тарасий и впрямь задерживался, но для этого у него была веская причина, и эта причина – Василиса, его любовь.
– Ладно, ладно, не переживай так, сейчас придёт твой Тарасий, – успокаивал коня Рукавова Путилин, – здесь он, здесь.
Однако Дар, кажется, не хотел слушать эти уговоры и только сильнее бил копытом, а потом стал неистово ржать на весь двор.
Тем временем Тарасий, зайдя в дом Григория и преподнеся подарки Евдокии с вышедшей к нему навстречу Василисе в праздничном красном платье с белым ажурным воротничком и такими же белыми отворотами рукавов, с подаренной брошью, что теперь красовалась у неё на груди, стоял и, молча улыбаясь, смотрел на женщин. Услышав нервное ржание своего коня, которое доносилось из конюшни Путилина, Тарасий извинился и вышел.
– Ты посмотри, какое богатство привёз тебе Тарасий! – говорила Евдокия Василисе, отложив свои подарки в сторону и разглядывая её ткани, меха и украшения. – Ты будешь красивой невестой! Эх, увезёт тебя Тарасий от нас, скучать будем! Ну, что поделать, такая наша бабья доля – везде следовать за нашими мужьями. А сама ты не скучай. Да и когда там тебе скучать будет! Начнёшь вести своё хозяйство да детишек рожать. Через неделю, может, две увезёт тебя от нас твой жених, вот и всё… Кстати, об отъезде. Нужно всё по-людски устроить, чтобы смотрины и твой отъезд были, как полагается, сделаны, но об этом мы с Тарасием договоримся, – радостно заверила хозяйка Василису.
А хозяева уже, действительно, о многом позаботились, в том числе о новой поварихе. Место у печи теперь занимала Ефросиния, вдова лет пятидесяти, маленькая, но очень трудолюбивая женщина, в руках которой всё кипело, казалось, даже без печи.
Выйдя из дома, Тарасий прошёл в конюшни, чтобы поприветствовать своего заждавшегося коня.
– Что ты, Дар? Здесь я, здесь! Столько ждал и ещё не можешь чуточку подождать?! – унимал возбуждённого жеребца Рукавов. – Не сердись, на-ка, я тебе тоже гостинца принёс, – протягивая яблоко и поглаживая по гриве коня, успокаивал животное Тарасий. – Ты, брат, не ревнуй, так теперь всегда будет.
– Не боишься, что убежит? – посмеиваясь над страстями коня, спросил Григорий у Рукавова.
– Нет, он всё поймёт, когда увидит свою хозяйку, – заверил Путилина Тарасий. – А тебе, Григорий, за присмотр – спасибо. Однако нам вскоре уезжать, а у нас ещё не решён один важный вопрос, – намекая на свою свадьбу, сказал купец.
– Да, надо бы сговориться и проводить Василису, чтобы народ слободской не думал чего зря, – поддержал Тарасия Григорий, и оба направились в дом.
Дни середины ноября в Смоленске выдались студёными, снежными и ветреными. Погода будто сама заботилась о добром снеге и крепком льде для новгородских купцов, что теперь дожидались дороги домой и готовили сани. Тарасий же в эту пору готовился не только к отъезду, но и к смотринам, которые должны были состояться со дня на день. И вот за день до отъезда решили провести сговор, как и требовала того русская свадебная традиция. В качестве дружки жениха был выбран Иван Кожин, а Евдокия, жена Путилина, позаботилась о подружках невесты.
Итак, вечером, накануне отъезда, когда на постоялом дворе всё было готово к столь важному и трогательному предприятию, Тарасий и Иван спустились в сени и, зайдя на порог, словно проделав дальнюю дорогу, обстучали ноги. Взгляды Василисы и её подружек, четы Путилиных и купцов были на этих двух героях. Немного деловито покашляв в кулак, Кожин сбросил с себя шубу и сказал, вставая на неё сам и заводя на неё Тарасия:
– Будем шубу бросать, будем свадьбу играть!
После этих слов он хотел пройти дальше, но, запнувшись за рукав, упал, громко растянувшись на деревянном полу. Подружки невесты и купцы засмеялись, а кто-то из мужиков выкрикнул:
– Если дружка моет пол, пусть он ждёт жене в подол!
Гости снова засмеялись, а Иван поднялся, заверил жестом жениха, что всё в порядке, и, не растерявшись от конфузной ситуации, весело ответил:
– А если и так, то я не откажусь! Однако не за тем к вам пришли, чтобы мы с женой в подоле понесли, а за тем, чтобы невесту из дома вашего в наш дом везти. Оттого и дружка упал, чтоб жених дорогой в свой дом с невестой не застрял!
– Молодец, Иван, не робей! – выкрикнул из среды собравшихся купцов их предводитель Стрельцов.
Тогда, сойдя с шубы, Иван, сделав несколько шагов вперёд, запел:
«Ездил в город Тарасий – молод князь,
Ездил в новый, повыездил,
Ездил в новый, повыездил.
Красных девок повысмотрел,
Красных девок повысмотрел,
Сужену Василису повыприглядывал,
Сужену Василису повыприглядывал,
Разума-обычая, разума-обычая
Повыведывал, повыведывал.
Сам он говорит – только выславился,
У добрых отцов, у добрых отцов
Сыновья были добры, сыновья были добры,
У хороших матерей, у хороших матерей
Дочери хороши, дочери хороши».
Закончив песню, Кожин продолжил:
– Слушайте, хозяева дорогие, у нас – купец, у вас – красна девица. Много про неё мы понаслыхали: с лику пригоженька, сама умнёшенька, пряде лавошенько, бела-белёшенька, велика мастерица стряпёшенько. Породниться хотим с вашим домом. Одним словом, пришли мы не пол топтать, не язык чесать, пришли дело делать – невесту искать!
Григорий с женой поблагодарили сватов за оказанное им уважение и пригласили пройти сватающихся в передний угол – парадную часть дома, где уже на столе стояло угощение. Гости расселись на лавки вдоль стен. Заиграла свирель, и нарядно одетую Василису Евдокия вывела на середину избы. Невесту попросили несколько раз пройтись по дому и покружиться на месте. Купцы одобрительно закивали головами, разглядывая искусно расшитое жемчугом платье Василисы, как немое свидетельство её прекрасного рукоделия. Послышались слова:
– Ай да Василиса, ай да мастерица!
– Хороша невеста, достойна красно места!
– Мы за суженой пришли, да царевну нашли!
Василиса смущённо улыбалась, втайне гордясь своим дорогим нарядом. Тарасий не сводил с невесты глаз, восторженно разглядывая её платье. Кружась перед женихом и ловя на себе его взгляд, Василиса ликовала.
Евдокия, обратясь к зачарованному Рукавову, нараспев сказала:
– Любуй девушку, любуй, а после не мудруй.
После этого Тарасий подошёл к своей невесте, взял её за руку, и они прошлись по кругу, затем встали на расстеленную шубу и поцеловались. Девушки-подружки затянули хвалебную песню в честь невесты:
«Славен город, славен город
Да на взгорье, да на взгорье,
Славна была, славна была
Василиса да у Григория.
Она тонёхонька, она тонёхонька,
Да высокохонька, да высокохонька,
Лицушком, лицушком
Да красивёхонька, да красивёхонька,
Беленьким, беленьким
Да румянёхонька, да румянёхонька.
Ясные очи, ясные очи
Яснее сокола, яснее сокола,
Брови чёрные, брови чёрные
Да чернее соболя, да чернее соболя,
Ягодницы, ягодницы
Да бысть как маковицы, да бысть как маковицы.
Походка у ей, походка у ей
Да всё павина, да всё павина,
Слова-речи её, слова-речи её
Да всё повинны, да всё повинны».
Закончив песню, все подошли к столу, где в центре стоял большой каравай. Кожин и Путилин встали напротив друг друга и с размаха ударили друг друга по рукам, обёрнутыми в платки, говоря, заключая свадебную сделку:
– Дай Бог, в час добрый да святой!
– Дай Бог, дай Бог!
После рукобития Евдокия подвела к Рукавову Василису и сказала ему:
– Вот тебе суженая-ряженая, прошу любить да жаловать!
Тарасий взял невесту за руку, что было теперь равносильно клятве его вечной любви, и они вдвоём в сопровождении гостей и хозяев подошли к небольшому иконостасу, что был в красном углу с зажжённой у него лампадой, и совершили молитву. Когда и эта часть свадебного действия была закончена, Иван произнёс:
– Богу помолились, значит сговорились! Только есть вопрос и боле: чьей в семье сей быть и воли?
При этих словах подружки Василисы вынесли кудель  на прялке невесты, и Тарасий сжёг его в знак того, что теперь будет его власть в доме.
Наконец, хозяйка всех пригласила к столу, и начался пир, время от времени прерывающийся песнями и здравицами в адрес жениха и невесты. В конце пира Василиса, как того требовал обычай, вместе с подружками начала причитать и горевать о своей будущей судьбе:
– Бог судья тебе, кормилец Григорий, и тебе, Евдокия, что вы пригадали, что придумали меня отдавать-то да запросватывать меня в эту зимоньку-то студёную; видно, не любая я была работница, не бела была платомойница; не верна, видно, слуга верная. Мне как-то уж не хотелося в эту-то вечериночку разлучаться-то, красной девице, со всей волюшкой-то вольною, со девичьей волей гульливою, со беседушкой смиренною, со гульбой-игрой весёлою и со миленьким подруженькам. Уж вы, милые-то мои подруженьки, выведите меня на белую зарю, с новой горницы во новы сени, с новых-то сеней на красно крыльцо, со красна-то крыльца на широкий двор, с широкого-то двора на широку улицу; раздуйте-ка, мои ветры буйные, гробову доску – лютую тоску.
Потом она запела:
«Благослови, Пресвятая Богородица,
Выйти мне на широкую улочку
Со сестрицами, со милыми подружками.
Разгорелась моя буйная головушка,
Распалось моё ретиво сердце.
Ах, свалилась моя буйная головушка
С моих со белых плеч!
Свет мой, широки улочки,
Я любила ходить тут красной девицей,
Я любила носить свою красу девичью.
Накрасуйся, накрасуйся, краса девичья,
Навольнуйся, навольнуйся, воля вольная.
Уж недолго мне красоваться красной девушкой –
Один день до вечера.
Приближённые мои и соседушки,
Раскрывайте вы окошечки косящатые.
Хорошо ли я красуюсь с милыми подружками?
Ведь недолго мне красоваться красной девицей –
Один день всего до вечера».
Тем временем, пока Василиса горевала да пела, её подружки, встав с лавок и взяв красную ленту, начали влетать её в распущенные волосы невесты в виде нарядной косы, поддерживая девушку своими грустными песнопениями:
«Дивью красу озолотите!
Не озолотите, так посеребрите!
Медные-то не кладите,
Тарелочке края не ощебите,
Нас, красных девушек,
В изъян не введите!
На нашей ёлочке –
Золотые иголочки.
Каждый прутик
Стоит рублик!
Кто сидит в углу,
С того по сребренику!»
Получив от дружки жениха, Ивана, несколько монет, подруги невесты под её грустную песню прощания с косой начали расплетать волосы Василисы.
«Свет моя косынька, русая коса,
Вечор тебя, косынька, девушки плели
И золотом русую перевивали,
Жемчугом русую перенизали.
Как прислал ко мне дружка сваху немилостливую,
Немилостливу, нежалостливу:
Взяла мою косыньку рвать, порывать,
Золото на косыньке всё изорвала,
Жемчуг на русой весь рассыпала».
После песнопения Василису всем миром повели в натопленную ещё с утра баню. Кожин шёл впереди всей этой процессии, он размахивал кнутом, посыпал невесту зерном и приговаривал:
– Красна девица пошла мыться вечерочком, будем свадебку играть скоро с женишочком!
Василисе заплели косу.
– Нынче моется невеста, наведём побольше теста, напечём мы куличей в аккурат для малышей!
Закончив проводы Василисы с подружками в баню, Иван, Тарасий и купцы отправились на улицу, шумно распевая свадебные песни и одаривая встречающихся на их пути мелкой монетой и конфетами-леденцами. Так прошла большая часть вечера.
Следующим утром, собрав вещи, одев печальную одежду,  распустив и убрав под не менее печальный чёрный платок волосы, который следовало одевать невесте до венчания, прикрывая лицо, Василиса, попрощавшись с некогда её хозяевами, Григорием и Евдокией, вместе с купцами поехала в Новгород.
Сидя в санях предводителя купцов Дмитрия Стрельцова, она обменивалась долгими взглядами с Тарасием, следовавшим сразу за ними. Казалось, что так много она ещё никогда и ни с кем не разговаривала, не проронив ни слова. «Как же выразительно, оказывается, могут говорить глаза человека, – думала она дорогой, – как много тёплой нежности и тоски вбирают они в себя откуда-то из глубины души при разлуке, как много радости и наслаждения может быть в них от возможности видеть любимого, как торжествуют они от надежды на воссоединение двух, посвящённых друг другу, сердец».

Глава 12. Василиса узнаёт об особенностях веры
своего возлюбленного

К концу ноября торговый обоз купцов был на подъезде к Новгороду. Проезжая берегом Волхова, торговый народ, заметив в поле военный лагерь московского князя Ивана, остановился и тревожно зашумел, памятуя о прежнем его приходе на новгородские земли.
– Чего встали, как вкопанные? – крикнул, спрыгивая с саней в придорожный сугроб, Стрельцов и, направляясь к сбившимся вместе торговцам, позвал: – А ну, айда в сани да домой! Вы что, не видите: лагерь на тысячу ратников, не больше! Неужто князь Иван таким количеством воинов будет люд новгородский пугать?!
– Дмитрий, ты не кричи! – попытался одёрнуть купеческого старосту один из торговцев. – А вдруг опять беда какая приключилась у нас?
– Беда – когда город в плотном кольце, и ворота заперты. Если князь и впрямь к нам прибыл, то, может статься, для укрепления гарнизона нашего или с ревизией крепости. Детинец-то вон какой отстроили! Может, пушки подвезли, – стал успокаивать купцов Дмитрий.
Купцы снова зашумели, но, внемля уговорам Стрельцова, стали рассаживаться по своим саням. Уже через четверть часа они были в городе.
Тем временем, отслужив вечернюю литургию, отец Алексий с женой Прасковьей собирались домой, что был на Михайловской улице. Медленно, устав от стечения народа и служения, они обходили церковь и тушили свечи, когда в дверь прихода постучали.
– Кто бы это мог быть? – спросила матушка Прасковья у мужа.
– Сейчас узнаем, кто ещё не разрешил свои вопросы с Царством Божьим в этот вечер, – ответил отец Алексий и направился открывать дверь.
– Здравствуйте, батюшка Алексий, – обратился к священнику Стрельцов, перегородив собой почти весь дверной проём, стоя на пороге церкви. – Вот, доставил вам целыми и невредимыми обручённых в Смоленске Тарасия и Василису, – и, отходя в сторону, чтобы они могли пройти вперёд из-за его могучей фигуры, извиняясь за беспокойство, удалился.
Молодые, зайдя внутрь храма, смущённо улыбались.
– Здравствуйте Василиса, здравствуй Тарасий! Если бы я лично не знал купца Стрельцова, то подумал, что это шутка, но вижу, всё серьёзно, – сказал отец Алексий, предлагая им снять одежду и присесть на лавку. – Ну, рассказывай, брат, всё по порядку, – предложил священник Рукавову.
Последнее обращение, а именно то, что священник назвал купца Тарасия братом, удивило Василису. На её лице отобразились недоумение и некоторая неловкость, как это бывает с человеком, который попадает в незнакомую для себя обстановку и плохо понимает происходящее. Однако для самого Рукавова подобные отношения были делом привычным, и он, не замечая смущения и удивления Василисы таким обращением к себе со стороны священника, стал объяснять отцу Алексию всё то, что теперь ему надлежало знать о его, Тарасия, отношениях со своей избранницей.
Матушка Прасковья, так же поприветствовав неурочных гостей, сидела рядом с мужем и тихо слушала Рукавова. Время от времени она покачивала головой, давая понять, что ей всё из сказанного вполне понятно и она уже знает, что и как делать в этой ситуации.
Когда Тарасий закончил рассказ, больше похожий на исповедь человека, который долгое время скрывал от родных тайные желания своего сердца, то достал очередное письмо от Иосифа и передал его отцу Алексию.
Прасковья, внимательно следя за происходящим и понимая, что, может, главное служение этого дня ещё только начинается, встав с лавки и подойдя к Василисе, нежно тронула её за руку, приглашая пойти за собой.
– Пойдём, пойдём, сейчас с дороги вам горячего сбитня сделаю, а то, я смотрю, ты совсем замёрзла, – сказала она Василисе, обращая внимание на то, как по телу девушки время от времени проходит дрожь.
«Интересно, когда бы так меня поили сбитнем в смоленской церкви?» – подумала Василиса, и её удивление от происходящего только усилилось.
Пройдя в трапезную вслед за матушкой, она села за стол и стала осматривать помещение. В подобных местах Василиса ещё не бывала никогда, и природное любопытство заставляло её внимательно всматриваться в каждую пядь горницы. Помещение было просторным, со слегка приниженным потолком, покоящемся на полукруглых сводах. На каменном полу стояли деревянные скамейки для служителей, посредине был стол, а на стенах висели подсвечники. В дальнем углу, как того и требовала трапезная, была печь, а рядом с ней стояли несколько бочек с водой и мешков с крупами и мукой.
При виде печи и кружащей рядом с ней матушкой Прасковьей на Василису нахлынули воспоминания о Путилиных и её непростой в прошлом доле кухарки. Чуть поодаль у стены стоял стеллаж с посудой и приставленный к нему крепкий дубовый широкий стол. В самом помещении было нечто странное, как будто чего-то не хватало, но пока Василиса не понимала, чего именно, и продолжала медленно скользить взглядом по горнице, как, наконец, это разглядывание помещения было прервано.
– Василиса, – обратилась к ней Прасковья, – вот, пей горячее скорее, да грейся.
И поставила перед ней глиняный стакан с душистым сбитнем. После на столе появилась миска с сухарями и немного сушёных фруктов.
– Как добрались-то? – поинтересовалась матушка.
– Слава Богу, – ответила Василиса, замечая, как с каждым глотком её тело наполняется приятным теплом, а дрожь отступает.
– Вот и хорошо, – сказала Прасковья и, немного помолчав, продолжила: – А Тарасий про тебя нам ничего не рассказывал. Вы, точно, как снег на голову, – нам. Хоть бы он предупредил, что ли!
Всё ещё не понимая причину столь простого и. можно сказать, родственного отношения к себе и к Тарасию со стороны отца Алексия и матушки Прасковьи, Василиса решила поинтересоваться об их отношениях:
– Вы верно, матушка, сестра Тарасию?
– Ну что ты, милая, – заулыбалась жена Алексия, – хотя в этом что-то есть.
– Не понимаю я вас, – продолжила интересоваться Василиса.
– Есть родство кровное, а есть духовное. Для всех нас одна молитва – «Отче наш», значит мы все Ему дети, а друг другу – братья и сёстры. Вот и получается, что не по крови, а по духу мы с Тарасием твоим, как брат и сестра.
Такое объяснение родства Василисе ещё не приходилось раньше слышать от смоленских священников, и это вызвало у неё внутреннее беспокойство. И хотя в самих словах не было ничего плохого, напротив, они сближали и устраняли многие препятствия между служителями Церкви и прихожанами, но уж больно какими-то они были неестественными для неё, непривычными, так что объяснить их только одним православным манером служения она себе не могла. И тут она поняла, чего не хватает в трапезной. В ней не хватало образов святых угодников, к которым она привыкла ещё с детства, когда с родителями ходила в храмы на великие праздники. Этот недостаток заставил Василису, терзаемую смутными подозрениями, внимательнее присмотреться к матушке.
Прасковья была средних лет, небольшого роста и полная, от чего казалась ещё ниже. Чёрная ряса и чёрный платок на её голове были вполне естественны для церковного сана. Она была человеком мягким и добродушным, не по-женски мудрой, что вполне легко объяснялось влиянием на неё мужа – Алексия. Что же касательно самого настоятеля Никольской церкви, то он был с детства посвящён родителями Богу, рос в смирении и любви к Слову Божьему. Всецело погружённый в мудрость Писаний, он всегда искал новых откровений и расстраивался, если какой-то месяц проходил без них. Именно эта постоянная готовность к новому и стала причиной той лёгкости, с которой он принял учение назореев от Иосифа. Любовь Прасковьи к мужу и смирение перед ним, как того требовали от неё Писания, сделали своё дело, и она вслед за Алексием всецело отдалась назорейству.
Итак, пока Василиса рассматривала Прасковью, которая расположилась за столом напротив неё и рассказывала гостье о непростой церковной жизни их с отцом Алексием да о различных случаях, что происходили с ними в Никольском храме, как свидетельство чудесных провидений Божьих, сам настоятель заканчивал слушать рассказ Рукавова об обручении в Смоленске его и Василисы, а также читать письмо от Иосифа.
– Скажи, Тарасий, а ты ей рассказал о вере нашей? – спросил священник Рукавова.
– Пока нет, всё как-то времени не было и подходящего случая, но сделать это нужно обязательно. Иосиф учил меня, что брак только тогда крепок, когда единство между мужем и женой есть в духе, в душе и в теле, а с первым – много сложностей, – ответил Тарасий.
– Да, дела... – задумчиво заметил отец Алексий. – Ладно, делать нечего, нужно Василису определять на ночлег. Иосиф правильно пишет, пусть она пока поживёт в комнате для паломников, а там видно будет. Спешить не будем с разговорами, как говорится – утро вечера мудренее.
И, встав со скамьи, он отвёл Тарасия в трапезную к невесте.
– Вы тут пока побудьте, – вновь обратился священник к Тарасию и его избраннице, – а мы с матушкой пойдём и приготовим для Василисы комнату.
Прасковья, встав со своего места и налив горячего сбитня Тарасию, поспешила за мужем, а Рукавов, сев за стол напротив Василисы, как раз там, где только что располагалась матушка, стал пить горячий напиток, успокаивая свою возлюбленную:
– Всё хорошо, Василиса, сейчас отец Алексий с матушкой всё устроят, и ты некоторое время поживёшь при церкви, а когда свадьбу сыграем, то я тебя заберу отсюда. Всё будет хорошо, не переживай!
– Тарасий, ты кто? – вдруг спросила Рукавова Василиса.
– Как – кто? – улыбаясь суженой и оторвавшись на время от сбитня, ответил купец. – Известно – кто: Тарасий, жених твой, а Бог даст – и муж!
– Ты – православный? – с тревогой и сомнением в голосе продолжила спрашивать женщина.
Тарасий опустил голову, много раз посожалев, что этот разговор не состоялся между ними раньше, и тихо промолвил:
– Нет.
Нахмурив брови и не зная объяснения всему этому, но справедливо полагая, что и здесь не обошлось без влияния еврея-учёного, с чьими словами и пророчествами она уже была немного знакома, хотя знакомство это было по большей части с мнениями других о сём человеке, а не с ним самим, Василиса с тяжёлым сердцем решила уточнить:
– А кто?
– Я... – тихо произнёс Тарасий и только тут понял, что он совсем не знает, как себя назвать, к кому причислить, ведь он не латинин и не православный. Мысли лихорадочно мелькали у него в голове одна за другой: «Господи, Боже мой! Кто я? Какого теперь я рода и племени христианского? Для многих – еретик, для своих – брат! Но кто я для Василисы? Как много нужно ей объяснить, чтобы поняла, но сказать одним словом, право слово, – невозможно! Она ждёт. Господи, помоги!».
– Верующий я, Василиса, верующий. На этот счёт не беспокойся, только не как все, – путаясь в словах, ответил Рукавов.
– А как кто? – не унималась она.
– Как кто? – опять повторил вопрос Тарасий.
Мысли снова понеслись в голове галопом: «С кем себя сравнить, кому уподобиться, ведь Василиса никого из братства нашего не знает? Господи, помоги!».
– Я верую во Христа, как отец Алексий, как матушка Прасковья, как Иосиф. Помнишь, он проезжал через Смоленск в Киев и останавливался у вас? – с надеждой сказал Тарасий.
– Как Иосиф? Ты связался с жидами? – с презрением в голосе воскликнула Василиса.
– Зачем ты так? – обиженно возразил Рукавов.
– Ты обманул меня! Выбирай: или я, или вера твоя! – отрезала капризно Василиса.
– Вот как! – брови Тарасия выгнулись, словно коромысло под тяжестью, после чего он резко встал и вышел за дверь.
Василиса осталась одна. Её охватило смятение. Она не знала, что теперь делать. В её сердце в этот момент смешалось всё: любовь и презрение, надежда и отчаяние.
В трапезную вернулись отец Алексий и его жена.
– А где Тарасий? – с волнением спросил священник, наблюдая перемены, произошедшие в настроении женщины, которая ещё недавно застенчиво улыбалась ему и матушке, а теперь была готова разрыдаться.
– Он от меня ушёл, – всхлипывая и нервно подергивая плечами, ответила Василиса.
– Да как такое может быть?! – всплеснула руками Прасковья.
– Может, может! – окончательно выходя из душевного равновесия и роняя первые слёзы на стол, ответила Василиса.
– Что же тому виной? – спокойно спросил священник.
– Он связался с… – тут она остановилась оттого, что хотела сказать «с жидами», но, понимая неуместность этого, продолжила: – Он связался с евреями, а мне ничего про это не сказал! А я что, тоже должна становиться, как он… – Здесь она опять сделала паузу, подбирая вместо слова «жидовкой» более уместное.
– Всё ясно – «жидовкой», – продолжил вместо неё отец Алексий.
– Вот-вот, – плача и утирая слёзы длинным рукавом платья, отозвалась Василиса.
В трапезной повисла гнетущая тишина, время от времени прерываемая всхлипываниями невесты Рукавова. Набравшись терпения, отец Алексий вместе с матушкой ожидали, когда Василиса упокоится и будет готова выслушать их. Дождавшись удобного момента, священник спросил у Василисы:
– Его вера и связь с евреями – единственный обман, или есть что-то ещё?
– А разве этого мало? – нервно теребя пальцы, заметила невеста Тарасия.
– Тогда это небольшое горе, – начал исправлять упущение Рукавова священник. – Вот ты ответь мне, Василиса, Иисус Христос был из ваших, из смоленских?
Прасковья от этих слов мужа отвернулась в сторону, пряча добродушную улыбку, а Василиса всё с той же обидой в голосе ответила:
– Нет, не из смоленских!
– Чьих же Он будет? Чьих будет Дева Мария? Чьих будет апостол Пётр? Может, они из смоленских? – вкрадчиво продолжал спрашивать батюшка.
– Нет, не слыхала я про них, чтобы из смоленских были, – приходя в себя от расстройства, ответила Василиса.
– Верно говоришь, не из смоленских. Тот, Кого зовём мы «Господи, Господи!», все, кого почитаем из апостолов, рисуя образа, – евреи. От них нам спасение. Вот так! Сказала бы ты Христу Иисусу «Ты – жид»? – иронично спросил священник.
– Что вы, святой отец! Разве можно?!
– Чем же Иосиф тебе не угодил? Почему одних почитаем, не обращая внимания на их род и племя, а других презираем только за одно это?
– Простите меня, отец Алексий, глупая я баба, говорю чего зря, – извиняющимся голосом ответила Василиса, а после спросила: – Что же теперь с нами будет? Тарасий ушёл. Вдруг не вернется больше?
Тут в разговор включилась матушка Прасковья.
– Не таков брат наш Тарасий, да и Писание такому не учит. Когда дева Мария зачала от Святого Духа, её жених Иосиф тоже не поверил, что это ей от Господа, и хотел тайно отпустить, чтобы не пошла про неё молва о том, что Мария где-то на стороне нагуляла дитя, но Бог имел другое на сердце и явился Иосифу во сне, успокоил. После того они поженились, и всё у них было мирно. Разве теперь может Тарасий отпустить тебя, не женившись? Случись такое – тебе обратная дорога в Смоленск, а там кто на тебя смотреть будет да разговаривать? Все станут говорить, что ты блудница. Как такое может быть? Никак! Вернётся твой Тарасий и женится на тебе. Разве может тот, кто любит по-настоящему, опозорить любимого? Нет! Вот и я говорю: вернётся Тарасий. Не горюй!
– Вставай, Василиса, пойдём. Отведём мы тебя в твою комнату, там пока поживёшь до свадьбы. Поздно уже, пора отдыхать. На сегодня забот хватит, – продолжая вслед за матушкой успокаивать невесту Тарасия, предложил отец Алексий.
Василиса поднялась с лавки и, кивая головой от досады, побрела следом за священником и его женой в свои новые покои, служащие обыкновенно прибежищем для паломников или путешествующих.


Глава 13. Вера и любовь Тарасия

С тяжёлым сердцем покинув церковь, Тарасий вернулся домой. Заехав на двор брата и определив в его конюшню Дара, Рукавов старший зашёл в сени, где столкнулся с Олегом, который, решив выйти из избы и справиться, из-за чего шум на улице, увидел его и окрикнул через слегка приоткрытую дверь жену:
– Ольга, Тарасий вернулся, иди встречать!
Братья обнялись и расцеловались. Заметив в глазах Тарасия тоску, Олег, помня о его прошлых злоключениях, осторожно, почти шёпотом, пока из избы не вышла жена, спросил:
– Случилось что опять?
– Да, брат, случилось. Только к чему шептаться, если завтра половина Новгорода об этом судачить будет? Пойдём в дом, нечего хату студить, – ответил Тарасий, заходя внутрь.
– О, Тарасий! Заходи, заходи. Слава Богу, вернулся. Я ужин приготовила, сейчас есть будем. Только сынишку в колыбель уложу, так и за стол сядем, – целуя на ходу в холодную от мороза щёку старшего Рукавова, пролепетала Ольга.
– Как назвали-то? – отгоняя дурные мысли, спросил Тарасий.
– Аггеем, – ответил Олег.
– Доброе имя! Здрав ли?
– Слава Богу, слава Богу, – отозвалась Ольга, кружась над колыбелькой с малышом и поправляя ему подголовник.
– Вот и хорошо! Есть за кого порадоваться, – с грустью заметил Тарасий.
– Опять что-то у тебя стряслось? Ох, горе ты наше горемычное! – и, обращаясь уже к дочкам, она позвала их: – Варя, Глаша, а ну, слезайте с печи, есть будем!
Наблюдая, как племянницы усаживаются за стол, Тарасий заметил:
– Подросли. Так, глядишь, скоро невестами станут!
Вынув из печи чугунок с тыквенной кашей и пареной репой, Ольга поставила на стол миски и раздала всем деревянные ложки. В отдельных плошках были мёд и соты, которые заменяли детям  конфеты. Увидев, как дети потянулись за сладким, Тарасий поднялся с лавки и взял в руки суму.
– Совсем забыл, видно старость подходит, – словно извиняясь, грустно пошутил Тарасий и, доставая из сумы пряники и игрушки, что купил дорогой перед самым Новгородом, раздал племянницам.
Девочки радостно зашушукались, норовя побыстрее положить за щёки сладкую выпечку, пока мама не успела отставить сладкое в сторону. Есть кашу с репой этим вечером им совсем не хотелось.
– Подождите, подождите, – окликнула дочек Ольга, – сладкое – в конце!
Девочки посмотрели на отца, дядю и, ощутив на себе строгость взгляда их обоих, смиренно вздохнув, принялись за еду, подгоняемые желанием вернуться к угощениям. Их ложки быстро застучали по мискам, отчего напускная строгость на лицах взрослых сменилась улыбками.
– Удачно ли поторговал? – поинтересовался Олег.
– Да, Бог благословил, прибыль хорошая, – без всякой радости отчитался Тарасий.
– Ты цел и невредим, конь с телегой при тебе и прибыль есть, тогда чего кручинишься и взгляд прячешь, Тарасий? – спросила Ольга.
– Понимаете, полюбилась мне одна девушка. Я к ней посватался и увёз с собой из Смоленска, чтобы свадьбу здесь сыграть. Сирота она. Василисой зовут. И я ей полюбился. Да только, как привёз я её сюда, в Новгород, к отцу Алексию да матушке Прасковье, чтобы пожила у них при церкви какое-то время, она узнала о моей, то есть о нашей, вере и что вера эта от еврея Иосифа, так и слушать меня не захотела, говорит мол: «выбирай, или я, или вера твоя жидовская». Вот так! Я от этих слов осерчал и ушёл, – объяснил свою душевную боль Тарасий.
– Да, дела, брат, – Олег вздохнул и спросил: – Где она теперь, Василиса твоя?
– Да где же ей быть, как не у отца Алексия в церкви? – ответил старший Рукавов.
– Ясно. Завтра с утра ступай к ней и поговорите все вместе. Бог даст, всё образумится. Да и куда ей теперь деваться? Ведь не возвращаться же со срамом обратно в Смоленск?! А тебя жаль! Плохо, что всё так вышло, но если любит, то простит и примет и тебя, и веру нашу. Вот посмотри на Ольгу, как она не принимала всё это, а теперь ещё вперёд меня в церковь собирается, а то и вовсе одна ходит, пока я здесь на хозяйстве, – попытался утешить старшего брата Олег.
– Спасибо, брат, – сказал Тарасий, и его сердце смягчилось, – если вы не против, я сегодня у вас заночую, а завтра поутру вновь в Новгород подамся. Если Господь к рабу своему неразумному смилуется, то всё будет, как ты сказал, ну а если нет... – тут Тарасий вновь впал в уныние и замолчал.
– Так, Тарасий, ты это брось! – подхватила Ольга. – Матушка Прасковья и не таких, как Василиса, уговаривала и убеждала. Она женщина мудрая, найдёт, что сказать ей по сердцу. Оттает твоя суженая, и к алтарю в любви пойдёте.
– Да, да, – почти безнадёжно закивал головой Тарасий, – в любви…
– Ну вот, хорошо. Ты пока завтра ходить будешь до отца Алексия, я начну коней наших готовить, да сани искать для свадебного поезда, а Ольга, как вернёшься с добрыми вестями, позовёт коровайниц для замешивания теста и пригласит своих знакомых девок да замужних женщин, чтобы пособили с приготовлениями, – начал составлять планы на грядущий день Олег. – Эх, много суеты будет в эти дни, много приятных хлопот, – похлопывая по плечу Тарасия, поддержал его младший брат.
Ольга от планов своего мужа на ближайшие дни повеселела. Она уже давно не была на шумных и весёлых празднествах. Свадьба Тарасия была хорошим поводом сменить будничность жизни их хутора на радость и многие надежды. И пускай ещё не всё было гладко между молодыми, но она с верой смотрела вперёд, зная по себе, как много может изменить Господь, доверь ему человек свою жизнь.
– Давайте помолимся за завтрашний день, чтобы Господь споспешествовал нам всем, – предложила она.
– И то верно. Давай, Тарасий, молиться! Молиться нужно и нужно не унывать! – поддержал жену Олег.
Закончив вечер молитвой к Богу за завтрашний день, Рукавовы разошлись спать. День обещал быть непростым, но их вера была с уверенностью в невидимом, чтобы осуществилось ожидаемое.


Глава 14. Бунт Новгорода против Москвы,
и разлука обручённых

Рано утром следующего дня, пробудившись с сердцем, полным тревоги, Тарасий засобирался в Новгород. Проводив его за околицу, Олег и Ольга вернулись в дом. Но не прошло и часа, как Тарасий вернулся. Он был подавлен.
– Что стряслось, брат, почему так скоро воротился? – спросил Олег.
– Снова дружины князя московского обложили Новгород, почитай, все посады захватили. Мы с торговым обозом их передовой небольшой отряд ещё вчера у города заприметили, да только не придали этому значения. Думали, что он здесь по иным делам, а оказывается в городе опять бунт. Город затворил ворота, так что теперь мне нет хода к Василисе. От мужиков слыхал, что заговорщики прогнали великокняжеских наместников из Новгорода, возобновили вечевой порядок, избрали посадника и тысяцкого, – хмуро ответил Тарасий.
– Ну, дела... – вздохнул Олег, Ольга молча опустилась на лавку.
Все молчали. Каждый понимал, что новое противостояние с Москвой не сулит новгородцам ничего хорошего. Конечно, в эту минуту все переживали за Тарасия, за его размолвку с Василисой, а теперь и за невозможность их скорого примирения. Кроме того, поглядывая на ребятишек, Тарасий понимал, что его очередной отъезд в Киев на торг теперь под большим вопросом. Сколько продержится осада, никто не знал, и эта неизвестность пугала.
– Господи, да когда же это всё кончится! – горько вздохнула Ольга.
– Да, – протянул Олег, – что делать-то будем?
– Я возьму пост, – к удивлению брата и Ольги, ответил Тарасий.
– Верно, будем поститься, брат, – поддержал Олег.
– А как же я: вдруг молоко пропадёт? – с грустью в голосе спросила Ольга.
– Успеешь ещё попоститься за нас, – заулыбался Тарасий, смягчившись сердцем. – Будешь поддерживать молитвой, это тоже важно!
Тем же утром Василиса, проведя тревожную ночь из-за размолвки с Тарасием, поднявшись по привычке рано, решила приготовить утреннюю трапезу для служителей Никольской церкви, чтобы хоть как-то отвлечься от гнетущих её мыслей. Дело это кухарское было для неё привычное, и, осмотрев запасы, она принялась за работу. Вскоре в трапезную пришли и отец Алексий с матушкой. Увидев Василису в трудах и заботах о столах, они, переглянувшись друг с другом, заулыбались.
– Молодец, дочка, – обратилась к Василисе Прасковья, когда та заводила тесто.
– Доброго вам дня, – поприветствовала приютивших её Василиса.
– Да благословит нас всех Бог и дарует милость Свою на сей день, – благословил более чем скромную паству священник. – Ладно, вы оставайтесь здесь, а я пойду свечи зажигать, скоро служба.
Отец Алексий удалился, а женщины продолжили готовить для братства.
Спустя полчаса они собрались на завтрак за столом, но в это время в трапезную вошёл дьяк Гридя и сообщил, что город заперся, полностью окружённый войсками московского государя. От услышанного Василиса всплеснула руками и расплакалась. Подсев к ней поближе, Прасковья принялась её утешать.
– Как же так? – спросил отец Алексий. – Все говорили, что князь Иван идёт малым отрядом на немцев, а тут вдруг такое?
– То хитрость его военная была, чтобы внимание не привлекать, а вчера к вечеру скрытно подошли войска во главе с его сыном – Иваном Молодым. Город опять в осаде. Бунтовщики в Новгороде старую власть свергли, созывают вече.
– Всё ясно, – ответил Гриде отец Алексий, качая головой. – Ты оставайся здесь и дожидайся Дионисия и остальных наших братьев, а я пойду к Феофилу в собор Святой Софии, думаю, что разговор с ним будет не простой. Что-то мне подсказывает, он и есть глава всем заговорщикам, ведь ему и раньше приходилось ходить до князя Ивана с просьбами, чтобы тот всё вернул по старине, да видно не внял он отказам московского государя, снова взялся за своё.
В соборе Святой Софии в эти утренние часы было непривычно многолюдно, но не от паствы, а, по большей мере, за счёт настоятелей церквей и бояр, что теперь подвязались с Феофилом за отстаивание старинных новгородских правил.
Войдя в собор и увидев большое стечение духовников, отец Алексий стал пробираться к алтарю, где надеялся увидеть архиепископа. Чутьё его не подвело. Окружённый настоятелями и дьяками, Феофил разъяснял им, что нет причин для тревог и что вскоре вновь избранное вече всё миром уладит с Иваном. Однако поводов для столь радужного восприятия действительности не было. Московский государь отверг посольство, втайне надеющееся на скорую поддержку от Казимира, князя литовского, и ожидал полного подчинения Новгорода Московии.
Подойдя к архиепископу, отец Алексий поклонился и поцеловал его руку.
– Здравствуй, – обратился к Алексию Феофил, – вижу, сам пришёл, даже звать не пришлось.
– Да. Там, где пастырь, там и овцы, – ответил Алексий.
Кивком головы Феофил пригласил священника пройти за алтарь и, когда они остались одни, показал Алексию письмо из Киева от Пеструча.
– Вот, брат Алексий, что получается, – начал объяснять причины своего уединения с ним Феофил, когда тот в прочтении подошёл к концу послания, – Иосиф этот попытался обратить в веру нашу бывшего крымского хана, отчего Нур-Девлетом заинтересовался князь Иван и переманил к себе его с братом Айдером. Уж не московский ли доносчик, жидович? А ведь он и у нас жил, до того, как на нас войной пошла Москва. Улавливаешь связь? Вот то-то и оно! Разузнай, с кем он водил связи в Новгороде, и доложи, – полный подозрения теперь ко всякому, кто хоть в чём-то был замечен в связях с Московией, закончил архиепископ.
– Хорошо, – ответил отец Алексий, по спине которого от слов новгородского пастыря пробежала нервная дрожь.
– Замёрз, что ли? – спросил архиепископ, заметив изменение в состоянии священника.
– Да, зябко как-то здесь, – подтвердил догадку Феофила настоятель Никольской церкви.
– Странно, вроде хорошо натоплено, – удивился архиепископ.
– Ваше высокопреосвященство, – обратился к Феофилу отец Алексий, – может, с Иваном миром всё решить и сдать город, как в прошлый раз. Глядишь, всё и обойдётся!
– Не для того всё это делалось, чтобы на полпути останавливаться. Ладно, ступай, – раздражённо ответил ему Феофил.
Вернувшись в Никольский храм, Алексий нашёл в трапезной многих из их братства. Все ожидали его возвращения.
– Ну что, брат? – взволнованно спросил Соломон у Алексия, когда тот вошёл к ним.
– Худо дело, братья, – ответил настоятель храма, – худо! Мало того, что Феофил с заговорщиками заодно и хочет войны с Москвой, так он повелел искать всякого, кто с Иосифом в связях был замечен, то есть нас с вами, как врагов Новгородской республики.
– А Иосиф-то здесь причём?! – недоумевая, воскликнул Гридя.
– Оказывается, Иосиф встречался в Киеве с беглым крымским ханом Девлетом, и тот после их беседы стал читать евангелия, а теперь и вовсе перебрался жить в Москву. Вот и получается, что в Иосифе видят московского соглядатая, раз он накануне прошлого прихода князя Ивана в Новгород с войском был у нас в городе.
– Какая глупость! – воскликнул Соломон.
– Глупость не глупость, а решать что-то нужно, – заметил отец Дионисий.
– Братья, – обратился к собравшимся отец Алексий, – верно, решать необходимо, но «напрасно трудятся строители, если Господь не созидает дом тот», так учит нас Писание, а потому предадим дело это нашему Спасителю, в надежде, что Он всё усмотрит.
– Да будет так! – отозвались присутствующие.
Собрание дружно поднялось с лавок и принялось молиться Господу за ниспослание милости всему тайному новгородскому братству. Движимые общим порывом, поднялись и Прасковья с Василисой, что сидели в углу у печки, и так же стали молиться. Василиса молилась вдохновенно, ведь теперь мир для Новгородчины был для неё так же важен, как и воссоединение с Тарасием, а так как одно без другого было невозможно, то и слова из уст её лились, словно полноводная река. Закрыв глаза по примеру присутствующих, она страстно шептала Богу слова своих сердечных чаяний, умоляла Его и многое обещала.
Когда последние голоса молящихся стихли, все вновь вернулись за стол.
– Братья, – обратился вновь к собравшимся Алексий, – вы верно уже знаете от Прасковьи, что Тарасий, брат наш, вернулся из поездки в Киев не один, а с невестой – Василисой. Ныне они разлучены не по вине своей, а, как видите, по воле князя московского. Прошу принять её, как мою дочку, и оказывать ей должное расположение.
Василиса, стоя у печи, покраснела и опустила глаза в пол.
– Не робей, Василиса! Тарасий – верный брат, дождётся, только веруй! – утешил своими заверениями молодую женщину отец Дионисий.
– Я верую, верую, – тихо, продолжая смотреть в пол, отозвалась она.
– Вот и хорошо. А теперь, братья, отведаем пищи, что Бог послал нам на сей день, и пойдём по приходам нашим на служение. Думаю, нам будет сегодня о чём поговорить с людом новгородским! – предложил отец Алексий и, дав знак Прасковье, чтобы собрала на стол, открыл книгу Псалмов и зачитал благословение для братства.


Глава 15. Спас невинным

Потянулись долгие дни осады Новгорода московским войском под предводительством великого князя Ивана и его сына. Пушки Аристотеля Фьораванти, поставленные напротив главных врат Новгорода, были грозным предупреждением непокорному вече. Опять в городской думе начались интриги и беспорядки. Некоторые представители боярства, понимая бессмысленность противостояния с Москвой, заранее вышли за городские стены и сдались на милость государя. Смута вновь наполнила улицы горделивого Новгорода.
Василиса в разлуке с Тарасием, порой сама того не замечая, всё больше и больше погружалась в жизнь и порядки тайной общины верующих, возглавляемой отцом Алексием. Да и как могло быть иначе, ведь всё своё время она была среди них и вместе с ними надеялась на мир с Москвой и снятие осады, которые, в свою очередь, сулили ей долгожданную встречу с любимым.
Не следует думать, что всякий человек в одночасье может легко переменить своё мнение, которое, можно сказать, он унаследовал ещё от родителей, впитал чуть ли не с материнским молоком. Вся атмосфера отношений христианского мира, от людей чёрных до церковных столпов, с евреями в то время была проникнута отвращением по отношению к последним, словно это были не люди, а некие изверги. На них всегда смотрели с подозрением или просто с брезгливостью. Только высокий ум и мастерство детей Авраама, помноженные многократно милостью Божьей, позволяли им нередко занимать высокое социальное положение в народах, среди которых они находились в рассеянии, зачастую их успех был всем очевиден и оттого ещё более неприятен. Неприятен и так же осуждаем был обществом всякий, кто хоть малость проявлял симпатию к этим изгоям, постоянно жившим в отдельных, огороженных высокими стенами и толстыми входными воротами, кварталах, не говоря уже о доверии и тем более – любви. Подобные мнения в обществе бывают настолько велики, а традиции, их поддерживающие, сильны, что вырваться из этого плена подчас бывает по силам не многим.
Но, что невозможно человекам, возможно Богу. И пока Тарасий с Олегом время от времени постились, изнуряя свои тела полным воздержанием от пищи, а вместе с Ольгой вечерами ещё и молились за воссоединение старшего Рукавова с Василисой, последняя пусть и медленно, но всё же принимала порядки общины, понимая, что это много лучше, чем жизнь лицемерия и обмана, когда ты в молитве «Отче наш» обещаешь Богу прощать должников, а на деле презираешь и гонишь от себя даже тех, кто тебе не сделал ничего плохого.
В середине января новгородские бунтовщики, понимая бессмысленность обороны Новгорода и бесперспективность ожидания помощи от Казимира, послали к государю очередное посольство просить «спаса», или грамоты на свободный проезд для переговоров. По возвращении из стана Ивана представительное посольство на площади перед главным собором зачитало его ответ. Великий князь отвечал: «Я спас невинным; я государь вам, отворите ворота, войду – никого невинного не оскорблю».
Тем же днём народ Новгорода в надежде на обещанную милость отворил ворота, и князь московский Иван въехал в город с частью своей рати и воеводами. Первым делом он направился в храм Святой Софии, чтобы помолиться и поблагодарить Всевышнего за то, что Тот отвёл его от кровопролития, а после поселился в доме новоизбранного посадника Ефрема Медведева.
Доносчики, что представляли промосковскую партию в новгородском вече, не теряли времени и в срочном порядке представили князю Ивану список главных заговорщиков. По этому списку немедля начались аресты. Схваченных пытали, а их было не менее пятидесяти человек. Оные под пытками сознались в заговоре и открыли имена ещё других ста, среди которых оказался и владыка Новгородский и Псковский Феофил. Его так же схватили и девятнадцатого января без церковного суда отправили в Москву для заточения в Чудовом монастыре. Всех заговорщиков казнили, а их имущество, как и архиепископская казна, было отписано на государя. Вслед за этим началось выселение из города тысяч купеческих семей и боярских детей для дальнейшего их проживания в Переславле, Владимире, Юрьеве, Муроме, Ростове, Костроме, Нижнем Новгороде. Дорога, ведущая из Новгорода, наполнилась обозами, везущими скарб переселенцев, которых было так много, что и сосчитать трудно.
Переодевшись в одежды смерда, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, Тарасий, зная, что ворота города уже открыты и можно среди такого потока ездовых легко затеряться, решил пробраться в Новгород и навестить Василису. Беспрепятственно добравшись до Никольской церкви, он вошёл внутрь.
Утренняя литургия подходила к концу, и люд, что пришёл в это утро в храм, ставя свечи перед образами своих заступников небесных, уже расходился. В пришедшем под конец служения, да ещё в перепачканном сажей старом тулупе, человеке отец Алексий не сразу признал Тарасия.
– Ты?! – удивился он, когда Рукавов подошёл и, поцеловав ему руку, улыбнулся.
– Я, батюшка, я! – шёпотом ответил Тарасий.
– Да как же ты здесь?! А не ровён час схватят и, как других, вышлют! – стал укорять Рукавова за столь опасный поступок священник.
– Вы же меня не сразу признали, так и остальные. Хотя теперь остальным явно не до меня – свою шкуру спасают, а я к Василисе приехал. Как она, во здравии ли? – поинтересовался Тарасий.
Отец Алексий окинул взором помещение храма и, увидев, как последний прихожанин скрылся за дверьми, подошёл к ним и, затворив на засов, ответил:
– Пойдём, отведу. Исстрадалась вся, осунулась, да и ты, как погляжу, с лица спал.
– Это я от поста такой. Мы с Олегом вместе его держали за ваше освобождение, – заметил Рукавов.
– Пост... – тут священник остановился ненадолго и задумался, чтобы назидательно продолжить: – да, пост. Всё верно, он очень полезен, когда речь заходит о спасении ближних. Хорошо вы с братом сделали, что постились за Василису и всех нас. Вижу, что дорога тебе твоя невеста, раз от пищи отказаться смог и на такое опасное предприятие решился. Пошли, здесь она, в трапезной, с женой моей обед для братьев готовит, заодно и отобедаешь с нами.
Войдя в трапезную, Тарасий скинул с себя нарочно перепачканный тулуп и остановился у дверей. Василиса, что за это время уже привыкла к постоянным приходам для приёма пищи братьев общины, почти не обратила внимания на то, что кто-то вновь вошёл в горницу. Она вместе с Прасковьей продолжала чистить лук, готовя на обед щи.
– Ну, здравствуй, душа моя, – нежно обратился к своей невесте Тарасий.
Вздрогнув от испуга, Василиса выронила из рук луковицу и, словно подкошенная, стала опускаться на пол. Прасковья подхватила её под руки и усадила на лавку. В глазах молодой женщины с истерзанным разлукой сердцем стояли слёзы.
– Ты?! – тихо промолвила она, гладя Тарасия по щекам.
Он, подойдя ближе, теперь стоял перед ней на коленях и всматривался в её, кажущиеся от любви бездонными, очи.
– Я, – повторял ей в ответ Рукавов, и его глаза тоже заблестели от наполнившей их влаги.
Подав жене знак, отец Алексий и матушка вышли.
– Слава Богу, – прошептала уже за дверью трапезной Прасковья, – дождались!
– Аминь, – ответил ей Алексий. – Как всё уляжется, будем свадьбу играть.
Припав к груди мужа, Прасковья, вспоминая их венчание и его главные слова, снова прошептала:
– Христос присутствует!
– Аминь, – ответил ей Алексий.
В этот момент послышался тяжёлый стук в дверь церкви.
– Кто бы это мог быть? – спросила Прасковья, в голосе которой отразилось внутреннее напряжение.
– Не знаю! – ответил, Алексий. – Пойду посмотрю.
Из-за двери послышались голоса:
– Эй, отворяйте!
И тревожным эхом, отражающимся от стен, привыкших к песнопениям и величественной тишине, стук возобновился. Барабанили что есть сил, долго, настойчиво и тревожно.
Открыв дверь, отец Алексий увидел на пороге храма нового посадника Ефрема Медведева в сопровождении четырёх дружинников.
– Чего вам? – спросил священник.
– Собирайся, с нами пойдёшь! Великий государь желает тебя видеть, – грубо и бесцеремонно рявкнул посадник.
Обернувшись к жене, Алексий попросил её принести шубу и шапку. Подождав, когда Прасковья уйдёт, священник, воспользовавшись её коротким отсутствием, чтобы не беспокоить зазря, обратился к пришедшему с воинами Ефрему:
– По какому делу зовёт меня великий князь?
– Всё по тому же, по заговорческому! – ехидно ответил посадник, переводя взгляд на возвращающуюся с одеждой женщину.
Видя грозный взгляд Медведева, который не сулил ничего доброго, матушка бросилась обнимать на прощание мужа.
– Ну полно тебе, полно! Всё образумится, Прасковья, – попытался обнадёжить жену Алексий.
Ефрем ухмыльнулся в усы и, обратившись к воинам, приказал:
– Ведите его – государь не любит ждать!



Глава 16. Как московский князь Иван узнал о том,
кому он обязан миром в Новгороде

Заняв второй этаж посадского дома, великий князь уже который день разбирал дела заговорщиков. Порядком устав слушать мольбы о пощаде, признания и наговоры, он сидел в светлом зале, откинувшись на спинку трона, покрытого красным бархатом и, казалось, не слушал очередные вкрадчивые слова приведённого на допрос боярина. Государю и без этих речей всё было ясно, да и решение он уже давно принял: казнить всех, кто хоть как-то замешан в смуте. Участь же этого заговорщика, исходя из доносов, была очевидна. Жестом заставив замолчать стоящего перед ним на коленях вельможу, он приказал вывести его вон. Княжеский писец, расположившийся за небольшим столиком у окна по правую руку от государя, обмакнув перо в чернила, следуя властному жесту своего господина, привычно и деловито вписал ещё одну фамилию в приказ о казни.
Следом за боярином в зал к московскому князю ввели на допрос отца Алексия.
– Приветствую тебя, государь! Да продлит Бог твои дни и да дарует высокий ум для царствования! – поприветствовал князя Ивана священник.
– Странно! – обратился к отцу Алексию великий князь. – Говоришь по сердцу государеву, а сам в заговорщиках значишься.
– Это как же возможно, великий государь?! Всегда был и есть служителем Христовым, с чаяниями за верховную власть. Ведь вся власть от Бога, а не от Бога – нет власти, – ответил Алексий.
– Как возможно? – удивился князь и подался слегка вперёд. – А кто одним из первых при избрании веча пришёл к Феофилу и тайно за алтарём с ним беседовал? Не ты ли?!
– Всё верно говоришь, великий государь, – я. Да только наушники твои недослышали, как я просил архиепископа отказаться от борьбы. Как его в этот раз просил, так и два года назад мы с отцом Дионисием вместе князя Шуйского упрашивали сдать тебе, великий князь, город и не подвергать люд новгородский мечу и грабежу. Слава Богу, что тот внял нашим мольбам и открыл ворота тебе, светлый государь, на милость. Поступи так владыка Феофил, то сейчас и он был бы с нами, – смело смотря в глаза московскому князю, ответил Алексий.
– Так, стало быть, это я тебе обязан тому, что Василий Гребёнка мне тогда город сдал, – вспоминая признания Шуйского о причинах его подчинения Ивану, не без удовольствия заметил великий князь.
– В том моей заслуги нет. За всё слава Богу единому! Как совесть моя говорит в сердце моём, как учит Святое Писание, так, не кривя душой и не ища выгод, поступаю, – снова ответил отец Алексий.
– Хорошо говоришь! Народу православному без таких, как ты, – не жизнь! Что ж, ступай и молись за меня, чтобы, как ты сам говоришь, Господь даровал мне мудрости на правление, – при этом князь Иван встал и благодарно поклонился священнику в знак уважения за труды его по мирному улаживанию конфликта с новгородцами.
Поклонившись в ответ московскому князю, отец Алексий вышел из зала без сопровождения ратников и к удивлению присутствующего у дверей посадника.
– Что, тронул-таки сердце государево?! – съязвил Медведев.
– Государь – человек, аки мы, у него тоже сердце есть, – спокойно ответил Ефрему Алексий и, одевшись, вышел на улицу.
Конечно, упрекнуть князя Ивана в отсутствии у него сердца было нельзя, несмотря на всю суровость мер по наведению им порядка в непокорном городе, да и не только в нём. Кроме казней, переселения из Новгорода в ближние и дальние города растущего год за годом силой и землёй Московского государства, а из тех городов в Новгород, взамен изгнанных новгородцев, переселялись тогда знатные жители Нижнего Новгорода, Переславля, Владимира, Юрьева, Мурома, Ростова и Костромы, которые годами вили в них свои родовые гнёзда.
Да, государь был суров, но желал ли, искал ли он поводов для подобных мер? Внешние угрозы требовали решительности и сплочённости, поэтому всякое отступление от единства князь Иван считал изменой и не только и не столько ему, сколько всей земле русской, её народу, над которым он был поставлен свыше. «Свыше… – рассуждал великий князь о своих планах, после того, как священник вышел за дверь, – свыше… О, как ещё много необходимо сделать! Только бы всё это было мне дано свыше… Как много ещё нужно объединить земель, чтобы Русь-матушка засияла, словно невеста Христова, встала с колен, уподобилась возлюбленной Божьей – грозной, как полки со знамёнами! Вот они, пастыри русские, – продолжая вспоминать слова священника о его заботе о родной стороне, размышлял государь. – Вот они, которые не боятся за народ свой заступиться и даже сгинуть, но чтобы Русь жила и народом своим умножалась силой и красотой. Вот они…»
Дверь открылась, и в зал вошёл посадник.
– Великий государь, гонец из Москвы прибыл. Изволишь впустить? – справился о воле княжеской Медведев.
– Пусть войдёт, – приказал князь.
Ратники у дверей расступились, и в зал вошёл конник, высокий и плечистый воин, чей яркий морозный румянец сейчас скрывал его смущение перед правителем Московии. Подойдя к трону и преклонив колено, он подал государю послание, из которого следовало, что братья Ивана III – Андрей Большой и Борис – выступили против него, осадили некоторые московские города и разграбили княжество. Ко всему прочему из другого послания, полученного накануне, явствовало, что его государство вновь ввергается в череду тяжёлых войн: Ливонский орден напал на земли Пскова, Орда готовится походом на Русь, ища поддержки у Литвы в лице Казимира.
«Да, верно говорили черноризцы, – погружаясь опять в прерванные размышления о знаках свыше, рассуждал великий князь, отпустив гонца, – не к добру был пожар той осенью в Москве, не к добру – недобрый знак. Сколько же ещё бушевать пожарам на земле родной? Господи, – сколько?! Хватит, довольно! Пора возвращаться в столицу!»
Великий князь встал с трона и, отдав распоряжение новому новгородскому посаднику о необходимых приготовлениях на обратный путь для его рати, удалился в свои покои.


Глава 17. Свадьба Тарасия и Василисы.
Церковные и народные обряды

Через несколько дней, в начале февраля, войско московского князя отбыло в столицу. Мирная жизнь постепенно возвращалась в Новгород, а с ней и всё то, что откладывалось до окончательного разрешения противостояния Новгородской республики и Московии.
Со свадьбой Тарасия решено было не затягивать, тем паче, что теперь уже его младшему брату выпало ехать с обозом купцов из Новгорода в Киев для торга, а время отъезда неумолимо приближалось. Разлучать молодожёнов не стали, и не только потому, что этого не позволял закон Моисеев, к которому для решения сложных проблем братство неоднократно прибегало, но и оттого, что после пережитого Тарасием и Василисой разлука для них стала бы чрезмерным бременем. Когда дата свадьбы была утверждена братством Никольской церкви, начались приятные и радостные хлопоты, которые немного омрачались тем обстоятельством, что Олег и Ольга будут вынуждены вскоре разлучиться.
Итак, при вести о дне свадьбы семья брата Тарасия пришла в движение: Ольга на короткое время отлучилась к знакомым бабам да девкам-коровайницам, чтобы начать приготовления к торжеству, а после её возвращения Олег отправился в ямскую слободу просить у тамошних мужиков несколько саней для свадебного поезда. Всё это время старший Рукавов оставался в доме у своего брата, чтобы за детьми присмотреть, а в свободную минуту коней помыть да расчесать им гривы с хвостами.
Готовились основательно, входя в праздничные сговоры с уже знакомыми нам новгородскими купцами. Дружку оставили прежнего, нашлись и подружки для невесты из всё тех же знакомых Ольге незамужних девок. Накануне свадьбы Василису перевезли в дом самого отца Алексия и матушки Прасковьи, чтобы не забирать невесту из церкви, а потом туда же и отвозить на венчание. Вечером перед днём свадьбы, ещё до захода солнца, в доме Тарасия Ольга собрала коровайниц каравай валять.
Надо сказать, что многие действия на свадьбе носили ритуальный характер с глубоким смыслом и случалось так, что вера в правильное исполнение того или иного обряда бывала больше, чем доверие Тому, Кто благословлял новобрачных с Небес у алтаря в церкви, хотя Оного, то есть Бога, старались не забывать, но Он был часто упоминаем как бы так, на всякий случай.
Коротко помолившись со словами: «Благослови нас, Господи, спаси нас, милостивый Козьма-Демьян, на Тарасьишкину свадьбу спечь каравай высокий, весёлый!», коровайницы отправились на лошадях к Новгороду брать воду из семи колодцев, чтобы потом муку из семи мешков превратить в тесто. Выпечка каравая, символизирующая рождение новой жизни, проходила так уже с незапамятных времён по законам, никем не писаным, но тщательно исполняемым, чтобы та самая новая жизнь, так же как и коровайницы, была в почёте, а дети от такой жизни – здоровы.
Когда тесто коровайницами было приготовлено, его уложили в большую чашу с крестом, которую поставили на лавку, где лежало сено, прикрытое скатертью. Спустя час, в который под страхом наказания никому до теста нельзя было дотрагиваться, к чаше с тестом подошла посажёная мать, коей в тот вечер была жена Дмитрия Стрельцова – Пелагея, и, взяв её, обошла избу Тарасия. Затем она с мужем забралась на печь, отдавая дань народной традиции, а после, спустившись, с ним трижды обошла вокруг печного столба.
Крест из чаши вынули. Чашу поставили на лопату, на края которой поместили с обеих сторон зажжённые свечи, и, прежде чем окончательно поставить каравай в печь, его туда и обратно три раза выдвигали и задвигали, а поставив окончательно на выпечку, Пелагея ударила лопатой по потолочной балке.
«Для чего всё это было нужно?» – спросит читатель. Разгадка всех этих почти театральных действий была в том, что печь представлялась в фантазиях народных, как женское чрево, так сказать, материнское лоно; хлебная лопата, которой задвигали тесто в печь, – как мужское начало, а сам каравай – как плод, полученный в результате их слияния.
Удар лопатой по балке стал сигналом для остальных коровайниц, и они запели:
«Валю, валю сыр-каравай
С правой руки на леву,
С левой руки на праву –
По золоту лоточку,
По золоту лоточку,
По серебряному блюдечку.
Каравай на лавку взлез,
Каравай по лавке пошёл,
Каравай на полку сел,
Каравай на печку взлез,
Каравай с печки слез,
Каравай на лопату сел,
Каравай в печку глядит.
Каравай валяется,
Каравай шатается,
Пошёл каравай по дубовым столам,
По скатертям браным,
Тогда зашёл каравай к Василисе.
Пекись, пекись, сыр-каравай,
Дерись, пекись, сыр-каравай,
Выше дуба дубова,
Выше матицы еловой,
Ширше печи каменной».
Когда каравай был готов, его украсили разными фигурками, выпеченными отдельно из того же теста. Среди них были миниатюрные звёзды, солнце, месяц, цветы, плоды и коровки с лошадьми. Всё это было как символ пожелания новобрачным мира, добра, счастья, довольства и плодородия. Прикрыв готовый каравай дорогой ширинкой , его оставили до утра на столе для завтрашнего показа невесте, после чего женщины разошлись.
Разыгравшаяся поздно вечером метель к утру успокоилась, и снег лёг ровным, блистающим на солнце покрывалом. Казалось, природа своими снежными перемётами на дороге к Новгороду решила в этот день померяться силами с подругами невесты, которым так же следовало устраивать преграды на пути жениха к суженой для получения выкупа.
Утром, когда чуть рассвело, Олег и Тарасий отправились вместе с прибывшими на санях ямщиками вплетать в гривы жеребцов ленты, украшать парадную сбрую бубенцами да колокольчиками, дуги переплетать яркими шалями, полотенцами, а сани покрывать домоткаными коврами, войлоками, подушками в красивых наволочках.
– Ох, с трудом пробились к вам, – сетовали ямские. – Лихая выдалась эта ночка, но, думаем, день будет весёлый, погожий, всем на славу, а молодым – на радость!
Тут прибыли на санях и знакомые купцы: посажёные отец с матерью – Дмитрий Стрельцов и Пелагея, да дружка Тарасия – Иван Кожин, который, как только спрыгнул с воза, заголосил радостно и громко, давая понять, что всем следует поторапливаться со сборами:
– Эй, молодой, не тряси бородой, разомни бока – отравляться пора!
Перепоясавшись через плечо дорогим полотенцем, он вошёл в дом вместе с Тарасием и поставил жениха под матицу – всё ту же потолочную балку, по которой ещё вчера Пелагея била лопатой. Ударив по ней кнутом три раза крест-накрест, Кожин сказал:
– Боже, кладу Твой крест животворящий на прогнание всех врагов и супостатов нечестивых, неправедных, колдунов и волшебников, от колдуний и ведуний, от всех злых и лихих людей.
Увлекая жениха за собой на улицу, Иван в дверях дома продолжил свой обряд:
– Идёт вперёд Михаил Архангел, грозный воевода! Отступите все нечистые духи, колдуньи-ведуньи и волшебники! Очисти нам путь от всех злых и нечистых!
Стрельцов образом Спасителя перекрестил на улице Тарасия, после чего все стали рассаживаться по саням под рассказы Кожина про то, как «молодой князь со своею со дружиною» отправляется в далёкий путь за «княгиней», что на этом пути его ждут трудности, которые ему следует преодолеть: «У княгини молодой заставлены заставы крепкие, птицы клевучие, звери крикучие, болота зыбучие, реки глубокие, озёра широкие».
Дружка сел верхом на коня, а Тарасий с посажёным отцом Стрельцовым – в первые сани, за ними – свашки и остальные «бояре». После слов Кожина: «Поезд, дружина хоробрая князя молодого! Все мы собрались в путь-дороженьку, ехать нам пора, крикнем вообще все три раза «ура!», – шумно и весело над хутором трижды прозвучало «ура!», и свадебный поезд отправился в Новгород.
Иван, ехавший во главе поезда, старался выбирать дорогу до дома невесты ровную, без рытвин и колдобин, «чтобы жизнь молодой пары была ровная, без ссор». По дороге жители Новгорода из тех домов, мимо которых проезжал свадебный поезд, устраивали ему преграды: запирали въездные ворота, клали жерди, протягивали верёвки. Дружка то и дело откупался от них вином, фруктами, орехами и пряниками.
Что касаемо Василисы, в то утро и ей не приходилось скучать в доме отца Алексия, который заблаговременно успел уйти на службу в церковь, оставив её на Прасковью и подружек. Молодая одевалась в своё, ещё в Смоленске вышитое, нарядное красное платье, расчёсывала волосы, румянила свеклой щёки. Её названные подружки, помогавшие ей облачаться в свадебный наряд, пели песни на пока ещё печальный лад:
«Не бывать бы ветрам, да повеяли,
Не бывать бы боярам, да понаехали,
Травушку-муравушку притолочили,
Гусей-лебедей поразогнали,
Красных девушек поразослали,
Красну Василису-душу в полон взяли,
Красную девицу в полон взяли.
Стала тужить, плакати Василиса-душа,
Стала тужить, плакати девица красная!
Не белы наехали –
Что чёрные, как вороны,
Что чёрные, как вороны,
Да неумытые головы,
Неумытые головы,
Да не учёсаны бороды».
Завидев из окна дома на широкой улице вдалеке показавшийся свадебный поезд, подружки невесты высыпали на свет белый и заперли на засов перед женихом входные ворота. Подъехав к дому, свадебный поезд остановился и первым к воротам, размахивая кнутом и очищая дорогу приезжим от нечистой силы, поспешил Кожин. На его стук из-за ворот молодой женский звонкий голос спросил:
– Кто там?
– Это я, дружка – верная служка! – весело ответил Кожин.
– Уж не беду ли ты нам привёз? – снова послышалось из-за ворот.
– Кому – беда, а кому – радость велика! Ни за рожью, ни за пшеницей я приехал, а за красной девицей! – помахивая плёткой в воздухе, отозвался Иван, хитро подмигивая Тарасию.
– Раз не рожь и не пшеница, а нужна вам молодица, то порадуйте и нас, одарите в сей же час! – подружки невесты засмеялись, затвор лязгнул и дверь открылась.
Кожин раздал подарки девицам и со словами: «Спасибо на амине, на добром слове, на благодатном доме» – вошёл в дом. За ним последовала свита жениха.
Невеста, нарядная и красивая, в красно-белом, расшитом жемчугами платье, с брошью на груди, стояла посреди передней комнаты, скромно потупив глаза. Позади неё расположились подружки и Прасковья, на чью долю выпало в эти дни быть вместо матери Василисе. Получив от дружки жениха дорогой выкуп, она всех пригласила за стол. Молодые, как того требовал обычай воздержания от плотских утех, отказались от приёма пищи ради благословения Свыше при венчании.
Отведав с праздничного стола в доме отца Алексия, гости засобирались в церковь. Прасковья встала и со словами: «Василиса-краса у меня была умна, отдаю навсегда! Ты учи, как хочешь» – вручила невесту Тарасию.
Гости вышли во двор и расселись по саням, коих стало значительно больше от присоединившихся к свадебному поезду тех, что были со стороны Василисы. Послышалось напутственное: «Дай Бог под злат венец встать, дом нажить, детей водить!» – и свадебный поезд тронулся. Молодые ехали отдельно, Василиса рядом с Прасковьей, а Тарасий – со Стрельцовым, который всё это время не расставался с образом Спасителя. Как и прежде, Кожин гарцевал впереди на нарядном свадебном коне и радостно нараспев выкрикивал разные свадебные шутки-прибаутки.
Теперь вся процессия ехала очень быстро, звеня колокольчиками и бубенцами, шумом своим давая знать всем, кто ехал на-встречу, о своём приближении. По русскому обычаю, встречающие-ся на пути сани уступали дорогу свадебному поезду, мужики слезали с саней на землю, снимали шапки и махали проезжавшим вслед, желая молодым долгие лета, детей и достатка.
Наконец, свадебный поезд подъехал к дверям Никольского храма. Все вышли из саней и остановились на паперти, крестясь и шепча каждый от себя: «Господи, благослови раба твоего!». Именно этого момента ещё со вчерашнего вечера ждал Тарасий. Многие свадебные обряды претили ему, и он насилу сдерживал себя, чтобы не начать поучать своего дружку, а с ним и всех остальных относительно ненужности и противности Богу всего этого, почти что скоморошьего позорища.
Внутри церковного притвора новобрачных уже ожидало десятка полтора священников от белого духовенства, тех самых, что тайно крестили Тарасия и его брата Олега прошлой осенью. Увидев их, Рукавов изумился и вопросительно посмотрел на отца Алексия, облачённого в епитрахиль , только что вышедшего с Евангелием из алтаря. Священник в ответ только молча кивнул головой, ободряя Тарасия. Все эти переглядывания не остались не замеченными Василисой, которая уже отчасти была посвящена в тайну своего жениха, но увидеть столь внушительное представительство православной братии в этом тайном союзе она никак не ожидала. Остальные хоть и отметили каждый для себя эту странность присутствия на свадьбе Тарасия многих духовников, но отнесли это на тот счёт, что в последнее время Тарасий много ходил в церковь, жертвовал для неё и мог расположить таким образом к себе этих святых людей.
Поставив молодых в центре храма перед алтарём, дьяк Гридя вручил им зажжённые свечи, а Самсон поднёс блюдо с пресным хлебом и кубок красного вина, так как венчание в церкви требовало предварительного причастия.
Взяв Евангелие от Матфея, отец Алексий открыл его на месте, что повествовало о вечери Господней, и, воскликнув: «Преждеосвящённая Святая Святым», начал читать: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего».
Закончив чтение, он обратился к Тарасию и Василисе со словами:
– Господь Иисус заповедал нам причащаться. Все мы – тело Его. Примите хлеб сей, как Его святую плоть.
Самсон подал на блюде хлеб, и венчающиеся, передав горящие свечи на время обратно Гриде, приняли его. Получив свечи обратно, они продолжили слушать отца Алексия.
– Да будет чаша сия чашей благословения для вас сегодня и на жизнь долгую вашу. Сие есть кровь Господня, однажды за вас пролитая, она же и кровь Завета. Примите.
Передав в очередной раз свечи дьяку, Тарасий и Василиса по очереди пригубили чашу с вином. После того как они получили свечи в третий раз обратно, отец Дионисий водрузил над головами жениха и невесты венцы и застыл в почтительном поклоне.
Открыв Псалом сто двадцать седьмой, отец Алексий зачитал благословение для вступающих в брак: «Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов рук твоих: блажен ты, и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоём; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей: так благословится человек, боящийся Господа! Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей; увидишь сыновей у сыновей твоих. Мир на Израиля!»
Последние слова молитвы благословения для новобрачных, но касаемые Израиля, вновь удивили Василису. Она отметила для себя эту странность, однако, не найдя в среде присутствующих, коими были не только члены тайного братства, ни тени удивления, успокоилась.
Молодые перекрестились и поклонились перед алтарём, после чего священник епитрахилью соединил руки Тарасия и Василисы, произнося:
– Христос присутствует!
Тогда, к радости присутствующих, жених и невеста обменялись кольцами, от чего лица многих свидетелей венчания и духовников осветились улыбками, и они вслед за обвенчанными стали креститься. Некоторые из незамужних молодых девиц, не скрывая грусти по поводу своего безбрачия, плакали, завидуя молодой жене Тарасия.


Глава 18. Учение – свет!

На следующий день после окончания трёхдневного шумного и весёлого свадебного пира жизнь маленького хутора Рукавовых  стала возвращаться в привычное для себя русло. По обыкновению своему Олег и Тарасий отправились в новгородскую церковь. В притворе, как и три дня назад, их вновь встретили члены тайного братства. После продолжительных объятий и приёма поздравлений по случаю брака, Тарасий, одолеваемый желанием разрешить для себя один важный вопрос, спросил:
– Братья, как так случилось, что почти все вы пришли ко мне на венчание, ведь это небезопасно! Наверное, со стороны это выглядело несколько подозрительно, что к торговцу на венчание собралась чуть ли не половина белого духовенства Новгорода? А ну как кто-нибудь из гостей донесёт о сём архиепископу Феофилу?
– На его счёт не беспокойся, – ответил Дионисий. – Ты, верно, не знаешь о многом. Ему сейчас не до нас, теперь он будет ответ держать перед князем московским Иваном. Сослали его в Чудов монастырь.
– Так всё-таки что же? – повторил свой вопрос Тарасий.
– Брат, – начал дьяк Соломон, – Алексий рассказал нам о твоих сложностях с Василисой. Вот мы все и рассудили, как тебе помочь, чтобы она не думала, что таких, как ты или брат Алексий с матушкой Прасковьей, – всё да ничего. Нужно было дать ей понять, что нас таких много, чтобы знала о том, что в среде духовенства не один отец Алексий любит евреев, а буквально все! Будем надеяться, что от нашего появления в церкви на твоё венчание у неё мысли переменятся, и она примет сторону нашу, и будет тебе во всём опорой. Можешь считать это нашим подарком тебе на свадьбу.
– Если бы вы знали, как мне на душе было хорошо, когда я увидел вас всех на венчании! Лучшего подарка и не придумать! – подхватил слова Соломона Тарасий.
– Верно говорит псалмопевец: «Хорошо братьям быть вместе!», – поддержал Соломона и Тарасия семёновский священник Григорий, разглаживая свою длинную бороду.
– Спасибо вам, братья, – ещё раз поблагодарил собравшихся Тарасий.
– Ладно, чего там. Пусть Бог благословит дом твой, Тарасий! – сказал Гридя и, обращаясь к собравшимся, предложил: – Пойдёмте уже, братья, в трапезную, преломим хлеб, благословим в путь Олега и порассуждаем над Словом Божьим.
Братство, внемля просьбе дьяка, поспешило в горницу.
Тем временем Василиса, оставшись дома одна, сидела у окна и скучала. Дорога на Новгород, что в эти свадебные дни не знала отдыха от саней и пеших, теперь была пустынна. Только к вечеру, когда солнце повисло над лесом, оба Рукавовых вернулись на хутор. Зайдя в свой дом, Тарасий расцеловал жену.
– Скажи, милый, – обратилась Василиса к мужу, – а правда, что в том псалме, что читал отец Алексий при нашем венчании, есть слова о благословении Израиля?
– Всё верно, душа моя! А что? – не понимая глубины вопроса, уточнил Тарасий.
– Ну, раз Слово Божье не отворачивает лицо своё от евреев, то и я впредь не стану, – объяснилась с мужем Василиса.
Лицо Тарасия засияло.
– Ты подожди радоваться, – несколько капризно сказала Василиса, – это ещё не всё!
Тарасий засмеялся:
– Что ещё?
– Учи меня грамоте, вот что! Чтобы и я могла знать, что в книгах ваших пишут, а то только и приходится слушать да соглашаться, – всё так же капризно продолжала Василиса.
– Согласен, – радостно ответил Тарасий, – будет, кому письма писать, когда на торг стану в Киев ездить!






































ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

С Тобою я поражаю войско, с Богом моим восхожу на стену.
(Псалтирь 17: 30)


























Глава 1. Рассказ архимандрита Войниловича
о происхождении своего рода, и ключи
к первым главам Апокалипсиса от Иосифа

Начало весны в Киеве ознаменовалось обильным таянием снегов. Тепло пришло раньше обычного и, казалось, прочно установило свои права. Днепр вскрылся, и его воды спокойно и властно несли куда-то вдаль огромные льдины вперемешку с шугой – «кашей» из льда и снега. Но если в природе и наблюдалось пробуждение и движение, то в размеренной, годами отлаженной киевской монастырской жизни – почти нет, за исключением того обстоятельства, на котором стоит остановиться подробнее.
Иосиф, как и требовало от него распоряжение великого князя Литовского Казимира, по обыкновению своему сидел за столом в библиотеке Печерского монастыря и, что-то радостно и тихо напевая на иврите, чтобы никто этого не услышал, писал. Однако как бы тихо он это ни делал, но сосредоточенное на письме внимание не позволило ему уловить, как в помещение библиотеки бесшумно вошёл архимандрит Феодосий. Увидев столь вольное поведение Иосифа, он возмутился в духе, но решил понаблюдать за действиями учёного. Тем временем, закончив петь и писать, Иосиф отодвинул от себя лист бумаги и, вернув перо в чернильницу, наконец оторвал взор от написанного и только тут заметил стоящего у двери Войниловича, суровый взгляд которого не предвещал ничего доброго.
– Извините, святой отец, не заметил! Мир Вам! – встав со стула и поклонившись, поприветствовал архимандрита Иосиф.
Священник молча прошёл вперёд и остановился у стола.
– Я надеюсь, что вашему поведению есть разумное объяснение? – смотря в упор на учёного, спросил настоятель монастыря.
– Ещё раз простите, но я действительно не был в силах сдержать свою радость от той находки, которую обнаружил в библиотеке, – оправдываясь, ответил Иосиф.
Меняя гнев на милость и исполненный любопытства к находке учёного, Войнилович спросил:
– И что же это за бумаги, что заставили вас так радоваться?
– Святой отец, – обратился Иосиф к архимандриту, – дело в том, что в местных хрониках я нашёл указание на битву между войсками великого князя Литовского Витовта и хана Тамерлана при реке Ворскле, что произошла в августе 1399 года от Рождества Христова.
– Странно, странно, – удивляясь радости учёного, ответил Феодосий, – я думаю, что эта история должна, прежде всего, радовать меня, а не вас, Иосиф.
– Почему?
– Вы спрашиваете – почему? – возбуждённо заметил архимандрит. – Потому, что с этого момента начинается история герба нашего рода!
– Извините, святой отец, я не знал об этом. Как случилось, что битва при Ворскле стала началом Вашего герба? – спросил Иосиф.
– Об истории герба рода Войниловичей, – начал Феодосий, – мне от моих предков известно следующее: пятого марта 1392 года польский король Ягайло и великий литовский князь Витовт подписали Островский договор, по которому Витовт получил правление Великим княжеством Литовским (без титула «великий князь») и стал вассалом польского короля. Так образовалась конфедерация Польши и Литвы, куда вошли Киевские, Волынские, Черниговские, Смоленские земли, Белая, Чёрная и Червоная Русь. К тому времени монгольский хан Тохтамыш, поссорившись с Тамерланом, вместе со своим улусом перешёл к Витовту. Тамерлан потребовал от Витовта выдачи Тохтамыша, но получил решительный отказ. Взбешённый эмир пошёл на Витовта. Тот попросил военной помощи у короля Ягайло. Король послал польские и литовские хоругви . Под хоругвью «абданк» шёл к месту боя отряд польско-литовского рыцаря Сырокомли. Двенадцатого августа 1399 года противники сошлись на берегах Ворсклы. Как тогда было принято, перед битвой с обеих сторон выехали воины: со стороны эмира – мурза, а от Витовта – рыцарь Сырокомля. Мурза начал бесчестить имя Христово, а рыцарь проявил доблесть, встав на мужественную защиту имени Христова против язычников, произносивших на Него хулу. Завязался между ними бой. Сырокомля победил хулителя-мурзу, и воодушевлённое этим польско-литовское войско бросилось на противника. Однако хан Тимур-Кутлук, слывший лучшим воином у Тамерлана, сомкнув фланги, отсёк литовцев и Тохтамыша от поляков, так Витовт битву проиграл. Однако польский король Ягайло наградил рыцаря Сырокомлю личным знаменем, на котором был изображён на красном фоне серебряный знак «абданк» с золотым католическим крестом вверху. Сырокомля был восточного вероисповедания, поэтому позднее попросил королевского геральдиста оставить на вершине «абданка» георгиевский крест. Таким образом, знамя рыцаря Сырокомли встречается теперь двух видов: в польском гербовнике – с католическим крестом, а в православном – с георгиевским. Этот «абданк» и есть теперь наш родовой герб. Но что вам до всего этого, Иосиф?
– Святой отец, не сочтите за дерзость, но если у рыцаря Сырокомли и был шанс одержать победу над хулителем имени Христова – мурзой, то у армии Витовта – нет! – ответил Иосиф.
– Не понимаю вас! – озадаченно и не скрывая своего удивления от столь смелого заявления Иосифа, произнёс Феодосий.
– Святой отец, если Вы позволите, то я постараюсь объяснить, почему я сделал такой вывод и почему сегодня я не к месту проявил свою радость, – предложил учёный.
– Хорошо, я слушаю вас.
– Как это не покажется, на первый взгляд, странным, но речь идёт о первых главах книги Апокалипсиса апостола Иоанна, где в начале он пророчествует о судьбе семи церквей в Малой Азии, что и теперь бы находились на территории Османского государства, если бы пребывали в послушании Господу и кара Его не постигла их. Итак, – словно размышляя вслух, продолжил свой рассказ Иосиф, – что известно из истории об этих городах и церквях? Ефес просуществовал с церковью до 262 года от Рождества Христова, когда был полностью разрушен готами. Смирна – опустошена набегами арабов, а в последующем – эпидемией чумы около 554 года. Пергам – разрушен арабами в 713 году. Фиатира – попала под власть турков-османов в 1076 году. Сардис – захвачен год спустя турками после взятия Фиатиры. Филадельфия – была взята Баязидом II и Мануилом II Палеологом в 1390 году, а Лаодикея – разрушена Тамерланом в 1402 г., то есть через три года после известной теперь нам обоим битвы при Ворскле. Во всех пророчествах, записанных Иоанном в первых главах Апокалипсиса, речь ведётся от имени Христа, где Он приводит образы относительно Себя Самого: дерево Жизни – Ефес; свидетельство о том, что Он жив, – Смирна; сокрытая манна – Пергам; жезл пастуха и сокрушение язычников перед именем Христа – Фиатира; Он, как тать, – Сардис; столп Храма и новое имя – Филадельфия; Христос на троне – Лаодикея. Такое сосредоточение нашего внимания на Своей жизни позволяет предположить, что ключом, с одной стороны, может являться срок Его земной жизни, то есть – «начало и конец», или «живый и был мёртв», который соответствует 33,72 годам, ведь Он родился двадцать девятого мая первого года и принял смерть четырнадцатого апреля 33 года, а с другой – дни, которые описаны для нас как образы-события. Произведение количества дней образа на 33,72 и является моим методом вычисления дат производимых судов Господом над данными церквями.
– И вы готовы привести примеры, Иосиф? – сосредоточенно слушая учёного, спросил архимандрит.
– Конечно, святой отец! Возьмём для начала Ефес. Здесь мы находим в описании образ Древа Жизни Рая. Впервые этот образ мы встречаем во второй и третьей главах Бытия. Первые шесть дней Бог творил, а в седьмой – отдыхал. Следовательно, грехопадение, с которым пришла смерть, произошло на восьмые сутки, когда и возникла необходимость в плоде Дерева Жизни. Нам из истории Бытия неизвестно, в каком часу потребовался данный плод, однако, проводя параллели с историей распятия Христа, когда через Его смерть были получены прощение и дар жизни, можно полагать следующее: Иисус умер около девятого часа дня или незадолго до пятнадцати часов, то есть чуть более чем за три часа до начала новых еврейских суток. Тьма длилась с полудня до трёх часов дня, которая явилась символом греха, а её прекращение – символ новой жизни. Значит, период времени от восемнадцати часов предыдущих суток до пятнадцати следующих соответствует 0,79. Суммируя 7 и 0,79 и умножая полученную сумму на 33,72, получаем 262,67, или двести шестьдесят второй год, как дату разрушения города Ефес.
– Так, так... – задумчиво произнёс Войнилович, – продолжайте.
– Далее идёт Смирна с её церковью. Образ – «был мёртв и се жив». Новый год в еврейском календаре начинается первого апреля. Из свидетельств евангелистов известно, что женщины пришли на третий день, или семнадцатого апреля тридцать третьего года, к гробу Иисуса рано утром, при восходе солнца, когда было ещё темно. Восход солнца семнадцатого апреля происходит около 5: 10 утра. Следовательно, в 5 утра ещё темно. С восемнадцати часов предыдущих суток, когда у евреев начинается отсчёт нового дня, до пяти часов утра, что перед восходом Солнца, проходит 16,48 суток, когда идёт семнадцатое апреля. Таким образом, 16,48 умножаем на 33,72 и получаем пятьсот пятьдесят шестой год, как дату опустошения этого города арабами и присоединившейся к разорению Смирны эпидемии чумы в нём. Теперь Пергам. Образ – «сокровенная манна». На иврите «сокровенная манна» звучит, как «сокрытая манна». По закону Моисея, который был получен перед выходом Израиля из Египта, с вечера четырнадцатого апреля до вечера двадцать первого апреля евреи должны были ликвидировать в домах всё квасное и есть только пресный хлеб. С начала двадцать вторых суток апреля и до шестнадцатого мая того же года они не получали хлеба или манны, как хлеба Небесного, а значит, манна была сокрыта на протяжении двадцати одного с небольшим дня. Умножая 21,15 на 33,72, получаем 713,17 лет, то есть год, в котором арабы разрушили Пергам. Далее – Фиатира, где образ – «сокрушение язычников перед именем Христа, которых будут пасти жезлом». Потом Сардис с его «татью».
– Подождите, подождите, Иосиф, – прервал объяснение учёного монах, – теперь я начинаю понимать, о чём вы хотите сказать. Если следовать такому способу вычислений, то следующие образы – это «столп в Храме и новое имя» для Филадельфии и «воцарение Христа, когда Он воссел на троне подле Отца Своего» – для Лаодикеи. Так, кажется?
– Всё верно, святой отец! Если Вы позволите, я продолжу, – предложил учёный.
Феодосий, дав согласие, казалось, весь обратился в слух. Его брови были сдвинуты, на лбу отобразились глубокие морщины, а на щеках играли желваки.
– Итак, теперь Филадельфия. Сам Иисус впервые оказался в Храме после истечения сорока одного дня от Своего рождения, что связано с законом Моисея, касающегося посвящения мальчиков Господу. На восьмые сутки Он был обрезан, а по истечении ещё тридцати трёх дней представлен в Храм священнику, где, вероятно, и получил второе имя – Эммануил. В сумме от момента его первого пребывания в Храме до его обрезания и получения нового имени проходит чуть более сорока одного дня. Теперь 41,2 умножаем на 33,72 и получаем 1390 год, когда Баязид II и Мануил II Палеолог захватывают Филадельфию. И наконец, последняя церковь – церковь в Лаодикее. Образ для нас – Христос на троне. Иисус был помазан на царство и въехал в Иерусалим как Царь десятого апреля тридцать третьего года, но в последующем был казнён. Сам Иисус свидетельствовал, что царство Его не от мира сего, а значит, отсчёт дней следует вести не от начала апреля тридцать третьего года, а от семнадцатого апреля, как от даты Его воскресения. В Деяниях сказано, что Иисус в продолжение сорока дней являлся ученикам, а на следующий день в светлое его время был взят на небо, где и воссел на трон одесную Отца. В сумме проходит около 41,5–41,7 дней. В среднем 41,6 умножаем на 33,72 и получаем тысяча четыреста второй год, то есть дату, когда Тамерлан стёр с лица земли Лаодикею. Напротив, если бы его войско проиграло битву при Ворскле, святой отец, то он бы не смог спустя несколько лет нанести сокрушающий удар по Лаодикее и исполнить суд Божий над этой отступившей от Господа церковью, ведь его мощной армии просто бы не существовало! 
Печерский архимандрит стоял молча, вид его был взволнованный. Сколько раз он сам пытался понять написанное церквям в посланиях Апокалипсиса, и вот теперь всё так просто разрешилось. И как разрешилось! Его предки были причастны к новозаветным судам Божиим для непокорных христианских общин Азии. Подумать только, пускай не в полной мере, но всё же основоположник герба рода Войниловичей стал причастен к последнему суду над церквями! При мысли о Страшном Суде главу монастыря бросило в жар, лицо сделалось красным, а тело обмякло.
«А ведь всё могло произойти и иначе, – подумал он. – Если бы Бог не проявил тогда на поле ратном в битве с войском Тамерлана Свою милость и Сырокомля был убит, где был бы тогда он – Войнилович. Да, да, только милость Господа была всему ответом, и тому, что он, Феодосий, есть, жив и служит в монастыре». Тут архимандрита посетили мысли о его некотором охлаждении в отношениях с Богом, его сухих, всё более привычных и не от всего сердца молитвах. Разве такого достоин Тот, кто спасает жизнь твоих предков, одевает в одежды славы? Стыдно!
Мысли эти страшили и стыдили главного монаха. Дальнейшее пребывание в библиотеке рядом с Иосифом казалось ему невыносимым, будто перед ним был не еврей-учёный, а сам Спаситель, столь мягко, но при этом вполне понятно обличивший его нерадение о молитвенной жизни. Стараясь не показать мучений своей совести по поводу отношений с Господом, Феодосий сказал:
– Всё это очень важно, и мне следует подумать над вашими вычислениями, Иосиф. Если всё так, как вы описываете, то я пошлю письмо папе с этими расчётами. Кто знает, может, вы и правы, и правота ваша станет учением Церкви. Будем молиться о том, чтобы Бог дал ясности ума всем нам.
Постояв ещё немного, он вышел, так и не узнав, откуда у присланного для проведения работ в библиотеке учёного из Новгорода такие глубокие познания первых глав книги Апокалипсиса. 


Глава 2. Приглашение Иосифа в дом киевского раввина.
Знакомство с Мазаль

Вечером того же дня, когда состоялся разговор Войниловича и Иосифа относительно суда над церквями, последний возвращался на княжеский двор в раздумьях о грядущих разговорах с архимандритом. Он надеялся, что разговоры эти послужат сближению евреев-христиан с католиками, а через это – установлению мира, столь важного для распространения Благой вести о Спасителе. Ведь разве возможно языком войны проповедовать любовь Христа… На этом ход его мыслей, когда он проходил мимо торга, был оборван.
– Уважаемый рабби, вы – Иосиф из Новгорода? – обратился к нему незнакомец, в голосе которого безошибочно улавливались столь знакомые всякому еврею нотки речи сынов Израиля. Незнакомец был лет на десять моложе Иосифа, невысок ростом и коренаст.
– Всё верно, это я, – разглядывая соплеменника, ответил Иосиф, замечая в одежде незнакомца ту строгость и траурность, которая до сих пор присуща детям Авраама, скорбящим по утрате родины и Храма. – А с кем имею честь говорить?
– Я – Соломон, сын нашего учителя еврейской общины Иакова. Мой отец хочет видеть вас. У него к вам есть важное дело, и если вы свободны, то я провожу вас к нему, – предложил, представившись, молодой человек.
– Я слышал о вашем отце много хорошего, он уважаемый человек, и для меня честь быть в его доме, – ответил, улыбаясь, Иосиф, в то время как в его сердце появилась тревога.
Разговор с раввином не сулил ему ничего хорошего. Вражда между евреями длилась очень давно, с тех самых пор, как евреи-христиане не поддержали вооружённое восстание соплеменников в 135 году от Рождества Христова против римского гнёта. Обвинённые в предательстве и трусости, они, смиренные овцы Божьего стада, несли на себе это клеймо, словно приготовленные на заклание всяким, кто имел хоть какое-нибудь отношение к рассеянному с тех пор по всему лицу Земли народу Израиля.
«Вот это неожиданно для меня, – подумал Иосиф, – два тяжёлых разговора в один день!». При этом уже состоявшийся разговор с архимандритом, перед лицом предстоящего общения с главой еврейской общины Киева теперь не казался ему столь устрашающим и полным тревоги, как виделось это изначально.
Пройдя несколько улиц, они оказались в еврейском квартале. Многое было знакомо Иосифу и мило по детским воспоминаниям. Ах, как бы он хотел им сейчас предаться, но ситуация для этого была явно не подходящая и, молча попросив Бога о помощи, Иосиф вошёл в дом Иакова в сопровождении его сына.
На пороге их встретил пожилой раввин, в глубоких и ясных глазах которого проглядывался человек, всецело посвящённый изучению Закона Моше.
– Вот вы какой, Иосиф, – оглядывая с ног до головы своего гостя, сказал Иаков, – приветствую вас в своём доме!
– Шалом вам, рабби Иаков, – взаимно поприветствовал учителя Торы Иосиф.
– Проходите, Иосиф, в дом, присаживайтесь, – предложил раввин, указывая на тахту у окна, возле которой стоял небольшой изящный резной стол с ножками, напоминающими херувимов с поднятыми к небу руками, на которых покоилась столешница.
В комнату вошли две женщины, неся на подносах вино и угощение. Одна была возрастом сродни хозяину дома, а другая – совсем юная, лет двадцати, и юность её была столь прекрасна, как прекрасна сама весна, цветущая и благоухающая своими свежими ароматами, которых ждёшь долгие месяцы осени и зимы, отчего эти ароматы столь дороги и приятны. Иосиф поймал себя на мысли, что очарован этим дивным явлением, и, превозмогая желание и дальше им любоваться, перевёл взор на женщину, которая была рядом с ней, смущаясь своего восторженного взгляда.
– Моя жена Зарра и дочь Мазаль, – представил женщин раввин.
Обе молча поклонились Иосифу.
– У вас прекрасная семья, рабби Иаков, красивая жена и дети, я рад нашему знакомству. Вы выбрали очень редкое и красивое имя своей дочке – Мазаль, ведь оно означает на нашем языке «звезду», а сыну – Соломон, то есть «приносящий мир», – решил сказать по сердцу раввину Иосиф.
Девушка опустила глаза в пол и зарделась. Мать, увидев смущение дочери, поспешила завершить расстановку приборов с угощениями на столе и вышла за дверь комнаты вместе с дочкой.
– Да, у меня прекрасные дети, прекрасная жена. Надеюсь, мой сын Соломон будет достойным продолжателем дел своего отца. Собственно, по этому поводу я вас и пригласил к себе в дом. На днях мне сделали дорогой подарок – это работа рабби Крескаса о нашем Законе, но арабский язык, на котором она написана, мне не известен, а я бы сам хотел с ней ознакомиться и сына своего лучше наставить в вопросах веры. Я наслышан о вас, Иосиф, что вы большой знаток языков, и что сам князь Казимир прислал вас сюда в библиотеку в качестве переводчика. Возьмётесь ли за труд? – с надеждой спросил раввин.
– Рабби Иаков, до этого мне приходилось переводить Маймона, так что, думаю, перевод работ Крескаса так же окажется мне под силу, – заверил Иосиф, давая согласие на работу.
– Вот и хорошо, – радостно сказал раввин, приятно удивляясь тому, что труды Маймона известны его собеседнику, – за оплату не переживайте, вы будете щедро вознаграждены, – заверил Иосифа глава еврейской общины, наливая в чаши вино.
Следующую часть вечера мужчины провели вместе, много рассуждая о красоте Закона Моше и с горечью сетуя на свою судьбу и судьбу Израиля, что лишён своей земли и счастья поклонения Богу в Храме. Когда же приём в доме раввина подошёл к концу, Иосиф, поблагодарив хозяев за приглашение и радушный приём, вышел на улицу и отправился к себе. Он шёл, и странное беспокойство наполняло его грудь. Ведь он много раз мог рассказать этим людям о своей вере в Иисуса и сделать это красиво, как не раз видел подобное, когда его отец Самуил объяснял закон Моисеев применительно к Христу, но не сделал этого.
«Почему? – думал он. – Неужели я испугался своих соплеменников? Нет! Разве я не знал ответы на их вопросы и сетования? Нет! Почему? Может потому, что ещё не время для подобного разговора и его не стоит заводить при первой встрече, чтобы не порвать эту тонкую нить, которая теперь связывает меня с этим домом, а может, совсем другое…».
Тут он остановился. Дорога на княжеский двор была пуста, вокруг стояли белёные хаты, скупо отражавшие свет ночного светила. Впереди виднелись торг и церковь, а небо, как и полагается ему весной, блистало далёкими звёздами, как блещет жемчугами платье юной невесты. «Да, да, – понял он, – совсем другое. Скажи он сейчас о своей вере в доме еврейского учителя Торы, и следующей возможности быть здесь уже не представится, а значит, не будет и возможности видеть Мазаль. О, Мазаль, как она прекрасна и невинна! – продолжал размышлять он. – Как она хрупка и грациозна, и как устрашающе зияет пропасть, что легла теперь между ними из-за разногласий в вере».
С сожалением вздохнув о сём обстоятельстве и с надеждой в сердце на то, что Господь всё усмотрит, Иосиф продолжил путь домой.


Глава 3. О том, как Иосиф спас жизнь купцу-оружейнику

В конце апреля после ледохода, когда судоходство на великих реках росло день ото дня, а с ним на торговых рядах и количество купцов, которые, казалось, съезжались в Киев со всего белого света, Олег Рукавов, прибывший сюда со своими новгородскими товарищами, расположился на торгу в отведённом для продажи мёда ларе. В соседних рядах купцы продавали шелка, иконы, оружие. Всюду стояли крик, хохот, божба. Слышалось знакомое по новгородскому торгу шлёпанье ладони о ладонь, когда у купца слаживалось с покупателем дело. Временами появлялись скоморохи со своими позорищами.
Картина была вполне привычная для огромного рынка, разве что знакомых лиц здесь было не встретить, а со знакомыми лицами, действительно, было сложно. И вот почему: Олег знал Иосифа, которому новгородская община отправила с ним послание, только по описанию. Но что такое описание, в котором представлен человек невысокого роста, плечистый, с небольшой густой чёрной бородой, прямым носом, выдающимся немного вперёд подбородком и карими глазами. Разве мало таких на торгу? Вглядываясь в лица, Олег напряжённо ждал, когда похожий на описание незнакомец обратится к нему и представится Иосифом. Время шло, один день сменял другой, а Иосиф не объявлялся. «Видимо, случилось что-то, – размышлял Олег, – может, захворал брат наш, может, выехать из города потребовалось по делам каким, а может, и того хуже – заточили в монастыре Печерском за убеждения».
Спустя две недели, когда первый интерес у народа киевского к прибывшим из Новгорода купцам прошёл и в рядах их несколько опустело, а Олег, чтобы скоротать время, всё чаще вместо уже кажущегося ему бесплодным ожидания названного брата Тарасия стал прибегать к чтению (читать он взял в дорогу Евангелие от Матфея), когда надежда на встречу со спасителем брата у Олега почти иссякла, Иосиф, наконец, появился на торгу.
– Ты, верно, Олег? – услышал младший Рукавов мужской голос, когда, погрузившись в очередной раз в размышления над читаемым Словом Божьим, стал рисовать себе евангельские картины того, как Иисус пришёл креститься к Иоанну на Иордан.
Следует заметить, что Олег, с тех пор как обратился в веру новгородского братства, часто мечтал быть свидетелем жизни Христа и, досадуя на то, что этому уже никогда не бывать, ведь родился он явно не в то время и не в том месте, всегда старался представить сюжет повествования во всех красках. Его образное восприятие текста наполняло букву светом и теплом израильского солнца, шумом пришедшего на крещение народа, толпящегося рядом с Крестителем, возгласами учеников Иоанна, призывающих собравшихся на берегу к порядку, и тихой поступью Христа, что шёл в тот час в сандалиях по песку пустыни навстречу Своему крестному служению... Ещё немного – и Небеса разверзнутся, Дух Святой в виде голубя почиёт на правом плече Иисуса и голос, удивительный голос Его Отца, засвидетельствует, что Иисус любим Им. В этом голосе власть и нежная любовь, будущие страдания и утешение для многих...
Олег поднял голову. Перед ним стоял тот, кого он уже так долго ожидал увидеть на торгу. Всё сходилось с описанием образа, и младший Рукавов засиял от радости:
– Иосиф!
– Значит, и я не ошибся, – подтвердил сын Самуила. – Тарасий так много о тебе рассказывал, что ошибиться было бы просто невозможно!
– Ну, наконец-то, брат! – Олег вышел из-за стола и, подойдя к Иосифу, обнял его.
– Прости, Олег, что заставил тебя ждать меня, – взаимно обнимая младшего Рукавова, начал Иосиф, – много дел в последнее время навалилось. Почти не встаю из-за книг. То приходится наводить порядок в книгах библиотеки монастыря, то заниматься переводами для местной еврейской общины.
– Да… – почесал затылок Олег, – ну что, книжная твоя душа, сейчас-то хоть у тебя для меня найдётся время?
– Конечно, – ответил Иосиф и засмеялся, увидев на торговом столе, где были выставлены образцы мёда, Евангелие от Матфея. – Вижу, и ты не отстаёшь от брата, тоже читаешь.
– Читаю, читаю. Никогда не думал, что это так интересно. Читаешь, а сам будто картины иконописцев смотришь, – стал взахлёб рассказывать Олег. – Иногда так увлечёшься, что и окружающих тебя людей не замечаешь, не знаешь, что с тобой и где ты. Если бы кто знал об этом, то подходи и бери с прилавка хоть весь мёд – всё равно не замечу…
– Понимаю, – поддержал младшего Рукавова Иосиф, беря его за локоть.
– Слушай, Иосиф, тут есть неподалёку харчевная изба, может, пойдём отобедаем, а то я с самого утра росинки маковой во рту не держал, сейчас ведь, поди, уже часа четыре по полудню, – предложил Олег.
– Давай, – согласился Иосиф, и младший Рукавов стал убирать товар с прилавка.
Харчевная изба была в конце торговых рядов на бойком месте. Здесь можно было завсегда увидеть торговый люд, отмечающий удачные сделки уходящего дня, да и просто пришедших купцов за дешёвой едой. Так было и на этот раз. В харчевне стоял хмельной дух – купцы-оружейники праздновали принёсший хорошие барыши сговор, говорили громко, часто смеялись, раззадоривая друг друга. Весёлая компания брала ковш за ковшом, посылая снова и снова бабу-харчевницу за новым пенником.
Олег и Иосиф, войдя в избу, расположились в дальнем углу, у печи, и, к удивлению харчевницы, попросили кваса и каши. Удивление женщины, скорее, было печальным, ведь получить по алтыну с двух купцов было для неё делом не слишком прибыльным, другое дело – подвыпившие молодцы, расположившиеся по соседству и поднимающие с каждым новым ковшом не только себе настроение, но и её благосостояние. Однако заказ есть заказ, и, мигом обернувшись, она уже расставляла миски с кашей и ковши с квасом перед Олегом и Иосифом.
Признав в младшем Рукавове знакомого торговца с соседнего ряда, один из купцов шумной компании, подмечая еду у Олега и Иосифа на столе, обратился к ним с язвительной шуткой:
– Медовые дела – бедовые дела! Не пошла сегодня торговля. Еда у вас уж больно сиротская!
Компания дружно засмеялась. Один из оружейных торговцев,  отхлебнув хмельного из ковша и напоказ закусив пенник мясом молодого запечённого поросёнка, залился смехом громче всех. Внезапно его смех оборвался, превратившись в истошный хрип. Вскочив с лавки и раздирая себе горло, купец повалился на пол. Лицо его надулось и стало багрово-синим. Компания застыла и умолкла, объятая страхом. У печи, всплеснув руками, заголосила харчевница.
Иосиф, крикнув Олегу: «Тащи тростинку с крыши!», – в два прыжка преодолев расстояние от их стола до соседнего, за которым расположились оружейники, и, схватив лежащий на нём нож, кинулся к умирающему. Раскинув по сторонам руки лежащего на спине купца и зафиксировав его шею, он проколол ему ножом шею чуть ниже кадыка и повернул в образовавшемся отверстии лезвие на ребро. Не понимая происходящего и во хмелю решив, что еврей в обиде зарезал их товарища, купцы с оружием набросились на Иосифа. Град ударов кулаков посыпался на него. Били по голове, спине, рукам. Не двигаясь с места, Иосиф телом своим прикрывал лежащего с широко раскрытыми глазами оружейника, из образовавшегося отверстия в воздухоносной трубке у которого то и дело со свистом вылетал воздух. В избу влетел Олег. Раскидав по сторонам торговцев, он подал Иосифу тростинку.
– Не могу, – прохрипел Иосиф, качаясь на четвереньках над купцом, – вставляй сам в отверстие, где нож.
Когда тростниковая трубка была вставлена в трахею, а сам купец, порозовевший и пришедший в себя, усажен на полу, харчевница, а вслед за ней и оружейники, не веря своим глазам, стали подходить ближе, чтобы удостовериться, что их товарищ жив.
– Ему к лекарю нужно, чтобы кость вытащить из горла и рану осмотреть, – еле слышно сказал Иосиф купцам, поднимаясь с пола.
Те с шальными глазами от всё ещё невыветривавшегося хмеля и неполностью отступившего страха, закивали головами. Один из них, пятясь задом, поспешил на улицу свистать ямщика. Другой, заикаясь и икая, обратился к Олегу:
– Я знаю здесь одного врача, он в еврейском квартале живёт. Намедни одному нашему руку правил, когда тот с лошади упал.
– Раз он в еврейском квартале живёт, то я повезу его с вами, – ответил Иосиф на слова торговца оружием и, обращаясь к Олегу, добавил:
– Подожди меня на паперти у храма, надеюсь, мы скоро вернёмся.
Дорога до еврейского квартала заняла немного времени и, пропетляв по его узким улочкам, повозка ямщика со спасённым от удушья купцом, ещё одним его товарищем и Иосифом остановилась у дома старика Моше. Дом этот был известен многим, как и имя здешнего лекаря, с коим связывали и впрямь многие чудесные выздоровления. Может, рука у старика была лёгкая, может, нрав весёлый, что внушало уверенность в благополучном исходе всякому обращающемуся к нему страждущему, однако имя его, означающее «спаситель», вполне себя оправдывало в нелёгком труде еврейского эскулапа.
Услышав шум с улицы, лекарь Моше вышел на улицу справиться о том, кому на сей раз нужна его помощь, и, увидев перед собой Иосифа, лицо которого было сплошь покрыто синяками, заметил, улыбаясь:
– Вот подлинная красота еврейского лица! Пожалуй, так и быть, я выдам вам документ о том, что вы, как и я, – еврей! А мой документ – это, знаете, какой документ! Он не хуже государевой грамоты. Вы сможете его всем показывать и не стыдиться!
– Уважаемый Моше, к чему мне ваша грамота? – удивился Иосиф и немного поморщился от боли, которую вызывали синяки и ссадины, покрывавшие его лицо и шею.
– О! Вы ещё спрашиваете – зачем?! О вас много чего у нас здесь говорят, Иосиф, будто вы и не еврей вовсе, но теперь я вижу, что это не так. Только тот еврей, кто хоть раз был побит неевреем, а эти двое, вижу, как раз те, кто вам досаждал, – переводя взгляд на купцов в повозке, уточнил Моше, – не так ли?
– Так-то оно так, только помощь нужна не мне, а ему, – указывая на купца с тростником в горле, ответил Иосиф.
Увидев оружейника с отверстием под кадыком, в которое была вставлена тростниковая трубка, старик заметил:
– И ради этого пустяка вы тащились через весь город? – и снова, переводя разговор на Иосифа и трогая его за отёки на лице, продолжил: – Вот, я понимаю, предмет для беспокойства и гордости.
– Уважаемый, прошу вас, осмотрите купца и помогите ему, я не для того подвергался побоям, чтобы вот так потерять его жизнь, – взволнованно заметил Иосиф.
– Что за народ мы, евреи?! Нас бьют, а мы спасаем, – стал сетовать на непростую судьбу Израиля Моше и, дав знак Иосифу и товарищу оружейника, чтобы те помогли ему довести пострадавшего до его смотровой, отправился внутрь дома.
Провозившись час с костью в горле, с обработкой раны и заменой тростника на медную трубку, что теперь временно заменяла для оружейника дыхательный ход, Моше, всё так же улыбаясь и шутя, проводил до дверей приехавших к нему за помощью, дав наставления им по уходу за больным и следующему к нему визиту.
Теперь, когда хмель выветрился, а страх от произошедшего прошёл, купец по имени Феофан, что всё это время сопровождал своего незадачливого товарища, оставшись с глазу на глаз с Иосифом, обратился к нему:
– Знай, Иосиф, что теперь у тебя среди московских оружейников есть верные друзья, а за глупости наши и язык – прости!
– Хорошо, поехали. Ему, – указывая на больного, – теперь покой нужен, – ответил Иосиф.


Глава 4. Иосиф о ключе к пророчествам Танаха
о судьбах городов

Софийский собор, лаская своей позолотой куполов взор прихожан, пришедших на вечернюю литургию, переливался ею в лучах заходящего солнца. Олег бродил по площади перед храмом, дожидаясь Иосифа, и когда тот вернулся, первым стал спрашивать:
– Слава Богу! Ну что там? Как купец, жив?
– Жив, жив! – ответил Иосиф.
– Сам как, а то они вон как тебя разукрасили? – поинтересовался Олег.
– Ничего, заживёт, – успокоил младшего Рукавого Иосиф.
– Слушай, Иосиф, а где ты научился трубки в дыхательное горло вставлять при удушье? Тарасий, хоть перенял знания по знахарству у нашего отца, но и он такого не умеет! – спросил Олег.
– Как-то в Вильно, ещё в библиотеке у Казимира, я наткнулся на одну интересную книгу об Александре Македонском, великом завоевателе, что жил ещё за триста лет до рождения нашего Спасителя. Так в ней было сказано, что однажды, когда его войско было на отдыхе, один из его воинов подавился костью и чуть было не умер, но Александр своим мечом сделал отверстие в дыхательной трубке и вставил в неё тростник. Такие вмешательства были известны ещё и раньше, например, в Талмуде они описаны за тысячу лет до Рождества Христова. Мне было интересно, что Александр, не будучи врачом, умел оказывать своим воинам помощь, вот и я нашёл книги по врачеванию, где было изложено подробно о таких вмешательствах. Разве я мог тогда знать, что это мне однажды пригодится?! – ответил Иосиф.
– Да, кто бы мог подумать, что завоеватель Македонский мог делать такие вещи?! – заметил Олег.
– Знаешь, брат, – обратился к Олегу Иосиф, – Александр для нас, евреев, – важная личность, ведь через него Бог судил Израиль, и об этом было особенное пророчество в Танахе, сказанное задолго до рождения этого военачальника.
– Это интересно, Иосиф, расскажи, – попросил Олег.
– Ладно. Только пойдём на берег, где мы обыкновенно с твоим братом беседовали, а то здесь многолюдно, и дорогой я расскажу тебе про царя Александра, – предложил Иосиф Рукавову, и они побрели к Днепру.
– История Израиля, с некогда единым государством при царе Давиде, была печальна своим неповиновением, – стал рассказывать дорогой Иосиф. – Именно непокорство и привело однажды его к расколу на северное государство – Израиль и южное – Иудею. У одного столицей стала Самария, а у другого – Иерусалим. Бог предупреждал оба царства, что они будут наказаны за своё непокорство, но они продолжали неповиноваться Адонаю. Тогда пророк Михей сказал по отношению к Самарии и Иерусалиму такое пророчество: «Слово Господне, которое было к Михею Морасфитину во дни Иоафама, Ахаза и Езекии, царей Иудейских, и которое открыто ему о Самарии и Иерусалиме. Слушайте, все народы, внимай, земля и всё, что наполняет её! Да будет Господь Бог свидетелем против вас, Господь из святаго храма Своего! Ибо вот, Господь исходит от места Своего, низойдёт и наступит на высоты земли, – и горы растают под Ним, долины распадутся, как воск от огня, как воды, льющиеся с крутизны. Всё это – за нечестие Иакова, за грех дома Израилева. От кого нечестие Иакова? не от Самарии ли? Кто устроил высоты в Иудее? Не Иерусалим ли? За то сделаю Самарию грудою развалин в поле, местом для разведения винограда; низрину в долину камни её и обнажу основания её. Все истуканы её будут разбиты и все любодейные дары её сожжены будут огнём, и всех идолов её предам разрушению, ибо из любодейных даров она устраивала их, на любодейные дары они и будут обращены. Об этом буду я плакать и рыдать, буду ходить, как ограбленный и обнажённый, выть, как шакалы, и плакать, как страусы, потому что болезненно поражение её, дошло до Иуды, достигло даже до ворот народа моего, до Иерусалима», И далее: «Опустошена будет Самария, потому что восстала против Бога своего; от меча падут они; младенцы их будут разбиты, и беременные их будут рассечены». Интересно то, что из самого пророчества ясно: Самария пострадает от некоего завоевателя, но Иерусалим нет – беда дойдёт только до его ворот, как сказано у пророка. Я долго думал о том, как должны были бы наши священники вычислить дату этого события, о котором писал Михей ещё в 697 году до Рождества Христова, во время царствования Иезекии. И вот, что я понял: Адонай, Бог наш, не только говорит о том, что и с кем однажды произойдёт, но Он настолько точен, что обязательно укажет, когда всё сие сбудется. На первый взгляд, в самом пророчестве не указана дата возмездия за непослушание, но это так только кажется. Вычисление как бы скрыто в образе «плодов всей земли», которые мы собираем на протяжении всего года, или 365–366 дней. Ещё при Моисее наш Бог дал закон, по которому наказание – «год за день». И если Его суд столь суров, то и милость не меньше суда, а ведь она превозносится над ним, в чём и заключается долготерпение Божье. Итак, если перевести дни образа в года и вычесть их из даты пророчества, то получаем 331 год до Рождества Христова, когда и произошли все указанные у Михея события: Самария была разрушена царём Александром, а Иерусалим – нет.
– Да, кто бы мог подумать тогда, что всё так будет, как предсказал Бог, – не без удивления задумчиво заметил Олег, которому из рассказа Иосифа его фантазия уже рисовала образ царя Александра.
– Это не единственное такое пророчество в отношении Иуды и Израиля, – продолжал Иосиф, когда они вместе с Олегом вышли на берег Днепра. – Вот и другое предсказание о них, но только его сделал пророк Амос: «Так говорит Господь: за три преступления Иуды и за четыре не пощажу его, потому что отвергли закон Господень и постановлений Его не сохранили, и идолы их, вслед которых ходили отцы их, совратили их с пути. И пошлю огонь на Иуду, и пожрёт чертоги Иерусалима. Так говорит Господь: за три преступления Израиля и за четыре не пощажу его, потому что продают правого за серебро и бедного – за пару сандалий. Жаждут, чтобы прах земной был на голове бедных, и путь кротких извращают; даже отец и сын ходят к одной женщине, чтобы бесславить святое имя Мое. На одеждах, взятых в залог, возлежат при всяком жертвеннике, и вино, взыскиваемое с обвинённых, пьют в доме богов своих. А Я истребил перед лицем их Аморрея, которого высота была как высота кедра и который был крепок как дуб; Я истребил плод его вверху и корни его внизу. Вас же Я вывел из земли Египетской и водил вас в пустыне сорок лет, чтобы вам наследовать землю Аморрейскую. Из сыновей ваших Я избирал в пророки и из юношей ваших – в назореи; не так ли это, сыны Израиля? говорит Господь. А вы назореев поили вином и пророкам приказывали, говоря: «не пророчествуйте». Вот, Я придавлю вас, как давит колесница, нагружённая снопами, – и у проворного не станет силы бежать, и крепкий не удержит крепости своей, и храбрый не спасёт своей жизни, ни стреляющий из лука не устоит, ни скороход не убежит, ни сидящий на коне не спасёт своей жизни. И самый отважный из храбрых убежит нагой в тот день, говорит Господь». Согласно еврейскому закону, а об этом сказано в двенадцатой главе книги «Исход», первый сноп ежегодно должен был срезаться четырнадцатого апреля, а на следующий день приноситься в Храм для вознесения его пред Господом. Амос сообщает нам о колеснице не с одним снопом, а полностью нагруженной снопами, то есть о времени окончания жатвы перед праздником Пятидесятницы, который отмечается четвёртого июня. Таким образом, вывоз снопов с поля заканчивается к третьему июня. Между четырнадцатым апреля и третьим июня проходит пятьдесят один день. По закону «год за день» переводим эту цифру в года и отнимаем её от даты пророчества Амоса, или от семьсот шестьдесят первого года до Рождества Христова, получаем начало семьсот девятого года до Рождества Христова, или дату пленения Саргоном II Израиля.
– Какой странный способ вычисления дат судов для евреев, – заметил Олег.
– Этот способ справедлив и для других народов, ведь в Танахе нам рассказана история не только про непокорство Израиля или Иудеи, – вновь стал объяснять Иосиф. – Так, для Дамаска Амос употребляет образ молотьбы, Наум для Ниневии – зрелой смоковницы, Иеремия для Вавилона приводит время жатвы, а для Аммона и Моава – переливания вина, Иезекииль для суда над Египтом, Эфиопией, Ливией и Лидией вспоминает о времени пересыхания Нила, а для Сидона – о появлении сорняков на засеянных полях, что же касается Тира, Газы, Екрона и Аскалона, то здесь образом становится время поднятия уровня вод в Средиземном море. В каждом из этих случаев только и требуется знать дату пророчества, продолжительность действия образа с переводом дней в года и нахождение разницы между временем пророчества и периодом ожидания его исполнения по продолжительности времени самого образа. Всё просто, Олег. Бог нелицеприятен. Он применяет один и тот же подход к судам для всех, независимо от того, еврей ты или нет. Его долготерпение к неевреям такое же, как и к евреям, и милость, исходя из суда, такая же! Наш Бог всех любит одинаково и наказывает за непокорство в долготерпении тоже одинаково, так мы познаём его истинную природу.
– Удивительно, но даже цифры говорят нам об этом! – поддержал своего собеседника Олег.
– Да. Жаль, что на это мало кто обращает внимание, – согласился Иосиф.
– Слушай, брат, со всей этой суетой вокруг купца я совсем забыл: тут для тебя два письма, одно из Новгорода от наших, а другое намедни принёс какой-то торговец тканями, сказал, что для Тарасия, но адресовано оно не ему, а тебе, – сказал Олег, протягивая два послания Иосифу, одно из которых было из Севильи.
Увидев письмо от родителей, Иосиф обрадовался и, пряча оба послания в кафтан, поинтересовался:
– Как дела у наших в Новгороде, что нового? Женился ли Тарасий?
– Женился, но сколько натерпелись мы все с ним! Опять взбунтовался народ наш новгородский, пошёл против государя Ивана, так, почитай, месяц от него в осаде просидели. И ещё случилось, что Василиса осталась в Детинце у Алексия, когда окружил Новгород московский князь, а Тарасий – у себя на хуторе. Вот тебе и свадьба по приезду! Только, слава Богу, всё обошлось. Ко всему прочему, Алексия чуть было не казнили вместе с Дионисием как заговорщиков, да только вовремя Иван во всём разобрался и помиловал, а вот Феофила, владыку нашего, в Чудов монастырь сослал, будто бы он вместе с бунтовщиками заодно был и всем руководил. Вот и получается, что смиряться нужно перед властями, а не бунтовать, потому как всякая власть от Бога. Теперь Феофилу будет возможность об этом крепко подумать. Дай Бог, всё образумится. А купцов новгородских опальных сколько по разным городищам Московии государь расселил, так и не сосчитать!
– Наши все здравы? – хмуря брови от волнения, – спросил Иосиф.
– Все.
– Хорошо.
При этом морщины на лице Иосифа разгладились, и он облегчённо вздохнул.
– Хорошо, – снова повторил он, а после продолжил: – Послушай, Олег, солнце уже садится, скоро стемнеет, думаю, нам пора прощаться. Как будет время, я найду тебя на торгу, и мы снова сможем поговорить, согласен?
– Да-да, конечно, – и, посмотрев на синяки Иосифа, Олег предложил: – Только давай пройдём через торговую слободу, где мы с купцами остановились. Я передам тебе наш с Тарасием бальзам, он хорошо и быстро помогает от разных ран и травм.
– Спасибо, Олег, – поблагодарил Иосиф, и они оба направились к Рукавову.

Глава 5. Письма родителей и отца Алексия к Иосифу

Иосиф сначала прочитал письмо от отца Алексия:
«Мир тебе, возлюбленный наш брат Иосиф! Благодать Божья, поданная нам через Христа, да пребудет с тобой на всех путях твоих!
Многое произошло с тех пор, как получили от тебя письмо. Думаю, Олег подробно тебе изложит все обстоятельства со свадьбой Тарасия и осадой Новгорода московским государём. Община наша здравствует, хвала Богу! Оный прилагает спасаемых к ней, так что мы не без плода, чем и утешаемся в скорбях наших и притеснениях. Что же до последних, то будь осторожен, брат: Мисаил, митрополит киевский, отписал нашему Феофилу, чтобы он помог учинить по церквям нашим надзор и справиться, кто уклоняется от веры православной. В послании своём к нашему владыке он упоминает и о тебе. Однако как заговорщик Феофил схвачен и водворён в Чудовом монастыре, так что дальше дело не возымело ход. Слава Предвечному, что теперь мы в покое! Надолго ли только – не знаю? Молимся и не унываем!
Надеемся, что Бог даст тебе мудрости и водительства для разговора с нашими латинскими братьями в Печерском монастыре, о чём непрестанно возносим к престолу Господа наши молитвы и благословляем тебя.
Приветствует тебя вся наша новгородская община!»
Письмо родителей Иосифа к сыну:
«Иосиф, сын наш и сердце наше, шалом!
Живём мы, слава Всевышнему, хорошо, в мире! С тех пор, как ты покинул Севилью, прошло много времени и думаю, что многих, кто жил с нами в квартале, ты уже и не вспомнишь, а если вспомнишь, то при встрече не узнаешь, от чего рассказывать о делах наших тебе нам несколько затруднительно. Однако трудности эти ни в коей мере не умаляют то обстоятельство, что недавно Давид, что жил на соседней улице со своей семьёй и торговал рыбой, обратился в веру Христову и покаялся, а вслед за ним и два его товарища – Аарон и Матфей, от чего мы радуемся и возносим благодарения наши Предвечному!
Мы оба здравы и силимся ещё побыть в храминах наших, ветшающих день ото дня. А силимся мы к тому, чтобы увидеть тебя, а если Бог устроит, то и твою семью с детьми. Сильно тоскуем по тебе. Особенно твоя мама. Последнее время она всё чаще выходит к дверям нашего квартала и часами сидит у них, ожидая тебя, чем отягчает моё сердце. Если Бог споспешествует тебе, то приезжай, утешь маму свою и меня. Молимся за тебя, чтобы Адонай хранил тебя! Благословляем тебя родительским нашим сердцем. Да умудрит Бог тебя в расчётах твоих по Писанию и направит на пути мира, чтобы мудрость служила умножению веры в сердцах, а не к раздорам.
С любовью к тебе, твои родители».


Глава 6. Разговор Иосифа с киевским раввином Иаковом о том, как в Иисусе воплотилась история народа Израиля
по закону «год за день»

Два месяца, посвящённые переводу высказываний рабби Крескаса относительно Закона Моше, прошли для Иосифа быстро, и причиной тому было его горячее желание вновь оказаться в доме раввина Иакова, чтобы снова увидеть прекрасную Мазаль. Ничего не зная о дочери Иакова, он всё равно мечтал быть всегда с ней рядом и жить для неё. Такое странное состояние своего духа Иосиф находил впервые, и не имел никакого иного объяснение этому, кроме как абсолютно беспричинную любовь к этой почти незнакомой ему дочери Израиля. Мазаль влекла его, сердце сладостно замирало от мысли о встрече с ней, а разум не переставал напоминать о той преграде, которая пролегла между ними, именем которой была вражда, вражда между верующими и неверующими во Христа евреями. Сильное чувство заставляло Иосифа работать много и быстро над переводом еврейского учителя так, что он часто засиживался над арабским текстом с вечера до утра, не замечая, как проходили ночи. Когда вся работа была выполнена, Иосиф отправил посыльного в дом раввина с вестью о том, что перевод закончен и уже завтра он принесёт его.
Эта новость была встречена раввином Иаковом и его сыном Соломоном с радостью. Глава семейства отдал распоряжение насчёт торжественного ужина в честь столь важного события, словно ждали не Иосифа с переводом, а самого князя Казимира со свитой. Хотя, следует заметить, о званом ужине можно было бы и не переживать, ведь встреча была назначена на пятницу, а вечерами в пятницу, перед шабатом, еврейские женщины одевали свои лучшие наряды, ставили на стол самые лучшие угощения для своих мужей, зажигали свечи, а мужья готовились читать жёнам прекрасные стихи и петь в их честь красивые любовные песни. Ко всему прочему, на этот ужин был приглашён друг Соломона Моше бен Яаков, молодой учёный-талмудист, недавно прибывший в Киев с семьёй из Стамбула и в последнее время уделявший много внимания каббале.
Придя в дом учителя Торы, Иосиф застал Мазаль как раз за тем обыкновенным для этого вечера занятием, как зажигание свечей в комнате для приёмов, что находилась в передней части дома. Поприветствовав Иосифа и покраснев в очередной раз от его пылкого взгляда, она вышла, чтобы позвать в гостиную своего отца и брата. Иаков и Соломон появились почти сразу. Подойдя к гостю и по очереди обняв его, они предложили ему присесть на диван, оббитый красным бархатом.
– Уважаемый рабби, я выполнил ваш заказ, и теперь вы можете воистину насладиться чтением нашего славного учителя Торы, – обратился Иосиф к хозяину, протягивая ему труд Крескаса в чёрном кожаном оплёте.
– Прекрасно! – ответил раввин, – Вы осчастливили меня, Иосиф, и, думаю, не откажетесь провести вместе с нами этот вечер.
– Это честь для меня, быть в вашем доме и, тем более, ужинать! – ответил Иосиф.
Послышался стук в дверь, и на пороге появился учёный Моше.
– Кстати, Иосиф, сегодня вы не единственный приглашённый, – учтиво заметил Соломон, обращая внимание гостя на вошедшего. – Мы пригласили на встречу с вами ещё одного уважаемого учёного. Познакомьтесь, это Моше бен Яаков.
Иосиф встал и поклонился гостю. Моше в ответ поклонился Иосифу и, пройдя в гостиную, вместе с ним расположился на диване.
И вот, когда настал долгожданный для обеих сторон вечер, все были в сборе, а на столе расставлены кошерные блюда и вино, рабби Иаков, держа в руках законченный перевод Крескаса, обратился к Иосифу:
– Как на ваш взгляд, что особенного было в работе нашего учителя, что тронуло ваше сердце?
– Что тронуло моё сердце?.. – Иосиф ненадолго задумался. – Наверное, главное, – при этом он улыбнулся, – то, что рабби Крескас прожил долгую жизнь в Кастилии, откуда я родом. Читая его книгу, я невольно возвращался в своих воспоминаниях к тому месту, где родился и вырос, вспоминал своих родителей, отца, что наставлял меня по Закону Моше. Но если говорить серьёзно, что определяет труд Крескаса, так это то, что он выделяет для человека главное – работу над собой, внутреннее преображение. Одна его мысль мне особенно близка, когда учитель говорит о том, что даже добрые деяния, которые сделал человек с корыстью, будут не вознаграждены Адонаем, а осуждены, какими бы добрыми они всем ни казались. Наш учитель показывает главное – для Бога важно сердце человека.
– Да, эта мысль рабби, действительно, очень глубока, – поддержал Иосифа Иаков.
– И в этом нет ничего удивительного: только преображение человека позволяет ему выйти из круга реинкарнации, – заметил молодой учёный Моше.
– Да! Воскресение из мёртвых, – уважительно по отношению к другу Соломона подхватил хозяин дома, – одно из важных учений Танаха. Не будь воскресения, то всё, что человек делает на земле, становится бессмысленным, и в этом отношении Иосиф Флавий, наш великий историк, писал ещё полторы тысячи лет назад о каббале следующее: «Созданные из непрочного материала, тела людей действительно смертны, в то время как душа всегда бессмертна и является частицей Божественного, которое населяет наши тела... Разве вы не знаете, что те, кто уходит из жизни в соответствии с законами природы... наслаждаются вечной славой; что их дома и потомки в безопасности; что их души чисты и покорны и получают самое священное место на небесах, откуда на переломе эпох их снова посылают... в тела; в то время как душами тех, чьи руки в безумии действовали против них же самих, завладевает самое тёмное место Гадеса?».
– То, что воскресение было и будет, мы знаем из Танаха, об этом писали разные пророки и учителя-талмудисты в разное время, – продолжил разговор о каббале и реинкарнации Иосиф, – но есть некоторые сложности, с которым это учение сталкивается внутри того же самого Танаха. Более того, из истории, описанной нам Флавием, известно, что спустя столетия гробница великого царя Давида, с которым разговаривал Адонай, была занята его костями, а значит, воскресения его не возникло, хотя переломных эпох в жизни нашего народа за это время было немало. Далее Исаия пишет о том, что «все согрешили и все лишены славы Божьей», другие замечают, что непокорство – то же, что и волшебство, а великий Соломон говорит прямо, что «лучше живой собаке, чем мёртвому льву», ведь у «собаки» ещё есть шанс хоть что-то исправить в своей жизни, а у «льва» – нет, потому что он мёртв. Идея реинкарнации противоречит этому утверждению, как и тому, что многие наши святые до сих пор в своих пещерах, – возразил собравшимся Иосиф.
Он прибегал к текстам Танаха, ведь цитирование евангелий на этот счёт вызвало бы сейчас только осуждение и неприязнь, но именно смерть и воскресение Христа были бы самыми вескими аргументами против реинкарнации, которая становилась бы запасным путём спасения от геенны огненной для всякого грешника, вознамерившегося умирать и воскресать вновь и вновь для своего самосовершенствования. Но зачем умирать Христу, приносить себя в жертву за грех, если есть другой путь решения этой проблемы – умирай и воскресай?!
– Может, стоит отнести невоскресение царя Давида до сих пор на волю Божью для него на то, что его время ещё просто не пришло, – предложил своё объяснение Соломон.
– Да, на всё Его воля, – поддержал сына Иаков.
– Я думаю, – продолжал о своём Моше бен Яаков, – что мы часто не видим скрытого в текстах Закона Моше и Танаха, вообще, когда речь идёт о повторных рождениях. Вспомним, как говорил раввин II века Шимеон бен Йокхай, обнаруживая реинкарнацию, скрытую в следующих выдержках из начала двадцать первой главы Исхода: «Если купишь раба еврея, пусть он работает шесть лет; а в седьмой пусть выйдет на волю даром. Если он пришёл один, пусть один и выйдет. А если он женатый, пусть выйдет с ним и жена его». Приведенной цитатой раввин Шимеон поясняет, как в этих отрывках «раскрываются тайны реинкарнации». Здесь учитель олицетворяет заново родившуюся душу, приговорённую вернуться сюда и отработать какие-то кармические долги. Обычно восстановление, тиккун, относится ко всем сразу и к каждому в отдельности на шести уровнях духовной градации (шесть лет), если только душа не находится уже на оптимальном седьмом уровне (седьмой год), когда она освобождается от всех кармических долгов. И если вы жили, не зависев от положительного и отрицательного, то как вы пришли в одиночестве, так в одиночестве и уйдёте. Если в ваших отношениях с партнёром он или она вдохновляли, благословляли – на благо или на зло – ваш личный выбор и ваши поступки, тогда вашему партнёру будет позволено сопровождать вас безо всяких дополнительных условий.
От такого объяснения Иосиф только с удивлением поднял брови.
– Я вижу, что тайный смысл и эти шесть уровней вам непонятны или малознакомы, – сказал Моше Иосифу, наблюдая за эмоциями на его лице.
– Говоря откровенно, на мой взгляд, сокрытый в цитированном стихе Торы смысл явно в другом, и я не склонен в этом отрывке искать подтверждение идее переселения душ, – ответил Иосиф.
– А что вы скажете, Иосиф, насчёт того, что некоторые раввины говорят: «Знайте же, причиной того, что мудрецов нашего времени одолевают их жёны, является то обстоятельство, что эти святые мужи есть перевоплощённые души поколения Исхода, особенно те из них, кто не пытался остановить инакомыслящих от сотворения Золотого Тельца и не поклоняться ему вместо Адоная. Женщины того времени, однако, уклонялись от соучастия в этом и отказывались отдавать свои драгоценности создателям Золотого Тельца. Поэтому теперь эти женщины берут верх над своими мужьями» – спросил Моше.
– Судя по порядку в доме нашего дорогого хозяина, он и есть глава семейства, а не его добродетельная жена, – попытался в шутку перевести весь этот спор о надуманном главенстве жён Иосиф.
– Иосиф, вы благоволите к нам, – улыбнулся своему собеседнику Иаков и продолжил: – Я как раввин придерживаюсь Талмуда и вижу такое разрешение вопроса: наступит Судный День для всех душ, и в этот день праведников ждёт одновременное воскресение души и тела. Физическое воскресение мёртвых случится «в конце времён», или «когда придёт Мессия». Я полагаю, что как душа, так и тело будут возвращены к жизни и сообща предстанут на окончательный суд Бога. По этому поводу я расскажу вам одну притчу:
«Это можно сравнить с историей одного царя, у которого был фруктовый сад с восхитительными ранними плодами инжира. Он поставил двух сторожей – калеку и слепого – и сказал им: «Берегите эти прекрасные ранние плоды». Через несколько дней калека говорит слепому: «Я вижу в саду чудесные плоды раннего инжира». Слепой отвечает: «Давай пойдём и съедим их». – «А разве я могу ходить?» – спрашивает калека. «А разве я могу видеть?» – парирует слепой. Тогда калека сел верхом на слепого, так они смогли наесться инжира и затем вернуться каждый на своё место. Через несколько дней царь приходит в сад и спрашивает: «А где же мои прекрасные плоды?» Слепой отвечает: «Мой дорогой царь, разве я могу их видеть?» Калека отвечает: «Мой дорогой царь, разве я могу подойти к ним?» Что заставил их сделать мудрый и проницательный царь? Он посадил калеку верхом на слепого, и они пошли. Убедившись, царь сказал: «Вот как вы пошли и съели мой инжир». Точно так же придёт время и Священный, да будет Он благословен, спросит вас: «Почему ты грешил передо Мной?». Душа ответит: «О, Владыка вселенной, это грешила не я, это грешило моё тело. С тех пор, как я покинула его, я уподобилась чистой птице, летящей по небу. Что же до меня, то как могла я нагрешить?» А тело ответит: «О, Владыка вселенной, это не я нагрешило, а душа. Когда она покидает меня, я падаю на землю, как брошенный камень. Как же я могло нагрешить перед Тобой?» Что же сделает с ними Священный, да будет Он благословен? Он возьмёт душу, засунет её в тело и будет судить их вместе как одно целое».
– Я думаю, что учение о реинкарнации не единственное интересное, что есть в каббале – сказал Соломон, решив поддержать своего друга Моше, влияние которого на сына хозяина дома было очевидным хотя бы уже потому, с каким восторженным взглядом он смотрел и как ловил всякое его слово.
 – Это действительно так, – подтвердил Моше, – если вы позволите, я немного расскажу о единстве малого и большого в этом учении, – и, получив одобрение, он продолжил: – Каббала содержит систему сфирот, из которых состоит всё видимое и невидимое. Каббалистический подход к творению свидетельствует, что все уровни мироздания подобны друг другу. Это означает, что система десяти сфирот – не только система Божественного управления миром, но также система сотворения мира и человеческой души. Более того, любая цельная часть мироздания, в том числе каждая из сфирот, содержит в себе ту же самую систему десяти сфирот. Такая система, подобная себе на всех уровнях, где высшие уровни отражаются и в низших, и в деталях, и каждая деталь подобна общему, даёт возможность каждому человеку, заглянув внутрь себя, понять устройство мира. Тем самым изучение каббалы сводится не к простому описанию сфирот, а к тому, чтобы, прочувствовав их в самом себе, научиться чувствовать их в мироздании и через это подобие правильно понимать мир и правильно с ним взаимодействовать. Более того, правильное взаимодействие с Богом и Его творением есть важная добродетель человека, к которой и призваны мы все.
– Что вы скажете на это, Иосиф? – поинтересовался Соломон после того, как Моше закончил рассказ об устройстве мира в каббалистическом учении.
– В этом представлении есть зерно истины, – стал медленно подбирать слова Иосиф. – Я имею в виду то, что малое отражается в большом и наоборот. Этому есть множество малых примеров, которые могут уложиться в одно общее большое заключение, особенно когда речь идёт об ожидаемом нами Мессии.
– Что вы имеете в виду, Иосиф? – не без любопытства поинтересовался Моше.
– Все мы знаем, – начал объяснять Иосиф, – что народ наш долгое время был в египетском рабстве, но однажды Адонай, избрав себе Моисея и Аарона, решил вывести Израиль из-под этого ига, а сделал Он это Своей рукой за тысяча четыреста сорок шесть лет до нового летоисчисления. На первый взгляд, цифра эта ничего не говорит, но известно, что Бог наш никуда не спешит и никуда не опаздывает, но делает всё в своё время, которое есть время благоприятное. В народе нашем есть много споров о Мессии: одни ожидают Его прихода, а другие Его второго пришествия, когда речь идёт об Иисусе из Назарета. Даже Иосиф Флавий не говорит о нём, как о простом человеке, который жил в его время. Пророк Иоанн, сын священника Захарии, по вдохновению от Святого Духа, когда весь Израиль выходил к нему креститься на Иордан, назвал Иисуса агнцем Божьим, агнцем, которого принято приносить в жертву. Это обстоятельство позволяет, с учётом нашего праздника Песах, думать, что этот самый Иисус был у него на крещении после двадцать первого апреля, когда и оканчивается период Пасхи. Сам Иисус жил в Капернауме, и для того, чтобы принять крещение от пророка, который в это время крестил недалеко от Иерусалима, Он должен был преодолеть расстояние в сто пятьдесят вёрст, потратив три дня. Если по окончании праздника, на следующий день, или двадцать второго апреля Иисус вышел из Капернаума, то на Иордане Он мог оказаться только к двадцать пятому числу этого месяца, когда и принял крещение, проходя для этого за день по пятьдесят вёрст. Мы знаем, что распяли Иисуса спустя почти четыре года и также на Пасху, или четырнадцатого апреля. Удивительно, но между крещением двадцать пятого апреля двадцать девятого года по новому исчислению и Его въездом в Иерусалим на Пасху через четыре года десятого апреля проходит одна тысяча четыреста сорок шесть дней. Странное совпадение! Только в одном случае речь идёт о годах, а в другом – о днях. Случайно ли это? Не думаю! Особенно если вспомнить, что первые сорок лет по выходу из египетского рабства народ наш ходил по пустыне в наказание за своё неверие. Что делал Иисус сразу после крещения? Он сорок дней ходил по пустыне, пребывая в посте. Итак, цифра сорок, но у Израиля это опять года, а у Иисуса – дни. Только одно это позволяет предположить, что Иисус проживал историю нашего народа по закону «год за день» или «день за год», о чём писали для нас Моисей и Иезекииль, установив от Бога такие временные ключи для согласования текста Танаха и евангелий. Из этих двух примеров становится понятно, что Иисус ещё раз в сжатом времени проживает образно всю историю Израиля с момента его выхода из Египта.
– Эти примеры не убеждают нас, – опустив голову и смотря в пол, сухо заметил Иаков.
– Таких примеров почти две сотни, по счёту евангельских историй, если расположить их в правильном хронологическом порядке, – продолжал защищать свою веру в Иисуса как в Мессию Иосиф.
– Пожалуйста, вы можете рассказать и их, – раздражённо предложил Моше.
– Хорошо. Вспомним историю про отрока Самуила, который учился узнавать голос Адоная, из первой книги Царств, которая произошла примерно за тысяча девяносто семь лет до нового исчисления. Так вот, за тысяча девяносто семь дней до распятия, то есть на Пасху тридцатого года, Иисус беседует с Никодимом о том, как узнавать голос Святого Духа, о чём читаем в Евангелии Иоанна. В четыреста пятьдесят седьмом году до нового исчисления времени Царь Артаксеркс отдаёт первый указ о восстановлении Иерусалима, о чём пишет наш пророк Ездра. Данное событие происходит через тридцать восемь лет после того, как евреи возвращаются из плена на свои земли. Что же делает Иисус за четыреста пятьдесят семь дней до Своего распятия? Он на праздник скорби – день памяти начала осады Иерусалима Навуходоносором – десятого января приходит в Иерусалим к купальне Вифезда и исцеляет человека, который тридцать восемь лет не мог ходить. Флавий пишет нам в летописях иудейских про две попытки захвата сокровищ Иерусалимского храма Селевком IV в сто семьдесят шестом году до Рождества Христова. На мой взгляд, это соответствует тому, как за сто семьдесят шесть дней до распятия Иисуса Его дважды пытались схватить в Храме на празднике Кущ в тридцать втором году. Вспомним про исцеление Самарии, где двенадцать лет процветало идолопоклонство с пролитием на алтаре крови человеческих жертв при царе Иораме, о чём написано в четвёртой книге Царств, и про то, как это совпадает с исцелением Иисусом женщины, которая двенадцать лет страдала кровотечением и не могла выздороветь. Разве не удивительно совпадение, когда в одно и то же время иудейский царь Иоаса «видит», что пора исправлять дом Божий, а царь Израиля Иоахаз «видит», что пришло время от идолов обратиться к Господу, описанное всё в той же четвёртой книге Царств, и то, как это соответствует истории, которая рассказывает об исцелении Иисусом двух слепых. Или как цезарь Август возвращает Палестине десять городов (областей), при этом Ирод переименовывает Самарию в Себастию (по-гречески – Августа) в честь цезаря, воздавая ему таким образом славу, а Иисус исцеляет десятерых прокажённых, но только Самарянин воздаёт Ему хвалу! Таких удивительных примером много, и все они свидетельствуют, что история Израиля – путеводитель к Мессии Иисусу. Не только Тора и пророки свидетельствуют о Нём, но и прожитое нашим народом!
– Вы, Иосиф, нимало не убедите меня стать христианином, – заметил на всё сказанное хозяин дома, – более того, как мне известно, вы в своё время, много занимались астрономией и окончили Венский университет. Разве вам не известно, что двенадцать лет назад, как и в две тысячи триста шестьдесят пятом году от Сотворения мира произошло совпадение двух планет – Юпитера и Сатурна, и как тогда родился Моше, который стал спасителем для народа нашего, выведя его из египетского рабства, так и на сей раз мы считаем, что пришёл наш спаситель, только теперь главный – Он, Мессия, а не ваш, простите, Иисус!
– А как же Вифлеемская звезда? – удивился Иосиф.
– Причём здесь она? – спросил Соломон.
– Всем нам известно, что незадолго до смерти Ирода в Иерусалим приехали с Востока маги-волхвы для того, чтобы поклониться Мессии – Царю, ибо они видели Его звезду. Я думаю, что именно она и стала той, что засвидетельствовала о рождении Спасителя, – ответил Иосиф.
– И что же вам даёт такую уверенность? – несколько язвительно поинтересовался Моше.
– Пророчество Валаама о звезде от Иакова и математика! – спокойно ответил Иосиф.
– Потрудитесь объяснить, – строго сказал Моше.
– Хорошо. Вспомним, что записано в Торе, в книге Чисел, о сём пророчестве: «Вижу Его, но ныне ещё нет; зрю Его, но не близко. Восходит звезда от Иакова и восстаёт жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых. Едом будет под владением, Сеир будет под владением врагов своих, а Израиль явит силу свою. Происшедший от Иакова овладеет, и погубит оставшееся от города». Потомком Иакова был Иосиф, который в возрасте семнадцати лет был продан в египетское рабство своими братьями. Пребывание в Египте Иосифа и его потомков длилось четыреста тридцать библейских лет, или четыреста двадцать четыре календарных года, так как наш год короче на пять дней, чем в Европе. Выход Израиля из Египта произошёл за тысяча четыреста сорок шесть лет до Рождества Христова. Общая сумма лет – тысяча восемьсот восемьдесят семь. Единственная «звезда», которая является утром, или восходит, и с которой сам Бог Себя отождествляет – солнце, о чём мы читаем в Псалмах и у пророка Малахии. Появление жезла у Израиля, который «разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых», когда «Едом будет под владением, Сеир будет под владением врагов своих, а Израиль явит силу свою», соответствует началу правления Давида, а точнее – тысячному году до Рождества Христова в силу описанных событий с сыновьями Сифа, Едомом, Сеиром. Следовательно, между датой рождения Иосифа и тысячным годом, когда Давид воцарился над всем Израилем, проходит восемьсот восемьдесят семь лет, однако пророк сообщает нам, что тот, кто овладеет «городом», позже часть его погубит. С учётом того, что вышеуказанные события приходятся на правление Давида, то и эти два пункта пророчества мы будем искать в его царствовании. Итак, в начале своего правления Давид захватывает Салим. После этого он начинает войны по освобождению Израиля от врагов. Однако полное покорение филистимлян произошло лишь в девятьсот восемьдесят седьмом году до Рождества Христова, о чём мы читаем у Флавия. Из истории известно, как я уже говорил, что наш народ вышел из Египта за тысяча четыреста сорок шесть лет до Рождества Христова. Сорок лет он провёл в пустыне в наказание за неверие. Только в тысяча четыреста пятом году десятого апреля Иисус Навин ввёл Израиль в Ханаан. После нескольких лет войны с ханаанскими царями земля была освобождена и поделена между коленами Израиля, а именно в тысяча четыреста втором году до нового летоисчисления. От тысяча четыреста второго года мы отнимаем четыреста пятнадцать лет, о которых пишет Флавий, и выходим на дату полного покорения филистимлян – девятьсот восемьдесят седьмой год до Рождества Христова. После войны с филистимлянами Давид затеял небогоугодную перепись населения, видимо, движимый соображениями безопасности, так как пережил два бунта в стране, в одном из которых принимал участие его сын, о чём узнаём из второй книги «Царств». Желая узнать соотношение сил в стане, царь пошёл на это и был наказан Богом моровой язвой для его народа и, в том числе, для Иерусалима. Так как сама перепись длилась почти год, или девять месяцев и двадцать дней, то поражение части «города» пришлось на девятьсот восемьдесят шестой год. И об этом мы вновь узнаём из Танаха и от Флавия. Итак, между рождением Иосифа и поражением части города проходит девятьсот один год. Известно, что солнце встаёт в разное время в течение года. «Новый год» для нас, евреев, – это ночь с тридцать первого марта на первое апреля. В это время солнце восходит в пять часов двадцать восемь минут. Однако для нас сутки начинаются с восемнадцати часов предыдущего дня, и таким образом время составляет одиннадцать часов двадцать восемь минут от начала нового дня в Израиле первого апреля. Если девятьсот один год соответствует восходу солнца, или одиннадцати часам двадцати восьми минутам, то окончание дня, то есть время окончания действия образов, следует ожидать через двенадцать часов тридцать две минуты или когда пройдёт двадцать четыре часа от исходной временной точки, что соответствует дате рождения Иосифа. Проведя математические расчёты, находим, что двадцати четырём часам соответствует одна тысяча восемьсот восемьдесят шесть и девять десятых лет. Если вспомнить о том, что по свидетельству астрономов Вифлеемская звезда появилась на небе в ночь на двадцать девятое мая первого года от Рождества Христова, и принять обратный отсчёт, то мы получим дату текущего, но не завершённого тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года от рождения Иосифа. Теперь становится понятно, во всяком случае, мне, почему волхвы двинулись в путь, ибо далеко не всякое событие на небе следовало понимать как рождение Христа, а только то, которое должно было произойти через тысяча восемьсот восемьдесят семь лет от рождения Иосифа.
– Ваши расчёты интересны, но не более того, – небрежно бросил Моше.
Иаков был хмур и подавлен пониманием того, что в его доме сейчас находился представитель тех, кого он всегда высмеивал, над кем позволял себе глумиться – еврей-христианин, человек в его глазах нечистый, словно отвратительное животное. Видимо именно это пренебрежительное отношение к верующим в Иисуса евреям и мешало ему в этот момент услышать Иосифа, понимать его объяснения.
– Ничего не хочу слышать, – начал хозяин тираду обвинений и упрёков. – Все ваши объяснения смешны, а цифры жалки, как жалки вы сами. Такие, как вы, предали наш народ, когда он, как один человек, поднялся на освободительную войну против Рима, против цезаря. Вы оставили нас, не поддержали. Трусы и предатели! А теперь вы приходите в наши дома и говорите о своей любви к нам, о любви якобы того, кто решил умереть за нас на кресте. Где же он был, когда мы поднялись на борьбу с тиранами? Он тоже нас оставил! А вы говорите, что он – Бог милосердный. Я вижу, Иосиф, вы хорошо знаете труды Флавия, а что там не сказано, какое горе постигло народ наш при осаде Иерусалима, сколько было жертв?! Вы сбежали из города, бросили нас. Что может оправдать таких, как вы, что?!
– Смелость человека, его отвага не в кулаках, а в стойкости убеждений, – заметил на обвинения Иакова Иосиф. – А относительно того, что оправдывает нас, то оправдывает нас наше же послушание Адонаю.
– Вы смеётесь над нами?! – вскипел раввин.
– В том, что я говорю, нет и намёка на шутку, – стал отвечать Иосиф. – Господь Иисус предупредил о том, что наказание за непослушание грядёт на Иуду, и дни, которые описал Иеремия в своём «Плаче», близки. Но вы не верили. Вы не верили и тогда, когда вам говорили, что пройдёт череда четырнадцати первосвященников в Иерусалиме после смерти Мессии на кресте, и Бог будет судить непослушных, а Храм подвергнется разрушению. Но что для вас было всё это! Что же до Флавия, то и он пишет, какими многоразличными способами Бог предупреждал жителей Иерусалима о надвигающейся беде. И вот какие были знамения: над городом появилась звезда, имевшая вид меча, и в течение целого года стояла комета. Перед самым отпадением от римлян и объявлением войны, когда народ собрался к празднику опресноков, в восьмой день месяца ксантика в девятом часу ночи, жертвенник и Храм вдруг озарились таким сильным светом, как среди белого дня, и это яркое сияние продолжалось около получаса. Несведущим это казалось хорошим признаком, но книговеды сейчас же отгадали последствия, на которые оно указывало и которые действительно сбылись. В тот же праздник корова, подведённая первосвященником к жертвеннику, родила телёнка на священном месте. Далее, Восточные ворота внутреннего притвора, сделанные из меди, весившие так много, что двадцать человек и то с трудом могли запирать их по вечерам, скреплённые железными перекладинами и снабжённые крюками, глубоко запущенными в порог, сделанный из цельного камня, эти ворота однажды в шесть часов ночи внезапно сами собой раскрылись. Храмовые стражники немедленно доложили об этом своему начальнику, который прибыл на место, и по его приказу ворота с трудом были вновь закрыты. Опять бунтари усматривали в этом прекрасный знак, говоря, что Бог откроет перед ними ворота спасения, но сведущие люди видели в этом другое, а именно то, что Храм лишился своей безопасности, что ворота его предупредительно откроются врагу, и про себя считали этот знак предвестником разрушения. Спустя несколько дней после праздника, двадцать первого числа месяца артемизия, показалось какое-то призрачное явление. Это можно было бы принять за нелепость, если бы не было тому очевидцев и если бы сбывшееся несчастье не соответствовало этому знамению. Тогда перед закатом солнца над всей страной видели мчавшиеся в облаках колесницы и вооружённые отряды, окружающие города. Затем в праздник пятидесятницы священники, как они уверяли, войдя ночью по обычаю служения во внутренний притвор, услышали сначала как бы суету и шум, после чего раздалось множество голосов: «Давайте уйдём отсюда!». Ещё знаменательнее следующий факт. Некто Иешуа, сын Анана, простой человек из деревни, за четыре года до войны, когда в городе царили глубокий мир и полное благоденствие, прибыл туда к тому празднику, когда по обычаю все иудеи строят для чествования Бога кущи, и близ Храма вдруг начал провозглашать: «Голос с востока, голос с запада, голос с четырёх ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и Храмом, голос, вопиющий над женихами и невестами, голос, вопиющий над всем народом!». Дённо и нощно он восклицал то же самое, бегая по всем улицам города. Некоторые знатные граждане в досаде на этот зловещий клич схватили его и наказали ударами очень жестоко. Но, не говоря ничего ни в своё оправдание, ни, в особенности, против своих истязателей, он всё продолжал повторять свои прежние слова. Представители народа думали, как это было и в действительности, что этим человеком руководит какая-то высшая сила, и привели его к римскому прокуратору, но и там, будучи истерзан плетьми до костей, он не проронил ни просьбы о пощаде, ни слезы, а самым жалобным голосом твердил только одно после каждого удара: «О горе тебе, Иерусалим!» Когда Альбин-прокура-тор допрашивал его: «Кто он такой, откуда и почему он так вопиёт?», – он и на это не давал никакого ответа и продолжал по-прежнему накликать горе на город. Альбин, полагая, что этот человек одержим особой манией, отпустил его. В течение всего времени до наступления войны этот несчастный не имел связи ни с кем из жителей города, никто не видел, чтобы он с кем-нибудь обмолвился словом. День-деньской он всё оплакивал и твердил, как молитву: «Горе, горе тебе, Иерусалим!». Никогда он не проклинал того, кто его бил (что случалось каждый день), равно как и не благодарил, если кто его накормил. Ни для кого он не имел иного ответа, кроме упомянутого зловещего предсказания. Особенно раздавался его голос в праздники, и хотя он одно и то же повторял семь лет и пять месяцев, его голос всё-таки не охрип и не ослаб. Наконец во время осады, когда он мог видеть глазами, что его пророчество сбывается, обходя по обыкновению стену с пронзительным криком «горе городу, народу и храму», он прибавил в конце: «Горе также и мне!». В эту минуту его ударил камень, брошенный метательной машиной, и замертво свалил на землю. Среди этого горестного восклицания он испустил дух. И теперь, если вникнуть во всё это, то нужно прийти к заключению, что Бог заботится о людях и разными путями даёт им знать, что именно служит их благу; только собственное безумие и личная злость ввергают людей в гибель. Так точно и предки наши после падения Антонии сделали свой храм четырёхугольным, невзирая на то, что в их пророчествах написано, что город и храм тогда будут завоёваны, когда храм примет четырёхугольную форму. Главное, что поощряло их к вой-не, – двусмысленное пророческое изречение, находящееся также в их священном писании и гласящее, что к тому времени один человек из их родного края достигнет всемирного господства. Эти слова, думали они, указывают на человека из их племени, и даже многие мудрецы совершали ту же ошибку, а между тем, в действительности, пророчество касалось воцарения Веспасиана, избранного императором в иудейской земле. Отцы наши толковали одни предзнаменования по своему желанию, а другие – совсем легкомысленно, пока, наконец, падение родного города и собственная гибель не изобличили их в неразумении.
– Все эти истории ни к чему! – воскликнул Иаков. – Такие, как вы, если хотели быть сынами своего народа, должны были бы защищать родину, а не сдавать её варварам!
– Вы не слышите меня или не хотите слышать, – с грустью в голосе продолжал отвечать раввину Иосиф. – Куда привела вас эта борьба? Какими жертвами вы оправдаете её итог, когда больше полумиллиона сынов и дочерей Израиля погибли в этом бессмысленном сопротивлении? Вы защищали Иудею от Рима с оружием в руках, но Христос любовью приобрёл Рим, и теперь он защищает наши земли от мусульман. Что же сильнее – оружие и ненависть или верное слово и любовь? Думаю, что история нашего народа, а точнее, тот удивительный урок, который явил нам Христос в приобретении Великой Римской империи без единого выстрела за счёт Благой вести, будет назидателен для многих.
– И вы смеете меня учить?! Уходите! – раввин поднялся из-за стола и продолжил, багровея от негодования. – Отныне двери моего дома для вас закрыты! Уходите сейчас же!
Иосиф встал и, поклонившись хозяину, вышел из дома. Наступила тягостная тишина, которая минуту спустя была прервана словами Моше:
– Рабби Иаков, скоро шабат и я хотел бы успеть домой к жене и детям. Если вы позволите, я тоже пойду.
– Извините, Моше, праздник не удался, – отозвался хозяин, разочарованно покачивая головой. – Конечно, вам нужно спешить, ваша жена достойна ваших похвал. Думаю, она сможет сгладить всё то неприятное, что произошло сегодня здесь.
Моше, поблагодарив за ужин Иакова и за прекрасные угощения вошедшую в гостиную его жену Зарру, в сопровождении Соломона вышел на улицу.
– Дорогой, – нежно обнимая мужа за плечи, начала Зарра, оставшись с ним наедине, – не слишком ли ты строг и нетерпим к Иосифу? Я была в соседней комнате и слышала ваш разговор. Мне показалось, что он искренен в своих убеждениях, а разве это плохо? По мне так хуже лукавить и притворяться, одевая маски добродетелей, но таковых не иметь, чем оголять своё сердце перед людьми, надеясь на понимание.
– На какое понимание может надеяться этот человек? – так же обнимая и прижимая к себе жену, заметил раввин. – Иосифу впору одеться во вретище и посыпать голову пеплом от доставшегося ему по наследству позора.
– Иаков, давай не будем сейчас об этом, я ещё не слышала сегодня вечером твоих стихов, – напомнила мужу о традиции Зарра, мягко улыбаясь и укладывая ему на грудь свою голову.


Глава 7. Москва готовится к нашествию хана Ахмата

Страсти в сердцах человеческих бушуют всегда, так пошло ещё со времён Адама, когда его сын Каин поднял руку на своего брата Авеля и умертвил его. У одних страсти от неразделённой любви, у других – от неразделённой веры, третьи обуреваемы мамоной и властью, но все они влекут окружающих к кровопролитию. Что до других, то у них на свой лад страсти, у каждого сугубо личные, но всё же от недостатка терпения. Плохо человеку, когда сразу несколько страстей увлекают его душу в нелепый порыв, рвут её на части. Ещё хуже, если человек этот государь, тогда народ страдает сообща с ним, как говорится, – «одним миром».
Пока в Киеве в конце весны кипели страсти в сердцах прекрасных жителей еврейского квартала, обсуждавших визит Иосифа к раввину Иакову и почти единодушно решивших дать отпор учению Христову для сохранения незыблемых порядков Торы, коими они сберегались от бесследного растворения в языческом мире, в столице Московии в то же самое время Боярская дума, позванная на большой совет к князю Ивану, так же приступала к принятию судьбоносного решения, чем и напоминала пчелиный рой, неспокойный и грозный. Ждали государя. Палата в Кремле, что служила для таких советов, равно как и для приёмов послов, сейчас была в простых убранствах, без лишней помпезности – дорогих позолоченных занавесок и рдеющего бархата. Это было ни к чему и не к месту, ибо ждали не дорогих гостей с добрыми вестями, а помазанника на Русь князя Ивана для решения важного и безотлагательного вопроса – как дать отпор хану Ахмату, который с бесчисленным войском своим двигался к Москве.
Дверь палаты распахнулась, и в зал вошёл великий князь Иван, следом за ним – его дядя князь Михаил Андреевич Верейский, мать великого князя инокиня Марфа и митрополит Геронтий. Бояре утихли, встали и поклонились.
– Садитесь, други мои! – обратился к собравшимся князь Иван. – Будем думу думать, тяжёлую думу, непростую. Вы верно знаете, для чего я вас всех собрал. Идёт на нас войском своим поганым хан Ахмат. И время он выбрал для похода своего разбойничьего на Русь-матушку вполне подходящее: братья мои взбунтовались и переметнулись к границе с Литовским княжеством. Кроме того, трава уже покрыла землю, а для конного войска супостатов это особенно подходящее обстоятельство. Вот и получается, что решение наше для всего народа русского мерилом будет. Да благословит нас Бог!
– Да благословит нас Бог! – подхватил митрополит Геронтий. – Святая церковь дённо и нощно молится за землю нашу, за Отечество. Хан Ахмат удумал потешаться над нами, угрозы шлёт впереди себя, дескать, обещает «разорити святыя церкви и всё православие пленити, и самого великого князя, яко же при Батый беше». Не бывать тому! Борись, светлый князь, за Русь, Бог с тобою!
– И при Дмитрии Донском, со времён которого, почитай, век миновал, враг, шедший на Русь, потешался, да только ушёл не солоно хлебавши. Так и нам нужно встретить сейчас собаку ордынскую, – начал князь Верейский. – Посему повели, великий князь, сыну своему Ивану Ивановичу, соучастнику дел твоих с братом твоим Андреем Меньшим, да с войском великим и воеводами многоопытными отбыть в Тарусу и Серпухов для прикрытия Москвы с Оки и, если понадобится, то и рубежей литовских, потому как замыслил Ахмат идти на нас войском, объединённым с хоругвями князя литовского Казимира.
Бояре зашумели.
– Полно возмущаться, дело говорите, – оборвал недовольный гул бояр великий князь.
– Не изволь гневаться, светлый князь наш, душа земель русских! – стал держать ответ за боярское собрание Иван Берсень-Беклемишев. – У возмущения нашего есть причины, и они в подлом сговоре Ахмата и Казимира. Все мы согласны, что и отпавшие братья твои Андрей Большой и Борис – это их грязных интриг дело. А раз так, то и нам надлежит ответить союзом на союз, или напрасно мы подарки слали хану Крымского Юрта Гераю, да пили хмель за одним столом с его беями? Пусть ударит по Казимиру, отвлечёт его войска от объединения с полчищами Ахматовыми.
– Верно говорит, – послышалось из собрания.
– Согласен, – ответил князь Иван. – Поедет кто?
– Пусть Иван Звенец возьмётся за это, – предложил кто-то из бояр, – он умелец по таким делам.
– Правда ваша, – согласился великий князь с Думой, – завтра же пусть отправляется в путь, да в казне моей возьмёт полагающееся в подарки.
– Нам следует подумать о подарках и для братьев твоих, сын мой, – заметила инокиня Марфа, обращаясь к князю Ивану. – Сам решай, какие города им посулить для мировой. Только мир этот нам сейчас нужен пуще свежего воздуха.
Князь задумался, лицо его стало хмурым.
– И вот ещё что, великий князь, – продолжила его мать, – пока сын твой с князем Андреем Меньшим на рубежах будут, столицу не оставляй. Ты здесь нужен.
Князь, продолжая хмуриться, внимательно посмотрел на свою мать. «Да, это не жена, княгиня Софья, – размышлял он, – во всём материнское сердце – и братьев примирить норовит, и подле себя удержать. Эх, Софья, Софья!» В памяти всплыла картина, когда она при принятии Иваном несколько лет назад посольства от Ахмата, требовавшего уплаты дани, заявила мужу: «Я вышла замуж за Великого князя Русского, а не ордынского холопа!» Разве мог он на следующей встрече с послами после таких слов жены не изменить тактику переговоров, обещавших мирное решение конфликта, не разорвать ханскую грамоту и не растоптать ногами басму , а самих послов не выгнать из Москвы. Ведь уже тогда из-за княгини всё могло случиться иначе и разгневанный хан мог начать с Московией войну. Господи милостивый, Ты один мне заступник!
– Великий князь! Как думаешь поступить с беглым ханом Нур-Девлетом, что ещё в прошлом году получил от тебя Касимов? У него и опыт есть в военных делах и свой небольшой улус. Какая-никакая, а всё же сила, – спросил пребывающего в тягостных воспоминаниях Ивана думский дьяк Фёдор Курицын.
Действительно, переговоры князя Ивана с Айдером и Нур-Девлетом, что находились ещё не так давно на поселении в Киеве, закончились для Москвы вполне удачно: почти год назад они оба, поддавшись уговорам и обещаниям князя, перебрались в столицу русского княжества. В Московии Айдер вызвал к себе из Крыма жену с сыном и жил спокойно, не вмешиваясь в большую политику. Однако вскоре появились слухи, что Казимир хочет тайно переправить Айдера обратно к себе, из-за чего Иван посчитал за лучшее отправить его под арест в Вологду, дабы препятствовать сношениям с послами из Литвы. Что до Нур-Девлета, то государь даровал ему во владение город Касимов с окрестными землями. Взамен Нур-Девлет обязался служить великому князю. Удел Нур-Девлета представлял собой целое маленькое ханство – «Касимовский юрт», где бывший крымский хан располагал собственным двором и даже собственным татарским войском, о котором теперь на совете и зашла речь.
Услышав вопрос о пребывающем у него на службе Герае, князь Иван словно пробудился и к нему вернулась его, уже много раз удивлявшая многих и внушающая уважение даже у строптивого митрополита Геронтия, военная смекалка.
– Пока Ахмат с войском своим идёт Окой да землями литовскими и столица его оставлена без прикрытия, мы отправим по Волге судовую рать к сердцу ордынского ханства – к Сараю. Поведут военные ладьи Девлет и князь Василий Звенигородский с низовыми воинствами. Только сделать это надлежит скрытно, будто торговый караван идёт и не иначе, пока войско наше не достигнет Сарая, – удивил всех своим предложением князь.
Боярская дума одобрительно зашумела. Послышались голоса:
– Слава мудрому князю!
– Отстоим Русь, родимую сторону!
– Что повелишь делать мне, великий князь? – спросил Верейский, чьи уступчивость и верность московскому государю и прежде позволяли Ивану в тяжёлые для княжества времена ощущать крепкий тыл.
Немного поразмыслив, князь Иван, к явному неодобрению матери, молвил:
– Тебе, Михаил Андреевич, выпал черёд в моё отсутствие Москву защищать. Надеюсь, если мы не устоим на Угре, новые кирпичные стены да пушки Аристотеля помогут тебе в отпоре врага. Будем биться за свободу, за Русь до конца!
– За Русь, до конца! – подхватил Верейский и вслед за ним вся Боярская дума.


Глава 8. Почему – голубь?

Хан Большой Орды Ахмат, получив через князя Кирея Амарутовича от Казимира, великого князя Литовского, письмо с уведомлением о том, что князья Андрей Большой и Борис с братом своим князем московским Иваном Васильевичем не в миру и дружинами отошли к литовским границам, отчего земли московские «стали пусты», а также призыв: «ты б на него пошёл, время твоё, а яз нынече за свою обиду иду на него!», медленно двигался к границам Московии, ожидая подхода к ним и рати литовской. Передовые татарские отряды и разъезды разведывали обстановку, грабили степняков, угоняли скот. Снова для Руси наступило трудное время. Далёким эхом трудности эти докатились и до киевского торга.
Торг есть торг. Здесь одни продают, другие покупают, но есть и третьи, чья жизнь подчинена новостям, а торг для этого – самое подходящее место, здесь можно узнать вести самые свежие и самые необыкновенные. Это тоже своего рода товар, только нерукотворный, и товар на любой вкус. В общем, кто чем живёт, тот о том и новости сказывает: кто женился, кто родился, кто подрался, кто что слышал, кто что видел. Походит, бывало, человек по торгу и наслушается разного, после чего пребывает в полном замешательстве, ибо вести те бывали крайне противоречивы. Хуже всего, когда вести эти от баб базарных доставались, что без передышки судачат и так всё перевернут, что и правды не узнать. Так что держи ухо востро и думать не забывай, не принимай всё за чистую монету.
В конце весны на киевском торгу можно было услышать разное, но всё же основным поводом для разговоров уже которую неделю было то, что опять, как во времена похода на Русь Батыя, с Дикого поля мимо Киева потянулись кочевники. Они гнали скот, уходя от ордынцев за лесистые Карпатские горы, чтобы там, на угорских равнинах, найти себе спокойную жизнь.
Тревога – вот имя настроению у купцов в те дни. И хотя, поднимая с обжитых стоянок жителей степи, двигался не Батый, чей блеск прошлых побед татар всё ещё озарял воинство хана Ахмата, да и продвижение шло не в сторону Киева, а Москвы, от чего и переселенцев было не столь много, как в упомянутые времена, но всё же сомнения насчёт спокойной жизни были. Поговаривали, что в случае неудачи ордынцы могут повернуть назад и разорить сердце православной веры, их родную киевскую сторонку; другие уповали на мирный договор Ахмата с Казимиром, под чьим покровительством находился их город; а третьи рисовали картины удара по Киеву Герая, союз которого с московским князем не сулил киевлянам ничего хорошего.
Как известно, тревога во все времена побуждала человека бежать или защищаться. И пока одни бежали, другие, что были посмелее, скупали на торгу оружие. У всех умельцев – кузнецов, молотобойцев, оружейников-пищальников – в те дни не было отбоя от заказов, они делали оружие, точили мечи и топоры. Что стар, что млад – все вооружались про запас, как говорится, на чёрный день. И пока среди горожан были пересуды о войне Орды с Московией и толпы бродили в оружейных рядах, у купцов, что торговали мирным товаром, было почти пусто.
Уже по привычке из-за отсутствия покупателей Олег сидел в лавке и читал Евангелие Матфея, когда к нему подошёл Иосиф.
– Туго дела? – обращая внимание на отсутствие покупателей в их ряду, спросил Иосиф, прежде поздоровавшись.
– Верно, – туго! Видно теперь так надолго. Эх, война, война…
– Война… – протянул Иосиф, с грустью смотря вдаль.
– Да ты не робей, Господь смилуется! – решил ободрить Иосифа Олег.
– Понимаешь, брат, война войне рознь. Иным и оружия не требуется – их язык поострее будет всякого меча обоюдоострого, так что разделяет он не «составы и мозги», как говорит Писание, а сердца людей и целые народы. Такого, бывает, друг про друга наговорят, а после в это ещё и заставят верить окружающих, что потом веками приходится преодолевать преграды в человеческих душах, – заметил Иосиф.
– Наверное, так всякая война начинается – со сплетен. – подхватил Олег.
– Похоже, что – да! – подтвердил Иосиф. – Но только даже самым кровожадным варварам, что топят в крови целые страны, мир нужен, ведь наслаждаться захваченным в походах и разбоях добром можно только тогда, когда благоденствие и покой есть. Человек с давних пор живёт законом «око за око», «зуб за зуб». На что же надеются завоеватели, когда тревожат покой людской?! Беспечно думать, что возмездия не последует! Пусть не сразу, но пока ещё никто от него не ушёл из тех, кто сеет войны и раздор. Не зря сказано: «Сеющий ветер пожнёт бурю».
– Ты прав, Иосиф! – согласился Олег. – Кстати, о мире: я что у тебя спросить хотел. Помнишь, в третьей главе у Матфея сказано, что когда Иисус принял крещение на Иордане от Иоанна, то Дух Святой спустился на Него в виде голубя?
– Помню.
– Так вот, я всё думаю, не символом ли пришедшего тогда на землю мира можно считать эту птицу? – спросил Рукавов.
Всё с той же грустью в голосе и почти не замечая Олега, устремив свой взор вдаль, Иосиф начал разъяснения:
– Брат Олег, послушай, Иоанн Креститель по вдохновению Свыше называет Христа Агнцем Божьим, а по выходу Его из воды нам показан Дух Святой, который спускается на Него в виде голубя. Правило символической трактовки открывает нам понимание «образа голубя». Итак, агнец – это жертвенное животное, закалываемое за грех. Существует строгий закон Моисеев о данном жертвоприношении, и во Христе он исполнился в точности до дня, до запятой. Точно так же мы должны рассматривать и «голубя», а значит, нам вновь необходимо обратиться к закону Моисея о жертве, когда в качестве её был голубь. В законе существует четыре вида жертв: жертвы очищения, которые разделяются на жертву за грех и жертву повинности; жертвы всесожжения; мирные жертвы, которые делились на жертвы хваления, обетования и добровольные и хлебные жертвы с возлияниями. Первый вид жертв имел целью примирить человека с Богом и поставить его под покров благодати. Три последующие жертвы приносились уже примирившимися с Господом. Голуби приносились в жертву как за грех, так и в жертву повинности. Чем отличались эти жертвы по сути? Если жертва за грех устраняла препятствие между Богом и человеком, коим являлся грех, то жертва повинности возвращала Богу и человеку то, что было утрачено по причине грехопадения. В этой связи интересно посмотреть на особенности жертвоприношений голубей. Итак, голубей приносили в жертву: за родившую женщину, по окончании времени её очищения, то есть когда она рождала в болезни; при очищении прокажённого, если он был беден; при очищении болевшего истечением из тела; за женщину после длительного кровотечения и за назорея, который осквернился прикосновением к мёртвому. В Торе упоминаются жертвы, которые носили характер как жертв за грех, так и повинности. В этих ситуациях предписывалось приносить в жертву агнца, а в случае бедности – два голубя. А теперь, Олег, – наконец, переводя свой взгляд на Рукавова и делая в объяснении паузу, продолжил Иосиф, – вспомним, что пришло в жизнь человека в результате его грехопадения: разрыв с Богом и потеря непосредственного общения; роды в муках, в болезнях – «жене Бог сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей»; необходимость бороться за своё благосостояние или борьба с бедностью – «Адаму же сказал: за то, что послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от неё во все дни твоей жизни. Терние и волчицы произрасти она тебе; и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб…»; страдания – «в болезни будешь рождать детей» и смерть – «возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься». Следует заметить, что, в свою очередь, Бог тоже потерял непосредственное общение с человеком: «И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят». Таким образом, голубь указывает, что жертва Христа однажды вернёт всё утраченное в результате грехопадения: и общение, и жизнь вечную, и здоровье, и добрый достаток вместо бедности, но произойдёт это только с установлением Его Тысячелетнего царства. Вот и получается, что всё та же Тора позволяет нам правильно понимать образы евангелий.
– Это я всё понял, – ответил Олег, заглядывая в глаза Иосифу, – только одного в толк не возьму, почему ты грустишь?
Иосиф поджал губы и молчал, глубоко вздыхая. Открывать Олегу свои сердечные тайны ему не хотелось.
– Ладно, не хочешь – не говори, – несколько обиженно сказал Рукавов.
– Не обижайся, Олег, не сейчас, прости, – опуская глаза, чуть слышно промолвил Иосиф.
Рукавов сочувственно покачал головой.
– Олег, – продолжил Иосиф, обращаясь к Рукавову, – ты помнишь того купца, что принёс тебе письмо из Севильи от моих родителей?
– Отчего же не помнить? Помню, – ответил Олег и, пошарив в кафтане, протянул Иосифу небольшой свиток. – Чуть было не забыл: вот держи, вчера одна молодая госпожа из твоего племени сюда приходила, кажется с братом, и пока тот пробовал мёд, незаметно сунула мне в руку его.
Иосиф с удивлением развернул письмо и молча прочёл следующее: «Иосиф, шалом! Я с мамой слышала весь ваш разговор с моим отцом из соседней комнаты. Твои объяснения убедили нас в справедливости твоих представлений, и мы уверовали в Иисуса. Говорить с раввином сейчас бесполезно, он и слышать ничего не хочет ни о Иисусе, ни о тебе. Не печалься. На всё воля Божья. Однако без текста евангелий поддерживать в сердцах наших веру будет трудно. Мазаль».
– Это подарок Небес! – воскликнул Иосиф и кинулся обнимать Рукавова.
– Ну вот, то смотришь на меня пустым взглядом, то жарко обнимаешь, – похлопывая по плечу Иосифа, заметил Олег, когда тот заключил его в кольцо своих крепких рук.
– Чудо! Спасибо тебе, Господи! – восклицал Иосиф, потрясая над головой письмом от Мазаль.
– Да ты толком скажи, брат, что стряслось с тобой и отчего такая радость? – спросил Олег, поправляя верхнюю одежду после объятий Иосифа.
– Не сейчас, не сейчас. Завтра… да, завтра, – и ещё раз крепко обняв Олега, он поспешил домой.
Постояв немного в растерянности, Олег, провожая взглядом быстро удаляющегося Иосифа, про себя подумал: «Только женщины способны с нами делать такое – сначала довести до состояния, что душа, кажется, вот-вот от тела отлетит, а потом одним нежным взглядом или словом возвратить к жизни».

Глава 9. Иосиф и Мазаль. Бальзам любви

Ранним утром следующего дня, перед тем, как направиться в Печерский монастырь, Иосиф согласно своему обещанию, данному Олегу, заглянул к нему на торг. Выполнять подобного рода обещания приятно и необременительно, особенно когда речь заходит о возможности хоть как-то иметь общение с той, кому принадлежит твоё сердце, о ком все думы, все мечты.
– Мир тебе, Иосиф, – поприветствовал Олег своего утреннего гостя.
– Благословит тебя Бог и труд твой, – ответил Иосиф.
В ответ Олег лишь грустно вздохнул.
– Что теперь у тебя случилось, брат? – удивился Иосиф, который ещё вчера получал утешения от Рукавова.
– Если так дело пойдёт и дальше, то домой я вернусь без прибыли, всё спущу здесь на себя, на жильё да на пропитание. Торговля совсем не идёт. Народ сейчас только к оружейникам в железные ряды ходит, будто Ахмат-хан не на Московию идёт, а прямиком сюда, – посетовал на отсутствие покупателей Олег.
Иосиф задумался.
– Послушай, Олег, – как бы размышляя вслух, начал Иосиф, – помнишь, несколько недель назад ты мне бальзам давал от синяков и ссадин?
– Ну, помню, – согласился Олег, в голосе которого чувствовалось непонимание связи его бальзама и отсутствия торговли.
– Скажи, а в него мёд входит? Я когда его на лицо накладывал, то по запаху понял, что без него, похоже, там не обошлось, – продолжал интересоваться составом бальзама Иосиф.
– Есть немного, а что? – всё ещё не понимая Иосифа, спросил Олег.
– А вот что! Люд киевский к войне готовится, так?
– Ну, так, – подтвердил Рукавов.
– А что случается на войне? – весело прищуривая глаза, спросил Иосиф.
– Да чего только на ней, проклятой, не случается! – ответил Олег.
– Вот то-то и оно! Случаются синяки, раны, ушибы. И тогда всем раненым что нужно? – всё ещё словно играя с Рукавовым, поинтересовался Иосиф, ответ который уже сам знал.
– Как что? Лекарь им нужен, вот кто!
– Эх! Бальзам им твой нужен, а значит, и мёд для него. А раз так, то мёд для военного дела – очень подходящая вещь. Теперь разумеешь?! – засмеялся Иосиф.
– Вот ведь! – воскликнул Олег. – Ловко ты придумал!
– Разве зря про нас, евреев, говорят, что мы даже из самой сложной ситуации выгоду извлечём? – похлопывая по плечу Рукавого, заметил Иосиф.
– Ладно! Только я думаю, что столь рано ты сюда не за этим пришёл, чтобы мне советы давать, как торговлю наладить, – игриво спросил Олег.
– Всё верно – не за этим, – переходя на серьёзный тон, продолжил Иосиф. – Несколько дней назад я был приглашён в дом еврейского раввина Иакова на ужин по случаю окончания работы, которую он мне заказал, а заключалась она в переводе нашего еврейского учёного и талмудиста Крескаса. Там у нас вышел спор о вере наших отцов и меня выставили за дверь за веру мою во Христа. В доме том были ещё жена раввина и её дочь. Они наш разговор слышали и от слов моих уверовали в Иисуса. Госпожа, что приходила к тебе за мёдом, и есть дочь раввина – Мазаль. Теперь понимаешь?
– Конечно! Понимаю! Она тебе нравится! – выпалил Олег.
Иосиф замялся.
– Ладно, брат Иосиф, я понял. Это с мёдом у меня заминка вышла – не сразу сообразил, что к чему. А здесь и говорить нечего. Давай письмо – передам. Ведь уже принёс, поди? – пожимая за локоть Иосифа и улыбаясь ему, предложил Олег.
– Да, – ответил Иосиф и протянул Олегу послание, аккуратно завёрнутое в платок.
– Как придёт – передам, не сомневайся. Да, кстати, ты вчера ещё про Севилью спрашивал. Что, и для родителей принёс письмо? – справился Рукавов.
– Пока нет. А за помощь спасибо тебе, брат, – поблагодарил Олега Иосиф и добавил: – Пора мне в монастырь, вдруг хватятся – меня нет, нехорошо.
– Ступай, благословит тебя Бог на всех путях твоих! – напутствовал Иосифа Рукавов.
– Благословит Бог дела рук твоих! – взаимно пожелал успеха Иосиф, заключив Олега в объятия.
Попрощавшись, Иосиф направился в Печерскую библиотеку, слушая за спиной, как громко, чтобы было слышно и в оружейных рядах, Олег предлагал мёд, как лекарство от ран и травм.
Глава 10. Великий молебен в Москве.
Проводы русской дружины

Было около полудня, когда московский государь в княжеской палате стоял у окна и смотрел на Успенский собор. Он ждал. Ещё вчера, двадцать второго июня, гонец с Оки сообщил князю, что Ахмат-хан в очередной раз пытался форсировать реку, но атака его была успешно отбита. Ордынец так и не получил русского берега. Иван думал о сыне, который сейчас со своим дядей Андреем Васильевичем Меньшим защищал границы Московии. Как он, что с ним? Сухие слова гонца об успехе в обороне берега мало успокаивали, и его родительское сердце было не на месте. Но ждал Иван III не новых новостей с Оки, а совсем иного.
В палату вошёл князь Верейский и, обращаясь к великому князю, прервал его мысли о сыне:
– Государь, заступница земель русских уже прибыла из Владимира в Сретенский монастырь. Скоро крестным ходом будет здесь.
– Хорошо. Строй войска на Соборной площади, созывай народ. Час пробил, – ответил князь.
Верейский вышел, и спустя некоторое время над Кремлём полетел колокольный звон, зовя москвичей, жителей посада и околотков к главному кремлёвскому храму. Огромные людские массы потянулись на площадь к Успенскому собору. Все знали, почему звонит колокол, а звонил он по случаю возвращения из Владимира-на-Клязьме иконы Божьей матери. Икона была не простая, и дело вовсе не в дорогом её окладе из золота, серебра и жемчугов. Сейчас это мало кого волновало. Как и веком раньше, на неё возлагали надежды по защите Руси от степняков. С её чудесным заступничеством связывали спасение Москвы от эмиров Тамерлана в 1395 году, Едигея в 1408 году и царевича Мазовши в 1451 году.
В православном народе об иконе этой слагали разные легенды. Будто бы в тот самый час, когда жители Москвы встречали её из Владимира на Кучковом поле, что возле Москвы, Тамерлан дремал в своём походном шатре, как вдруг увидел во сне великую гору, с вершины которой к нему шли святители с золотыми жезлами, а над ними в лучезарном сиянии явилась Величавая Жена. Она повелела ему оставить пределы Руси. Проснувшись в трепете, Тамерлан спросил о значении видения и ему ответили, что сияющая Жена есть Матерь Божия, великая защитница христиан по всему миру. Так или нет, но Тамерлан отдал приказ своим полкам возвращаться в степи.
Другие рассказывали, выдавая себя за очевидцев, как без малого лет тридцать назад, когда к Москве подошло войско ногайского хана с царевичем Мазовшей, татары подожгли московские посады, но Москва так и не была захвачена. Будто бы святитель Иона во время пожара совершал крестные ходы с иконой по стенам города, пока воины и ополченцы бились с неприятелем до ночи. Малочисленное войско великого князя в это время находилось слишком далеко, чтобы помочь осаждённым. А на следующее утро врагов у стен Москвы не оказалось. Стали поговаривать, что ногайцы услышали необычайный шум и решили, что это идёт великий князь с огромным войском, и отступили. Сам же князь после ухода татар плакал перед спасительным образом иконы.
Легенды, легенды… Народ русский жил ими, ими же крепился в трудные для себя времена.
Князь собирался на Оку к сыну и своему брату на подмогу, оставляя столицу с тяжёлым сердцем. Ну как здесь не обратиться по примеру славных предков к Заступнице родной земли?! Государь велел везти Владимирскую Божью Матерь в Москву, а для главной святыни – главный собор.
Народ толпился на площади, воины стояли стройными рядами. Железные брони, панцири, шлемы с остроконечными верхушками, круглые щиты ратников грозно сверкали в лучах полуденного солнца. Над их головами во множестве развевались знамёна и стяги на высоких древках, а поднятые копья были словно лес. Дети боярские были вооружены ручницами , а огненные стрельцы держали бердыши  и короткоствольные пищали. Князья и воеводы с боярами находились около государя при входе в собор. Панцирь и шлем Ивана были позолочены, на его бедре висела сабля.
В Спасских воротах показался крестный ход. Впереди шёл митрополит Геронтий со святым образом, рядом с ним – инокиня Марфа и ростовский архиепископ Виссарион, который считал князя Ивана своим духовным сыном, а далее – московское и владимирское духовенство в великом множестве. Народ московский, стоя на коленях по обеим сторонам дороги, молил: «Матерь Божия, спаси землю Русскую!».
Заметив приближающуюся процессию, один из бояр по имени Ощера шепнул на ухо своему другу Мамоне:
– Пустое князь затеял, зря всё это – могли откупиться от Ахмата.
– Верно, – согласился боярин и продолжал наблюдать за торжественным и благоговейным движением людских масс.
Крестный ход подошёл к воротам Успенского собора. Князь со свитой поклонились Геронтию и образу, осенив себя крестными знамениями. Подойдя к иконе, князь преклонил колено, а вслед за ним – и остальные из его свиты. Государь начал молиться:
– Пречистая Дева, Матерь Божья! Не за себя прошу, за народ мой, за землю русскую! Защити родную сторону, помоги, избавь от татарина лютого! Даруй милость Свою, как делала это прежде, не отступи от нас и на сей раз!
Поднявшись с колен, князь московский ещё раз поклонился и, припав к образу губами, поцеловал его. За ним последовали остальные князья, бояре и воеводы, что вместе с государём так же пребывали в молитве.
Неся светлый образ, Геронтий вошёл в сопровождении духовенства и князя со свитой под белокаменные своды Успенского собора, чтобы водрузить икону на место рядом с царскими вратами. Когда эта торжественная часть церемонии закончилась, государь подошёл к образу Спаса и, вновь встав на колени с присутствующими из своей свиты, стал просить Господа о помощи в ратном деле. Молился долго, горячо. После сего князь Иван с владыкой Геронтием вошёл в жертвенник алтаря собора, туда, где хранились мощи митрополита Петра, чудотворца московского, и, возвысив свой голос, молил:
– Святитель Пётр, по милости Божьей ты совершаешь в народе нашем чудеса и даёшь знамения. Ты также заступник наш перед троном великого Небесного Царя. Святой Пётр! Пришло время для тебя вновь за нас совершать молитвы. Несметные полчища степняков-ордынцев ополчились на град твой, Москву. Заступись! Ведь тебя Господь показал земле нашей, зажёг словно свечу перед Собой, чтобы светить нам, чтобы не быть нам во мраке и в порабощении. Молись о нас, грешниках, ибо пришёл тяжёлый час и великая опасность для земли русской. Как крепкий страж и воин Христов, защити нас от силы вражьей, супостатов поганых! Мы, верная паства твоя, молим тебя о сём! Аминь!
– Аминь, – отозвался митрополит.
Помолившись в Успенском соборе, князь всё так же в сопровождении высоких лиц направился в собор Архангельский под песнопения духовенства. Помолился здесь государь образу Михаила Архангела – победителю тёмных сил и небесному Божьему воеводе, что почитался символом воинской мощи и доблести. На память Ивану в эти минуты молитвы пришли мученики – князь Михаил Черниговский и его боярин Фёдор, которые за отказ в Орде перед встречей с Батыем совершить унизительный для христиан обряд очищения и поклонения изображению Чингисхана были убиты.
«Не бывать теперь тому, чтобы Русь поставить на колени, поклониться ворогу лютому, – думал князь, молясь и вспоминая доблестные примеры и подвиги земляков, – не бывать!». В глазах государя стояли слёзы, ибо память о великих предках взывала к самопожертвованию. Пройдя к усыпальницам, он поклонился гробам московских князей, похороненных здесь – Ивану Калите, Симеону Гордому, Ивану Красному – чьими трудами и подвигами бранными Москва возвысилась над остальными княжествами своей силой и богатством.
Наконец все вышли из Архангельского собора на площадь. Митрополит совершил молебен у стен храма о даровании победы воинству русскому и осенил полки крестом.
Князю подвели коня. Наступила горькая минута прощания. В народе начался плач. Плакали все: жёны князей, воевод и бояр, рядовых дружинников и те, кто хоть и не провожал в опасный путь своих отцов, братьев и сыновей, но любил Отечество. Одни женщины тихонько всхлипывали, другие неудержимо рыдали, будто предчувствуя раннее вдовство и сиротство.
Государь подошёл к княгине Софье и нежно её обнял. Припав к груди супруга, она прошептала:
– Береги себя, свет мой! Возвращайся с победой скорой!
– Молись! – коротко ответил Иван и, поцеловав жену, вскочил на коня.
Объехав войско, князь обратился к блистающей на солнце рати:
– Если Бог за нас, то кто против нас?!
Площадь в ответ призыву государя наполнилась шумом бряцающего оружия.
– Братья! – продолжал московский князь. – Не пощадим живота своего, защитим Русь-матушку, постоим за церкви святые, веру православную, за народ наш!
– Готовы мы сложить головы наши за Русь, за веру Христову и народ! Веди нас, князь! – послышались восторженные восклицания из воинских рядов.
– В путь, – скомандовал Иван, и войско начало продвигаться к воротам, где в их белокаменных арках проходящих и проезжающих воинов священники осеняли крестами, благословляли иконами и окропляли святой водой. Выходили дружины из-за большого числа своего тремя воротами – Никольскими, Спасскими и Константиноеленинскими.
Княгиня Софья поднялась к себе в терем и уже оттуда наблюдала, как войско покидало столицу. Стоя у окна, она тихо молилась, утирая с глаз слёзы:
– Господи, Боже мой! Сподобь меня вновь увидеть господина своего и государя земель русских – Ивана, а с ним и всё воинство его без ущерба. Спаси и сохрани, Владыка неба и земли!
Войско покидало Москву, гремя доспехами и молодецкими песнями дружинных соловьёв. Кому-то в этот час на соборной площади казалось, что с русским войском из столицы уходит сама жизнь. В высоких теремах и на убогих дворах крестьян, в церквях и на погостах стоял плач великий.
Князь Михаил Андреевич Верейский, на чьи плечи легло бремя защиты столицы в отсутствие государя, после проводов оного с войском, так же поднявшись наверх, подошёл к инокине Марфе.
– Не кручиньтесь матушка, вернётся сын ваш.
– Вернётся, князь Михаил Андреевич, – согласилась Марфа, – вернётся сын мой на щите или со щитом. Другое страшно материнскому сердцу – нет подмоги Ивану моему от братьев его Андрея и Бориса. Подались они в чужие земли. А разве без единства совладаем мы с супостатом?
– Нет, – честно ответил Верейский, смотря в скорбные глаза матери князя.
– Подготовь гонца в Великие Луки, Михаил Андреевич, – властным тоном сказала инокиня, беря себя в руки, – пошлю с ним весть материнскую детям своим и просьбу в ней о безопасности земель русских. Ивану помочь надо!
 
Глава 11. О рыцарских турнирах и подготовке Литвы
к войне с Московией

Заключив союз с Ахмат-ханом, Великое княжество Литовское и Польское королевство готовились к войне с Московией. Дело это в большей степени было рутинное: собрать военный совет, провести мобилизацию, проверить, так сказать, сухость пороха в пороховницах. Но даже самую скучную рутину монаршие особы способны были превратить в подходящее для них зрелище, то есть в настоящий праздник, тем более, что повод для него был и ещё какой! Ровно семьдесят лет назад, а точнее пятнадцатого июля тысяча четыреста десятого года, в результате Грюнвальдской битвы противник Великого княжества Литовского – Тевтонский орден – был разгромлен. В связи с чем было решено провести рыцарский турнир, посвящённый этому славному событию, а заодно – необходимые совещания, к тому же, проверить боеспособность благородных рыцарей.
Местом проведения турнира были выбраны Троки, что верстах в двадцати семи от Вильно, потому как именно здесь князь Витовт собирал и готовил войско к решающей битве с тевтонскими рыцарями. Символичность события и напоминание о прошлых великих победах были сейчас весьма кстати для готовящегося к войне госу-дарства.
Трокский замок на острове озера Гальве был мощнейшим и наиболее величественным во всём Великом княжестве Литовском. Это была одна из самых неприступных крепостей во всей Восточной Европе, которая ни разу за всю свою историю не покорилась врагам. Островной замок сразу стал основной резиденцией великого князя Витовта, но после Грюнвальдской битвы, утратив своё военное значение и продолжая жить светской жизнью князей и королей, переживал период расцвета. Здесь с завидным постоянством устраивались роскошные приёмы и пиры в честь иностранных послов и высоких гостей, съезжавшихся сюда со всей Европы.
Замок представлял собой замечательный пример готической, подчёркнуто изысканной, архитектуры, на французский манер. В его центре был княжеский дворец, окружённый толстой крепостной стеной и находящийся под защитой её оборонительных башен. Парадные залы дворца украшали витражи и фрески, главными сюжетами для которых служили сцены из жизни великих князей и святых угодников. Жилые помещения соединялись между собой внутренними деревянными галереями. Между спальней князя и казначейской палатой был тайный ход, который вёл во внутренний двор. Замок был оборудован системой воздушного отопления: горячий воздух печей поднимался по трубам и согревал холодные каменные стены. Роскошь замка была таковой, что даже в его конюшнях сёдла лошадей были золотыми.
Природа вокруг озера Гальве была настолько живописна, что в своё время именно из-за этой удивительной красоты и было принято решение перенести столицу княжества литовского из Кернова в Троки. И хотя теперь основной резиденцией был Вильно, но это никак не умаляло всех достоинств Трок для проведения рыцарского турнира.
В надлежащее время, примерно за месяц до назначенной даты состязаний, рыцарям главных воеводств были разосланы соответствующие уведомления о готовящемся ристалище  с оглашением на местах герольдами  следующего содержания:
«Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Да пусть все принцы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне из земель воеводств Познанского, Сандомирского, Калишского, Середзьского, Люблинского, Ленчицкого, Куявского, Львовского, Велюньского, Пшемыского, Добжиньского, Хелмского, Подольской земли, Галицкого, наёмным рыцарям Святого Георгия, рыцарям князей Зимовита и Мазовецких и всех других каких бы то ни было земель в этом королевстве и всех других христианских королевств, что не объявлены вне закона и не враги нашему королю, да хранит его Господь, знают, что пятнадцатого июля сего года в Троках состоится в честь великой победы при Грюнвальде над тевтонскими рыцарями великий праздник и благородный турнир с копьями и затупленными мечами в соответствующих доспехах, с плюмажами, гербовыми накидками и конями, покрытыми попонами с гербами благородных участников турнира, согласно старому обычаю.
И чтобы знать это лучше, все принцы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне из вышеуказанных владений и рыцари из любых других земель, кто не изгнан и не враг нашему королю, кто желает принять участие в турнире и ищет чести, может нести эти малые щиты, что даются вам сейчас, дабы все могли знать, кто участвует в турнире. И каждый, кто хочет, может иметь их: эти щиты разделены на четыре части гербами четырёх рыцарей и дворян-судей турнира.
И на турнире дамами и девицами будут розданы почётные и богатые призы.
В дополнение я объявляю всем вам: принцам, сеньорам, баронам, рыцарям и дворянам, которые намереваются участвовать в турнире, что вы должны прибыть на постоялые дворы за четыре дня до турнира и выставить на обозрение ваши гербы в окнах, иначе вам не позволят участвовать; и это я говорю от имени моих судей».
Правила турниров, отцом которых принято считать Жоффруа де Прейли, были написаны им примерно ещё в середине одиннадцатого века и с той поры немало изменились. К слову сказать, Жоффруа де Прейли был убит на турнире, для которого сам же написал правила, а это, как все понимают, делает состязание делом рискованным и не предусмотренным для лиц со слабым духом. Настоящие же состязания уже долгое время подчинялись правилам «Турнирной книги» Рене Анжуйского.
Предстоящий турнир в присутствии сколь прекрасных, столь и благородных дам будоражил умы храбрых воинов, заставлял их больше обычного упражняться с оружием и ездить верхом, доставляя тем самым немало хлопот своей прислуге – оруженосцам. Но все эти хлопоты доставляли и некую радость, наполняя сердца сладостным предчувствием. Ведь по правилам турниров в их первый день проходили, по обыкновению, состязания на оружии между слугами рыцарей. Наиболее храбрых из них на ристалище в тот же день посвящали в самые настоящие рыцари и позволяли уже на следующий день состязаться со своими господами на равных. А какой слуга-оруженосец не мечтал о рыцарской карьере, о благородных дамах и о подвигах!
После турниров молодые корианфы, а именно так называли только что посвящённых в рыцарское звание, во избежание праздности в мирное время, отправлялись странствовать по чужим краям и посещать дворы королей и знаменитейших принцев. Не всегда удавалось им помоать угнетённым или доводить предприятие рыцарских подвигов до конца, особенно когда государи получили возможность вершить правосудие лично или посредством назначенных ими судей. За недостатком приключений, храбрецы придумывали их сами: они обнародовали, что в назначенном месте и в известное время они будут биться с каждым при таких-то условиях для поддержания достоинства своего народа, чести своего короля и славы оружия. В общем старались все: одни – подтвердить свою рыцарскую доблесть, а другие – этими рыцарями стать.
Подготовка турнира такого уровня всегда представляла собой весьма живописное зрелище. Так как мест в городах, возле которых решалось проводить турнир, как правило, не хватало, то его участники заранее брали с собой походные шатры, предпочитая нередко их простор тесноте комнат городских постоялых дворов. А так как каждый рыцарь стремился взять с собой сколь возможно больше свиты, дабы роскошью своего выезда затмить всех вокруг, то к месту проведения турнира стекались реки из людей и повозок изо всех соседних сёл, городов и замков.
Вокруг турнирного поля устраивались целые поселения из шатров, которые каждый участник или зритель благородного сословия брал с собой в достаточном количестве, дабы разместиться самому, разместить свиту, слуг и прочее необходимое. Естественно, вся эта разношёрстная толпа требовала соответствующего обслуживания – и к месту проведения турнира стекались торговцы со всех концов государства, устраивая своеобразную ярмарку своих товаров, среди коих были съестные припасы, одежда, оружие, доспехи и лошади. Всюду – флаги, раскрашенные щиты и гербы.
Местные жители такие праздники хоть и были вынуждены терпеть, но терпеть не без выгоды от продажи еды, одежд и сдачи жилья в наём, а жители Трок были ещё тем предприимчивым народом, большей частью своей состоящим из евреев и татар.
Итак, к назначенному дню благородные рыцари с прислугой и зрители разных сословий стали стекаться к ристалищу, которое  для удобства расположили неподалёку от старого замка Трок, в котором теперь располагался монастырь с монахами-бенедиктинца-ми. В самой крепости улицы были наполнены народом, радостно приветствовавшим своих героев.
Рыцари въезжали в город торжественно. Вначале барон-пред-водитель рыцарей и дворян, сопровождающих его от всякого воеводства, входил первым. Его конь был покрыт гербом предводителя, с четырьмя гербовыми щитами эмблемы предводителя, укреплёнными на конских ногах, на голове коня – украшение из страусовых перьев, на шее – связка колокольчиков. После барона двигались на своих конях другие рыцари и дворяне из его окружения, пара за парой, один за другим, с рыцарскими и дворянскими гербами на ногах коней. А после боевых коней шли, играя, трубачи и менестрели, за ними – герольды или их помощники, одетые в свои гербовые накидки, и так – воеводство за воеводством.
Рыцари, что не нашли достаточно мест для себя и своей свиты на постоялых дворах в крепости, располагали палатки прямо на лугу, вывешивая в их окна гербы, устанавливали флаги. Воины спешили к судьям, чтобы засвидетельствовать им своё благородство. Для большей убедительности и блеска своего выезда всяк старался одеться ярче и моднее, так что картина была весьма пёстрой. Все детали турнирных доспехов были покрыты табар-дами : на доспехах красовались красочные гербовые накидки, на боевых конях – попоны с изображениями герба хозяина, а на шлемах – нашлемные украшения, порой весьма причудливых форм. Помимо участников турнира в табарды были одеты пажи и оруженосцы, даже некоторые дамы, из тех, что симпатизировали тому или иному рыцарю.
За участниками возможностью пощеголять старались не отстать и зрители. Дамы не упускали случая продемонстрировать роскошные платья, сшитые по последней моде. Женские одежды шились специальным образом, и хотя в них воплощалась роскошь, но был и несомненно секрет, готовящийся специально для таких турниров. Ведь возбуждёнными поединком дамами было принято дарить рыцарям одну вещь за другой из своего гардероба, ещё сохранявших аромат их волос или тела, так что по окончании турнира в давние времена они, бывало, оказывались без рукавов и босыми. Теперь же всё было пристойно и чинно: дарили платки, перчатки или красочные ленты, слегка прихваченные нитками на рукавах платьев, которые пришивались особо для таких мероприятий. Одним словом – праздник!
Ристалище четырёхугольной формы расположили в центре луга и обнесли деревянным барьером. Рядом воздвигли скамейки, ложи и палатки для зрителей. Отдельно построили ложе для наиболее знатных вельмож, организаторов турнира и тех прекрасных дам, которым выпала честь преподнести победителю турнира награду.
На следующий день, после того как судьи, самым тщательным образом исследовав гербы и знамёна участников, объявили состав турнира, были устроены танцы, закончившиеся уже к полуночи при кострах.
Утром тринадцатого июня рыцари принесли в судейский дом свои шлемы с навершиями для изучения их судьями и показа дамам. Когда и эта часть церемонии подготовки состязания закончилась, а пажи унесли шлемы своих господ, судейский герольд, выйдя на площадь, где благородные воины ожидали вердикта, огласил:
«Высокие и могущественные графы, бароны, рыцари и дворяне, каждый из вас поднимите, пожалуйста, вверх вашу правую руку по направлению к небесам, и все вместе, как вы будете в будущем, поклянитесь верой, вашей жизнью и вашей честью, что вы никого на этом турнире не будете умышленно поражать остриём вашего меча, или ниже пояса, и что никто из вас не начнёт нападать на другого, пока это не будет дозволено, а также если чей-нибудь шлем свалится, то никто не прикоснётся к этому рыцарю, пока он не наденет его обратно, и вы согласны с тем, что если вы умышленно сделаете обратное, то вы потеряете своё оружие и коней и будете изгнаны с турнира; также судьи везде и во всём наблюдают за порядком, и они могут карать все нарушения без разбора; и в этом вы клянётесь верой, жизнью и честью».
– Согласны! – стало дружным ответом воинов.
Вслед за судьёй герольдмейстер поднялся на галерею менестрелей и отдал приказ одному из помощников герольда. Тот, повинуясь, крикнул:
«Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Высокие и благородные графы, бароны, рыцари и дворяне, которые будут участвовать в этом турнире, я должен сказать вам от имени судей, что каждый из вас должен быть на ристалище завтра в полдень вооружённым и готовым к турниру, ибо в час дня судьи перережут верёвки, чтобы начать турнир, где дамами будут вручаться богатые и достойные награды.
В дополнение я предупреждаю вас, что ни один не может приводить на ристалище конных слуг более определённого числа, а именно: трое слуг – для графа, двое – для рыцаря, один – для дворянина, а пеших слуг может быть столько, сколько вы пожелаете, потому что так решили судьи».
Дождавшись окончания оглашения условий турнира, четверо судей подошли к дамам и, сопровождая их под руки, пошли по площади в окружении герольдов с факелами в руках для выбора почётного рыцаря состязания. В руке у одного из судей был большой вышитый платок, украшенный драгоценными камнями и красиво орнаментированный золотом. Когда дамы выбрали почётного рыцаря турнира, герольдмейстер, обращаясь к нему, сказал:
«Благороднейший и доблестнейший рыцарь, как в обыкновении дам и девиц сострадать, те, кто пришли посмотреть на турнир, проводимый завтра, боясь, что какой-нибудь благородный господин, который сделал дурное по умыслу, может быть наказан слишком строго по требованию судей, и не желая смотреть, что кого-то бьют очень сильно, невзирая на то, кто он, тем не менее они могут помочь ему; дамы просили судей назначить им славного, мудрого и благородного рыцаря, который более, чем остальные, заслуживает чести нести от их имени этот шарф на конце копья на завтрашнем турнире. И если кто-то слишком сильно побит, этот рыцарь или дворянин коснётся его шлема шарфом, и все, кто нападает на него, должны прекратить и не сметь прикасаться к нему, потому что с этого времени дамы взяли его под свою защиту и охрану. Вы избраны ими из всех остальных, чтобы быть на этом турнире почётным рыцарем и принять эту обязанность, и они просят и требуют от вас делать так, как они пожелают, и так же делать по велению судей».
Одна из дам, взяв платок из рук судьи, передала его почётному рыцарю со словами:
– О, мужественный и благородный рыцарь! Сделайте всё, как требуют того от вас судьи.
Низко поклонившись и поцеловав даме руку, рыцарь ответил:
– Я покорно благодарю наших дам и девиц за честь, оказанную ими мне; и хотя они легко могли найти других, кто мог бы сделать это лучше и кто достоин этой чести более меня, но, тем не менее, я повинуюсь дамам легко и буду выполнять мои обязанности, всегда прося, чтобы они прощали мои ошибки.
Затем герольд повязал платок на конец копья и поднял его в высоту, а помощник герольдмейстера крикнул:
«Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Пусть все графы, бароны, рыцари и дворяне знают, что Генрих Полубинский избран дамами почётным рыцарем, вследствие его честности, храбрости и благородства. Вам приказано судьями, а также дамами, что когда вы увидите этого рыцаря завтра под эти платком, под страхом быть битым за это, не смеет нападать или прикасаться к нему; с этого часа он взят дамами под свою защиту и милость, а платок с этого времени называется «Благоволение дам».
Вечер, как и полагается, закончился танцами у ристалища. Танцевали король, а когда пришло время зажигать костры, – танцы мечей с круглыми щитами-тарчанами под бой барабанов и звуки волынок.
На следующий день в полдень все приглашённые на турнир были в сборе. Рыцари каждого воеводства стояли особо, под флагом. Подле них находились пажи и оруженосцы. Зрители – знатные вельможи с дамами – занимали почётные места, а народ столпился вокруг барьеров для копейных боёв на достаточном расстоянии.
Послышались звуки горна, от чего все собравшиеся пришли в движение. В толпе пронеслось:
– Король! Король!
На залитый солнцем луг выехал Казимир в сопровождении свиты. Рыцари подняли вверх свои мечи и дружно поприветствовали своего господина:
– Да здравствует король! Да здравствует король!
Подняв правую руку, Казимир установил над ристалищем полную тишину.
– Благородные рыцари, прекрасные и благородные дамы, мой народ, – обратился он к собравшимся, – я приветствую вас на столь знаменательном для всех нас событии – турнире в честь победы над Тевтонским орденом при Грюнвальде! Сегодня важный день. Лучших из оруженосцев, кто проявит своё мужество и умелое обращение с оружием, мы произведём этим вечером в рыцари, чья доблесть, я надеюсь, ещё овеет славой всех нас в будущих сражениях.
Среди оруженосцев послышалось бряцание оружием, и вновь луг наполнился выкриками:
– Слава королю Казимиру! Слава великому королю!
– Мои рыцари, – продолжил Казимир, – пусть ваше мужество и отвага идут рука об руку с милостью, ибо только сильные воистину обладают этой добродетелью. Не забывайте об этом в пылу состязаний. Если же кто и потеряет голову, то наши благородные дамы, – при этом король повернулся к ложу, где они находились, и слегка наклонил в знак их приветствия свою голову, – имеют власть по своему усмотрению остановить любой бой.
Дамы привстали и склонились в реверансе.
Казимир дал знак, и к заранее установленному недалеко от его ложа алтарю вышел священник, чтобы отслужить мессу. Рыцари склонились на одно колено, что подобало делать в знак смирения только перед Богом, королём и дамой сердца, чей образ был сравним у любого из них с Матерью Божьей. Итак, все помолились, испрашивая благословения Свыше, а без Него, как известно, не начиналось никакое дело, тем более столь важное. Не то чтобы церковь одобряла проведение турниров – нет, скорее, она была против любого проявления насилия, в том числе и подобного, но мирские традиции брали своё и священники, вынуждаемые идти навстречу прихотям королей, благословляли состязания, не забывая при этом напоминать о необходимости уважения друг к другу среди участников, вот почему и копья были деревянными, и мечи тупыми, а схватки заканчивались пожатием рук.
После окончания мессы участники турнира сели на коней и выстроились в колонну из трёх всадников в ряд, чтобы таким образом въехать на ристалище на виду у благородных зрителей на трибунах и простонародья, устремив своих боевых коней к главной ложе. По бокам колонны двигались жонглёры, без которых не обходилось ни одно торжество, а во главе шествия – герольды и судьи турнира вместе с почётным судьёй.
После торжественного проезда рыцарей перед ложем короля и его свиты, перед судьями и благородными дамами, состязания начались. Судьи объявляли участников, которыми в тот день были пылкие оруженосцы, а те, в свою очередь, усаживаясь на коней и беря в руки турнирные деревянные копьё и щит, устремлялись друг на друга в копейной сшибке. Дамы то и дело охали, жмурили глаза при виде разлетающихся в стороны частей преломлённых копий, а юноши-пажи бегали за лошадьми участников, чтобы успевать подхватывать при необходимости выбиваемого из седла незадачливого наездника. Поединки были разные: одни – зрелищные, другие – не очень, но самыми красивыми оказывались те, когда оба наездника умудрялись преломить своё копье о щит турнирного противника, тогда над ристалищем устанавливался долгий одобрительный гул, а молодые дамы, срывая с себя нарядные ленты, бросали их отличившимся оруженосцам в надежде, что их поддержка станет поводом для короля в произведение именно этих состязающихся в рыцари.
Даже спустя три часа после открытия турнира в ложе благородных дам всё ещё царило возбуждение: смех, рукоплескания и горячие обсуждения шансов на успех оруженосцев от различных воеводств. Казалось, что все они увлечены боями, но всё же среди них была одна, показывавшая всем своим видом, как мало её трогает происходящее на ристалище.
Анна Кобринская, а это была она, сидела подле своей матери, княгини Ульяны Семёновны Гольшанской, и равнодушным взглядом обводила присутствующих на турнире. Её молодость требовала любви и любви рыцарской, но кем были те, что сегодня бились за право быть рыцарем, – всего лишь прислуга. Нет, она мечтала о настоящей любви и настоящем рыцаре, человеке чести и высокого благородства. Её молодость была столь прекрасна и невинна, что вполне могла стать поводом для пера великих поэтов или кисти знаменитых художников, но и подобные придворные забавы юную княжну мало трогали. Её сердце томилось в ожидании подлинной страсти, а холод холстов и наскучивший хвалебный стиль поэм лишь удручали.
Вдруг её взгляд застыл, а дух смутился. Из соседнего ложа на неё восторженно смотрел князь Фёдор Бельский, чей скромный удел состоял из города Белый, что под Смоленском. Князь был молод и красив собой. Они молча обменялись поклонами головы, как взаимными приветствиями, и Анна отвела глаза. Как долго он так смотрел на неё, она не знала, но взгляд его был столь для неё волнующий, что не требовал никаких объяснений. Спустя час она опять украдкой посмотрела в его сторону. И что же? Он продолжал смотреть на неё и улыбаться. Молодая княжна улыбнулась взаимно и вновь отвела взгляд. Сердце её затрепетало.
Через два часа турнир закончился, и судьи объявили десятку лучших. Выстроившись в ряд перед ложем короля, они ожидали своих наград. Казимир спустился и, взяв в руки меч, стал последовательно производить оруженосцев в рыцари, трижды со словами «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» касаясь холодным металлом их левых плеч. Народ радостно приветствовал своих новых героев. Рыцарские доспехи стали для них в тот вечер самым долгожданным подарком. Лица молодых защитников короля сияли, и они присягали на верность его величеству. После всего этого герольд объявил о продолжении состязаний на следующий день, а публика принялась готовиться к застолью и вечерним танцам.
Православные князья Фёдор Бельский, Иван Гольшанский и Михаил Слуцкий, кстати, тот самый, что не был допущен Казимиром до княжения в Киеве после смерти своего брата Семёна, стояли особняком, когда король проходил мимо прочих литовских и польских вельмож и воевод, возвращаясь в замок. Принимая поклоны и комплименты, он остановился около князей.
– Вы оказали честь состязанию, приехав на турнир, жаль, что пока только в виде зрителей, – обратился король к троице.
– Благодарим Вас за приглашение, король, – ответил Гольшанский.
– Благодарим, – подтвердил князь Михаил и, намекая на ущемление его наследных прав, добавил: – Что до чести, то для меня честь – в продолжении дел моих предков.
Казимир намёк понял и, иронично улыбаясь, продолжил:
– Как хорошо, что вы напомнили об этом, князь. Я как раз хотел объявить о своём решении всем, но вы узнаете об этом первым. Так вот. Вам известно, что мы находимся на пороге войны с Московией, и я счёл уместным заменить воеводу в Киеве. Отныне им будет уже хорошо известный вам Иван Ходкевич. Он прекрасный военный, и в случае нападения на нас с юга хана Герая он сможет отстоять наши рубежи. Гаштольд, напротив, как искусный дипломат сейчас будет полезен здесь, потому я отдаю ему Троки.
Князь Бельский, молча наблюдавший за обменом колкостями между Слуцким и королём, невольно скользнул взглядом поверх плеча Казимира и с удивлением для себя обнаружил, что молодая Кобринская, находясь в шагах тридцати от них в группе придворных дам, смотрит на него. Не обращая внимания на присутствие короля, князь в очередной раз улыбнулся ей, и эта игра взглядов, кажется, уже приносила удовольствие им обоим.
– Вот и хорошо, что моё решение радует вас, – обращая внимание на счастливую улыбку влюблённого князя и принимая её на свой счёт, заметил король.
Бельский несколько смутился и дипломатично покашлял. Казимир проследовал дальше.
– Вот значит как! – прошипел Михаил Слуцкий. – Вся наша честь – лишь для турниров холопов. У короля всегда есть кто-то, кто более достоин княжить в Киеве: один – отличный политик, другой – дипломат, а мы, значит, лицом не вышли. Так получается. Подождите, друзья, он ещё за всё это заплатит, клянусь честью!
– Тише, тише, князь, – успокаивал Слуцкого Гольшанский, – мы здесь не одни.
– Плевать! Его счастье, что я не рыцарь и мы с ним не на турнире, – продолжал распаляться князь Михаил и только теперь, обращая внимание на загадочную улыбку Фёдора, заметил: – И правда, что ты улыбаешься?!
– Сколько милых дам! – восторженно ответил Бельский.
– Господи! – осуждающе покачал головой Слуцкий. – Мы с тобой, Фёдор, – о войне, а ты нам – о дамах!
Бельский, не обращая внимания на упрёки князей, продолжал смотреть на Анну и, переглядываясь с ней, обменивался игривыми улыбками.
– Оставьте его, Михаил, – обратился к князю Слуцкому Ольшанский, – ему, видно, сейчас не до этого. Пойдёмте, скоро бал.


Глава 12. Обручение княжны Кобринской и князя Бельского
на балу у королевы Эльжбеты. Заговор против
короля Казимира

Если король Казимир находил удовольствие в рыцарских турнирах, то его жена Эльжбета, дочь императора Священной Римской империи Альбрехта II, – в танцах. Танцевать она, несомненно, любила, отчего и обзаводилась такого рода учителями. Двор подражал своей королеве, поэтому учителя танцев были в свитах многих богатых литовских и польских вельмож. Ударить в грязь лицом на балу, собираемом королевой и королём в честь очередного отпрыска в их семье, было делом самым последним, а наследников у короля было немало – шесть сыновей и семь дочерей. Для балов были, конечно, и иные поводы, в том числе рыцарские турниры. Всё это заставляло придворных дам и их кавалеров упражняться в танцах.
Балы при Эльжбете проходили с размахом и помпезностью. Ах, что это были за балы! Шились новые платья, менялся декор залов, заказывались новые картины, гарнитуры… и розы, розы, розы. Казалось, для балов их покупали несметное количество, чтобы потом рассыпать лепестками по блестящему мрамору. Дурманящий аромат цветов, звуки флейты и арфы, благородные дамы и галантные кавалеры – всё это кружилось и играло, унося танцующих в фантастический полный грёз мир танца.
Так было и на этот раз. После пира, как только убрали со столов, королева велела принести музыкальные инструменты. Затем по её распоряжению на лютне и виоле заиграли медленный танец. Она с другими дамами и пятью молодыми кавалерами стали в круг. Начался плавный круговой танец, к которому присоединялись всё новые танцующие. Танцевали, выстраивая замысловатые фигуры, то сходясь, то расходясь по залу, а когда к ним присоединился король – образовали цепь из пар и уже танцевали парами. Временами цепь смыкалась в круг, на его середину по очереди выходили пары и, кружась в обратном направлении, застывали в глубоких взаимных поклонах и вновь кружились.
Находясь весь вечер на пиру за столом подле семьи Кобринских и не сводя глаз с молодой княжны, Бельский не упустил возможности пригласить Анну на танец. Спросив разрешения у её отца Семёна Ивановича Гольшанского, он повёл княжну в круг.
– Анна, как вы находите сегодняшний турнир? – начал разговор Фёдор, ведя партнёршу по кругу.
– Сшибки челяди меня мало занимают, но этикет требует присутствия, – вежливо ответила княжна.
– Что же тогда трогает ваше сердце? – продолжил Бельский, отвешивая поклон.
– Я с детства любила слушать нянькины рассказы перед сном, а теперь читаю. В историях много поучительного, – ответила Анна.
– Ваша образованность и влечение к книгам меня приятно удивляют. Хорошо иметь умного собеседника и уж тем более, если этим собеседником является столь очаровательная дама, – сделал комплимент княжне Бельский.
– Благодарю вас, князь, – ответила Анна, делая реверанс.
– Что вы! Это я вас должен благодарить за этот прекрасный вечер. Жаль, что на прошлом балу вы не обращали на меня никакого внимания, – посетовал Фёдор, совершая круговой обход своей партнёрши.
– Князь, не сердитесь, это всего лишь досадное недоразумение. Я тогда неважно себя чувствовала, и, поверьте, мне ни до кого не было дела. Я вовсе хотела уйти, но не могла, – ответила, смущаясь, княжна.
– Надеюсь, сегодня вам ничего не помешает присутствовать до конца? – игриво спросил Бельский.
– А Вы этого хотите? – слегка кокетничая, поинтересовалась Анна.
– Хочу ли я? Что вы! Я об этом мечтал с прошлого бала! – нежно улыбаясь партнерше, ответил князь.
Княжна улыбнулась, глаза её горели. Совершив круговой обход вокруг своего партнёра, она продолжила:
– Фёдор, вы здесь надолго?
– О! Я хотел бы остаться подле вас на всю жизнь! – ответил Бельский.
– А как же война? Разве не за этим вас в замке собрал король? – спросила Анна, делая вид, что не заметила намёк на предложение Фёдора.
– К чёрту войну! Любовь вечна! – воскликнул князь.
Княжна засмеялась.
– Что рассмешило вас, милая Анна? – смущаясь своей искренности, несколько обиженно спросил Фёдор.
– Не обижайтесь, князь, просто я это уже где-то читала! – голосом, полным утешения и нежности, ответила княжна.
– Подумать только! Я говорю, как герои ваших романов, чтению которых вы посвящаете изрядное время. Надеюсь быть похожим на одного из них – это неплохо? – заметил Бельский.
– Отнюдь!
– Раз так, – принимая последний ответ Кобринской за намёк на согласие, Бельский ещё раз сделал попытку предложения: – Анна, позвольте мне навсегда стать вашим героем.
– Фёдор, я согласна, но не спешим ли мы? Что скажут мои родители? – волнуясь от своего скоропалительного решения и от предстоящего разговора с отцом, предостерегла Фёдора княжна.
– Боже мой! Поверьте – одно ваше слово! Мне ничего не страшно! – заверил Анну князь.
Вечер продолжался, продолжались и танцы. Фёдор и Анна не пропускали ни одного из них, и только слепой мог не видеть, к чему всё это ведёт.
Князья Михаил Слуцкий и Иван Гольшанский, совершив несколько туров с дамами, стояли у колонны и наблюдали, как мимо них в очередной раз проходят, кружась, Фёдор и Анна.
– Если я правильно понимаю, то мы скоро с Бельским укрепим наш родовой союз, – иронично заметил Иван.
– Это может быть полезно обеим сторонам, – поддержал собеседника Слуцкий.
– Вы опять о выгоде, князь! – с упрёком возразил Гольшанский.
– Иван, вы не поняли меня. Я имею относительно брака Фёдора и княжны Кобринской куда более далеко идущие планы, – многозначительно ответил князь Михаил.
– Вы меня интригуете, – сказал Гольшанский.
– Поверьте, вы не будете разочарованы, дорогой князь, – заверил Слуцкий и пригласил Ивана прогуляться в саду внутреннего двора замка.
Оставшись в саду одни, они продолжили разговор.
– Что за планы у вас, Михаил? – спросил Гольшанский.
– Коль скоро всё идёт к свадьбе, то почему бы не использовать её для решения уже давно существующей проблемы, – ответил Слуцкий.
– Не понимаю вас, князь, – сказал Иван, подозревая, что ничего хорошего после этих слов от Слуцкого можно не ожидать.
– Мы убьём короля на свадьбе и решим все наши проблемы как с княжением и уделами, так и с верой, – шёпотом произнёс князь Михаил.
– Почему на свадьбе? – понизив голос и осматриваясь по сторонам, спросил Гольшанский.
– Прежде всего – свадьба не вызовет у короля подозрений, а своей родственнице он не сможет отказать и обязательно приедет в Кобрин. Здесь мы устроим охоту на следующий после венчания день и всё подстроим так, будто с Казимиром произошёл несчастный случай, – объяснил Слуцкий.
– Михаил, для осуществления такого замысла нас двоих мало. Нам потребуется согласие Фёдора, и потом: Кобрин – не наш город, здесь понадобится помощь кого-то из прислуги, ловчего или виночерпия, на худой конец, если с охотой не получится, тогда просто отравим, – предложил Гольшанский.
– Верно говоришь: помощь нужна, – поддержал Иван. – Я поговорю с братом Анны. Он мне как родственнику не откажет в помощи, тем паче, что сам недолюбливает короля, а ты в своё время всё уладишь с Фёдором, но не сейчас, а то вдруг он откажется.
– Так и порешим, – согласился Слуцкий.
Тут подошёл Бельский, полный любовного возбуждения.
– Вот вы где, а я вас по всему замку ищу. Вы чего здесь? Случилось что? – спросил Фёдор, впрочем, ответ его мало интересовал и потому, не дождавшись его, выпалил: – Женюсь! Уже и от родителей Анны согласие получил. Можете поздравить меня!
– Ничего другого от вас, князь, мы и не ожидали, видя, как вы не пропускаете с Анной ни одного танца, – дружески похлопывая по плечу Фёдора, сказал Гольшанский.
– Когда? – спросил, словно уточняя дату приговора для короля, князь Михаил.
– Свадьбу назначили на середину апреля, – всё ещё дыша возбуждением, ответил Бельский.
– О, господи! Как ещё долго ждать! – воскликнул Слуцкий.
Фёдор опешил.
– А вам что с того, когда у меня свадьба? Вы куда-то спешите, князь? – удивляясь нетерпению Михаила, спросил Бельский.
Беря себя в руки и лукаво улыбаясь Фёдору, князь Слуцкий ответил:
– Нет-нет. Я никуда не спешу, это всё нервы, это всё проклятая война. Действительно, куда спешить? Нужно всё хорошо устроить. Анна достойна красивой свадьбы.


Глава 13. Осада Пскова ливонским орденом

Мир – что шахматная доска с фигурами. Здесь есть свои короли и королевы, пешечная рать, ладьи, словно неприступные башни крепостей, слоны и кони авангардов. Подчас взаимоотношения между монархами напоминали затянувшуюся партию, где за выпадом одного следовал ответный ход другого, но каждый стремился завершить игру в свою пользу. И какая пешка в этой игре не мнит себя ферзём, если она в конце концов удостаивается чести объявить королю мат.
Конечно, магистр Ливонского ордена Бернгард фон дер Борх был далеко не пешкой в этой сложной игре главных фигур, да и объявить мат своему главному противнику, московскому государю, ему ещё не представлялась возможность, хотя он её неоднократно искал. Год тысяча четыреста восьмидесятый от Рождества Христова не стал в этом отношении исключением. Произошедшее ещё два года назад присоединение Новгородской земли к Московии сдвинуло границы Московского государства на северо-запад, и теперь воинствующим соседом Руси здесь оказалась Ливония. Укрепление Московского княжества вызывало у соседей-ливонцев тревогу и притом небезосновательную. Вот почему они были готовы использовать любой удобный случай, чтобы сделать выпад, достаточно болезненный для князя Ивана III.
Так, ещё в начале 1480 года, воспользовавшись размолвкой Ивана III со своими братьями и бунтом в Новгороде, большой немецкий отряд внезапно атаковал Вышгородок. Ливонцы захватили крепость, а её защитников перебили. Воодушевлённые лёгкой победой, немецкие рыцари продолжили наступление и во второй половине января – осадили Гдов. Осада оказалась неуспешной: взять город ливонцы не смогли, несмотря на мощный огонь своей артиллерии. Немцы, опустошив округу и уничтожив посад, отвели войска. Теперь на их пути был Псков.
Псковский князь Василий Шуйский-Бледный, которому так и не довелось покняжить в Новгороде, и, как прежде, чувствовавший свою силу лишь тогда, когда за его спиной стоял более сильный защитник, чем он сам, от лица псковичей обратился за помощью к князю Ивану, который, как мы уже рассказывали, в это время утверждал свою власть в непокорном Новгороде. Положение было сложное, ведь, ко всему прочему, прибывший в ту пору к нему московский гонец сообщал о том, что Ахмат-хан готовится выступить против Руси. Князь Иван, и раньше не привыкший делить родину на княжества, послал на помощь Пскову войска под командованием воеводы Андрея Никитича Ногтя Оболенского, и одиннадцатого февраля московские дружины, соединившись с силами псковичей, вторглись в Ливонию. Объединённое войско взяло один из замков, опустошив окрестности Дерпта, и спустя девять дней вернулось восвояси с большой добычей и полоном.
Нетрудно догадаться, что теперь в этой «шахматной игре» был черёд за Ливонией, и весной текущего года ливонское войско под командованием магистра Бернгарда фон дер Борха осадило Изборск, но, узнав о приближении большой псковской рати, немцы отступили за границу. Далее последовали ожесточённые столкновения на границе, где, как известно, и гибнет пешечная рать.
В начале августа немецким рыцарям удалось захватить Кобылий городок, убив при этом четыре тысячи человек, а спустя две недели, то есть восемнадцатого числа сего месяца, войска Ордена вновь осадили Изборск. Но город, уже успевший одеться в твёрдый камень, выдержал и огонь артиллерии, и штурм. Потерпев неудачу под Изборском, ливонцы вновь пошли на Псков.
Стремясь воспользоваться тяжёлым положением Руси и отвлечением главных сил Московии на борьбу с ордынцами, магистр фон Борх, собрав стотысячную армию, встал у стен города, за рекой. Когда противник не в состоянии брать крепости умением, он берёт числом. К сожалению для магистра, число опытных, способных к ратным действиям воинов в его стотысячной армии было не таким уж и большим, от чего необозримый ливонский стан, расположившийся на берегу реки, больше напоминал цыганский. Однако беспорядок, а главное – шум огромного числа малоприспособленных к военному делу немецких крестьян делал своё дело – псковичи ужаснулись, а некоторые из малодушных бежали.
Смятение царило и на княжеском дворе Шуйского-Бледного. Князь Василий, понимая, что ему на сей раз подмоги ждать неоткуда, собирался бежать вслед за уже покинувшими город, когда, преодолевая сопротивление стражников, на княжеский двор ворвалась толпа псковичей во главе с боярином Иваном Харитоновичем Пучёнкиным, прознав о его намерениях.
– Ты погоди, князь, ногу свою в стремена вставлять, – резко окликнул Шуйского боярин, беря под уздцы коня, – потолковать надо бы!
– Не время мне с вами беседовать, не видите – уезжаю! – ответил князь, пытаясь оттолкнуть от себя Ивана, но тот преградил путь Шуйскому своей широкой грудью так, что тот не пересилил боярина.
– Да ты постой, князь! Или народ Пскова тебе чужим стал, что бежишь прочь? И так в городе народ в страхе пребывает, а если оставишь Псков, то чем потом нам поднять дух людской, чтобы за свободу от немцев на стены призвать? – продолжил боярин.
– Не бегу я вовсе, а за подмогой отправляюсь, – говоря ложь, попытался оправдаться князь.
– Что же, князь Василий, ты за подмогой отправляешься, а с нами, посадниками да боярами, не посоветовался, отчего такая спешка? – ехидно заметил посадник Григорий Котлов.
– А что, сами не видите? Враг у стен стоит! – отмахнулся князь.
– Верно говоришь, князь, – у стен, а то сам не знаешь, что этих стен ещё никому не довелось перейти, разве что лет двести сорок назад, да и то – через предательство боярина Твердило, который ночью тайно открыл ворота нашего града, рассчитывая с помощью немцев самому захватить власть в Пскове, а так ливонцы уже собирались осаду снять, – воззвал к памяти князя посадник Михайло Ледов.
– Да вы посмотрите, какой силой пришли немцы на сей раз, – поле всё черно от них, а по ночам костров не счесть. Не выстоять нам – народ бежит. Сил у нас маловато! – огрызнулся Шуйский.
– Кто бежит – тот нам не товарищ, а значит – чужой, – твёрдо ответил князю Пучёнкин.
В толпе послышалось:
– Пропустите! Дайте дорогу Захарии!
Пробравшись сквозь возбуждённую толпу, на дворе княжеском показался старик с посохом – городской дьяк Захария.
– Чего тебе, человек Божий? Тоже пришёл меня стыдить да учить? – ухмыльнулся князь, глядя на старца.
– Не к чему мне тебя стыдить, князь. Не судья я тебе! – спокойно ответил дьяк.
Толпа зашумела:
– Напрасно! А стоило бы!
– Тише, псковичи, тише! Есть у меня к вам слово Господне, – продолжил набожный старик.
Толпа умолкла. Дьяк поклонился псковичам за возможность молвить.
– Слушайте! Был мне сегодня ночью сон. Дивный сон. Явился ко мне усопший князь наш великий – Довмонт, что прежде не раз бил ливонцев и отстаивал Псков от немецких рыцарей, в светлых одеждах, сам – словно из света весь. Предстал предо мной Довмонт и говорит: «Не бойся, Захария, не возьмёт немец град мой, только веруй. Возьми людей храбрых, Богу верных и с ними, взяв с собой одежды с моего гроба, трижды обойди город крестным ходом. Это будет вам всем знамением Свыше». Вот так! – закончил рассказ о вещем сне Захария.
– Пусть будет, как заповедал нам небесный заступник наш, князь Довмонт, – призвал собравшихся купеческий староста Василий Галкин.
– Веди нас крестным ходом, Захария! – заголосила толпа.
– Воля ваша, – нехотя соглашаясь с народом Пскова, сказал Шуйский.
– Звоните в колокола, собирайте народ на ход, несите образа, одежды князя Довмонта и свечи к городским воротам. Пусть видит немец, что мы крепки духом и верой нашей! – спокойно и властно ответил на согласие князя остаться в городе старик, а затем развернулся и направился к Троицкой церкви.
Уже через два часа созванный вечевым колоколом почти весь люд псковский от мала до велика, собравшись у ворот, возглавляемый духовенством, с псалмами и песнопениями отправился обходить город берегом, что узкой полосой шёл между каменными стенами Крома и рекой Великой. Ходили долго. С наступлением темноты – с факелами. Почти всю ночь над водами реки слышались молитвы, будоража сознание наблюдавших всё это с противоположного берега немцев. Только к утру всё стихло. Народ был готов к обороне, и каждый верил, что Небо за них!
Двадцатого августа лишь только первые лучи солнца озарили купола Троицкого храма, как эта звенящая, и хмельная тишина была нарушена ударами вёсел о воду немецких боевых шнеков . Теперь над водой неслась уже немецкая речь. Слышались резкие команды и брань. Тринадцать дерптских судов пристали к берегу и открыли огонь из пушек. Бернгард, командовавший атакой немцев, попытался поджечь Псков, образовать в каменных стенах бреши, но всё было напрасно.
Начался штурм. И только ливонцы приставили к стенам лестницы, как внезапно городские ворота открылись и на немцев устремились вооружённые секирами, мечами, вилами и камнями псковичи. Ратник и боярин, скобарь и купец сражались плечом к плечу. Бой был жестокий. Тесня немцев к воде, псковичи обрушивали на их головы свои смертоносные удары.
Смяв ряды ливонцев и обратя в бегство, защитники Пскова загнали их в реку. Нападавшие бросились вплавь на свои суда, но не все их достигали, многие тонули. Двенадцать шнеков отошли на противоположный берег, а один, захваченный псковичами, теперь грозным предупреждением врагу стоял у городского причала.
Бернгард был в ярости: его многотысячное войско ничего не могло противопоставить реке Великой и такому же великому верой народу Пскова. Осада продолжалась, но решимость в рядах нем-цев таяла с каждым днём, как снег весной. Письма Бернгарда главе Тевтонского ордена были жалкими и полными извинений: «Мы тщетно предлагаем псковичам битву в поле. Река Великая не допускает нас до города...».
Князь Шуйский, всё ещё слабо веря в Небесное откровение и успех обороны, тоже писал. Так, он отослал гонца за помощью к братьям государя – князьям Андрею и Борису, которые ехали в это время с дружинами своими из Великих Лук в Москву, но получил ответ, в котором дело крепило слово. А слово то было следующее: «Не время нам сейчас думать о немцах». Дело же заключалось в грабеже нескольких псковских деревень за то, что псковичи несколько ранее, опасаясь Иванова гнева, не хотели принять к себе их жён – княгинь, бывших в Литовском княжестве.
Вот такая была расстановка «фигур» на «шахматной доске» в данный момент времени, где главной угрозой, можно сказать, ферзём, нависшим над королём. московским князем Иваном, был вовсе не Бернгард, а Ахмат-хан.


Глава 14. Стояние на Угре

Покинув расположение своих войск, что стояли в Кременце, в нескольких верстах от берега, как прикрытие на случай прорыва ордынцами основных ратных заслонов, расположившихся у воды «Пояса Богородицы» (так служивые люди называли водное препятствие в виде двух больших рек, Оки и Угры, на пути степняков к столице), московский государь четвёртого октября выехал с инспекцией на берег Угры к объединённым войскам сына своего Ивана, брата Андрея Младшего и пришедшим на выручку к ним со своими дружинами князьям Михаилу Борисовичу Тверскому, Иосифу Андреевичу Дорогобужскому и Михаилу Дмитриевичу Холмскому.
Когда до берега оставалось не более чем полверсты, князь Иван в сопровождении нескольких бояр и ратников повстречал большой разъезд детей боярских с ручницами, курсировавших вдоль берега, наблюдая за появлением татар на противоположной стороне. Конники остановились. Главный из них, Михаил Волк, от лица разъезда поприветствовал государя.
– Что слышно, братья? – поинтересовался московский князь у воинов.
– Тихо пока, государь! Видели в нескольких местах на том берегу знахарей. Видно, то их проводники-разведчики. Высматривают броды да перелазы. Так что тишина эта перед бурей, – ответил боярский сын Волк.
– Не робейте, братья! Отстоим Русь! – ободрил ратников князь.
– Отстоим, светлый князь, как не отстоять! Все удобные для переправы места на реке за нами будут. У каждого из них, почитай, не одна дружина стоит с пушкарями и огненными стрелками, – ответил Михаил.
– Вот и славно! – заключил государь и, пришпорив коня, поскакал дальше к берегу Угры.
Подъезжая к реке, он увидел у воды сына Ивана и князей с ним. Они над чем-то смеялись. Приметив государя, все умолкли и поклонились. Князь Иван сошёл с коня и, подойдя к ближе к ним, спросил:
– Над чем потешаетесь?
– Государь, – почтительно ответил его сын, – Вы сами смотрите! На том берегу пастух ходит кривоногий, овец пасёт. До него, а мы на устье уже третью неделю стоим, здесь кроме старушки со скотиной никого и не было. Сразу видно, кривоногий – конник из ордынского авангарда. Хоть и маскируется, а всё равно идёт подле овец – словно на коне едет – подпрыгивает.
Государь, глядя на пастуха, улыбнулся, но в улыбке его сейчас было нечто большее, чем ирония над незадачливым разведчиком Ахмат-хана. Он смотрел на сына, слушал его и радовался, что выдержал Иван Иванович Молодой испытание отцовское – не дрогнул, не покинул позиций своих дружин ради того, чтобы по его, государеву зову, поехать в столицу несколькими днями ранее. Даже уговоры князя Холмского не помогли. Молодой Иван был твёрд и полон решимости стоять на Угре до конца за Отечество.
Отец смотрел на сына, и спокойствие за судьбу Родины наполняло сердце князя. «Да, есть на кого Русь оставить», – думал государь в эти минуты. Думал он, и оттого тоже улыбался, что переговоры, ради которых он отъезжал в Москву ранее, с его братьями Андреем Большим и Борисом прошли успешно. Испив чашу взаимных обид и упрёков, они примирились, и теперь князь Иван ожидал их приезд с дружинами для укрепления позиций московского войска у реки. «Пояс Богородичный» хоть и труден для неприятеля, но это не значит, что не преодолим вовсе, а раз так, то помощь братьев окажется весьма кстати, и даже не в числе воинов будет заключаться подмога, а в том, что враг узнает, что Русь едина, а значит – сильна!
Пока же Ахмат-хан, идя на объединение с войсками Казимира, искал перелазы и броды, чтобы форсировать реку, а удобнее всего это теперь было сделать в устье Угры. Водная преграда, или «Пояс Богородицы», ставшая на пути войска ордынского, – сложное препятствие, особенно для конных частей, если учесть крутые и высокие берега, подходы, ширину и глубину вод, прилежащие к рекам болотца, впадающие в Оку и Угру ручьи и речушки. Только под Юхновом в Угру впадали речки: Вербиловка, Гордота, Слоча, Еленка, Ливоничевка, Волста, Сигоста, Воровка, Жижала, Вуйка, Воря, Ужатка, Ремиж, Кунова, Сохла, Полынка. На всём протяжении пути степняков вдоль реки Угра имела глубину в одну-две косых сажени , ширину – саженей семьдесят – восемьдесят, с высотой берегов – саженей до трёх-четырёх. В общем таких удобных переправ – бродов и перелазов – набиралось на шестидесяти верстах, где ожидался прорыв войск Ахмат-хана, не более десяти. На них и решено было сосредоточить пешую рать, пушки, огненных стрельцов с лучниками. А между ними пустить конные разъезды детей боярских с ручницами для быстрого манёвра и подмоги.
Государь ещё раз улыбнулся.
– Раз кривоногий уже здесь, то, стало быть, дня через три-четыре следует и остальных поджидать, – заключил он, решив теперь по степняку на кривых, похожих на колесо, ногах именовать докатившийся до устья Угры ордынский авангард.
– Верно, государь, – подтвердил догадки князя Ивана Дорогобужский.
– Мы тут посовещались с воеводами да с Аристотелем Фьораванти, – подхватил разговор князь Михаил Тверской и, обращая внимание государя на остроконечный, вкопанный под наклоном частокол у берега, продолжил: – решили на всех опасных участках вкопать в землю колья. Это дополнительно задержит пеших и конников, так что они все, как в воде, так и на нашем берегу, будут у нас, как на ладони. Здесь и станем их расстреливать. А с их берега ни лучник, ни пушка до наших рядов не достанет.
– Добро! – радуясь смекалке и нелишним дополнительным оборонительным мерам, ответил государь. – Татарин – хитрый враг, но и мы не лыком шиты.
– Угорские воеводы приготовили плоты на случай, если ты, великий князь, велишь нам самим атаковать ордынцев, – лукаво щурясь, сообщил о припрятанных в кустах средствах для переправы князь Холмский.
– Эх, не перевелись на Руси ещё храбрецы! – похвалил воевод государь. – Однако пока в этом вряд ли будет нужда, но про ночные вылазки, точно, забывать не стоит, молодцы!
Государь попрощался с присутствующими князьями, наказал сыну на рожон не лезть, выказывая свою доблесть перед войсками, и на том отбыл в расположение дружин брата Андрея Меньшого, что располагался чуть выше по течению.
Как и предполагалось, через три дня основные силы Ахмат-хана вышли к устью Угры. До этого по-осеннему пёстрый саван местности противоположного берега внезапно почернел от нахлынувших ордынцев. Несметными тучами они быстро переправлялись на луг и сходу шли вплавь, желая незамедлительно форсировать водную преграду. Место здесь было удобное: пологие песчаные берега, глубина реки – не больше одной сажени, а ширина – пятидесяти саженей.
Как только степняки оказались в воде вместе с лошадьми и их темп продвижения резко замедлился, с русского берега в небо взмыли тысячи стрел, которые смертоносным дождём стали сыпаться на головы врага.
Вскоре, как только уцелевшие от стрел воины хана были уже у русского берега, заухали тюфяки*, а после к ним присоединились огненные стрельцы и лучники, которые почти в упор расстреливали пролазящих через преграды остроконечных кольев ордынцев. Вопли, стоны, грохот оружия, дым от выстрелов артиллерии и пищалей наполнили переправу. Бой продолжался долго, лишь к вечеру всё стихло, но ордынцам так и не удалось закрепиться на русском берегу. В то время, как потери в войске Ахмат-хана исчислялись сотнями, русские дружины имели всего лишь несколько легко раненых.
Следующие три дня прошли в той же ожесточённой борьбе за берег. Степняки пытались использовать плоты с защитными щитами, но и это им не помогло. Наступила очередная ночь между кровопролитными днями противостояния, дающая враждующим возможность восстановить силы и подумать о дальнейших действиях. По обеим сторонам реки запылали костры.
В палатке государева сына мерцали свечи, было тихо. Сам Иван Молодой, утрудившись от тяжёлого дня, дремал. Сквозь дремоту он услышал быструю поступь и пробудился. В палатку вбежал князь Холмский.
– Что случилось? – тревожно спросил государев сын.
– Не знаю, но только на том берегу все костры погасли. Стало совсем темно! – сообщил Михаил Дмитриевич.
– Что за чёрт! – воскликнул Иван и выскочил из палатки. Холмский последовал за ним.
– Может, ордынцы решили скрытно уйти и переправиться в другом месте? – предположил князь Михаил, когда они оба оказались на бодрящем осеннем воздухе.
– Нет, – ответил Иван Иванович, – тогда бы сторожевой отряд жёг костры, чтобы мы думали, что они всё ещё здесь, а сами основной силой ушли бы ниже по течению. Нет, здесь что-то не так!
– Да… – согласился с доводами государева сына Холмский.
– К воде, – скомандовал князь Иван и устремился к берегу. Здесь он встретил смотрящих на вражеский, враз потемневший без огней, берег князей Дорогобужского, Тверского и начальника пушкарей Аристотеля. Все они, пытаясь понять происходящее, наперебой предлагали друг другу свои объяснения.
– Тихо братья! Будем слушать воду! – оборвал их Иван.
Наступила тишина. Спустя четверть часа где-то вдалеке послышались лёгкие всплески воды.
– Плывёт, вражья сила, – шёпотом сказал князь Дорогобужский, – плывёт так, чтобы видно не было, чтобы прицельным огнём их всех не накрыть. Хитро, хитро! А мы, стало быть, для них – как маяки, во тьме с нашими кострами.
– Видно, без коней плывут, не хотят себя выдавать – ржания не слышно, – уточнил Холмский.
– Что делать будем, братья? – спросил князь Тверской.
– Если без коней, знать, снова на плотах решили перелезть на наш берег, – предположил князь Иван.
– Раз так, то нужно подсветить нашим пушкарям и пищальникам, чтобы бить точно. Вели, князь Иван, пустить огненные стрелы. Стрела, что в воду упадёт, – погаснет, а та, что на плот, – зажжёт его, вот по этим горящим плотам и будем палить, – предложил Фьораванти.
– Лучников на берег, к кострам! Огонь по воде! – быстро скомандовал князь Иван.
И вот уже вскоре небо озарилось сотнями горящих стрел, летящих навесом на воды Угры с русского берега, а после такими же сотнями костров пылающих вражеских плотов наполнилась гладь реки. Снова загрохотали тюфяки.
Понимая, что скрытая атака не получилась, ордынцы вернулись к своему берегу.


Глава 15. Безвыходное положение хана Ахмата.
Долгожданный мир в семье Ивана III

Удручённый неудачными попытками «искрасть» русский берег, утром двенадцатого октября Ахмат-хан стоял вместе со своими сыновьями Муртазой и Сайидом, беклярбеком  Тимуром и карачи-беками в походной палатке у карты местности, на которой были расположены костяные фигурки, обозначавшие расстановку сил его воинства и дружин московского князя Ивана. Ночной провал операции выжал из Ахмата последние силы, от чего он, казалось, даже постарел. Всегда стройный, с гордо расправленными плечами в свои шестьдесят лет, теперь он осунулся и почти сгорбился от постигших его военных провалов, а ведь ещё совсем недавно хану казалось, что он крепко держит удачу в своих руках: король Казимир предложил ему объединиться походом на Московию, братья князя Ивана со своими дружинами отошли к границам Литовского княжества в знак неповиновения московскому государю, а Псков подвергался набегам рыцарей Ливонского ордена.
И что из всего этого осталось? Ничего! Польский король прислал письмо, в котором сообщал, что не может послать ему свои войска, опасаясь бунта в верховских княжествах, сочувствующих Москве, а также из-за необходимости сдерживать продвижение войск Менгли Герая с юга, в Подолье. Более того, князья, братья Ивановы, примирились с московским государём и со дня на день должны прибыть на берег Угры, немецкие рыцари не смогли взять Псков, да и ему самому нет берега для сражения в поле. Силы таят, и вместе со всем этим, как утренний туман, тает надежда на успех его военной кампании. В сложившейся обстановке вопрос «что делать?» тревожил хана, и он сурово смотрел на своих сыновей и подчинённых.
– Что вы можете предложить? – спросил Ахмат, обводя взглядом присутствующих.
– Верхнеокские владения Казимира, что грозят перейти на сторону Московии, находятся у нас в тылу, нам следует нанести упреждающий удар по ним, чтобы не оказаться между двух огней. Более того, с Дикого поля над нами нависает Герай через Подолье. Таким образом, удар по неблагонадёжным княжествам защитит наш тыл и не позволит пойти на нас походом крымскому хану, ведь продовольствия для него в этих княжествах мы не оставим, – предложил беклярбек Тимур.
Хан одобрительно кивнул головой и посмотрел на старшего сына Муртазу.
– Что ты скажешь?
– Такой удар вполне разумен. Угру нам сейчас не перейти, придётся ждать холодов, когда река встанет, а фураж требуется сейчас, вот мы и возьмём его, а заодно отомстим Казимиру за его предательство, – ответил хану сын.
– Я думаю, следует начать переговоры с московским государём, чтобы он либо выплатил всю дань за то время, которое задолжал, либо дал нам поле для битвы. Пусть покажет, что не боится сойтись с нами в открытом бою. Смелым воинам не годится прятаться за рекой, – предложил сын хана Сайид.
– Верно, пусть даст поле, а там посмотрим, кто лучше, – подхватили беки.
– Хорошо, – согласился Ахмат, – ты, Тимур, отправляйся с войсками по княжествам верхнеокским, предай их мечу и пожару, а Казимиру отпиши через гонца, что мы его проблему сами уладим, может принимать это не как месть, а как помощь. Передадим королю, что ждём его с войском на литовских межах. Пусть будет, как обещал. И посольство Ивану мы пошлём, посмотрим, что ответит. Теперь все свободны.
Военный совет разошёлся, а хан ещё долго стоял у карты и думал. Уйти сейчас с Угры он не мог, это было равносильно признанию поражения, а форсировать реку не получалось, и он чувствовал своё бессилие. Это злило Ахмата. Даже предстоящие переговоры свидетельствовали о его слабости, но в них он хотя бы не испытывал себя униженным, неспособным к сопротивлению противником.
На следующий день в ставку Кременца прибыл посол от Ахмата. Добившись аудиенции у московского государя, он вошёл в его палатку, всем своим видом желая показать, что требует если и не извинений, то хотя бы объяснений от строптивого вассала. «Дайте берег царю Ахмату, царь ибо не на то прииде, что ему великого князя не дойти!» – заявил посол, находясь перед троном московского князя.
Московский государь принял посла, к удивлению присутствующих бояр, любезно. Он не стал, как в прошлый раз, выказывать свой гнев – разрывать ханскую грамоту и разбивать басму. Теперь это было ни к чему. Когда княгини Софьи рядом с ним не было, а значит, и не было нужды демонстрировать перед ней свой мужской характер, великий князь, решив выиграть время и дождаться подхода дружин братьев, включился в дипломатическую игру – переговоры.
Мягко улыбнувшись послу, Иван ответил:
– Передайте великому хану, что завтра мы пришлём к нему наше посольство. Пусть царь ваш не изволит гневаться, мы всё решим миром!
Посол вышел, а государь, обращаясь к присутствующим боярам, спросил, испытывая их:
– Сами как считаете: следует ли вести переговоры с ханом и решить вопрос миром или далее будем стоять на Угре войском, принуждая ордынцев уйти в степи?
– Пусть всё будет миром – откупимся! – заявили бояре Мамон и Ощера.
– Кто поедет на вражий берег с посольством, может, вы сами? – в упор смотря на подавших предложение бояр, спросил князь.
Оба боярина переменились в лице и побледнели от предложения государя. Ощера, пытаясь унять дрожь в руках, заложил их за спину и крепко сцепил. Мотая головой, он вымолвил, слегка заикаясь:
– Что ты светлый князь, как можно! Переговоры с ханом следует вести либо тебе, либо сыну твоему Ивану, либо кому из князей, а иначе он и слушать не станет!
– Вот как вы рассудили! – с пренебрежением в голосе ответил боярам князь. – Слушать не станет!
– Не гневайся, великий князь! А как на кол посадит татарин лютый, за то, что пренебрегли этикетом! Боязно, – сказал боярин Мамон.
Иван засмеялся.
– Боязно! На войну пожаловали, а теперь – боязно! Ладно, решим дело это без вас, – сказал князь и гневно посмотрел на бояр. – Пойдёт тот, кому не боязно. Есть такие?
– Есть, есть, – пролепетал Ощера, – сын боярский Иван Фёдорович Товарков может пойти. Ему и толмача  не требуется, сам языки знает, да и смелости ему не занимать. Впрочем, ты, светлый князь, сам знаешь.
Князь задумался. Отправлять Товаркова ему не хотелось. Люб он был государю за смелость и учёность, да только и впрямь сей боярский сын очень подходил на эту миссию. Главное – уровень посольства был со стороны Руси самый низший, ясное дело – кто будет разговаривать с таким чином в окружении Ахмата? А коли переговоры заведомо обречены, то и смысл их только во времени. Нужно успеть дождаться подмоги от братьев.
– Ладно. Товарков – так Товарков! Пусть собирается, завтра поедет на татарский берег, – заключил князь.
Следующим утром к Ахмат-хану отправилось русское посольство из сынов боярских во главе с Иваном Фёдоровичем. Важно надувшись, хан сидел на походном троне. Посольство преподнесло главе ордынцев подарки, но хан на них даже не взглянул, видя, что перед ним нет человека, равного по чину хотя бы одному из его сыновей или беклярбеку Тимуру. Это было оскорбление. Ахмат жестом, напоминающим тот, что используют, когда гонят собаку, повелел забрать подарки и раздражённо заявил: «Князь Иван мне челом не бьёт, выхода не даёт уже пятый год. Пусть придёт ко мне Иван сам, почнутся ми о нём мои рядци и князи печаловати, ино как будет пригоже, так его пожалую».
Забрав подарки, посольство удалилось.
Так ещё несколько дней прошли в пустых переговорах. Московский государь тянул время, обещая, что заплатит хану по-христиански, то есть, иными словами, столько – сколько сможет. Сам же князь не собирался ничего платить!
Утром двадцатого октября в Кременец из Москвы прискакал гонец от архиепископа Ростовского Вассиана Рыло с посланием. Князь Иван развернул свиток и прочитал воззвание своего духовного пастыря: «Прознал я, князь Иван, что ты ходишь вслед тех, кто не перестаёт шептать тебе в ухо слова обманные, кто советует не противиться супостатам. Прошу тебя последовать примеру прежде бывших князей, которые не только обороняли Русскую землю от поганых, но и иные страны подчиняли. Только мужайся и крепись, духовный сын мой! Как добрый воин Христов по великому слову Господа нашего в Евангелии: «Ты пастырь добрый. Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец». Защищай Русь, береги Отечество преданное тебе Свыше!»
Закончив чтение, князь отложил послание. Ему было горько оттого, что его духовный наставник усомнился в государевой преданности народу своему. Князь печально вздохнул. В этот момент с улицы донеслись радостные возгласы, и послышался шум от бряцающего оружия. Государь вышел из палатки.
В стан въезжали дружины князей Андрея Большого и Бориса.
– Слава Богу, дождались! – прошептал сам себе государь, подходя для приветствия к братьям.


Глава 16. Проза жизни и поэзия Иосифа

В середине октября 1480 года, когда противостояние на Угре не дало желаемого ордынцам результата, а Ахмат-хан, разоряя верховские княжества, мог двинуться на Подолье по литовским землям, чтобы отомстить Гераю за несостоявшегося союзника в лице короля Казимира, Киев, лежащий на предполагаемом пути степняков, продолжал жить этими тревожными ожиданиями.
Иосиф, ещё с конца весны находившийся в переписке с Мазаль и её матерью Заррой, посещал Олега на киевском торгу с той регулярностью, с какой, быть может, не посещает своих подчинённых, пребывающих на посту, начальник караульной службы. И тому было объяснение, потому как всякий раз, отдавая очередное письмо своей возлюбленной через младшего Рукавого, Иосиф тут же ожидал ответа. Конечно, ответа следовало ждать, но как бывает тягостным ожидание весточки от любимого человека, какое смятение и сколько сомнений порождает оно, когда письма всё нет и нет. Иосиф, как мог, себя успокаивал, как мог, поддерживал его и Олег, но при этом оба понимали, что с момента отъезда купцов в Новгород, связь эта оборвётся до следующей весны. Как же тяжело было от этой мысли Иосифу, но время шло и неминуемое расставание приближалось.
По письмам, что слала в ответ Мазаль, понять было сложно, питает ли она к Иосифу такие же чувства или нет. Её ответы были полны благодарности и душевного тепла, иногда содержали вопросы, но и только. Перечитывая письма по несколько раз, Иосиф силился понять них, не безответна ли его любовь к ней, но ничего утвердительного так и не находил. Было ли это тепло её слов в письмах чем-то большим, нежели благодарностью за наставления в вере, а отсутствие желаемых ответных признаний всего лишь девичьей скромностью, он не знал и поэтому мучился, часто проводя бессонные ночи. Несчастный влюблённый коротал их за чтением и ставшими уже привычными расчётами по разным книгам Писания.
Ранним октябрьским утром после очередной такой бессонной ночи Иосиф, прежде чем направиться в монастырь, зашёл, как обычно, к Олегу на торг, чтобы передать с ним ряд писем. Их было три: одно письмо предназначалось общине верующих в Новгороде, так как время отъезда Олега домой подошло, другое – лично Мазаль, а третье – ей и её матери Зарре с наставлениями.
Увидев Иосифа в столь ранний час, усталого, с синими кругами вокруг глаз от ночного бдения, Олег, обняв его, спросил:
– Опять всю ночь не спал?
Иосиф устало махнул рукой.
– Ты бы берёг себя, брат, а то весь извёлся. Выспаться тебе нужно, отдохнуть, – посоветовал Олег.
– Не могу спать, сон бежит от меня, – ответил Иосиф.
– А ты делай себе отвар успокоительный на ночь, чтобы засыпать и не мучиться, – предложил Рукавов.
– Нет, – категорично возразил Иосиф, – я хочу всё пережить без затуманенной головы, понять, что чувствуют другие в подобном моему состоянии, чтобы их душевные порывы мне стали понятны. Отчего, к примеру, рождаются великие строки поэтов, вызывающие восхищение и трепет души, или отчего ложатся на холсты лики нежных созданий. Олег, как сочувствовать другим, если сам не испытал такого же? Пусть всё будет, как есть, – остро и пронзительно.
Олег улыбнулся.
– Я смотрю, ты так сам скоро поэтом станешь!
– Кто знает, на всё воля Божья, – с грустью в голосе ответил Иосиф, держа в руке письма, в одном из которых, действительно, были стихи Мазаль.
– Не кручинься, Иосиф, время летит быстро, вот увидишь: не успеешь оглянуться, и мы вернёмся из Новгорода, – попытался упокоить друга Олег.
– Конечно, – не меняя интонации, откликнулся Иосиф, – ты лучше скажи, как успехи на торгу, всё ли смог продать?
– Да! – довольный сезоном торговли, сказал Олег. – Сегодня обещали забрать последний бочонок с мёдом. Жду покупателя. А с бальзамом ты это здорово придумал, Иосиф. Если бы не ты, то пришлось бы весь товар обратно вести. Но, слава Богу, всё обошлось!
– Слава Богу! – согласился Иосиф.
– Ты, я вижу, письма принёс, – сказал Рукавов, наблюдая, как Иосиф нервно перебирает их в своих руках.
– Да. Здесь одно – для наших в Новгороде, спрячь его подальше. Остальные два – для Мазаль и её мамы, – ответил Иосиф, протягивая свои послания Олегу.
– Не переживай, всё передам, – заверил Олег.
– Ладно, брат, будем прощаться. Может, весной встретимся. Тарасию мой привет. И храни вас всех Бог! – сказал Иосиф.
– Храни и тебя Господь! Время какое неспокойное, – ответил Олег.
Заключив ещё раз друг друга в братские объятия, они простились.
Письмо Иосифа в Новгород:
«Братья мои во Христе! Мир вам и всем вашим, дальним и ближним!
Радуюсь о возрастании вашем, что храните веру без всякого лицеприятия пред царём и простым человеком, что терпеливо переносите страдания, выпавшие вам от Господа. Терпение, как учит нас апостол Иаков, есть главное условие, без которого напрасно мы надеемся достичь хоть чего-то в Господе, да и, вообще, в жизни. Терпите, братья, не сетуйте и не ропщите на Бога, словно не имеющие от Него надежды и поддержки. Страдания наши временны, а награда – вечна. Потому будем поступать, как Павел, бежать не так, чтобы просто бить воздух ногами, но чтобы добежать, достичь высшего звания во Христе. Будем подражателями Господу, который всё претерпел ради нас. Что наши страдания по сравнению с теми, что перенёс Он! Иисус, будучи испытан во всём и всё преодолев, знает, как помочь нам, страждущим. Не будем унывать! Всегда молитесь и радуйтесь о Спасителе вашем. Бог с нами!
Радуюсь о двух душах, что приняли Христа в доме раввина Киева, радуюсь, что мои отношения с архимандритом Феодосием Войниловичем из Печерского монастыря налаживаются и сердце его, как мне кажется, оттаивает, и мы становимся ближе друг другу. Молитесь за меня, как я за вас, ибо общими молитвами мы многое совершим. Не забывайте, братья мои, что если двое или трое на земле о чём согласятся просить Бога, то будет им! А нас с каждым днём всё больше и больше! Слава Предвечному!
С братской любовью, Иосиф».
Письмо Иосифа Мазаль:
«Прекрасная Мазаль!
Раскинуто небо от края до края
И брошены звёзды, искрясь и сверкая
Из бездны кипучей могучей рукою,
Чтоб ночь не была мне тревожною мглою.
И вот очарован, стою я у края,
Смотрю на Зарю, что, собою стирая
Мерцание звёзд и созвездий плеяды,
Горит и влечёт. Обо всём забывая,
Иду я на свет сей и жажду его я,
Ведь свет этот – ты! В нём ищу я покоя.
Иосиф».

Глава 17. Ставка Ширинского бея в Подолье.
Непростой выбор Эминека

Как известно, большие военачальники решают судьбу важных сражений не на поле, а в тишине военных палаток у карт. Эминек-бей в этом плане не был исключением. Утром двадцать пятого октября стоя у схемы местности, главный Ширин размышлял о положении своих войск. Мценск, Белев, Перемышль, Воротинск, Залидов, Опаков, Серенск, Мезыск, Козельск – все верховские княжества литовские разорены войсками Ахмат-хана. Если главному ордынцу не удастся форсировать Угру, то он, объединившись с королём Казимиром, мог пойти войной уже не на Москву, а на Крымский Юрт, и тогда он, главный бей Юрта, окажется в окружении. Как выпутываться из такого положения дел, Эминек не знал. Различные идеи приходили ему на ум, но ни одна из них не казалась пригодной для воплощения.
Тем временем Менгли Герай был у себя в столице и в походе участия не принимал, ссылаясь на то, что он будет прикрывать сердце Крыма, если на фронте что-то пойдёт не так. А здесь, на фронте, действительно, всё было не так: генеральных сражений даже не предвиделось, разорялись лишь сёла да хутора, крупные города-крепости ханом было велено обходить. Что за война такая?
В палатку вошёл Тенгиз – посыльный из крымской столицы, который тайно время от времени оповещал бея о всех новостях. Он поклонился и поприветствовал Эминека:
– Да продлит Аллах дни вашей жизни, великий бей!
– Что у тебя? – устало и с явным раздражением в голосе спросил Ширин, ожидая увидеть очередной приказ от Герая.
– Ваш человек из окружения хана прислал вам сообщение, – ответил гонец и протянул бею послание.
Из донесения постельничего хана следовало, что Герай решил завязать с королём Казимиром дипломатическое общение, делая вид, что он с ним не в состоянии войны, а ведущиеся боевые действия – это не что иное, как личная инициатива Ширина.
Такого удара от хана Эминек не ожидал. Да, их старая нелюбовь друг к другу была многим известна, и вот теперь она получила очередное подтверждение. Следует заметить, что и сам Эминек не раз искал возможности отомстить Гераю за многие унижения, а именно так он воспринимал отказ в женитьбе на овдовевшей матери Менгли и намёки на его место при дворе хана. Но чтобы так всё обернуть против него – неслыханно! Бей был растерян.
Уловив смятение Ширина, гонец уточнил:
– Могущественный из беев может не сомневаться в правдивости этого послания. Всё было проверено, и ханский писарь выдал, что письмо с предложением восстановления мира между ханом Юрта Гераем и королём Казимиром было действительно составлено и тайно отослано в Вильно.
«Тайно… – Ширин ещё раз посмотрел на карту. – Неужели Герай так хочет расправиться со мной, – думал он, – и зажать в тисках войск Казимира и Ахмата. Если – да, то следует незамедлительно действовать! Но что же делать? Казимир не простит мне разорения Подолья, московский великий князь в мире с моим тайным врагом Гераем и не возьмётся меня защищать от него. Остаётся одно – стать другом Ахмату, врагу крымского хана. Вот, где следует искать поддержки. Казимир предал его и не пришёл на Угру, как обещал, а меня предал мой хан. Это может нас объединить! Вместе с Ахматом мы захватим Юрт, Орда вернёт себе Крым, а я разделаюсь с Гераем и стану вместо него наместником!»
– Тенгиз, ты отправишься к Ахмату на Угру и передашь от меня послание. Возьмёшь с собой двух моих верных воинов. Путь не близкий, а предприятие опасное. Письмо это нужно вручить лично хану Орды. В случае опасности ты должен будешь его уничтожить. Сейчас иди отдыхай, а завтра в путь, – отдал распоряжение своему верному слуге Ширин.
– Как прикажет могущественнейший из беев, – ответил гонец и, поклонившись, вышел.
Письмо, которое отправил Эминек Ширин Ахмат-хану:
«Великий царь, мой старший брат, Ахмат-хан Могущественный.
Досточтимый господин получатель, дражайший и благородный брат, господин бескрайних земель, властелин над выями народов, тень Аллаха на земле, повелитель вод и суши, помогающий рабам Аллаха, побеждающий врагов Аллаха, справедливейший из правителей людей и духов, источник, источающий справедливость и благодеяния, помощь этого мира и веры, наставник учёных и многознающих, да увековечит Аллах твоё царство и твою власть и да вознесёт твоё место и дворец твой в Сарае выше звёзд Малой Медведицы! Я славословлю Бога славословием, достойным Его, и Он выше всего! Солнце величия и благополучия, сень господства и успеха, Ты действуешь обдуманно, не спеша, и ночью, и в сумерках, и в полдень – да сделает Всевышний и Всесильный долгой твою жизнь и продлит твою власть, и да будут вечно сияющими и великолепными величие и слава твоя до самого дня Страшного суда, и да исчезнет заблуждение навечно, и да распространится слава во имя святости пророка и твоя семья! Да будут дети твои славными продолжателями твоих дел, великим и успешным наследием, отрадой сердца твоего. Да не постигнет царство твоё вражда сынов твоих, пусть мир пребудет со всеми вами!
Глубоко сожалею, что некогда подвластный Вам Крым теперь есть отпавший осколок великой и славной земли Вашей. Без Вас, о мудрейший из ханов, в нём нет той жизни, что может дать дождь для всего сущего. Недостойные перста Вашего подняли голос свой на Вас. И мой хан идёт таким вслед. Да простит ему Аллах! Однако непокорство наместнику Аллаха на земле есть преступление великое и достойное возмездия. Крымский Юрт пошёл на сговор с неверными ради оскорбления Вас и лишения причитающегося Вам, по праву властителя, выхода от Руси. Да не будет так! Мы можем объединить силы наши и решить вопрос с непокорными сообща – свергнуть с выи народа Крыма Герая, чтобы, как и прежде, тень величия Вашего осеняла наш Юрт. Одним словом, от сего дня впредь любое дело, которое будет иметь отношение к усугублению братских отношений между Вами и нами, пусть исполнится. Вы всецело можете рассчитывать на Вашего покорного слугу Эминека. С воинами моими я посылаю Вам подарки. Конечно, они не достойны Вас, но всё же прошу их принять, как знак моей преданности и любви к Вам.
С дружеским приветом Эминек-бей Ширин».


Глава 18. Молитвенная жизнь правителей мира сего

Верования бывают разные, как и разные обстоятельства влекут человека поговорить с Богом, доверить Ему сокровенное, излить душу. Случается в горе, случается в радости народ совершает молитвы. Говорят, ещё царь Давид молился Всевышнему со словами: «Господи, не дай мне слишком мало, чтобы я не пошёл воровать, но и не дай слишком много, чтобы я не забыл Тебя». Потому каждый сам определяет, что главное в жизни и в молитве, однако всякий понимает, что без искренности идти к Создателю бесполезно, ведь только с искренними Бог поступает искренно: открывает в ответ на распахнутое человеческое сердце Своё. О сколько откровений Свыше получил человек благодаря искренности! Нет им числа! И сколько ещё предстоит узнать нам на этом пути, лишь бы мы стремились к благому, доброму, светлому. Бог отвечает по-разному, неисповедимы пути Его. Он может сказать «да», может попросить подождать или просто отказать; но чтобы ни сказал Господь, любой ответ Неба – великое благо, нетленное золото. Это необходимо понимать, это необходимо ценить. Даже «нет» из уст Божьих – великое приобретение для мудрых. Много ли из нас таковых?!
Как печально видеть ожесточение сердца молящегося, который не получил просимое, не понял, что отказ был во спасение души, жизни, и подчас – не только одного просящего, а тысяч, что стоят за ним, верят ему. Да, да, речь идёт о молитвах сильных мира сего, о молитвах царей, императоров, султанов. Каждый из них был испытан в молитвах, и лишь только тот, кто искал благого и не только для себя одного, а для многих, высшего подвига, милости и заступничества, всецело доверялся Всевышнему, – находил ответы на просимое, а это не что иное, как жизни целых народов, судьбы государств.
Ночь на 26 октября в устье Угры выдалась тихой, словно Сам Всевышний предлагал каждому придти к Его тихим водам и на Его злачные пажити, успокоиться в Нём. Тишина, дающая мир в сердце, позволяет слышать Святого, ибо ещё со времён пророка Илии известно, что Бог говорит с человеком в дуновении тихого ветра. Напрасно тратит время тот, кто ожидает раскатов грома и блеска молний. Бог любит мир и к миру призывает!
Тишина…
В палатке при свете лампад государь Иван III, стоя на коленях перед образом Спаса, молился:
– Господи, Иисусе! Спаситель наш и вождь Небесный! Пред Тобой одним я склоняю колени свои, ибо только Ты один достоин всей чести и славы! Я раб Твой! Преклони и Ты ухо Твое к молитве моей, услышь меня Господи, Боже милостивый! Вышел на меня и народ Твой враг лютый, ордынец вероломный, грозится разорить церкви Твои святые на земле нашей, надругаться над народом христианским, что хранит веру Христову неотступно. Защити! Не за себя прошу – за народ, за паству, над которой Ты меня поставил. Если же надлежит мне сложить голову свою на бранном поле, в бою честном, то об одном умоляю: пусть народ жив будет. Сохрани его ради Себя Самого! По-христиански желаю разойтись с татарином миром, но в прочем не моя воля пусть будет, но Твоя. Хочешь испытать меня – вот я! Сердце моё прилепилось к Тебе ещё от детства моего. И кому дано много, с того и спросится больше. Однако человек я, хоть и господин в народе моём, и ноша сия одному мне не по силам. Помоги, заступись! Ибо не числом или воинством побеждаем мы, а верою непоколебимою в Тебя, Господи, Боже мой. Укрепи раба Твоего, чтобы не дрогнуть ему пред очами врагов, не обратить тыл супостатам. Даруй победу воинству моему! На тебя полагаюсь, Господи, веди меня дорогой Твоей. Воля Твоя да будет выше моей! Аминь.
В стане своём в эту же ночь молился и Ахмат-хан, говоря:
– Я прибегаю к Тебе, Аллах! Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Хвала Аллаху, Владыке миров, Милостивому, Милосердному Царю в День Суда! Тебе только одному поклоняюсь и Тебя прошу помочь! Наставь меня на путь тех, кого Ты одарил Своими милостями и благами, но не дай мне стать подобно тем, кто находится под гневом Твоим. Да будет так! О Аллах, Ты – мой Господь! Нет Бога, кроме Тебя. Ты сотворил меня, и я – Твой раб. И постараюсь я оправдать возложенную на меня ответственность, сдержать данное мною слово в меру своих сил и возможностей. Я признаю те блага, которыми Ты одарил меня. Грешен я, прости меня! Поистине, никто не простит моих ошибок, кроме Тебя. На Тебя уповаю! О Господь! Поистине, я прибегаю к Тебе, чтобы не сбиться с верного пути и не быть сведённым с него, чтобы не ошибиться самому и не быть вынужденным ошибиться, чтобы не поступать несправедливо самому и не быть притеснённым. Я пришёл сюда сам, привёл воинов твоих правоверных. Как обещал Тебе, так и исполнил. Вышли из покорности подвластные Тебе народы, над которыми Ты поставил меня. Не почитают Тебя, Аллах, посему пусть будет наказание им. Я – гневная рука Твоя на них. Помоги мне распространить свет Твой в народах сих и покарать грешных. Открой путь мне на противоположный берег, чтобы я мог низложить врагов моих к подножью Твоих ног, о Всевышний. Вознагради меня за терпение, проявленное мною в этом стоянии на Угре, и замени беду на то, что лучше её! Прошу у Тебя спасения от всех ошибок. Не оставь ни одного греха, который бы Ты мне не простил, ни одной тревоги, от которой Ты меня не избавил бы, ни одной нужды, которая, являясь правильной, не была бы удовлетворена Тобою. Ведь Ты – Милостивейший. О Всевышний Аллах! Я раб Твой, сын раба Твоего и рабыни Твоей. Власть надо мной – в Твоей деснице. Твоё решение беспрекословно выполняемо в отношении меня и справедливо. Я обращаюсь к Тебе всеми именами, которыми Ты назвал Себя или упомянул в Писании Твоём, или открыл кому-либо из сотворённых Тобой, или теми именами, которые известны только Тебе. Я обращаюсь к Тебе именем Твоим и прошу даровать победу над неверными, чтобы победа эта стала торжеством Корана и весной сердца моего, светом души моей и причиной исчезновения моей грусти, прекращения моего беспокойства. Ты – наилучший Покровитель. На тебя уповаю и тебе вверяю себя и народ мой! Аминь.
Тишина…
Под утро Ахмат-хан был разбужен карачи-беком Сеитом.
– Великий хан! Великий хан! Мост! Хвала Аллаху! Он услышал наши молитвы! – восклицал у ложа главного ордынца бек.
Пробудившись и накинув на себя подбитый мехом халат, хан вышел из палатки. Морозный воздух ударил ему в лицо, перехватил дыхание.
– Река встала, вся замёрзла – переходи, где хочешь. Слава Аллаху, Он дал нам мост! – продолжал возбуждённо докладывать бек.
Природа была закована в ледяной панцирь ранней октябрьской стужей. Мороз был такой, что тяжело было не только дышать, но даже смотреть. Побелевшая трава хрустела под ногами.
– Коня, – распорядился хан.
Вскоре он оказался на берегу Угры. Войско у реки закуталось в тёплые одежды, сбилось к кострам и грелось.
Беклярбек Тимур, оставив греющихся у огня беков, подошёл к Ахмату и, кланяясь, произнёс:
– Благословен наш хан! Слава Всевышнему, мы дождались этого! Ещё два-три дня таких морозов – и наша конница сможет переправиться на другой берег, а с ней – и всё наше войско. Теперь посмотрим, кто в поле сильнее!
Пятьдесят саженей пока ещё некрепкого льда отделяли степняков от московского берега. Тысячи костров русской рати заставляли думать, что земля, которую так стремился подчинить себе хан, была полностью в огне.
В блеске инея и льда среди огней правого берега Ахмат увидел того, кого так желал видеть, но не верхом на коне с горделиво расправленными плечами и дерзким взором, а подле своих ног и прямо сейчас умоляющего о милости – князя Ивана. Оба, словно испытывая друг друга, смотрели глаза в глаза. Мгновения тянулись, никто не отводил взгляда. Конь под ханом вдруг занервничал, спотыкнулся и стал сползать по пологому скользкому берегу на неокрепшую ледяную гладь. Беклярбек Тимур, опасаясь за жизнь хана, ухватил конские уздцы и потянул за них что было сил, вытаскивая наездника и скакуна на ровное место.
– Шайтан! – крикнул Ахмат в сторону московского государя.
– Не гневайтесь напрасно, великий хан! Теперь наше время, – попытался успокоить разгорячённого Ахмата бек.
– Завтра же испытайте лёд на крепость и к полудню чтобы были у меня на военном совете, – отдал распоряжение Ахмат и поскакал в сопровождении воинов охраны обратно к себе в ставку.
У палатки его дожидался гонец. Вид его был жалок. Изнеможенный долгой дорогой и окоченевший от холода, он переминался с ноги на ногу у входа в ханский шатёр. Увидев Ахмата, посыльный кинулся перед ним на колени и молча протянул золотой футляр с посланием.
– Шайтан, – второй раз за утро, но уже сквозь зубы, процедил имя злого духа хан, закончив чтение письма, из которого следовало, что Сарай – столица Орды – был разорён дружинами Нур-Девлета и князя Василия Звенигородского.
В это время к палатке прискакал с берега беклярбек Тимур. Спрыгнув с коня, он доложил:
– Великий хан! Русские только что стали отводить войска с берега! Воистину, милостивый Аллах дарует нам путь!
Ничего не ответив, Ахмат молча протянул письмо беклярбеку и удалился в свой шатёр. От прочитанного на сердце у Тимура похолодело. Теперь холод, казалось, ворвался в саму душу, жёг её изнутри. Все, кто был ему дорог, – жена, дети – были там, в Сарае, но что теперь с ними? Указав на гонца своим воинам, он распорядился:
– Отвести ко мне в шатёр!
Посыльного завели в палатку беклярбека и усадили у огня.
– Рассказывай, что знаешь! – стараясь не выдавать внутреннего волнения, приказал Тимур.
Гонец, всё ещё сотрясаясь от холода, ответил:
– Две недели назад на столицу Орды напали русские. С ними был бывший хан Крымского Юрта Нур-Девлет, что теперь прислуживает князю московскому. Они взяли большой полон, ограбили город. Девлет, как рассказывают, отдал распоряжение разрушить город и перепахать всё плугом, но кто-то из подчинённых ему воинов остановил его, сказав, что он с предками наших ханов состоит в родстве и не стоит проявлять такое неуважение к их памяти. Это спасло Сарай от полного уничтожения. И это всё, что я знаю. Бек Альтаир, что составил послание, погиб, защищая город. Я несколько дней скрывался в степи от русских разъездов, а теперь прибыл сюда с донесением.
– Что с нашими семьями? – с волнением в голосе, которое уже не в силах был подавлять в себе, спросил беклярбек.
– Не знаю, ничего не знаю, могущественный бек, – ответил гонец.
– Хорошо, ты можешь идти. Тебе дадут тёплую одежду и накормят, – сказал Тимур посыльному, и два охранника, что были у входа в шатёр, помогли гонцу подняться, а Тимур закончил: – Ты выполнил поручение и теперь спешить уже некуда. Тебе выдадут оружие и определят в войско. Ступай.
Гонца увели, а беклярбек, метаясь по палатке, будто тигр в клетке, лихорадочно думал о всех последних новостях: что с жёнами и детьми? почему, на самом деле, не пришёл Казимир? что задумали русские, покинув берег? почему сообщение о постигшей столицу участи пришло именно теперь, когда взятие русского берега было так близко? Почему? Не находя ответов, бек направился к хану. У ханской палатки ему преградили путь охранники.
– Великий хан приказал никого не впускать, – ответил беклярбеку Тимуру один из воинов личной охраны Ахмата.
– Сохрани нас всех Аллах! – только и сказал бек, стоя у входа в ханский шатёр, понимая желание хана уединиться. Однако сложившееся положение требовало действий, а Тимур был именно тем человеком, кто умел справляться с волнениями и принимать нужные решения.
– На берег! – скомандовал он своим воинам и, оседлав коня, понёсся к войскам на Угру.

Глава 19. Бегство хана Ахмата

Царь Израиля Соломон был человеком наблюдательным и мудрым от Бога. Говорил он притчами, одна из них такова: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни». Как известно, законы, Богом установленные, можно игнорировать, но отменить нельзя. И если с исполнением желаний у татар на Угре было явно сложновато, то с несбывшимися надеждами дела обстояли куда лучше.
Можно только представить себе, какое уныние царило в ордынском стане: король Казимир со своей ратью не пришёл на подмогу; Менгли Герай угрожающе навис с тыла, со стороны Дикого Поля; из родных улусов на Волге пришли вести о страшном разгроме, учинённом русской «судовой ратью»; окрестности Угры были разорены самими же ордынцами во время похода на верховские княжества – продовольствия не хватало, как не хватало и корма для коней. Лютые морозы пришли в эти края раньше обычного, а с ними – и новые лишения. Силы татар таяли без боя, а надежда, как известно, если не сбывается – томит сердце, сковывает желание к подвигам, в том числе и ратным.
К чему теперь ледяные мосты, по которым можно было беспрепятственно в любом направлении перебрасывать войска с берега на берег, к чему теперь открытое поле для честной брани? Всё, ради чего татар влекла некогда Русь, теперь потеряло смысл. Сердца воинов рвались домой, пришло время думать об отступлении. Беклярбека Тимура с его уговорами о том, что нужно двигаться дальше, что силы ещё есть, что вековой страх в русских сердцах перед Ордой сделает своё дело, мало кто слушал, а если и слушал, то больше из уважения перед его положением. Все понимали, что последнее решение – за ханом, а он медлил. Промедление это пугало, заставляло искать ответы на него, из-за чего по ордынскому стану в те дни ходили меж степняков разные слухи, что, дескать, Ахмат, похоже, потерял волю к победе, перестал быть способным к руководству или вовсе держит траур, одним словом – сдался, а когда сдаётся полководец – армия бежит.
Двадцать седьмого октября русские рати, отступившие вначале с берега к Кременцу, ибо Угра уже не представляла для татар непреодолимого препятствия, теперь отошли ещё дальше – к Боровску, где в поле было решено встретиться лицом к лицу с войском Ахмата. «Пояс Богородицы», выполнив свою задачу, уступил место личной доблести московского войска. Русские дружины ждали врага, а он всё не появлялся. Дозорные разъезды сообщали, что ордынцы с берега своего никуда не спешат, будто всё ещё чего-то ждут. Бывалые, повидавшие разное на своём военном поприще ратники в шутку даже обижались на татар за то, что те заставляют их зазря мёрзнуть в поле и таким образом подзадоривали молодых воинов. Так прошло десять дней.
Утром седьмого ноября дозор сына боярского Михаила Волка выехал на опушку леса, с которой открывался вид на устье замёрзшей Угры, для того чтобы в очередной раз убедиться, что войска Ахмата стоят на том же месте.
– Что за чертовщина! – выругался боярский сын, смотря на опустевший левый берег реки. – Куда делся татарин?
– Может, он подался в земли литовские? – предположил богатырского вида дружинник из разъездного дозора.
– Туда ему сейчас ходу нет: разорил он княжества литовские, что в верховьях Оки. Получается, сам себе туда дорогу отрезал. Видно, ночью скрытно побежал с реки хан, а ведь ещё только вчера вечером ордынцы здесь были. Однако требуется всё разведать. Негоже пред очи государевы являться с пустыми вестями. Айда, братцы, догоним татар, всё выведаем! – скомандовал Михаил Волк, и отряд поскакал в направлении отхода степняков.
Через три часа погони русский разъезд наткнулся на брошенный татарами обоз у дороги, ведущей на Серенск. Спустившись с коней, дети боярские осмотрели телеги с награбленным добром.
Андрей Чуб, что слыл среди пищальников самым метким стрелком, заметил:
– Видно нет сил у супостатов добро по снегу на телегах везти, а санями не запаслись, бросили обоз, стало быть, спешат очень, боятся погони. Значит, есть с чего теперь татарину лютому бояться. Чувствует слабость свою, даже захваченное им ему не дорого!
– Следует о сём государю доложить, да погоню большой силой совершить, чтобы уже не думал Ахмат на Русь ходить! – воскликнул Михаил Волк и, вскакивая на коня, скомандовал: – Возвращаемся!
– Постой, Михаил, – окликнул боярского сына Андрей Чуб.
– Чего ещё? – спросил, хмуря брови, у пищальника Волк.
– Чтобы Ахмат далеко не ушёл, нужно вперёд кому-то из нас поехать, чтобы в тех местах, куда заходить будет хан на постой, его старались задержать, приветить, а иначе не догнать нам его будет. Ведь пока до своих в Боровске доберёмся, почитай, дня три уйдёт, – ответил Чуб.
– И то верно, – согласился Михаил Волк, – так и сделаем: мы вернёмся к государю, а ты, Андрей, выбери себе человек шесть и скачи с ними в обход татар скрытно. Разделитесь – кто в Мченеск пойдёт, кто в Конин, а кто в Нюхово.
Разделившись на малые отряды, ратники поскакали в указанные главой разъезда стороны.
Через три дня, вернувшись в Боровск, где теперь было расположение войска государева, Михаил Волк предстал перед московским князем, братьями его и воеводами на совете.
– Государь! Князья светлые и воеводы! – обратился он к собравшимся. – Ахмат-хан ушёл с Угры и теперь возвращается в свои тёплые степи на зиму, бросая дорогой добро с обозами. Бежит от нас татарин, боится погони, спешит. Я послал верных людей вперёд, чтобы они, как могли, задержали на стоянках войско ордынское. Мы всё ещё в силах их догнать и, напав внезапно, разбить!
– Лихой ты, как я погляжу, сын боярский! А придумал хорошо, молодец! – похвалил Михаила государь и, глядя на братьев, спросил:
– Что думаете по поводу всего этого?
– Михаил дело говорит! – поддержал предложение боярского сына брат Ивана Андрей Большой.
– Да, дело, – согласился князь Борис.
– А вы что скажете, воеводы? – поинтересовался у остальных присутствующих московский князь.
– Не догоним сейчас, жди Ахмата на следующий год с войском ещё большим, а там, глядишь, и король Казимир посговорчивей окажется. Можем не выстоять. Догнать немедля нужно татарина и разбить, – ответил Холмский.
– Значит, решено. Завтра на рассвете в погоню отправляйтесь силами дружин братьев моих да воевод Холмского и Дорогобужского. Сын мой при мне останется с войском на случай того, если Ахмат повернёт на Литву и уже с тех земель не зайдёт нам в тыл, или сам Казимир ввяжется в войну, хотя время для неё сейчас не самое благоприятное – зимой коней не прокормишь. Но предосторожность нам сейчас всем не помешает. Так что собирайтесь! – согласился Иван III.
Следующим утром, чуть рассвело, конное войско отправилось в погоню за татарами. Спустя две недели к полудню русская конница достигла Нюхово. Из ворот селения навстречу ратникам вышел селянин, пожилой мужик лет шестидесяти. Поклонившись в пояс князьям, он посетовал:
– Эх, не успели вы, светлые князья! Жаль! Ранней зарёй ушёл отсюда сын Ахматов Муртаза с войском своим. Хитрый бес оказался, заподозрил в нашем хлебосольстве что-то и стал одного из наших, что Никодимом зовут, пытать. Жестоко издевались татары над ним всю ночь, не выдержал он, выдал, что вы по их следам с силою великою идёте, а мы должны их здесь задержать. Испугался ханский сын, даже хаты наши не разграбил и не сжёг. Ушёл с большой поспешностью.
– Где сей предатель? – грозно спросил князь Андрей Большой.
– Там он, – ответил мужик, указывая на дом возле кузницы.
Князья вошли в хату. На лавке лежал Никодим. Рёбра и пальцы его рук были переломаны, лицо представляло из себя один большой синяк, от чего глаза заплыли и он ничего не видел. Всё тело было изранено татарской нагайкой. Дышал Никодим тяжело, часто, поверхностно. Сколько ему было лет, сказать было сложно, судя по молодой жене, наверное, немного. Увидев вошедших в дом князей, женщина упала перед ними на колени в рыданиях.
Ещё минутой назад князь Борис был готов обрушиться на предателя, что выдал их замысел, теперь же он стоял в растерянности, понимая, что все упрёки и угрозы уже ни к чему. Розовая пена шла изо рта Никодима, пузырясь от каждого вздоха – он доживал свои последние часы. Князья Борис и Андрей Большой молча вышли из хаты. Младший их брат, немного задержавшись в доме, подошёл к лавке и, положа руку на лоб умирающего, прошептал:
– Спасибо.
Потом князь снял с руки золотое кольцо и, положив его на стол ради издержек на похороны умирающего, так же молча вышел вслед за братьями.
Ахмат уходил в степи и пытаться догнать его теперь было бессмысленно, ибо он знал о намерениях русских и не задерживался в пути, уводя своё войско всё дальше и дальше от так и не покорённого им «Пояса Богородицы».
Княжеские дружины, собрав брошенные вдоль дорог телеги обоза с награбленным степняками добром, вернулись в Боровск. Сказать, что государь был расстроен неудавшейся погоней, это почти ничего не сказать. Он прекрасно понимал все перспективы следующего лета и допустить повторения баталий на Угре конечно же не хотел. Но плохо знает тот московского князя, кто думает, что ему не под силу решение подобных проблем.
Иван III был великим дипломатом и искусным политиком. Уже через несколько дней он имел вполне чёткий план. Столь щепетильное дело, как убийство ордынского хана, великий князь решил доверить искавшим с ним дружбы тюменскому хану Ибаку и ногайским мурзам Мусе и Ямгурчи. Это, в свою очередь, сулило междоусобицу сыновей Ахмата и отвлечение их внимания от Руси надолго. Что же до Казимира, короля польского и князя литовского, позволившего себе использовать княжеских братьев Андрея Большого и Бориса для подчинения себе Московии, то здесь государь счёл уместным использовать подобный литовской политике ход: найти в литовских землях настроенных на сближение с ним князей для организации свержения с трона ненавистного короля. Благодатная почва для этого была уже готова. Кроме того с посольством к венгерскому королю Матьяшу Хуньяди и молдавскому господарю Стефану Великому был послан посол Фёдор Курицын для заключения союза против Польши.


Глава 20. Жизнь апостола Павла как ключ к притче о делателях. Рассказ Иосифа о конце второго Храма

Пока на Угре бушевали страсти, киевляне жили тревожными ожиданиями, что война в конце концов докатится и до них. Весной, когда на Московию шёл Ахмат-хан, жители Дикого поля бежали через их город на запад, осенью жители Подолья от наступления войск Крымского Юрта потянулись через Киев на восток. Однако мало-помалу всё улеглось, и спокойная жизнь вернулась в город.
Иосиф по обыкновению своему работал в библиотеке. Временами к нему заглядывал монах Прокл, и они беседовали. Тем для бесед было много, и важных и не очень. Одна из таких произошла в конце октября.
– Заходи, заходи, Прокл, – пригласил зайти в библиотеку монаха Иосиф, увидев его голову в приоткрывшейся двери.
– Всё работаешь! Сколько же здесь книг и всяких документов! Как ты справляешься со всем этим!
– Ничего! Всё сделаю, если жив буду и Господь допустит, – ответил Иосиф и, откладывая в сторону очередную книгу, спросил у монаха, приглашая его присесть на стоящую рядом лавку. – Прокл, а что архимандрита давно не видно, случилось что?
– Нет. С ним всё в порядке, слава Богу. Уехал в Вильно – его вызвал король. Говорят, Казимир собирается увеличить в княжестве количество монастырей доминиканцев, вот и собирает монашествующих для утверждения этого решения, – ответил Прокл.
– Всё ясно, – сказал Иосиф.
– Скажи, а ты Иллариона нашего давно не видел? Как он? – поинтересовался у Иосифа монах судьбой исцелённого.
– Месяца три назад видел его. Вернулся он к прежней работе. Снова кормчим ходит на струге. Купцов из Киева возит в Переславль и обратно. В общем у него всё в порядке, жив и здоров, – поведал Проклу Иосиф.
– Да, чудеса! – погружаясь в воспоминания удивительного исцеления, заметил монах.
– Прокл, скажи, а сам-то ты сейчас что читаешь? – спросил Иосиф.
– Деяния апостолов закончил читать, – ответил монах.
– Что думаешь об этой книге? – продолжал спрашивать Иосиф.
– Удивительного в ней много, особенно то, что верующие говорят на иных языках. Хорошо бы получить этот дар. Думаю, для распространения благой вести в других странах он был бы весьма кстати. Представляешь, Иосиф, не нужно, как тебе, учить различные незнакомые слова, а сам Бог даёт тебе говорить на польском, немецком, французском или каком другом языке, и люди тебя понимают! – мечтательно сказал Прокл.
– Постой, Прокл! Конечно, дар языков – это здорово, но кое-что ты упустил, – оборвал полёт фантазий монаха Иосиф.
– Что?
– Хорошо, давай по порядку, Прокл, – предложил Иосиф.
– Давай, – согласился монах.
– Итак, – начал Иосиф, – что апостол Павел говорит о даре иных языков? А говорит он вот что в четырнадцатой главе первого послания коринфянам: «В законе написано: «иными языками и иными устами буду говорить к народу сему, но и тогда не послушают Меня, говорит Господь». Из цитированного Павлом закона видно, что есть народ, но не народы, к которому Бог уже неоднократно обращался в Ветхом Завете до рождения Христа. Этот народ мы – евреи. На каком языке Бог говорил с евреями во все времена? Господь общался с нами на нашем родном языке – иврите. Значит, «иными языками» будут все, кроме него. Непривычность обращения на незнакомом, неродном языке и будет знамением для таких, как я. При этом природа иного языка должна быть сверхъестественная, от Бога, чтобы мы, евреи, обратили на это внимание и уверовали, поняли, что наступает очень ответственное время. И если мы не примем спасение от Христа, когда весть о Нём будет сказана нам уже не на иврите, то Бог будет судить Израиль. Прокл, не нужно думать, что иной язык помогал апостолам проповедовать Христа за пределами их родины. Таких упоминаний в прочитанной тобой книге нет. Павел в том же послание в Коринф пишет, что знамение иных языков предназначается для неверующих. И если ты вспомнишь, то во второй, восьмой, десятой и девятнадцатой главах Деяний действительно речь идёт о действии дара иных языков, когда в собрании людей, слушающих апостолов, либо присутствуют евреи, которые не верят в то, что Иисус и есть Христос, либо верят в это, но не верят, что спасение принадлежит язычникам и Господь позволяет нам, евреям, иметь с вами, язычниками, общение в лоне одной общины. А ведь именно так Бог решил создать Церковь, объединив в ней в одно тело Христово нас и вас. Более того, молитва с использованием дара иных языков – это молитва благодарения, так видно из истории с излиянием Духа Святого во время Пятидесятницы, так учит и сам Павел. Ничем иным она не является. Если слушающий эту молитву не знает данного языка, то для него такая молитва – не более чем набор пустых слов, вот почему в церквях в те времена нужен был истолкователь, человек, имевший дар понимания незнакомых собравшимся языков, чтобы, когда человек благодарил Бога на ином языке, другие понимали его через истолкователя и вместе могли на эти благодарения сказать «аминь».
– Подожди, Иосиф! Ты сказал – «в те времена», а как же сейчас? Неужели Бог не может излить на кого-нибудь из нас этот дар? – спросил Прокл.
– Ты верно заметил, что я сказал «в те времена», – продолжил Иосиф. – Дар иных языков действовал только во времена апостолов. Дальше в нём уже не было нужды. И не было вот почему. Первое – это то, что мы, евреи, увидели, как Адонай явил нам Своё знамение, а значит, Его суд не за горами, если мы не примем Его Сына. Второе – Бог устранил преграду в общении между нами и вами и показал, что можно славить Его и общаться с Ним не только, как раньше мы считали, на «чистом» языке – иврите, но и на всех остальных, или для нас «иных», о которых мы думали, что они «нечистые». Помнишь, как Бог сказал апостолу Петру: «... что Бог очистил – не почитай нечистым»? Господь одинаково любит и нас, и вас и за каждого из нас одинаково умер и одинаково воскрес. Спасение для всех одно – Его святая, очищающая от всякого греха, кровь! Теперь мы оба чисты по вере нашей. К чему тогда все рассуждения о кошерности в собрании из одинаково чистых верой в искупительную жертву Христа людей! Мне жаль наших раввинов, что всё ещё продолжают сторониться вас. Итак, Господь достиг Своих целей – явил неверующим евреям знамение и примирил уверовавших во Христа евреев с язычниками, а когда цели достигнуты, то инструмент их достижения становится не нужен. Вот почему дальше на протяжении четырнадцати веков ни на одном Вселенском соборе не поднимался вопрос о порядке говорения в церквях на иных языках: их уже просто не существовало и существовать не будет.
– Жаль, – как-то почти по-детски заметил монах.
– Не нужно жалеть об этом, а следует радоваться тому, что теперь мы можем быть едины, и это благодаря действию дара иных языков в апостольские времена! – ответил Иосиф.
– Брат, ты говорил о грядущем для евреев суде, если они не поймут предупреждающего знамения иных языков, – и что? – спросил Прокл.
– Да, это трагическая страница нашей истории, но, как ни странно, именно книга Деяний апостолов и является ключом к вычислению даты суда над Израилем! – возвышая голос, ответил Иосиф.
– Как такое возможно? Что-то я не припомню там каких-то пророчеств и цифр! – изумился монах.
– Прокл, все книги взаимосвязаны друг с другом, и порой кажущееся малозначимым событие из евангелий или притча из одного из них становится ключом к вычислению важных дат, – сказал Иосиф.
– Всё равно не понимаю – объясни, – попросил Прокл.
– Хорошо, – начал Иосиф, – вспомним притчу из Евангелия от Матфея. В конце девятнадцатой главы Иисус приводит интересный пример с виноградником. Итак, на первый взгляд, в притче всё ясно: Бог уравнивает в награде всех тружеников, то есть они, подтверждая делами своё спасение, его и получают одинаково в конце. Здесь раскрывается характер Бога и правило последовательности награждения. Но разве это всё? Нет! Многое осталось скрыто. Начнём углубляться в смысл притчи, и в этом нам помогут некоторые детали из других отрывков Писания. Первое: что такое «виноградник»? Притча Луки из его тринадцатой главы позволяет сделать заключение о том, что «виноградник» – это мир, причём в нём растёт не только «виноград» – языческие страны, но и «смоковница» – Израиль. Смоковница является символом мира и благословения. Следовательно, Израиль будет благословением для язычников некоторое время. Ответ на вопрос: «Как долго это будет происходить?» находим во взаимосвязи притчи Матфея и самой истории Израиля. Заметь, Прокл, что сама книга Деяний в основном рассказывает деяния далеко не всех апостолов, а посвящает двадцать одну главу из двадцати восьми человеку, который даже не был учеником Христа – апостолу Павлу. Он и становится образом своеобразных стрелок на часах Божьих для Израиля. В притче говорится о нескольких датах: это время рассвета, около третьего часа, шестого, девятого, одиннадцатого и в конце дня. Солнце встаёт в разное время в течение года, но как день отличает ото дня полночь, так и один год от другого – «новый год»; для евреев – это ночь с тридцать первого марта на первое апреля. В это время солнце восходит в 5:28. Закат приходится на 18:00. Продолжительность работы от восхода до заката равна, таким образом, двенадцати часам и тридцати двум минутам. Но продолжительность работы в притче дана аллегорически, а «стрелками» является апостол Павел. Начало проповеди Евангелия приходится на дату Пятидесятницы, или на четвёртое июня тридцать третьего года. Место – Иерусалим. Это в соответствии с притчей Матфея – «рассвет», или пять часов двадцать восемь минут. Если сделать расчёт аллегорического времени, то одному часу из притчи соответствуют три года. Следовательно, следующей датой новой евангелизации уже с участием Павла должен стать пятьдесят второй год, или шестой час из притчи. Дальше идут шестой и одиннадцатый час или, в переводе с аллегорического на исторический язык, шестьдесят первый и шестьдесят седьмой года. Павел весной шестьдесят первого года, попав под арест, прибыл в Pим, о чём мы читаем в последней главе Деяний. В Риме он жил довольно свободно целых два года, «на своём иждивении и принимал всех приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе со всяким дерзновением невозбранно». А значит, даже в заключении Павел проповедовал Евангелие. А начиналось всё опять с Иерусалима. Предание говорит, что после упомянутых двух лет он был освобождён и трудился как благовестник и блюститель общин в Малой Азии, Греции, Италии, и что он по высказанному им однажды желанию, о чём сам пишет в своём послании римлянам в пятнадцатой главе, даже побывал в Испании. Так понимают некоторые слова Климента о Павле в его первом послании к коринфянам: «Научив весь мир праведности и дойдя до крайних границ на западе, он, наконец, претерпел мученическую кончину». Иные видят в этих словах намёк на Италию как крайнюю границу деятельности Павла. Предположение о вторичном аресте Павла в Риме подтверждается некоторыми местами в его посланиях к Титу и Тимофею, в которых упоминается о путешествиях Павла, например, в Ефес, Троаду на Крит и в Никополь. Значит, в этот промежуток времени он пользовался свободой. Предание далее говорит, что Павел спустя некоторое время вторично был заключён в темницу и  в царствование Нерона он вместе с Петром был казнён в Риме. Из второго послания к Тимофею видно, что апостол со святой всепобеждающей радостью ожидает предстоящей мученической кончины. Если предположение о том, что Павел был освобождён после первого римского заключения верно, то это должно было произойти до ужасного гонения в июле шестьдесят четвёртого года, во время которого, само собой разумеется, не был бы пощажён такой видный вождь христиан, как Павел. Бог благословил Павла в конце его второго года пребывания в узах, или в шестьдесят третьем году, и апостол был выпущен на свободу. Об этом позволяет судить сообщение нашего историка Иосифа Флавия, ибо когда он прибыл в Pим и исходатайствовал через супругу Нерона, Поппею, женщину полуеврейского происхождения, освобождение для некоторых еврейских священников, которых Феликс послал в качестве узников в Pим, то Павел так же был освобождён в их числе. Мученическая смерть Павла, как и Петра, произошла двадцать девятого июля шестьдесят седьмого года, об этом мы узнаём от наших историков. Но даже своей смертью апостол смог обратить к вере души многих. Итак, мученическая смерть Павла произошла двадцать девятого июля шестьдесят седьмого года, что соответствует одиннадцати часам аллегорических суток. А значит через три года, или один аллегорический час, наступит время окончания «работы в винограднике», когда «маслина» – Израиль перестанет быть евангельским благословением для язычников. Если отложить от конца июля шестьдесят седьмого года три года, или ещё один аллегорический час, то окажется, что суд Божий состоится в начале августа семидесятого года. Так и произошло, Прокл. В августе оного года римский император Тит, окруживший Иерусалим ещё в апреле, начал штурм города. Почти все его жители тогда погибли. В эти дни осады исполнились страшные пророчества из книги Плача Иеремии, предупреждающие о том, что женщины, чтобы не умереть от голода станут варит и есть своих новорожденных детей, ибо молока в груди у них не будет.
Прокл покачал головой и сказал: «Как страшно!». Немного подумав, он добавил, восторженно смотря на Иосифа: «Я бы никогда не смог догадаться до этого!».
– Прокл, Бог каждому открывает что-то своё. Одному – это, другому – то. И мы этими откровениями должны служить друг другу, а не превозноситься. К чему сейчас твой восторг по отношению ко мне и твоё личное самоуничижение? Не думаю, что когда ты читал Деяния, Бог не говорил к твоему сердцу, – ответил Иосиф.
– Да, ты прав! Говорил, – извиняясь, сказал Прокл.
– Вот видишь! И если я смог помочь тебе глубже понять написанное Лукой в Деяниях, то слава Господу! – подчеркнул главенство Бога, Иосиф.
– Спасибо, брат! Я многое понял. Но мне пора, извини, пойду, – сказал Прокл и, подойдя к Иосифу, обнял его на прощание.
– Благослови тебя Бог, – прощаясь с монахом, ответил Иосиф.

Глава 21. Иосиф о Нагорной проповеди как ключе
к хронологии апостольских посланий и о том,
что напомнил верующим Дух Святой

На следующий день в библиотечный зал монастыря к Иосифу зашёл монах Арест и сообщил, что прибывший утром из Вильно архимандрит Феодосий приглашает его к себе для разговора. Приняв приглашение, Иосиф поспешил к Войниловичу.
В комнате для приёмов архимандрита было по-монашески аскетично. Войнилович, как и многие его предшественники на этом духовном посту, не отличался притязательностью и умел обходиться малым. Тем малым были стол для письма со стулом, пара лавок и лампады. Единственными, если так можно выразиться, украшениями были на стенах несколько образов святых угодников и самой Марии.
– Благослови вас Бог, святой отец! – поприветствовал Феодосия Иосиф, входя в его приёмную.
– Мир вам Иосиф бен Самуил, – ответил на приветствие Войнилович и предложил присесть гостю на лавку рядом со своим столом под образом Святой Марии с младенцем Христом на руках.
– Иосиф, – начал архимандрит, – мы достаточно долго не общались, и я не знаю, как продвигаются дела в библиотеке. Король Казимир осведомляется о продвижении дел в монастырских бумагах. Что мне ему сообщить?
– Сообщите Его величеству, что бумаг в архивах много и все они пребывали до вашего назначения сюда в полном беспорядке. Мне приходится, прежде чем найти тому или иному документу достойное место, прочитать его и определить принадлежность написанного к летописям, к издаваемым князьями законам, письмам или распоряжениям священников. Всё это требует времени, но, судя по продвижению дела, половина уже пройдена. Так что через год-два всё будет закончено. Если же короля интересует нечто особенное и важное, то буду искать именно это и не стану пока отвлекаться на сортировку книг и прочих бумаг, – ответил Иосиф.
– Нет. Король не высказал конкретных пожеланий, а посему продолжайте делать своё дело, как считаете нужным, – тоном разрешения и благоволения сказал Феодосий.
– Могу ли я идти, святой отец? – спросил Иосиф, справедливо полагая, что это единственное, чем интересовался сейчас архимандрит.
– Нет, – ответил Войнилович. – Собственно поручение Казимира – это далеко не всё, что я хотел обсудить с вами. Некогда мы говорили о первых главах Апокалипсиса, и вы предложили определённую систему расчётов для вычисления дат судов над семью церквями Малой Азии. Будучи в Вильно, я встречался со своими братьями из доминиканских монастырей и церкви Святого Петра. Мы обсуждали ваши цифры… – тут Феодосий сделал некоторую паузу и задумался.
Подбирая слова, чтобы не обидеть посланника короля в библиотеку Печерского монастыря, он продолжил:
– Мы не нашли в ваших вычислениях ничего правдоподобного и достойного того, чтобы представить их на суд папы. Более того, эти цифры касаются только первых глав, а в книге апостола их не три и не четыре, а значительно больше, где присутствуют тайны семи Печатей, семи Труб и семи Чаш. Вы можете по ним предоставить такие же расчёты?
«Если они не поверили в расчёты времени семи церквей, – подумал Иосиф, – то что для них и все остальные цифры, тем более дата суда Божьего – пятнадцатое октября две тысячи тридцать третьего года на еврейский праздник Кущ. Открой я сейчас это, и меня объявят либо сумасшедшим, либо еретиком, ибо в одном случае – это слишком далёкое время, а в другом – все твёрдо убеждены, что такую дату не знает никто. Господи! Так думали и соплеменники, когда Иисус первый раз вошёл в Храм. Малахия писал, что это будет внезапно, но, как оказалось, всё лежало на поверхности – бери и считай по книгам Даниила и Иезекииля. Но разве это было кому-то интересно и важно?!».
– Нет, – наконец ответил Иосиф.
– Ясно, – печально вздохнул архимандрит, надеясь, что тайна остальных глав Апокалипсиса будет сейчас раскрыта его собеседником, – но тогда, может, вы предложите что-то ещё, где есть цифры. Для многих скептиков из вашего племени это может оказаться спасительным.
– Пожалуй, – да. Есть нечто, что является главным после спасения, – ответил Иосиф, собираясь с мыслями и понимая, что разговор будет долгим.
– И что же это, на ваш взгляд? – проявляя живой интерес, спросил Феодосий.
– Сердце человека, которое должно быть преображено, – начал Иосиф, – ибо в Писании сказано, что «Бог – есть любовь», и если Бог является любовью, то человеку надлежит ею стать. Разве не к такому совершенству призывал нас Господь, где любовь есть совокупность терпения, смирения, милости, благости, радости, надежды – всех тех добродетелей, к которым должна стремиться душа каждого верующего?
– Да, да, – согласился архимандрит, – но причём тут время, причем тут цифры?
– Святой отец! Вы прекрасно знаете строки из Евангелия от Иоанна, где Иисус, обращаясь к Своим ученикам, сказал буквально следующее: «Сие сказал Я вам, находясь с вами. Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлёт Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам всё, что Я говорил вам». Тем самым напоминанием и стали послания Святого Духа через апостолов.
– Не понимаю вас, Иосиф! Это всем известный факт, но где же цифры? – недоумевая от сказанного, спросил Войнилович.
– Скажите, отец Феодосий, какая речь Христа вам показалась в евангелиях самой длинной? – спросил Иосиф.
– Нагорная проповедь.
– Вы не пробовали подсчитать, сколько смысловых отрывков она в себя включает? – продолжал спрашивать Иосиф.
– Нет.
– Таких отрывков после обращения Иисуса к слушателям – двадцать один, – возвышая голос, уточнил Иосиф.
– Какое это имеет отношение к преображению человека? – вопросом, сопровождаемым ироничной улыбкой, Войнилович попытался охладить пыл Иосифа.
– Самое прямое! Вспомните, святой отец, сколько посланий по счёту есть в Новом Завете! – предложил Иосиф.
– Сколько, сколько… – голос Войниловича осёкся, и, внимательно посмотрев на собеседника, архимандрит с удивлением для самого себя ответил: – двадцать одно.
– Верно – двадцать одно, то есть по числу смысловых отрывков Нагорной проповеди. Если все Послания расположить в хронологическом порядке, то этот порядок будет точным соответствием по темам, раскрываемым в них, тому, который приведён в проповеди Иисуса на горе, – объяснил Иосиф.
– Святая Дева Мария! – удивился откровению Феодосий.
– Святой Дух Божий, – тактично поправил архимандрита Иосиф.
– А вы готовы предоставить письменно отчёт по данному вопросу? – спросил главный Печерский монах, подавляя в себе восторженность от услышанного и принимая серьёзный вид.
– Да. Завтра он будет у вас, святой отец, – ответил Иосиф, от которого не ускользнула та, больше похожая на детскую, радость, что свойственна верующим, всё ещё способным восхищаться получаемым Свыше откровениям.
– Хорошо. А впрочем, эти цифры и даты мало что меняют. Преображение может состояться и без них. Вы можете идти, Бог вам в помощь, – напутственно благословил своего собеседника Войнилович.
– Благодарю! Да благословит вас Господь! – ответил Иосиф и вышел за дверь.
Сердце его радостно отбивало ритм. Он не шёл – летел по коридорам монастыря обратно в библиотечный зал.
«Неужели, – думал Иосиф, – архимандрит Феодосий примет его отчёт, и у них появится больше общего, чем это было прежде. И так постепенно они сблизятся, а через это сблизятся верующие евреи с католиками вообще!» Он ликовал.


Глава 22. Возвращение домой Олега Рукавого.
Новое, как хорошо забытое старое

Раннее начало зимы с трескучими морозами не могло не внести задержек в обратное следование купцов из Киева в Новгород. Реки замёрзли раньше обычного. Со струг пришлось сойти задолго до Смоленска, верстах в ста от него, и если бы не помощь слободских ямщиков, то вообще не известно, как добрались бы торговцы до дома. Останавливаться им приходилось чаще обыкновенного по деревням и хуторам, чтобы пережидать холода и отогреваться, однако, слава Всевышнему, всё обошлось. Они без потерь вернулись в Новгород к концу декабря, задержавшись в пути почти на три недели, заставив, тем самым, немало поволноваться своих домочадцев.
Хутор Рукавовых под Новгородом. На дворе двадцать четвёртое декабря. Солнце рано закатилось за горизонт, стемнело. На чистом небе замысловатой россыпью сияли звёзды. В доме Ольги, жены Олега Рукавого, кроме самой хозяйки и её детей был его брат Тарасий да жена старшего Рукавого – Василиса, которой надлежало родить со дня на день. Отужинали. Пришло время вечерней молитвы. Огласив нужды, где главной было скорейшее возвращение младшего Рукавого с киевского торга, собравшиеся приступили к вознесению просьб Господу. Не прошло и четверти часа, как в сенях послышался скрип половиц. Дверь распахнулась, и в дом вошёл Олег. Ещё не успевший растаять иней на его бровях, усах и бороде, придавал ему вид сказочного лесного существа.
– Папа, папа! – радостно закричали дочки и бросились обнимать Олега. Его годовалый сын Аггей не признал отца и по привычке находить защиту от всего неизвестного на руках у мамы поспешил к ней.
– А вот и ответ Божий! – улыбаясь брату, сказал Тарасий и, подойдя к Олегу вслед за его детьми, крепко обнял.
Ольга, подхватив на руки сына, стояла заворожённая появлением мужа, глаза её блестели от накатившихся слёз. Она молчала. Олег, заключив её в морозные объятия, стал успокаивать:
– Всё милая, всё. Всё обошлось, я здесь, я вернулся.
Уткнувшись в тулуп Олега, Ольга зарыдала. Накопившееся за последние дни душевное напряжение выходило тяжело, с болью, слезами.
– Оля, Олечка! Успокойся, вернулся твой Олег. Давай-ка, лучше, кормить его станем да сбитнем горячим отогревать, – предложила Василиса.
Приходя в себя от нахлынувших чувств, Ольга, передав Аггея отцу, стала собирать на стол, суетясь у печи.
– Тарасий, сходи к нам домой, принеси пышек, пожалуйста, что я напекла для завтрашнего праздника. Их получилась много, так что хватит и на завтра, и на сегодня, – попросила своего мужа Василиса.
– Какой у нас праздник? – удивился Олег, присаживаясь с сыном на лавку и поглядывая на живот жены Тарасия. – Вроде пополнения у вас в семье ещё не случилось. Так что же у нас за торжество намечается?
– Олег, много что изменилось у нас за время твоего отсутствия, – стал объяснять ему брат. – Государь московский, что был здесь в январе с осадой, призвал старейшин наших, Алексия и Дионисия, с семьями в Кремль служить. По нраву они ему пришлись за веру свою и преданность Богу и народу. Они ещё осенью уехали в Москву. Теперь у нас за главного отец Ерас.
– Ну, дела…
– Так вот, – продолжал Тарасий, – брат Ерас предложил отмечать с этого года новый праздник – Хануку. Он длится восемь дней, а начинается с завтрашнего дня.
– Почему вдруг так решили, и что это за праздник такой – «Ханука»? – озадаченный услышанным, спросил Олег, усаживаясь поближе за стол и продолжая держать Аггея на коленях.
– В Евангелие от Иоанна сказано, что в конце Своего земного служения Иисус пришёл двадцать пятого декабря тридцать второго года в Иерусалим, для того чтобы отметить этот праздник. Если сам Господь Своим присутствием на нём показывает нам его значимость, то и мы вслед за Ним должны отмечать его, – ответил Тарасий.
– В чём смысл Хануки? – вновь спросил Олег.
– Это праздник торжества Света над тьмой, праздник очищения и обновления, – пояснила Василиса, подталкивая Тарасия к выходу.
– Да иду я, иду, милая, сейчас принесу пышки, – ответил жене Тарасий, накидывая шубу.
– Вот-вот, иди, наговоритесь ещё, – провожая за дверь мужа, сказала Василиса.
Тем временем Ольга собрала на стол ужин. Забрав к себе сына и усевшись напротив супруга, она не сводила с Олега глаз.
– Как вы тут, – спросил Олег у жены.
– Справляемся! Спасибо Василисе и Тарасию. Много помогли по хозяйству. Уж не знаю, как я сама бы со всем этим управилась, – ответила Ольга.
– Ну что ты, мне и Тарасию – только в радость, – мило заметила Василиса.
– Это хорошо, что у нас всё ладно да мирно, – сказал Олег и, уловив многозначительный взгляд жены, потянулся за сумой, где лежали для детей приготовленные подарки.
– Всё так, – подтвердил с порога Тарасий, вернувшийся в дом с блюдом пышек, прикрытых ширинкой.
Развязав мешок, Олег подозвал Варю и Глашу. Дочки, получив леденцы и куклы, перескакивая с ноги на ногу, радостно крутились около отца, а Аггей, ухватив янтарного цвета сладость, недолго думая, определил её в рот.
– Так, значит – Ханука, – продолжая размышлять о новом празднике, сказал Олег. – Не ошибусь, если предположу, что всё, как всегда, будет втайне.
– Конечно. Это же еврейский праздник, – подтвердил догадки брата Тарасий, ставя угощение на стол.
– Когда нужно быть в церкви? – спросил Олег.
– Завтра вечером до первых звёзд и так – восемь дней кряду, – ответил брат.
– Ох, как бы кто не заметил такую нашу ревность по вечерним литургиям. Народ всегда охоч до слухов и домыслов, – с тревогой о нововведении заметил младший Рукавов.
– Не робей, брат. На улицах сейчас стужа ледяная, народ вечерами и нос на двор не кажет. Всё обойдётся, – попытался успокоить Олега, а с ним и всех присутствующих Тарасий.
– Дай Бог! Дай Бог!
– Вы угощайтесь, а мы, пожалуй, пойдём с Василисой. Время уже позднее – отдыхать надо, – тактично намекая жене на необходимость вернуться к себе домой, сказал Тарасий.
– Подождите!
– Нет-нет, пойдём мы. Правда, уже пора, – согласилась Василиса.
Семья старшего Рукавого ушла.
– Я так понимаю, что мы с братом одни будем в Никольскую церковь ездить, – обратился к жене Олег, когда они остались одни.
– Да, – согласилась Ольга, – Василисе сейчас не до праздников, последние дни она постоянно жалуется, что живот внизу тянет. Того и глядишь – родит. Одни поезжайте. А после всё расскажете.


Глава 23. Ханука на Новгородской земле

Рассказать, конечно, было о чём, но для начала – немного об истории этого праздника, чтобы можно было понять причины, по которым новый старейшина новгородской общины, отец Ерас, решил ввести его.
Итак, Антиох IV Эпифан, оккупировавший еврейские земли в 170 году до РХ, захватил и Иерусалимский храм. Спустя год он отправил в Сирию священную храмовую утварь, включая знаменитую золотую менору. Через два года после этого события из-за постоянных притеснений веры иудеев со стороны сирийского царя в Израиле вспыхнуло освободительное народное восстание, возглавляемое Хасмонеями. В 164 году до РХ восставшим после долгой и кровопролитной войны удалось освободить Иерусалим и Храм, в котором на три года была прервана храмовая служба. Маккавеи очистили Храм от идола, обновили всю его утварь и возобновили зажигание меноры в тот самый день 25 кислева, в который три года до этого Антиох Эпифан осквернил святыню Израиля.
Согласно преданию, когда Иехуда Маккавей и его воины очистили Храм, они не смогли найти ритуально чистое масло, которое годилось бы для того, чтобы зажечь менору и освятить Храм. После продолжительных поисков всё же был найден один небольшой кувшин с чистым маслом, но он был так мал, что его могло хватить только на один день горения меноры. Однако Маккавеи всё же решили зажечь менору, поскольку Храм должен был быть освящён, и тогда произошло чудо: масла хватило ровно на восемь дней, то есть точно на то время, которое требовалось для приготовления нового чистого масла для меноры. В память об этом чуде праздник Хануки с тех пор отмечается евреями в течение восьми дней. Иисус, будучи евреем, не обошёл его стороной, хотя это знаменательное событие не внесено в привычный календарь праздников Торы Моисея по вполне понятным причинам.
Говоря же о календаре, Ханука – последний праздник в году привычного для всех нас летоисчисления, праздник Света, очищения и обновления. Им замыкается календарь торжеств благословенного народа Израиля, словно заканчивается одна история человечества и начинается совсем другая. И если первая расписана для нас не только на страницах Писаний, но и на скрижалях небесных светил, где созвездие Змееносца, совпадающее с Ханукой, символизирует окончательную победу Христа над силами тьмы века сего или очищение и обновление мира, то другая история уже сложно поддаётся описанию, она есть нечто невысказанное, к чему сложно подобрать сравнения и определения, настолько она прекрасна, лишь восторг и радость тех, кто сподобился достигнуть тех дней!
В трапезной Никольской церкви вечером двадцать пятого декабря было многолюдно. Многие из иудействующих священников и членов общины пришли с жёнами. В начале стола стояла ханукия; . На подносах лежали латкесы  из моркови и суфгании .
– Присаживайтесь, братья и сёстры, – предложил отец Ерас и, смотря в окно на тёмное небо, заключил: – Звёзды сияют, луна полная. Можно начинать.
Взгляды собравшихся были сосредоточены на новом старейшине.
– В этом году мы начинаем отмечать новый праздник – Хануку, – начал отец Ерас. – Это великий день для братьев наших евреев, что приняли Христа как своего Господа и Спасителя, равно как и для остальных детей Авраама. Случайно ли Дух Святой вдохновил апостола Иоанна написать нам о том, что наш Господь вместе со своим народом отмечал Хануку? Не думаю. Предвечный знал, что история эта станет достоянием многих: Его народа и нас, некогда ненарода Божьего, но милостью Предвечного ставшего им. Многое в Писании символично. Достаточно вспомнить, что жертвенный агнец, которого принято было закалывать на праздник Песах в память о выходе Израиля из египетского рабства, был символом нашего Спасителя, который так же был убит на Пасху, чтобы вывести всех нас из рабства греховного. И так следует воспринимать каждый праздник Израиля, содержащий нечто большее, чем некое торжество. Закон, данный иудеям, есть символическое описание грядущих в мир событий. Ханука – праздник Света, очищения и обновления сущего, праздник окончательной победы святости над грехом, освобождения мира от тьмы века сего. Все мы ожидаем вместе со всем остальным творением дня оного. И, как Невеста Христова, взываем к своему Жениху: «Приди, Господи, приди!». Так давайте, братья и сёстры, встанем, помолимся и воздадим славу Господу! – призвал собравшихся священник.
Присутствующие встали и, склонив в благоговении головы, приготовились молиться. Ерас зажёг «служку», обращаясь к Всевышнему:
«Господь мой! Уста мои открой, и рот мой произнесёт хвалу Тебе.
Благословен Ты, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Ицхака и Бог Яакова, Бог великий, могучий и грозный, Бог всевышний, Который дарует блага, и обретает всё, и помнит добрые дела отцов, и по любви приводит избавителя к сыновьям их сыновей ради Имени Своего.
Помяни нас к жизни, Царь, Которому угодна жизнь, и впиши нас в книгу жизни ради Себя, Бог жизни.
Ты – Царь, помогающий, спасающий и защищающий. Благословен Ты, Господь, щит Авраама!
Ты могуч вовеки, Господь, Ты оживляешь мёртвых. Ты велик в спасении.
Кто подобен Тебе, Отец милосердный, вспоминающий Свои создания милосердно ради жизни?
И верен Ты обещанию оживить мёртвых. Благословен Ты, Господь, оживляющий мёртвых!
Ты свят, и Имя Твое свято, и святые каждый день восхваляют тебя. Благословен Ты, Господь, Бог святой.
Мы освятим Имя Твое на земле, подобно тому, как освящают ангелы его в небесных высотах – как сказано у пророка Твоего: И взывал один к другому и говорил: «Свят, свят, свят Господь воинств. Вся земля полнится славой Его».
Подобно им другие ангелы восхваляют Всевышнего и говорят...»
Молящиеся вместе с Ерасом воззвали к Богу: «Благословенна слава Господа, где бы она ни обитала».
Ерас сказал: «И в твоих святых писаниях сказано так...»
Собравшиеся подхватили: «Господь будет царствовать вечно, Бог твой, Сион, из поколения в поколения. Восхвалите Господа!»
Ерас продолжил служение:
«Из поколения в поколение будем возвещать о величии Твоем и вовеки святость Твою возглашать. И хваление Тебе, Бог наш, не отступит от наших уст во веки веков, ибо Ты – Бог, Царь великий и святой. Благословен Ты, Господь, Бог святой! Ты даруешь человеку знание и учишь смертного пониманию. Даруй же нам от Себя разум, мудрость и знание. Благословен Ты, Господь, дарующий знание. Верни нас, Отец наш, к Торе Твоей и приблизь нас, Царь наш, к служению Тебе, и возврати нас в полном раскаянии пред Тобою. Благословен Ты, Господь, желающий возвращения.
Прости нас, Отец наш, ибо мы грешили, помилуй нас, Царь наш, ибо мы совершали проступки. Ибо Ты милуешь и прощаешь. Благословен Ты, Господь, великий в милосердии и прощении! Взгляни на бедствия наши, и веди битву нашу, и избавь нас в скором времени ради Имени Твоего, ибо Ты могущественный избавитель. Благословен Ты, Господь, Избавитель!
Во дни Матитьяу, сына Йоханана, первосвященника, Хашмонаи, и сыновей его, когда восстало злодейское эллинское царство на народ Твой, Израиль, чтобы заставить евреев забыть Тору Твою и нарушить законы воли Твоей, Ты по великой милости Своей стоял за них во время беды их, боролся за них, судил за них, мстил за них, предал сильных в руки слабых, и многочисленных в руку малочисленных, и нечистых – в руки чистых, и грешников – в руки праведных, и злодеев – в руки занимающихся Торой Твоей. А Себе создал Ты имя великое и святое в мире Твоем и народу Твоему, Израилю, Ты даровал спасение великое и избавление по сей день. А затем вошли сыны Твои в Святая Святых Дома Твоего, и убрали чертог Твой, и очистили святилище Твое, и зажгли светильники во дворах святилища Твоего, и установили эти восемь дней Хануки, чтобы благодарить и славить Твое великое имя. Мы в святости ожидаем Тебя. Приди и установи царствие Твое, как обещал, рукою сильною. Ты крепость наша, твердыня убежища нашего. Благословен Ты, Господь, Избавитель наш! И ныне мы возвещаем славу Твою, славу грядущую в мир для очищения и обновления. Гряди, господи, гряди! Установи правду Твою, утверди на веки, навсегда, чтобы мы жили пред лицом Твоим в святости и чистоте вечно! Да будет благословен Господь наш и брат наш – Израиль! Аминь».
– Аминь, – вместе сказали все присутствующие в заключение молитвы.
Отец Ерас взял горящую «служку» и зажёг первую свечу, поясняя:
– Сегодня первый день праздника, сегодня зажжена первая свеча. Каждый новый день мы будем зажигать на одну свечу больше. И так по числу дней чуда, которое сотворил Господь на Хануку. Это хорошее время быть вместе на вечерях любви за общим столом.
Благословив пищу, Ерас предложил:
– Вкушайте, братья и сестры, с благодарением!
Две сестры – Серафима и Федора – поднялись из-за стола и стали из бочонка разливать в кубки сбитень. Отец Ерас, оставив своё место, подошёл к Олегу и спросил:
– Есть ли что от Иосифа?
– Конечно, есть! Прости, брат Ерас, забыл отдать, – ответил младший Рукавов и, достав письмо, протянул его пресвитеру общины.
– Братья и сестры! – обратился к пришедшим на праздник настоятель Никольской церкви. – Наш дорогой Иосиф прислал письмо, я зачитаю вам его.
Выслушав послание, собравшиеся встали и, дружно радуясь о великих делах Божьих, воздали в молитве славу Предвечному.
– Я думаю, – опять взял слово Ерас, обводя при этом отеческим взглядом недавно обращённых в веру присутствующих, – нам есть, что ответить брату Иосифу. Вы – наше письмо ему, утешение и отрада для всякого, кто трудится на Ниве Божьей, кто распространяет благую весть от сердца к сердцу!
Собравшиеся запели псалмы во славу Господа. Спустя час такого общения свечи ханукального светильника затушили и стали расходиться. Одним из первых на улицу вышел Олег.
– Тарасий, как дела у Василисы? Скоро ли пополнение? – уже в дверях церкви спросила у Рукавого старшего Фелофея, жена дьяка Гриди Борисоглебского.
– Скоро, – ответил ей Тарасий.
– Ну, дай Бог, чтобы всё было хорошо! – пожелала она ему на прощание.
– Дай Бог, – согласился Рукавов и вышел вслед за Олегом на улицу.


Глава 24. Как стать повитухой

В русских семьях детей всегда было много, поэтому беременность являлась привычным состоянием женщины. Конечно, очередное отсутствие оного вовсе не означало сразу болезнь, но выглядело как-то подозрительно. Рожали много, но редко кому посчастливилось являть на свет жизнь в царских чертогах и под присмотром именитых повитух. Бывало, что случалось это в поле, бывало – в пути, но всё-таки чаще всего – дома. Отлежится после родов русская женщина несколько дней – и снова к работе. Семья и хозяйство большие, много не отдохнёшь.
Крепка Русь женщинами, оттого и славится она сыновьями своими, былинными богатырями, что всё с неё и начинается, с простой русской бабы, которой всё нипочём. Всё она стерпит, всё превозможет. Характер у неё такой. Другая какая иноземка растеряется, бывало, при трудных обстоятельствах, запаникует, а наша – нет, всегда выше трудностей. То ли смекалка у неё от воспитания родительского, что не даёт ей пропасть, то ли благословение Свыше, а может, что вернее всего, и то и другое вместе взятые. В общем – удивительны наши женщины, чего тут ещё скажешь!
Вот и Василисе пришло время рожать. Только скрылись на санях в перелеске за хутором Тарасий с Олегом, отправляясь в очередной раз вечером в Новгород на празднование Хануки, как у неё отошли воды.
– Не пойму: вроде воду на подол не проливала, а вся мокрая внизу, хоть снимай исподнее и отжимай, – сказала она Ольге, сидящей рядом с ней на лавке за столом, когда та докармливала полусонного сына Аггея пшённой кашей.
– Тянет живот?
– Есть немного, как будто сжимается что-то внизу, – ответила Василиса.
– Рожаешь ты, милая моя! А мокрая оттого, что воды отошли. Началось – заключила Ольга.
– Как началось, зачем началось? – с тревогой понимая, что возвращение мужа и его брата будет ещё не скоро, залепетала Василиса.
– Не робей, справимся!
– Как справимся? Повитухи же нет!
– Василиса, я пока за бабкой Серафимой в соседний хутор буду бегать по сугробам – ночь пройдёт. Сами родим, – заверила Ольга, укладывая сына в колыбель.
– Сами?!
– А что, у меня уже трое детей – сама скоро как повитуха буду, – успокоила жена Олега.
– Господи, что делать-то надо? – продолжая волноваться, спросила Василиса.
– Для начала – успокойся! Волнения твои в родах только помеха. Пойди приляг на сундук и глубоко дыши, а я всё приготовлю, – деловито заявила Ольга и пошла собирать всё необходимое, что видела в повивальном деле: тёплую воду, чистые полотна, пелёнки.
Схватки с каждой четвертью часа становились всё чаще, нарастала боль внизу живота. Крупные капли пота покрывали лоб Василисы во время очередной родовой активности. Она то и дело от боли сбивалась с глубокого дыхания и дышала поверхностно, быстро, словно загнанная собака. Ольга, пододвинув к сундуку широкую лавку и постелив на неё чистое полотнище для пеленания, а в ногах у себя поставив корыто с тёплой чистой водой и разведя ноги роженицы, приготовилась повивать.
– Дыши, Василиса, дыши глубоко. Как схватка начинается – тужься вниз живота на боль твою, а не в лицо. Нельзя в лицо, понимаешь?! Не родишь так. Соберись!
– Да, да, – ответила Василиса, но всё равно сбилась при очередной схватке.
– Послушай меня, Василиса, – опять начинала наставлять её Ольга, – ты не через лицо рожаешь. Не будешь тужиться на низ, не выйдет ребёнок твой сам, ему помощь сейчас нужна. Толкай его!
– Больно!
– А как ты хотела? Терпи!
– Господи! Как же больно!
– Что, опять схватка? – уточнила Ольга, наблюдая за тем, как напрягся живот Василисы.
– Да!
– Тужься вниз!
Василиса схватила за руку Ольгу и сильно сжала её чуть выше кисти. Лицо роженицы в очередной раз побагровело от прилива крови.
– Стой, выдохни! Снова дуешься на лицо. Успокойся. Набери грудь воздуха и дави его вниз, поняла?
– Поняла!
– Идёт ещё схватка?
– Да!
– Набирай воздух! Вот так, умница, – хвалила Василису Ольга, наблюдая за тем, как она исполняет её команды, – тужься, дави там, где больно, давай!
Василиса застонала и, давя воздухом в промежность, немного приподнялась.
– Вот так, правильно! – поддержала роженицу Ольга.
Тяжело дыша, Василиса повалилась обратно на сундук. Подушка в её изголовье была мокрой.
– Ну что там?
– Идёт, идёт, головка уже показалась! – подбодрила Василису Ольга.
– Ой-ой! Больно! Опять!
– Бери воздух и дави им на меня, толкай! – снова скомандовала новоиспечённая повитуха.
Кряхтя и упираясь ногами в крышку сундука, держась за его рёбра, Василиса тужилась, что было сил.
– А-а-а!
– Не стони!
– Больно, больно! Не могу, устала, сил моих нет!
– Держись!
Живот Василисы снова напрягся, но давить на боль она не смогла. Глубоко и часто дыша, она искала удобного положения и не находила его.
– Э-э, мы так не родим с тобой!
– Устала, сил нет толкать! Помог бы кто!
– Ты что, милая, кто ж тебе поможет?
Схватки шли одна за другой, но головка ребёнка едва-едва продвигалась вперёд.
– Нельзя так долго рожать – задохнётся твой ребёнок! – увещевала Ольга Василису. – Терпи и тужься, толкай его на меня!
– Всё! Не могу, обессилила!
– Господи! Чем же тебе помочь-то, милая моя?! – спрашивала Василису, как сама себя, в этот критический момент Ольга. Глаза её метались по хате. Увидев на печи притаившихся дочек, она крикнула старшей, которой шёл уже восьмой год:
– Глаша, спускайся сюда!
Девочка, робко смотря на действия, развернувшиеся внизу, спустилась к матери.
– Что, мама?
– Как что? Помогать будешь!
– А-а-а, – опять застонала от очередной схватки Василиса.
Ольга припала к её щеке и стала быстро шептать:
– Послушай! Всё будет хорошо! Нужно ещё немного потерпеть, немного. Понимаешь? Набери воздух и дави изо всех сил вниз. Терпи, мы поможем! Давай!
Василиса, собравшись с духом, на высоте схватки преодолевая боль, стала давить на низ.
– Глаша! Ложись на живот сверху! Быстро! – скомандовала Ольга.
Дочка, перекинувшись через Василису, всем своим весом легла на её лоно.
– Вот так, вот так, правильно! Тужься! Идёт, идёт! Дави, Глаша, дави!
Головка ребёнка, пройдя по родовым путям, наконец, показалась целиком снаружи.
– Всё! Хорошо! – закричала от радости Ольга, – Глаша, слезай!
Спустя несколько мгновений на высоте очередной схватки вышел на свет и весь ребёнок. Это был мальчик. Его крупные размеры многое объяснили молодой повитухе в столь медленном продвижении родов.
– Богатырь! – воскликнула Ольга, укладывая его на лавку.
Перевязав лентами, что прежде использовались для заплетания кос, пуповину с двух концов и перерезав её посредине, Ольга, бережно держа малыша на руках, стала обмывать его чистой водой из корыта.
Младенец съёжился и громко закричал.
– Слава Богу! Получилось, – сказала, словно выдохнула, Ольга.
Глаша вернулась на печь, откуда снова продолжила наблюдать со своей младшей сестрой за происходящим.
Немного переведя дыхание, Василиса снова застонала.
– Что, больно? – справилась Ольга.
– Да, опять тянет.
Завернув ребёнка в пелены, жена Олега, памятуя о своих первых минутах общения с каждым из своих чад, положила новорождённого к груди Василисы.
– Корми.
Младенец, словно слепой котёнок, тыкался в грудь матери, ищя сосок. Наконец, найдя его не без помощи Василисы, он начал сосать. Сильная боль, только что мучавшая роженицу внизу живота, стала необычайно приятной и даже желанной. Вскоре вышел послед. Кровь из родовых путей вначале тонкой струйкой, а потом частыми каплями стала стекать на полотно, заблаговременно подстеленное под сундук.
– Я сейчас, – сказала Ольга и выскочила на мороз. Набрав в суму снега, она вернулась в дом.
– Ты чего? – спросила Василиса.
– Корми, корми, а я пока тебе холод на низ живота положу, чтобы кровь быстрее остановилась, – объяснила роженице Ольга.
– Клади, – прошептала молодая мама, которая, казалось, от счастья была уже на всё согласна.
Малыш, лежавший под боком у матери с соском во рту, чмокал, фыркал, кряхтел. Ольга присела рядом на лавку. Только теперь она почувствовала, как сильно устала за это время. Сколько прошло – час, два, а может, все три – она не знала.
– Смотри, как трудится, – мило улыбаясь Василисе, заметила она.
Молодая мама, удобно подставив свою грудь, кормила младенца, поглаживая его по головке. Из люльки, что была подвешена у печи, послышалось сопение, а потом короткое:
– Ма-ма.
– Ты смотри, тоже проголодался, – сказала Ольга и, взяв Аггея из колыбели, улеглась рядом с Василисой на лавку, чтобы покормить своего сына.
Дверь, что вела из сеней в дом, открылась, и на пороге показались Олег и Тарасий, вернувшиеся из Никольской церкви.
– Как вы... тут? – только и смог промолвить Тарасий, увидев, как две женщины, расположившись на сундуке и лавке, кормят детей.
– Кто? – спросил младший Рукавов, скидывая шубу и меховую шапку.
– Мальчик, – ответила Василиса.
Тарасий обомлел от нахлынувшего счастья. Олег, задорно ударив его по плечу, обнял.
– Вот, теперь и ты – отец! Поздравляю! А это, – указывая на сына, – тебе и подарок на праздник Света!
– Да, да… праздник Света, – бубнил ошарашенный Тарасий.
– Ну, отец, говори, как звать будем? – весело поинтересовался у брата Олег.
– Свет… Пересвет – вот как назовём, раз родился он на Хануку! – нашёлся Тарасий.
– Пересвет так Пересвет, – согласился Олег и, увлекая брата за собой, предложил: – Поехали за Серафимой, пусть осмотрит твою жену.
Братья вышли. Василиса, ожидавшая совсем иного от Тарасия, проводила его грустным взглядом.
– Привыкай, подруга, – уловив в её глазах печаль, сказала Ольга, – мужик он и есть мужик. Разве ему понять нас? Такая наша бабья доля – надеяться, что кроме заботы будет ещё и нечто большее.
– А разве не в заботе и есть любовь?! – пытаясь защитить мужа, заметила Василиса.




















ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ


Лучше ходить в дом, плача об умершем, нежели ходить в дом пира.
(Екклезиаст 7: 2)





















Глава 1. Инквизиторы в еврейском квартале Севильи.
Заговор раввинов

Праздники бывают разные. Одни требуют уважения к традиции, другие устанавливаются в память о делах минувших дней, великих и не очень, а подчас даже скорбных. Особое место в жизни человека всегда занимали религиозные праздники. К ним относились с особым благоговением, а нередко и с фанатизмом. Следует заметить, что Бог никогда не требовал последнего как проявления слепой веры, но всегда предлагал порассуждать, прежде чем что-то делать, ибо, входя в Храм, снимают не голову, а всего лишь шляпу. Плохо, когда это путают. Путаница эта случалась не раз и прежде, поэтому история, о которой сейчас пойдёт речь, станет неким печальным напоминанием всякому, кто всё никак не разберётся в святом месте с головой и шляпой.
Пока в Новгороде продолжали праздновать Хануку – торжество Света, в Севилье, на родине родителей Иосифа, полным ходом началась подготовка к совсем другому торжеству – торжеству Тьмы. «Праздник» этот, судя по главным лицам и, что не менее важно, их упорству в желании достичь заветного результата, обещал затянуться надолго. И, как показала последующая история, опасения эти были небеспочвенные. Но будем последовательны!
Итак, рано утром первого января 1481 года в еврейский квартал под тревожную дробь барабанов вошла процессия во главе с Альфонсо де Охеда, приором доминиканского монастыря Севильи. Рядом с ним шли два инквизитора – Мигель де Морильо и Хуан де Сан-Мартин, которые совсем недавно были назначены испанскими королевой Изабеллой и королём Фердинандом для проведения расследований дел по уклонению от христианской веры в среде евреев Севильи. Вслед за ними под охраной воинов шли в белых сутанах и чёрных плащах монахи вышеуказанного монастыря и чиновники. Время от времени инквизиторская процессия останавливалась, чтобы зачитать эдикт папы Сикста IV о наказаниях, грозящих всякому, кто не будет соблюдать устав Святой Церкви. После каждого оглашения группа двигалась дальше под всё тот же тревожный бой барабанов, а на очередном доме клеился манифест, призванный разъяснить всякому его права, но главное – обязанности.
Право в нём было одно – исповедовать постулаты христианской веры, а в обязанности вменялся полный отказ от иудаизма, снабжённый многими пояснениями, но при этом настолько туманными, что два человека в полном уме и здравии вряд ли бы пришли к общему мнению на их счёт. Так, к примеру, в манифесте говорилось, что «будет считаться отступником всякий новый христианин, совершающий шабат, что будет исчерпывающе доказано, если в день шабата он будет одет в более чистые, чем обычно, бельё и одежду, если положит на стол чистую скатерть и если накануне с вечера у него не будет гореть очаг». Кроме этого, ниже следовало ещё более двух десятков пунктов подобного содержания. Как монахи-доминиканцы могли бы определить степень свежести сорочки еврея или скатерти на его столе в Субботу, непонятно и по сей день, но, видимо, как-то могли, а точнее – были обязаны. Субъективность восприятия позволяла очень широко трактовать все указанные в манифесте пункты, а это было не что иное, как произвол.
Потратив на оглашение новых правил исповедания веры несколько часов, церковная процессия с чувством выполненного долга удалилась. Еврейский квартал быстро наполнился суетой и тихими проклятиями в адрес непрошенных утренних гостей. Если вначале ещё кто-то силился понять, что от него требуют в этом манифесте, то потом, быстро уловив суть утреннего акта предупреждения и лицемерие самого документа, народ стал сбиваться в группы по несколько человек и живо обсуждать произошедшее, пытаясь найти выход из сложившегося положения, а положение, следует заметить, было, мягко говоря, плохим.
Вот так начался этот день для евреев Севильи, и уже к вечеру многие из них подумывали, а не собрать ли им скарб и покинуть свой квартал, ища спасения за пределами Испании. Конечно, такое развитие событий предвиделось и противоположной стороной, поэтому было объявлено, что всякий, кто станет спасаться бегством, покинув свой дом, тем самым признаёт себя виновным и будет на этом основании казнён. Но кого это сейчас останавливало?!
Кроме тех, кто уже мыслями был где-то на пути в Италию или в Португалию, были и те, кто решил идти до конца. Среди них, как не трудно догадаться, был главный раввин Севильи Диего де Сусан и старейшины еврейской общины. Все они договорились встретиться вечером в доме у главы севильских евреев.
Однако, а так бывает нередко, в то же время, но только в саду дома Диего его дочь, красавица Сюзанна, назначила свидание своему тайному воздыхателю и покорителю женских сердец королевскому рыцарю Педро де Гусману. Семья этого человека была благородной, а точнее – делала вид, что таковой является. Молодого и горячего во всех отношениях Педро честь заботила меньше всего, а потому рыцарское звание было лишь прикрытием, причём до определённого времени неплохим, его многочисленных авантюр. Увы, но наивная и беспечная Сюзанна, влюблённая в этого красавца-рыцаря, обращала мало внимания на такие мелочи. Она была вся в любви, любви пылкой и страстной. Девушка верила молодому испанцу, его словам о преданности и вечной, как сам мир, любви. Их свидания были редкими, а это только добавляло страсти влюблённым.
Как и было договорено между молодыми, Педро, тайно пробравшись вечером в сад раввина Диего де Сусана, ожидал Сюзанну. Девушка, улучив удобный момент, когда собравшиеся к тому времени старейшины с её отцом уселись за стол и приступили к серьёзному разговору, украдкой выскользнула из дома в сад. В мгновение ока она оказалась в жарких объятиях Педро.
– О! Как я ждал этого вечера! – нежно шептал он возлюбленной на ухо и целовал её в шею.
– Ах, милый! Я тоже скучала, но прости, мне сейчас нужно идти. В доме собрались старейшины общины, и боюсь, что моё отсутствие могут заметить. Жди, когда все разойдутся, я снова выйду к тебе!
– Что за странное собрание в столь поздний час? – с обидой и лёгким возмущением спросил у дамы сердца отпрыск семьи Гусманов, продолжая целовать её.
Девушка отстранила Педро.
– Хватит, подожди! Ты так погубишь и меня, и себя. Разве ты не слышал, что случилось сегодняшним утром?
– Да, что-то слышал, – лукавя, ответил испанец.
– Доминиканцы нас всех хотят извести! Мой отец с друзьями как раз сейчас обсуждают, как всему этому противостоять, – продолжала щебетать Сюзанна.
– Ох уж эти святоши! Им так и неймётся сунуть свой длинный нос в чужие дела, – делая вид, что сочувствует своей возлюбленной, сказал Педро.
– Это хорошо, что ты на нашей стороне, – томно поглядывая на своего возлюбленного, сказала девушка. – Ты ведь защитишь меня?
– Конечно, можешь не сомневаться! Ни один волос не упадёт с твоей прекрасной головки, – заверил испанец.
Сюзанна ещё раз прижалась к его груди и убежала домой. Педро прислушался. Из комнаты раввина доносились приглушённые голоса. Окно в дом, где собрались заговорщики, было слегка приоткрыто, и Педро, неслышно подойдя к нему, прислушался. Людей, сидящих в комнате, он не видел, но слова теперь были хорошо понятны ему.
– Я не пойму, почему именно сейчас, когда наши дела идут так хорошо, католики ополчились на нас? – спросил один из присутствующих в доме.
– Ицхак, я уже давно вам твержу, что здесь без генуэзцев не обошлось. Они так часто в последнее время посещают Изабеллу и Фердинанда, как будто ходят к себе домой. Всё ясно, как белый день: они хотят вытеснить нас с рынка Испании. А как они решили это сделать, нам всем сегодня утром объяснили! – прозвучал ответ.
– Но причём здесь монахи-католики?
– Монахи бывают разные. Одни падки на серебро, взять хотя бы кардинала Педро Гонсалеса де Мендоса с его жизненным девизом «воздержание ограничивает кругозор и иссушает душу», а, как известно, на роскошь тоже нужны деньги и немалые. Таких уговорить не составляет ни малейшего труда. Однако другие, я сейчас говорю о Торквемаде из Сиговии, напротив, сущие отшельники и пуритане, которые ради своих идей лучше умрут с голоду, но не откажутся от них. С ними хуже всего. Если им что-то придёт в голову, с их точки зрения верное и истинное, то тогда держись! Держаться на этот раз придётся нам.
– Вы хотите сказать, Диего, что набожная католичка Изабелла согласится использовать инквизицию для отъёма денег у нас?
– И не только денег, но и жизни. После казни еретика львиная доля его имущества переходит в пользу королевской казны, а она, как известно, пуста! Инквизиторам тоже на руку сие – они заберут треть, а доносчики – десятину. Более того, братья, многие испанские вельможи – наши должники, а отдавать долги у них желания большого нет. Так что искать поддержки у местной знати нам не приходится! Для многих это весьма удобный случай подзаработать на десятинах и разделаться с заёмщиками, то есть с нами.
– Какая мерзость!
– Может, предложить королеве лучшие условия, чем у генуэзцев, дать в конце концов денег, в виде отступных, и всё обойдется?
– Не будем наивными, Филипп. Дело зашло уже слишком далеко, раз за него взялся сам папа Сикст. Уже ничего не исправить, и подкуп здесь не поможет. Кардиналам нужны реальные жертвы, чтобы было чем отчитаться наверху. Поздно! Кроме того, тут некто решил мрачно пошутить: «Мы все знаем, чем угодить королеве, и не раз слышали, что для неё приятнее всего четыре вещи: воин на поле битвы, епископ в соборе, красивая дама в постели и вор на виселице». И пускай мы не воры, но наши шеи – вполне достойное Изабеллы удовольствие, тогда её двор расстанется со своими долгами.
– Хуан, вы всё время молчите. Что вы можете сказать нам?
– Рабби Диего, – начал отвечать человек со скрипучим, как телега, голосом, – я уже далеко не молод. Что сказать на всё это? Ужасно! Ужасно! Я стар, а потому бежать из Севильи уже просто не в силах. Деньги, как вы только что сказали, нам не помогут. Что остаётся? Защищаться!
– Вы это серьёзно?!
– А вы видите иной выход?
– Послушайте, дорогой Хуан, не стоит горячиться! Если мы поднимем восстание, то начнётся такая резня, что улицы наши будут по колено в крови. А власти разбираться не станут, кто виноват, а кто нет. Для всех них мы враги. Или вы забыли, что нечто подобное было уже в Бизье, когда легат папы Иннокентия III Арно Амори воскликнул: «Убивайте всех, Господь своих узнает!» – и тысячи альбигойцев пали от рук крестоносцев.
– Наверное, вы правы. Может, во мне сейчас говорит моя старость, и мне больше нечего бояться. Днём раньше, днём позже – какая разница?..
– Друзья, я думаю, что смирение – лучший выход. Мы, как и прежде, будем притворяться добропорядочными католиками, ходить на мессы и читать евангелия, а поздними вечерами за плотными дверями продолжим совершать наши служения. Надеюсь, что так мы сохраним жизни нашим жёнам и детям. Думаю, такие отступления от веры отцов наших не станут поводом к отвержению нас со стороны Предвечного. Он поймёт!
– Может, уже хватит кривить душой, Филипп? Пора дать отпор инквизиторам. Мы ни в чём не виновны, и вера наша не хуже их, раз они заявляют, что иудаизм – матерь христианства. Неужели они не понимают, что нельзя губить породившую их веру? К оружию! Всевышний с нами!
– Диего, остыньте! Давайте ещё раз подумаем, а завтра примем окончательное решение.
– Хорошо, Ицхак. Завтра я жду вас всех у себя.
Испанец, что всё это время был под окном и подслушивал разговор раввина со старейшинами, был в полном смятении. Мысли его лихорадочно сменяли одна другую: «Заговор! Это заговор! Я всё знаю! Святая Дева Мария! Что теперь делать? Многие знают о моей связи с дочкой раввина, а значит, станут думать, что я с ними заодно. Господи, я пропал! Ну почему я не слушал своих друзей, которые предупреждали меня, что связь с этой легкомысленной и избалованной еврейкой не кончится добром. Какой я глупец! Что делать? Завтра они вновь соберутся и утвердят план покушения, а на следующий день я буду на виселице. Я пропал!»
В голове Педро стук сердца отзывался, как тот барабан, что ещё сегодня утром будил еврейский квартал. «Бежать и немедленно! Куда? К чему эти глупые вопросы совести?! Конечно – к приору Альфонсо де Охеда!»
Совет старейшин еврейской общины разошёлся. Спустя полчаса Сюзанна вновь появилась в саду. Не найдя в укромном месте своего возлюбленного, она шёпотом позвала:
– Педро, милый, ты где?
В ответ стояла тишина…


Глава 2. Кровавый ответ севильской инквизиции заговорщикам

На следующее утро после тайного совещания заговорщиков в еврейском квартале начались аресты. Трибунал инквизиции, удобно расположившись в доминиканском монастыре Севильи Сан-Пабло, приступил к работе. Сначала он состоял из двоих вышеназванных монахов-доминиканцев и их советника, которым стал Хуан Руис де Медина, аббат церкви в Медина-дель-Рио-Секо (и по совместительству духовный наставник королевы). В качестве прокурора трибуналу был придан Хуан Лопес дель Барко, капеллан Изабеллы.
Держали заключённых в монастырском подземелье, которое наспех переделали под тюрьму. Вслед за арестами начались допросы, уговоры отречься от иудаизма, угрозы и пытки. Всё это не могло не быть незамеченным, да в общем-то никто и не собирался этого скрывать, напротив, всё делалось напоказ, к устрашению прочих. Многие в те дни задавались вопросом: в чём собственно вина несчастных евреев, которые ещё вчера были вполне благонадёжными горожанами?
С целью создания общественного мнения в среде испанцев по городу пустили слух, что во многих местах королевства «конверсос»  вместе с некрещёными евреями издеваются над иконами Иисуса Христа и даже распинают детей добропорядочных христиан, чтобы представить себе страдания и смерть, которым был подвергнут Сам Спаситель мира. Конечно, это была сущая ложь, но очень удобная для многих испанцев, тех, кто успел смекнуть, как теперь можно расправиться со своими заёмщиками и перестать быть «кому-то» должниками. Да, Соломон был прав, когда говорил, что «за всё отвечает серебро». Испанская инквизиция предоставила случай ещё раз всем убедиться в истинности еврейской мудрости.
Итак, в силу непоколебимости веры арестованных и их нежелания отречься от наследия предков, наступил первый день торжества Тьмы – шестое января.
Осуждённых вывели из тюрьмы монастыря Сан-Пабло ранним утром, а точнее – около семи часов утра. Все они были облачены в пёстрые санбенито  и колпаки. На каждом санбенито значилось имя жертвы и состав преступления против веры. На уродливые одеяния нанесли рисунки драконов и чертей для создания большего отвращения к приговорённым к смерти, вырывая тем самым из сердец свидетелей казни даже намёк на милость и сострадание к осуждённым. На шею каждому из них накинули верёвочную петлю, а вторым концом верёвки связали руки, в которых им было велено держать незажжённую свечу из зеленого воска.
Медленно, в назидание другим, их повели по улицам Севильи процессией, которую возглавил сам приор Альфонсо де Охеда. Впереди него шёл монах с зеленым крестом инквизиции, покрытым траурной вуалью. Зелёный цвет креста был призван напоминать свежесрубленную ветвь – Христа – эмблему истинной веры, в отличие от сухого хвороста, подбрасываемого в костёр, на который сейчас следовали приговорённые к казни.
Вслед за двумя монахами под балдахином алых и золотых тонов, в сопровождении четверых служителей и предшествуемый звонарём, облачённый в торжественную малиновую рясу шествовал священник. Ему было поручено этим утром читать мессу, что предписывалось ритуалом этого страшного торжества, установленного ещё во времена инквизиции на Сицилии. Священник нёс опресноки. С его приближением народ, что толпился по краям улицы, опускался на колени. Соборный звон колоколов и удары кулаков в грудь людей, встававших на колени перед священником, сливались в один леденящий душу марш.
За священником шли монахи монастыря, который стал последним приютом для арестованных, а за ними – сами осуждённые. Каждого из них сопровождали два доминиканца в белых сутанах и чёрных плащах, которые почему-то продолжали горячо убеждать тех, кто так и не признал своей вины, покаяться. Надежда на то, что это может произойти этим утром, таяла с каждым шагом в направлении к главной площади.
Альгвасилы  Святой палаты и воины гражданских властей с поблёскивающими в лучах утреннего солнца алебардами , которые покоились сейчас у них на плечах, шли по сторонам этой части процессии. Вслед за ними верхом на мулах, покрытых траурными попонами, ехали двое почётных инквизиторов, сопровождаемых всадниками в чёрных плащах с белыми крестами на груди – представителями Святой палаты, членами трибунала.
Впереди них торжественно и грозно несли флаг инквизиции, представлявший собой овальное изображение, где на чёрном поле красовался зелёный крест между оливковой ветвью и обнажённым мечом. Оливковая ветвь символизировала готовность инквизиции проявить милосердие к тем, кто искренним раскаянием и признанием заслужил прощение святой матери-церкви. Само же «милосердие» инквизиции почти не знало границ и состояло в удушении перед сожжением покаявшегося или, в лучшем случае, в его пожизненном заключении, конфискации имущества, бесчестии детей и внуков. Меч на флаге позволял понять, что есть не только милосердие, но и суд без милости. Процессию замыкали гражданские судебные чиновники и их альгвасилы.
В таком порядке процессия вышла на кафедральную площадь. Здесь накануне были установлены два обтянутых чёрной материей помоста для церемонии, которой было дано название «Акт веры». Чью веру здесь этим утром было решено проверить на прочность, догадаться несложно, однако сами испанцы думали иначе, а думали они, что этим актом коренные севильцы в очередной раз подтверждают свою приверженность к Святой Церкви, будто принадлежность их к папскому лону без подобных актов выглядела бы менее убедительной. Странно, не правда ли?
Осуждённых возвели на один из помостов и усадили на скамьях. Каждый из обвиняемых сидел между двумя монахами-домини-канцами. На другой помост, где находился алтарь и стояли стулья, поднялись инквизиторы, сопровождаемые стражей. Вслед за ними поднялся и священник в малиновой рясе. Покрытый вуалью крест поставили возле алтаря. Сопровождающие священника зажгли свечи, развели кадило, и, как только к небу стало возноситься сладковатое облачко ладана, началась месса.
По окончании служения осуждённым ещё раз предложили раскаяться и заключить мир с матерью-церковью. Последовал категорический молчаливый отказ.
Нотариус Святой палаты Севильи приступил к оглашению преступлений обвиняемых, подробно описывая, в чём конкретно выражалась приверженность того или иного осуждённого к иудаизму. Первым на стул поставили раввина Диего де Сусана. Тысячи глаз в эту минуту были устремлены на него. Он был непривычно спокоен. Глава еврейской общины медленно, желая запомнить эти последние минуты, обводил толпу взглядом. В одних глазах читался страх, в других – скорбь и сострадание, но были и третьи, в которых, кроме злорадства, раввин не увидел ничего. Это были глаза генуэзцев, пришедших этим утром на казнь, чтобы лично удостовериться, что вложенные ими деньги в испанскую корону начали совершать свою страшную работу.
Дочь раввина Сюзанна стояла невдалеке от помоста. Ужас от происходящего леденил ей душу. Она, всё ещё продолжая верить в чудо, искала глазами своего заступника Педро. Его нигде не было. С того злополучного вечера он так больше и не появлялся в их доме. Взгляд девушки нашёл в толпе друзей испанца. Их высокомерные ухмылки были отвратительны. Страшное откровение обдало её жаром. Она всё поняла и кинулась к отцу, простирая руки. Воины с алебардами преградили ей путь к помосту.
– Папа, прости меня! Прости!
Раввин перевёл взгляд с толпы на дочь. В его глазах заблестели слёзы. Он знал виновника происходящего. Это был он сам, а вернее, его попустительство по отношению к дочери и ловеласу Педро. Какой горький урок, какая скорбная чаша! Раввин прикрыл глаза.
Нотариус закончил читать длинный перечень вменяемых Диего де Сусану обвинений и стащил его со стула. Следом назвали имя старейшины Филиппа, и так всех остальных заговорщиков без исключения провели через эту, как казалось доминиканцам, унизительную процедуру. Мужчины из еврейской общины, те, что были посмелее, смотрели на своих осуждённых соплеменников, как на героев, как на заступников веры их отцов. На серьёзных и сосредоточенных мужских лицах играли желваки.
Зачитали приговор. Он был один для всех осуждённых – сожжение на костре.
Монахи опять принялись уговаривать еврейских старейшин раскаяться, публично отвергнуть Тору и принять Христа, однако, видя бессмысленность этого, они оставили приговорённых в знак того, что милость Церкви не безгранична и теперь осуждённые вверяются в руки светских властей. Заступнические слова инквизиторов с просьбой о том, чтобы не была пролита кровь осуждённых и не были нанесены травмы их телам, звучали издевательски. Обречённых увели с помоста и передали конвоирам гражданских властей, которым надлежало отвести осуждённых за город к месту казни. Процессия медленно двинулась в его направлении.
Посреди поля за воротами Севильи возвышался огромный белый крест, вокруг него были установлены шесть столбов с уложенными возле них вязанками хвороста. Приговорённых старейшин и раввина привязали к столбам, зажгли хворост. Доминиканцы вновь приступили к своим уговорам и призывам к покаянию осуждённых евреев под звуки потрескивающих костров, пока пламя почти полностью не объяло всех несчастных. Первоначально установившаяся гробовая тишина на поле прервалась истошными воплями родственников казнённых.
Весь этот страшный «праздник» занял не более трёх часов и был проведён судом Святой палаты с той помпезной торжественной медлительностью и хладнокровной невозмутимостью, как предписывалось её создателем «Directorium» – «simpliciter et de plano» , чтобы поспешность не привела к непростительному нарушению установленных норм отправления «правосудия».
Инквизиторы вместе с приором вернулись в монастырь для того, чтобы продолжить начатое дело, ибо в их списках подозреваемых уже значились несколько новых десятков фамилий. Разумеется, это были «конверсос». Толпа праздных зевак, ищущих острых развлечений и забав, так же удалилась восвояси. Многие из них отметили, что праздник удался. Не удалось одно – заставить их непоколебимой верой убиенных задуматься о справедливости совершённого религиозного насилия. Увы, сейчас им было не до этих размышлений, и не этого они искали в увиденном. Острые ощущения – вот всё, что так часто нужно толпе. И чем дальше – тем больше!
Евреи ещё долго стояли у столбов казни, пока и они не были увлечены в свой квартал их новыми вожаками. Поле опустело. Произошедшее с «конверсос» требовало от их общины осмысления и решительных мер.


Глава 3. Длинная рука Москвы. Бесславный конец хана Ахмата

Зима 1481 года. Кажется, всё, что принято называть Творением, спит под белым бархатом снегов. Но это лишь только иллюзия, хотя бы в том, что далеко не везде земля укрыта этим морозным одеялом, и даже если бы это было возможно, то и тогда зимний сон Творения оставался бы всё той же фантазией, мечтой утомлённого летним зноем путника. Почему? Человек, коему был вручён скипетр от всего сущего – вот ответ на этот вопрос. Он не знает покоя ни днём, ни ночью, ни в буйстве света, ни в царстве льдов. Что для него зима? Это всего лишь время, а с ним и очередная возможность решить проблемы. Плохо, когда человек – проблема для другого человека. Так уж повелось с Адама, что решение этих затруднений виделось не в диалоге, а в убийстве инакомыслящего. Действительно, к чему пустые разговоры, если одна из сторон уже всё для себя решила. И пускай проблема – твой брат, что с того?!
Видимо, так или почти так рассуждал сибирский хан Ибак, когда в декабре предыдущего года заканчивал грабить с подчинёнными ему ногайскими мурзами Мусой и Ямгурчи столицу Орды Сарай после разорения её речной ратью московского князя Ивана. Их совместный с Московией план опустошения славного ордынского града вполне удался. Однако проблема собственности заволжских степей (камень преткновения, так сказать, между ханом Ибаком и Ахмат-ханом) всё ещё оставалась и уже некоторое время выливалась в споры и взаимные угрозы. Время слов прошло. Орда была ослаблена «стоянием на Угре», а Москва – на подъёме. Ну как не воспользоваться такими обстоятельствами!
В ставке Ибака было жарко. Оживлённая беседа между ним и мурзами шла уже второй час.
– Великий хан! Может, всё-таки попробовать послать посольство и решить наши давние споры миром, – в очередной раз предложил Ямгурчи.
– Вот, вот, – поддержал его Муса.
– Вы как будто не знаете Ахмата. Он вначале согласится, а после вонзит вам в спину кинжал. Зачем ждать его укрепления? Он слаб, и в этом наша сила! – резко ответил Ибак.
– Всё верно, хан, – заметил Ямгурчи, – но мы всё же не достаточно сильны, чтобы сейчас напасть на держателя Орды. Его верный беклярбек с войском при нём, а Тимур – сильный воин. Думаю, нам с ним не совладать.
– Прекрасно, мурза, вы сами сказали, что следует сделать! – воскликнул Ибак.
– Что? – с полным непониманием спросил Ямгурчи.
– Нам следует выманить Тимура, а когда Ахмат останется один, без защиты, – убить его, – хитро прищуривая глаза, ответил Ибак.
– Но как это сделать? – ехидно поинтересовался Муса.
– Да, хан, как? Сегодня мы – его единственная угроза, и царь Орды вряд ли распустит войско, ожидая возможного нападения. Не сегодня, так завтра ему доложат о нашем вторжении в Сарай. Что тогда его заставит ослабить личную охрану? – поддержал Мусу Ямгурчи.
– Вы правы. Мы – его единственная сейчас опасность. Иван с войсками отошёл в Москву от Угры. Король Казимир, союзник Ахмата, не станет портить с ним отношения даже из-за верхнеокских княжеств, да и смута в его вотчине вряд ли позволит ему отомстить. Менгли Герай, как сообщают наши разведчики, ищет мира с Литвой, а значит, не станет идти войной против её союзника – Орды. Всё верно. Единственный выход – заставить Ахмата думать, что наша цель – не он, а кто-то другой! – ответил Ибак.
– Кто? – почти одновременно спросили мурзы.
– Я думаю, что кандидатура казанского хана Ильхама будет вполне приемлемой. Князь Иван уже который год вынашивает планы посадить на его место Мухаммед-Амина. Мы можем сделать вид, что желаем этому поспособствовать и совместно напасть на Казань весной этого года. Если такое письмо вдруг окажется в руках Ахмата, то это вполне может его успокоить и сподвигнуть полностью распустить войско, – предложил Ибак.
– А что, – несколько задумчиво согласился Муса, – почему бы и нет?!
– Да, план хитрый! – поддержал идею сибирского хана Ямгурчи.
– Если все согласны, – Ибак сделал паузу и, дождавшись окончательного согласия от собравшихся, продолжил: – тогда дело за малым – составить соответствующее письмо на имя князя Ивана и позаботиться, чтобы гонец с ним угодил в руки дозорного разъезда ахматовой охраны.
– Это не сложно, – злорадствуя относительно уже видящегося будущего Орды и личной лёгкой поживы, отозвался Ямгурчи…
Спустя неделю гонец с устья Северского Донца, где недалеко от Азовского моря остановился на зимовку с войском Ахмат-хан, докладывал Ибаку о том, что его секретный отряд справился с заданием – письмо попало адресату и возымело силу: ордынский хан распустил войско и беклярбек Тимур так же отошёл в свой улус.
Не теряя ни дня, тысяча казаков Ибака во главе с ним и пять тысяч воинов мурз Ямгурчи и Мусы отправились в свой кровавый поход. К вечеру пятого января они оказались в районе ставки Ахмата. Укрыв воинов за холмом, заговорщики наблюдали с него за состоянием ордынской охраны. Убедившись в том, что защита хана поставлена из рук вон плохо, они уже собирались вернуться к воинам, как вдруг заметили конника, который стрелой примчался с каким-то посланием для Ахмата.
– Что бы это значило? – прошептал Муса.
– Нас кто-то предал? – предположил Ямгурчи.
– Подождём, а там будет видно, – предложил Ибак.
Через четверть часа гонец вышел из палатки хана и так же быстро скрылся в степи. Часовые охраны продолжали спокойно мерить шагами периметр палатки Ахмата.
Прочитав письмо Ширинского бея, которое только что было доставлено в зимнюю ставку Орды, хан размышлял о хитросплетениях политики. Придя к выводу, что это всего лишь очередная ловушка и без Московии здесь дело не обошлось, Ахмат бросил письмо в огонь. Языки пламени очага быстро поглотили надежды Эминека.
– О Аллах, как я устал, от всего этого! – воскликнул в сердцах хан. – Как сейчас хочется покоя!
Повинуясь воле своего господина, четверо охранников Ахмата вышли из палатки.
– Смотрите! Ордынский царь собирается спать, – указал на верный признак готовящегося ко сну Ахмата продолжающим скрываться с ним за холмом мурзам Ибак.
– К чему тогда здесь был этот гонец? – спросил Ямгурчи.
– Видно, что-то не сильно серьёзное было в том послании, – предположил Муса.
Верно, – не сильно. Только к чему такая спешка конника? – продолжал задаваться вопросом о резвости гонца Ямгурчи.
– Убьём хана, и тогда всё узнаем. Чего гадать? Возвращаемся к казакам. Утром, когда многие из охраны Ахмата будут спать, решим наше дело – скомандовал хан Ибак.
На рассвете всё было кончено. Обезоружив охрану и отрубив собственноручно голову спящему ордынскому царю, Ибак отправил письмо князю Ивану со словами «убил твоего врага».
Простояв ещё пять дней на землях ахматовой Орды и захватив огромную добычу, сибирский хан отправил её в свою столицу – Чинги-Туру, надеясь превратить этот город в новый торговый центр ордынцев, а пленных повёл туда, не грабя. Так стала расти мощь Сибирского ханства, а его дружба с Москвой строилась пока что на крови их общих противников.


Глава 4. Киевская масленица. Воевода Ходкевич
раскрывает заговор князей против короля Казимира

Итак, один из врагов Московии – Ахмат-хан – был повержен. Пришёл черёд Ивану III посчитаться с королём Казимиром за братьев своих Андрея Большого и Бориса, которые были им использованы для поднятия бунта на Руси накануне решающего противостояния на Угре с ордынцами. Вступив в дипломатическую игру с Менгли Гераем, для того чтобы заручиться его поддержкой на этот счёт, и пообещав всяческую помощь заговорщикам во главе с князем Ольшанским, государь московский ожидал середины апреля, когда должно было состояться покушение на короля...
С наступлением весны приходят и весенние праздники. Один из первых – масленица. Праздник этот символизирует торжество света и тепла, время радости и надежд, а, как известно, у каждого надежды свои. Киев хоть и был воеводством литовским, но традиции свои помнил и чтил. Среди них – славный кулачный бой на масленицу.
Молодые киевляне готовились усердно, упражнялись, чтобы, если повезёт, тронуть сердце воеводы своей удалью, а там, глядишь, он и в дружину свою храбрую определит, на довольствие поставит, коня и меч даст. Мечта! Поэтому кто-то учился вязать в узел кочергу, кто-то фигой гнуть монеты. У каждого была своя потеха.
Парубки, смотря на опытных бойцов, стремились во всём им подражать, а за всеми ними тянулись дитяти, лелеющие в своих крошечных сердцах желание скорейшего посвящения их в мужчины через постриг, а это был тоже своего рода праздник. Происходил этот священный для мальчиков обряд обыкновенно между пятью и семью годами. Сыну киевского воеводы Ходкевича Андрею шёл шестой год, а значит, пришло время сажать его на коня и стричь. Решено это было совершить десятого апреля.
Утром установленного для посвящения дня под одобрительные улыбки и приветствия дружинников Андрея провели на гнедом коне перед их строем, затем отслужили молебен в честь будущего воина, а в полдень устроили постриг. На этом обряде присутствовали все Ходкевичи: отец – великий воевода Иван Фёдорович с женой Агнессой Ивановной Бельской; старшие сёстры Андрея – Аграфена и Якумила; само собой разумеется – личный оруженосец воеводы Дмитро; сотник Фёдор Коневич; некоторые славные верховые дружинники, гудошники  и хоровые певцы.
Юнака в белой рубахе усадили на табурет в центре гридницы. Оруженосец Дмитро с ножницами на подносе и факелом в руке встал рядом. Сотник, одев нагрудную повязку, начал торжественное чтение из требника: «Преданным от предков наших обычаем, по требованию здесь присутствующего отца, приступаю к святому обряду пострижения сына его, тут сидящего, и сотворяю то способом, установленным старейшими задруги ».
Закончив читать, он подал знак посвящаемому и подошёл к нему. Мальчик вскочил на табурет и вытянулся, как струна. Коневич перешёл к вопросам. Задавал он их громко, дожидаясь ответов:
– Кто ты будешь? – Литвин смелый!
– Какой знак твой? – Щит верный.
– Где живёшь ты? – Между вами.
– В каком крае? – В земле литовской.
– Что земля та? – Моя отчизна!
– Чем добыта? – Кровью и шрамом.
– Кто ты ей? – Литовское дитя.
– Что ты должен? – Отдать жизнь.
– Во что веришь? – Литвин – значит человек смелый.
Смелый мыслью, словом, делом!
Литвин – правый Славянин,
А Славянин – это христианин!
Так учили меня родители,
Так я мыслю, тем горжусь.
Получив очередной знак от сотника, мальчик сел на табурет. Фёдор взял ножницы с подноса. Срезав пучок волос с головы юнака, он положил их на поднос, где они и были преданы огню. Андрей вновь встал на табурет. Под звуки музыки хоровые певцы вместе с дружинниками затянули гимн. Сотник на время пения отошёл в сторону, затем вернулся с караваем. Разломив его над головой сына воеводы, пожелал ему стать доблестным воином, славой своего отца.
После обряда посвящения Иван Ходкевич подошёл к сыну и, не без гордости за него, вручил ему в подарок лук и колчан со стрелами. Глаза сына засверкали от радости, а по щеке его матери Агнессы покатилась слеза. Воевода обнял сына.
– Будь твёрд и мужественен, – пожелал он ему.
– Да, отец, – как-то по-взрослому ответил Андрей, пытаясь обхватить родителя за плечи.
Агнесса пригласила всех к столу испить чарки с мёдом за доброе будущее её сына.
В гридницу вошёл тиун дворский и, обращаясь к старшему Ходкевичу, сообщил:
– Прибыл гонец из Слуцка.
– Пусть ждёт, – отмахнулся воевода, досадуя, что посыльный прибыл в столь неподходящий момент.
– Не изволь гневаться, воевода, только гонец этот требует срочной встречи, ибо дело, о котором он собирается поведать, как он сам говорит, безотлагательное, – голосом, полным извинений, продолжил тиун.
Ходкевич нервно поджал губы и вышел из гридницы. «Не к добру всё это», – мелькнуло у него в голове.
В прибывшем гонце воевода признал своего доверенного человека, конюха Борислава, что тайно был внедрён в челядь двора князя Михаила в Слуцке.
– Молви! – приказал Ходкевич гонцу.
Задыхаясь от спешной дороги и волнения, шумно дыша, конюх, переходя на шёпот и оглядываясь по сторонам, сообщил:
– Беда, мой господин! Беда! Князья Гольшанский, Бельский и Слуцкий замыслили худое – убить на готовящейся свадьбе Фёдора с Анной Кобринской короля Казимира! Я это сам случайно услышал, когда в конюшне убирался. Они, заговорщики, значит, меня не заметили и подумали, что никого нет поблизости. Так вот, князь Гольшанский обсуждал со Слуцким план убийства Казимира. Договорились убить короля на охоте, следующим днём после венчания Бельского с Анной. Войска привели в готовность на случай провала покушения и начала войны. Беда, воевода!
Ходкевич хотел было сказать, что всё это не более чем вздор, но тут призадумался. Только теперь он понял, почему его жена Агнесса, получив из Белого, вотчины её брата князя Фёдора Бельского, письмо с приглашением на торжество две недели назад, вдруг заявила, что она не сможет поехать к нему на свадьбу по причине приключившегося с ней внезапно какого-то женского недуга и в этой связи дальнюю дорогу в Кобрин она не перенесёт. «Так вот что это за странная болезнь у моей супруги», – догадался воевода.
– За мной, – резко скомандовал он гонцу, и они оба быстрым шагом направились в покои княгини.
В женской половине терема Ходкевичей всё благоухало, на окнах в вазах стояли распустившиеся вербы, пахло свежим ладаном зажжённых ещё с утра лампад перед образами. Найдя шкатулку жены с письмами, которые временами приходили Агнессе от её родственников, Ходкевич отыскал среди них то, что сейчас интересовало его больше всего, – письмо от её брата, князя Бельского. Обнаружив послание, он начал внимательно его читать.
В палату вошла супруга воеводы. Иван Фёдорович окинул её суровым взглядом и, протягивая письмо, сказал:
– Это твоя болезнь?!
Отпираться было бессмысленно. В письме брат предупреждал Агнессу о готовящемся покушении на короля и просил её не приезжать по причине небезопасности присутствия семьи Ходкевичей на свадьбе. Княгиня опустила глаза. Гонец, понимая щекотливость сложившейся ситуации, вышел из покоев.
Иван Фёдорович продолжал:
– Ты хоть понимаешь, что случится, если всё удастся? Это война с Московией! Польская шляхта просто так земли князей-заговорщиков, что простираются от границ с Русью вплоть до реки Березины, не отдаст. Ты защищаешь брата. А обо мне ты подумала, о детях своих, что будет со всеми нами?
Агнесса упала в ноги Ходкевичу.
– Прости, дорогой! Что же теперь делать?
Воевода поднял жену.
– Встань! Я присягал на верность Казимиру, а это слово чести. Мой долг защитить его. Защищая его сейчас, я защищаю вас и государство от войны. Тысячи людей будут продолжать спокойно жить, пахать, рожать. Мне жаль, что твой брат ввязался в это дело. Выбор невелик: либо на алтарь будут принесены твой брат и его сообщники, либо многие погибнут ради их интересов. Решай!
От нервного напряжения у Агнессы подкосились ноги. Она побледнела и стала медленно оседать. Подхватив жену, Ходкевич усадил её на скамейку.
– Ты просишь невозможного, – чуть слышно ответила княгиня.
Воевода, оставив жену, направился к выходу. Уже в дверях он обернулся и сказал:
– Время не ждёт!
Гонец стоял у дверей.
– Ступай в мои покои и жди меня там, – приказал Бориславу Ходкевич, – я скоро буду. Нужно ещё закончить посвящение сына.
Вернувшись в гридницу, Иван Фёдорович подошёл к столу быстрым шагом и поднял кубок со словами:
– За верность и честь, сын мой!
– За верность и честь! – подхватили дружинники и гости с Андреем.
Испив чашу благословений, воевода быстро удалился, не дав никаких объяснений на счёт скоротечности церемонии.
Гонец ждал в его покоях, тревожно поглядывая на двор, где воины упражнялись в кулачной борьбе. Войдя в свою палату, Ходкевич сел за стол и стал что-то быстро писать. Закончив послание и скрепив его своей печатью, он протянул бумагу Бориславу.
– Здесь письмо королю, в котором написано, что хан Крымского Юрта собирается опять напасть на Литовское княжество. Это на тот случай, если тебя вдруг схватят люди Слуцкого. Так они ничего не заподозрят. Когда прибудешь в Кобрин к Казимиру, на словах ему всё объяснишь, как мне, и про письмо скажешь, что оно для отвода глаз. Скачи немедля, коней не жалей! Путь не близкий – вёрст шестьсот. У тебя осталось пять дней, потом будет поздно. Казначей даст нужную сумму на дорогу!
– Всё исполню, мой господин, – ответил гонец и вышел из покоев.
– Господи, благослови! – сказал ему вдогонку воевода.
 
Глава 5. Торжественная свадьба княжны Анны Кобринской. Побег Фёдора Бельского

Кобринский замок вместе со своими обитателями жил предсвадебной суетой. Его мосты, что перекидывались через речку Кобринку и ров, таким образом соединяя Верхний замок с Нижним, а тот – с прилегающим посадом, не поднимались и в ночное время по причине постоянной доставки продуктов и всевозможных прочих товаров для приготовления к венчанию. Пятнадцатого апреля ждали короля со свитой и отрядом его охранения человек в триста кавалерии и такого же количества пехоты. Местные воины, чтобы не ударить в грязь лицом, чистили пищали, до блеска натирали пушки и серпантины, а на башнях развешивали флаги Литовского княжества и рода Кобринских. Булыжные мостовые отмывали от прошлогодней грязи. Здание ратуши покрывали свежей краской.
Невеста, как ей и полагалось, заканчивала последние приготовления к выходу на венчание и уже успела сменить по традиции чёрное платье на нарядное красное, расшитое жемчугом. На голове Анны возвышался красивый кокошник. Многочисленная прислуга, любуясь новобрачной, постоянно отпускала ей комплименты. Лёгкая, как облако, мечтательная улыбка не сходила с лица невесты. Молодость, весна, первые цветы и… любовь! Чего ещё желать?! Пожалуй, действительно, – нечего, всё остальное у Анны было: имя, земли, богатство. Этот день обещал стать верхом её счастья.
В покои новобрачной вошла служанка и сообщила молодой княжне, что всё готово к выходу. Глашатай короля уже прибыл в замок и оповестил народ о приближении Казимира.
На площади перед ратушей было многолюдно. Толпы зевак собрались, чтобы посмотреть на свадьбу их будущей хозяйки и, разумеется, на короля. Казимир въехал в замок под звуки горнов. Народ, завидев торжественную королевскую процессию, принялся перешёптываться, в основном этим отличались дамы, хотя и дворовые служанки были не прочь обсудить новые изыски моды прибывших из столицы франтов. Король был одет в соболиный полушубок с короткими рукавами, поверх которого развевалась багряница. На голове Казимира был меховой берет с крупной рубиновой брошью посредине.
На площади ратуши короля и его свиту встретил брат Анны Иван. После коротких взаимных приветствий они уже вместе продолжили движение к Никольской церкви, где их уже ожидали новобрачные и многочисленные именитые гости. Королевскую карету и обоз с подарками отправили на княжеский двор.
У входа в небольшой храм, который если и мог чем гордиться, то только, пожалуй, историей того, в честь кого он был выстроен, а точнее, историей многочисленных духовных подвигов ревнителя Божьего Николая Мирликийского, короля встретил священник Сенько Сергович с двумя послушниками, которые приходились ему сыновьями. Священство своё и саму церковь они получили в дар от князя Кобринского Ивана Семёновича, брата невесты, ещё лет десять назад и исправно несли служение среди народа. На паперти перед входом в храм стояли: жених – князь Фёдор Иванович Бельский в окружении Гольшанского и Слуцкого, мать невесты – княгиня Ульяна Семёновна Гольшанская с Анной.
Казимир спустился с коня, подошёл к священнику и припал на одно колено, чтобы поцеловать святой крест. Ожидавшие короля персоны склонились в реверансе. На лицах православных князей были приветливые улыбки. Только один Бог знал, что в этот час скрывалось за ними. Казимир, учтиво наклонив голову, улыбнулся в ответ. Священник пригласил всех внутрь для служения. Жених с невестой вошли в церковь вслед за Сенько Серговичем, далее – король с матерью Анны, а после них – родственники и гости.
Сыновья священника вознесли над головами новобрачных короны, и торжественная литургия началась. Сенько говорил долго, наставляя жениха и невесту на счастливую и праведную совместную жизнь. Мать Анны Ульяна Семёновна слушала проповедь и, вспоминая свои годы счастливой жизни с мужем Семёном Романовичем, внутренне сожалела, что супруг её не дожил до этого светлого дня. О, если бы она знала сейчас, что уготовано её дочери! Если бы только знала! Но её предусмотрительно не стали посвящать в подробности задуманного, и княгиня, как и её дочь, пребывала в состоянии счастья и больших надежд. Иллюзии порождаются неведением, а от неведения, как известно, гибнет народ Божий. Такова непреложная Божественная мудрость.
Литургия закончилась. Священник именем Христовым благословил Фёдора и Анну. Новобрачные приняли поздравления и под восторженные приветствия народа, выйдя из церкви, направились с гостями в замок на пир, который плавно с появлением первых звёзд перешёл в танцы.
Короткая ночь, полная любви, прошла, как миг. Под утро Анна уснула. Даже во сне она продолжала улыбаться. Задержавшись у изголовья молодой жены и стараясь не нарушить её радужных грёз, Фёдор ещё раз окунулся в её золотистые пряди волос, что были откинуты на подушку. «Пора», – буквально заставил себя оторваться от супружеской постели князь.
Воспользовавшись сном Анны, Фёдор спустился в сад, чтобы на тайной встрече с единомышленниками в последний раз обсудить детали покушения. На внутреннем дворе было пусто. Звёзды дожигали себя в пробуждающемся дне. Вдруг за спиной князя послышались торопливые шаги. Бельский обернулся. Перед ним стоял слуга брата княгини.
– Князь, – обратился он к Фёдору, – только что в замок прибыл гонец из Киева от воеводы Ходкевича. Глава личной охраны Казимира допросил его, ибо он просил незамедлительной аудиенции короля. Я подслушал их беседу. Заговор раскрыт, а ваша сестра во всём призналась. Всё кончено! Вам нужно бежать!
От услышанного у Бельского всё сжалось внутри.
– Как же остальные?
– Бегите, пока мосты замка ещё не подняты по приказу Казимира, – взмолился слуга, – бегите, если хотите, чтобы княгиня уже сегодня не стала вдовой! А там, дай Бог, всё образумится!
– Коня!
– Я всё приготовил. Он у выхода из сада. Спешите, князь!


Глава 6. Олег Рукавов и Иосиф. Хорошие новости

В конце апреля, как это бывало и прежде, новгородские купцы вновь прибыли для торговли в Киев. С ними приехал и Олег Рукавов. Тарасий по обоюдному согласию их семей в очередной раз остался на хозяйстве, да и присматривать за грудным дитём вместе с Василисой ему как отцу было сподручнее. Иосиф встретил Олега прямо на причале, куда ходил каждый день вот уже неделю и справлялся о том, не приходили ли торговые ладьи из Смоленска с купцами. Столь нетерпеливое ожидание его было понятно, ведь когда в сердце огонь, то о каком хладнокровии может идти речь!
Увидев знакомую фигуру, Олег рассмеялся, подходя к Иосифу:
– Ох уж эта Мазаль! Теперь не я тебя, а ты меня дожидаешься!
– Снова ты! – сказал Иосиф, и друзья обнялись.
– Да, как видишь! Жив и невредим!
– Что с Тарасием? – поинтересовался Иосиф.
– И он здравствует, да ещё как! Сына они с Василисой себе родили. Пересветом нарекли! – ответил Олег.
– Какое интересное имя! Не иначе – с умыслом.
– Ты, как всегда, брат, словно в воду глядишь... Подожди, – прервал речь Олег, – что мы тут, на причале, разговариваем? Пойдём что ли на постоялый двор, в нашу купеческую слободу. Посидим, поговорим, а товар свой я чуть позже заберу.
– Хорошо, – согласился Иосиф, и оба направились в сторону купеческого посада.
Уже через четверть часа они сидели в знакомой харчевой избе и вели беседу.
– Ну что, рассказывай, Олег, отчего такое имя у сына Тарасия, – продолжая начатый разговор, предложил Иосиф.
– У нас в Новгороде большие перемены. Братьев наших Алексия и Дионисия забрал к себе в Кремль на служение государь московский. Так они ещё прошлой осенью нас покинули. Вместо них теперь у нас старейшиной стал брат Ерас. Ты его помнишь. Так вот, он решил ввести в общине празднование Хануки. Всем понравилось. Добрый праздник, о приходе Христа напоминает и об окончательном установлении Его Царства и власти Света по всей земле. И что ты думаешь? Пока мы с Тарасием с хутора нашего ездили в Никольскую церковь на торжественные собрания, Василиса его возьми да и роди! Моя Ольга сама приняла роды, вроде повитухи. Представляешь!
– Вот это новости!
– Да, у нас большие перемены, – не без гордости заметил Олег.
– Скажи, брат, от Алексия и Дионисия что-то слышно? Как они там, в Москве?
– Вроде неплохо. Во всяком случае, так говорит Ерас. Он нас не посвящал в подробности. Может, сам тебе всё в письме написал, – предположил Олег. – Кстати, вот и оно, возьми.
Тут он достал из кафтана послание из Новгорода и протянул его Иосифу.
– Ладно, почитаю, – сказал Иосиф и, продолжая справляться о жизни Рукавовых, спросил: – А как Тарасий отнёсся к твоему успеху на киевском торге?
– Он вначале не поверил, что я смогу с этим делом справиться, но когда увидел прибыль – ахнул! Такого и он в хорошие года не получал от торговли. Я, конечно, ему всё рассказал, и про твою небольшую хитрость. Он долго смеялся. Привет тебе передаёт и благодарит, – ответил Рукавов.
– Спасибо, Олег, – поблагодарил в ответ Иосиф и, сдвинув брови от воспоминаний общинной новгородской жизни, спросил: – Подожди, а где же вы специальный подсвечник для Хануки взяли? Что-то я не припомню, чтобы он у нас был в Новгороде.
– Известно где – у одного еврея-торговца приобрели. Тот удивлялся и долго расспрашивал, зачем да почему. Верно! Если не знать о всех наших тайнах, то и впрямь, зачем священнику Ханукия?
– Хорошо. Надеюсь, брат Ерас понятно объяснил всем вам связь нашего еврейского праздника с благой евангельской вестью, – решил уточнить Иосиф.
– Да, конечно!
– Слава Богу!
– Иосиф, завтра я уже выхожу на торг, и если ты принёс письмо для Мазаль, то я ей передам, как только придёт, – предложил помощь Олег.
– Спасибо, брат!
Иосиф достал письмо и передал его Олегу.
– Ладно, мне пора, ещё товар нужно сгрузить, пойду, – пряча послание в отворот кафтана, сказал Олег.
– Мне тоже пора в библиотеку, – ответил Иосиф и, попрощавшись, друзья разошлись каждый по своим делам.


Глава 7. Болезнь Зарры

В приподнятом настроении по случаю восстановленного, пускай и тайного, но всё же общения с Иосифом, Мазаль разбирала на кухне своего дома продукты, только что принесённые с рынка. Напевая, она порхала от одного стола к другому и обратно. Её отец Иаков, заглянув к дочери и обратив внимание на буйство её молодости, игриво заметил:
– Пора тебе замуж, дочка!
– Как замуж?
В сердце Мазаль всё оборвалось. Только теперь она столь ясно поняла, что её ожидания писем от Иосифа было нечто большим, чем необходимость в братских наставлениях по Слову Божьему. Нет! Она ждала писем мужчины, к которому уже успела привязаться и которого успела полюбить. Но если до этого она мало задумывалась над происходившими с ней переменами, то теперь вдруг ясно осознала новую реальность, с которой необходимо было считаться: она любит Иосифа, чего совершенно нельзя сказать об отношении её отца к нему. Предложение выйти замуж в таких обстоятельствах было для неё подобно приговору.
– Что за странный вопрос?! – удивился Иаков. – Не все ли девушки в твоём возрасте мечтают стать жёнами и мамами?
– Да, но… – попыталась возразить Мазаль.
– Вот видишь – «да», а про «но» будем считать, что я не слышал, – оборвал дочку глава семьи.
– Отец, я ещё не готова! – воскликнула девушка.
– Странно, не я ли раввин? А раз так, то и подготовлю в наших лучших традициях, не беспокойся, – заверил Мазаль отец, стараясь воспринимать слова дочки не как отказ, а всего лишь как страх перед неизвестностью брачной жизни.
На кухню зашла Зарра. Мазаль кинулась к матери, ища защиту:
– Мама, я не хочу замуж!
Жена Иакова хотела было вступиться за дочь, но сильный приступ кашля оборвал её на полуслове. Такие приступы посещали её уже вторую неделю, и до сих пор они списывались домочадцами на весеннюю простуду. Зарру отпаивали мёдом, давали настои лечебных трав, надеясь на выздоровление. Ночную её потливость связывали с действием лекарств, а слабость – с усталостью и самой болезнью. На платке, которым Зарра прикрывала рот во время приступа кашля, показалась алая кровь.
– Мама… – только и сказала Мазаль, при этом в её голосе послышалось то неприятное удивление, что больше похоже на обречённость.
Иаков, смотря на кровь, молчал, потрясённый истинной причиной плохого самочувствия его жены.
– Что это? – указывая на кровь на платке и всё ещё не желая принимать страшный факт, спросила Зарра у мужа.
Выведенный из оцепенения вопросом жены, Иаков крикнул:
– Соломон!
Уже через мгновение сын Иакова был на кухне.
– Что стряслось? – с тревогой смотря на отца и читая страх в его глазах, спросил Соломон.
– Беги за врачом и скорее веди его сюда. Скажи ему, что беда в доме у раввина, понимаешь – беда! Но пусть молчит!
– Да, бегу, – повинуясь приказу отца, ответил Соломон и скрылся за дверью.
Спустя полчаса старик Моше сидел у постели Зарры и осматривал её. Иаков с детьми ожидали его снаружи за дверью. Лекарь, увидев кровь на платке жены раввина, настрого запретил всем входить к ней. Минуты ожидания показались всем вечностью. Наконец, Моше вышел из спальни Зарры. В глазах его была скорбь.
– Что? – с ужасом спросила Мазаль у врача.
Моше, посмотрев на Иакова, сурово заключил:
– У неё сухотка .
– Как такое может быть? Может, это что-то другое? – всё ещё надеясь на лучшее, спросил глава семьи.
– Потливость, кашель, кровь. Есть, конечно, чего я раньше не встречал при сухотке – это опухшие колени Зарры и странные бугорки под её кожей, а в остальном, по-моему, всё предельно ясно. Я понимаю, что эта болезнь заходит в лачуги и обходит стороной дворцы, но сейчас не до этих деталей. За последний год через Киев прошло много разного кочевого народа. Кто знает, может, в этом и есть причина беды, – ответил старик.
– Что нам делать? – спросил Соломон, полный решимости и готовый на всё ради мамы.
– Согласно лекарскому закону, мне следует доложить о случившемся властям города. На вашем доме начертят красный крест, чтобы всякий, видящий его, обходил это жилище стороной, – ответил врач.
– Мы что теперь – прокажённые?! – воскликнул раввин.
– Можно и так сказать, – с грустью заметил лекарь.
– О, Всевышний!
– Послушайте, рабби, это ещё не всё. Отныне не только ваш дом будут обходить стороной, но и вы сами не сможете входить в синагогу. Ни ваш сын, ни ваша дочь не смогут жениться и выйти замуж, таков закон, – продолжил объяснять Иакову сложившееся бедственное положение его домочадцев старик Моше.
– Это невозможно! – возразил Соломон.
– Да, невозможно, – с негодованием в голосе от осознания, что жизнь семьи рушится на его глазах, и соглашаясь с сыном, сказал Иаков.
– Что вы предлагаете мне? – с недоумением спросил Моше.
– Можно ли всё это оставить тайной для окружающих, чтобы о болезни моей жены знали только мы одни? – с надеждой спросил раввин.
– Конечно, у врачей есть свои тайны, но это касается только незаразных болезней.
– Вы мудрый врач! Подумайте, чем мы рискуем?! Живя под одной крышей с моей больной женой, я и мои дети уже никогда не сможем быть в обществе. Разве это не смерть или, по крайней мере, обречение на неё. Кто хочет подобного?! Что так смерть – от болезни, что так – от полной изоляции. Неужели нет выхода? – умоляюще спросил Иаков.
– Уважаемый рабби! Ваша смерть в изоляции – это спасение для остальных, кто ещё здоров. О них вы подумали?! – строго смотря на раввина, заметил Моше.
– Я готов на всё, – смотря на своих детей, ответил раввин, – говорите, доктор, что нужно делать, чтобы устранить угрозу распространения болезни, и мы всё исполним в точности.
– За точность я не сомневаюсь, – грустно улыбаясь словам Иакова, ответил лекарь.
О законничестве раввина слагали легенды. Он был до такой степени служителем буквы Закона, что отход хотя бы на йоту от него был подобен краху Божественного порядка.
Старик задумался. Все с напряжением ждали его решения.
– Ладно. Пусть всё останется тайной, – согласился не без колебаний Моше.
Иаков облегчённо вздохнул.
– Итак, уважаемый рабби, вы должны мне обещать, что всё исполните в точности. Первое – Зарра не должна выходить из своей комнаты. Всё необходимое вы один будете передавать ей. Чтобы вы сами не заразились, вам придётся входить к жене в особом костюме чумного доктора. Я приготовлю его для вас. Всякий раз, одевая его с особой маской, в её клюв вы будете толочь чеснок для предотвращения заражения. Второе – комнату вашей жены нужно будет проветривать три раза в день, когда вы будете в неё входить. Запаситесь ладаном и после проветривания окуривайте им спальню супруги. И третье – пусть она ест побольше зелени. Это всё, что я пока могу вам сказать.
– Хорошо, – облегчённо вздохнув, сказал Иаков.
– Постойте, но что мы скажем соседям, почему моя мама перестала выходить на улицу? – всхлипывая, спросила у отца Мазаль.
– Да, – заметил Соломон, – она – душа наших женщин, и её долгое отсутствие вызовет немало вопросов у них.
– Мы скажем, что она уехала к одной из своих родственниц, мол, та серьёзно заболела, а ухаживать за ней некому. Вот и помогает Зарра по хозяйству, – предложил Иаков.
– Сможем ли мы так долго водить всех за нос? – усомнился в идее раввина Моше.
– Сможем, – ответил Иаков. – Когда моя жена умрёт, мы объявим спустя какое-то время, что она почила на чужбине, а её саму тайно похороним. Вот и всё.
Моше потёр лоб, который, как показалось ему, раскалился не хуже горшка в печи, и продолжил:
– Пусть будет так, как вы сказали. К завтрашнему утру я приготовлю защитный костюм. Пусть Соломон зайдёт ко мне и заберёт его. А теперь мне пора идти, иначе моё долгое пребывание у вас может также вызвать подозрения у членов общины.
– Я провожу вас, – учтиво предложил хозяин дома.
– Благодарю, рабби, – ответил старик.
Уже в дверях Иаков, прощаясь с лекарем, с невыразимой тоской заметил:
– Ещё несколько часов назад я совсем иначе видел жизнь моей семьи. Строил планы. За что мне всё это от Всевышнего? Почему я должен теперь смотреть на женщину, которую я любил всю жизнь, через прорезь маски, а вместо её благовоний вдыхать чеснок? За что?
– Молитесь рабби, и Господь откроет. Кто знает, может, Адонай пытается показать вам таким образом, что чувствует Он, когда мы не впускаем Его в своё сердце во всей полноте. Ведь слова Торы – это ещё не Бог, а всего лишь путь к Нему, и что значат все эти мудрые изречения без Него! – ответил старик.
Глава 8. Время тревог. Иосиф узнаёт о смертельной опасности для семьи раввина Иакова

На следующий день после работы в монастырской библиотеке Иосиф заглянул на торг к Олегу, и каково же было его изумление, когда Рукавов протянул ему сразу два письма.
– Вот, одно – от Мазаль, а другое, по всей видимости, – от родителей из Севильи, – как-то сухо сказал Олег.
– Что-то случилось? – почувствовав в голосе друга напряжение, спросил Иосиф.
– Не знаю, но, видимо, – да. Мазаль была сегодня вся в чёрном и почти не поднимала на меня глаз, – ответил Олег. – Ты, что ли, её чем-то обидел?
– Да что ты! Как такое возможно?!
– Тогда читай. Может, в письме есть ответ на её странное поведение, – предложил Рукавов.
Иосиф вскрыл послание и, скользя взглядом по строкам, начал молча читать:
«Иосиф, любимый мой!
Спасибо тебе за наставления и те откровения, что щедро даришь нам. Сейчас они особенно важны, ибо в наш дом вошла беда. У мамы сухотка. Вчера у нас был врач Моше. Отец договорился обо всём с лекарем, чтобы сие оставалось тайной. Однако это и назначенное врачом лечение если и продлит дни моей несчастной мамочки, то ненадолго. Сегодня я проплакала всю ночь. Моше говорит, что ничего нельзя сделать. Эта болезнь неизлечима.
Мой Иосиф! Может, в каких-нибудь книгах тебе встречались рецепты лекарств от этого недуга. Пожалуйста, помоги!
Твоя Мазаль».
– Ну, что она пишет? Что стряслось? – спросил Олег, когда заметил, что Иосиф закончил чтение.
– Прости, брат, не сейчас. Мне нужно срочно вернуться в библиотеку, – ответил Иосиф и быстрым шагом направился по направлению к монастырю.
Дорогой он снова и снова обдумывал текст письма, теперь в нём боролись два противоречивых чувства – радость и огорчение. Радость оттого, что он, наконец, дождался взаимности от Мазаль, а огорчение за то, что её мама была смертельно больна и угроза заражения этим страшным недугом нависла над всеми членами её семьи, в том числе и над его любимой Мазаль. Иосиф всё это прекрасно понимал, а потому теперь для него спасение Зарры было и спасением Мазаль. И как страшно потерять дорогого сердцу человека, когда только что утешился его взаимными чувствами!
Уже наспех прочитав в библиотечном зале письмо от родителей и ещё больше растревоженный им, Иосиф принялся пролистывать книги, которые хоть немного упоминали о борьбе с опасными болезнями. Ночевать в эту ночь он к себе не вернулся, как не сделал этого и на следующий день, проводя всё своё время за книгами в монастыре.
Шли третьи сутки, как без еды и воды, находясь в глубоком посте, Иосиф проводил время за поиском нужных сведений по лечению самых разных заболеваний, но ничего подходящего в них он не находил, а потому уныние его сердца усиливалось с каждой очередной книгой. В перерывах между чтением Иосиф бродил по залу библиотеки и молился за жизнь семьи Мазаль.
К концу третьего дня полка с травниками и старинными рецептами лекарственных сборов была уже почти полностью им прочитана, а результат отсутствовал. В зал вошёл архимандрит Феодосий.
– Мне сказали, что вы уже как несколько дней не выходите из монастыря и проводите всё время за книгами. Нашли что-то важное? – поинтересовался Войнилович, внимательно разглядывая осунувшегося Иосифа.
– Увы. Нет!
Подмечая нездоровую худобу, монах спросил:
– Похоже, вы не только не выходите из монастыря, но и не едите вовсе. У вас пост? Но, позвольте, сегодня не вторник и не суббота для поста у католиков и не среда с пятницей для оного у православных.
– Святой отец, для поста выбираются не дни, а обстоятельства, они же, на мой взгляд, того требуют, – устало ответил Иосиф. – Впрочем, и обстоятельства выбираем для себя не мы сами, а Создатель для нас, испытывая наш характер, нашу верность.
– Это так, – согласился архимандрит, – однако не всегда трудности следуют одна за другой, чтобы быть поводами для поста, вот почему для упражнений в благочестии мы избираем определённые дни, когда воздержание от пищи учит побеждать похоти плоти.
– Я не знаю такого учения и иначе наставлен отцом моим в отношении поста, – мягко возразил Иосиф.
– Хорошо, тогда расскажите, как вы его понимаете, – предложил Иосифу Феодосий.
– Прежде всего, – начал Иосиф, – пост – это не смена одних продуктов на другие: мяса на грибы, а рыбы на орехи. Нет! Более того, пост в Писании никогда не посвящался большим и малым праздникам. Это время полного отказа от еды, а иногда и от еды с водой, как это описано в книге «Есфирь». Единственной целью поста является спасение, причём это может быть спасением от греха и разврата через восстановление нормальных отношений с Богом, спасением от физического уничтожения или спасением от бесовской одержимости. Спасение может касаться целого народа или отдельных личностей, но никогда пост не посвящался укреплению здоровья, созданию семьи, успеху в труде или продвижению по службе. Я насчитал в Танахе и евангелиях десять случаев поста, и ни в одном из них не было иной причины для воздержания от пищи, кроме как спасение. Только оно – главная и единственная цель поста. Бог, видящий наши правильные сердечные мотивы, воздаст нам явно, о чём ясно пообещал в Нагорной проповеди. Исаия по этому поводу писал следующее: «Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных веди в дом, когда увидишь нагого, – одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастёт, и правда твоя пойдёт пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовёшь, и Господь услышит; возопиешь, и Он скажет: «Вот Я!» Когда ты удалишь из среды твоей ярмо, перестанешь поднимать перст и говорить оскорбительное, и отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца, тогда свет твой взойдёт во тьме, и мрак твой будет как полдень; И будет Господь вождём твоим всегда, и во время засухи будет насыщать душу твою и утучнять кости твои, и ты будешь, как напоенный водою сад и как источник, которого воды никогда не иссякают. И застроятся потомками твоими пустыни вековые: ты восстановишь основания многих поколений, и будут называть тебя восстановителем развалин, возобновителем путей для населения. Если ты удержишь ногу твою ради субботы от исполнения прихотей твоих во святой день мой, и будешь называть субботу отрадою, святым днём Господним, чествуемым, и почтишь её тем, что не будешь заниматься обычными твоими делами, угождать твоей прихоти и пустословить, то будешь иметь радость в Господе, и Я возведу тебя на высоты земли, и дам вкусить тебе наследие Иакова, отца твоего: уста Господни изрекли это».
– Конечно, всё так, – в очередной раз согласился Феодосий, – но личного спасения и победы над плотью тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ведь без этого никто не увидит Царства Божьего.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, святой отец. Если в борьбе с грехом кому-то полезен пост, то это очень хорошо. Святость есть плод, который должен быть взращён в сердце человека, и если отказ от еды иному в подмогу, то кто я, чтобы запретить это. Пост – важное оружие в борьбе за спасение жизни как от могилы, так и от греха.
– За что же из этого поститесь вы? – спросил у своего собеседника монах.
– Спасение от могилы, – вздохнув, ответил Иосиф.
Обратив взгляд на книги, что лежали на столе, архимандрит предположил:
– Судя по тому, что вы читаете, кто-то очень болен и этот кто-то очень для вас дорог.
– Всё верно, святой отец!
– Как я понимаю, пока вам не удалось найти что-нибудь стоящее?
– Увы!
– Может, я могу подсказать? – предложил помощь Войнилович.
– Простите, святой отец, это не моя тайна и я не могу вам открыть её, – извинился за свой отказ Иосиф.
– Если решение вашей проблемы не находится в этом зале, значит его следует искать в другом, – заметил монах.
– Слава Господу за вас! – воскликнул Иосиф, которому пришли на память воспоминания об учёбе в Вене и том, как многие известные профессора из Болоньи приезжали туда для чтения лекций. Были среди них и известные врачи.
– Это лишнее, – скромно ответил Феодосий, – но видно вы нашли нужный путь, раз благодарите за совет?
– Да! В Папской области есть один университет. Он славится своими учёными и эскулапами. Может, они смогут подсказать, как справиться с недугом, – ответил Иосиф.
– Папская область… – Войнилович задумался, – это весьма не близко – больше двух тысяч вёрст. На путь уйдёт много времени.
– Меня это не страшит!
– Успеете ли вернуться? – намекая на возможный неблагоприятный исход болезни, – спросил монах.
– На всё воля Божья! Но ничего не делать – тоже неверно, ведь как вера без дел мертва, так и любовь – пустой звук без жертвенности.
– Да. Однако вы должны помнить, что дорога не будет для вас простой, – продолжил Феодосий. – Итак, будем считать для всех, что вы отправились поучиться библиотекарскому делу в Болонью, чтобы лучшим образом завершить начатое дело здесь.
– Спасибо, святой отец! – поблагодарил за поддержку и понимание Войниловича Иосиф.
– Храни вас Бог! – благословил в ответ монах.


Глава 9. Беда не приходит одна.
Письмо Иосифу от его родителей из Севильи

«Иосиф, сын наш любимый, шалом!
Ты сильно обрадовал и утешил нас своим письмом. Слава Господу, что Он хранит тебя невредимым. Да продлит Предвечный твои дни и умножит служение! Вести о покаянии сродников киевского раввина укрепили нас в вере. Адонаю единому слава! Это даже хорошо, что Бог всё так устроил и ты принял решение опекать новообращённых из дома Иакова, а не приезжать к нам. У нас сейчас весьма неспокойно. С января в Севилье начались заседания инквизиционного трибунала, а вслед за ними – казни. Если в начале всего этого только несколько членов общины за свои убеждения приняли мученическую смерть через сожжения, то теперь у нас их жгут десятками. За городом соорудили особую площадку, чтобы казнить сразу по несколько человек. Твоё появление хоть и желанно для нас, но мы рассудили с мамой твоей, что лучше избрать безопасность, чем мимолётную отраду видеть тебя. Надеемся, что настанут лучшие времена и всё успокоится, а сейчас и на дорогах из города опасно. Тех из наших, кто решил сбежать, хватают разбойники и вспарывают им животы, думая, что в них есть драгоценности и золото. Кого минует сия участь, того хватают инквизиторы и уже как преступников казнят. Даже заочно сбежавших жгут в виде чучел. Творится у нас что-то невообразимо страшное. Но даже в эти тяжкие для нас времена Бог изобилует милостью и благодатью. Недавно принял Господа Христа Захария-гончар. Теперь он прилепился к нашей общине, и мы вместе переживаем преследования и гонения за веру. Хотя в глазах испанцев мы – конверсос, но из-за того, что не оставили исполнения Торы, всё едино для них – иудеи, коих необходимо уничтожить. Однако пока милостью Божьей живы, чего и тебе желаем! Служи домочадцам раввина словом, что вверил тебе Господь, да благословит Он тебя на всех путях твоих!
С любовью к тебе, родители».


Глава 10. Письма Иосифа

Письмо Иосифа Мазаль:
«Мазаль, душа моя!
Глубокой скорбью наполнилось сердце моё, когда я узнал о беде вашей. О, если бы я был врачом и мог исцелять! Но я всего лишь астроном и толмач. Книги, о которых ты спрашиваешь в письме, мне не встречались, а если где и шло упоминание о сухотке, то везде меры были просты – изоляция и уход.
Как же тяжело это – иметь маму и не иметь возможности видеть её, осознавая каждую минуту, что время её кончины близко. Но не будем унывать, а станем бороться, пока ещё можно говорить: «сейчас время благоприятное, сегодня день спасения». Станем надеяться на Всевышнего, и Он совершит. Постоянно молюсь за вас. Взял пост.
Сегодня виделся с настоятелем монастыря архимандритом Феодосием, при котором служу в библиотеке. Он благословил меня на путь в Папскую область. В своё время, когда я учился в Вене, я много слышал о тамошнем университете в Болонье. Оттуда к нам приезжали многие грамотные профессора. Надеюсь узнать от них новое, что есть в лечении этой болезни. Хочется верить, что не всё так безнадёжно. Отбываю завтра.
Придётся расстаться на некоторое время. Мысли о разлуке с вами тяжки. Молитесь и не переставайте верить – «Бог – наша крепкая башня, праведник входит в неё и будет спасен!»
А пока пребудьте в слове Господа нашего, ибо не только хлебом одним жив человек, но всяким Словом, исходящим из уст Божьих. Он – наше лекарство, Слово Его – наше исцеление! А потому пишу вам новые стихи из Евангелий и то, как они стыкуются с текстами Танаха.
Благословит вас Бог!»
Письмо Иосифа родителям в Севилью:
«Дорогие мои, папа и мама, шалом!
К одним тревогам сердца моего вы добавили другие. Что ж, буду утешаться словом: «Бог никогда не даёт испытания сверх меры». Мама Мазаль заболела сухоткой и я со дня на день отправляюсь в Болонский университет за советом к тамошним врачам. Когда я учился в Вене, о них много рассказывали хорошего и хвалили. Надеюсь, они что-то посоветуют в лечении этой болезни. Путь не близкий. Уповаю на водительство Божье в пути и на Его милость ко всем нам грешным.
Берегите себя! Может, и вам стоит последовать примеру прочих и уехать из Севильи. Да хранит вас Всевышний!
С любовью, ваш сын Иосиф».


Глава 11. Лекарство для Зарры от господина Георгиуса

Путешествие путешествию – рознь. Если ты человек состоятельный и обладаешь достаточно толстым кошельком, то предприятие это для тебя, в большей мере, приятное. К твоим услугам карета и лошади. Багаж можно взять побольше, одежду – на всякие случаи жизни. Едешь себе, да через задрапированные окошечки по сторонам поглядываешь, любуешься местными красотами и разного рода достопримечательностями. Тут тебе не страшны ни дождь, ни ветер. Красота! Не хуже обстоят дела и тогда, когда у тебя хватает денег для путешествия на корабле. Удобная каюта, удалой шкипер с командой – и можешь считать, что ты уже в порту назначения.
Совсем другое дело, если в дальней дороге человек небольшого достатка. Чего только не выпадает на долю бедолаги – изнурительные переходы, ночлег в поле и хорошо, если дело будет обстоять летом в сенокос. Большой удачей, можно сказать – благословением Свыше будет считаться, когда попадётся такому путнику сердобольный крестьянин или ремесленник, который пустит к себе на постой, накормит, напоит, да ещё даст на следующий день сухарей в дорогу. Однако подобное больше похоже на чудо, но и такое случается в пути. Мир, как говорится, не без добрых людей, для которых странноприимство – всё ещё правило жизни. Говорят, что так некоторые оказывают услугу ангелам.
Путь в Болонью Иосифа, а он, как не трудно догадаться, был из последнего сорта путешествующих, шёл от Киева через Львов, Краков, Кошице, Буду, Венецию и Падую. Перебиваясь с хлеба на воду, а нередко и вовсе без еды, он с упорством, достойного подражания, шёл вперед. Слава Всевышнему, что дорога выпала ему летом. Перенеся все невзгоды, Иосиф к середине августа добрался до Болоньи.
Болонья, как и многие другие города Италии, встретила усталого путника огромной опоясывающей град стеной с её неизбежными башнями и зубчатыми выступами. Двенадцать городских ворот были началом улиц, большей частью тесных и кривых, вдоль многих из которых тянулись портики и аркады, да размещённые за стенами Болоньи многочисленные палаццо и дворцы.
Справившись у воинов дневного караула, встречающих и провожающих своим внимательным, даже придирчивым взглядом всякого, кто проходил через ворота, о местонахождении университета, Иосиф отправился по указанному адресу. Послеполуденная жизнь горожан шла своим чередом: в лавках шумела торговля, в мастерских кипела работа, а местные крестьяне гнали с раскинувшихся за городскими стенами полей скотину по своим хлевам. Временами в толпе можно было встретить весёлые группы молодых людей, что-то оживлённо обсуждавших между собой на латыни. Это были учащиеся университета, которых становилось всё больше по мере приближения Иосифа к этому учебному заведению.
Болонский университет был гордостью города. Если кто и мог соперничать с ним в учёной славе, то таковых было немного. У арабов это был Аль-Карауин, во Франции – Сорбонна. Первоначально в Болонском университете изучали римское право и претворяли его в жизнь, позже здесь была открыта школа свободных искусств. Пользуясь покровительством императоров, принцесс и пап, выдающиеся профессора университета вскоре стали известны далеко за пределами Болоньи, снискав городу славу кузницы магистров – великих учёных мужей и жён. И каких жён! Первой из них была дочь известного глоссатора Аккурсия – Дота д’Аккорсо, удостоенная университетом в середине тринадцатого века степени доктора права и допущенная к публичному преподаванию. За ней последовали другие женщины-юристки – Битгизия, Гоццацини, Новелла д’Андреа. Что же до медицины, то и здесь прекрасный пол не отставал от своих широкоплечих учёных коллег. Так, Доротея Букки, занявшая после смерти своего отца Джиованни Букки кафедру практической медицины и нравственной философии, блистала своими лекциями перед восхищённой аудиторией будущих врачей. Увы, Иосифу не суждено было услышать её мудрых советов, ведь она почила лет за пятьдесят до его визита в Болонью.
Однако нашего путешественника ждала удивительная встреча с другим не менее интересным человеком, а человеком этим был Джорджо де Леополи. Многие его уважительно величали как «господин магистр Георгиус из Руси», а попросту – Юрий Драгобич. Ему, как и многим тогдашним учёным, выпало жить в особое время – время великих открытий и свершений, ибо перед такими, как он, людьми, мужественными, смелыми, честолюбивыми, но главное – трудолюбивыми, открывались поистине безграничные горизонты в познании истин и различные дороги к славе. Хочешь – путешествуй и открывай новые земли, есть желание писать – пиши и завтра тебя будут читать и расхватывать твои крылатые фразы на цитаты, мечтаешь стать учёным – иди и учись. Именно так и поступил Джорджо.
Он родился в 1450 году в семье бедного драгобычского ремесленника из Галиции. Его мать умерла, когда Юрий был ещё весьма юн. Рано будущий ректор Болонского университета потерял и отца. Но вот чего нельзя было у него отнять, так это непреодолимой тяги к знаниям и трудолюбия. Ещё подростком он вместе с купцами путешествовал, открывая для себя мир. Уже к 1469 году настойчивый юноша неплохо владел латынью, древнегреческим и польским языками, а это обстоятельство позволило записаться ему в ближайшее к его дому учебное заведение – Краковский университет. Однако бедность юноши стала препятствием на пути к познаниям, и всё же, видя блестящий пытливый ум соискателя звания магистра, руководство университета пошло ему навстречу и снизило оплату за обучение. Вскоре многие из его благодетелей поняли, что сделали это не напрасно. Спустя четыре года Юрий получает эту степень по астрономии. Но что звание для человека, находящегося в постоянном поиске нового, неизведанного, которому не страшно выйти за пределы установленных догм и правил, а ведь именно так совершались и совершаются до сих пор все великие открытия. Юрия влечёт далёкая солнечная Италия с известным на весь учёный мир Болонским университетом. И он пешком отправляется туда, чтобы штурмовать новые вершины наук. Так, в середине октября 1478 года он становится доктором философии, а спустя некоторое время начинает читать лекции по анатомии, осваивая лечебное дело. И вот двадцать четвёртого марта 1481 года Драгобич становится ректором Болонского университета медицины и свободных искусств. Всего тридцать один год жизни понадобился этому молодому человеку, чтобы достичь научных высот и общего признания. Но даже теперь он не переставал трудиться и много читать.
Найдя здание университета, Иосиф, поднявшись на второй этаж, нашёл ректорскую и, постучавшись, вошёл. Господин Георгиус сидел за астрологическим прогнозом Абу Машар аль-Балхи. Он был сосредоточен. Брови застыли, словно крылья птицы, поднимаемые вверх потоками восходящего воздуха. Короткие волосы открывали большой лоб. Тонкие губы, прикрытые свисающими усами и клиновидной бородкой, медленно шевелились, словно силились запомнить наизусть каждое слово великого древнего персидского астронома-астролога. Услышав шаги вошедшего в комнату, он оторвался от текста.
– Что вам угодно и кто вы? – спросил Джорджо де Леополи у своего посетителя.
– Я астроном и переводчик из Киева. Меня зовут Иосиф бен Самуил.
– Из Киева?! – воскликнул Драгобич. – Господи, Всевышний! Это же почти моя родина!
– Вот как? – удивился Иосиф. – Значит, мне следовало пройти две тысячи вёрст, чтобы встретить здесь того, кто некогда жил там, где сейчас живу я? Неисповедимы пути Божьи!
– Послушайте, вы сказали, что являетесь астрономом, – с научным запалом, мало обращая внимания на внешний вид гостя, продолжал ректор, – а вам доводилось знакомиться с прогнозами по положению звёзд от Абу Машара?
– Да, я прочёл их ещё в юном возрасте. Их привёз мне отец с одной из своих поездок за персидскими шелками, – ответил Иосиф.
– И что вы скажете?
– Книга интересная, но главное, что в ней меня удивило, так это то, что учёный пишет о бесконечности Вселенной во времени, когда говорит: «Как беспрерывны движения блуждающих звёзд, так и возникновение и изменение земных дел бесконечно», а это точно соответствует тем представлениям, которые мы получаем из Танаха.
Только теперь Драгобич, присмотревшись к человеку, нанёсшему ему визит, понял, что перед ним еврей, который, как и он, пешком преодолел весьма нелёгкий путь, чтобы из Киева оказаться в Болонье. Ректор предложил своему гостю присесть, а мысли отнесли его к детским воспоминаниям.
– Вы знаете, Иосиф, у нас в Галиции по поводу учёбы в Италии молодые люди в своё время говорили так: «поеду учиться туда, где вздержано Солнце, а пущена Земля». Вот теперь здесь я не только отучился, но и преподаю. Кто бы мог подумать тогда, что всё это случится со мной! Как я завидовал тем, кто отправлялся сюда на учёбу. Ныне мечты осуществились, да так, что я стал ректор этого заведения!
– В выражении ваших друзей скрыта интересная мысль, которая уже много времени не даёт мне покоя. Это касается движения Солнца и Земли относительно друг друга, – заметил Иосиф.
– Да, вы правы. Это выражение как будто спорит с утверждением о том, что Солнце вращается вокруг Земли, – поддержал Иосифа Драгобич.
– Вот именно!
– Вы можете предложить другую модель? – с живым интересом спросил ректор у своего гостя.
– Думаю, да. Но для начала нужно вспомнить один из псалмов Давида о движение солнца. Он звучит так: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передаёт речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще: от края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его». Если же говорить о Земле, то в книге Иова мы находим такие строки: «Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место её, чтобы она охватила края земли и стряхнула с неё нечестивых, чтобы земля изменилась, как глина под печатью, и стала, как разноцветная одежда». Обратите внимание, профессор, что Иов сравнивает движение Земли относительно Солнца с движением глины на гончарном кругу, в процессе которого на сосуд с помощью печати наносится узор. То же, вероятно, происходит с Землёй, когда постепенно поворачиваясь навстречу Солнцу, она открывает ему свой сложный рельеф поверхности. Вот и получается, что, с одной стороны, Солнце движется вокруг Земли, а с другой – Земля вокруг Солнца.
– Что вы всем этим хотите сказать? – недоумевая, спросил Драгобич.
– Профессор, Дух Святой учит нас через апостолов, что всё Писание Богодухновенно, а значит, оба стиха правы – остаётся только примирить их друг с другом. Можно полагать, что когда речь идёт о движении Солнца, то оно движется по Млечному Пути, от чего и складывается впечатление, что оно совершает ход вокруг Земли. Земля же вращается вокруг своей оси, а быть может, и вокруг Солнца, таким образом, всё, что сказано у древних, находит своё объяснение.
– Великолепно! – воскликнул Драгобич, но тут же осёкся и грустно заметил: – Как всё это доказать?!
– Не знаю, но твёрдо уверен, что внутри Писания противоречий нет. Время и наука движутся вперёд, а значит, кто-то однажды расставит всё по своим местам, – успокоил Драгобича Иосиф.
– Послушайте, вы, как я вижу, смелый учёный, – обратился Драгобич к Иосифу. – Как ректор, я могу предложить вам место преподавателя в нашем университете. Это хоть и небольшие деньги, всего сто лир, но всё же!
– Благодарю за ваше великодушие, но я здесь не для этого.
– Для чего же?
– Видите ли, – начал объяснять Иосиф, – я люблю одну девушку из нашего народа. Её мама заболела сухоткой. Угроза смерти нависла над всей её семьёй – братом, отцом. Я перебрал много книг по медицине в библиотеке Киевского монастыря, где работаю с соизволения короля Казимира, но всё безрезультатно: мне не встретился ни один рецепт по лечению этой болезни. Может, вам что-то известно об этом?
– Сколько вы были в пути от Киева до нас? – решил уточнить профессор.
– Я отправился в путь в начале мая.
– Слава Богу, сорок дней карантина с тех пор уже прошли, а значит, вам самому и всем вас окружающим ничего не угрожает. Видимо, вы не были в общении с мамой вашей невесты, коль до сих пор здоровы.
– Да.
– Знаете, Иосиф, в каком-то смысле вы пришли вовремя: я как раз начал заниматься составлением рецептов относительно опасных заболеваний. Дело в том, что сейчас в Испании, а если быть точным, то в Севилье, началось распространение великой чумы, и мы усиленно готовимся к возможному её появлению у нас. Предыдущая эпидемия в середине прошлого века унесла миллионы жизней в Европе, и мы опасаемся её повторения. Конечно, сухотка – не чёрная смерть, но она так же заразна и в конце концов какая разница, от какой заразной болезни человек умрёт, забрав с собой всю свою семью. Лечение всё равно одно. Разница если и будет заключаться, то только в тех средствах, которые доступны врачам в той или иной стране. То, что растёт у нас из трав, может не встретиться у вас. Поэтому мне нужно хорошенько подумать, – сказал Драгобич и поднялся, чтобы направиться в библиотеку.
Иосиф, бледный от известия, что в Севилье началась эпидемия чёрной смерти, не сдвинулся с места.
– Что с вами? Вам нехорошо? – справился о самочувствии своего гостя Драгобич.
– В Севилье живут мои родители. И теперь к инквизиции прибавилась ещё и эта зараза, – упадшим голосом ответил Иосиф.
– Вот как? Это ужасно! – сочувствуя своему собеседнику, сказал Драгобич и, уже сетуя на папский трибунал, продолжил: – А относительно инквизиции я осведомлён. Но разве возможно заставить человека отказаться от веры или кому-то взять на себя миссию Бога и судить? О нет! «Богом называться достоин тот, кто власть над разумом имеет». И власть эта не в оружии и не в силе, а всё в той же вере, приправленной любовью. Вот, где подлинная власть! Подобное притягивает подобное. Насилие рождает ответное насилие. Болезнь же не щадит ни правых, ни виноватых. Молитесь, Иосиф, будем надеяться, что всё обойдётся.
– Вы весьма великодушны ко мне, профессор!
– Полно вам! Пойдёмте лучше в нашу «святая святых». Мне необходимо просмотреть некоторые книги, для того чтобы составить нужные рецепты и помочь вам. В противном случае, окажется, что столь длинный путь вы совершили совершенно напрасно, – сказал Драгобич, приглашая Иосифа пройти вместе с ним в университетскую библиотеку.
Библиотечный зал был огромен. Тысячи книг, аккуратно расставленных на стеллажах, своей мудростью будоражили желание прочесть их. Редкий человек, оказавшись перед этими стенами знаний, не приходил в трепет от осознания своего ничтожества. Даже великие умы не считали зазорным для себя признать сей факт, прикладывая воистину титанические усилия для изменения положения дел с личным образованием. Но кто способен поспеть за умножением ведения! В этой гонке человек всегда оказывался проигравшим и всё так же с благоговением продолжал замирать у книжных рядов.
Подойдя к нужному шкафу, господин Георгиус стал внимательно перебирать книги по лекарственным рецептурам, предусматривая возможность их производства на своей далёкой родине. Внезапно он остановился.
– Постойте, я совсем забыл о fungi ! Здесь, в Италии, их не встретить, но у вас их более чем достаточно! Я помню, как в детстве ходил с отцом в лес и собирал их, всегда удивляясь тому, что cantharellus cibarius  никогда не трогал червь, а значит, в них вполне может быть нечто, что способно препятствовать заразе. Если добавить к их употреблению отвар корня juniperus , то вполне можно получить подходящее снадобье. Подождите, сейчас я приготовлю для вас пропись, – радуясь своей догадке, сказал Драгобич и, усевшись за стол, что стоял неподалёку, принялся быстро составлять рецепт. – Ну вот, всё готово. Возьмите. Надеюсь, это поможет маме вашей невесты, и Бог сохранит жизнь этой семье, а вам – вашу любовь. Поверьте, я впервые вижу, чтобы ради неё совершали такие поступки. О ней написано так много великих строк и при этом так мало сделано, что подчас читающему кажется, что все эти легенды – не более чем вымысел. Теперь я уверен, что нет!
– Благодарю вас, господин Георгиус! – убирая рецепт в изрядно поистрепавшийся в путешествии вещевой мешок, ответил Иосиф. – Сколько я должен заплатить за вашу услугу?
– Мой друг, вы вернули мне веру в любовь и при этом говорите о деньгах! Я не возьму с вас и лиры! Напротив, теперь, когда я стал ректором университета и получаю двойную плату за свои труды, то могу пожертвовать вам часть из неё, чтобы вы могли нанимать лошадей и быстрее вернуться домой. Увы, болезнь не станет ждать вас. Вам следует поспешить, Иосиф!
– Я бесконечно благодарен вам, Георгиус! Вы тот, для кого чуждо лицеприятие.
– Так должно быть с каждым, – скромно заметил Драгобич, – ну а теперь позвольте мне накормить вас после дальней дороги. В местном трактире вполне сносная кухня, а при университете есть неплохая гостиница. В ней вы сможете переночевать. Завтра вас ждёт обратный путь, и пусть он будет благоприятным!


Глава 12. Чума в Севилье. Гибель Марии – мамы Иосифа

Если человека не любят, то в нём раздражает всё: и его походка, и его взгляд, и то, о чём он говорит, и как он это делает. Продолжать можно до бесконечности. Беда этого полного отрицания уже в том, что всё хорошее в нелюбимой личности так же воспринимается, как зло. Что тогда говорить, когда речь заходит не об одном человеке, а о целой нации. Вся её культура, все традиции становятся в глазах других народов чем-то отвратительным и ужасным. Так произошло и с детьми Авраама.
Когда и кому пришла в голову странная мысль, что Иисуса убили евреи, а не грехи всего человечества сказать сложно, но с той поры евреев окрестили убийцами Спасителя. Видимо это удобно, ведь не ты же своими грехами возвёл Господа на крест, а раз так, то и вины твоей большой в этом нет. Отсюда и представления о больших и малых грехах. Но разве кто-нибудь задумывался, что даже ради спасения человека от расплаты за малый грех всё равно Богу пришлось уплатить эту великую цену. Где же вы – малые грехи?!
Если начать разбираться в Законе Моисеевом, то оказывается, что он – благ! Богом данный, он описал все стороны жизни человека, чтобы жизнь эта была благой, а сумма благих жизней выливалась во всеобщее благо – без ссор, войн, болезней. Несложно догадаться, что отрицание еврейской традиции, усвоившей Закон Божий, рано или поздно должно было привести и к отрицанию самого Бога, к ложным представлениям о Его Слове в окружающих Израиль народах. Нет необходимости углубляться в тонкости заповедей, чтобы показать, как всего лишь пренебрежение к одной из них вылилось в катастрофу для всей Европы, унёсшей миллионы жизней.
Бог, как известно, есть Автор человека, и кому, как не Ему, лучше знать, как ухаживать за этим созданием, в том числе и за его плотью. Отсюда и советы Творца в Законе. Тело мало греть, питать и одевать, оказывается, его ещё следует и мыть! И уж если Господь призывает умыть лицо своё, даже когда человек в посте, то что говорить про уход за телом при отсутствии оного воздержания от пищи. Евреи мыли ноги после дороги, руки перед едой, омывали свои тела и каждый имел свою лопатку. Народ Божий был настолько чистоплотным, что это бывало чересчур. Не случайно Иисус упрекал своих соплеменников не за грязь, а за трепетное наблюдение за омовением чаш и скамеек. Но то, что было правилом жизни у детей Авраама, только вызывало раздражение в окружающей их среде. Так, в предписаниях властей севильским евреям вменялось в грех, если они накануне субботы застилают стол чистой скатертью или одевают на себя чистое бельё. Увы, но борьба с народом Божьим вылилась и в борьбу против чистоты тел, жилищ, улиц и площадей.
Чего только не нагородили священники и монахи на этом поприще! Они убеждали паству, что во время мытья тел смывается вода того крещения, которое человек совершил ещё младенцем, а со смыванием этой святой воды уходят святость и благословения, поэтому уход за телом – это грех. Так, Святой Бенедикт утверждал, что «Здоровым телесно и в особенности молодым по возрасту следует мыться как можно реже», отчего многие, принявшие этот совет близко к сердцу, за всю свою сознательную жизнь не мылись ни единого раза. Королева Испании Изабелла сделала это всего дважды: первый раз – на крещение, а второй – перед свадьбой с Фердинандо. Короли и высокопоставленные вельможи европейских государств были так запуганы Церковью, что воспринимали эту процедуру, как нечто смертельно опасное и требовали предварительных клизм.
Отвращение к воде и чистоте повлияло даже на моду! Люди носили высокие сапоги, длинные плащи и широкополые шляпы, чтобы помои, выплёскиваемые со вторых этажей домов, не сильно вредили их костюмам и платьям. Даже живопись не обошло стороной отсутствие простых правил ухода за собой. Вы думаете, что горностай у дамы на картине – любимое животное? Что вы, это не более чем ловкий способ ловли вшей!
А «ласточкины гнёзда» в стенах крепостей, а многочисленные дворцы, которые периодически менялись сильными мира сего, чтобы устроить в них проветривание и уборку! Канализации не было, все нечистоты, выбрасываемые под двери собственных домов, во время дождя зловонной рекой растекались по улицам городов, и если добавить ко всему этому кровь от забоя животных на рынках, то несложно себе представить условия жизни человека в таких городах.
Итак, католики пренебрежительно называли евреев маранами за их заигрывание с христианством, где в смысл слова подчас вкладывалось значение – «свинья», и евреи католиков воспринимали аналогично, но только уже за их нежелание мыться. Совместное проживание внутри одних городских стен неминуемо вело к страданию как одних, так и других от заразных болезней. Общество – как организм: страдает один член – страдает всё тело. Жаль, что до сих пор не все это понимают, проводя границы и возводя заборы между собой. Слава Всевышнему, что всё это не доходит до Небес!
Среди великого множества болезней, от которых страдало и страдает по сей день человечество, есть одна, с которой не сравнится ни одна другая. Она стала символом ужаса. И если кому-то придёт в голову выразить одним словом своё отношение к смертельной опасности, то он, несомненно, скажет, что это – чума!
Ещё Прокопий Кесарийский об этой заразе оставил следующее свидетельство: «От чумы не было человеку спасения, где бы он ни жил – ни на острове, ни в пещере, ни на вершине горы… Много домов опустело, и случалось, что многие умершие, за неимением родственников или слуг, лежали по нескольку дней несожжёнными. В это время мало кого можно было застать за работой. Большинство людей, которых можно было встретить на улице, были те, кто относил трупы. Вся торговля замерла, все ремесленники бросили своё ремесло…».
Трупы погибших от чумы подолгу оставались в домах и на улицах. Редкий священник или родственник – сын ли, отец ли, кто-либо из близких – решались похоронить умершего. Могильщикам, набиравшимся из каторжников и галерных рабов, обещали помилование и большие деньги, чтобы те вынесли и похоронили мёртвого. Их похоронные команды бесчинствовали в городах: врывались в дома, убивали и грабили. Молодых женщин, больных, мёртвых и умирающих, продавали желающим совершить насилие, трупы волокли за ноги по мостовой, разбрасывая по сторонам брызги крови, чтобы эпидемия, при которой они чувствовали себя безнаказанными, продолжалась как можно дольше. Случалось, в могильные рвы вместе с мёртвыми сваливали и больных, погребая заживо и не разбираясь, кто из них мог бы ещё спастись. Дома умерших стояли незапертыми со всеми деньгами и драгоценностями; если кто-либо желал войти туда, никто не преграждал ему путь.
Распространение чумы было столь стремительно и она переходила с больных на здоровых так быстро, что была подобна огню, который охватывает сухие ветви в лесу. В таких условиях человек всегда задаёт себе два вопроса: кто виноват и что делать? Одни, а это были, как правило, врачи, видели причину болезни в летающих в воздухе чумных миазмах; другие, а это были священники, – в каре Божьей за преступления народа, усматривая, что поводом к ней могли стать не той длины носы сапог их паствы; третьи, к которым следует отнести обывателей, как всегда – в происках и мести евреев. Меч инквизиции, обращённый в сторону детей Авраама, был более чем достаточным аргументом для подобных домыслов.
Что же касается борьбы с этой заразой, то меры были самыми разными. Одни спасались бегством, а бежать требовалось как можно дальше, как можно быстрее и оставаться вдали от заражённой местности достаточно долго, чтобы окончательно убедиться, что опасность миновала. Врачи советовали перебираться в «скромный домик, не подверженный сырости, вдали от кладбищ, скотомогильников и грязной воды, а также от огородов, где растёт лук-порей, капуста или иные растения, на каковых имеют обыкновение оседать чумные миазмы». Следует заметить, что многие из еврейской общины Севильи не преминули воспользоваться этим советом.
Повальное бегство порождало панику и власть толпы. Из страха перед болезнью любого, вызывавшего малейшие подозрения, силой волокли в лазарет, бывший столь ужасным местом, что многие предпочитали покончить с собой, лишь бы не оказаться там. Эпидемия самоубийств, увеличивавшаяся вместе с распространением заразы, вынуждала власти принимать специальные законы, угрожавшие тем, кто налагает на себя руки, выставлять их трупы на всеобщее обозрение. Вместе с больными в лазарет часто попадали и здоровые, найденные в одном доме с заболевшим или умершим, что, в свою очередь, заставляло людей скрывать больных и тайно хоронить трупы. Бывало, что в лазарет тащили просто состоятельных людей, желая вдоволь похозяйничать в опустевших домах, объясняя крики жертвы помрачением рассудка в результате болезни.
Для очищения воздуха от миазмов через город прогоняли стада, чтобы дыхание животных его очистило. Лучшими очистителями считались лошади, поэтому состоятельным горожанам советовали перебраться в конюшни. Ставили блюдечки с молоком в комнату умершего, чтобы таким образом поглощать заразу. С той же целью в домах разводили пауков, способных, по убеждению лекарей, поглощать из воздуха разлитый в нём яд. Жгли костры на улицах и окуривались дымом ароматных трав или специй. Для того чтобы разогнать заражённый воздух, звонили в колокола и палили из пушек. В комнатах с той же целью выпускали летать небольших пичужек, чтобы они взмахами крылышек проветривали помещение. Давались даже советы подолгу задерживаться в отхожем месте, вдыхая тамошние «ароматы», поскольку имелись наблюдения, что чистильщики меньше страдают от эпидемии чумы.
Кроме вышеперечисленного, врачи рекомендовали воздерживаться от потребления домашней и дикой водоплавающей птицы, питаться супами и бульонами, не спать после рассвета и, наконец, избегать интимного общения с женщинами, а также, помня о том, что «подобное привлекает подобное», гнать от себя мысли о смерти и страх перед болезнью и во что бы то ни стало сохранять бодрое настроение духа. Так, на улицах появились пиры и танцующие толпы обезумевших от страха перед болезнью людей.
Чуму, понимаемую как отравление, пытались лечить существующими противоядиями, в частности «французским териаком». К бубонам прикладывали высушенные шкурки жаб и ящериц, способных, по распространённому убеждению, вытягивать из крови яд. С той же целью употребляли драгоценные камни, например размолотый в порошок изумруд.
По городу для помощи страждущим и дачи ценных советов расхаживали чумные доктора, облачённые в особые клювастые костюмы для личной защиты от заражения. Чёрные одеяния и клювовидные маски придавали им зловещий вид воронов-падальщиков.
Священники и монахи, принимавшие последнюю исповедь умирающих, сами становились жертвами чумы, поэтому в разгар эпидемии в городе уже было сложно найти кого-то, способного совершить таинство причастия или прочесть отходную над покойником. Боясь заражения, служители Христовы, так же как и паства, пытались защитить себя, отказываясь приближаться к больным, и обычно через особую «чумную щель» в двери подавали им хлеб для соборования на ложке с длинной ручкой.
Во время разгула чумы церкви и монастыри весьма обогатились. Желая избежать смерти, многие прихожане отдавали последнее, так что наследникам умерших богатых родственников оставались буквально крохи, и властям приходилось своими указами ограничивать размер добровольных подаяний. Из страха перед болезнью монахи не выходили наружу, и паломникам оставалось складывать принесённое перед воротами, откуда оно забиралось по ночам.
Другие из прихожан, понимая, что завтрашний день может и не наступить, стали предаваться чревоугодию и пьянству, проматывая деньги с женщинами лёгкого поведения, что и без того усиливало распространение болезни. Вот оно, человеческое безумие под знаменем «ешь, пей, веселись, ибо завтра умрём».
Следует заметить, что происходили случаи преднамеренного заражения, обязанные своим появлением, прежде всего, распространённому суеверию, что избавиться от чумы можно было только «передав» её другому. Посему некоторые больные толкались на рынках и в церквях, норовя задеть или дыхнуть в лицо как можно большему числу людей. Кое-кто таким образом пытался разделаться со своими врагами. Нетрудно догадаться, что больше всего врагов у жителей Севильи было среди евреев, ибо многие из испанцев были их должниками.
Родители Иосифа, Самуил и Мария, с начала года уже неоднократно порывались покинуть город, но всякий раз их что-то удерживало: то введенное преследование за оставление своего еврейского квартала, которое рассматривалось властями не иначе, как признание своей собственной вины в сочувствии иудаизму, то приход в их общину Захарии-гончара, которого следовало наставить в начатках учения Христова прежде, чем расстаться с ним. В общем причины были весьма уважительными, но теперь, в августе, когда в городе начался разгул чумы и светские власти сами предложили евреям покинуть свои дома с условием, что всё своё состояние те оставят в них, они не стали отказываться от такого любезного предложения и стали собираться в дорогу.
Захария так же решил последовать их примеру, и они вместе решили покинуть город. Достигнув, как и родители Иосифа, весьма солидного возраста, Захария в Севилье уже пять лет как ничего не удерживало. Он успел потерять жену. Двое его сыновей бывали дома нечасто, ибо состояли на службе в королевском флоте.
Пока двое пожилых мужчин собирали вещи, Мария отправилась на рынок, чтобы купить в дорогу немного продуктов. Торговля в Севилье в эти дни резко сократилась, и продавцов на некогда многолюдном рынке можно было сосчитать по пальцам. Купив хлеба и овощей, она повернула обратно.
На рыночную площадь под весёлые дудки городских музыкантов, которых вот уже несколько дней власти Севильи нанимали, чтобы те подыгрывали желающим повеселиться в это тревожное время и смехом своим отогнать от себя болезнь, вынеслась огромная толпа танцующих. В праздничных ярких одеждах они были похожи на друзей жениха и невесты, только отсутствие таковых позволяло понять, что это не праздник и даже не ярмарка, а всего лишь безумная пляска напрасно надеющихся на то, что всех их минует чаша скорби.
Одержимые танцем, они кружили между рыночными рядами, прыгали и неистово смеялись. Те из них, кто уже изрядно устал, падали на землю и тут же засыпали. Остальные с ещё большим усердием продолжали кривляться и гримасничать. И лишь ужас в их глазах позволял понять подлинное настроение толпы.
С примыкающей улицы на рыночную площадь в этот момент вышел приор монастыря Сан-Пабло Альфонсо де Охеда в сопровождении двух монахов-доминиканцев. Они направлялись в местный муниципалитет к прокурору трибунала Хуану Лопесу дель Барко с предложением не останавливать на время эпидемии заседания по разбору дел иудеев, которых в монастырской тюрьме скопилось изрядное количество, а напротив, приложить должное старание и провести ряд показательных судилищ, чтобы успокоить тех горожан, что ежедневно приходили под стены монастыря и требовали покарать зачинщиков распространения чумы – евреев.
Пляшущая толпа взяла Марию в плотное кольцо и стала танцевать вокруг неё. Перед её глазами замелькали пёстрые одежды, скорченные от страха и усталости лица. Кто-то крикнул:
– Все наши беды из-за евреев!
И толпа, всё так же продолжая кружить вокруг пожилой женщины, принялась толкать её и отвешивать увесистые тумаки.
Один из монахов, наблюдая за всем этим, обратился к своим спутникам:
– Я думаю, следует вмешаться и прекратить это безумие, ведь это самосуд! Нельзя этого допустить! Всё, в том числе и суд, должно быть чинным и благопристойным!
Приор Охеда живо откликнулся на это предложение:
– Брат мой, не мы ли ратуем за искоренение с земель наших конверсос! И если сам народ на правах судьи Божьего совершит начатое нами, то кто осудит его, ибо сейчас в его руках Небесное правосудие.
Тем временем пляска продолжалась. Кулаки сыпались на Марию со всех сторон, пока, наконец, она не упала замертво. Безжизненное тело женщины осталось лежать, а пляшущие устремились дальше, увлекая за собой малодушных зевак.
Скача и визжа, они пронеслись мимо монахов. Сапог одного из танцующих сеньоров угодил в кровь от утреннего забоя телят, что огромной багровой грязной лужей растеклась на камнях торговой площади. Её брызги разлетелись в разные стороны, испачкав при этом чёрные плащи служителей Христа. Несколько капель угодили в лицо приора.
Стерев рукавом сутаны кровь со щёк и лба, Альфонсо де Охеда подошёл к бездыханной Марии. Лёгкая тень презрения промелькнула на его почти безжизненном лице. Перекрестившись над ней и не проронив ни слова, он направился дальше. Его, как он думал, ждали важные, если не сказать великие, дела. Двое монахов, повторив над телом убитой, как и их глава, крестное знамение, последовали за ним.


Глава 13. Похороны Марии

Самуил и Захария уже укладывали на небольшую повозку, запряжённую мулом, свой немногочисленный скарб, когда в их дом вбежал испанский подросток лет четырнадцати. Он был испуган. Признав в мальчишке сына торговца мясом, Самуил спросил у него:
– Что случилось, Диего?
– Там, там… – задыхаясь от бега и волнения тараторил он, – там… на рыночной площади ваша жена...
Холодная дрожь пробежала по спине Самуила.
– Что с ней?
– Она лежит, не дышит. Отец послал меня звать вас. Скорее... – выпалил Диего и понёсся со всех ног обратно на рынок.
Оставив укладку вещей, Самуил и Захария побежали вслед за ребёнком.
Мария с синяками, ссадинами, запёкшейся кровью на лице и одежде лежала на вымощенной камнями рыночной площади, почти на самой её середине. Немногочисленные зеваки стояли поодаль и тихо перешёптывались между собой. В эти дни мало кто решался подойти к лежащему на земле телу из-за страха заразиться страшной чумой.
Самуил, упав на колени перед мёртвой женой, стал трясти её за плечи, призывая пробудиться. Но всё было напрасно. Трудное осознание потери самого близкого человека медленно наполняло всё его существо. Самуил громко зарыдал.
Подоспевший Захария, увидев мечущегося от горя своего друга возле жены, подошёл к лавке мясника и молча взял у него нож. Медленно подойдя к Самуилу, он опустил ему на плечо свою руку. Муж Марии поднял голову. Увидев в руке Захарии нож, он почти сразу затих, и только слёзы продолжали бежать по его щекам. Набравшись сил, Самуил встал, ибо так надлежало встречать горе. Захария сделал ножом надрез ворота лёгкой рубахи своего друга, слева у его шеи. Самуил резким рывком разодрал одежды.
– Держись, я скоро буду, – тихо произнёс Захария и потряс, казавшегося полностью отрешённым от мира сего, Самуила.
Ничего не ответив, муж Марии вновь опустился возле неё на колени и, положив на них окровавленную голову своей жены, стал гладить её.
Спустя полчаса, погрузив тело Марии на повозку, мужчины направились домой.
– Я обо всём договорился. До заката мы успеем похоронить твою жену, – упавшим голосом на обратном пути заверил Самуила его друг.
– Спасибо. И вот ещё что, отдай деньги на помощь вдовам и сиротам из нашей общины, – тихо сказал Самуил, протягивая Захарии кошель со сбережениями.
Гроба для Марии не нашлось. Да и откуда было ему взяться? Десятки соплеменников подверглись инквизиции, сотни либо бежали из города, либо умерли от чумы. Гробы попросту некому было делать, а те, что всё-таки изготавливались, быстро расходились в дома скорбящих по усопшим.
Кровавые одежды остались на убитой – таков закон уважительного отношения к крови, которая так же, как и сам человек, должна быть похоронена. Совершив в доме прощальные молитвы и покрыв тело Марии белым саваном, двое пожилых мужчин отправились на еврейское кладбище. Впереди медленно шёл Захария, держа под уздцы мула, за повозкой следовал в разодранной одежде Самуил.
Почти у самого их дома к скромной траурной процессии присоединилось несколько соплеменников. По дороге все, кто из своих окон видел идущих на кладбище скорбящих, так же оставляли свою работу и, выходя из домов, присоединялись к ним. И те и другие знали, что вера разделяет их. Одни верили в воскресшего Христа, другие – нет, но сейчас всё это казалось суетой. Ценность жизни была много выше всяких разногласий, а честь проводить в последний путь своего представителя народа Божьего столь велика, что мысли о всех этих противоречиях ни у кого не возникали в голове.
Да, жизнь словно остановилась, и хотя медленное движение скорбящих в сторону кладбища всё же наблюдалось, но и оно сейчас тоже было не более чем суетой. Суета сует, всё суета, как говорил Соломон, ведь человек должен жить и радоваться жизни, ибо «не мертвецы будут восхвалять Господа...».
Пройдя несколько домов, Захария остановился и стал громко молиться, читая девяносто первый псалом:
«Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает. Скажу Господу: убежище  моё и крепость моя – Бог мой, на которого полагаюсь я. Ибо Он спасет тебя от сети птицелова, от мора гибельного. Крылом Своим Он укроет тебя и под крыльями Его найдёшь убежище, щит и броня – верность Его. Не устрашишься  ужаса ночного, стрелы, летящей днём. Мора, во мраке ходящего, чумы, похищающей в полдень. Падёт возле тебя тысяча, и десять тысяч – по правую руку твою: тебя не достигнет. Только глазами своими смотреть будешь и  возмездие нечестивым увидишь. Ибо Ты, Господь, – оплот мой, Всевышнего сделал ты обителью своей. Не случится с тобой беды, и бедствие не приблизится к шатру твоему. Потому что ангелам Своим Он заповедает о тебе – хранить тебя на всех путях твоих. На руках они понесут тебя, чтобы не споткнулась о камень нога твоя. На льва и на аспида наступишь, топтать будешь льва и дракона. «Ибо он возлюбил Меня, и Я избавлю его, укреплю его, ибо он узнал имя Мое. Он воззовёт ко Мне, и Я отвечу ему, с ним Я в бедствии, спасу его и прославлю его. Долголетием насыщу его и дам ему увидеть спасение Мое».
Закончив молитву, двинулись дальше. Уже у самых ворот еврейского квартала вновь остановились. Самуил возвысил голос:
«Кто найдёт доблестную жену? Цена ей много выше жемчуга. Муж во всём полагается на неё, не знает недостатка ни в чем. Все дни жизни своей приносит она ему благо – не зло. Она берёт шерсть и лён, работают охотно руки её. Подобна она купеческим судам, привозящим хлеб издалека. Встаёт затемно, чтобы приготовить еду, задать работу по дому служанкам своим. Надумает купить участок земли и сделает это; своими руками разобьёт в нём виноградник. Препоясана мощью, сильны руки её. Чувствуя, что работа спорится, не гасит светильник всю ночь. С веретеном в руках сидит за прялкой. Она протягивает руку бедному, подаёт нищему. Её домочадцы не боятся стужи, – все они одеты в тёплые одежды. Она ткёт для себя ковры, одевается в виссон и пурпур. Знаменит муж её, он заседает со старейшинами у городских ворот. Она делает покрывала и продаёт их, поставляет пояса торговцам. Облачается в силу и великолепие, радостно смотрит в будущее. Слова мудрости на устах её, и речи её милосердны. Она следит за порядком в доме и праздного хлеба не ест. Сыновья хвалят её, муж – прославляет: «Многие жёны доблестны, ты же – превосходишь их всех». Обманет миловидность, уйдёт красота, но слава богобоязненной женщины останется. По трудам воздайте ей! Славьте у всех ворот деяния её!».
Покинув свой квартал, траурная процессия направилась за город по узким улочкам Севильи. Они были почти пусты. Редкий прохожий, ещё издалека замечая это движение, старался свернуть на соседнюю улицу или переждать в каком-нибудь дворе из-за страха перед чумой, ибо она в эти дни была главной причиной походов на кладбище.
За городом процессию уже ждали. Двое молодых крепких евреев севильской общины успели выкопать могилу и сидели на камнях рядом с ней. Увидев приближающихся, они встали и уважительно поклонились.
Тело Марии, завёрнутое в белый саван, опустили на дно могилы. Один из участников похорон по причине отсутствия родственников Самуила зачитал кадиш: 
– «Да возвеличится и освятится Его великое Имя в мире, сотворённом по Его воле. Да явит Он Свое царство и взрастит спасение, и приблизит приход Своего Машиаха. При вашей жизни и в ваши дни, при жизни всего дома Израиля, немедленно, в ближайшее время. И скажем: амен».
– Амен, – повторили присутствующие.
– «Да будет Его великое Имя благословенно вечно, во веки веков. Да будет благословлено, восхвалено, прославлено, возвеличено, превознесено, уважено, почитаемо и воспеваемо Имя Пресвятого, благословен Он превыше всех благословений, песнопений, восхвалений и утешений, произносимых в мире. И скажем: амен».
– Амен.
– «Да будут дарованы с небес великий мир и счастливая жизнь нам и всему Израилю. И скажем: амен».
– Амен.
После этих слов молящийся отступил на три шага назад и, поклонившись по сторонам и вперёд, произнёс:
– «Творящий мир в Своих высотах! Да сотворит Он мир нам и всему Израилю. И скажем амен».
– Амен.
После кадиша Захария продолжил моления:
– «Бог, исполненный милосердия, защитник вдов и отец сирот. Тебя молим, Пребывающий в небесах. Даруй истинный покой под сенью присутствия Твоего душам тысяч сынов и дочерей народа Твоего, мужчин, женщин и детей, которые были вырезаны, сожжены, задушены и погребены заживо. Среди них были праведники и гении, столпы учёности, знатоки Торы и простые люди, все они чисты и святы, и каждый из них погиб во освящение имени Твоего. Да пребудут они там, в священных, сияющих небесной голубизной высях. Боже милосердный, прими их навеки под сень Твою и удостой жизни вечной; мир праху их, да пребудут они отныне, Господи, с Тобою навеки. Помни об их мученической смерти, и пусть праведность их защитит нас и весь Израиль. Кровь их не уйдёт без следа в землю, вопль их не останется без ответа. Благодаря их праведности соберутся изгнанники на землю предков, ибо они, святые мученики Израиля, пребывают всегда пред лицом Всевышнего. С Ним они обрели вечный покой, и скажем: амен».
– Амен, – в очередной раз откликнулись присутствующие.
Самуил подошёл к могиле и, зачерпнув в ладонь земли, трижды бросил её. За ним в порядке старшинства последовали остальные. Два еврея-могильщика довершили дело лопатами.
На могильный холм поставили камень и зачитали молитву «Оправдания Божественного суда». Вслед за этим Самуил прочитал семнадцатый псалом. При последних словах псалма сознание Самуила помутилось. Возвращаться в холодный пустой дом он не видел смысла, и ему показалось, что весь мир вдруг обрушился.
Заметив пошатнувшегося у могилы друга, Захария подошёл и подставил своё плечо. Только теперь Самуил отчётливо понял фразу апостола Павла: «Для меня жизнь – Христос, а смерть – приобретение». О как ему сейчас хотелось последовать за женой! Все страхи и сомнения покинули его. Что теперь инквизиция, что теперь чума – всего лишь блаженный путь для надеющихся на Господа!


Глава 14. Возмездие для приора Альфонсо де Охеда

Вернувшись к вечеру в монастырь, Альфонсо де Охеда и его спутники обнаружили, что их давно дожидаются. Двое инквизиторов Мигель де Мурильо и Хуан де Сан-Мартин стояли у дверей личного кабинета приора и о чём-то тихо разговаривали.
– Что случилось, братья? – несколько возбуждённым голосом спросил Охеда. – Вам удалось выбить из заключённых нужные показания?
– Кажется, показаний больше не потребуется, – многозначительно и тревожно заметил Мигель.
– Вот как! – не обращая внимания на тон инквизитора, радостно принял услышанное приор. – Неужели все признали свою вину и раскаялись?
– Нет!
– Тогда не мучайте меня тайнами! – попросил Охеда. – Я принёс вам радостную весть: прокурор трибунала согласился продолжить казни этих отвратительных конверсос... Вы что-то недоговариваете?
– Вы сами должны всё увидеть, уважаемый приор, – сказал Хуан де Сан-Мартин и предложил пройти в подземелье монастыря.
Доминиканцы спустились по узкой крутой лестнице вниз, туда, где теперь вместо кладовых располагалась тюрьма для подозреваемых в измене христианству евреев. Послушник, стоящий у двери общей камеры заключённых, увидев приора и двух инквизиторов, вытянулся по струнке.
– Открой, – приказал ему Охеда.
Засов двери лязгнул, и деревянная дверь, обитая кованым железом, со скрипом открылась. Послушник взял факел и вошёл внутрь камеры. Следом зашли приор и инквизиторы. В носы монахам ударил зловонный запах разлагающихся тел. То, что предстало взорам доминиканцев, было ужасно. Десятки заключённых валялись на полу. Некоторые лежали неподвижно, их дыхание было коротким и прерывистым, другие метались и что-то кричали в бреду. Тела всех их были покрыты тёмными пятнами.
Увидев страшную картину, приор невольно отшатнулся.
– Прочь отсюда! Это чума! – воскликнул он и выскочил из камеры.
Дверь снова заскрипела, лязгнул засов.
– Их всех как можно быстрее следует вынести за стены монастыря и предать земле, чтобы мы все здесь не заразились, – предложил Мигель де Мурильо приору, который стоял у стены подземной тюрьмы и глубоко, шумно дышал, стараясь перевести дух.
Несколько успокоившись и дыша злобой со зловещей улыбкой на лице, приор возразил:
– Нет! Сам Господь посылает нам карающий меч правосудия, и мы только согрешим перед Ним, если не воспользуемся даруемой нам Свыше возможностью. Этим, – приор указал на дверь, – уже ничего не поможет, даже святое причастие. Но, думаю, их родственники не откажутся забрать своих. Так пусть же болезнь сама изберёт среди здоровых конверсос себе виновных!
Инквизиторы переглянулись. Послушник побледнел: таскать тела заключённых из камеры за ворота монастыря было для него подобно смертному приговору.
– Пусть будет так, – сказал, наконец, один из инквизиторов, не выдержав на себе сурового взгляда приора.
На лестнице послышались торопливые шаги. Фигура пожилого монаха показалась в узком проёме коридора подземелья.
– Что ещё? – нервно спросил у пришедшего приор.
– У ворот собрались страждущие, многие из них – богатые сеньоры. С ними их умирающие родные на носилках, – доложил монах.
– Вы знаете, что делать, – отрезал Альфонсо де Охеда, – умирающих причастить, деньги собрать. Мой казначей потом доложит мне о том, что за милость была нам ниспослана сегодня от Господа. Да, и вот что ещё – отправь Франциска в еврейский квартал, чтобы сообщить, что родственники могут забрать своих заключённых.
Силясь подавить отвращение к решению приора, монах поклонился присутствующим и ушёл.
Альфонсо де Охеда продолжил, нервно потирая руки:
– Господа инквизиторы, страшная чума хоть нам и в помощь, но и её возможности не безграничны. Вам следует самым тщательным образом произвести расследование дел и составить самые подробные списки новых подозреваемых. Если что и безгранично под этим небом, так это наша власть и фемида! Сие должен усвоить каждый конверсос!
– Дорогой приор, о каких новых списках вы говорите? Заключённые при смерти и допросить их нет никакой возможности!
– Тише! – чуть не закричал Охеда на инквизиторов. – Слышите, как стонут и зовут на помощь эти конверсос?! Разве мало фамилий они упоминают в своём бреду? Неужели вам этого не достаточно? Можете каждого, кого они выкрикивают в беспамятстве, считать врагом королевства и арестовывать.
Злая улыбка исказила лицо приора.
– А если кто-то из заключённых выкрикнет имя папы Сикста или Пресвятой Девы Марии? Их тоже изволите схватить? – ехидно поинтересовался Хуан де Сан-Мартин.
Приор, не поняв шутки инквизитора, вспылил:
– Вы в своём уме или тоже бредите? Вам Святая Церковь и испанская корона доверили такую великую миссию, а вы несёте невесть что! Слушайте и запоминайте всех названных заключёнными, пока за этими отвратительными конверсос не придут их соплеменники.
– Ладно, ладно! Успокойтесь, приор, будут вам списки, – постарался смягчить разговор Мигель де Мурильо.
Рывками поправив сутану, Альфонсо де Охеда удалился к себе, оставив у дверей двоих инквизиторов прислушиваться к истошным крикам умирающих, доносящихся из-за двери. Здесь им предстояло провести всю ночь.
Колокольный звон монастыря Сан-Пабло наполнил окрестности ранним утром следующего дня. Собравшись в притворе, монахи ждали на утреннюю молитву своего главу, однако приора всё не было. Всё тот же пожилой доминиканец Августо после недолгого обсуждения с братьями причин задержки Охеды отправился справиться о его самочувствии. Подойдя к келье приора, он осторожно постучал в дверь. Не получив никакого ответа, монах вошёл внутрь.
Приор лежал на полу, из его рта шла розовая пена, которая пузырилась от частых вздохов Охеды. Белки его глаз налились кровью и походили на бычьи. На щеках, шее и кистях рук чернели чумные бубоны. Увидев, вошедшего, приор что-то тихо прохрипел и зашёлся кашлем, сплёвывая на пол чёрные сгустки крови.
– Пресвятая Дева Мария! – прошептал Августо, смотря на приора, и, словно ошпаренный, выскочил из кельи Охеды.
Страшная весть быстро облетела обитателей монастыря.

Глава 15. Неспокойные времена в Крымском Юрте.
Заступничество турков и предательство Ширина

Пока Иосиф совершал путешествие в Болонью, в Крымском Юрте и Литовском княжестве произошли два важных события, которые предопределили будущее Киева. Тучи, что появились над ним ещё со времени «стояния на Угре», продолжали сгущаться. И если военный поход на Подолье Ширинского бея был для него первым далёким раскатом грома, то теперь надвигающаяся буря на «мать городов русских», казалось, была уже неотвратима. Но обо всём этом расскажем по порядку.
Итак, после смерти Ахмат-хана его сыновья Сайид-Ахмед, Муртаза и Шейх-Ахмед оказались в бедственном положении. Ещё перед своей смертью их отец распустил войска, а ногайцы, его убийцы, искали возможности разделаться и с его наследниками, чтобы полностью снять угрозу своим землям со стороны Орды. Лишь только благодаря усилиям беклярбека Тимура сыновья хана были спасены от расправы. Главный ордынский бей повёл их в Крым, просить убежища у Менгли Герая. Рассчитывая на дальние родственные связи детей бывшего правителя Орды с ханом Юрта, Тимур надеялся не только обеспечить безопасность сыновьям Ахмата, но и получить время для устройства их дел и возведения старшего сына на престол.
Расчёт ордынского беклярбека оказался верен: Герай радушно встретил наследников Золотой Орды и за свой счёт снабдил их лошадьми, одеждой, кровом. Понять хозяина Крыма было несложно: он хотел из вчерашних врагов сделать себе союзников и даже принять сыновей Ахмата к себе на службу, ведь воспоминания о былых конфликтах с их отцом были ещё свежи в его памяти.
Однако замыслам крымского хана не суждено было осуществиться. Поправив своё пошатнувшееся положение, Сайид-Ахмед, Муртаза и Шейх-Ахмед вместе с беклярбеком бежали в степи, прихватив с собой подаренное добро. Преследование беглецов не дало желаемого результата. Герай смог задержать лишь одного Муртазу, который теперь из гостя превратился в заложника.
Тем временем на ордынский престол взошёл Сайид-Ахмед и под предлогом освобождения из плена своего брата стал собирать войска для похода на Юрт. Однако, опасаясь прежде всего поддержки османов, ведь в Кафе продолжал стоять их гарнизон, он решил разузнать, много ли турецких войск сейчас находится в Крыму. Когда разведка донесла, что османский гарнизон в Кафе невелик и опасаться нечего, Сайид-Ахмед вместе с беклярбеком Тимуром двинулись в поход. Успокаивало нового правителя Орды ещё и то, что совсем недавно грозный султан Мехмет Фатих умер, и вместо воинствующего завоевателя, наводившего ужас на соседние страны, Османской империей стал править его сын Баязид II. Новый правитель турков слыл человеком добросердечным и даже великодушным, а это было как раз на руку Сайид-Ахмеду.
Полевое сражение войск Сайид-Ахмеда и Менгли Герая закончилось поражением последнего, и он, раненый, укрылся с оставшимися воинами в крепости Кырк-Ера. Муртаза был отпущен на свободу и присоединился к брату, но этого ордынцам показалось мало, и Сайид-Ахмед, не желая останавливаться на достигнутом, решил завоевать весь Крым, вернув его под своё крыло, как это было в далёкие добрые для Орды времена. Однако осада Кырк-Ера ордынцам оказалась не по силам, и Сайид-Ахмед, грабя окрестные сёла, направился дальше к Эски-Къырыму. Он осадил город, но опять безуспешно. Захватить его удалось лишь хитростью: Сайид-Ахмед пообещал, что не причинит жителям никакого вреда, если те прекратят сопротивление и откроют ворота. Горожане, доверившись, сделали это, но как только хан добился своего, то сразу отрёкся от принесённой клятвы и ордынское войско, ворвавшись в город, разграбило его и истребило многих жителей.
Окрылённый успехом и движимый желанием показать молодому турецкому султану, кто на самом деле хозяин причерноморских земель, Сайид-Ахмед двинулся с огромным войском на Кафу.
Кучюк-Истанбул, или «Стамбул маленький», – так именовалась Кафа при османах, представлял собой достаточно мощную крепость. Цитадель имела протяжённость более пяти миль, а высота стен – четыре косых сажени. Двадцать шесть высоких башен со стрельчатыми бойницами дополняли грозный облик городских укреплений.
Расположившись у крепостных стен военным лагерем, хан Большой Орды, понимая, что простым приступом цитадель не взять, направил посыльного к османскому наместнику Касым-паше с требованием добровольно сложить оружие и сдаться на его милость, уповая, что численность ордынского войска под стенами города окажет своё устрашающее воздействие на Кафский гарнизон.
Ханский посол, въехав на коне через открытые для его приёма главные ворота города – Ворота Святого Георгия – оказался в окружении небольшого отряда янычар. Их полковой командир Рустем-ага, широкоплечий воин с длинными чёрными усами и бритой бородой, что отличало всякого янычара от сипаха , предложил гостю спуститься с лошади и в его сопровождении проследовать в консульский дворец для урегулирования конфликта с османским наместником. Пройдя узкими, причудливо изогнутыми, кривыми улочками, делегация оказалась на просторной площади, в центре которой возвышался великолепный украшенный мечами, рыцарскими доспехами, геральдическими щитами, скульптурными и лепными украшениями, мраморными барельефами, гербами дворец консулов – наследие некогда могущественных генуэзцев.
Касым-паша, сухой рослый турок лет пятидесяти, стоял у окна приёмного зала и смотрел на порт. Услышав шаги за спиной, он обернулся и поприветствовал ордынца. Улыбка главы турок обезоружила посла, решившего облечься в маску гнева и решительности.
– Я вижу, вы принесли для меня грамоту от вашего хана, – вкрадчиво и всё с той же улыбкой поинтересовался паша.
Посол, приземистый татарин, смягчив выражение лица, молча протянул послание. Рустем-ага, приняв письмо хана, передал его Касым-паше, тот бегло прочитал послание и, повернувшись вполоборота, вновь продолжил рассматривать морскую гладь порта.
Наконец паша подал знак аге, чтобы тот подошёл к нему и встал почти вплотную. Исполнив приказ, Рустем наклонил голову к губам Касыма, тот коротко отдал какое-то распоряжение, после чего полковой командир вышел, оставив их с послом в присутствии четырёх воинов охраны.
Не переставая улыбаться, Касым обратился к своему гостю:
– Наши народы – братья и нам не пристало жить в войнах. Наш Бог – Аллах, и правоверному не к лицу убивать правоверного.
Посол, соглашаясь со словами паши, молча кивнул головой.
– А раз так, то к чему осада и угрозы? Мы всё решим мирно. Вы, верно, устали, и я предлагаю вам отдохнуть под моим кровом. Отпустить вас без подобающих даров для хана я не могу, а на их приготовление потребуется время. Завтра утром я передам их вам вместе с ключами от города, – заверил посла паша, – мои воины отведут вас в покои.
Посол, на долю которого выпало только слушать и соглашаться, развернулся и последовал за двумя янычарами к векильхарчу .
На следующее утро посол был приглашён Касым-пашой и Рустемом-агой в летнюю беседку. На её столе красовались меха, дорогие украшения, сундучки с драгоценными камнями, ткани и... ключи от города. Представитель Орды ещё продолжал неспеша осматривать дары, когда к ним в беседку стремительно вошёл секбанбаши  и доложил о приближении турецкой флотилии, которую прислал падишах для того, чтобы покарать Сайид-хана за то бесчинство, что он устроил в Крыму.
Паша вышел из беседки и встал на том месте, откуда лучше всего был виден открывающийся морской простор. Подозвав посла, чтобы тот взглянул на море, он сбросил маску приветливости. Теперь глава турок был грозен и весь его вид демонстрировал торжество Османской империи, ведь из-за прибрежного мыса в Кафинский залив входила вереница турецких галер. Суда выстроились в линию уступом вдоль берега и дали дружный залп из тяжёлых носовых бомбард, а вслед за ним – залп из бортовых вертлюжных  пушек. В ответ им грянули выстрелы османских пушек с башен Кафинской крепости.
– «Пойди и скажи своему хану, что слуга падишаха не может стать слугой кому-либо другому, и пусть он готовится к битве!» – сурово смотря прямо в глаза послу, заявил Касым-паша.
Ордынские воины, стоявшие в это время на морском берегу под стенами Кафы, ранее не сталкивались с тяжёлой морской артиллерией, и вид грохочущих бомбард, стреляющих каменными ядрами, произвёл на них очень сильное впечатление.
Посол был отпущен. Весь перепуганный, он вернулся в ордынский стан, чтобы сообщить, в чём дело. Сердце Сайид-Ахмеда дрогнуло, и он отдал приказ об отступлении, пока турки не успели расстрелять его войско из своих смертоносных пушек.
Как известно, страх порождает панику, и отступления часто превращаются в бегство. Отвод войск ханом от Кафы не стал исключением. Конечно, Сайид-Ахмед не мог видеть в эти минуты лица Касым-паши, наблюдавшего с крепостной башни за поспешным отступлением ордынцев из-под стен цитадели. А зря! Гордость за свою находчивость и презрение к врагу – вот, что отобразилось на нём при виде отступления татар: ведь и внезапный визит стамбульского посланца, и военная демонстрация мощи турецкого флота были подстроены им самостоятельно, без всякой помощи из Стамбула.
Тем временем, оправившись от ранения и собрав новое войско, Менгли Герай со своими беями бросился в погоню за отступавшим врагом. Ордынцы, спасаясь, бросали награбленное и пленников, уходя в степь.
Герай вернулся в столицу победителем, но тревога за будущее страны не покидала хана. С одной стороны, ему было очевидно – новое поколение правителей-Намаганов  вступило в отчаянную борьбу с его родом за Крым и не откажется так просто от своих намерений. С другой – тот, кто всячески пытался выдать себя за друга, наконец, сбросил маску и явил своё истинное лицо: главный Ширинский бей перешёл на сторону Орды и бежал с отступающими. Вести со всеми ними борьбу в одиночку Гераю было не по силам, и он это прекрасно понимал. Прежний союз Юрта против Орды с Московией был бы сейчас как нельзя кстати. Ко времени, как думал Герай, мог стать и любой его заведомо успешный военный поход для наполнения оскудевшей государственной казны и для поднятия боевого духа в его войске. Долго искать противника не пришлось…


Глава 16. Казнь князей Гольшанского и Слуцкого

Конец лета 1481 года в Вильно выдался на редкость тёплым. Августовское солнце уже не пекло, а лишь нежно ласкало и мягко грело. На один из таких погожих дней и была назначена казнь князей Гольшанского и Слуцкого. Долгие их пытки, лишение пищи и воды не дали королевским инквизиторам ни одного нового имени. Заговорщики держались стойко и ни имена их слуг, что были замешаны в заговоре, ни фамилии брата Анны Кобринской Ивана с его женой Федорой на допросах не прозвучали. Если что они и твердили, так это одно единственное имя – Фёдор. Всем было понятно, что речь идёт о Бельском, но выдать его не стало грехом, ведь он был теперь весьма далеко от Вильно. Что до его жены, то оба князя поклялись на Библии, что она не была посвящена в их заговор и стала лишь жертвой интриг. И это была сущая правда.
Заговорщиков было решено обезглавить. Казнь через обезглавливание считалась благородной и применялась в основном к аристократам, которые, будучи воинами, были подготовленными к смерти от меча. В отношении лиц неблагородных сословий практиковались повешение и сожжение. Ужасно, но даже через формы ухода в мир иной и то сквозило лицемерие. И горе человеку, что смертью оценил достоинство другого!
На площади перед ратушей с утра стал собираться народ. Соорудили деревянный помост для казни, установили плаху. Место судилища оцепили воины с алебардами. Король Казимир с великокняжеской радой расположился как можно ближе к деревянному помосту, чтобы лучше видеть лица пожелавших его смерти. Предвкушение лицезреть страх и ужас пред лицом смерти в своих несостоявшихся палачах наполняло короля нетерпением. Он явно нервничал и неловко шутил по всякому поводу. Придворные дамы вежливо смеялись. Хотя в свите короля в это утро трудно было найти сочувствующих князьям, однако стойкость заговорщиков на допросах у многих из присутствующих в королевской ложе вызывала уважение, и вельможи втайне мечтали иметь таких друзей, а слуги, их сопровождающие, – таких господ.
Толпа пришла в волнение, послышались выкрики, свист. На площадь под конвоем алебардщиков вывели приговорённых к смерти князей. Оба были без кафтанов, в белых полотняных рубахах и чёрных штанах. Каждый шаг им давался с неимоверным усилием – сказывались долгие месяцы пыток, смрад казематов и всяческие лишения. Прежний румянец сменил серый цвет, волосы у  висков поседели.
Впереди них шёл православный священник, согласившийся проводить князей в последний путь. Это была единственная просьба осуждённых. Размахивая кадилом и читая молитву, он шёл не спеша, чтобы не отрываться вперёд от идущих за ним с трудом Ивана и Михаила. У помоста, совершив в последний раз чтение псалма утешения для идущих на смерть и дав им поцеловать крест, священник отошёл в сторону, уступив место королевскому судье. После торжественного, призванного успокоить толпу, барабанного боя, тот зачитал приговор. Народ снова пришёл в движение, наполнив площадь гулом пересудов.
Король внимательно наблюдал за осуждёнными, желая увидеть в них страх и услышать мольбы о пощаде, но всё было напрасно. Казалось, что те, кто перенёс все муки инквизиции, теперь уже мечтали, чтобы страдания их наконец закончились.
Первым, перекрестившись, на помост взошёл глава заговорщиков князь Гольшанский. Двое воинов по привычке хотели было схватить приговорённого к смерти и силой потащить его до плахи, но Иван подал им знак, что всё сделает сам, и те отступили.
Великий гетман и воевода киевский Иван Ходкевич, который со дня раскрытия заговора стал личным другом короля, сидя по правую руку от него, отвёл взгляд. Смотреть на казнь для него было сущим мучением. Крепкий и опытный воин, которому не пристало смущаться перед лицом смерти, чувствовал сейчас какую-то вину за всё происходящее, и мужество врага короля заставляло его отчасти стыдиться того, что не в открытом бою он встретился с князем, а стал виновником лишения его жизни через донос.
Казимир, увидев эту неловкость в поведении Ходкевича, лишь нервно ухмыльнулся и продолжал разглядывать Гольшанского. Опустившись на колени, тот спокойно положил голову на плаху. Палач занёс топор и посмотрел на короля, ожидая его окончательного решения. Казимир, которому так и не довелось увидеть страх у своего несостоявшегося убийцы, раздражённо кивнул головой. Толпа притихла.
Раздался чавкающий звук, и голова первого заговорщика отлетела от тела. Её отнесли на край помоста. Ещё содрогающийся труп Гольшанского, с которого палач снял всё, что его интересовало (это было платой за его работу), бросили в большой плетёный кузов. Несколько придворных дам из свиты короля упали в обморок.
Теперь очередь была князя Михаила. Слуцкий взошёл на помост и поднял голову к небесам. Глубоко вздохнув, желая ещё раз насладиться этой удивительной возможностью свободно дышать полной грудью после спёртого зловония тюрьмы, он наклонил голову перед палачом. Тот повязал ему на глаза чёрный платок и подвёл к плахе. Через несколько мгновений всё было кончено. Обе княжеские головы, водрузив на пики, выставили на всеобщее обозрение.
Все начали постепенно расходиться, бурно обсуждая в подробностях состоявшуюся двойную казнь.
Вскоре эта новость стала известна в Московии. Царь Иван, в очередной раз посетовав своим воеводам на несостоявшееся отделение части земель Литвы в пользу его государства, замыслил отомстить виновнику произошедшего. Призвав к себе посла Михаила Васильевича Кутузова, он отправил его в Крым, требуя от хана Герая повоевать в Литве, а точнее говоря – взять Киев. Теперь для требований было больше поводов: в союзниках князя был не только брат хана Нур-Девлет, верно служивший Московии, но и просящийся в друзья Ширинский бей Эминек.


Глава 17. Разговор архимандрита Войниловича и Иосифа
о двойном исцелении тёщи Петра

В последний день сентября архимандрит Феодосий Войнилович после утренней литургии сидел в летней беседке сада за чтением Евангелия от Марка. С тех пор, как он стал обсуждать с Иосифом временные тонкости текстов Нового Завета, в нём появилось желание снова и снова внимательно всё перечитать, обращая внимание на то, что, где, когда и с кем происходило в те далёкие времена земного служения Христа. Многое для монаха стало откровением.
– Мир вам, святой отец! – услышал Феодосий знакомый голос, когда заканчивал чтение первой главы Марка. Перед ним стоял Иосиф и устало улыбался.
– Слава Всевышнему! Вы вернулись! – воскликнул монах, – Я уже, грешным делом, начал сомневаться в успехе вашего предприятия. Думал, не случилось ли что с вами дорогой. Но, вижу, всё обошлось. Присаживайтесь, рассказывайте.
Иосиф зашёл в беседку и сел на лавку напротив Феодосия.
– Я был в Болонье, в тамошнем университете. Трудно в это поверить, но это так: ректором этого учебного заведения является уроженец Галиции господин Георгиус. Ко всему прочему, он врач. Очень душевный человек! Он не только помог составить нужные рецепты, так ещё и денег на дорогу дал, чтобы я мог брать лошадей, отчего дорога обратно заняла вдвое меньше времени.
– Значит, всё получилось, и теперь главная ваша забота передать прописи лекарств вашей возлюбленной для её мамы!
– Да.
– Как же вы собираетесь это сделать? Ведь, насколько я знаю, таких, как вы, не сильно жалуют ваши же соплеменники. А как на ваши отношения с ней посмотрят её родственники? – поинтересовался архимандрит.
Иосиф грустно вздохнул.
– Пока не знаю.
– Что ж, будем уповать на Господа и верить, что Он всё усмотрит, – обнадёжил Войнилович.
– Аминь! – согласился Иосиф.
– Вы знаете, Иосиф, – продолжил монах, – я сейчас закончил читать первую главу евангелиста Марка, а в ней, как вы помните, речь зашла про исцеление тёщи апостола Петра. Читая эту главу, я невольно вспомнил о вас, про то, как вы ради мамы своей девушки решились на такое трудное и опасное путешествие. Удивительно: вспомнил – и тут вы появились! Так вот, не многие это делают даже для своих родителей, а здесь такая самоотверженность во имя спасения человека и при этом ещё пока не родственника!
– Святой отец! Если Христос дважды исцелил тёщу Петра, то к этому следует отнестись самым внимательным образом, ведь это единственный случай, когда Мессия два раза подряд исцелял одного и того же человека.
– Подождите, Иосиф, как дважды?! – Феодосий вновь взял в руки Евангелие и снова перечитал строки про исцеление тёщи: «Выйдя вскоре из синагоги, пришли в дом Симона и Андрея, с Иаковом и Иоанном. Тёща же Симонова лежала в горячке; и тотчас говорят Ему о ней. Подойдя, Он поднял её, взяв её за руку; и горячка тотчас оставила её, и она стала служить им». Ну вот, – продолжил он, – эта же история описывается в Евангелиях от Матфея и Луки. Все рассказывают об одном и том же. Посмотрите, даже детали совпадают. Монах открыл текст четвёртой главы Луки и зачитал: «И пришёл в Капернаум, город Галилейский, и учил их в дни субботние. И дивились учению Его, ибо слово Его было со властью. Был в синагоге человек, имевший нечистого духа бесовского, и он закричал громким голосом: оставь; что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришёл погубить нас; знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий. Иисус запретил ему, сказав: замолчи и выйди из него. И бес, повергнув его посреди синагоги, вышел из него, нимало не повредив ему. И напал на всех ужас, и рассуждали между собою: что это значит, что Он со властью и силою повелевает нечистым духам, и они выходят? И разнёсся слух о Нём по всем окрестным местам. Выйдя из синагоги, Он вошёл в дом Симона; тёща же Симонова была одержима сильною горячкою; и просили Его о ней. Подойдя к ней, Он запретил горячке; и оставила ее. Она тотчас встала и служила им». Всё совпадает: и Капернаум, и случай с изгнанием беса! Как же могут быть два исцеления? – Феодосий пожал плечами.
– Святой отец, позвольте мне объяснить.
– Конечно, я жду.
– Те детали, о которых вы говорите, безусловно, совпадают. Но разве Иисус из одного человека за всё время Своего служения изгнал беса? Разве однажды Он был в Капернауме? Или только одного человека исцелил? Нет! Бесов Господь изгонял сотнями, а больных исцелял тысячами. И потом, разве не может человек за свою жизнь дважды заболеть и иметь, как тёща Петра, жар? Может! Однако единственными и никогда более не повторяющимися в жизни Христа и самих учеников были истории с их призывом и избранием на служение. А теперь обратите внимание, отец Феодосий, Лука вначале пишет про исцеление тёщи Петра, а только потом про призыв Андрея, Петра, Иоанна и Иакова, когда те занимались ловлей рыбы. Напротив, Марк и Матфей вначале пишут про то, как Иисус призвал этих учеников, и лишь потом про исцеление тёщи. Следовательно, либо исцелений было два, либо призваний. Возможно ли представить, что Иисус дважды призывал одних и тех же учеников во время рыбалки?
– Нет! – согласился Войнилович.
– Если же говорить о всех деталях, – продолжал Иосиф, – то они таковы: в четвёртой главе Лука сообщает про исцеление тёщи Петра, после идёт сообщение о том, что царь Ирод заключил Иоанна Крестителя в тюрьму и в этом согласуются сразу три евангелия – Матфея, Марка и того же Луки. Далее эти же три евангелиста описывают призыв учеников во время ловли ими рыбы. Потом Матфей в восьмой главе, а Лука в пятой пишут про очищение человека от проказы. Затем Матфей сообщает про исцеление слуги сотника, возвращение Иисуса в Капернаум и вместе с Марком – про очередное исцеление тёщи Петра. Событие с призывом учеников, таким образом, становится границей между первым и вторым исцелением.
– Но позвольте, – попытался возразить Феодосий, – ведь и там и там присутствуют ученики Христа, наконец, Пётр…
– Да, – согласился Иосиф, – но в первом случае учениками были только Филипп и Нафанаил, о чём читаем в начале Евангелия Иоанна, а при втором исцелении в среде учеников уже присутствуют и те четверо, что были призваны на рыбалке, а значит, и Пётр. Но в одном случае до призыва его Иисусом он всего лишь один из тех многих, кто искал исцеления для своей родственницы у Иисуса, а в другом – уже был Его учеником. Вот почему у Луки не сказано, что среди учеников были Иаков и Иоанн, ведь они ещё не были призваны Христом, а у Марка это отмечено, так как второе исцеление тёщи произошло после призыва их на служение.
Феодосий ещё раз молча перечитал эти истории.
– Да, всё так, как вы говорите, – согласился, наконец, монах. – И что вы, Иосиф, по поводу этого исключительного случая думаете?
– Нам почти ничего не известно ни про маму жены Петра, ни про их отношения друг с другом. Можно полагать, догадываться, в конце концов, что они могли быть не совсем ровными, мирными. Своим двойным исцелением Господь как будто обращает наше внимание на то, что любить и бережно относиться следует не только к своим родителям, почитать и уважать их, но и к родителям своей жены, чтобы они воспринимались мужем, как собственные отец и мать, без всякого пренебрежения к ним!
– Это вы хорошо сказали, Иосиф, – согласился архимандрит, – лицеприятие в отношениях со своими родителями и родителями жены недопустимы ни для кого: ни для прихожанина, ни для служителя Христова. Это может создать лишь преткновение, отвернуть от Спасителя.
– Вот именно! Думаю, таким образом, на примере тёщи Петра Иисус учит всех нас любить без лицемерия и деления на чужих и своих, – заключил Иосиф.
Феодосий задумчиво покачал головой и заметил:
– Как много значит правильно выстроенная последовательность евангельских историй! Не потрудись вы выстроить её, и этот факт ускользнул бы от нашего внимания. Я признателен вам, Иосиф!
– Ну что вы, святой отец! Я всего лишь раб Божий и только!
– Побольше бы таких рабов!
К беседке подошёл монах Прокл и обратился к настоятелю:
– Вас хочет видеть один странный человек.
– Кто сей?
– Говорит, что лекарь Моше из еврейского квартала.
– Лекарь… – Феодосий многозначительно посмотрел на своего собеседника. – Зови!
По осунувшемуся виду старика, его грустным глазам, Иосиф понял, что дела у Зарры идут плохо. Уже то, что такой еврей, как Моше, решился перешагнуть порог монастыря, говорило о тяжёлом её состоянии.
– Что вы хотите? – спросил архимандрит у лекаря.
Переводя взгляд с Войниловича на Иосифа и обратно, старик ответил:
– Достопочтенный настоятель монастыря Феодосий! Одна из моих пациенток больна и тяжко страдает. Я знаю, что сей человек, – при этом Моше опять посмотрел на Иосифа, – служит при вашей библиотеке, в которой, возможно, есть некие записи или рецепты по тому заболеванию, с которым мне пришлось столкнуться. Те знания, что имею я, недостаточны, и я надеюсь на ваши.
Вспомнив начало их разговора с Иосифом и догадавшись, что речь идёт об одном и том же больном, Войнилович ответил старику:
– Хорошо. Я оставлю вас, мне необходимо вернуться к служению, а вы можете изложить суть своей проблемы моему библиотекарю. Думаю, он вам не откажет в помощи.
От столь быстрого согласия помочь Моше прослезился.
– Благодарю вас! Чем я буду вам обязан?
– К чему обязательства, когда речь идёт о жизни и смерти?! – ответил монах и покинул беседку.
На следующий день рецепты были переданы лекарю Зарры.


Глава 18. Долгожданная встреча Иосифа и Олега.
Проблемы любовной переписки

В первый день октября после утренней встречи со стариком Моше Иосиф отправился на торг к Олегу. Тот, увидев долго отсутствовавшего друга, выскочил из-за прилавка и стал его обнимать:
– Слава Богу, а я уже стал сомневаться, увижу ли тебя!
– Как видишь… и не только, а ещё и осязаешь, – заметил Иосиф, улыбаясь медвежьим объятиям младшего Рукавого, в которые тот его заключил.
– Ну, рассказывай – всё получилось? А то Мазаль твоя на рынок постоянно ходит и спрашивает о тебе. Что ей сказать, когда я сам не знаю, где ты и что с тобой? Мы тут вместе с ней все извелись, дожидаясь тебя!
– Всё хорошо, нужные рецепты достал. Бог даст, это поможет Зарре. Представляешь, ничего не пришлось придумывать относительно того, как передать лекарственные прописи Мазаль и объяснить, откуда они у неё. Вчера врач их семьи сам пришёл в монастырь за помощью. Вот я и передал ему то, что узнал в Болонском университете!
– Вот это да! Получается, лекарь пришёл ни раньше, ни позже, а сразу, как ты вернулся. Это самое настоящее водительство Божье! – заметил Олег.
– Ты прав, я тоже об этом думаю с самого утра, – согласился Иосиф.
– Значит, всё будет хорошо! – радостно предположил Олег.
– Будем уповать на Господа, – сдержанно ответил Иосиф.
– Ты что такой хмурый? Вроде целым вернулся из далёкой страны, получил необходимые советы по лечению, а всё что-то не так?!
– Понимаешь, Олег, когда я был в Болонье, то узнал, что в Севилье, на родине моих родителей, началась чума, а перед своим отбытием из Киева я получил от отца письмо, где он писал про начало действия инквизиционного суда над евреями Испании.
Рукавов с сожалением покачал головой.
– Да, плохо дело, Иосиф! Скверно!
– Сердце не на месте за родителей, а тут ещё тревоги о Мазаль и её маме. Я уже и не помню, когда последний раз спокойно спал из-за всех этих переживаний. Вот и сейчас что получается: ты, Олег, через несколько недель уедешь в Новгород, и как держать связь с Мазаль, я ума не приложу. Одни переживания!
Рукавов задумался.
– А может, через кого другого передавать твои письма? Купцов-то на рынке посмотри сколько! Может, найти из них подходящего, пока я или Тарасий не вернёмся?
– Нет, это опасно. Народ незнакомый, мало ли что прознают или нарочно прочитают письмо. Могут митрополиту донести или, в конце концов, – отцу Мазаль. Можно себе представить, какой у неё в доме будет скандал. Нет, так делать не станем, – решительно отказался Иосиф.
– Подожди! Ты говоришь, что врач Моше сам приходил к тебе в монастырь за сведениями по лечению. Так почему бы не через него посылать письма в дом раввина? Предположим, что Мазаль приходит к врачу за новыми отварами и снадобьями, а ты вроде справиться – помогают ли найденные тобой рецепты больному и нужна ли ещё какая помощь. Там вы как бы случайно встречаетесь и незаметно для Моше при возможности обмениваетесь записками! Только нужно заранее вам договориться о таких днях, – предложил Олег.
– А ты прав, – согласился Иосиф, – почему бы и нет?! Риск, конечно, есть, но это всё равно лучше, чем передавать послания через незнакомых людей и доверяться им, ведь недаром Писание учит нас: «Проклят человек, надеющийся на человека и плоть делающий опорою».
– Вот и ладно. А теперь давай твое письмо для Мазаль. Измучил ты девушку своим отсутствием. Вот радости то будет у неё! – предположил Олег.
Иосиф достал из кафтана пачку аккуратно сложенных листов бумаги, мелко исписанных чернилами, и протянул их Рукавову.
– Вот, возьми, – а после дал один единственный лист, пояснив: – здесь – в Новгород, к нашим братьям.
Олег улыбнулся, перекладывая себе за пазуху увесистую пачку бумаг, что предназначались для Мазаль.
– Ты с каждым разом пишешь всё больше и больше. Если так пойдёт дальше, скоро книгами ей писать будешь!
– Да. И писать много нельзя – могут обнаружить дома, а мало как-то не получается. Хочется многое рассказать, вот и пишу, пишу… – сокрушённо сказал Иосиф.
– Не унывай, брат, однажды наговоритесь! – попытался обнадёжить Иосифа Рукавов.
– Да будет так! – воскликнул Иосиф.


Глава 19. Проницательный лекарь Моше

Обменявшись перед отъездом Олега в Новгород несколькими письмами, Иосиф и Мазаль договорились, что до очередного возвращения одного из Рукововых в Киев они будут встречаться в доме лекаря Моше в полдень каждой первой среды каждого нового месяца.
Итак, этот день настал. Дочь раввина, как это бывало уже не раз, отпросившись у отца, пошла к врачу за свежеприготовленными лекарственными настоями. Её частые походы в дом старика Моше, чтобы не вызывать подозрение, всем объясняли начавшимся недугом желудка самого главы семьи из-за долгого отъезда его жены.
Увидев на пороге своего дома Мазаль, Моше нахмурился и мрачно спросил:
– Что нового?
– Вы знаете, Моше бен Савл, как мне кажется, маме несколько лучше с тех пор, как она стала принимать новые настои, – ответила Мазаль.
– Да? И в чём это проявляется? – с явным недоверием поинтересовался лекарь.
– Как рассказывает мой отец, у неё спала отёчность коленей и мягче стали подкожные бугорки. Иногда она просит есть, хотя раньше в основном отказывалась от еды. Да и ночная потливость уменьшилась, – объяснила девушка положительные изменения в состоянии здоровья своей матери, постоянно оглядываясь на дверь.
– Я смотрю, ты куда-то спешишь, дочка? – по-отечески спросил у Мазаль старик, уловив её взгляд.
– Нет! Что вы! Извините меня, я просто опасаюсь того, что кто-нибудь может случайно войти и услышать нас, – ответила, смущаясь и краснея Мазаль оттого, что пришлось выдумать причину своего поведения.
– Не нужно переживать, я на этот час никому не назначал приём, так что нам никто не помешает. Успокойся! – заверил дочь раввина лекарь.
Послышался стук в дверь. Моше посмотрел на Мазаль, которая от своего смущения опустила глаза.
– Странно, кто бы это мог быть? – удивился старик и пошёл открывать неурочному гостю. На пороге стоял Иосиф.
– Это вы?
– Шалом! – поприветствовал врача Иосиф.
– Шалом, – ответил Моше и пригласил посетителя в дом. – Что случилось? Чем обязан вашему визиту?
Иосиф бросил беглый взгляд на Мазаль и сдержанно улыбнулся ей, от чего девушка ещё больше покраснела.
– Мир вам и всем вашим! – вежливо поклонился гостье лекаря Иосиф.
Девушка молча взаимно поклонилась и отошла к окну, делая вид, что рассматривает происходящее на улице, но рассматривать там было ровным счётом нечего. Появление в доме Иосифа и столь странное поведение обоих молодых людей насторожило Моше.
– Месяц назад вы приходили в монастырь и спрашивали рецепты по тяжёлому недугу. Я хотел справиться о положении дел в здоровье Вашего пациента и нет ли необходимости ещё в помощи. Вчера я нашёл ещё кое-какие рецепты и прописи по настою крапивы и душицы совместно со зверобоем. Может, это окажется кстати? – подбирая слова и несколько запинаясь в каждой фразе, ответил Иосиф.
Выслушав гостя, Моше вновь украдкой посмотрел на Мазаль. Девушка дрожала, словно лист на ветру. Старик сдвинул брови и предложил своим гостям присесть на лавку. Нахлынувшие воспоминания безошибочно подсказали ему о причине одновременного присутствия в его доме Мазаль и Иосифа.
Моше знал, что такое любовь под запретом, когда ты любишь, а родители твоей возлюбленной тебя – нет. Он прекрасно помнил, как страдал от этого, как искал встреч, ловил взгляды и смущался от появления в обществе девушки его мечты, но мечтам его не суждено было осуществиться. Родители выдали её замуж за другого, и он провёл всю свою оставшуюся долгую жизнь в одиночестве, ежеминутно страдая от этого и скрывая свою боль под маской жизнерадостности.
Разгладив аккуратно стриженую короткую бородку и по-старчески покряхтев, Моше, понимая, что молодые хотят остаться наедине, предложил своим гостям горячего молока и, получив согласие, удалился на кухню. Выждав, как ему показалось, достаточное время, лекарь, нарочно громко погремев посудой, вернулся к своим посетителям с двумя кружками топлёного молока.
– Так вы говорите, Иосиф, что нашли рецепт настоя душицы, крапивы и зверобоя? – спросил Моше.
– Всё верно, – ответил Иосиф и продолжил пить молоко.
– Интересно, интересно… Как вам удаётся подыскивать то, что нужно моему больному, даже не зная, чем он болеет? – лукаво щуря глаза и улыбаясь, спросил Моше у Иосифа.
Мазаль после нескольких глотков горячего молока успокоилась, но от заданного вопроса вновь оказалась во власти нервной дрожи.
– Дело в том, что многие тяжёлые болезни, как я понял из лечебников, предполагают сходные назначения, вот я и предлагаю вам то, что кажется мне полезным и важным, – попытался объяснить Иосиф.
– Да, да… полезным и важным… – повторил за Иосифом старик Моше. – Одного не пойму, как в этих лечебниках оказался род fungi, ведь это уже знания университетского уровня, а я учёных, кроме вас, конечно, Иосиф, здесь не встречал. Но и вы не врач. Вот мне и не понятно, откуда у вас эти прописи. Вряд ли монахи Печеры знали о данном лечении.
Понимая бессмысленность дальнейших отпирательств, Иосиф положил свою руку поверх руки Мазаль и нежно сжал её, от чего девушка успокоилась и перестала дрожать.
– Хорошо, я отвечу вам, Моше бен Савл! Я знаю и того, кто болен и чем болен. Речь, как понятно всем присутствующим, идёт о Зарре. Она больна сухоткой. И вы правы: прописи эти я получил в Болонском университете.
– Вы ради спасения Зарры посетили Болонью?! – воскликнул старик.
– Да.
Моше, вновь на некоторое время погрузившись в личные воспоминания, заметил:
– Можно полагать, что усилия ваши не напрасны.
– Вот как?
Старик кивнул дочке раввина, и девушка стала пылко рассказывать об улучшении самочувствия своей мамы.
– Слава Всевышнему! – облегчённо вздохнул Иосиф, выслушав рассказ Мазаль, и ещё крепче сжал её руку.
– Мне стоит поблагодарить вас за помощь. Если бы не вы, то ещё не известно, увидели бы мы эти перемены к лучшему, – тихо и немного задумчиво сказал Моше своему гостю.
Глаза Иосифа заблестели от накатившихся слёз радости.
– Однако вам с Мазаль следует соблюдать большую осторожность, – продолжил говорить старик, наблюдая за тем, как нежно сжимает в своей руке руку девушки Иосиф. – Хотя мой дом открыт для вас и здесь вы можете общаться, но часто приходить сюда не следует. Если будет необходимость, я и сам смогу найти вас, Иосиф.
– Конечно, спасибо! Но… – Иосиф посмотрел на возлюбленную.
– Не беспокойтесь, её отец ничего не будет знать. Сейчас это ни к чему. А дальше – как Господу будет угодно! – успокоил молодых хозяин дома.
– Спасибо, Моше! – воскликнула девушка от переполняющего её чувства благодарности и кинулась обнимать старика.
Моше растрогался.
– Полно, полно! – он похлопал по плечам всё ещё обнимающую его дочь раввина. – Вам пора расходиться. Пусть первый идёт Иосиф, а ты, Мазаль, выйдешь немного погодя, чтобы вас не видели вместе.
– Да, пора, – согласился Иосиф; подойдя к девушке, он ещё раз взял её руки в свои и горячо прошептал: – Помни, я люблю тебя!
Глаза Мазаль засияли от радости…


Глава 20. Песня раввина Иакова

С каждым днём состояние здоровья Зарры улучшалось: подкожные узлы исчезли, отёчность с колен сошла, боли в груди почти не беспокоили её, сухой кашель стал редким и не таким затяжным. Общее воодушевление царило в доме раввина.
Иаков всё чаще позволял себе чуть дольше обычного задерживаться в комнате жены, поговорить с ней, посидеть у её постели. О, как он мечтал скинуть с себя этот страшный защитный балахон и, похожую на голову ворона, маску, чтобы заключить супругу в свои объятия и поцеловать! Однако осторожность брала верх, и раввин избегал прикосновений к Зарре.
В полдень первого декабрьского дня он в очередной раз зашёл к ней, чтобы накормить. Отобедав, она вернулась в постель. Иаков уже собирался уходить, как Зарра ласково окликнула его:
– Дорогой, побудь ещё немного.
– Хорошо.
Раввин сел рядом с её постелью и поставил поднос с посудой на лавку.
– Я так хочу поскорее поправиться, чтобы ты снял эту проклятую маску, – начала жаловаться Зарра. – Я боюсь забыть черты твоего лица. Постоянно вспоминаю их, чтобы вытеснить из своего разума этот ненавистный мне твой вороний вид.
– Если бы ты знала, милая, как противен мне стал этот чесночный запах в клюве. Наверное, я уже никогда больше не смогу его есть. Он стал для меня так же отвратителен, как и твоя болезнь. Если бы я мог вырвать её из твоей груди! Но пока она навязчива, как и чесночный запах, – согласился с женой Иаков. – Однако, слава Адонаю, ты идёшь на поправку! Весь этот кошмар закончится, и мы вместе будем гулять по улицам, вдыхая полной грудью свежий воздух!
– Я так жду этого дня! Так стараюсь быть сильной!
– Ты самая прекрасная из женщин! Ты обязательно поправишься! – поддержал жену Иаков.
Зарра, движимая любовной нежностью от слов супруга и всё ещё сдерживаемая опасением за здоровье домочадцев, робко прикоснулась к поле чёрного балахона мужа.
Иаков с тоской посмотрел на Зарру. Страха не было сейчас в его сердце, и он положил свою руку поверх её. Она расплакалась. Этого прикосновения, как ей показалось, она ждала целую вечность, но жаждала большего: сердце рвалось обнять мужа, и она едва удерживала себя от этого любовного безумия.
Немного успокоившись, Зарра попросила супруга:
– Дорогой, ты так давно ничего не читал мне, а я так скучаю по тебе, по твоему голосу! Поговори со мной!
«Что ей почитать?» – подумал Иаков и посмотрел в окно, там на дворе большими мохнатыми хлопьями плотной белой стеной тихо падал снег. Вспомнив их первые свидания той далёкой весны, Иаков подсел ближе к постели Зарры и стал, чуть касаясь головы жены, гладить её пышные чёрные пряди волос.
– Закрой глаза, любимая, – попросил раввин супругу, – я почитаю тебе то, что говорил Соломон своей невесте. Поспи, тебе следует больше отдыхать.
Зарра, повинуясь просьбе мужа, прикрыла глаза и приготовилась слушать. Первые его слова заставили её улыбнуться. Нежно нараспев Иаков стал шептать ей стихи из Песни Песней:
– «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя. Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях; золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блёстками.
О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные.
Я нарцисс Саронский, лилия долин! Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами.
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно.
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Голубица моя в ущелье скалы под кровом утёса! покажи мне лице твоё, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твоё приятно.
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно.
Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками мироварника?
О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои – как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя – как столп Давидов, сооружённый для оружий, тысяча щитов висит на нём – все щиты сильных; два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.
Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!
Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых!
Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей.
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!
Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана.
Пришёл я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с мёдом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!
Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знамёнами.
Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня.
Волосы твои – как стадо коз, сходящих с Галаада; зубы твои – как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими.
Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа, но единственная – она, голубица моя, чистая моя; единственная она у матери своей, отличённая у родительницы своей. Увидели её девицы, и – превознесли её, царицы и наложницы, и – восхвалили её.
Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знамёнами?
О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бёдр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои – как два козлёнка, двойни серны; шея твоя – как столп из слоновой кости; глаза твои – озерки Есевонские, что у ворот Батраббима; нос твой – башня Ливанская, обращённая к Дамаску; голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечён твоими кудрями.
Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!
Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти.
Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои – как отличное вино. Оно течёт прямо к другу моему, услаждает уста утомлённых.
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, – не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно.
Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного?
Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.
Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем».
Снег за окном продолжал падать. Зарра, успокоенная напевом мужа, незаметно для себя уснула. Улыбка на её губах была трогательна и прекрасна.
Иаков хотел было сдёрнуть с себя маску и прильнуть своими губами к её губам, но взял себя в руки и обуздал свой внутренний страстный порыв. Стараясь не спугнуть радужный сон жены, он потянулся, чтобы поправить под её головой подушку, как из-под неё выпало несколько листов бумаги, исписанных мелким подчерком. Взяв их в руки, он принялся читать. Это были наставления Иосифа.
Холод объял душу Иакова. Он никак не мог поверить, что всё происходящее сейчас не кошмар. «Как такое могло случиться, – думал он, – что в его доме, можно сказать в сердце еврейской общины Киева, живёт христианское учение?»
Свернув листы, он всё так же незаметно убрал их обратно под подушку жены. Что делать, он пока не знал. Взяв поднос, раввин вышел из комнаты супруги.
Мазаль, долго ожидавшая его снаружи, бодро спросила:
– Отец, как моя мама?
Иаков окинул её тяжёлым взглядом. Ничего не ответив дочери, он лишь нахмурил брови и внимательно всмотрелся в Мазаль, словно видел её впервые. «Значит, и она заодно с Заррой, ведь как-то эти злосчастные листы попали ей под подушку, – подумал он, смотря на дочь. – А если и сын?!» Вторая волна холода накрыла раввина с головой.
Положив поднос на стол, Иаков ушёл к себе, оставив пребывать Мазаль в тревожном недоумении.

Глава 21. Подозрения митрополита Пеструча
и выздоровление Зарры

Вечером того же дня у вошедшего в митрополичьи покои диакона Никодима, после того, как он поцеловал руку патриарха западных земель православного прихода, митрополит Пеструч дознавался о новостях на Руси:
– Что нового в Москве?
– Ваше святейшество! Митрополит московский Геронтий с князем Иваном не в ладах!
– Что так?
– Всё никак не решат: при освящении храма крестный ход совершать по ходу солнца или против.
– Что молвит князь?
– Он за «посолонь».
– Стало быть, Геронтий – против.
– Всё верно, Ваше святейшество!
– Да, вопрос серьёзный. И чей верх?
– Геронтий еретиком называет всякого, кто иначе думает. Даже сочинение на этот счёт особое написал.
– И что?
– Когда Геронтий пригрозил князю оставить митрополичий престол, тот согласился и уступил московскому патриарху. Только теперь они из-за этого спора стараются друг с другом не встречаться.
– Это не к добру, – задумчиво произнёс Пеструч.
– Всё так, Ваше святейшество – не к добру! Раньше хоть какая надежда была на митрополита в борьбе с перебравшимися из Новгорода в московские храмы еретиками, а теперь и вовсе надежда потеряна. Хуже того, попы Алексий и Дионисий так в доверие к князю Ивану вошли, что тот решил к себе на службу звать и проживающего у нас в Киеве Иосифа!
– Колдовство, да и только! – мрачно заметил Пеструч.
– Вот-вот – колдовство! – согласился Никодим. – Сам бы князь до этого не додумался.
– Плохи дела!
– Ещё как плохи! Попы эти выступают за то, чтобы изъять в пользу государя монастырские земли, мол, они монастырям ни к чему. Прочее духовенство решило заступиться за собственность приходов. Да какое там! Князь эту идею близко к сердцу принял, теперь её и обухом не перешибёшь!
Митрополит сокрушенно покачал головой и процедил сквозь зубы:
– Бесово отродье, орудие диавольское, а не попы!
– Точно – сущие бесы! – диакон перекрестился. – Если Казимир про это узнает, то и у нас подобное может начаться. Скольких земель лишимся, деревень, смердов!
– Что ещё? – мрачнея на глазах, спросил митрополит.
– Оные учат, что мощам, образам, крестам поклоняться не следует. Святую Богородицу не почитают!
– Ух, сатанинское племя! – раздражённо заметил митрополит.
– Это что! Попы сии убеждают, что приходам не следует заниматься внешним украшением, а монастыри нужно закрыть за ненадобностью!
– На святое замахнулись! – ударил по столу в сердцах патриарх.
Никодим продолжил:
– Про Христа нашего Господа вещают, что он путь к Богу и следует почитать не Его, а Отца ибо, как они говорят, ни один апостол не молился Ему после Его смерти и воскресения, а только Адонаю, который есть Отец.
– Вот как! И что же клир московский им отвечает или ему уже и сказать нечего?! – досадуя, спросил Пеструч.
– Трудно им что-то противопоставить, ох, трудно, Ваше святейшество!
– Отчего? – удивился отец западных христиан.
– А всё с того, что когда они свои мудрствования говорят, то книги святые показывают, чтобы слушатели сами убедились в их справедливости. А что тут скажешь, еже ли в книге сие есть! – посетовал диакон.
– Книги, говоришь, – задумчиво повторил Пеструч.
– Да, книги. А у наших братьев книг нет, вот и выходит, что правда на их стороне. Как возражать станешь, на что обопрёшься? – с некоторой обидой в голосе сказал Никодим, ибо положение дел с наличием у крылошан Писаний было действительно скверным.
– Этого так оставлять нельзя! – вскипел старец.
– Нельзя, Ваше святейшество, – поддакнул Никодим. – Только что делать-то повелишь, владыка?
– Первое – следить за каждым шагом этого Иосифа, пока эта ересь в ума наших служителей Христовых не закралась от него.
– Следим, ещё как следим!
– Что удалось выяснить? Говори, – приказал патриарх.
– В начале весны он скрылся от наших глаз. В монастыре узнали, что Иосиф этот отправился в Италию, как будто в Болонский университет, чтобы лучше научиться устроять библиотеки короля. Так ли всё на самом деле, сказать невозможно, но только по возвращению своему одним из первых, кто к нему приходил, был еврейский лекарь Моше.
– Странно, – заметил митрополит.
– Ей-богу, странно. И я так всем говорю, – подобострастно согласился с патриархом Никодим. – Более того, мы выяснили, что дочь местного раввина Иакова к этому Моше постоянно заглядывает, словно в доме главы общины кто-то серьёзно болен.
– И что? – поторапливая рассказчика, спросил Пеструч.
– Ваше святейшество! В их доме все здравы, но говорят, что жена раввина будто куда-то уехала с целью заботы о некой дальней больной родственнице. С тех пор её никто не видел, а прошло уже больше полугода, – сообщил диакон.
– Что ты этим хочешь сказать, Никодим?
– Я вот что думаю: а уехала ли она? Не для неё ли дочка раввина бегает постоянно к лекарю за новыми снадобьями. Не для неё ли Иосиф отлучался в Италию, а после возвращения сразу встретился именно с Моше? Вдруг, на самом деле, не она ухаживает, а за ней. Если так, то для чего это скрывать? Может, у неё какая особенная болезнь, вот и таят её от остальных? – предположил диакон.
– Что за снадобья, узнали?
– Судя по тому, что они покупают на рынке у травников для составления рецептов, – какая-то заразная хворь.
– Вот оно что! Значит, опасность угрожает всем нам! – воскликнул Мисаил.
– Увы, но похоже – да.
– Так, – деловито распорядился митрополит, – завтра с утра отправляйся на двор к воеводе Ходкевичу. Объясни ему, что к чему. Пусть возьмёт воинов, сколько сочтёт нужным, и своего лекаря, чтобы осмотрел всех, кого найдут в доме у раввина, и если наши подозрения подтвердятся, то пусть влекут главу общины для разбирательств в судебную избу. Всё понял?
– Да, Ваше святейшество, – ответил Никодим и, поцеловав руку патриарха, вышел из митрополичьих покоев.
Следующим утром отряженный воеводой по просьбе митрополита сотник Фёдор Коневич с шестью дружинниками, дворовым лекарем Петром Ступовым и диаконом Никодимом направились к раввину с дознанием. Иаков с сыном в это время разгребал сугробы из навалившего за ночь снега на улице перед своим домом. Пробивая в толстом белом слое снежной манны тропинку, незаметно для Соломона, трудящегося рядом с ним, раввин посматривал на сына, пытаясь понять, не он ли тот, кто принял христианство и тайно передаёт послания от Иосифа своей матери. В это время к ним подошла вооружённая процессия.
– Здравствуйте, чем обязаны столь раннему визиту? – спросил раввин у пришедших, стараясь подавить в груди тревогу.
– Все ли здравы в вашем доме? – осведомился Ступов.
– Все, – ответил Соломон лекарю воеводы, вопросительно поглядывая на отца и не понимая, откуда досмотрщики могли узнать про недуг Зарры.
– Все, все, – заверил Иаков.
– Вот грамота воеводы, – сотник протянул свиток раввину, – нам предписано осмотреть ваш дом и доложить, что в нём нет заразных больных.
– Ну откуда у нас заразные? – попытался возмутиться раввин и преградил пришедшим путь в дом.
– У нас приказ! – отрезал сотник.
Испытывая неловкость, Иаков обратился к диакону Никодиму:
– Ваш приход создаст некоторые затруднения в нашем богослужении, я имею в виду…
Никодим ехидно отмахнулся.
– Ничего! Очиститесь! Впрочем, «что Бог очистил, то не почитай нечистым».
– Может, вам будет достаточно свидетельства нашего лекаря? Он хороший! – Иаков посмотрел на сына, и тот уже подхватился было бежать за стариком Моше, как сотник резанул второй раз:
– Вы слышите? Приказ!
– Воля ваша, – повинуясь Коневичу, сказал Иаков, – только позвольте женщинам в доме одеться, как подобает обычай нашего гостеприимства.
– Хорошо, – буркнул сотник.
Соломон, оставив лопату, скрылся за дверью.
Через четверть часа он вышел на улицу, и Иаков впустил незваных гостей в дом.
Мазаль, покрасневшая от смущения, ввиду присутствия незнакомых людей, стояла посреди комнаты, опустив голову. Из женской половины послышался напев, и к утренним посетителям вышла Зарра.
Увидев мать, Мазаль нежно прильнула к ней на грудь со словами:
– Как вам спалось, матушка, после долгой дороги?
– Спасибо! Хорошо. Твой отец умеет петь колыбельные, – ответила дочке хозяйка дома и мило улыбнулась гостям.
Никодим подал знак лекарю. Тот, подойдя к женщинам поближе и осмотрев их открытые участки кожи кистей и белки глаз, пожал плечами и вернулся к двери.
– Что? – сухо спросил диакон у дворового эскулапа.
– Здравы, – ответил Ступов.
– Может, тогда разделите с нами пищу, – торжественно улыбаясь Никодиму, предложил позавтракать гостям Иаков.
Диакон, брезгливо отвернув голову, процедил:
– Благодарствуем! В следующий раз.
– Служба, – рявкнул вслед за Никодимом сотник, и пришедшие с досмотром покинули дом раввина.
В комнате наступило некоторое замешательство. Никто в семье раввина не знал, как вести себя после восьми месяцев всевозможных предосторожностей из-за страха заразиться сухоткой от Зарры*. Хозяйка сама решила положить этому конец, предложив:
– Давайте завтракать! Я вполне здорова!
Муж и дети со слезами радости бросились её обнимать.


Глава 22. Письмо Иосифа Мазаль,
которое он передал ей через Моше

«Милая моя Мазаль, шалом!
Нет слов, чтобы выразить радость от вести, что мама твоя теперь здрава. Слава Всевышнему за то, что Он помиловал весь дом ваш и вы не потерпели урона от этой болезни. Да благословит Он вас и сохранит впредь!
Как бы я хотел сейчас разделить эту радость вместе со всеми вами, но пока Господь не допускает. На всё Его воля. Молюсь за всех вас, чтобы и мужчины ваши были, как и вы с мамой, – Христовы! Верю в то, что кто искренне ищет Бога, тому Он откроет истину, а истина – в Спасителе нашем, что умер за нас и воскрес, как писали божьи пророки, и свидетели всему этому апостолы. Однако, думаю, что это до времени, ибо Господь обещал, что охлаждение в Израиле пробудет до того, пока не спасётся полное число язычников, от чего, желая увидеть спасение народа нашего, неустанно тружусь в слове Божьем и сею его среди прочих народов.
Душа моя, Мазаль! Ты свет мой в ночи, моя сень в полуденный зной. Всем сердцем своим люблю тебя. Как тягостны дни без вестей от тебя! Слава Всевышнему, что Он дал нам иной путь общения, пока нет братьев из Новгорода. Мне кажется, я умер бы от разлуки с тобой, если бы не милость Божья, явленная через Моше к нам.
Дорогая моя, на сём заканчиваю, мечтая говорить с тобой от сердца к сердцу, а не на бумаге.
Храни вас всех Адонай! С любовью, твой Иосиф».
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ


Много замыслов в сердце
человека, но состоится только определённое Господом.
(Притчи Соломона 19: 21)






















Глава 1. Нет ничего тайного, что не стало бы явным

Прошло два месяца после вышеописанных событий. Убедившись через многие продолжительные беседы с сыном о Торе в том, что он не причастен к утверждению идей христианства в среде домочадцев, раввин Иаков заключил, что путём проникновения их в его дом является дочь. С одной стороны, это огорчало главу еврейской общины, ибо он хорошо понимал, что не только вера может связывать Иосифа с Мазаль, но и чувства, а с другой – последнее обстоятельство подсказывало ему прекрасный выход из сложившегося положения – это выход дочки замуж. Замужество, а с ним семья, дети, забота о доме, как полагал раввин, отвлечёт Мазаль от глупых увлечений, а её целомудренность и статус жены больше не позволят ей иметь связь с Иосифом.
Перебрав в голове в качестве женихов всех достойных претендентов, Иаков остановился на сыне старейшины Авессалома Шуб-Ефреме. Молодой человек был из весьма уважаемой и состоятельной семьи, воспитан в традиции, хорошо образован, а главное – проявлял к его дочке симпатию. Чего ещё было желать отцу, и он в последний день февраля в конце ужина объявил семье о своих намерениях.
Снег не был столь белым, как лицо Мазаль в ту минуту, когда раввин огласил своё решение. Она выронила ложку и застыла, словно Лотова жена. Зарра, обратив внимание на то, что творится с её дочкой, мягко обратилась к супругу:
– Дорогой, ты совсем забыл спросить её желание!
– Как раз в этом и нет необходимости! Её желания мне известны. Именно поэтому я принял такое решение, – многозначительно заявил раввин.
– Отец, что ты этим хочешь сказать? – недоумевая, спросил Соломон.
– Пусть она сама всё скажет, коль до сих пор надеялась, что её тайная связь с отступником от веры наших отцов будет мне не известна, – гневно смотря на дочь, ответил раввин.
– Что? – не веря своим ушам, переспросил Соломон.
– Да, сын, твоя сестра и я – мы уверовали во Христа. Иосиф нас наставляет, – решительно ответила Зарра.
– Мама, как такое может быть?! – с ужасом в глазах воскликнул Соломон, больше сейчас страшась не самого уверования, а непредсказуемых решений отца.
– Да! Я тоже хотел бы знать, как такое может быть в моём доме? – повторил Иаков вопрос голосом, которым обычно оглашают приговор в суде, отчего его решение выдать дочь замуж за Ефрема казалось теперь всем безоговорочно окончательным.
Женщины молчали.
Иаков продолжал, обращаясь к жене и дочке:
– Как я вижу, вам обеим нечего сказать в оправдание. Собственно, его никто и не ждёт! В ближайшие дни я составлю разговор со старейшиной Авессаломом и его сыном. Мы всё решим!
– Но… – попыталась возразить Зарра, однако суровый взгляд мужа остановил её. Она поняла: сейчас спорить с Иаковом было бесполезно.
Мазаль, не в силах больше пребывать за столом, убежала к себе в комнату. Её брат, спросив разрешения у отца, последовал за ней.
Девушка лежала на постели и горько плакала. Соломон постучал в её дверь, но, так и не дождавшись приглашения, вошёл в комнату. Присев на край кровати, он положил руку ей на голову. Просидев в молчании изрядное количество времени и дождавшись, пока Мазаль успокоится, Соломон, наконец, спросил:
– Сестра, как так случилось?
– Мы с мамой, – всхлипывая и утирая платком слёзы, начала объяснять Мазаль, – когда вы с отцом и твоим другом разговаривали с Иосифом за столом в тот вечер по переводу рабби Крескаса, были на кухне и всё слышали. Все его свидетельства показались нам убедительными, и мы уверовали во Христа. Завязалась переписка, а теперь я люблю его, и как жить без него – не знаю!
– Отец собирается выдать тебя за Ефрема, – грустно напомнил сестре о решении Иакова Соломон.
– Я лучше умру, – прошептала Мазаль.
– Знаешь, против самого Иосифа я ничего не имею. Наверное, он даже хороший человек, но его убеждения в нашем доме неприемлемы, а отделить человека от убеждений нельзя. Вот и получается, что ему здесь не место, – заключил брат.
– Скажи, Соломон, разве тебе самому не очевидно, что его расчёты и сопоставления верны. Или ты, как и наш отец, не слышишь и не собираешься слышать иные мнения лишь потому, что убеждён в своём? – спросила Мазаль.
– Отчего же! Я думал над доводами Иосифа, некоторые из них мне до сих пор кажутся интересными. Однако для принятия решений следует больше знать, а я не знаком с евангелиями. Ты сама знаешь, что для нас такой книги вовсе не существует! Иметь её в доме – почти, как проклятие, – ответил брат.
– Вот именно! – сказала Мазаль и, присев на кровати, продолжила: – От неведения вы не верите и от неверия – под проклятием.
Соломон снисходительно улыбнулся на замечание сестры.
– Мазаль, где ты видишь проклятие? Бог любит нас. Он помиловал и исцелил нашу маму от смертельной болезни, а ты говоришь – проклятие!
– Если бы не Иосиф, то наша мама уже была бы с нашими праотцами! – резко ответила девушка.
– Ну, знаешь! – вспылил Соломон. – Я понимаю, что ты любишь его, но не стоит переходить границы! Можно подумать, твой Иосиф – наш спаситель!
– Да! – воскликнула Мазаль и схватила брата за руку. – Он наш спаситель!
Соломон отдернул руку и продолжил:
– Любовь делает тебя слепой. Наверное, отец прав: тебя следует выдать замуж, чтобы ты исцелилась от поклонения этому человеку!
– Почему ты не хочешь дослушать меня до конца? Почему ты не хочешь знать всё, как было? Почему?!
Соломон лишь отмахнулся и вышел из комнаты сестры.
Иаков и Зарра всё это время оставались в столовой.
– Я доверял тебе, жил ради тебя и наших детей, а ты… – с упрёком обратился к жене раввин.
– Если бы я тебе всё рассказала, то ты разрешил бы мне верить так, как подсказывает мне моё сердце? – спросила мужа Зарра, давая понять ему бессмысленность его упрёков.
– Нитка, скрученная втрое, не скоро рвётся. Мы с тобой были едины в духе, в душе и в теле. А теперь?! Что от этого осталось? – с горечью спросил у жены Иаков.
– Ты больше не любишь меня, раз спрашиваешь об остатке? У меня его нет, я люблю тебя, как и прежде, во всей полноте, – с тревогой заметила Зарра.
– У нас разная вера, разный Бог! О какой полноте ты говоришь, дорогая?!
– Иаков, как я понимаю, ты узнал о нашей переписке с Иосифом потому, что нашёл его письма у меня под подушкой, когда я болела, и прочёл их, – предположила Зарра.
Раввин кивнул головой.
– Раз уж ты читал их, – продолжила жена Иакова, – то должен был понять, что всё осталось без изменений. Мессия Иисус ещё раз прожил жизнь нашего народа лишь затем, чтобы показать нам, что Он и есть наш Спаситель, что Он знает нашу историю, знает каждого из нас, любит! Он всю историю от выхода Израиля из египетского рабства до рождества был с нами, а потому ещё раз её прожил ради нас, чтобы мы узнали Его в ней, ибо каждый ребёнок с детства наставляем в Танахе и знает своих патриархов и пророков. Не узнать в Иисусе Мессию, Автора нашей истории, невозможно, Он проживает её для нас день за днём, а мы отворачиваем от Него лицо своё. Разве не об этом писал нам Исаия, предупреждая?
– Зная наш Закон и пророков, сочинить новые истории, под стать уже существующим, не сложно, – заметил Иаков. – Только глупцы могут купиться на такой вопиющий обман!
– Когда-то ты говорил мне, милый, что я – твоя награда от Господа. Прости Его, раз Он дал тебе глупую жену в придачу с дочкой!
Иаков поморщился.
– Прости, Зарра, я не это хотел сказать. Просто мне до сих пор непонятно, как такая мудрая женщина, как ты, поддалась столь легковесному обману?
– Ты не слышишь меня, Иаков? Или вся история нашего народа ничего для тебя не значит перед лицом твоих личных убеждений? – с горечью спросила Зарра.
– Я верю в грядущего Мессию, – заявил Иаков, – и наша история здесь не причём. Имеет значение лишь будущее!
– Не пророк ли Даниил писал, что «смерти будет предан Христос»? Так и случилось! Не Давид ли царь сказал, что Бог не даст «Святому Своему увидеть тления»? И так произошло! Христос умер и воскрес по Писанию! Или Давид и Даниил тоже всё придумали после того, как всё случилось с Иисусом? Ответь!
– Даже если так должно было случиться, то кто видел это воскресение Иисуса? Ты, Зарра? Может, всё было ловко подстроено! – не унимался Иаков.
– Да, – иронично согласилась жена раввина, – до той степени ловко, что храмовая стража и римские воины, что стерегли гробницу Христа после его распятия, до сих пор не предъявили Его кости!
– Его труп, как говорят, украли.
– Видимо, это самый ценный еврейский труп за всё время существования нашего народа, начиная с Авраама, если он удостоился кражи, – всё с той же иронией продолжала Зарра.
– Я не хочу больше говорить об этом! Ты защищаешь дочь, это понятно. Но Иосиф не будет её мужем. Ефрем – я так решил!
Раввин встал из-за стола, ещё раз посмотрел на жену с грустью от взаимного непонимания и ушёл к себе в комнату.


Глава 2. Откровение лекаря Моше

Отношения мужа и жены – тайна, но таковой пусть они являются для внешних. От Творца же не скрыто ничего! Да не позволит себе человек в браке и Господа приписать к ним – к внешним. Без Бога тайна семьи уже не столь прекрасна и величественна в своем замысле. И вот почему: «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сделаю ему подмогу, соответствующую ему... И навёл Господь Бог крепкий сон на Адама, и взял одну из сторон его... И перестроил Господь Бог сторону, которую взял у человека, в женщину, и привёл её к Адаму. И сказал Адам: на этот раз – это кость от кости моей и плоть от плоти моей... Поэтому оставит мужчина отца и мать и прилепится к жене своей, и будут они единой плотью» (Тора, Брейшит 2).
Итак, всякому человеку создание семьи следует понимать, прежде всего, как воплощение Божественного предназначения, исполнение Божественного повеления, направленного на восстановление целостности человека. Более того, на основании сказанного там же (Тора, Брейшит 1): «Мужчиной и женщиной сотворил Он их и назвал им имя ЧЕЛОВЕК», отчего еврейские мудрецы в трактате «Йевамот» Талмуда заключают: «тот, кто ещё не создал семью, не является «человеком» в полном смысле слова». Вот так, Человек!
Великий Сфорно по этому поводу добавлял следующее: «Человек в каждом своём действии стремится достичь совершенства, заложенного в самой его природе, в самой идее сотворения человека. А суть этого совершенства такова, что муж и жена существуют только как одно целое». Это телесное единство, о котором сказано: «и будут они единой плотью», и которое воплощается в «сотворении» новой жизни, объединяет человека с Творцом, ибо сказано в Мидраше: «Трое участвуют в создании человека: отец и мать дают ему тело, а Всевышний даёт ему душу». Поэтому в четвёртой главе Брейшита Хава при рождении сына говорит: «Обрела я человека вместе с Господом».
О Талмуд – источник знаний и кладезь мудрости народа Израиля! В тебе об отношениях мужа и жены сказано следующее: в еврейском слове «иш» – «муж» – содержится одна из букв Имени Всевышнего – йод (;), связанная с мужским началом, а в слове «иша» – «жена» – содержится другая буква из Имени Творца – эй (;), символизирующая женское начало. Остальные общие для этих слов буквы – алеф (;) и шин (;) – составляют слово «эш» – «огонь». Смысл этого таков: когда муж и жена, «иш» и «иша», живут по законам Торы, Создатель с ними. Но если они не соблюдают её заповеди или не имеют единства, то, тем самым изгоняя Имя Создателя из своего союза, остаются в пламени огня, сжигающего их обоих.
Именно так, «человеком в огне», ощущал теперь себя раввин Иаков после известного разговора с женой. Мучимый ревностью по Танаху, он вновь и вновь перечитывал его, ища подтверждения своей правоте, но, вспоминая ссылки из евангелий в письмах от Иосифа на эти же отрывки из Торы, находил, что они не менее верны, чем то, во что сам глава еврейской общины продолжал свято верить.
Внутренняя борьба за истину, многие бессонные ночи, проводимые им за чтением Торы и Талмуда, напряжённые отношения с женой, которую любил всем своим естеством и уже, казалось, потерял из-за болезни, но обрёл вновь, брали своё: Иаков ощущал в себе полное изнеможение и потерю всяких сил для служения в общине. Во многом ещё спасала его сила привычки и традиция. Остальное, что было сверх того, теперь воспринималось им, как нечто невозможное, неисполнимое.
В таком состоянии в один из мартовских вечеров он возвращался из синагоги. Огромные грязные лужи на улице, что вела от собрания к дому, делали её труднопроходимой и заставляли раввина прикладывать больше усилий, чем обычно. Это раздражало Иакова, изрядно истощившегося от всевозможных перипетий последнего времени.
На полпути ему повстречался лекарь Моше, не посетивший в этот вечер собрание ради оказания помощи одному из больных. Увидев осунувшегося и даже немного постаревшего медленно бредущего домой Иакова, старик окликнул его.
– А, это ты. Шалом, – вяло в ответ поприветствовал лекаря раввин.
– Что-то ты не в духе, рабби Иаков. Случилось что на служении? – поинтересовался Моше.
– Нет.
– С женой что?
Вместо ответа раввин грустно вздохнул.
– Зайди ко мне, будь добр, расскажешь, как идут у вас дела, – предложил Иакову Моше.
Подумав о том, что, пожалуй, это единственный человек, кому он может доверить свои сердечные тайны, а к этой мысли раввин привык за долгие месяцы, пока скрывал от посторонних болезни своей жены, Иаков решил воспользоваться приглашением и излить старому лекарю свою душу.
В доме еврейского эскулапа, как всегда, стоял запах разнотравья. Даже зимой было ощущение, что выходишь на луг и вдыхаешь аромат свежескошенной травы. Усадив раввина на диван и подав ему настой пустырника, Моше приготовился слушать главу общины.
Медленно отпивая глоток за глотком успокоительный настой, рабби Иаков поведал старому лекарю о своих сердечных бедах, о предательстве веры народа Израиля со стороны жены и дочки, а также о своих планах выдать замуж Мазаль за сына одного из старейшин. Закончив рассказ и отпив последний глоток настоя, раввин приготовился слушать утешения старика.
– Посмотри на меня, рабби Иаков. Скажи, кого ты видишь перед собой? – с грустью предложил описать себя раввину Моше.
– Как кого? – удивился раввин. – Достигшего почтенного возраста человека, врача, того, кому я бесконечно обязан здоровьем моей жены.
– Ты сказал – «человека»? Но разве бывает совершенен человек без жены, без семьи, а у меня никогда ни того, ни другого не было. Что я за человек – цвет на траве, подует ветер и не станет меня. Что оставлю я после себя? Ничего! Какое это страшное слово!
– Подожди, Моше! – перебил лекаря Иаков. – Это ты к чему?
– К чему? – с горечью повторил эскулап. – Очень давно, когда я был ещё молод, то полюбил одну девушку из нашего народа, а она меня. Однако её родители, как и ты сейчас в отношении Мазаль, оказались против нашего брака. Выдали её замуж за другого, которого она не любила. Всю оставшуюся жизнь я прожил один, не в силах полюбить кого-то вновь. Что стало с моей любовью? Я расточил её вам, врачуя. Но я никогда не знал счастья видеть доверчивые глаза своих детей, ощущать нежные утешающие прикосновения любимой в минуты моего отчаяния. Я прожил день за днём свою жизнь в одиночестве. Что я за человек, если совершенство в браке!
– Прости, Моше, я не знал этой печальной истории, – откликнулся на сетования лекаря Иаков.
– Беда не в том, что ты не знал обо мне, а в том, что собираешься сделать так же, как родители моей возлюбленной: разлучить двух любящих друг друга людей. Ты подумал о дочери? Как она будет жить, отвращая лицо своё от мужа, которого ты ей выберешь?
– Моше, ты что, Иосифа защищаешь?
– А он чем-то лично перед тобой провинился? – вопросом на вопрос ответил старик.
– Ты прекрасно знаешь, что он отверг нашу веру, предал наш народ!
– Главное – он не предал Бога, Который запретил, таким как он, следовать за руководителем нашего восстания против Рима. Кстати, ты помнишь, чем оно закончилось?
– Наш провал полностью на их совести, они оставили нас, когда были так нужны их силы, – ответил раввин.
– Ты, Иаков, – учитель Израиля, а не знаешь, что напрасно трудятся строители, если Господь не созидает дом. Вот и подумай, не мы ли за своё отвержение Иисуса оказались гонимы, а гонение не есть ли наказание нам за наш отказ принять Его.
Привстав от волнения и напряжения, вцепившись руками в обивку дивана, Иаков прямо спросил:
– И ты стал, как один из них?!
– Нет!
– Если так, то почему тебя посещают такие мысли, Моше?
– Я думаю об этом с тех пор, как исцелилась твоя жена.
– Не понимаю, причём здесь это?
– Иосиф, которого ты так ненавидишь, это он спас твою семью, а не я, – признался лекарь.
– Как такое может быть? Или ты думаешь, что его письма так удивительно повлияли на исход болезни? – с сарказмом спросил Моше Иаков.
– Про послания мне известно мало, а вот за рецептами, по которым я потом составлял лекарства для твоей жены, он ездил в Болонью, к тамошним профессорам. Вот и получается, что ты не мне бесконечно обязан, а ему, – уже спокойно ответил старик.
Иаков от услышанного обхватил свою голову руками и застонал. Жар в ней, который преследовал его всё это время, усилился и, казалось, был готов разорвать её в любое мгновение.
– Это невозможно! Я не могу в это поверить! – восклицал он.
– Не можешь в это поверить? А впрочем, – мудро заметил Моше, – это не ново. Всё уже когда-то было в веках. Так же говорили и отцы наши, когда распинали Христа.
– Замолчи!
– Нет, послушай! Если ради твоей жены Иосиф совершил путешествие в Италию, то подумай, насколько больше его любовь к Мазаль! Как ты можешь доверить свою дочь, выдав её замуж, человеку, который ещё неизвестно, как бы повёл себя в этих обстоятельствах. Не стал ли бы он спасть самого себя? Я видел глаза Иосифа, когда он смотрел на Мазаль, – жизнь готов был за неё отдать, не то что совершить путешествие в Болонью. Он, общаясь с твоей дочкой, рисковал заразиться от неё, но пренебрёг этим. Какого зятя ты ещё хочешь?! И не Иосифу ли ты сам обязан жизнью через исцеление Зарры, ведь эта страшная болезнь могла поразить и тебя! И если после всего этого твоя благодарность за спасение семьи – это насильственное замужество дочери, то мне не ясно: а видишь ли ты людей, уважаемый рабби, за строками Торы?
Шатаясь под тяжестью откровения Моше, Иаков поднялся с дивана, придерживая голову.
– Я ничего этого не знал, прости, – чуть слышно проронил раввин и вышел из дома старика.


Глава 3. Выбор раввина

Вернувшись домой в этот вечер позже обычного, заставив тем самым изрядно поволноваться, прежде всего, женскую часть своей семьи, раввин Иаков удалился к себе, отказавшись от ужина. Волнения Зарры и её дочери были понятны, ибо каждый день они с ужасом ожидали вердикта главы семейства относительно помолвки Мазаль. Время шло, напряжение росло, а решение со свадьбой всё откладывалось и откладывалось. В каждом жесте, в каждом слове Иакова женщины пытались уловить намёк на время помолвки, но разгадать его не могли, а оно всё не наступало.
Болезненная борьба желаний и совести, личных мнений и закона Израиля подходила к концу. Закончив вечернюю молитву, которая самому раввину показалась более чем странной, Иаков вышел в столовую и огласил семье, что помолвка состоится завтра в полдень. Обе женщины понуро ушли в комнату Мазаль, а раввин с сыном, оставшись за столом, стали обсуждать завтрашнее мероприятие.
Еврейская помолвка, «ворт», – событие незаурядное. Как только молодых объявляют женихом и невестой, то всё общество Израиля должно было воспринимать их как мужа и жену. Случись, не приведи Господь, умереть одному из них до свадьбы, то требовалась целая церемония расторжения брака, ведь молодая женщина уже была посвящена, а значит помолвка – это завет!
И не следует думать, что всё это – выдумки человеческие. Нет! Сам Господь в Танахе и Новом Завете, всякий раз говоря об отношениях с народом Божьим и Церковью, называя при этом её «Своей Невестой», показывает, как Сам поступает будучи «Женихом» и как ожидает, что будет так, а не иначе поступать «Посвящённая Ему Возлюбленная».
Судите сами, не по пунктам ли нам образно расписано поведение молодых от момента помолвки до того, как они окажутся в присутствии брачующего их раввина под хупой . «Ибо я ревную о вас ревностью Божиею; потому что я обручил вас единому мужу, чтобы представить Христу чистою девою», – говорит апостол Павел коринфянам, как «Невесте Христовой».
Итак, Церковь – невеста; и пусть ещё не жена, но уже не свободна, потому как один на все времена небесный Жених её выкупил: «Вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших». И кроме выкупа, который Господь заплатил за нас, уверовавших в Него, Он оставил для нас залог, чтобы мы помнили, верили и надеялись на то, что Жених за нами обязательно вернётся: «В Нём и вы, услышав слово истины, благовествование вашего спасения, и уверовав в Него, запечатлены обетованным Святым Духом, Который есть залог наследия нашего, для искупления удела [Его], в похвалу славы Его».
После помолвки Жених должен был уйти от Невесты на время, чтобы приготовить для будущей семьи место для долгой и счастливой жизни: «В доме Отца Моего обителей много. А если бы это было не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я».
Уходя, как это было принято, жених оставлял вместо себя своего друга, чтобы тот помог с приготовлениями к свадьбе и для того, чтобы рассказать невесте об её суженом: «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлёт Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам всё, что Я говорил вам… Но Я истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я пошёл; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам, и Он, придя, обличит мир о грехе и о правде и о суде: о грехе, что не веруют в Меня; о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидите Меня; о суде же, что князь мира сего осуждён. Ещё многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмёт и возвестит вам».
Итак, день помолвки настал. За два часа до неё Соломон, сын раввина, отправился за женихом, чтобы торжественно привести его к невесте. В полдень, когда Мазаль в праздничных одеждах и с поникшим лицом в окружении отца и матери стояла в гостиной, в дверь постучали. Первым в дом вошёл Соломон, а вслед за ним… Иосиф!
– Мазаль, Мазаль! – прошептала Зарра, дергая дочь за рукав платья.
Девушка подняла голову. Смущённый и радостный, Иосиф влюблённо смотрел на дочь раввина.
Мазаль, всё ещё не веря своим глазам, бросила взгляд на отца. Иаков, мягко улыбнувшись дочери и жене, закивал головой, развеивая всякие сомнения в том, что это не видение и не сон.
– Рабби Иаков! Я пришёл просить руки вашей дочери – Мазаль!
Раввин выдержал паузу. В дверь вошёл старик Моше.
– О! Кажется, я не опоздал!
– Проходите, проходите! Вы как раз вовремя! – заверил лекаря Соломон.
– Теперь, когда все, посвящённые в мою... – Иаков ненадолго задумался, а затем продолжил: – нет, в нашу семейную тайну, собрались, я хочу объявить мою волю в отношении дочери. Я даю своё отцовское согласие на её брак с Иосифом!
Мазаль от нахлынувших чувств крепко сжала руку рядом стоящей матери. Зарра с гордостью за мужа посмотрела на Моше.
– Однако это не всё, – продолжил раввин, переходя на строгий и деловой тон, от чего женщины тревожно переглянулись между собой. – Я должен поблагодарить вас, Иосиф, за спасение жизни моей жены, да и всей моей семьи. Вы рисковали собой ради всех нас! Но не это повлияло на моё решение и даже не то обстоятельство, что провидением Божьим я стал знаком с теми письмами, которые вы писали в качестве наставления моим домочадцам, и в оных мне не удалось найти ничего противного моей вере. Хотя я не разделяю пока веры вашей, Иосиф, но то, о чём вы пишете, действительно достойно внимания и самого тщательного рассмотрения. Надеюсь, отныне вы позволите мне знакомиться со всеми вашими сопоставлениями текстов Танаха евангельским историям. Но сейчас не об этом… Так вот, я хочу рассказать всем присутствующим и засвидетельствовать о причине моего выбора. Вчера вечером, когда я вернулся из синагоги, то пошел к себе помолиться, чтобы спросить у Всевышнего воли на помолвку Мазаль. Я встал на колени с мыслью о том, что её мужем станет Ефрем, сын одного из наших старейшин. Вы понимаете, что не воли Божьей я искал, вставая на колени, а подтверждения своей. Поднявшись с молитвы, я подошёл к двери, но она не открылась, словно была заперта снаружи. Я вернулся и повторил молитву, но результат был прежним. Так я сделал и в третий раз, но дверь мне не поддалась. Тогда я помолился и попросил у Адоная благословения на брак моей дочери с вами, Иосиф, и что вы думаете – дверь сама открылась, будто от лёгкого дуновения! Теперь, я думаю, вы понимаете, Иосиф, почему вы здесь.
– Да! – с благоговением перед Создателем ответил жених.
– А сейчас нам следует выслушать мою дочь, хочет ли она за вас замуж, Иосиф, хотя что-то мне подсказывает, – улыбаясь, заметил раввин, – это всего лишь уважение к традиции.
– Да, – согласилась девушка, и глаза её засияли от радости. Такой счастливой отец не видел свою дочь ещё никогда прежде.
Глубоко вздохнув, то ли от ощущения долгожданной свободы после долгих дней мучительного выбора, то ли от нахлынувших воспоминаний о своей помолвке, раввин пригласил всех к столу, чтобы обсудить детали предстоящей свадьбы, которую было решено провести осенью, после оповещения о сём договоре родителей Иосифа и получения от них благословений на предстоящий брак.
Для молодых счастье казалось теперь так близко, но «у великих людей – великие соблазны...» – так говорится в Талмуде, а значит до счастливого конца было ещё далеко…


Глава 4. Разговор Иосифа об исцелениях по Писанию
с Мазаль на прогулке

Прогулка молодой помолвленной пары по еврейскому кварталу под присмотром родственников, идущих следом за женихом и невестой на почтительном расстоянии, событие важное уже потому, что это своего рода смотрины перед всей общиной. Кроме того, встречи эти немногочисленны, а поговорить хочется о многом, и значит приходится выбирать самое важное для обсуждения.
Временами останавливаясь, чтобы поприветствовать идущих им навстречу соплеменников, Иосиф и Мазаль кружили по кривым улочкам квартала, а вслед за ними шли мама невесты и брат Соломон, несколько отстав, чтобы молодые могли свободнее общаться.
– Я до сих пор не могу поверить, что всё это происходит с нами, Иосиф, – чуть не порхая от счастья, сказала Мазаль, одаривая спутника своим мягким лучистым взглядом.
– Слава Всевышнему, благословенно имя Его! – улыбаясь от счастья видеть и слышать возлюбленную, ответил ей Иосиф.
– Да, да! Слава Всевышнему. Не хочется вспоминать то, что пришлось нам пережить. Всё прежнее – как кошмарный сон. Нам всем казалось... – тут Мазаль обернулась, чтобы посмотреть на идущую следом маму и, покивав ей головой, продолжила: – нет никаких шансов на исцеление!
– Увы, я думал точно так же, – согласился Иосиф и при этом добавил: – только, на мой взгляд, произошло не исцеление, а выздоровление. Именно поэтому, изначально надеясь на излечение, я и обратился за помощью к врачам.
– Подожди, Иосиф, ты хочешь сказать, что сегодня Бог не исцеляет?! А как же сотни и тысячи исцелённых в тех отрывках евангелий, которые ты присылал мне? Ведь Христос совершал это! Неужели что-то изменилось с тех пор?! – полная недоумения, спросила Мазаль.
– В определённом смысле – да!
– В каком? – в голосе Мазаль послышались нотки разочарования.
– Любовь моя! Я знал, что рано или поздно этот разговор обязательно состоится, а потому готовился к нему. Справедливости ради, как мы с тобой уже успели заметить, ожидая печального конца, я готовился открыть тебе тяжёлую правду.
– В чём же она, Иосиф? – спросила Мазаль, и до этого сияющие её глаза потускнели.
– Дело в том, что с тех пор, как мне стало известно о болезни твоей мамы, я ещё раз перечитал всё евангелия, чтобы понять, если так можно сказать по отношению к Небесам, наши права на исцеления от Господа. Вот тогда я и столкнулся с одним очень важным обстоятельством. Ты права, Мазаль, исцелений, которые мы встречаем в текстах евангелистов, не счесть, но с кем они происходят? Как правило, никто не собирается утруждать себя такими вопросами. Исцеления есть – и слава Богу! Однако этот вопрос нами задан, и ответ на него очень важен. Вспомни, дорогая, кого исцеляет Иисус?
– Как кого? Народ, – ответила Мазаль.
– Вот именно – народ! Ты помнишь, чтобы евангелисты упоминали про исцеление в среде учеников Мессии?
– Нет, – тихо ответила Мазаль.
– Вот видишь! Ни один евангелист не сообщает нам об этом. Я вначале подумал, что, может, просто мало учеников, а так как они молоды и значит здоровы, то нет повода для исцелений. Но тут я вспомнил: Лука и Иоанн сообщают нам, что кроме двенадцати у Иисуса было великое множество учеников, но где среди них исцеления? Я с трудом представляю, что за почти четыре года Его служения людям ни один из этого множества не заболел! Кроме того, после смерти и воскресения Иисуса к Нему стали обращаться тысячи евреев, но и в книге Деяний апостолов нет примеров исцелений. Описаны случаи воскресения, но и только! И как в евангелиях, так и в Деяниях опять нам сообщается о тысячах исцелённых, но не среди учеников.
– Иосиф, ты хочешь сказать, что как только человек принимает Христа как своего Спасителя, он больше не имеет прав на исцеление?
– К счастью – нет! Но сам факт отсутствия исцелений среди учеников нам следует понять, чтобы не разочаровываться впредь по этой причине, – ответил Иосиф.
Мазаль пристально посмотрела на Иосифа, предлагая, тем самым, объяснить всё то, что он понял из Писаний об исцелениях.
– Душа моя! Я больше тебе скажу: апостол Павел, у которого был дар исцеления, в конце своего служения не мог исцелить себя самого от слабого зрения, не мог исцелить своего любимого ученика Тимофея от многих недугов желудка, от чего просил его пить немного вина, и так же не смог исцелить своего друга – Епафродита. Почему? Может, например, Тимофей был плохим верующим? Нет! Павел свидетельствует филиппийцам о нём так: «Надеюсь же в Господе Иисусе вскоре послать к вам Тимофея, дабы и я, узнав о ваших обстоятельствах, утешился духом. Ибо я не имею никого равно усердного, кто бы столь искренно заботился о вас».
Может, сам апостол был слаб верой и оттого не исцелён Господом? Сам Павел пишет об этом так: «И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова».
Что нам известно о Павле? Он был водим Духом Святым и написал треть Нового Завета, он насаждал церкви Христовы, более многих молился языками, исцелял больных и воскрешал мёртвых, принимал за веру мучения и тяжко страдал, будучи не раз при смерти. Скажи, Мазаль, разве похожи на слабых верующих Тимофей и Павел из этих описаний, у которых будто нет веры хотя бы с «горчичное зерно» для исцеления.
– Нет, – задумчиво ответила девушка, – но тогда зачем нам евангелисты рассказывают про тысячи исцелений в евангелиях и Деяниях?
– Ты знаешь, Мазаль, я тоже себе задал такой вопрос. И вот, что я думаю: прежде всего во времена Иисуса исцеления, равно как и другие чудеса, были необходимы для подтверждения истинности евангельской вести, мессианской природы Иисуса, Его Божественности, а также давали человеку возможность пережить любовь Божью не только на словах, когда он слушал проповедь о Христе, но и на деле. Иисус исцелял не для того, чтобы служить нам примером, а чтобы удостоверить Свою Божественную суть и Свою власть, свидетельствуя этим, что Он является посланным Богом Спасителем, предсказанным в Писании. В Евангелии от Иоанна в предпоследней главе сказано так: «Много сотворил Иисус пред учениками Своими и других чудес, о которых не написано в книге сей; сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий...». О том, что чудеса ведут к вере, тот же Иоанн писал: «Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его». А Сам Господь Иисус говорил: «...дела, которые Отец дал мне совершить, сами дела сии, Мною творимые, свидетельствуют о Мне, что Отец послал Меня». Несомненно, цель всех чудес, совершённых Иисусом Христом, заключалась и в том, чтобы проявить Его сострадательный и милосердный характер, но главное – удостоверить еврейское общество, что Он и есть обещанный ему Мессия. Господь восстанавливал зрение, иссохшие конечности и воскрешал мертвых, но при этом никогда не терпел неудач, чтобы доказать раз и навсегда, что Он имеет мессианское призвание, Он – Бог во плоти. По этой причине, согласно учению апостолов, Христос и совершал чудеса. В чудесах люди видели или, во всяком случае, должны были видеть исполнения пророчеств Танаха относительно Мессии, а через это понимать, с кем они имеют дело – с самозванцем или истинным Христом. Поэтому неудивительно, что на вопрос Иоанна Крестителя, который он задал Иисусу через своих учеников: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать другого?» – услышал ответ Иисуса: «Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокажённые очищаются и глухие слышат, мёртвые воскресают и нищие благовествуют; и блажен, кто не соблазнится обо Мне». Этот ответ есть не что иное, как ты понимаешь, Мазаль, цитирование пророчества Исайи, которое исполнялось на глазах всего еврейского народа. Кроме того, исцеления через апостолов в Деяниях подтверждали их авторитет в церкви и богодухновенность ими сказанного и сделанного. Идея, что чудеса исцеления совершались везде и постоянно как апостолами, так и обычными членами церкви, полностью иллюзорна. В книге Деяния святых апостолов во второй главе мы читаем: «...много чудес и знамений совершилось чрез Апостолов в Иерусалиме». И ещё другой стих: «Руками же Апостолов совершались в народе многие знамения и чудеса». В Послании к Евреям Павел говорит так: «...спасении, которое, быв сначала проповедано Господом, в нас [то есть апостолах] утвердилось слышавшими от Него, при засвидетельствовании от Бога знамениями и чудесами, и различными силами, и раздаянием Духа Святого». А раз так, то уже уверовавшим подобные чудеса и знамения не нужны, ибо они уже приняли верой, что Иисус – Сын Божий!
– Получается, Иосиф, что наши молитвы Богу об исцелении моей мамы были изначально напрасны? – спросила Мазаль упадшим голосом.
– Конечно, нет! – попытался успокоить свою спутницу Иосиф. – Но шансы невелики, вот почему я отправился в путь к врачам. Однако давай попробуем разобраться, зачем Бог допустил такую страшную болезнь для твоей мамы? Ведь всё, что происходит, происходит с согласия Бога, того, что Он допускает. Но всякий раз на это есть свои причины. Апостол Иаков по этому поводу напоминает: «Вы слышали о терпении Иова и видели конец оного от Господа, ибо Господь весьма милосерд и сострадателен». Действительно, Иов, как мы знаем с тобой из Танаха, перенёс и другие испытания кроме болезни. Он потерял семью и имущество, утратил влияние и репутацию и, вдобавок ко всему, страдал от враждебных суждений друзей. Тем не менее главной мукой Иова была изнурительная телесная болезнь, терзавшая его день и ночь и представлявшая его ничтожным и жалким в глазах жены, друзей, соседей и бывших его работников. Итак, от Иакова мы узнаём, что болезни, как и бедствия, будут настигать верующих, и их поведение в обоих случаях должно быть одинаковым: им, то есть нам, надлежит молиться и, возможно, с терпением и доверием переносить испытания. Через болезнь Бог может достигать определённых целей. Все они благи! Вот почему не следует терять терпение, не внемля обещанию, «что любящим Бога, призванным по Его изволению, всё содействует ко благу», даже болезнь! Когда апостол Павел молился за своё собственное исцеление, то Бог открыл ему, почему не собирается его исцелять: «...чтобы он не превозносился чрезвычайностью своих откровений»! Может, и болезнь мамы для того и случилась, чтобы после твой отец смог увидеть, что я не некий изверг, а тот, кто действительно способен любить и жертвовать собой ради его семьи. Через это он стал способен слушать меня, не отвергать моего мнения относительно Господа Иисуса. Кто знает, может, страдания твоей мамы – это спасение для всей киевской общины, ведь если раввин уверует, что Иисус – Сын Божий, то и вся община уверует, понимаешь?!
Мазаль закивала головой.
– Подумай, Мазаль, разрешил бы Иаков мне видеться с тобой, если бы не получил такое удостоверение моей любви к тебе и всей вашей семье?
– Да, ты прав, Иосиф: если бы не твои рецепты, то мамы уже не было бы в живых, а наш будущий брак никогда бы не состоялся, – ответила девушка.
– Вот видишь, – облегчённо вздохнул Иосиф, понимая, что Мазаль усвоила истину.
– Милый, – продолжила дочь Зарры, несколько успокоившись, – неужели нет повода надеяться на исцеление, если кто-либо из нас, учеников Христа, заболеет?
– Душа моя, конечно, есть. Апостол Иаков в последней главе своего послания писал так: «Болен ли кто из вас, пусть призовёт пресвитеров Церкви, и пусть молятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи простятся ему», а также «Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтоб исцелиться: много может усиленная молитва праведного».
Если бы исцеления не случались у постелей больных в апостольские времена через служение пресвитеров и в церквях при молитвах верующих друг за друга, то стал бы писать о таких правилах Иаков? Думаю – нет! Но обрати внимание, Мазаль, апостол не учит, что исцелять будут некие чудотворцы, обладающие этим даром, ведь к окончанию служения апостолов дары уже перестали действовать в общинах, но надежда на то, что через молитвы старейшин церкви и через молитвы каждого из нас за больных Бог может действовать.
В глазах Мазаль вновь вспыхнул свет надежды и радости. Она мило улыбнулась Иосифу и сказала:
– Я всё поняла.

Глава 5. Обсуждение Иосифом и Тарасием природы снов
по Писанию. Иосиф отказывается от предложения
великого князя Ивана

В конце апреля 1482 года в Киев вновь пожаловали купцы из Новгорода. На этот раз торговать мёдом прибыл Рукавов старший, потому как сыну его шёл уже второй год и нового прибавления в семье Тарасия не намечалось, а Олег очень просил остаться на этот раз дома и провести лето вместе с детьми и женой.
Встретившись на киевском торгу, Тарасий и Иосиф по привычке зашли в харчевную избу, чтобы поесть и обменяться свежими новостями. Попросив каши с хлебом и сбитня, они, сидя напротив друг друга, общались за столом, ожидая заказ.
– Иосиф, Олег рассказывал, что у тебя не всё хорошо складывается с Мазаль, но по твоему приподнятому настроению вижу, что не так уж плохо идут дела на сегодняшний день, верно?
– О, да! Иногда, когда мы попадаем в трудные обстоятельства, мы унываем, поддаёмся страху, а он, как известно, не что иное, как вера в отрицательное. Страшное ещё не произошло, а мы уже в тревоге, будто наш Господь – не Бог и не всё в Его власти. В это время, на самом деле, трудно понять, для чего тебе всё это выпало и любит ли тебя Бог. Может, Он на тебя сердится, раз посылает тебе трудности и чрезвычайные обстоятельства. Но только полное доверие Всевышнему, да будет благословенно Его имя, может помочь всё преодолеть и увидеть то, к чему Он тебя вёл. Так вот, Мама Мазаль заболела сухоткой, из-за чего я отправился в Италию, в Болонский университет. Там я получил рецепты снадобий от этого недуга и тайно передал их местному лекарю Моше для лечения жены раввина, отца Мазаль. Бог смилостивился над его домом, от чего не только его супруга поправилась, но и никто из его семьи не заболел. Но это ещё не всё. Глава общины решил выдать свою дочь замуж, но когда узнал от Моше, что это я привёз рецепты из Болоньи, а так же то, что мы с Мазаль любим друг друга, то переменил своё мнение и разрешил нашу помолвку. Вот так!
– Значит, тебя можно поздравить?
– Конечно!
– Да, слава Богу! Не было дня, Иосиф, чтобы мы в церкви и по домам не молились за тебя, – заметил Тарасий.
– Я очень благодарен вам всем, ведь недаром сказано, «что если двое или трое согласятся о чём просить на земле, то будет им», – согласился Иосиф.
– Когда свадьба, брат?
– Думаю, в начале сентября, если успеем с приготовлениями. Если нет, то тогда уже в ноябре. Мне необходимо ещё написать своим родителям о сём и получить от них благословение, – ответил Иосиф.
– Понятно.
– Как сами? – спросил Иосиф.
– Всё неплохо. Дети наши с Олегом растут, жёны во здравии. Община крепнет, Господь прилагает спасаемых. Только вот одно не выходит у меня из головы… – Тарасий от неловкости заёрзал на скамейке.
– Что? Говори, не стесняйся, – предложил Иосиф.
– Видишь ли, два года назад, когда я сюда по весне ехал на торг, то приснился мне сон. Видел я в нём окружённый врагами горящий Киев и что тебя раненого тащил из него на плечах. Более того, на тот момент мы с Василисой ещё не были женаты, но и ей приснилось, что она вместо красного свадебного платья была одета в чёрное, только красная брошь была у сердца. Я тогда не придал этому значение, ведь всё обошлось. Но в этот раз всё повторилось. Мы оба вновь увидели те самые сны перед моим отъездом. Только одна деталь в моём сне изменилась: мы в нём с тобой погибли в огне. Я, конечно, о своём сне ничего не сказал жене, чтобы не расстраивать, но с тех пор места себе не нахожу, всё о сновидениях наших думаю. Что скажешь?
Хозяйка харчевной избы принесла заказ и поставила плошки и жбаны перед гостями. Тарасий, преломив хлеб и благословив пищу, уже собирался вкусить, как Иосиф, положив на его руку сверху свою, остановил его.
– Что случилось? – удивился Рукавов.
– Подожди, не ешь!
– Да ты что, Иосиф, неужели думаешь, нам отраву принесли?
– Дело не в отраве, а в снах. Скажи, когда ты видел свой сон?
– В ночь перед отъездом, – ответил Рукавов и, подумав, добавил: – под утро.
– А Василиса? – уточнил Иосиф.
– Так же.
– Был ли твой сон ярок?
– Да, мне даже показалось, что огонь от пожара обжигал мне кожу, а от дыма я задыхался, настолько явно в нём всё было – ответил Тарасий и, вглядываясь в серьёзные глаза Иосифа, с тревогой спросил: – Ты тоже думаешь, что это вещий сон?
– Очень может быть, – заметил Иосиф.
– Вот видишь, и ты не уверен, – досадуя от неопределённости, сказал Рукавов.
– Понимаешь, Тарасий, Писание не позволяет высказаться однозначно о снах. С одной стороны, сказано, что Всевышний говорит с пророками через сны. Отсюда ясно, что сон сообщает истинные сведения. С другой стороны, пророк Захария говорит: «…и сновидения ложные рассказывают», а стало быть, сны бывают лживые. Разрешение этого противоречия может быть таким: каждый сон состоит из двух частей – истинной и ложной. Наши мудрецы по этому поводу говорят так: «Как невозможно быть зерну без соломы, так невозможно сну быть без пустых вещей». В Талмуде указано: «Сказал рабби Берахья: сон, хотя и исполняется небольшая часть его, целиком не исполняется». В доказательство этого Талмуд приводит пророческий сон Иосифа, сына Иакова. Так, Иосифу приснилось, что солнце, луна и одиннадцать звёзд пришли к нему на поклон. Одиннадцать звёзд явно указывали на его одиннадцать братьев. Солнце и луна должны были подразумевать отца и мать Иосифа, но матери его уже тогда не было в живых. Однако вышло так, что братья тут же истолковали его сны, как предвещание его власти над всем домом Иакова: «И сказали ему братья: неужели будешь ты царствовать над нами? Неужели будешь владеть нами? И ещё более возненавидели его за его сны и за слова его». Таким образом, во сне Иосифа было много правды – отец и братья его действительно пришли однажды к нему на поклон, но была и ошибка во сне в отношении луны, или его мамы. Или другой пример: «...скажем, человек увидел во сне, что в определённом месте спрятан клад, но не простой, а деньги, собранные как милостыня для бедных. Встал наутро, пошёл в то место, выкопал яму и... нашёл искомый клад! Говорит Талмуд, найденное можно смело брать себе: то, что сон не соврал, – истина, а вот подробность про милостыню – могут быть неправдой. Потому что такова природа снов – даже истинные вещи порой переплетаются с ложью в причудливом порядке».
– Может, это всего лишь кошмар, итог моих переживаний и не более того? – с надеждой спросил купец.
– Знаешь, Тарасий, бывают и такие сны, о которых ты сейчас сказал. В Талмуде приводится на этот счёт такая история: «Обратился римский правитель к рабби Йеошуа, сыну рабби Ханины: «Говорят, что вы, еврейские мудрецы, весьма умны. Не поведаешь ли мне, что я увижу сегодня ночью во сне?» Вопрос, заданный римлянином, был не из лёгких: кто может знать, какой сон будет Всевышнему угодно послать в эту ночь кесарю? Ведь рабби Йеошуа не пророк! Впрочем, хоть и не пророк, но всё ж таки мудрец, корпевший над Талмудом с детских лет: если сон невозможно угадать, его нужно… создать! Ответил ему рабби Йеошуа: «Ты увидишь себя во сне порабощённым, в плену у персов, и они пошлют тебя пасти свиней с золотым посохом!» Надо сказать, что в тот период римляне были с персами не в ладах, и мысли о том, как бы досадить этим варварам, занимали правителя постоянно. Поэтому его мозг, уловив слово «персы», уже не мог освободиться от той картины, которую нарисовал ему еврейский мудрец: «Весь день царь размышлял об этом чудно;м сне, и тот действительно не замедлил присниться ему в ту же ночь». Но ваши с Василисой сны особенные!
– Это почему?
– Наши мудрецы говорят, что пророческим сном следует считать утренний сон; и сон, который человек видел о другом человеке; и сон, разъяснившийся во сне, когда во время сна человек слышит толкование, а некоторые раввины говорят, что и повторяющийся сон следует считать пророческим. Вот и получается, что у вас повторяющийся сон, сон под утро и сновидение яркое не только о себе, но и о другом человеке, то есть обо мне. Как минимум, три признака свидетельствуют нам, что ко сну твоему следует отнестись, как к пророческому.
– Что делать, Иосиф?
– У нас так говорят: «Если человек видел сон, который его беспокоит, следует молиться, давать больше милостыни и совершать больше добрых дел, чтобы сон оказался к лучшему. Сказано в мидраше так: «Сказал Рабби: “Если видел ты тяжёлые сны… обратись к трём вещам и спасёшься… Это молитва, милостыня и раскаяние”». Кроме молитвы, милостыни и раскаяния, существуют ещё и методы «отмены» того, что предсказано в дурном сне, если это беспокоит человека. Это пост, особенная молитва, которую произносят во время благословения коэнов, и обращение сна к добру. Так, Талмуд в трактате «Шабат» говорит: «Хорош пост для сна, как огонь для льняных очёсков». Постятся сразу после сна и до выхода звёзд вечером того же дня. В Шулхан Арухе сказано, что такой пост не устраивают в субботу, кроме тех случаев, когда человек видел во сне «сожжённый свиток Торы или Йом-Киппур  в час завершающей молитвы, или крышу своего дома, которая обвалилась, или что у него выпали зубы». Особенная молитва – это, когда коэны поднимают руки, чтобы благословить народ, следует произнести: «Силён Господь в выси, пребывает в доблести. Ты мир и Имя Твоё “Мир”. Да будет воля Твоя дать нам мир». Для «Обращения сна к добру» нужны три человека, которые хорошо относятся к тому, кто видел сон. Тот, кто видел сон, говорит им три раза: «Хороший сон я видел», а они отвечают так, как написано в молитвеннике. Исходя из всего этого, у нас есть только молитва к Господу, творение милостыни и пост. Всё остальное недоступно.
– Иосиф, думаешь, это может помочь? – с тревогой и надеждой спросил Тарасий.
– Без надежды не следует и жить. Надежда на Господа не постыжает! – твёрдо ответил Иосиф. – Более того, в твоём сне то мы остаёмся живы, то погибаем. Нет постоянства. Может, эту часть сна нам и в силах изменить тем, о чём я только что сказал.
– Ладно, ладно! Есть сегодня не будем до звёзд на небе, как будто сон я увидел не месяц назад, а минувшей ночью, – предложил Тарасий.
– Да, пожалуй, так и сделаем, – согласился Иосиф.
– А вообще, всё это как-то странно. В декабре у нас, в Новгороде, встречались два посольства. Одно наше, другое рыцарского ордена, что недавно осаждал Псков. Мир заключили. Ордынцы на Киев не пойдут, у них мир с Казимиром. Тогда кто? Татары Крымского Юрта, что прошлой осенью наседали на владения литовского князя? – размышлял вслух Тарасий.
– Трудно сказать, – ответил Иосиф, – только я на днях от архимандрита Войниловича слышал, что к нему для разговора заходил воевода киевский Ходкевич. Так тот говорил, что хан Юрта Герай прислал ему любезное письмо, в котором заверял о дружбе и даже сообщал о перемещении войск ордынцев.
– Получается, и татарам войны не нужно! Кто же тогда – князь Иван?
– Не знаю. Кстати, о князе Иване. Неделю назад от него пришло мне письмо!
– Во это да! – удивился Тарасий. – Сам Иван тебе письмо прислал?!
– Всё так!
– И что?
– Зовёт московский государь меня к себе на службу. Обещает жалованье больше, чем у Казимира, почёт…
– И что ты?
– Как видишь, я здесь и ехать в Московию не собираюсь. Сейчас, когда только всё стало налаживаться у меня с Мазаль и её отцом, нельзя уезжать. Если раввин примет Христа, то есть надежда, что и вся община вслед за ним последует его примеру.
– Иосиф, а как же сон? Может, это письмо – спасение для тебя? – воскликнул Тарасий.
– Знаешь, Тарасий, когда я получил письмо от князя Ивана, то первое, о чём я подумал, – что, конечно, было бы неплохо послужить Христу в Московии да помочь нашим братьям, Алексию и Дионисию, но потом передумал, потому как пришедшие вслед за этим мысли о деньгах и чинах сильно растревожили мне душу. Это нехорошо пред Господом. Писание учит: «даром получил – даром отдай!», а мы спасение получили без платы за него, ибо Сам Господь Своей кровью святой заплатил за нас выкуп. Теперь же, когда ты поведал о своём сне, то и вовсе почитаю для себя, что лучше принять страдания со своим народом, чем в неге личных покоев Московского Кремля провести оставшиеся дни. Так поступил Моисей, когда, будучи вторым человеком в Египте, отказался от всех привилегий фараона и вывел народ наш из рабства, чтобы потом сорок лет скитаться по пустыне и терпеть тяготы с лишениями за народ свой ради обетований Божьих, – ответил Иосиф.
– Ну что ж, пусть будет так, как ты решил. Дай Бог, всё обойдётся, – согласился Тарасий и добавил: – Пора идти.
Мужчины, расплатившись за еду, к которой, к удивлению стряпухи, так и не притронулись, вышли из харчевни. Их путь лежал на паперть к нищим для раздачи милостыни.

Глава 6. Приготовления к свадьбе. Письмо из Дамаска
от Захарии, из которого Иосиф узнаёт о казни отца
и смерти матери. Обвинения Иосифа в адрес Войниловича

Жаркий и сухой август заставил раньше обычного пожелтеть листья деревьев, отчего, несмотря на тепло ночей и зной дня, казалось, что осень уже вступила в свои права. Лето подходило к концу, а вестей из Севильи от родителей Иосифа всё не было и не было. Время свадьбы неумолимо приближалось, однако вместе с этим росла и тревога на сердце помолвленного. Да, от инквизиции и чумы добра не жди! Молитвы Иосифа день ото дня становились жарче и продолжительнее, но облегчения они ему не приносили.
Перебравшись со двора воеводы в еврейский квартал, в дом, который для него снял отец Мазаль, Иосиф временами навещал его, предоставляя всё новые и новые согласования.
Недоброе предчувствие каждое утро гнало Иосифа сначала на торг к Тарасию, чтобы справиться о возможном прибытии с очередным караваном торговцев вестей из Испании. И лишь удостоверившись в их отсутствии, Иосиф понуро направлялся в библиотеку монастыря. Работа по систематизации книг, свитков и писем подходила к концу, и он мечтал, что, наконец, всецело сможет себя посвятить семье и служению в общине.
Утром двадцать восьмого августа Иосиф по привычке зашёл на торг, уже почти без всякой надежды на вести с далёкой родины. Торговля в медовых рядах ещё не началась, и Тарасий коротал время за чтением «Посланий». Увидев Иосифа, Рукавов вышел из-за прилавка и обнял друга:
– Мир тебе, брат!
– Мир тебе, Тарасий! Есть что для меня?
– Есть.
В глазах Иосифа блеснула надежда, он расправил плечи и одёрнул полы кафтана.
– Из Севильи?
Тарасий отрицательно покачал головой и протянул другу свиток, завёрнутый в холщовую ткань. Развернув кусок сукна, Иосиф обнаружил, что отправителем письма значился некий Захария. Вновь погрузившись в смутное уныние, он спрятал письмо за отворот верхнего платья и почти равнодушно сказал:
– Потом почитаю. Может, князь Иван опять чего от меня хочет.
– Кто знает, может и так, – сочувственно откликнулся Тарасий.
– До завтра, брат, – попрощался с Рукавовым Иосиф и побрёл в монастырь.
Книги библиотеки, завладев разумом учёного, отвлекли его от тревожных мыслей. Он вновь почувствовал себя, как рыба в воде, среди моря мудрой стихии строк, совсем забыв про письмо. Лишь к полудню, когда почувствовалась усталость от работы и требовалось немного отдохнуть, Иосиф вспомнил о послании. Продолжая недоумевать относительно отправителя, он достал свёрток и, раскрыв письмо, принялся читать.
«Брат Иосиф, шалом!
С глубокой скорбью я должен сообщить тебе, что родителей твоих больше нет в живых. Маму твою при попустительстве монахов-доминиканцев забила насмерть толпа беснующихся во время чумы, а отец спустя три месяца был сожжён на костре по вердикту трибунала, чему я был свидетелем. Смерть он принял достойно христианина, мужественно. Перед смертью он просил передать тебе свои благословения, на случай, если ты решишь жениться. Так что если надумал обзавестись семьёй, то знай мнение своего отца. Сам же я, покинув Севилью и зная, что все страны Европы не жалуют сейчас таких, как я, направляюсь в Дамаск, где начинал свой путь во Христе апостол Павел.
Мои соболезнования, брат Иосиф.
С братским приветом, Захария-гончар».
Отложив письмо в сторону, Иосиф зажмурил глаза. В висках стучало, кровь хлынула к голове и разлилась багровыми пятнами по щекам. Руки дрожали, ноги налились и стали непослушными.
В зал библиотеки вошёл архимандрит Войнилович.
– Мир тебе, Иосиф, – поприветствовал учёного монах и, смотря на искажающееся от его голоса лицо Иосифа, осведомился: – здрав ли?
– Что? – переспросил Иосиф, пытаясь выбраться из состояния оглушённости и растерянности.
– Здрав ли? – медленно повторил вопрос Феодосий.
Иосиф встал и разодрал одежды, смотря прямо в глаза Войниловичу. Взгляд его был полон решительности и гнева.
– Помер кто? – догадался монах.
– Верно говорил Иоанн Креститель: «порождения ехиднины» – вот вы кто! – бросил в лицо Войниловичу обвинение Иосиф.
Такого поворота в уже почти дружеских отношениях с библиотекарем Феодосий не ожидал. Лицо его стало хмурым, брови сдвинулись. Не зная, что ответить, монах стоял, как вкопанный, и ждал дальнейших объяснений.
Иосиф, схватив письмо со стола и потрясая им, продолжал:
– Я надеялся, что Христос соединит нас в одно целое – общину верующих, мы будем едины, как Он того и хотел, обещая, что это послужит распространению благой вести, но вижу – напрасно. Вы мягко стелитесь по земле, да больно жалите. Уста ваши исполнены яда, доминиканцы! Господи! О как я был наивен, что пренебрёг предупреждением: «не может из одного источника течь и сладкая и горькая вода». Я – глупец, а вы… такие, как вы, – палачи!
Войнилович хотел было подойти ближе, но Иосиф жестом остановил его.
– Не приближайтесь! С согласия вашего ордена убили мою мать, а инквизиция сожгла отца. Теперь моей смерти ищете!
Монах потупил взгляд.
– А-а... – злобно цедя обличения, продолжал Иосиф, глядя на Войниловича, – когда не делаешь греха, то опускаешь ли глаза? Так, значит, – виновен! Богу отмщение за меня – берегитесь, Феодосий!
– Но… – хотел было возразить монах, однако Иосиф, не дождавшись объяснений, стремительно вышел из библиотечного зала. Оставаться в нём было для него противно и невыносимо.
У внутренних ворот монастыря стоял обоз, готовящийся отправиться с хлебом к заключённым в киевские казематы. Двое монахов укрывали телеги рядном, чтобы дорожная пыль не испортила свежевыпеченный хлеб. Увидев приготовления, Иосиф остановился. Знакомый голос Прокла заставил его оглянуться.
– Иосиф, ты уже уходишь?
– И ты – доминиканец! – сжимая кулаки от обуявшего сердце гнева, выпалил Иосиф. – Подачками хотите загладить кровавые преступления ваши? Не получится! Только кровь имеет силу!
– Да что с тобой, брат? – ошеломлённый поведением Иосифа, спросил Прокл.
– Ненавижу!
Выйдя на берег Днепра, Иосиф повалился на землю и от отчаяния зарыдал. Всё, о чём он мечтал, что бережно взращивал и лелеял, рухнуло в один миг, рассыпавшись в прах.
«Свадьбу следует отложить на год из-за траура по родителям», – промелькнуло у Иосифа в голове, и сознание от этого помутилось – целый год! Пальцы его рук в каком-то немыслимом буйстве стали выхватывать из земли траву с корнями и бросать её прочь. Год! Господи, это целая вечность! Бедные родители! Не успел, а могли бы ещё жить. Поздно, всё поздно! Господи, прости меня! Это я виноват! Я! Не уберёг! Прости, Отче, прости!
Почувствовав, что кто-то настойчиво теребит его за плечо, Иосиф поднял голову. Это был Тарасий. Безмолвно протянув другу письмо, Иосиф перевернулся на спину. Высоко-высоко в небе плыли облака.
– Что это? Я ничего не разберу, брат, – заметил Тарасий. – Здесь, наверное, на иврите?
– Моих родителей убили католики, понимаешь? – сухо ответил Иосиф.
– Какое горе, брат! Соболезную... – тихо промолвил Тарасий и, сев на землю рядом с Иосифом, взял его за руку.
Иосиф вновь разразился рыданиями.
– Подняв к высоте небес глаза, Тарасий грустно сам себя спросил:
– Что за день сегодня такой? Одни плохие вести!
– Что ещё? – безжизненно поинтересовался Иосиф, присаживаясь рядом с другом.
– Сон. Помнишь, я свой сон тебе рассказывал?
Иосиф утвердительно закивал головой.
– Так вот, хитёр басурманин, хан Герай. Обманул нашего воеводу, прислав письмо с дружбой и миром. Через несколько дней у наших стен будет с войском своим многочисленным. Так рассказывают те, кто чудом успел бежать с хуторов и деревень, что на его пути сюда. Лютый татарин, никого не щадит: ни стариков, ни детей.
– Надо уходить отсюда.
– Надо. А куда? – грустно заметил Тарасий. – Все дороги и тропы Герай к Киеву перерезал, чтобы никто не ушёл и не доставил вести Казимиру. Помощи ждать нам неоткуда и бежать тоже!
– Что делать думаешь, Тарасий? – безвольно спросил Иосиф.
– Пока не знаю... Народ вооружается...
– Это не для нас, – всё так же безвольно промолвил Иосиф, вспоминая наставления покойного отца.
– А Мазаль ты защищать собираешься? – словно упрекая, поинтересовался Рукавов.
– Мазаль… – голос Иосифа задрожал от вновь подступившего гнева.
Теперь она и её семья были тем единственным, ради чего ещё стоило жить. Отдать их на растерзание татарам он не мог. Слепая ярость охватила Иосифа.
– Где оружие? Веди!


Глава 7. Захват Киева Менгли Гераем.
Тарасий и Иосиф попадают в плен к татарам

Кто и когда обронил фразу о том, что «незваный гость хуже татарина», сказать сложно, одно можно утверждать точно: человек тот был весьма далёк от истины, ибо только от незнания татар могло родиться подобное утверждение.
Кто такой средневековый татарин? Если кому-то приходилось сталкиваться с пиратами, то ему не составит труда перенести свои представления с просторов морей на просторы степей и вообразить себе их флибустьеров. Пират – он и в степи пират, хотя последнее обстоятельство накладывает свой неповторимый отпечаток на пиратство сухопутное. Вы скажете, что автор про татар хватил лишнего. А вот и нет! Так, когда однажды турецкий султан запретил хану Мухаммеду Гераю нападать на дружеские ему тогда государства, тот цинично спросил у падишаха: «Не велишь пойти на московского и волошкского князей, чем быть тогда сыту и одету?».
Пиратство Крымского Юрта было нормой жизни его обитателей. Татары совершали свои опустошительные набеги на соседей почти ежегодно, ведь нужно же было им как-то жить! Однако по закону «воинов удачи» они никогда не осаждали крепостей и вообще не стремились к генеральным сражениям с основными силами противника. Их стратегия, да и тактика тоже были простыми – награбить и благополучно увезти награбленное. Добровольцев для такого дела было хоть отбавляй, ведь физический труд они считали для себя противопоказанным, а бедность и фанатичная ненависть к христианам, на которых они смотрели, как на собак, достойных всякого презрения и беспощадного истребления, заставляли их совершать страшные грабительские походы.
К своим вылазкам татары готовились основательно, можно даже сказать – с детства, ибо только постоянно упражняющийся юноша способен на полном скаку перепрыгнуть на бегущую рядом с ним лошадь или пересесть спиной по ходу движения для того, чтобы отстреливаться от преследующего его противника. Нет, земледельцу такое было не под силу!
Итак, «кораблями степей» для татар были лошади, коих было весьма много, по крайней мере, у каждого воина – по три. На «челнах» этих следует остановиться отдельно, ибо татарин без коня, что священник без кадила. Недаром в среде воинов Крымского Юрта бытовало утверждение: «коня потеряешь – голову потеряешь». Улавливаете связь с морским пиратством?
Татары старались не обременять своих лошадей и больше заботились о них, чем о себе, но в то же время мало кормили своих боевых друзей в пути, считая, что без пищи они лучше переносят усталость и длительные переходы. С этой же целью татары одевали на своих коней самые лёгкие сёдла, которые в пути служили всаднику для различных целей: нижняя часть, называемая «тург-чио», то есть сбитый из шерсти войлок, служила ковром; основа седла – изголовьем; бурка, называемая «капуджи» или «табунчи», при натягивании её на воткнутые в землю жерди служила шатром.
Татарские лошади – бакеманы – не подковывались. Только знатные мурзы подвязывали своим коням толстыми ремнями вместо подков коровьи рога. Бакеманы в основном были малорослы, поджары и неуклюжи. Исключение составляли красивые и сильные кони знатных вельмож. Зато бакеманы отличались необыкновенной выносливостью и быстротой. Они в состоянии были проскакать за один день без отдыха до ста вёрст. Если какой-либо конь всё же от утомления не мог нести всадника и даже следовать за ним, то такого бросали в степи, а на обратном пути находили его в хорошем состоянии.
При общем движении строя татары время от времени останавливались, спрыгивали со своих коней для справления нужды, и лошади их в этом случае были так выдрессированы, что тотчас это делали сами, как только всадники сходили с них. Всё это происходило «в полчетверь» часа, после чего всадники снова двигались в путь.
В зимних походах, которые татары очень любили и ходили в них, так сказать, всем миром (а собственно чем ещё заниматься зимой?), верные кони подчас служили для воинов и «печками». При жестоких степных морозах татарин мог разрезать лошади брюхо, залезть внутрь и там согреться.
Теперь о самих флибустьерах степей. Вообще, как многие вполне справедливо замечали, татарина можно было узнать с первого взгляда. Он очень легко одевался: рубаха из бумажной ткани, шаровары из нанки, сафьяновые сапоги, кожаные шапки, иногда овчинные тулупы – вот всё, пожалуй, что было на нём из одежды... Мурзы имели кольчуги, очень ценные и редкие у татар. Вооружались татары также легко, то есть брали с собой сабли, луки, колчаны с восемнадцатью или двадцатью стрелами, нагайки, служившие им вместо шпор, и деревянные жерди для временных шатров. Кроме того, каждый к поясу привешивал нож, кресало для добывания огня, шило с верёвочками, нитками и ремешками. Запасались несколькими кожаными сыромятными верёвками десять – двенадцать метров длиной для связывания невольников и астрономическим инструментом, заменявшим собой компас, для определения точек горизонта в безориентирной степи. Как это ни странно, но огнестрельного оружия у татар почти не было, в то время как многие их неприятели уже успели обзавестись пищалями да ручницами. Пушки если и были, то в основном янычарские, которые заимствовали у турок на правах верных сюзеренов.
Ещё на каждый десяток татар брали котёл для варки мяса и небольшой барабанчик на луку седла. Каждый в отдельности татарин брал свирель, чтобы при необходимости созывать товарищей. К лошади привешивал деревянную или кожаную бадью, чтобы пить воду самому или поить своего коня.
Для собственного пропитания каждый татарин вёз на своём коне в кожаном мешке некоторое количество ячменной или просяной муки, которую называли толокном, из неё с добавлением соли делали напиток пексинет. Сверх того был и небольшой запас поджаренного на масле и подсушенного на огне в виде сухарей теста. Но основной пищей татар в походе была конина, которую они получали во время пути, убивая изнурённых, негодных к бегу, а иногда издохших коней. Из конины татары делали различные кушанья: смесь крови с мукой, сваренной в котле; тонкие круги мяса, пропотевшие и подогретые под седлом на спине коня в течение двух-трёх часов; большие куски мяса, сваренные с небольшим количеством соли, которые ели вместе с накипевшей от воды пеной в котле.
Число романтиков широких степей, отправляющихся в поход, зависело от того, какого звания было возглавлявшее их лицо. Если шёл сам хан, то с ним двигалось до восьмидесяти тысяч человек, если мурза – то в пределах пятидесяти тысяч. Любой набег начинался с тщательного смотра войска, и только после этого позволялось выступать. Вся масса воинов двигалась не отдельными отрядами, а длинным узким рядом, растягиваясь порой на десять вёрст, имея фронт в сто всадников и триста коней, а центр и арьергард – в восемьсот всадников или тысячу коней, при длине от восьмисот до тысячи шагов.
Во время наступательного похода, пока татары были в собственных владениях, они двигались медленно, не более тридцати вёрст в день, хотя в то же время рассчитывали так, чтобы возвратиться в свои владения до вскрытия рек, всегда губительного для поспешно уходившего татарского войска, обременённого добычей и пленниками. Продвигаясь медленно вперёд, татары применяли особые меры предосторожности, чтобы обмануть сторожевые разъезды предполагаемого противника и скрыть от них все следы своего передвижения. Для этого татары выбирали глубокие балки или низменные лощины, вперёд отрядов высылали ловких и опытных наездников для поимки «языков», при ночных остановках не разводили огней, завязывали морды лошадям, не позволяя им ржать. Ложась спать, привязывали коней арканами к рукам, чтобы можно было в случае внезапной опасности сейчас же поймать лошадь, сесть на неё и бежать от неприятеля.
Добравшись до чужой земли, татарское войско разделялось на отряды по несколько сот человек, которые отделялись от основных сил поочерёдно. Отряды эти рассыпались по деревням, окружая их со всех сторон, разводили большие костры, чтобы никто из жителей этих поселений не ускользнул. Только тогда начинали грабить, жечь и вырезать сопротивлявшихся. Забирали всё, что может представлять ценность, в том числе самих жителей – мужчин, женщин, грудных детей – для последующей их продажи на невольничьих рынках. Однако так они поступали только с мелкими неприятельскими «судёнышками», а в отношении крупных «посудин» с высокими каменными стенами детинцев городов, да при этом ещё с неплохо обученным и вооружённым гарнизоном, была иная тактика…
Татарское войско двигалось к Киеву «Чёрным шляхом», путём, которым прежде сюда ходили ордынцы и пролегающим по водоразделу между Южным Бугом с одной стороны, Роси и Припяти – с другой. Как они ни старались, но незамеченными дойти до города им так и не удалось. Отсюда четыре дня подготовки к вражеской осаде киевлянами были потрачены не зря: проводился ремонт и укрепление стен с воротами, проверен порох, почищены гаковницы  для стрельбы по большим массам противника. Над стенами детинца было надстроено бланкование – защитная стена с бойницами и подсябятьем – выдвинутой вперёд частью бланкования с отверстиями в полу для сброса камней, выливания смолы и кипятка.
Мужская часть населения собиралась в ополчение по сотням на манер дружины. Посадские жители, пожелавшие укрыться за стенами крепости, были приняты в дома на постой. Остальные, надеющиеся, что ещё есть пути для бегства, решили уйти в леса.
Народ, отчасти вооружённый ещё с той поры, когда Ширинский бей прошёл грабительским рейдом по восточным землям Литовского княжества, продолжил довооружение. И млад, и стар храбро расхаживали на стенах замка, травя байки про прошлые победы, и то, что раньше казалось небылицами, теперь воспринималось всерьёз. Дружинники упражнялись на мечах, в стрельбе из лука и кулачном бою. Дозоры были усилены. Вообще каждый занимался своим делом, даже женщины, желая помочь мужьям, готовились к встрече с неприятелем, запасая воду в корыта и кадушки на случай тушения пожаров в городе.
Митрополит Пеструч с духовенством и народом трижды крестным ходом с молебном и иконами обошёл городские стены.
Утром первого сентября 1482 года вдали на поле появились первые татары. Набатный колокол забил гулко и тревожно, его раскатистое эхо полетело над Киевом, запутываясь в узких улочках, отражаясь от бревенчатых домов, поднимая на стены ополченцев. Поднялись и Тарасий с Иосифом. Первый прихватил увесистый топор, а второй – саблю, которая висела на поясе и с непривычки мешала двигаться. Рукавов, наблюдая за этими неловкими телодвижениями собрата по несчастью, подшучивал над Иосифом, пытаясь отвлечь его от тяжёлых мыслей. Понимая это, Иосиф отвечал ему так же, стараясь держаться смело.
– Пожаловали-таки, басурмане, – угрюмо произнёс воевода, стоя на стене рядом с воротной башней в окружении нескольких дружинников.
По крутой лестнице к нему поднялся сотник Коневич и доложил:
– Ворота заперты, ополчение в сборе. Дружинники всяк на своём месте согласно уставу!
– Добро. Посмотрим, что предложит нам крымский хан.
– А что он может предложить нам? Ему в пору только с бабами по деревням воевать, Киев ему не по зубам. Постращает да выкуп потребует, вот и все его предложения! – лихо ответил воеводе Коневич.
– Не спеши. Хан – противник хитрый, с ним ухо востро держать надо. Из крепости зазря не выходить. Если вдруг сделает вид, что надумал отступать – не преследовать. Любят татары такие ловушки нашему брату устраивать. Ясно?
– Ясно! – зычно гаркнул сотник и стал спускаться к своей сотне, что заняла оборону у ворот.
Татары двигались медленно. Огромная, страшная, чёрная масса лошадей и людей, словно поток бурлящей грязной воды, вылилась на поле, растекаясь далее по слободам, беря город в огромные клещи, отсекая таким образом всякую его связь с внешним миром. Татары спешивались, ожидая указаний Герая. Остановившись на безопасном расстоянии, шагах в двухстах от главных ворот, чтобы из пищалей и гаковниц воротной башни было невозможно нанести урон, хан послал с ультиматумом посла, предлагая киевлянам сдаться на его милость.
Приземистый татарин в половецком облачении, осадил коня у ворот и, задрав голову в лисьей шапке, закричал:
– Великий хан Герай обещает вам жизнь, если...
Ходкевич повелительно взмахнул рукой – свистнули стрелы, впившись в грудь и горло половца. Конь от испуга под седоком метнулся в сторону, унося за собой мертвеца. На стенах послышался одобрительный шум и бряцание щитов дружинников.
Хан побагровел, крепко сжимая рукоять ятагана.
– Сжечь! – наконец отдал он приказ.
Сотни костров красно-золотым ожерельем опоясали Киев. Ответный взмах руки Герая, и уже через мгновение тысячи татарских стрел, несущих огонь, взмыли в небо, унося прочь всякую надежду защитников крепости на честный бой.
Начался пожар. Языки пламени красными петухами заскакали с избы на избу, с ограды на плетень, пожирая всё на своём пути. Удушливый дым стал стелиться по улочкам, застилать взор обороняющимся. Горожане кинулись на тушение, но всё новые и новые огненные стрелы обрушивались на деревянные постройки, находящиеся внутри детинца, сводя на нет все их усилия. Поднялась паника. Крики и вопли постепенно наполняли город особым шумом вперемешку с горящим деревом.
Наблюдая эту страшную картину со сторожевой башни, Иосиф, сбросив с себя теперь уже не нужную ему саблю, кинулся по лестнице вниз со стены.
– Ты куда? – услышал он за спиной голос Тарасия.
– К Мазаль! Спасать!
Рукавов метнулся вслед за ним. Пробираться к еврейскому кварталу было не просто. Закрывая лица руками от огня горящих то здесь, то там на улицах изб и преодолевая потоки бегущих им навстречу к главным воротам киевлян, друзья с трудом преодолевали и то, и другое. Наконец, в кажущемся бесконечном в эти роковые мгновения потоке людей сквозь дым Иосиф рассмотрел соплеменников. Дым мешал рассматривать лица рвущихся к воротам города за спасением от пожара людей.
– Мазаль! Мазаль! – что есть сил закричал Иосиф.
Откуда-то издалека послышался еле слышный отклик девушки:
– Иосиф!
Мужчины кинулись на голос. Отыскав в массе евреев семью Мазаль, они стали помогать раввину и его сыну выводить из огненной ловушки их женщин. Пройдя несколько изб, Иосиф споткнулся о большой моток верёвки, что валялся на улице вместе с другим скарбом, брошенным впопыхах кем-то при бегстве из горящего города.
– Стойте! – закричал он, обращаясь к семье Иакова. – К воротам нельзя! Там татары, полон!
– Куда? – прокричал в ответ сквозь вопли и треск рушащегося неподалёку от пожара деревянного здания раввин.
– Будем двигаться к монастырю, там со стены по верёвке спустимся к пещерам. В них и укроемся!
– Хорошо! – ответил Иаков, и они вместе свернули в проулок, что вёл к Печерской обители.
Сзади раздался истошный крик:
– Помогите!
Иосиф обернулся и увидел, как около своего дома в отчаянии металась женщина, указывая на языки пламени, взметнувшиеся с крыши к небу. В избе ещё оставались её дети и мать-старушка. Вход в дом привалила огромная горящая балка, обрушившаяся на противоположной стороне избы.
– Бегите, мы с Тарасием догоним вас! – только и сказал Иосиф, бросившись на помощь женщине.
Дым быстро скрыл друзей из вида раввина и его семьи, продолжающей бежать к стенам монастыря.
– Иосиф! – это всё, что успел услышать вдогонку сын Самуила из уст Мазаль, увлекаемой родителями и братом к спасительным пещерам монастыря.
Вход в дом с горящей крышей, из которого доносились детский плач и стоны, через дверь был невозможен. Иосиф через окно кинулся в избу вызволять попавших в огненный капкан. Пламя разгоралось с чудовищной быстротой, неумолимо сползая по брёвнам внутрь дома. Ловя ртом воздух, отбиваясь от языков огня, что зловеще скользили по стенам, и находя малышей, Иосиф одного за другим подносил их к окну и передавал Тарасию. Когда трое близнецов были спасены, дело дошло до престарелой женщины. Передав её через окно в крепкие руки друга, Иосиф хотел было и сам выскочить из горящего дома, но что-то внутри избы вдруг с треском обрушилось, и тяжёлый удар по голове оглушил его, свалив на пол. Увидев это, Тарасий бросился к окну и, перевалившись через него, отыскал в дыму лежавшего Иосифа. Наспех вытащив его наружу, Рукавов сам быстро вылез и оттащил друга подальше от пылающего дома. Через несколько мгновений изба словно просела посередине и сложилась горящими брёвнами.
– Иосиф, Иосиф! – закричал Тарасий, пытаясь привести в чувство своего друга лёгкими ударами по щекам. Это не помогло. Взвалив на плечо Иосифа, Рукавов потащил его к городским воротам. Время терять было нельзя: пожар в городе перебрасывался с дома на дом, грозя уничтожить всё и всех пламенем и дымом. Путь к монастырским пещерам был отрезан.
У выхода из городских ворот было многолюдно, народ спешил поскорее покинуть пылающий Киев. На поле к тому времени, как Рукавов вынес на себе из города Иосифа, также успела собраться пёстрая многотысячная толпа киевлян, окружённая татарами.
Вздохнув с облегчением оттого, что главная опасность сгореть и задохнуться миновала, Тарасий из последних сил дотащил до этой огромной людской массы своего друга и аккуратно уложил его на землю.
Тем временем, отделив от народа знать во главе с воеводой и отчасти уцелевшее духовенство, татарские воины, словно хищные волки в хлеву, рыскали в толпе горожан, вырывая из неё стариков и старух, отводя их от общей массы горожан шагов на сто. Так вскоре неподалёку от основного людского скопления образовалась довольно значительная группа из престарелых киевлян. Хан Герай молча кивком головы отдал приказ, и татары начали убивать их, перерезая горла, так как на невольничных рынках такой «товар» был никому не нужен. Народ зашумел, над полем стали разноситься истошные крики и вопли отчаяния.
Архимандрит Войнилович с глазами, полными ужаса и мольбы, бросился к татарским военачальникам, чтобы заступиться за народ, но, получив увесистый удар рукояткой ятагана по голове от телохранителя хана, упал на землю. Менгли Герай, наблюдая за итогом душевного порыва монаха, презрительно ухмыльнулся и, желая отомстить за попытку обращения в христианство своего старшего брата Девлета, приказал:
– Этого в тюрьму Кырк-Ер, посмотрим теперь, чья вера верх возьмёт!
Продолжающиеся стенания и крики народа, в которых теперь больше можно было услышать проклятий в адрес своих врагов, чем просьб о пощаде, привели в чувство Иосифа. Приподнявшись и сев на траву, он обратился к Тарасию, ощупывая место удара на своей голове:
– Где мы?
– В исполнившемся пророческом сне, – с горечью ответил Рукавов.
Увидев лежащего саженях в двадцати от них на земле Войниловича, которого татары уже начали вязать для того, чтобы погрузить на коня, Иосиф с брезгливостью и неким торжеством поинтересовался у Тарасия:
– Что, Господь уже успел воздать лицемеру?!
– Зря ты так, брат, он за народ заступился, вот и получил тумака басурманского, – словно заступаясь за Войниловича, ответил Рукавов.
– Куда это его?
– Видно, не слыхал ты от беспамятства своего – в тюрьму Кырк-Ер, – донёсся сзади тяжёлый мужской бас.
Друзья обернулись. Воеводов писарь Дмитро, которому принадлежал этот голос, весь в лохмотьях и с чёрным от сажи лицом деловито оглядывал окрестности догорающего Киева, как будто пытаясь запомнить всё происходящее для будущих летописей.
– И что дальше? – поинтересовался Тарасий.
Дмитро грустно ухмыльнулся.
– Что дальше, что дальше... Ясно, что! Из тюрьмы той для монаха одна дорога – на Небеса! Тех, что побогаче да познатней, поведут в ханский дворец для всяческих там работ или, как монаха, кинут в тюрьму и будут выбивать из Казимира выкуп, а нас сейчас повяжут и потащат на невольничий рынок, что в Кафе. Там у татар сбыт живого товара налажен отменно. Потом кому как повезёт. Кого – на турецкие галеры, кого – в Египет на поля, если, конечно, не успеют выкупить…
– Нам тоже нужно в Кырк-Ер! – задумчиво проронил Иосиф, движимый желанием лично убедиться в том, что возмездие Божье в отношении Феодосия оказалось неотвратимым.
– Видно сильно ты ударился головой, что пожелал такой судьбы себе, – заметил писарь.
Не обращая внимания на замечание Дмитро, Иосиф поднялся с земли и закричал на греческом языке стоящим невдалеке татарским военачальникам:
– Да будет благословен Всевышний! Я требую справедливости к себе и моему помощнику!
Татары дружно засмеялись, но Герай властно оборвал их веселье.
– Довольно! Смерды языков не знают!
Пришпорив коня, хан в сопровождении десятка воинов-телохранителей подъехал к Иосифу.
– Кто ты?
– Я Иосиф бен Самуил, учёный и толмач, а это мой помощник – писарь, – ответил Гераю еврей уже на арабском языке, указывая при этом на Рукавого.
– Учёный? – уточнил хан.
– Математик, – ответил Иосиф.
Удовлетворившись ответом и вспомнив, что у него на содержании находилась казанская ханша Нур-Султан с восьмилетним сыном Абдул-Латифом, которому следовало овладеть хорошими манерами и наукой, Герай приказал своим воинам:
– Этих двоих – в мой ясырь !































ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ


Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит, и выведет, как свет, правду твою, и справедливость твою, как полдень.
(Псалтирь 36: 5–6)






















Глава 1. Иосиф обучает ханского наследника.
Надежды и искушения во дворце Кырк-Ера

Служанка Айша стояла в коридоре второго этажа ханского дворца у входа в покои своей госпожи Нур-Султан и дожидалась, пока оттуда не выйдет хан Герай. И раньше Менгли навещал в Кырк-Ере свою гостью, бывшую казанскую ханшу, оказывая ей всяческие знаки внимания, которые справедливо можно было счесть, как ухаживания правителя Юрта за понравившейся ему женщиной, но посещения эти были весьма непродолжительными, что объяснялось любовью султанши к её прежнему безвременно усопшему мужу Ибрагиму и тактом самого Герая. Однако на этот раз визит правителя татар Крыма затягивался, и девушка, стоя при дверях, уже начала нервничать.
Она теребила в руках длинные чёрные волосы, хмурила тонкие изящные брови, прислушиваясь к тому, что происходит в покоях. На нежном молодом лице была тень тревоги, а в красивых и выразительных глазах стоял вопрос. Вопрос был один: примет ли сегодня её госпожа предложение хана стать его женой или нет? По слухам, Герай готовил новый поход на Подолье и мог очень скоро отбыть из дворца. С решением своей госпожи служанка связывала многие свои мечты, ведь в случае положительного ответа Айша надеялась, что султанша не забудет про неё, так как однажды сама пообещала, что освободит её и даст хорошее приданое, если «случится чудо и Нур согласится выйти замуж за Герая». Когда-то это было несбыточной мечтой служанки, но любовь воистину способна творить чудеса, а время – лечить.
Шесть лет Менгли ухаживал за Нур-Султан и ждал. Поначалу его знаки внимания воспринимались чуть ли не как оскорбление памяти покойного хана Казани, потом – почти безразлично, но дни сменялись днями, а одни подарки другими, пока, наконец, они не стали желанными. Кроме того, её сыну Абдул-Латифу нужен был крепкий заступник, а хан был именно тем, кто мог им стать, и, следует заметить, становился, проявляя заботу о мальчике и всячески одаривая его.
Среди последних даров был дорогой чёрной масти арабский скакун, который очень понравился Абдуле, и он мечтал на нём прокатиться. Однако жеребец был ещё необъезжен, и требовалось время, пока его характер не станет более покладистым. Именно этим, то есть укрощением строптивого нрава коня, в эту минуту и занимался на заднем дворе хранитель ханских покоев Юсуф. Человеком в этом деле он был многоопытным, ко всему прочему, не раз доказав в ратных делах свою преданность семье Гераев.
Переключив своё внимание с того, что происходило в покоях её госпожи, на объезд строптивого скакуна, Айша увлеклась так, что чуть было не пропустила выход из покоев главы всех крымских татар. Вздрогнув от неожиданного появления Герая и по привычке уважительно присев, девушка закрыла за ханом двери и тотчас подошла к своей госпоже, ожидая приказаний.
Подобно изумруду на солнце, Нур-Султан вся светилась от радости, а это было хорошим знаком для служанки. Сердце девушки затрепетало от волнения и сладостного предчувствия.
– Айша, через месяц хан уйдёт со своим войском в поход. Сегодня он сделал мне предложение, и я согласилась. Время летит быстро – когда он вернётся, мы поженимся. Нам необходимо приготовиться к церемонии. Следует пригласить торговцев лучшими тканями, я сама хочу выбрать их себе на платье. Позаботься об этом!
– Как прикажете, моя госпожа! – откликнулась Айша и, покраснев, опустила голову.
– Что с тобой? – удивилась Нур-Султан и игриво заметила: – Можно подумать, предложение хан сделал не мне, а тебе!
– Что Вы, госпожа, как я могу о таком даже думать?! Только вот… – девушка замялась и ещё больше покраснела.
– Что «только вот…»?
– Госпожа, ради Аллаха, не гневайтесь на свою служанку, только однажды Вы обещали мне, что если согласитесь выйти замуж за хана Герая, то отпустите меня на свободу и дадите приданое, – ответила Айша.
– Ах вот ты о чём! – засмеялась Нур-Султан, вспоминая свои слова, однажды сказанные ею в порыве чувств к Ибрагиму.
– Слава Аллаху, Вы помните их, госпожа!
– Всё это время ты жила ожиданием этого? – удивляясь терпению и вере своей служанки, продолжая смеяться, спросила Нур-Султан.
– Да, моя госпожа. Я каждый день молилась об этом. Я хочу выйти замуж, иметь мужа, детей… много детей!
– Что ж, Аллах внял твоим молитвам. Я исполню свои обещания. Как только мы поженимся, я отпущу тебя и дам тебе необходимое.
– Вы весьма великодушны ко мне, моя госпожа!
– Постой, Айша! Ты так всё это говоришь, словно у тебя уже есть жених? – заметила Нур-Султан.
В глазах служанки появилась грусть, она тяжело вздохнула. Нур-Султан внимательно посмотрела на Айшу и, догадавшись, спросила:
– Он ещё об этом не знает?
Девушка кивнула головой.
– Кто он?
– Раввин Иосиф из Киева, учитель вашего сына.
– Вот как? Он же иудей!
– Простите меня, госпожа, но я ничего не могу поделать с собой, думаю о нём день и ночь, – призналась Айша.
– Что он?
– Он знает о моих чувствах к нему. Раньше я старалась не смотреть ему в глаза, когда отводила Абдул-Латифа к нему на занятия, но с тех пор, как Вы даровали мне надежду, начав принимать подарки от хана, и я стала смелее. Только слепой не заметит то, как я смотрю на него!
– Кстати, о занятиях. Тебе пора вести моего сына к нему на урок. Он, наверное, уже ждёт в медресе . Ступай и не забудь о торговцах тканями, – напомнила влюблённой служанке Нур-Султан.
– С Вашего позволения, госпожа, – ответила Айша и, выйдя за двери, поспешила к покоям Абдулы.
Сын покойного Ибрагима был смышлёным мальчиком, он быстро схватывал знания, и если бы не его мечты о военных походах, то наверняка из него, как это нередко замечал Иосиф, когда Нур-Султан справлялась об успехах сына, мог получиться прекрасный учёный или судья. Но татарские мальчики думают иначе, особенно, когда в их окружении сплошь одни воины и всякий из них живёт от похода до похода.
К математике и астрономии Абдул старался относиться серьёзно, понимая, что счёт казны – дело важное и приятное, а затеряться в степях и не знать звёзд – опасно и стыдно. С такими детскими представлениями он подходил к изучению этих наук.
Отведя сына Нур-Султан в медресе, Айша с двумя телохранителями осталась на её пороге, ожидая окончания уроков. Сначала мальчик был отведён привратником школы к местному имаму для изучения духовных дисциплин, а после – к Иосифу. Иосиф слыл хорошим учителем, оттого что умел увлечь ребёнка различными интересными историями, в которых раскрывал законы чисел и движения планет и ещё потому, что мог неплохо ладить с духовным наставником Абдулы, когда дело доходило до выяснения, чья вера правильнее. В очередных историях два часа занятий пролетели для Абдула незаметно, чего нельзя было сказать о служанке, ожидающей в этот день не только сына своей госпожи, но и возможности передать записку его учителю.
Наконец уроки закончились, и Иосиф вышел вместе с мальчиком на улицу. Подойдя к Айше, он обратился к служанке:
– Передайте госпоже, что её сын делает большие успехи в астрономии!
– Непременно передам, – ответила девушка и с нескрываемым волнением незаметно, когда охранники уже успели отвернуться, протянула ему свёрнутый лист бумаги.
Приняв послание, Иосиф посмотрел на Айшу. Глаза девушки были пронзительно откровенны, от чего у него в груди всё сдавило. Её взгляд напомнил ему о Мазаль, об их обручении и её последнем призыве, когда они расстались на улице горящего Киева. Этот прощальный окрик был столь же пронзителен, что и глаза служанки сейчас. Нет, он не забыл свою невесту, а все эти прошедшие в неволе три года жил надеждой, что однажды ему удастся покинуть этот дворец, чтобы отправиться на её поиски. О, только бы она была жива, и были живы её родные! Где они все?
Не дожидаясь прочтения своего послания учителем Абдула, Айша ушла, провожая сына Нур-Султан в покои его матери. Оставшись один, Иосиф прочитал письмо: «Мое сердце хочет говорить к тебе. Буду ждать в полночь в саду на заднем дворе».
«Молиться!» – первое, что мелькнуло в голове Иосифа после прочтения. «Молиться, чтобы не впасть в искушение», – вспомнил он слова Христа, когда тот просил своих учеников поддержать Его в Гефсиманском саду перед казнью. С этой мыслью он поспешил в свою комнату для ханской челяди.
Проведя остаток дня в молитве и в борьбе с плотскими вожделениями, ибо Айша была хороша собой и уже давно будоражила его сердце своими взглядами, Иосиф с наступлением полночи вышел тайком от прислуги в сад. Полная луна озаряла окрестности дворца, придавая кустам и деревьям сада весьма причудливые очертания.
Вскоре появилась служанка Нур-Султан в чёрной накидке поверх платья, чтобы избежать возможности быть случайно замеченной в столь поздний час.
– Я слушаю тебя, Айша, – оглядываясь по сторонам, прошептал Иосиф, стараясь быть спокойным.
– Моя госпожа скоро выйдет замуж и даст мне свободу. Вместе со свободой она обещала мне хорошее приданое. Его хватит, чтобы выкупить тебя, и ты сможешь стать свободным! – ответила девушка.
– К чему такие жертвы, Айша? И потом, приданое предназначается для жениха, а мы с тобой не обручены, – предчувствуя подвох, возразил Иосиф.
– Так стань им! – воскликнула служанка и обвила его шею руками.
Женское тепло, аромат мастей, страстный порыв, близость обещанной свободы, а с ней – окончания мучений одурманили Иосифа. На мгновение он обмяк. Жар разлился по всему его телу, наливая конечности тяжёлой истомой и подавляя способность к сопротивлению ласкам. В голове, словно колокол, отдавался стук сердца, взывая к разуму, а не к чувствам. Превозмогая плоть, Иосиф отстранил от себя Айшу.
– Нет, – задыхаясь от волнения, с трудом вымолвил он.
– Но я так люблю тебя! – попыталась возразить служанка и вновь бросилась на шею Иосифу.
– Нет, – снова ответил он, ощущая, как душевные силы возвращаются к нему, – я обручён с другой, и пока я не буду знать, что её больше нет, не смогу жениться ни на ком другом. Уходи. Прости меня, Всевышний мне Свидетель, я не хотел тебя ничем обидеть.
Губы Айши задрожали, в свете луны блеснули слёзы отчаяния.
– Значит всё зря! Всемогущий Аллах, к чему мне свобода?! – горько прошептала служанка и устремилась обратно во дворец.
Иосиф, проводив Айшу взглядом, поднял глаза к звёздному небу и прошептал:
– Господи, спасибо за силу! Верю, Ты освободишь меня иным путём!


Глава 2. Разговор Иосифа и Тарасия о вере,
неожиданное обретение ими долгожданной свободы

На следующий день, когда занятия в медресе закончились и полуденный зной спал, Иосиф вышел в сад, чтобы развеяться от дум, касающихся ночного происшествия, и поговорить с Тарасием, который служил в ханском дворце садовником с тех пор, как прежний садовник умер. Сад был обширен и исчерчен дорожками, полукруглыми лучами расходившимися от заднего двора покоев и идущими мимо монетного двора до мавзолея Джаныке-Ханым с одной стороны и до мечети – с другой.
Работы хватало, и Рукавов был ею полностью поглощён. Найдя его, Иосиф поприветствовал друга.
– Мир тебе, брат! – взаимно поприветствовал Иосифа Тарасий и, обращая внимание на его усталый вид, заметил: – Что, нелегко с сыном Нур-Султан?
– Он здесь ни при чём!
– Тогда почему такой усталый – жарко?
– Как хорошо, если бы причина была только в этом! Эта ночь вновь заставила меня быть сильным, и этот сон…
– Что, опять снилось, как едешь в Палестину и восходишь на гору Преображения? – уточнил Тарасий, отвлекаясь от работы и убирая в чехол, что висел на бедре, садовые ножницы.
– Верно, – ответил Иосиф.
– Ну что, брат, ты сам знаешь, как относиться к подобным снам: мы с тобой это уже смогли пережить на собственной шкуре, – напомнил другу о собственных снах Тарасий и продолжил: – Только, думаю, свободы мы с тобой здесь ещё не скоро увидим. Если татары будут верны своим традициям отпускать пленных через семь лет рабства, то мы лишь через четыре года сможем покинуть этот дворец.
– Такая возможность была у меня сегодня ночью, но я от неё отказался, – задумчиво произнёс Иосиф.
– Это как? – спросил Рукавов и закашлял от подкатившего из-за волнения к горлу кома, ибо освобождение друга позволяло ему хотя бы отправить весточку в Новгород семье о том, что он жив.
– Я тебе прежде рассказывал, что служанка Нур-Султан Айша последнее время с меня глаз не сводит. Так вот, сегодня ночью она назначила мне в саду свидание и призналась в своих чувствах.
– И что с того? – не понял связи Рукавов.
– А вот что! Её госпожа приняла предложение хана и в качестве подарка пообещала на свою свадьбу отпустить Айшу и дать ей с собой хорошее приданое. Так она решила воспользоваться этими деньгами и выкупить меня, чтобы я на ней женился, – ответил Иосиф.
– Вот это да! – Тарасий от досады покачал головой. – Ну почему всё так? Верно Бог забыл о нас! Кто мы, чтобы Он помнил? – И, посмотрев на дорожку сада, он добавил: – Пыль у Его ног!
– Тебе не достаёт веры, брат!
– Иосиф, хорошо рассуждать о вере, когда у тебя нет семьи, детей. А что делать мне – сгинуть на чужбине, так и не увидев жену и сына?!
– Послушай, Тарасий, у меня есть семья – это Мазаль, с которой я обручён, и её родные. Да, я не знаю, живы ли они, но хоронить их раньше времени не стану. И потом, ты же сам заметил, что повторяющийся сон – сон пророческий, а значит, мы выйдем отсюда, чтобы он исполнился, – попытался утешить Рукавого Иосиф.
– Может быть, ты и выйдешь, хотя я не знаю, чего тебе больше нужно: дождаться здесь смерти монаха или выйти и увидеть свою невесту, но только на мой счёт таких снов не было. Мне не снится ни гора Преображения, ни Новгород – одна кромешная тьма. Сгину я тут, как прежний садовник, и положат рядом с ним.
– Да не будет так! – возразил Иосиф. – Не умрёшь, но будешь жить и дальше возвещать истины Божьи!
– Смеёшься?
– Хорошо, Тарасий, я расскажу тебе одну историю из Танаха про трёх еврейских мужей. Дело было так: «Царь Навуходоносор сделал золотой истукан, вышиною в шестьдесят локтей, шириною в шесть локтей и поставил его на поле Деире, в области Вавилонской. Послал царь Навуходоносор собрать сатрапов, наместников, воевод, верховных судей, казнохранителей, законоведцев, блюстителей суда и всех областных правителей, чтобы они пришли на торжественное открытие истукана, который поставил царь Навуходоносор. И собрались сатрапы, наместники, военачальники, верховные судьи, казнохранители, законоведцы, блюстители суда и все областные правители на открытие истукана, который Навуходоносор царь поставил, и стали пред истуканом, который воздвиг Навуходоносор. Тогда глашатай громко воскликнул: «Объявляется вам, народы, племена и языки: в то время, как услышите звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии, и всяких музыкальных инструментов, падите и поклонитесь золотому истукану, который поставил царь Навуходоносор. А кто не падёт и не поклонится, тотчас будет брошен в печь, раскалённую огнём». Посему, когда все народы услышали звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии, и всякого рода музыкальных орудий, то пали все народы, племена и языки, поклонились золотому истукану, который поставил Навуходоносор царь. В это самое время приступили некоторые из Халдеев и донесли на Иудеев. Они сказали царю Навуходоносору: «Царь во веки живи! Ты царь, дал повеление, чтобы каждый человек, который услышит звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всякого рода музыкальных орудий, пал и поклонился золотому истукану; а кто не падёт и не поклонится, тот должен быть брошен в печь, раскалённую огнём. Есть мужи Иудейские, которых ты поставил над делами страны Вавилонской, Седрах, Мисах и Авденаго; эти мужи не повинуются повелению твоему царь, богам твоим не служат, и истукану, который ты поставил, не поклоняются». Тогда Навуходоносор во гневе и ярости повелел привести Седраха, Мисаха и Авденаго; и приведены были эти мужи к царю. Навуходоносор сказал им: «Не с умыслом ли вы, Седрах, Мисах и Авденаго, богам моим не служите, и золотому истукану, который я поставил, не поклоняетесь? Отныне, если вы готовы, как скоро услышите звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всякого рода музыкальных орудий, падите и поклонитесь истукану, который я сделал; если же не поклонитесь, то в тот же час брошены будете в печь, раскалённую огнём, и тогда какой Бог избавит вас от руки моей?» И отвечали Седрах, Мисах и Авденаго, и сказали царю Навуходоносору: «нет нужды нам отвечать тебе на это. Бог наш, которому мы служим, силён спасти нас от печи раскалённой огнём, и от руки твоей царь избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе царь, что мы богам твоим служить не будем, и золотому истукану, который ты поставил, не поклонимся». Тогда Навуходоносор исполнился ярости, и вид лица его изменился на Седраха, Мисаха и Авденаго, и он повелел разжечь печь в семь раз сильнее, нежели как обыкновенно разжигали ее, и самым сильным мужам из войска своего приказал связать Седраха, Мисаха и Авденаго и бросить их в печь, раскалённую огнём. Тогда мужи сии связаны были в исподнем и верхнем платье своём, в головных повязках и в прочих одеждах своих, и брошены в печь, раскалённую огнём. И как повеление царя было строго, и печь раскалена была чрезвычайно, то пламя огня убило тех людей, которые бросали Седраха, Мисаха и Авденаго. А сии три мужа – Седрах, Мисах и Авденаго – упали в раскалённую огнём печь связанные. Навуходоносор царь изумился и поспешно встал и сказал вельможам своим: «Не троих ли мужей мы бросили в огонь связанными?» Они в ответ сказали царю: «Истинно так, царь!» На это он сказал: «Вот я вижу четырёх мужей несвязанных, ходящих среди огня, и нет им вреда; и вид четвёртого подобен сыну Божию. Тогда подошёл Навуходоносор к устью печи, раскалённой огнём и сказал: «Седрах, Мисах и Авденаго, рабы Бога Всевышнего! Выйдите и подойдите!» Тогда Седрах, Мисах и Авденаго вышли из среды огня. И собравшись сатрапы, наместники, военачальники и советники царя усмотрели, что над телами мужей сих огонь не имел силы, и волоса на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них. Тогда Навуходоносор сказал: «Благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго, который послал Ангела Своего и избавил рабов своих, которые надеялись на Него и не послушались царского повеления, и предали тела свои огню, чтобы не служить и не поклоняться иному богу, кроме Бога своего! И от меня даётся повеление, чтобы из всякого народа, племени и языка кто произнесёт хулу на Бога Седраха, Мисаха и Авденаго, был изрублен в куски, и дом его обращён в развалины, ибо нет иного Бога, который мог бы так спасать». Тогда царь возвысил Седраха, Мисаха и Авденаго в стране Вавилонской. Навуходоносор царь всем народам, племенам и языкам, живущим по всей земле: «Мир вам да умножится! Знамения и чудеса, какие совершил надо мною Всевышний Бог, угодно мне возвестить вам. Какие великие знамения Его и как могущественны чудеса Его! Царство Его – царство вечное, и владычество Его – в роды и роды». Итак, есть люди, которые веруют, что Бог есть, но на этом всё в их жизни и заканчивается. Следующая ступень веры, если следовать словам этих трёх мужей: «Я верю, что Бог есть, и я Ему служу». Далее, развивая отношения с Всевышним, познавая Его любовь, человек восходит на следующую ступень, когда верит, что «Он может избавить от печи огненной». Но самой высшей ступенью является та, где для человека уже не важно, будет ли он спасён от физической смерти или нет, он всё равно останется верным Господу. Каждый сам должен ответить на вопрос, на какой из этих ступеней находится он и хочет ли подниматься по ним к Небу.
– Я всё понял, Иосиф, – откликнулся Тарасий, – если раньше я не только верил в Господа, но и служил Ему, то здесь и того нет, я имею в виду – служения. Да и как тут возможно служить, кому?! Значит я, как многие, лишь верю, что Он есть.
– Не унывай, всё ещё будет! А относительно того, что мне трудно сделать выбор, это ты верно заметил. Душа моя разрывается между Заветом Ветхим с «оком за око» и Новым, где «милость превозносится над судом». Понимаешь, Тарасий, для меня избрать последнее, это словно предать своих родителей. В моём сердце нет мира, и я тяжко страдаю от этого. Ко всему прочему – тревога за Мазаль: что с ней, спаслась ли с семьёй, помнит ли меня?
Тарасий с сочувствием похлопал Иосифа по плечу и печально вздохнул.
– Да, попали мы с тобой в плен, но оказывается не только в физический, но и в духовный.
– Верно сказал, брат, – согласился Иосиф.
Вдруг за поворотом садовой дорожки, где деревья скрывали вид на ханские покои и двор, раздались крики и конский топот, который стал быстро приближаться к тому месту, где стояли друзья. Арабский скакун, что ещё вчера был усмирён Юсуфом для сына Нур-Султан, стремглав нёс Абдула навстречу верной смерти. Коня понесло, и юный наездник ничего не мог с эти поделать. И причина тому была вовсе не в том, что за день у гнедого вновь испортился характер, нет. Ещё каких-то несколько мгновений назад он спокойно возил по двору наследника казанской ханши под восторженными взорами её самой и хана Герая, но, будучи испуганным грозным шипением гадюки из кустов и её предупреждающим броском, потерял контроль и помчался прочь со двора. Взметнувшийся молнией на своего коня хранитель покоев бросился с арканом в руках в погоню за скакуном, но за ним явно не поспевал. То же повторил Менгли, а вслед за ним и его телохранители, оставив ханшу в обществе лишь её служанки. Всадники поскакали наперерез, чтобы как можно быстрее настичь испуганного коня.
Тем временем скакун с каждым мгновением аршин за аршином сокращал расстояние до стоящих на его пути Тарасия и Иосифа. Мальчик, что было сил, вжимался в чёрную спину коня, стараясь крепче обхватить его мощную шею, но детские руки были в этом плохими помощниками. Оценив происходящее, Рукавов кинулся навстречу скакуну, чтобы постараться схватить его за гриву и по возможности остановить, но сильным ударом конской груди был откинут в кусты. От этого столкновения Абдул вылетел из седла. Ошарашенный скакун в очередной раз метнулся в сторону, а его наездник, пролетев пару косых саженей, угодил в объятия Иосифа. Подоспевший в этот момент хан нашёл сына Нур-Султан на руках у его учителя. Спрыгнув с лошади, он подошёл к Абдулу и внимательно ощупал мальчика. Тот был цел и невредим. Облегчённо вздохнув, хан обратился к спасителю:
– Иосиф бен Самуил, сегодня вы спасли сына Нур-Султан. Просите, и я исполню любое ваше желание!
– Свобода, – коротко и сухо ответил Иосиф.
Хан нахмурил брови. Просьба учителя Абдула его расстроила, ведь обучение математике и астрономии ещё не было закончено.
– Вы хотите покинуть мой дворец?
– Свободные люди вольны в своих поступках и получают большее жалование, – ответил Иосиф.
– Так вам нужны деньги? – уточнил Герай.
– Деньги – как следствие свободы, ведь когда я стану свободным, великий хан Герай будет мне давать хорошее жалованье, – объяснил учитель Абдула.
– Вы мудрый человек, – заметил глава Крымского Юрта, – попросив одно, решили сразу две задачи. Видит Аллах, вы прирождённый математик! Но зачем вам деньги, если остаётесь у меня на службе?
– Свобода и деньги дадут мне возможность выкупить у вас двух пленников, – ответил Иосиф.
Из-за высоких кустов донёсся протяжный стон.
– Что это? – удивился хан, так как все присутствующие были целы и здравы.
– Тарасий! – спохватился Иосиф. – Это он!
На траве за кустами лежал Рукавов. Левая нога его была сломана в голени, а грудь от удара коня представляла сплошной синяк.
– Великий хан, – обратился к Гераю Иосиф, – Ваш садовник тоже причастен к спасению Абдул-Латифа, он грудью встал на пути насмерть перепуганного коня. Если бы не он…
Менгли Герай властным жестом остановил Иосифа и, обратившись к телохранителям, приказал:
– Садовника – в казарменный лазарет, – и, вернувшись к разговору, продолжил: – С одним пленником, которого, как я понимаю, вы хотите выкупить, ясно, – указывая при этом на Рукавого. – Но кто второй?
– Архимандрит Войнилович, – ответил Иосиф.
– Вот как! – не без удивления заметил хан. – Зачем он вам?
– Видите ли, великий хан, – от волнения Иосиф с трудом подбирал слова, – с попустительства доминиканцев была убита моя мать, а сами они, используя трибунал инквизиции, сожгли отца.
– Понимаю, понимаю, – Менгли Герай хитро прищурился, смотря на учителя Абдул-Латифа, – нет ничего лучше, чем быть господином врага своего. Отличная месть!
Иосиф отвёл взгляд и опустил голову: такие слова для него как христианина были позорны.
– Не смущайтесь, – видя замешательство Иосифа, сказал хан, – я позволю вам выкупить и его. Более того, чтобы ваша месть была особенно приятна и для меня, я готов снизить на него цену до стоимости самого никудышного смерда. Десять акче, пожалуй, – самая подходящая цена, чтобы уязвить самолюбие моего пленника-монаха. Пусть знает, что его жизнь почти ничего не стоит!
– Вы благоволите ко мне, великий хан! – поблагодарил Герая Иосиф и поклонился ему.
– Это все ваши пожелания? – уточнил глава Юрта у Иосифа.
– Да. Я надеюсь, что как свободный человек я могу теперь совершить паломничество на свою родину, Израиль?
Хан утвердительно кивнул головой и, повернувшись к Абдул-Латифу, предложил вернуться к его матери. Оба они в сопровождении охраны не спеша зашагали по садовой дорожке, чтобы своим появлением утешить растревоженное сердце матери мальчика.
– Я совсем не испугался, – заверил дорогой Герая Абдул, когда они подходили к внутреннему двору сада.
– Ты храбрый! Я горжусь тобой, – похвалил хан сына Нур-Султан.
– Вы возьмёте меня с собой в поход? – с надеждой в голосе спросил мальчик.
Остановившись и внимательно посмотрев на Абдула, Герай заметил:
– Мало уметь держаться в седле, нужно ещё уметь не бояться крови…
– Я не боюсь крови! – воскликнул мальчик, страстно желая отправиться на войну и доказать всем, что он уже мужчина.
Немного подумав, хан ответил:
– Хорошо, завтра ты увидишь, как упражняются в воинском искусстве мои молодые воины из гарнизона. Тогда и решим…


Глава 3. Последний бой воеводы Ходкевича

Любой воин только тогда грозен, когда не только хорошо вооружён, но и хорошо обучен управляться со своим оружием. Лук и стрелы хороши для боя на расстоянии шагов в двести. Когда же приходится сблизиться с противником на дистанцию в сто раз меньше этого, в ход идут мечи, ятаганы, клинки. Горе воину, если он как следует не упражнялся владеть холодной сталью для ближнего боя – порубят его, бедолагу, пропадёт не за грош.
Отрабатывать приёмы боя на ятаганах молодые воины-татары учились у своих наставников, опытных, побывавших в боях соплеменников. Бывалые воины с весёлым злорадством и насмешками гоняли новичков до седьмого пота на дворе у казармы, что располагалась невдалеке от дворца Гераев. С первого дня пока ещё мало к чему пригодное пополнение ханского гарнизона переходило от одного учителя к другому. Деревянные мечи, заменяющие ятаганы, сменялись на копья, а те менялись на луки, и так – по кругу. Вечерами для развития выносливости на спину одного новобранца взбирался его напарник по схваткам на деревянных мечах и катался по кругу двора, потом они менялись местами и действие продолжалось. К исходу дня молодые воины от усталости падали в казармах на свои палати, чтобы насладиться коротким ночным отдыхом. С первыми лучами солнца упражнения возобновлялись.
По особым дням к такому, познающему в тренировках искусство боя, молодняку выводили пленных, чтобы уже на них пробовать свои силы и сноровку. Попавшим в ясырь славянам выдавали деревянные мечи для защиты от воина-татарина, чтобы придать схватке подлинную остроту. Несложно догадаться, чем это заканчивалось, когда, вдоволь потешившись над пленённым, тренирующийся получал в руки настоящий ятаган. Приучать к крови означало приучать к войне, бить беспощадно, неистово, до победы.
Решив показать сыну Нур-Султан Абдул-Латифу такой бой, Менгли Герай выбрал и подобающего противника. Он уже давно хотел расправиться с виновником раскрытого заговора промосковски настроенных князей против Казимира. Случись тогда удача, и уже не пришлось бы хану каждый год ходить на Подолье. Огромные южные территории Литовского княжества по тайному договору с князем Иваном и так стали бы собственностью Юрта. Однако история не терпит сослагательных наклонений – что случилось, то случилось, как говорится, набело не перепишешь и лист не вырвешь из летописи. Итак, пленником для битья на этот раз был выбран воевода Иван Ходкевич.
Утро следующего дня выдалось безоблачным. Воеводу привели из каземата во двор казармы. Похудевший, измождённый от плохой еды и удушливого смрада подземелья, он с тоской смотрел на белое от жары небо, в котором высоко-высоко свободно летали птицы. Иван понимал, для чего его приволокли сюда, но не это сейчас заставляло его тосковать. Хуже рабства было неведение относительно своей семьи, которая, так же как и он, который год томилась в заключении. Его мысли занимали не праздные вопросы: – что с женой, с детьми, живы ли, что ждёт их впереди?
Окружённый широким кольцом татар и стоя в его средине, Ходкевич в последний раз прочитал короткую молитву и поднял с земли деревянный меч, который был брошен ему начальником казармы Джанибеком. Тоска в глазах сменилась злым блеском. Взмахнув пару раз деревянным подобием оружия, пробуя его на вес, воевода дал понять, что готов к поединку.
Менгли Герай, посмотрев на Абдула, который стоял справа от него и внимательно наблюдал за всем происходящим, отдал приказ о начале схватки.
Первый воин бросился на Ходкевича, выставив вперёд меч. Держа его обеими руками перед собой, он попытался ткнуть им в живот воеводе. Иван вскользь ударил мечом по мечу, пропуская его вправо от себя и одновременно припадая на одноимённое колено. Татарина пронесло вперёд, а деревянный меч воеводы, описав большую дугу, со всей силы обрушился на голени воина. Получив мощный удар по ногам, татарин упал на землю и уже был не в силах подняться. Катаясь и корчась от боли, он извергал проклятия в адрес воеводы. Встав с колена и грустно улыбнувшись, Иван ожидал продолжения. Тело воеводы, хоть и утомлённое многими испытаниями заключения, тем не менее помнило всё, к чему долгие годы приучалось. Он был отличным воином.
Ждать долго не пришлось: следующий татарин подскочил к Ивану и с расстояния двух шагов стал ожесточённо бить мечом сверху, стараясь размозжить Ходкевичу голову. Воевода с трудом сдерживал бешеные удары, подняв кверху свой меч. Через минуту такого натиска он уже ощущал усталость: сказывались отсутствие каждодневных тренировок и условия содержания. Действовать нужно было решительно, ибо молодость и сила были явно на стороне новобранца. Сделав шаг навстречу противнику и, сместившись от него влево, воевода заставил меч татарина просвистеть в воздухе. Незащищённый фланг противника был тут же атакован Иваном. Удар в область печени поверг татарина на колени. Прерывисто дыша, он схватился за правый бок и также упал.
Не успел ещё закончиться второй поединок, как следующий воин, только теперь уже вооружённый не только деревянным мечом, но и щитом, подлетел к Ходкевичу. Не давая татарину взять инициативу в свои руки, Ходкевич, сблизившись с ним, что есть сил ударил рукояткой меча в центр щита. Рука татарина, вмиг онемев, уже не могла удерживать его. Щит безвольно опустился, а глаза воина выпучились от боли. Получив следующий удар от воеводы по другой руке, татарин выронил меч и стоял, словно столб, не в силах поднять руки.
У подоспевшего на выручку своему товарищу воина Ходкевич ловко выбил меч к общему негодованию присутствующих, особенно хана. Унизительные исходы поединков всё больше раздражали его, и он отдал приказ выдать новоиспечённым защитникам Юрта настоящие ятаганы.
«Ну вот и всё, кончились игры», – промелькнуло в голове у Ходкевича. С сожалением посмотрев на своё деревянное оружие, он приготовился к бою.
Трое татар окружили его и стали сначала по очереди, а потом одновременно наносить ему удары холодной, несущей смерть, сталью. Поначалу воеводе ещё удавалось уворачиваться от сокрушительных ударов и выпадов, но силы были не равны, да и что такое дерево против металла – пустяк. Наконец, один из воинов хана, ловко извернувшись, ударил наотмашь. Ятаган перерезал Ходкевичу горло. Кровь мощными струями вырвалась наружу, залила траву. Хрипя, воевода повалился на землю, стараясь закрыть рану руками. Алая кровь неудержимо просачивалась сквозь его пальцы. Наконец он затих, оставшись лежать на спине. Глаза, обращённые к небу, как и получасом раньше, казались грустны, словно продолжали спрашивать у беспечных небесных птах о судьбе его семьи.
Вид крови заставил сына Нур-Султан отвернуться. Откуда-то из глубины его детской утробы стали подкатывать к горлу волны тошноты. Чтобы не выдать слабость, Абдул стиснул зубы и стал нервно глотать слюну.
Понимающе покивав головой, хан положил свою руку на плечо мальчику и сказал, как будто обращался не к ребёнку, а к мужчине:
– Тебе ещё нужно многому научиться, Абдул-Латиф, а походы никуда не уйдут, их будет много. Всему своё время.


Глава 4. Иосиф в Дамаске

Дождавшись полного выздоровления Тарасия и получив первую плату за свои труды в качестве свободного человека, Иосиф отправился в Кафу, в порт, где генуэзцы и татары бок о бок вели оживлённую торговлю на раскинувшемся неподалёку базаре.
Это был не только великий невольничий рынок, но и важный пункт следования караванов из Китая в Малую Азию и обратно по западной ветке Великого шёлкового пути. Хотя шёлк и был главным его товаром, но, следует заметить, далеко не единственным. Из Центральной Азии вывозились кони, весьма ценимые в Китае, военное снаряжение, золото и серебро, полудрагоценные камни, изделия из стекла, кожа и шерсть, ковры и хлопчатобумажные ткани, экзотические фрукты и арбузы, курдючные овцы и охотничьи собаки, леопарды и львы. Из Китая караваны везли фарфор и металлическую посуду, лакированные изделия и косметику, чай и рис. В дорожных мешках купцов можно было найти слоновые бивни, носорожьи рога, черепаховые панцири, пряности и многое другое.
Добравшись до города и договорившись за небольшую плату со шкипером одной из турецких торговых галер, Иосиф отправился в Стамбул, чтобы оттуда по суше всё с тем же караваном достичь Дамаска, а затем и Назарета, что располагался неподалёку от горы Фавор, где по преданиям и произошло преображение Господне. Предание это зиждилось на том, что в начале четвёртого века от Рождества Христова мать Великого Константина, римского императора, царица Елена, совершив паломничество в Иерусалим, распорядилась построить на этой горе церковь. Почему строительство храма на горе Фавор приписали к сохранению памяти именно об этом знаменательном событии, никто не знал, но предание это имело огромную силу, поэтому многие христианские пилигримы старались посетить Фавор. Чем ближе было время восхождения на гору Преображения для Иосифа, тем чаще он видел сон, где стоя на коленях на её вершине, усыпанной снегом, он говорил с Богом.
Морское путешествие от Кафы до Стамбула прошло без приключений, ветер был попутный, спокойный, и уже через полторы недели Иосиф восседал на дромадере, горделивом одногорбом верблюде, которому предстояло тянуть груз в Египет через Дамаск. В караване было ещё три десятка подобных ему «кораблей пустыни» и почти столько же мулов, навьюченных дорогими товарами. Отряд бедуинов, человек двадцать, сопровождал караван из-за опасения от нападающих временами на торговцев шаек разбойников.
Наконец, после нескольких долгих дней изнурительных переходов по Сирийской пустыне, караванщик увидел вдали едва заметную в синеве небосклона гряду Ливанских гор. Крикнув по-арабски своим спутникам о том, что они уже почти добрались до «Ока Востока», он стал веселее понукать своего верблюда. Поднявшись на очередной холм, караван остановился. Так происходило почти всегда, ибо редкий человек не замрёт при виде этого чуда пустыни – прекрасного оазиса жизни среди безжизненных песков, города, что лежал на расстоянии дневного пути от Ермона, горы, белая верхушка которой искрилась в лучах щедрого южного солнца, словно огромный алмаз. Перед путниками лежал Дамаск.
Увидев Ермон, Иосиф поймал себя на мысли, что именно такую гору он видит в своих снах, а не Фавор, описанный пилигримами. Удивлённый такому несоответствию, он хотел уже было погрузиться в мысли на этот счёт и стал вспоминать Писания, что хоть и кратко, но всё же давали возможность отделить «зёрна от плевел» в этой истории про преображение Христово на горе, но весёлый и громкий бас караванщика отвлёк его. Как бывало и прежде, начальник каравана начал рассказ о том, как сам великий пророк Мухаммед отказался въехать в Дамаск, боясь, что после этого посещения ему не захочется в рай, до того был прекрасен земной город. Увы, но после этого «жемчужина Востока» пережила немало тяжёлых дней, последние из них были восемьдесят пять лет назад, когда могучий полководец Тамерлан сокрушил Дамаск, сильно разрушив его, но даже в таком виде, он всё равно притягивал взгляд наблюдателя.
Въехав через Восточные ворота в город, путники по широкой украшенной колоннадами улице, что пересекала Дамаск с востока на запад и носила название Прямой, добрались до караван-сарая для отдыха. Поблагодарив караванщика за интересный рассказ о Дамаске, Иосиф отправился гулять по сети прямых улиц (наследия архитектурных изысков времён Александра Македонского). Шум и суета торговой части города, что именовалась как Сук Мидат-паши, захлестнули Иосифа, и он был увлечён в суетливый поток пёстрой толпы купцов из разных стран. Бородатые греки чередовались с гладко выбритыми франками. Попадались навстречу и привычные для глаз Иосифа по Крымскому Юрту и Стамбулу турки в тёмных плащах и кожаных сапогах. Важно вышагивали армяне, деловито сновали евреи-соплеменники. Группы варягов и болгар с тем же любопытством, что и у Иосифа, бродили среди торговых лавок Дамаска.
Вспомнив о своих, прерванных караванщиком, размышлениях о горе Преображения, Иосиф решил сам себе напомнить описанную в евангелиях историю о посещении Христом с избранными учениками горы, где лик Его изменился в соответствии с той славой, что именуется Небесной. Вспоминая текст и отвлекаясь от торговой суеты восточного базара, бродя между его лавок, Иосиф начал размышлять.
Итак, гор в Израиле много, много и историй, с ними связанных, каждая из которых вполне могла бы стать доказательством того, что именно эта возвышенность, а не какая-то другая больше всего подходит для преображения Господа, однако уже на следующий день после него, то есть преображения, Иисус приходит в свой дом в Капернауме, а значит, гора находится от него на расстоянии дневного пути, или не более чем в пятидесяти верстах. Следовательно, такие горы, как Синай, Масленичная, Гевал и Гаризим, можно не брать в расчёт, ибо они находятся за сто пятьдесят вёрст до Капернаума и покрыть такое расстояние за один день невозможно. Вот и остаются только Фавор и Ермон! Во времена Христа на Фаворе была крепость со значительным римским гарнизоном и замок. Как же тогда Иисус мог быть на горе сей в уединении с учениками?! Более того, евангелисты пишут, что гора была весьма высокая, а Фавор меньше Ермона в десять раз. Да, странно…
Иосиф остановился и посмотрел в сторону Ермона. Солнце уже начало клониться к закату, и снежная шапка на вершине горы нежно отсвечивала розовым цветом. «Снег…– продолжал размышлять Иосиф. – Со снегом сравнивает Марк чистоту света, исходящего от лица и одежд Иисуса, когда те изменились. На Фаворе снега нет, а на Ермоне есть, ибо его наличие зависит от высоты вершины. И только высоко в горах человек из-за разряженного воздуха хочет спать, что и произошло с учениками. Вот и получается, что ошибается предание! Господи, значит, я уже пришёл! Вот она, гора Твоего величия!» От волнения у Иосифа захватило дух, словно он уже был там, на её вершине.
Закончив размышлять, Иосиф осмотрелся. Рынок продолжал жить своей привычной жизнью, ему было не до духовных откровений. Шагах в ста от сына Самуила в пёстрой толпе мелькнул женский силуэт. Та же фигура, те же одежды, та же походка. С губ Иосифа слетело: «Мазаль…».
– Мазаль! – закричал Иосиф и кинулся в толпу, не разбирая дороги.
Сделав несколько шагов, он зацепился за глиняную вазу, что была выставлена вместе с другими изделиями из глины на улицу для продажи, и во весь рост растянулся на брусчатке, сильно ударившись о её камни головой. В глазах потемнело.
– Господин, господин, – услышал он над собой, – вы живы?
Перевернувшись на спину и открыв глаза, Иосиф увидел перед собой озабоченное лицо старика, на вид – еврея.
– Да, – ответил Иосиф и попытался подняться.
Голова закружилась, и он чуть было снова не упал на камни. Травма головы, полученная им ещё в Киеве при пожаре, вновь напомнила о себе.
– Давайте, я вам помогу, – предложил старик и протянул руку.
Оперевшись на неё, Иосиф поднялся. Перед его глазами всё плыло. Девушка исчезла. Глухой стон отчаяния вырвался из груди Иосифа – где теперь искать Мазаль?
Связав стон незнакомца с ушибом головы, старик предложил Иосифу зайти к нему в дом, что был в конце Прямой улицы, и немного отдохнуть, пообещав, что позовёт знакомого врача и тот осмотрит его голову.
– Нет, благодарю вас, – отказался Иосиф и, посмотрев себе под ноги, где валялись осколки некогда целых ваз и горшков, заметил: – похоже, я вам всё разбил и оставил без заработка.
Старик грустно покачал головой.
– Я возмещу, – сказал Иосиф и потянулся за кошелем с деньгами, что был припрятан за пазухой.
– Нет-нет, что вы! – ответил старик. – Не нужно! Вы разбили глину, а могли голову. Это моя вина, что выставил свои вазы и горшки так далеко. Впредь этого не повторится! Простите…
– Вы странный человек, – заметил Иосиф, обращаясь к старику и ощупывая место ушиба на лбу, стараясь при этом разглядеть в толпе ту, что напомнила ему Мазаль, – другой бы на вашем месте уже ободрал бы меня до нитки, а вы предлагаете помощь.
– Поступайте с другими так, как хотели бы, чтобы поступили с вами, – заметил гончар.
– Как вас зовут? – спросил у старика Иосиф, удивившись его ответу.
– Захария.
– Вы добрый человек, Захария. Спасибо. Однако прошу меня простить, я должен идти. Есть ещё кое-какие дела, – сказал Иосиф и, откланявшись, пошёл в надежде на чудо найти Мазаль, так и не зная, а была ли то она.
Безрезультатно побродив по рынку до сумерек, Иосиф в полном расстройстве вернулся в караван-сарай, где его обитатели уже готовились ко сну.
– Мы думали, тебя местные купцы в плен взяли, – засмеялся погонщик, увидев шишку на лбу входящего в гостевую комнату своего подопечного.
– Как видишь, Абд-аль-Малик, всё обошлось. Отделался только ссадинами, – ответил караванщику Иосиф, пытаясь шутить, хотя на сердце у него было неспокойно.
– Хорошо, тогда ложись спать, завтра с восходом отправимся дальше, – сообщил Иосифу начальник каравана, подбивая подушку под головой.
– Спасибо, Абд-аль-Малик, но я остаюсь здесь. Гора, на которой мне следует помолиться моему Богу, – Ермон.
– Как знаешь, – равнодушно ответил погонщик и затушил свечи.


Глава 5. Гора Преображения

О горы, сколько выпало вам лицезреть! Эпоха сменяла эпоху, восставали царства, уходили в небытие империи, а вы стояли непоколебимо. Ваши вершины – влечение человеческого духа. Что его зовёт туда, что манит, наделяя восхождение чем-то вожделённым?
Арарат – колыбель спасённой от Потопа цивилизации, камни Синая – скрижали Закона, завещанного Предвечным народу Божьему, Сион – место Святого града, Мория – основание Его Храма, Гаризим – для благословений чтущих Закон, а Гевал – для проклятий его отступников, Кармил – убежище пророков и ты – Ермон, роса твоя – жизнь и благодать от Хранящего Израиль, живительная влага для опалённых жизнью сердец. О тебе песнь восхождения Давида: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это – как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его; как роса Ермонская, сходящая на горы Сионские, ибо там заповедал Господь благословение и жизнь на веки». Гора Ермон, ты видела славу Божью – преображение Господне и возрадовалась по слову видящего сквозь века. Сёстры твои возревновали об этом, ибо на отроге твоём сошлись трое – Закон, Пророки и История Израиля! Кому, как не тебе, быть местом исцеления для сокрушённых сердцем, тех, кто несмотря ни на что ищет горнего, а значит – Божьего.
Так вот что влечёт человека в горы, заставляет подниматься на их вершины – тихое время с Богом, время, проведённое с Ним вдали от суеты густонаселённых равнин. Сколько раз в горах, Господи, Ты наполнял его миром, заставлял трепетать перед Твоим величием, сколько раз там он познавал, как благ Ты и полон милосердия! Нет тому числа! Ты, Господи, – непоколебимая гора, убежище и спасение для всякого человека!
Проведя почти всю ночь в караван-сарае без сна из-за дум о предстоящем походе на Ермон и Мазали, мучимый головной болью, которая печальным эхом напомнила о киевском пожарище и много раз в связи с этим заставила пожалеть об отказе от услуг врача, предложенных гончаром Захарией, Иосиф с рассветом отправился к горе преображения Христова. К вечеру, достигнув подножия Ермона, он заночевал в лачуге одного из местных крестьян, разводившего ягнят для продажи в Дамаске. Хозяин оказался немногословным и, взяв причитающееся за ночлег с Иосифа, не стал допекать очередного пилигрима своими вопросами.
К полудню следующего дня Иосиф взошёл на верхний отрог Ермона. Встав на его краю и от увиденного забыв о тяжести в голове и боли, он любовался прекрасными видами. Перед ним, как на ладони, была большая часть Сирии: от Аврана на востоке до Кармила на западе, вся горная страна Ливана на севере и равнины Галилеи с глубокой долиной Иордана на юге. Благоухающие сады и золотые пески пустыни, бескрайнее море и тонкие, как нити, реки, могучие горы и пёстрые долины – всё в своём разнообразии и великолепии ласкало глаз, заставляло замирать дух в благоговейном восторге перед Создателем.
Однако нечто внутри самого Иосифа мешало ему полностью раствориться в созерцаемом, отчего, склонившись на колени и закрыв глаза, он начал молиться. Непрощение за смерть родителей доминиканца Войниловича словно ядовитым жалом застряло в его сердце, отравляло жизнь, часто делая невозможным постижение истин Божьих в Писании. Тексты Танаха как будто закрылись для понимания, стали сухими, безжизненными, не приносящими радости и сил для служения, молитвы казались безответными, а пост – лишь соблюдением неких правил закона о нём самом.
Иосиф говорил долго, горячо, искренно. Так прошёл почти час, в конце которого подул лёгкий ветер, наполнив отрог удивительной свежестью. Открыв глаза, Иосиф увидел перед собой облако такой белизны, что снег Ермона был скромным подобием белого. Упав на лицо в присутствии Божьем, он замер, не в силах подобрать нужные слова.
– Я знаю твою боль, – сказал Голос, – знаю, потому что пережил смерть Своего Сына. Твои грехи, как и грехи остальных, привели Его на крест, чтобы Я мог простить. Без прощения нет любви, нет совершенства. Всегда смотри на Начальника твоей веры, что явил совершенную любовь Свою на Голгофе, и это поможет тебе.
– Господи! – взмолился Иосиф, не смея поднять лица от земли. – Наполни меня Своей превосходящей всякое разумение любовью, и я смогу простить.
– Ты ошибаешься, – ответил Голос, – любовь – не дар, а плод. Только ты сам можешь взрастить его в себе. Это труд. Труд долгий и тяжёлый. На этом пути ты преткнулся о смерть родителей, перевёл взгляд с Креста, забыл о Моём к тебе прощении, о том, что я простил тебе смерть Своего Сына, возлюбил и спас.
– Прости меня, Отче! – ответил Иосиф и от трогательных слов Всевышнего заплакал.
Ветер затих, облако исчезло, а человек, только что говоривший с Богом, продолжал плакать. Со слезами уходили боль, обида, стирались чёрные строки летописи, что хранили на Небе историю последних трёх лет жизни Иосифа в непрощении.
Спустя ещё час, почувствовав, наконец, облегчение на сердце, Иосиф поднялся с колен. Свободно вздохнув впервые за последние годы, он начал спуск. Нужно было успеть до заката вернуться в предгорье. Сделав несколько шагов, Иосиф с сожалением подумал о том, что не спросил у Господа о Мазали. При мысли об этом он вновь испытал головную боль и неприятно удивился этому обстоятельству. Такую связь ему раньше не приходилось замечать за собой.
«Странно... Как вернусь в город, следует найти гончара Захарию, чтобы тот подсказал хорошего лекаря в Дамаске, – решил для себя Иосиф и чуть не подпрыгнул на месте от догадки, что озарила его разум. – Уж не тот ли это Захария-гончар, что написал мне письмо о кончине моих родителей? Он как раз собирался обосноваться в этих местах! Пусть гончаров в Дамаске немало, но не все же они евреи и далеко не всякого из них зовут Захарией! Господи, это твой подарок для меня. Теперь я не одинок в этой стране, а «там, где собираются двое или трое во имя Твое, там и Ты среди них». Аллилуйя!
Предвкушение радости от встречи с тем, кто был близок с его родителями, заставило Иосифа ускорить шаг, и он, почти не отвлекаясь на головную боль, продолжил бодро спускаться с Ермона.


Глава 6. Встреча Иосифа с Мазаль в доме Захарии
и о том, как раввин Иаков уверовал во Христа

Захария-гончар неспешно укладывал в арбу горшки и вазы. Торговля в этот день не задалась, и он, утешая своего верного помощника – мула, которому приходилось возить всё это день-деньской через весь город на базар и обратно, обещал ему, что завтра у них торговля наладится, они хорошо заработают и даже позволят себе немного отдохнуть – проведут день-другой дома, чтобы не стоять здесь, на рынке, под нещадно палящим солнцем. Мул, утомлённый дневной жарой, похоже, совсем не слушал Захарию, но покорно стоял, ожидая, когда хозяин закончит свои сборы. Плестись обратно им предстояло почти с версту, ибо дом, в котором жил пожилой еврей и работал в пристроенной к нему небольшой гончарной мастерской, был на окраине Дамаска, в конце Прямой улицы.
– Мир вам, Захария, – услышал гончар за спиной, когда укладывал в арбу последний глиняный горшок.
Оторвавшись от сборов, старик обернулся. Увидев перед собой Иосифа, устало махнул рукой и сказал:
– Это опять вы. Я же сказал вам в прошлый раз, что мне от вас ничего не нужно. Благо – вы целы...
– Я пришёл не за этим, – оборвал гончара Иосиф. – Вы прибыли сюда три года назад из Севильи, не так ли?
Брови старика от удивления взметнулись над переносицей.
– Да. Но откуда вам это известно?
Иосиф молча достал из кафтана письмо, написанное Захарией, которое бережно хранил, как память о родителях, и протянул его гончару.
– Иосиф?! – догадался старик, увидев написанное его собственной рукой послание.
– Да!
От радости гончар бросился обнимать Иосифа.
– Ты нашёл нас, слава Предвечному! Нашёл!
Взаимно заключив старика в свои крепкие объятия, не вполне понимая его радость, заключающуюся в словах «ты нашёл нас», Иосиф спросил:
– Захария, брат, могу ли я зайти к тебе, чтобы услышать из твоих уст обо всех обстоятельствах кончины моих родителей?
– Конечно!
– Когда это удобно будет сделать?
– Сегодня. Приходи через два часа. Мой дом – в конце Прямой улицы, около Восточных ворот. Спросишь. Там гончара Захарию все знают. Вечером у меня в доме соберутся верующие нашей общины, и тогда обо всём поговорим, – загадочно улыбаясь и резво кружась вокруг мула, проверяя его упряжку, ответил Захария.
– Хорошо, – согласился Иосиф, – у меня будет время немного отдохнуть в караван-сарае и утолить жажду в чайхане.
– Вот-вот, отдохни с дороги, – согласился Захария и, ещё раз обняв долгожданного гостя, поспешил к себе.
Спустя два часа Иосиф стоял перед дверьми дома старика. Определить, что именно здесь живёт гончар, не представляло никакого труда, и вовсе не обязательно было обращаться к соседям – перед входом в дом на короткой медной цепочке висел небольшой изящный глиняный кувшин, аккуратно расписанный рукой умельца.
Постучав в дверь, Иосиф вошёл в переднюю комнату. Почти у самого порога, встречая его, стоял раввин Киева Иаков со всей своей семьёй. Немного в стороне от него был Захария.
– Нашёл нас, нашёл!
Застыв у входа, Иосиф не сводил взгляда с Мазаль. Всё происходящее ему казалось каким-то невероятным ведением, и он затаил дыхание, точно боясь вспугнуть мимолётное чудо. Глаза девушки светились от счастья.
– Слава Адонаю, ты нашёл нас, Иосиф! Я знал, что всё так и будет. Ты не мог сюда не прийти, – обнимая и приветствуя Иосифа, сказал Иаков.
– Почему, как?.. – не понимая слов раввина, прошептал Иосиф, выходя из блаженного оцепенения.
– Как «почему»? Что «как»? – притворно возмущаясь, продолжил Иаков. – Ты сам ещё в Киеве рассказал нам про Захарию и про его письмо, а значит, не мог не прийти в Дамаск, чтобы лично услышать от него рассказ о родителях. Разве не так?
– Да-да, – согласился Иосиф и подошёл к Мазаль. Взяв её руки в свои, он коснулся своим лбом её лба и, закрыв глаза, нежно прошептал:
– Ты – моя жизнь!
По щекам Зарры от умиления потекли слёзы.
– Ну что мы в дверях?! Проходи, Иосиф, – предложил Захария, приглашая всех к столу, который был уже накрыт.
Рассевшись за столом и произнеся молитву благодарения за хлеб насущный, собравшиеся продолжили беседу.
– Где ты был всё это время? – спросил Иосифа брат Мазаль Соломон.
– Мы с Тарасием, моим другом и братом по вере, оказались в плену. Узнав, что я учёный и толмач, к себе в ясырь нас забрал сам хан, у которого мы и служим до сих пор, – ответил Иосиф.
– До сих пор? – переспросил Соломон, удивляясь тому обстоятельству, что Иосиф на свободе.
– Всё верно – до сих пор. Я обучаю математике и астрономии сына Нур-Султан Абдул-Латифа. Вскоре его мама и Менгли Герай поженятся. Так вот, недавно сей отрок чуть было не разбился насмерть, когда катался на новом арабском скакуне. Лошадь от испуга понесло, а Абдула выкинуло из седла. Всевышний так устроил, что мы с Тарасием были рядом. Он задержал коня, а я поймал мальчика. В награду за это хан даровал мне свободу. Однако я не могу оставить моего друга в беде и должен его выкупить, чтобы вернуть семье, которая в Новгороде.
– Это понятно, – заметил раввин, – но тогда, что ты делаешь здесь, в Дамаске?
– Видите ли, – Иосиф опустил голову, – есть ещё один человек в неволе у хана, которого я должен выкупить…
– И кто это? – с тревогой спросила Мазаль, предчувствуя очередную долгую разлуку с Иосифом.
– Это доминиканский монах, Феодосий Войнилович, человек, принадлежащий к тем, на чьей совести смерть моих родителей в Севилье.
– Для чего тебе всё это? – поинтересовался Захария, с содроганием вспоминая все те ужасы, которые ему выпало перенести из-за доминиканцев.
– Как ни странно, но именно этот человек и есть причина того, что я здесь и могу видеть вас. Поначалу я был очень зол на него, когда получил письмо от тебя, Захария, а когда мы все вместе попали в плен, то очень желал видеть, как хан с ним разделается. Я был ослеплён желанием отмщения. Но шли дни, и я постепенно приходил в себя, всё больше понимая, что не могу жить непрощением, что это мешает служить Богу, разрывает с Ним отношения.
Иаков понимающе покивал головой.
– Так вот, – продолжил Иосиф, – получив свободу, я отправился сюда, на гору преображения Христа, ибо Бог влёк меня на Ермон через сны. Позавчера я был там, и Всевышний снизошёл до меня. Его слова коснулись меня, и я получил освобождение от своего собственного непрощения. Теперь я должен освободить Войниловича, ибо как вера без дел мертва, так и прощение без освобождения ничего не значит. Этот урок я запомню на всю жизнь.
– Значит, тебе нужны деньги для выкупа твоего друга и нашего брата по вере Тарасия, а также монаха, – заключил Иаков и начал снимать с руки золотой перстень. Домашние последовали его примеру: женщины предложили свои золотые серьги и броши, а Соломон, достав кожаный кисет, отсчитал несколько монет.
– Постойте, но это моё дело, – попытался остановить сбор денег для выкупа Иосиф.
– Нет, – отрезал раввин, – теперь это наше общее дело. Братьев нужно вызволить из рабства.
– Рабби Иаков, простите, я не ослышался – вы сказали «братьев»?!
– Да!
– Значит… – Иосиф с трудом понимал всё происходящее.
– Значит, что мы приняли Иисуса из Назарета как Господа и Спасителя, – улыбаясь, закончил за Иосифа фразу Иаков.
– Это невероятно, – Иосиф закрыл глаза, словно боясь проснуться и прервать этот удивительный сон.
– Так и было, – продолжил раввин, – в Киеве, во время осады татарами. Как ты помнишь, мы побежали к крепостной стене. По верёвке спустились с неё и спрятались в одной из монашеских пещер. Таких, как мы, оказалось немало. Да только пожар губил не только огнём, но и дымом. Все, кто был с нами в пещерах, погибли – задохнулись, выжили только мы. Когда мы спрятались в одной из подземных монашеских келий и из страха быть схваченными татарами не поднимались наружу, дым для нас стал главным врагом. Вот тогда я принял Христа*, пообещав Ему, что всю оставшуюся жизнь буду следовать за Ним, если Он сохранит жизнь моей семье в этом смертельном смраде. Сколько мы провели времени в пещере, я не знаю, но когда всё стихло, мы вышли на свет. Татар уже не было. Картина была страшная: старики и большая часть духовенства вместе с митрополитом убиты, город выжжен дотла, куда идти – не известно. Но Всевышний не оставил нас. Вскоре из Переславля вернулась торговая струга. Её кормчий Илларион много помог нам. От него мы и узнали историю, как он стал здрав и что теперь считает себя должным народу нашему. Удивительно, но даже таким образом, через тебя, Иосиф, Бог благословил нас, чтобы после это благословение вернулось к тебе же. Не зря ведь сказано: «Пускай хлеб свой по водам, и он вернётся к тебе». Вспомнив, что ты получил письмо от человека по имени Захария, который направлялся в Дамаск, и понимая, что в случае освобождения ты захочешь его найти, мы перебрались сюда. Разыскав его, мы утешились общей верой. Захария утвердил нас в Слове о Господе, будучи сам наставленным твоим отцом, так что не без него мы сегодня служители Евангелия. Да утешит тем его Адонай в Своих вечных обителях!
– Амен, – сказал Иосиф, когда раввин Иаков закончил свой рассказ.
– Ты здесь надолго? – спросил Захария, понимая необходимость возвращения Иосифа в Крымский Юрт.
Иосиф посмотрел на Мазаль, глаза которой были полны отчаяния.
– Думал отбыть завтра с караваном, но теперь всё так изменилось... Пожалуй, задержусь на два дня, а потом я должен вернуться в Крым. Надеюсь, вы понимаете меня.
Присутствующие мужчины, с тяжёлым сердцем соглашаясь с суровой необходимостью этого путешествия, закивали головами, а Мазаль, стараясь подавить наворачивающиеся на глаза слёзы, прошептала:
– Я буду ждать тебя, Иосиф, столько, сколько тебе это необходимо.


Глава 7. Обретение свободы и смерть
архимандрита Феодосия Войниловича

Была середина августа 1485 года, когда Иосиф вернулся во дворец хана Герая из своего паломнического путешествия на Ермон. Тем временем приготовления татар к очередному военному походу на Подолье подходили к концу. Правитель Крымского Юрта был занят осмотром войск, стекающихся к стенам Кырк-Ера, и был недоступен для согласования дел по выкупу Рукавого и Войниловича. Безрезультатно прождав несколько дней возможности предстать перед ханом, Иосиф направился к казначею Джанаю, который ведал деньгами, вносимыми за ясырь.
День был погожий, от чего казначейская комната, располагающаяся на первом этаже дворца под покоями хана, была залита светом. Джанай сидел за столом, склонившись над бумагами, и что-то считал. Военные походы требовали много средств, и казначею в это время выпадало немало хлопот по обеспечению войск фуражом и прочим необходимым, что закупалось у местных торговцев. Увидев на пороге Иосифа, он нарочито важно пригласил его зайти, догадываясь о цели визита.
– Как я понимаю, ты – насчёт выкупа, что разрешил тебе наш милостивейший из правителей, великий хан Герай? – осведомился казначей у учителя Абдул-Латифа, вспоминая историю с сыном Нур-Султан.
– Верно.
– Готов ли ты уже сейчас внести установленную сумму за двоих пленных? – продолжил задавать вопросы издевательским тоном Джанай.
– Да, – ответил Иосиф с чувством достоинства, что возвращается к человеку всякий раз, когда он обретает свободу.
– Хорошо, – лукаво заметил казначей и слегка потряс медным колокольчиком.
В казначейскую палату, кланяясь и не отрывая глаз от пола, вошёл слуга – высокий красивый юноша славянской внешности, что был взят в плен ещё в прошлом походе татар на земли Литовского княжества.
– Позови мне начальника тюрьмы, да побыстрее, – небрежно бросил слуге Джанай, поглаживая свою короткую колышком стриженую бородку и искоса поглядывая на Иосифа.
Юноша быстро вышел, и, к немалому удивлению Джаная, почти сразу в казначейскую комнату вошёл Рустем – глава тюремной охраны, приземистый, сутулый татарин лет сорока.
– Ты что – стрела? Не успел мой слуга пойти за тобой, как ты уже здесь! – ухмыляясь, заметил казначей.
– Не только войску, но и моим сидельцам тоже что-то есть нужно, вот и пришёл взять на содержание, – объяснил свой скорый визит Рустем, – а получается, вы сами звали меня?
Джанай кивнул головой и, указывая на Иосифа, продолжал:
– Наш великий и милостивейший хан разрешил выкупить одного вашего пленника – бывшего архимандрита Печер Войниловича. Иосиф бен Самуил готов внести за него плату.
– О! Жизнь этого несчастного теперь не стоит и алтына, – ответил казначею глава тюремной охраны, услышав о желании Иосифа.
– Что с ним? Говори! – приказал Джанай.
– Подагра. Он умирает. Думаю, к вечеру представится, – угрюмо сообщил Рустем.
Казначей, выслушав главу тюремной охраны, перевёл взгляд на Иосифа, ожидая его решения.
– Выкупаю! – выпалил тот, не раздумывая.
Оба татарина переглянулись, не понимая смысла подобного решения учителя сына Нур-Султан.
– Вот деньги.
Иосиф достал необходимую сумму за Войниловича и Тарасия. Положив их на стол казначея, он продолжил:
– У меня единственная просьба – отведите меня к монаху.
Удовлетворившись принятой суммой и сделав соответствующую запись в особой книге по выкупам, Джанай небрежно махнул рукой, давая понять сыну Самуила, что разговор с ним закончен. Однако, вспомнив об отношении Иосифа к умирающему заключённому и подозревая его в желании мести, добавил:
– Теперь он твой, делай с ним, что пожелаешь. Рустем отведёт тебя к нему.
Иосиф вежливо поклонился Джанаю и в сопровождении главы тюремной охраны отправился в подземелье.
В сырой, холодной, полутёмной камере с единственным крошечным окошечком, находящимся почти под самым потолком, на широкой скамье лежал Феодосий Войнилович. Монашеские одежды на нём порядком истрепались за три года и теперь больше напоминали грязные лохмотья. Рядом с ним на полу валялась деревянная миска с куском гнилой конины, которой регулярно «потчевали» заключённых.
Войдя в камеру, Иосиф не сразу узнал монаха. Лицо архимандрита сильно отекло, суставы стоп разбухли и покрылись язвами, а тело стало подобно курдюку, доверху наполненного водой и готового вот-вот лопнуть. Лёжа на скамье, Войнилович бредил от жара, то кого-то зовя, то что-то прося.
Присев на деревянный лежак, Иосиф осторожно тронул за плечо монаха. Заключённый затих и через мгновение, шумно дыша, пробудился.
– Кто здесь? – медленно шевеля губами и ища рукой в полумраке своего посетителя, прошептал Войнилович.
– Это я – Иосиф.
– Иосиф?!
– Да.
– Ты пришёл судить меня на смертном одре? – с укоризной вымолвил Феодосий.
– Нет, я выкупил вас, теперь вы свободны!
– Зачем? Даже свободный я останусь твоим должником, твои родители… – фраза Войниловича оборвалась стоном, и он снова шумно задышал, стараясь набраться сил для её продолжения.
Иосиф аккуратно, чтобы не причинить боли, положил свою руку поверх руки Феодосия и сказал:
– Моих родителей больше нет, как отныне нет и непрощения к вам. Иисус исцелил меня от обиды и осуждения.
– Значит, я всё-таки свободен, – облегчённо вздохнув, прошептал Войнилович.
– Да.
– Все эти три года я молил Господа, чтобы Он даровал мне твоё прощение. Слава Богу! Он услышал меня, – превозмогая боль и слабость, ответил Феодосий и, полный благодарности, сжал руку Иосифа.
Наблюдая за страданиями, которые был вынужден переносить монах, и подобием улыбки на одутловатом лице, что озарила его от осознания свободы и прощения, Иосиф тяжело вздохнул.
– Не надо, не жалей меня, – простонал Войнилович, – лучше помолись.
– Хорошо, – согласился Иосиф и спустился с лавки на колени подле Феодосия.
Всё также удерживая руку монаха в своей, он, закрыв глаза, начал молиться, прося у Господа облегчения страданий для Войниловича. Через четверть часа, когда молитва была закончена, Иосиф поднялся с колен и вновь присел на лавку около монаха. Стоны прекратились. Феодосий лежал неподвижно, блаженно смотря куда-то вдаль, от чего могло показаться, что в камере потолка не было вовсе.
Ещё раз облегчённо вздохнув и прошептав Небесам короткое «ныне отпускаешь раба твоего с миром», Феодосий испустил дух. Иосиф закрыл глаза Войниловичу и, поднявшись с лежака, вышел из камеры.
– Всё? – с сочувствием спросил Рустем, что всё это время стоял у входа в подземелье.
– Да, – задумчиво ответил Иосиф.
– Жаль, он был хорошим верующим: ничего не просил, не жаловался, всё время молился, часто пел псалмы… – заметил начальник охраны.
Сунув охраннику пару монет и тоном, не терпящим возражения, Иосиф всё так же задумчиво добавил:
– Я хотел бы с моим другом похоронить его на местном кладбище, а не там, где погребают сидельцев, в конце концов монах умер свободным.
– Пусть будет так, – согласился Рустем. – Я дам вам мула и крепкую арбу. На ней вы сможете вывести тело за город.


Глава 8. Прощание

Солнце поднималось над горизонтом, обещая полуденный зной, когда двое мужчин вышли за городские ворота Кырк-Ера. На развилке дорог, обняв друг друга по-братски, они стали прощаться. Короткие фразы, напутственные взаимные благословения вряд ли дали повод постороннему наблюдателю подумать, что эти двое прощаются навсегда, впрочем, они и сами ещё об этом не знали, надеясь, что хотя бы в письмах продолжат общение. Всё, что теперь оставалось у них на двоих, – это вера, ожидавшая новых испытаний. Путь одного лежал в Дамаск, другого – в Новгород. Горечь расставания теснилась радостью свободы и предвкушением воссоединения со своими семьями. Один оставлял в столице Крымского Юрта своё непрощение, а с ним и духовную несвободу, другой – три года плена с мучительной неизвестностью о судьбе близких. Теперь всё это было позади, и будущее обоим казалось светлым. Да и разве могло быть в эту минуту иначе.
Одному было начертано вернуться на Русь, доживавшую последние годы княжеской раздробленности, в зреющее трудами великого князя Московского Ивана сильное, могучее государство, другому – в исламский мир, упорно отстаивающему, словно от Сотворения дарованную ему, Святую землю. Нарождающаяся русская монархия, отвергнув униатство, полностью растворялась в Православии, а Восток – в учении Мухаммеда. Запада для обоих путников со смертью Войниловича, казалось, не существовало, но это была лишь иллюзия: Западу ещё предстояло сказать своё веское слово в гонениях на верующих во Христа евреев и тех, кто разделял их взгляды. Впереди были годы массовых сожжений, четвертований и утоплений за веру…
































ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Абдул-Латиф (Абдылетиф) (ок. 1475 – 1517) – казанский хан (1497–1502), сын хана Ибрагима и Нур-Султан бикем.
В 1479 году был вывезен матерью в Крым. В начале 1490-х годов Абдул-Латиф поступил на службу к великому князю Ивану III, получил в удел Звенигород. При поддержке казанской знати сменил хана Мамука. Сначала ориентировался на Великое княжество Московское. Однако, после того как начал проводить независимую от Москвы политику, в 1502 году был низложен и сослан в Белоозеро. В январе 1508 года освобождён под поручительство крымского хана Менгли I Герая, своей матери Нур-Султан и царевича Мехмеда Герая и получил в удел Юрьевец-Повольский. 29 декабря 1508 года Московское княжество заключило с ним договор, по которому признавало его удельным государём. Однако Абдул-Латиф не отказался от своих национальных политических взглядов. В мае 1512 года он был обвинён в содействии набегу крымских татар, которым руководили сыновья Менгли I Герая Ахмед Герай и Бурнаш Герай, арестован и лишён своих владений.
В 1516 году казанский хан Мухаммед-Амин тяжело заболел. Из Казани в Москву прибыло посольство в лице сеида Шах-Хусейна, князя Шах-Юсуфа и бакши Бозека с просьбой освободить Абдул-Латифа из-под ареста и признать его законным наследником престола. После переговоров русское правительство признало Абдул-Латифа наследником, освободило из-под ареста, но не отпустило в Казань, дав в управление Каширу.
19 ноября 1517 года, за год до смерти Мухаммед-Амина, Абдул-Латиф умер по неизвестной причине.

Айдер – хан Крыма в 1475 году, сын Хаджи I Герая.
Около 1479 года он перебрался в Москву со своим братом Нур-Девлетом под покровительство великого князя Московского Ивана III, который через несколько лет из-за подозрения в заговоре отправил Айдера в ссылку в северные земли Московского княжества, где он и провёл оставшиеся годы своей жизни.
Скончался Айдер в 1487 году в Белоозере (ныне город Белозёрск Вологодской области).

Баязи;д II (1447–1512) – султан Османской империи (1481–1512). Сын и преемник Мехмеда II, завоевателя Константинополя, и Ситти Мюкриме Хатун; восьмой султан Османской империи.
После смерти отца вступил на престол в 1481 году. Правление его представляло сплошной ряд войн с Венгрией, Польшей, Венецией, Египтом и Персией. Они велись с переменным успехом и не представляли особенно выдающихся событий, но, тем не менее, в общем содействовали усилению османского могущества на Ближнем Востоке и Балканах.
Баязиду пришлось обнажить меч и против родного брата Джема, оспаривавшего у него престол при поддержке Египта. В итоге он велел отравить Джема в Риме (в феврале 1495 г.). Последние годы правления Баязида вызывали неоднократные смуты, порождённые соперничеством его сыновей из-за престолонаследия. Принуждённый уступить своему младшему сыну Селиму, которого поддерживали янычары, Баязид 25 апреля 1512 года отрёкся от престола в его пользу. 26 мая 1512 года Баязид умер в селении Чекмесе, вблизи родового селения Дидимотика, недалеко от Адрианополя (возможно, был отравлен). Похоронен в Стамбуле в мечети Баязид.
Баязид был другом дервишей и имел большое пристрастие к блеску и роскоши. Им построены и украшены многие мечети в Константинополе и Адрианополе. Из-за своих аскетических наклонностей и мистических взглядов он получил прозвище «Вели» («Святой»).
Баязид II столкнулся с претензиями на трон со стороны своего брата Джема, войско которого ему всё же удалось разбить (1482). Джем бежал в Европу, где пытался заручиться поддержкой в борьбе против Стамбула. Умер Джем в 1495 году.
Затем Баязид вынужден был вести войну с Венецией, пытавшейся вернуть земли в Далмации, а также Эгейские владения. В результате четырёхлетней войны (1499–1503) он одержал победу над венецианскими сухопутными и военно-морскими силами и захватил всю Морею (Южную Грецию). Завоевание Баязидом последних венецианских владений в Далмации обеспечило его преемникам сильные позиции для последующего продвижения в Венгрию.
На востоке Баязид II установил контроль Османской империи над всем Чёрным морем, захватив в 1501 году его восточное побережье. Он унаследовал пограничные конфликты с империей мамлюков в Сирии и Египте, а также с династией Сефевидов, пришедшей к власти в Иране. Однако Баязид никогда не доводил столкновения на восточных границах до открытых войн, что позволило ему укрепить империю, созданную его предшественниками. Это дало возможность младшему сыну и преемнику Баязида Селиму I сосредоточить усилия на завоевании арабских земель, а стратегические позиции, завоеванные им на Балканах, послужили основой для последующих завоеваний в Европе, осуществлённых преемником Селима Сулейманом I Великолепным.

Бельский Фёдор Иванович – князь, младший (четвёртый) сын Ивана Владимировича Бельского, подданный великого князя Литовского. В 1482 году после неудачного покушения на короля Казимира перешёл на службу к великому князю Московскому Ивану III, которым был охотно принят, получив во владение удел в Новгородской земле, – г. Демон (ныне Демянск) и Марёво с сёлами. Жена князя Фёдора с тех пор удерживалась литовскими князьями. Московский великий князь неоднократно поднимал вопрос о её выдаче, но литовская сторона отвечала, что она отъезжать не желает. В 1485 году князь Фёдор участвовал в походе Ивана III на Тверь, в результате которого Тверское княжество потеряло самостоятельность.
В 1493 году он был подвергнут опале по причине подозрения в заговоре. Князь Иван Лукомский, также перебежчик с литовской стороны, был схвачен по обвинению в попытке отравить Ивана III. На допросах он показал, что Фёдор Иванович Бельский собирался бежать в Литву, возможно, это был оговор. Князя Фёдора отправили в заточение в Галич. В 1497 году его освободили и выделили новый удел в Поволжье – Лух, Вичугу, Кинешму, Чихачёв, – которым Бельские владели до 1571 года. В 1498 году Иван III после неудачных попыток вызволить из Литвы жену Бельского с одобрения церкви выдал за Фёдора Ивановича свою племянницу, дочь сестры Анны Васильевны, княгини Рязанской, так же Анну Васильевну; свадьба состоялась в Рязани.
В марте 1499 года Фёдор Иванович Бельский был одним из четырёх воевод, возглавлявших войска, выдвинутых Иваном III в помощь казанскому хану Абдул-Латифу. Кроме него в походе участвовали воеводы – князь Семён Романович Ярославский, Юрий Захарьич и князь Даниил Васильевич Щеня. Поход прошёл без боевых действий, так как выдвижение русской рати отпугнуло противников казанского хана.
Брат Фёдора Семён Иванович Бельский так же перешёл на сторону Ивана III в 1500 году, но не «отъехал», а перешёл вместе с владениями, что стало первым поводом к Русско-Литовской войне 1500–1503 годов. В 1502 году князь Фёдор участвовал в походе русских войск на Смоленск в качестве второго воеводы, после молодого царского сына Дмитрия Ивановича Жилки. Осада Смоленска закончилась безрезультатно. Многие участники похода проявляли своеволие, занимаясь вместо осады грабежом порубежных земель. Сохранилось свидетельство, что по возвращении в Москву многие были наказаны кнутом.
Последнее упоминание о князе Фёдоре встречается в 1506 году, когда воцарившийся князь Василий III предпринял крупный поход на Казань против хана Мухаммед-Амина. Князь Фёдор вновь находился под командованием Дмитрия Жилки. Поход закончился полным разгромом русской рати, князю Фёдору удалось бежать.

Большой Андрей Васильевич (также Горяй) (13 августа 1446 г. – 7 ноября 1493 г.) – удельный князь углицкий (1462–1492), четвёртый сын великого князя Московского Василия II Васильевича Тёмного и Марии Ярославны Боровской.
До 1472 года был в хороших отношениях со своим старшим братом великим князем Московским Иваном III Васильевичем. В 1472 году бездетным умер Дмитровский князь Юрий Васильевич, не упомянув в завещании о своём уделе, и великий князь присвоил себе удел покойного, не дав ничего братьям. Те рассердились, но на тот раз дело кончилось примирением, причём Иван, наделив других, ничего не дал Андрею, который особенно добивался раздела. Тогда мать, очень любившая Андрея, отдала ему свою куплю – Романов городок, которым владела лично.
Другое столкновение у младших братьев с великим князем Московским произошло из-за права бояр «отъезжать» (переходить на службу к другому князю) – права, которое великий князь признавал лишь в том случае, когда «отъезжали» к нему. В 1479 году боярин, князь Лыко-Оболенский, недовольный великим князем, отъехал к князю Борису Васильевичу Волоцкому. Когда Борис не захотел выдать отъехавшего боярина, великий князь приказал схватить Оболенского и привезти в Москву. Андрей принял сторону волоцкого князя.
Братья, соединившись, двинулись с войском в Новгородскую землю, а оттуда повернули к литовскому рубежу и вошли в сношения с польским королём Казимиром, который, впрочем, ничем не помог им. Потом они рассчитывали найти поддержку во Пскове, но обманулись. Желая разделить их интересы, великий князь посылал отдельно к Андрею, предлагая ему Калугу и Алексин, но Андрей не принял этого предложения. Нашествие Ахмата (1480) поспособствовало примирению братьев.
Иван III стал сговорчивее и обещал исполнить все их требования, поэтому Андрей с Борисом явились с войском к великому князю на Угру, где он стоял против татар. Примирение состоялось при посредничестве матери-инокини Марфы, митрополита Геронтия и епископов Вассиана Ростовского и Филофея Пермского. Великий князь дал Андрею Можайск, то есть значительную часть удела Юрия. Таким образом, к тридцати пяти годам углицкий князь стал правителем обширных владений, простиравшихся от верховьев реки Москвы на юге до низовьев реки Мологи на севере.
После смерти матери (1484) положение Андрея Большого сделалось опасным, так как и по характеру, и по притязаниям он внушал опасения великому князю. В 1488 году Андрей услыхал, что великий князь хочет его схватить, и сам лично сказал об этом слухе Ивану, тот поклялся, что у него и в мыслях не было ничего подобного.
Слух оправдался спустя три года. В 1491 году великий князь приказал братьям послать своих воевод на помощь его союзнику – крымскому хану Менгли Гераю. Андрей Большой почему-то ослушался приказания и войска не послал. Когда после этого он приехал в Москву, то был позван на обед к великому князю, где был схвачен и посажен в тюрьму (19 сентября 1492 года), там и умер в 1493 году. Дочерей Андрея Большого не тронули, а сыновей, Ивана и Дмитрия, которым было чуть более десяти лет, по приказанию великого князя так же посадили в тюрьму в оковах, где они провели большую часть жизни.
Арест Андрея Васильевича производил боярин – князь Семён Ряполовский, детей князя арестовал Василий Патрикеев. Углицкий удел был присоединён к великому княжению. Когда митрополит «печаловался» за Андрея, то великий князь так отвечал: «Жаль мне очень брата; но освободить его я не могу, потому что не раз замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять и людей моих к себе притягивать. Да это бы ещё ничего; но когда я умру, то он будет искать великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять, и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар».
Позже Андрей Курбский писал в своей «Истории о великом князе Московском», что Иван III в малое время удушил в темнице тяжёлыми веригами своего единоутробного брата Андрея Угличского, человека весьма рассудительного и умного. Оттого он остался в народной памяти под скорбным именем «Горяй».

Верейский Михаил Андреевич (ум. 12 апреля 1486 г.) – удельный князь Верейский (1432–1486), Белозерский (1432–1486) и Вышгородский (1450–1464), младший (второй) сын удельного князя Можайского Андрея Дмитриевича и княгини Стародубской Агриппины (Аграфены) Александровны.
В июне 1432 года после смерти своего отца Андрея Дмитриевича Михаил унаследовал Верею и Белоозеро. Великий князь Московский Василий II Васильевич Тёмный ценил верность своего двоюродного брата, верейского князя, но с самого начала княжения его сына Ивана III на Михаила начали оказывать давление. В 1465 году он возвратил великому князю несколько волостей, пожалованных Василием II, и обязался считать себя младше всех братьев великокняжеских.
В 1482 году Михаил дал обещание, что после его смерти Белоозеро вновь вернётся московским князьям. Своей уступчивостью он не давал повода Ивану III проявить свой гнев и отобрать у него Верейский удел. Однако великий князь всё-таки нашёл повод, к чему придраться. Случилось так, что у сына Михаила Василия были найдены некоторые вещи первой жены великого князя Марии Тверской (Василий получил их в приданое за своей женой). Иван III велел отобрать у него приданое, а у самого Михаила за вину сына отобрал Верейскую волость. Позже, правда, он вернул её в виде пожалования, но без права передачи по наследству. После смерти Михаила Верея была присоединена к Москве. Михаил Верейский был похоронен в Пафнутьево-Боровском монастыре.

Волоцкий Борис Васильевич (26 июля 1449 г. – 25 мая 1494 г.) – удельный князь Волоцкий (1462–1494), шестой сын великого князя Московского Василия II Васильевича Тёмного  и Марии Ярославны.
В 1485 году князь Борис Волоцкий вместе с братом Андреем Большим, участвовал в походе великого князя Московского Ивана III на Тверское княжество. В 1486 году был заключён новый договор великого князя с братьями. В нём Иван III выступает уже не как старший брат, а как господин. Младшие братья отказывались от претензий на получение доли во вновь приобретённых землях. В 1491 году князь Андрей Большой был заточён в тюрьму, а князь Борис был вызван в Москву 7 октября. Он ожидал участи брата, но вымолил помилование и 10 октября выехал из Москвы.
В мае 1494 года Борис Васильевич Волоцкий скончался, разделив свой удел между двумя сыновьями – Фёдором (Волоколамск и половина Ржева) и Иваном (Руза и вторая половина Ржева).

Геро;нтий (ум. 28 мая 1489 г.) – митрополит Московский и всея Руси с 29 июня 1473 года. Канонизирован Русской церковью в лике святителей (память совершается 28 мая по юлианскому календарю).
Геронтий часто конфликтовал с Московским великим князем Иоанном Васильевичем по церковным вопросам, но поддерживал его военно-государственные деяния. В октябре 1477 года благословил поход великого князя на Новгород.
Время его было ознаменовано интенсивным строительством храмов и иных зданий в ведомстве митрополичьей кафедры: заново отстроен митрополичий дом; в 1484 году заложен каменный митрополичий собор Ризы Положения, который был освящён им в 1486 году; завершено строительство нынешнего здания Успенского собора.
В 1487 году новгородский архиепископ Геннадий доносил великому князю и митрополиту об открытой им «ереси жидовствующих», но никаких серьёзных мер принято тогда не было. Написанные им несколько грамот и посланий не имели успеха, так как не отличались ни глубиною мысли, ни красноречием.
Скончался Геронтий 28 мая 1489 года, погребён в Успенском соборе Московского Кремля.

Дорогобужский Осип (Иосиф) Андреевич – последний самостоятельный  дорогобужский князь, московский воевода. Младший сын князя Андрея Дмитриевича. В 1480 году в качестве воеводы тверских войск участвовал в походе великого князя Московского Ивана ІII  против хана Ахмата на реке Угре.
В 1485 году, видя слабость тверского князя, отъехал в Москву и получил от Ивана III в управление Ярославль. С этого времени он усердно служил великому князю Московскому и по его поручению совершил много походов: в 1487 году участвовал вторым воеводой большого полка на судовой рати в походе на Казань для водворения там царём Мухаммед-Амина, подручника Ивана III; в 1489 году под начальством князя Даниила Щени ходил против Вятки и 16 августа участвовал во взятии Хлынова; в 1492 году был воеводою тверских войск на берегу Оки; в 1493 году участвовал в походе на Литву и в том же году был первым воеводой в Можайске.
В 1495 году Дорогобужский получил сан боярина, потерял Ярославль, но получил поместье в новгородских землях. В августе 1496 года, командуя передовым полком, ходил в шведский поход и был при осаде Выборга. В 1500 году под начальством князя Даниила Щени ходил в поход против литовцев и 14 июля отличился в знаменитой битве с войсками князя острожского при Ведроше. В 1502, 1503 и 1507 годах участвовал в качестве первого воеводы правой руки войск в походах против ливонцев.
От брака с Анастасией Михайловной, дочерью Михаила Андреевича, князя верейского, Осип Андреевич имел сына Ивана Порошу и дочь, выданную впоследствии за князя Ивана Фёдоровича Овчину Телепнёва-Оболенского. Потомки его были служилыми князьями.

Иван III Васильевич (также Иван Великий) (22 января 1440 г. – 27 октября 1505 г.) – великий князь Московский (1462–1485), великий князь всея Руси (1485–1505), старший сын московского великого князя Василия II Тёмного.
Главным итогом правления Ивана III стало объединение вокруг Москвы большей части русских земель. В состав Русского государства вошла Новгородская земля, Ярославское, Ростовское и частично Рязанское княжества, а также долгое время бывшее соперником Москвы Тверское княжество. Остались независимыми лишь Псковское и Рязанское княжества, однако и они не были полностью самостоятельными. После успешных войн с Великим княжеством Литовским в состав Русского государства вошли Новгород-Северский, Чернигов, Брянск и ещё ряд городов (составлявших до войны около трети территории Великого княжества Литовского). Так, умирая, Иван III передал своему преемнику в несколько раз бо;льшие земли, чем принял сам. Сохранили относительную (не слишком широкую) самостоятельность лишь Псков, Рязань, Волоколамск и Новгород-Северский. Кроме того, именно при великом князе Иване III Русское государство становится полностью независимым: в результате «стояния на Угре» власть ордынских ханов над Русью, длившаяся с 1243 года, полностью прекратилась.
Годы правления Ивана III также ознаменовались успехами во внутренней политике. В ходе проведённых реформ был принят свод законов страны – «Судебник» 1497 года. В это же время закладывались основы приказной системы управления, а также появляется поместная система. Продолжались централизация страны и ликвидация раздробленности; великий князь вёл достаточно жёсткую борьбу с сепаратизмом удельных князей.
Эпоха правления Ивана III стала временем культурного подъёма. Возведение новых зданий (в частности, московского Успенского собора), расцвет летописания, появление новых идей – всё это свидетельствовало о значительных успехах в области культуры.

Иван Иванович Молодой (15 февраля 1458 г. – 7 марта 1490 г.) – удельный князь Тверской, наследник престола, сын Ивана III Васильевича и его первой жены Марии Борисовны, дочери великого князя Тверского Бориса Александровича и сёстры правящего в Твери Михаила Борисовича. Как племянник Михаила Тверского, у которого не было сыновей, он мог претендовать на наследование Великого княжества Тверского.
В 1483 году Иван Молодой женился на дочери молдавского господаря Стефана III Великого Елене, прозванной на Руси «Волошанкой», что способствовало укреплению военно-политического союза Руси с Молдавским княжеством. В том же году родился их сын Дмитрий Иванович Внук.
Иван Иванович вместе с отцом ходил в поход на Тверь и после её присоединения к Москве в 1485 году, когда из Твери был изгнан его дядя по матери Михаил Борисович, искавший союза с поляками, стал князем Тверским. В честь княжения Ивана Молодого в Твери была выпущена монета, изображавшая его рубящим хвост змеи, олицетворявшей предательство Михаила Борисовича.
В 1490 году князь Иван Иванович заболел «ломотой в ногах». Из Венеции был вызван лекарь Леби Жидовин, но и он не смог определить причины болезни, от которой Иван Молодой скончался 7 марта 1490 года. Врач был казнён по приказу Ивана III за неудачное лечение. Существует версия об отравлении Ивана Молодого слугами Софьи Палеолог, однако она не подтверждена документально.
Единственный сын Ивана Молодого Дмитрий Иванович Внук был венчан на царство дедом Иваном III в 1498 году, но в 1502 году впал в опалу и умер в заключении в 1509 году, уже в правление своего дяди Василия III.

Изабелла I Кастильская (также Изабелла Католичка) (22 апреля 1451 г. – 26 ноября 1504 г.) – королева Кастилии и Леона. Супруга Фердинанда II Арагонского, династический брак с которым положил начало объединению Испании в единое государство.
Изабелла была известна красотой, умом, энергией, непреклонным характером, отличалась упорством, богобоязненностью и самонадеянностью. Она проводила время то в походах, где, сидя на лошади, сама нередко командовала отрядами, то в кабинете, где вместе со своими секретарями занималась чтением и составлением государственных бумаг.
Во внешности королевы особо выделялись зеленовато-голубые глаза, характерные для династии Трастамара. Цвет лица был нежным, волосы – золотистыми, рост – невысокий, а телосложение – не особенно изящное. Тем не менее отмечали, что в облике королевы было врождённое благородство и достоинство.
Так как детство своё Изабелла провела вдали от двора и её не рассматривали как наследницу, то образование она получила достаточно поверхностное. Будущую королеву обучили чтению, письму и хорошим манерам. Вышивание осталось её любимым занятием и отдыхом от государственных дел. Многие пробелы в своём образовании ей впоследствии пришлось навёрстывать самой.
В течение почти 30-летнего царствования, богатого разными событиями, Изабелла сумела возвысить королевскую власть Кастилии до небывалой прежде высоты. Самоуправство кастильских грандов и независимость городов были сильно ограничены введением эрмандады (вооружённые организации по охране порядка); кортесы (сословные представительства) всё более утрачивали свою самостоятельность и подчинялись королевскому абсолютизму. Ту же участь испытали и три духовно-рыцарских ордена Кастилии (сантиагский, калатравский и алькантарский), после того как Изабелла сделала своего мужа их великим магистром. В религиозных делах Изабелла стремилась ограничить зависимость кастильской церкви от римской курии и ещё более подчинить её королевскому авторитету. Она отличалась религиозным фанатизмом, получив прозвище «Католичка».
Эпохальным для правления Изабеллы стал 1492 год, в нём совместились несколько крупнейших событий: взятие Гранады, обозначившее конец Реконкисты, покровительство Колумбу и открытие им Америки, а также изгнание евреев и мавров из Испании.
В последние годы жизни Изабелла превратилась из легендарной героини в меланхоличную затворницу. Она стала медлительной и угрюмой. Из четырёх её дочерей старшая умерла, младшая была далеко в Англии, третья – в Португалии, четвёртой, Хуане, самой красивой и одухотворённой, вскоре было суждено сойти с ума.
Изабелла умерла в 1504 году, оставив наследницей всех своих владений дочь Хуану, уже в то время подозреваемую в неуравновешенности. Поэтому в завещании были оговорены специальные условия. Захоронена Изабелла в Королевской капелле в Гранаде.

Казимир IV Ягеллончик (30 ноября 1427 г. – 7 июня 1492 г.) – король Польши (1447–1492), великий князь Литовский (1440–1492). Из династии Ягеллонов, младший сын Владислава II Ягайлы от его четвёртой жены, белорусской княжны Софии Гольшанской, правнук по мужской линии великого князя Литовского Гедемина (Гедеминаса).
Во время «стояния на Угре» в 1480 году Казимир не поддержал хана Ахмата против Москвы во многом по причине набега крымских татар на Подолье и заговора князей. Ахмат во время своего отступления в степь разорил литовские владения в бассейне верхней Оки.
Польскому королю удалось подавить мятеж своих родственников и тем самым разрушить план Ивана III по распространению влияния Московского княжества на киевские земли. Однако почти сразу после этого в 1482 году Менгли Герай разорил Киев и в знак общей победы отослал Ивану III потир и дискос из Софийского собора.
У Казимира были широкие планы тесного сплочения с Польшей Литвы, Пруссии, Богемии, Венгрии и Валахии. Его занимали идеи сильной королевской власти, реформы церкви, городов, но сложившиеся обстоятельства были неблагоприятными для их воплощения.
Краковский университет при Казимире играл видную роль в Европе. В его правление латинский язык стал общераспространённым в Польше. Для поддержания католицизма он вызвал из Кракова бернардинцев и основал для них в Вильно монастырь. Около 1480 года он запретил строить новые православные церкви в Вильно и Витебске.
Казимир был женат на Элжбете (Елизавете), дочери императора Священной Римской империи Альбрехта II, и имел шестерых сыновей. Владислав (1456–1516) в 1471 году стал королём Богемии, а в 1490 году – и Венгрии (Уласло II), Казимир Святой (1458–1484) был наместником отца в Литве. Ян Ольбрахт (Альбрехт) (1459–1501) наследовал отцу как король Польши. Александер (1461–1506) наследовал отцу как великий князь Литовский, а после смерти Яна Альбрехта стал королём Польши. Зигмунт (Сигизмунт) (1467–1548) стал королём Польши и великим князем Литовским после смерти Александра. Из семи дочерей Казимира пять вышли замуж за правителей стран Западной Европы.

Кобринская Анна Семёновна – княгиня. Как известно, в 1482 году Анна была обвенчана с князем Фёдором Ивановичем Бельским. На свадьбе была предпринята попытка убить великого князя Казимира. Одним из заговорщиков был как раз Фёдор Бельский. Потерпев неудачу, он бежал в Москву. Так закончилась свадьба Анны и Фёдора Бельского, в которой ей было суждено побыть женой всего один день, а всю оставшуюся жизнь ждать свою первую любовь. Анне отказали в праве последовать за ним. Брак их был расторгнут, и в 1495 году Анна вторично вышла замуж за маршалка Вацлава Костевича.
После смерти Ивана Семёновича, отца Анны, престарелая кобринская княгиня Ульяна отписала Анне деревни Черевачицы и Грушево, но после её повторного замужества решила аннулировать свой дар. Лишь после вмешательства великого князя Александра Анне была оставлена треть доходов с деревень, а после смерти Ульяны она получила и оставшиеся две трети. Костевичи судились с вдовой Ивана Семёновича за право владения всем княжеством, но добились успеха только после её смерти в 1512 году.
Анна скончалась бездетной в 1519 году. На ней прервалась линия Кобринских князей. Кобринское княжество было преобразовано в староство под непосредственной властью великого князя, от чьего имени правил Вацлав Костевич.

Кобринский Иван Семёнович – князь,  брат Анны, один из заговорщиков против короля Казимира.
Иван Семёнович был последним представителем рода князей Кобринских по мужской линии. В 1484 году Иван судился с князем Семёном Ивановичем Бельским за владения деда своей жены Федоры Андрея Владимировича: Айну, Могильно, Словенск, Лешницу и Полонну. По решению суда эти владения были переданы Федоре. По грамоте, датированной 26 января (или 27 января) 1487 года, Иван даровал земли церкви в Добучине. Иван Семёнович переписал на свою жену Федору третью часть своего имущества, а после добавил ещё земель на 2000 дукатов. В тот же день Федора переписала на мужа 2000 злотых с двух частей владений, полученных ею от деда.
Скончался Иван Кобринский около 1490 года (по Войтовичу –  после 1491 года). Детей не имел. Выполняя предсмертную волю мужа, 10 июня 1491 года Федора переписала имение Корчицы Спасскому монастырю в Кобрине.
Феодора получила от великого князя Александра подтверждение на право владения третью княжества. В 1491 или 1492 году вдова была выдана замуж за Юрия Паца. В 1505 или 1506 году Юрий умер, вновь сделав Федору вдовой. За право владения княжеством она судилась с Анной, сестрой Ивана Семёновича. По неизвестным причинам в 1507 или 1508 году Федора перекрестилась в католичество под именем Софьи, а в следующем году вступила в брак с воеводой виленским и канцлером литовским Николаем Радзивилловичем. Пережив трёх мужей, Федора (Софья) умерла в 1512 году бездетной. Завещала похоронить себя в костёле в Рожанце.

Котермак Юрий Михайлович (более известный как магистр Георгий Дрогобыч из Руси – лат. Georgius Drohobicz de Russia) – средневековый галицкий философ, книгочей и астролог, происходивший из Червоной Руси, входившей в ту пору в Польское королевство . С 1481 по 1482 годы – ректор Болонского университета. C 1488 года – профессор Краковского университета.
Юрий Дрогобыч считается первым среди восточнославянских мыслителей автором печатного произведения, изданного на латыни, и первым известным доктором медицины, происходившим из Руси. 7 февраля 1483 года в Риме он издал книгу «Прогностическая оценка текущего 1483 года» (Iudicium pronosticon Anni M.CCCC.LXXXIII), которая является первой известной печатной книгой восточнославянского автора, и подписал эту работу как Юрий Дрогобыч из Руси. В этой книге кроме ненаучных астрологических прогнозов были помещены сведения по географии, астрономии, метеорологии, а также предпринята попытка определить, в пределах каких географических долгот расположены города Вильнюс, Дрогобыч, Львов, Москва и др. Юрий Дрогобыч отмечал, что населению христианских стран угрожают «большие опасности… в связи с угнетением князьями и господами». Выразил уверенность в способности человеческого ума познать закономерности мира.
Папа Сикст IV в 1478 году узаконил инквизицию и совет, которые начали хладнокровное уничтожение евреев, еретиков и других неугодных инквизиции людей. В 1471 году Папой Сикстом IV была введена строгая цензура всех книг. Позже Юрий Дрогобыч понял свою ошибку: он слишком открыто писал свои предсказания – следовало их зашифровать. После этого потрясения Котермак решил навсегда перестать делать предсказания для людей.
В 1486 или в 1487 году он вернулся в Галицию, а с 1488 года читал лекции в Краковском университете, как раз в то время, когда там учился Николай Коперник. Возможно, именно Юрий бросил первое зерно идеи гелиоцентрического строения планетарной системы в душу будущего автора трактата «О вращении небесных сфер».
Проживая в Кракове, он получил титул королевского лекаря. Кроме того, сотрудничал с книгоиздателем Швайпольтом Фиолем, способствовал изданию нескольких книг, в том числе «Часослова», который был первой книгой, напечатанной на западнорусском языке. Вероятно, Юрий Дрогобыч вместе с Павлом Русином был редактором книг Фиоля.
В библиотеках Парижа сохранились копии двух астрологических трактатов Дрогобыча – оценка затмения 29 июля 1478 года и «Юдициум прогностикон». А в Баварской государственной библиотеке в Мюнхене есть его прогноз на март – декабрь 1478 года, переписанный немецким гуманистом Г. Шеделем. Эти работы свидетельствовали об основательной осведомлённости Дрогобыча в античной и средневековой литературе. В Кракове из-под его пера появляется трактат о затмениях Солнца и Луны, который сейчас хранится в Парижской национальной библиотеке.
Одновременно Юрий занимался медицинской практикой. В годы своего правления король Казимир (Казимеж) Ягеллончик назначил Юрия Дрогобыча своим лейб-медиком. Им он оставался и при дворе короля Яна Ольбрахта.
Королевский врач читал лекции студентам Ягеллонского университета по астрологии и медицине. В 1492 году Юрий был избран деканом медицинского факультета этого университета. Дрогобыч также проводил так называемые ресумпции – оплачиваемые студентами занятия, на которых с целью подготовки к экзаменам повторялся и глубже изучался под руководством преподавателя пройденный на лекциях материал. Ресумпции проходили не в университете, а в студенческих общежитиях. Преподаватели-гуманис-ты пользовались этой формой обучения, чтобы, избежав контроля университетских властей, толковать античных авторов в гуманистическом духе.
Юрий был одним из инициаторов печати первых книг на древнерусском языке в типографии краковского мещанина Швайпольта Фиоля – «Триодь Постная», «Триодь Цветная», «Осьмогласник», «Часословец». Исследователи староукраинской литературы утверждают, что корректорами и редакторами книг Фиоля были Юрий Дрогобыч и украинский латиноязычный поэт Павел Русин из Кросна – воспитатель целой плеяды польских поэтов, которого современники называли «украшением русских мужей и гордостью земель сурмацких».
Сохранились документы, в которых профессора Юрия Дрогобыча титулуют парохом села Холодная Вода близ Львова. Дело в том, что большинство профессоров Краковского университета получало вознаграждение в форме церковных бенефиций. Такие бенефиции сводились к праву на прибыли с различных церковных должностей, преимущественно каноников и парохов прибыльных приходов. Получив от совета профессоров участок земли, Юрий Дрогобыч построил дом, который после его смерти стал своеобразным общежитием для преподавателей медицины.
Постоянно проживая в Кракове, доктор Юрий Дрогобыч довольно часто бывал во Львове. Есть косвенные свидетельства, что в последний период своей жизни он поддерживал связи с родным городом. Тогдашняя европейская культура, без сомнения, оказывала большое влияние на его духовный рост, но формирование мировоззренческих концепций Юрия Дрогобыча нельзя полностью отрывать и от его родины. Здесь он родился, здесь рос, здесь созрел у него интерес к знаниям и образованию, здесь, в конечном счёте, были заложены основы тех его взглядов и предпочтений, которые впоследствии повлияли на выбор профессии астронома и медика. Так, 30 мая 1491 года учёный выступал в качестве свидетеля во Львовском консисторском суде с членами совета города Дрогобыча.
Умер Юрий Дрогобыч 4 февраля 1494 года в Кракове, где с почестями и был похоронен. В Холмском рукописном сборнике, созданном в конце XVII века учёными Острожской академии, помещены фрагменты, переведенные с латиноязычных трудов Юрия Дрогобыча. Научное наследие выдающегося гуманиста пересекло границу и достигло его Родины, в известной степени поспособствовав её духовному развитию.

Курицын Фёдор Васильевич (ум. после 1500 года) – русский государственный деятель из боярского рода Курицыных. Дипломат, думный дьяк, писатель, один из наиболее влиятельных сторонников «ереси жидовствующих». Приближённый Ивана III, современник Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Брат Ивана Волка, также дьяка на дипломатической службе.
После 1482 года Фёдор Васильевич был послан к венгерскому королю Матьяшу Хуньяди и молдавскому господарю Стефану Великому для заключения союза против Польши, с ответной миссией. Он вернулся до августа 1485 года, привезя договор, содержавший утверждение «братства и любви» между державами. В январе 1489 года посол императора Священной Римской империи Фридриха III и его сына Максимилиана Николай Поппель совершил бестактность, предложив Ивану III королевскую корону. Фёдор Курицын прочёл послу декларацию о полном суверенитете власти русского государя.
Он был в составе делегации, в присутствии которой великий князь Литовский Александр Ягеллончик подписал мирный договор с Иваном III в 1494 году, этот же договор утверждал условия брака великого князя с дочерью Ивана III Еленой. До 1500 года Фёдор был одним из руководителей русской внешней политики и дипломатии, занимал должность управляющего посольскими делами (фактически – «министра иностранных дел»). После 1500 года сведений о нём в источниках нет.
Курицын – автор ряда литературных произведений, из которых сохранились философское стихотворение «Лаодикийское послание» и повесть «Сказание о Дракуле». По мнению Льва Черепнина, он участвовал в составлении Судебника 1497 года.
В окружении Ивана III противоборствовали две партии. Одна поддерживала царского внука Дмитрия Ивановича и его мать Елену Волошанку, дочь молдавского правителя Стефана III, другая – второго сына Ивана III, будущего царя Василия III, и его мать Софью Палеолог. Фёдор примыкал к первой группировке, наряду с князьями Иваном Патрикеевым и Семёном Ивановичем Ряполовским. Многие члены этой партии сочувственно относились к ереси жидовствующих (московско-новгородской ереси), одно время и Иван III относился к ереси снисходительно. Иосиф Волоцкий в письме архимандриту Митрофану вспоминал духовные беседы с Иваном III в 1503 году, где царь назвал Курицына главой одной из ересей, московского кружка еретиков. Курицын критиковал монашество, рассуждал о широко понимаемой свободе воли человека («самовластии души»).
В 1502 году были лишены власти и попали в заточение его покровители при дворе великого князя Ивана III – внук Ивана III Дмитрий и его мать Елена. В 1504 году был казнён брат Фёдора Курицына Иван Волк. Точная судьба самого Фёдора Курицына неизвестна.
Менгли; I Гера;й (также Гире;й) (1445–1515) – крымский хан (1467, 1469–1475, 1478–1515) из династии Гераев. Шестой сын первого крымского хана Хаджи I Герая.
В 1484–1487 годах крымские татары под предводительством Менгли Герая ежегодно совершали набеги на Подолье и Молдову. Ими были разорены Томбасар (Дубоссары) и Балта в Подолье; Тигина (Бендеры), Кавшан (Каушаны) и Аккерман (Белгород-Днестровский) на правом берегу Днестра в Молдове на границе с Подольем).
В 1486 году Муртаза-хан сделал попытку свергнуть Менгли Герая с помощью его старшего брата Нур-Девлета, который в то время находился в Москве в почётном плену у Ивана III и в этом году был назначен касимовским ханом. Муртаза направил письма касимовскому хану Нур-Девлету и великому князю Ивану III, но последний перехватил оба письма и, не желая разрывать отношений с верным союзником Менгли Гераем, переслал письма крымскому хану. После этого с целью предотвращения враждебных действий на южные рубежи Иван III выдвинул войско под командованием касимовского хана Нур-Девлета.
В 1489 году крымская орда опустошила Подольское и Киевское воеводства. В 1490 году подверглись разорению Волынское и Русское воеводства. В дальнейшем крымский хан Менгли Герай вынужден был постоянно держать своё войско на севере, чтобы защитить полуостров от ордынских вторжений.
Летом 1491 года ханы Большой Орды Сайид-Ахмат и Шейх-Ахмед отправили послов к крымскому хану Менгли Гераю, который заключил с братьями мирное соглашение и распустил крымское ополчение по домам. Усыпив бдительность Менгли Герая переговорами, ханы Большой Орды предприняли поход на Крымское ханство. Сайид-Ахмат и Шейх-Ахмед ворвались в Крым, опустошили северные земли ханства и отступили на Нижний Днепр.
Крымский хан Менгли Герай спешно собрал своё войско для защиты границы и отправил своего брата, калгу Ямгурчи, в Стамбул с просьбой о военной помощи. Другие крымские посланцы были снаряжены в Москву и Казань. Османский султан Баязид II прислал на помощь своему вассалу две тысячи турецких янычар. С севера на улусы Большой Орды двинулись отряды под командованием касимовского царевича Сатылгана, сына Нур-Девлета, и казанского хана Мухаммед-Амина, усиленные артиллерией. Сайид-Ахмат и Шейх-Ахмед вынуждены были отступить в свои владения.
Осенью 1494 года огромная крымская орда опустошила Подолье и Волынь, разгромив в битве под Вишневцем польско-литовское войско. В 1495–1499 годах крымские татары неоднократно разоряли Волынь, Брацлавщину, Подолье и Галицию. В 1500 году крымские татары опустошили Брацлавщину, Волынь и Берестейщину, Белзскую, Львовскую, Холмскую, Люблинскую и Сандомирскую земли. Крымчаки сожгли Хмельник, Кременец, Львов, Белз, Холм, Красностав, Люблин и другие города, захватив в плен пятьдесят тысяч человек.
В 1500 году сильная засуха и бескормица в Поволжье вынуждает хана Шейх-Ахмеда  искать более плодородные земли. Он откочёвывает в Приднепровье, но хан Менгли I Герай уже укрепил эти земли крепостями, снабжёнными турецкой артиллерией. Шейх-Ахмед пытается решить вопрос миром, вступает в переговоры с Менгли Гераем, затем с турецким наместником в Кафе шахзаде Мухаммадом и наконец с самим османским султаном Баязидом II Святым, но от всех получает отказ. В это время многие ордынцы, подгоняемые голодом, массово переходят на службу крымскому хану.
Зимой 1501–1502 годов хан Большой Орды Шейх-Ахмед стал готовиться к новому походу на Крымское ханство. Менгли Герай, предупреждённый о готовящемся вторжении, приказал мобилизовать всё мужское население старше 15 лет. Хан Шейх-Ахмед при впадении реки Сосны в Дон соединился с войском своего старшего брата Сайид-Ахмата. Братья построили здесь укрепление, готовясь отразить нападение крымского хана. Однако вскоре они поссорились, и Сайид-Ахмат со своими отрядами отошёл к Астрахани. Османский султан Баязид II предложил Шейх-Ахмеду откочевать на Южный Буг, но турецкий посол был схвачен и убит подданными хана.
3 мая 1502 года крымский хан Менгли I Герай со своим войском выступил в поход на Большую Орду. Шейх-Ахмед со своим войском находился на реке Суле, где строил укрепления. Его подданные массово переходили на сторону крымчаков. 15 июня Менгли Герай разгромил Шейх-Ахмеда и прошёл по всем его землям, завершив поход символическим сожжением Сарая.
С этого момента крымские ханы стали называть себя повелителями Великого улуса. Большая Орда была разгромлена и прекратила своё существование, а последний хан Шейх-Ахмед с небольшим отрядом (300 человек) бежал в Хаджи-Тархан. Это событие считается концом Золотой Орды. После исчезновения общего противника отношения между Крымским ханством и Русским государством стали ухудшаться.
Летом 1502 года крымские царевичи, сыновья Менгли Герая, разорили Галицию, Сандомирскую и Люблинскую земли, взяв большой «полон». Осенью того же года крымчаки вторглись в Белоруссию, где разорили окрестности Слуцка, Копыля, Клёцка и Несвижа. В 1503 году крымские отряды «воевали» в Подолье и Киевщине, вторгались в Белоруссию, где выжгли окрестности Новогрудка и Слуцка, но были разбиты литовцами в бою под Городком.
В 1505 году ханские сыновья Мехмед Герай, Бити Герай и Бурнаш Герай во главе большой крымской орды вторглись в Великое княжество Литовское. Крымские татары опустошили и разорили окрестности Минска, Слуцка, Новогрудка, Полоцка, Витебска и Друцка. Мехмед Герай с главными силами осадил и штурмовал Минск, где смог устоять только городской замок. Крымчаки захватили большое количество пленников и богатую добычу.
Летом 1506 года 20-тысячная татарская орда под предводительством царевичей Бити Герая и Бурнаш Герая вновь вторглась вглубь Великого княжества Литовского. Крымчаки разорили и выжгли окрестности Новогрудка, Слуцка, Лиды, Ошмян, Крево, Волковыска и Гродно. В августе литовское войско разгромило татарскую орду в битве под Клёцком. В том же году другие крымские отряды опустошали Подолье и Галицию.
Осенью 1510 года 50-тысячная крымская орда под командованием сыновей Менгли Герая вторглась вглубь Великого княжества Литовского и разорила белорусские земли вплоть до Вильно. В том же году крымские татары повторили поход на литовские владения и стали разорять Киевщину, но были разбиты в урочище Рутна.
Весной 1512 года 40-тысячная крымско-татарская орда вторглась в южные польско-литовские владения. Крымчаки опустошили Подолье и Волынь. В апреле в битве под Вишневцем польско-литовские полки под командованием Константина Острожского и Николая Каменецкого разгромили превосходящие силы орды.
В последние годы жизни (1478–1515) крымский хан Менгли Герай разорвал союзные отношения с великим князем Василием III Ивановичем и организовывал разорительные нападения на пограничные русские территории. Большую роль играли денежные подарки, передаваемые хану, его сыновьям и вельможам польско-литовскими послами. В 1507 году калга Мехмед Герай, старший сын и соправитель Менгли Герая, возглавил первый набег на московские земли. Крымские татары вторглись в южнорусские земли и разорили окрестности Козельска и Белёва. Русские воеводы отразили татар от берегов реки Оки и отбили захваченных пленников.
Летом 1509 года ногайский мурза Агиш-бей, соединившись с другими ногайскими мурзами и астраханским ханом Абд ал-Кери-мом, предпринял большой поход на Крымское ханство. Крымский хан Менгли Герай, получив донесения о готовящемся нападении ногайских мурз, собрал огромное (до 250 тысяч человек) войско и назначил его командующим своего старшего сына и калгу Мехмед Герая. Крымская армия выступила в поход на север и скрытно подошла к месту переправы ногаев через Волгу. Крымчаки внезапно напали на часть ногаев, которые уже переправились на правый берег и были не готовы к отпору. Крымские татары захватили огромное количество пленников, добычу и скот.
В 1511–1512 годах во время междоусобной борьбы за султанский престол между сыновьями султана Баязида II крымский хан Менгли Герай поддержал принца Селима, будущего османского султана Селима Явуза, который приехал в Крым. Менгли предоставил принцу Селиму большое татарское войско под командованием своего сына Саадет Герая и женил его на своей дочери.
В мае 1512 года сыновья хана Ахмед Герай и Бурнаш Герай напали на южнорусские земли, где разорили окрестности Белёва, Одоева, Воротынска, Алексина, уведя множество пленников. Посланные им навстречу московские воеводы нападение отразили, точнее, татарские отряды отступили без сражения, увозя с собой добычу, а воеводы не решились на преследование.
В июне 1512 года царевич Ахмед Герай с татарским войском предпринял новый набег на русские «украины». Крымчаки ворвались в Северскую землю, где разорили окрестности Путивля, Стародуба и Брянска.
В июле 1512 года калга Мехмед Герай совершил третий поход на южнорусские земли и вторгся в Рязанскую область. Крымские татары успели разорить только окраины Рязанской земли. Московские воеводы, преследуя врага, ходили за татарами за Дон до Тихой Сосны, но не смогли догнать противника.
В октябре того же 1512 года состоялся четвёртый набег на русские «украины». 6 октября царевич Бурнаш Герай с войском внезапно подошёл к Рязани. Крымские татары захватили острог и разграбили рязанский посад. Однако русский гарнизон отразил все вражеские приступы. Через три дня татары с большим полоном ушли в степь.
В июне 1513 года крымские татары опустошили окрестности Брянска, Путивля и Стародуба. Осенью 1513 года калга Мехмед Герай во главе большой татарской орды предпринял набег на Северскую землю. В походе участвовали вспомогательные отряды литовских воевод с пушками. Северские удельные князья при поддержке московских воевод отразили вражеское нападение.
В марте 1515 года калга Мехмед Герай осуществил новый поход на южнорусские владения. Крымская орда вторглась в Северскую землю, где татары вместе с литовскими воеводами безуспешно осаждали города Чернигов, Новгород-Северский и Стародуб, захватив большое количество пленников.
Менгли Герай построил в Салачике (ныне окраина Бахчисарая) дворцовый комплекс Девлет-Сарай (не сохранился до наших дней). Рядом с дворцом были построены дошедшие до нас в почти первозданном виде Зинджирли-медресе и мавзолей Хаджи I Герая, в котором после кончины был похоронен и сам Менгли I Герай.
17 апреля 1515 года 70-летний крымский хан Менгли Герай скончался.

Моше бен Яаков (из Киева) – учёный-талмудист, комментатор Библии, автор пиютов и каббалист.
Во время нападения крымских татар на Киев (1482) дети Моше бен Яакова были угнаны в плен, и он выкупил их на деньги, собранные в еврейских общинах.
Между 1482 и 1495 годами Моше бен Яаков составил грамматику иврита «Сефер ха-дикдук» («Книга грамматики») и написал трактат о еврейском календаре «Иесод ха-иббур» («Основа високосного года»).
В 1495 году литовские и украинские евреи подверглись изгнанию. В годы скитаний Моше бен Яаков написал посвящённый каббале трактат «Шушан содот» («Лилия тайн») и каббалистические сочинения «Оцар ха-Шем» («Сокровищница Господня») и «Шаарей цедек» («Врата справедливости»).
В 1506 году во время пребывания в Лиде Моше бен Яаков был захвачен в плен напавшими на город татарами и угнан в Крым. Был выкуплен местной еврейской общиной Солхата. Он поселился в Кафе, где, получив пост раввина, стал во главе общины.
Моше бен Яаков сыграл важную культурно-религиозную роль в жизни крымского еврейства. Составленный им молитвенник, известный под названием «Минхаг Кафа» («Кафская литургия»), был принят всеми еврейскими общинами Крыма. Умер в 1520 (?) году в Кафе (ныне – Феодосия).

Нур-Девлет – хан Крыма (1466–1467), (1467–1469), (1475–1476), правитель Касимова (1486–1490). Второй сын и преемник крымского хана Хаджи I Герая.
В 1486 году Нур-Девлет получил во владение от великого князя Московского Ивана III Васильевича касимовский престол. В том же году один из правителей Большой Орды Муртаза сделал попытку лишить престола крымского хана Менгли I Герая с помощью Нур-Девлета. Муртаза направил письма Нур-Девлету и Ивану III Васильевичу с послом Шах-Баглулом, но Иван перехватил оба письма и, не желая разрывать отношений с верным союзником Менгли Гераем, отправил письма ему. После этого с целью предотвращения враждебных действий великий князь Московский выдвинул на южные рубежи войско под командованием того же Нур-Девлета.
В 1487–1490 годах правитель Касимова участвовал в походах против «Ахматовых детей». В апреле 1490 года он в последний раз возглавлял поход против Большой Орды, но уже вместе с сыном Сатылганом. По некоторым сведениям, наряду с Касимовым Нур-Девлет какое-то время владел и Каширой. Скорее всего в конце 1490 года касимовский престол отошёл его сыну Сатылгану.
Нур-Девлет долгое время жил в Касимове. В августе 1498 года его посетил посол Менгли Герая Шавал. В последние годы жизни болел. В ноябре 1502 года болезнь обострилась, и в 1503 году Нур-Девлет умер. О его смерти сообщается 22 сентября 1503 года с посольством в Крым.
16 мая 1504 года люди царевича Сатылгана просили разрешения великого князя отправить останки Нур-Девлета в Крым, так как об этом просил Менгли Герай. Это было выполнено зимой 1504–1505 годов. Поэтому Нур-Девлет похоронен в Крыму, а не в Касимове, как другие касимовские правители.

Нур-Султа;н бике;м (ум. в 1519 г.) – казанская и крымская бикем (жена хана), хаджи. Дочь ногайского бека Темира, беклярбека при хане Ахмате, одном из последних ханов Большой Орды. Жена казанского хана Халиля, после его смерти – жена хана Ибрагима, а впоследствии – крымского хана Менгли Герая, за которого вышла замуж в 1486 году и уехала в Бахчисарай вместе с сыном Абдул-Латифом.
В 1494–1495 годах совершила большое путешествие по Востоку. Посетила Аравию и Египет со своим братом князем Хусейном, побывала в Мекке и Медине, совершив хадж. Возвратившись, отправила в подарок Ивану III коня, на котором совершила путешествие. В ответ Иван Великий дал Нурсалтан обещание, что «Казань всегда будет собственностию её рода».
В 1510–1511 годах вместе с пасынком царевичем Сахиб-Гиреем совершила второе большое путешествие, в этот раз на Север. Посетила Москву, Казань, повидалась со своими сыновьями. Поездка завершилась подписанием мирного договора между Крымом, Казанью и Москвой, который не нарушался со стороны Крыма до 1513 года, а со стороны Казани – до 1519 года.

Палеоло;г Софья Фоминична (также Зоя Палеологиня) (ок. 1455 г. – 7 апреля 1503 г.) – великая княгиня московская, вторая жена Ивана III, мать Василия III, бабушка Ивана IV Грозного. Происходила из византийской императорской династии Палеологов.
Семейная жизнь Софьи, по всей видимости, была удачной, о чём свидетельствует многочисленное потомство. Для неё в Москве были выстроены особые хоромы и двор, но они вскоре, в 1493 году, сгорели, причём во время пожара погибла и казна великой княгини.Татищев передаёт свидетельство, что будто бы благодаря вмешательству Софьи Иваном III было сброшено татарское иго: когда на совете великого князя обсуждалось требование ханом Ахматом дани и многие говорили, что лучше умиротворить нечестивого дарами, чем проливать кровь, то будто бы Софья горько расплакалась и с упрёками уговаривала супруга покончить с данническими отношениями.
Перед нашествием Ахмата в 1480 году ради безопасности с детьми, двором, боярынями и княжеской казной Софья была отправлена сначала в Дмитров, а потом на Белоозеро. В случае же, если Ахмат перейдёт Оку и возьмёт Москву, то ей было сказано бежать дальше на север, к морю. Это дало повод Виссариону, владыке ростовскому, в своём послании предостеречь великого князя от постоянных дум и излишней привязанности к жене и детям. В одной из летописей отмечается, что Иван III запаниковал: «ужас наиде на нь, и въсхоте бежати от брега, а свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро». Семья вернулась в Москву только зимой.
Венецианский посол А. Контарини рассказывал, что он в 1476 году представлялся великой княгине Софье, которая приняла его вежливо и ласково и убедительно просила поклониться от неё светлейшей республике.
Существует легенда, связанная с рождением Софьей сына Василия III, наследника престола: будто бы во время одного из богомольных походов к Троице-Сергиевой лавре в Клементьево великой княгине Софье Палеолог было видение преподобного Сергия Радонежского, который «вверже в недра ея отроча младо мужеска пола».
С течением времени второй брак великого князя стал одним из источников напряжённости при дворе. Достаточно скоро сложились две группировки придворной знати, одна из которых поддерживала наследника престола Ивана Ивановича Молодого, а вторая – новую великую княгиню Софью Палеолог. В 1476 году венецианец Контарини отмечал, что наследник «в немилости у отца, так как нехорошо ведёт себя с деспиной» (Софьей), однако уже с 1477 года Иван Иванович упоминается как соправитель отца.
В последующие годы великокняжеская семья значительно увеличилась: Софья родила великому князю в общей сложности девятерых детей – пятерых сыновей и четырёх дочерей.
Тем временем в январе 1483 года вступил в брак и наследник престола Иван Иванович Молодой. Его женой стала дочь господаря Молдавии Стефана Великого Елена Волошанка (немедленно оказавшаяся со свекровью «на ножах»). 10 октября 1483 года у них родился сын Дмитрий. После присоединения Твери в 1485 году Иван Молодой назначается отцом тверским князем. В одном из источников этого периода Иван III и Иван Молодой именуются «самодержцами Русской земли». Таким образом, в течение всех 1480-х годов положение Ивана Ивановича как законного наследника было вполне прочным.
Положение сторонников Софьи Палеолог было менее выгодным. Так, в частности, великой княгине не удалось добыть государственных должностей для своих родственников: её брат Андрей убыл из Москвы ни с чем, а племянница Мария, супруга князя Василия Верейского (наследника Верейско-Белозёрского княжества), была вынуждена бежать в Литву вместе с мужем, что отразилось и на положении Софьи. Согласно источникам, Софья, устроив брак своей племянницы и князя Василия Верейского, в 1483 году подарила родственнице драгоценное украшение – «саженье» с жемчугом и каменьями, принадлежавшее до того первой жене Ивана III Марии Борисовне. Великий князь, пожелавший одарить «саженьем» Елену Волошанку, обнаружив пропажу украшения, разгневался и приказал начать розыск. Василий Верейский не стал дожидаться мер против себя и, захватив жену, бежал в Литву. Одним из результатов этой истории стал переход Верейско-Белозёрского княжества к Ивану III по завещанию удельного князя Михаила Верейского, отца Василия. Лишь в 1493 году Софья выхлопотала Василию милость великого князя – опала была снята.
Однако в 1490 году в действие вступили новые обстоятельства. Сын великого князя наследник престола Иван Иванович заболел «камчюгою в ногах» (подагрой). Софья выписала из Венеции лекаря – «мистро Леона», который самонадеянно пообещал Ивану III вылечить наследника престола. Тем не менее все старания врача оказались бесплодными, и 7 марта 1490 года Иван Молодой скончался. Врач был казнён, а по Москве поползли слухи об отравлении наследника. Спустя сто лет эти слухи уже в качестве неоспоримых фактов, записал Андрей Курбский. Современные историки относятся к гипотезе об отравлении Ивана Молодого как к непроверяемой за недостатком источников.
4 февраля 1498 года в Успенском соборе в обстановке большой пышности прошла коронация княжича Дмитрия. Софью и её сына Василия не пригласили. Однако 11 апреля 1502 года династическая схватка подошла к своему логическому завершению. По словам летописи, Иван III «положил опалу на внука своего великого князя Дмитрея и на матерь его на великую княгиню Елену, и от того дни не велел их поминати в ектеньях и литиах, ни нарицати великым князем, и посади их за приставы». Через несколько дней Василий Иванович был пожалован великим княжением. Вскоре Дмитрий-внук и его мать Елена Волошанка были переведены из-под домашнего ареста в заточение. Таким образом, борьба внутри великокняжеской семьи завершилась победой княжича Василия: он превратился в соправителя отца и законного наследника огромной державы.
Падение Дмитрия-внука и его матери предопределило также судьбу московско-новгородского реформационного движения в православной церкви: церковный собор 1503 года окончательно разгромил его, многие видные и прогрессивные деятели этого движения были казнены. Что же касается судьбы самих проигравших династическую борьбу, то она была печальной: 18 января 1505 года в заточении умерла Елена Стефановна, а в 1509 году «в нужи, в тюрме» умер и сам Дмитрий. «Одни полагают, что он погиб от голода и холода, другие – что он задохнулся от дыма» – сообщал Герберштейн по поводу его смерти.
Скончалась Софья 7 апреля 1503 года, за два года до смерти мужа (он умер 27 октября 1505 года). Она была похоронена в массивном белокаменном саркофаге в усыпальнице Вознесенского собора в Кремле рядом с могилой Марии Борисовны, первой супруги Ивана III. На крышке саркофага острым инструментом процарапано слово «Софья». Этот собор был разрушен в 1929 году, и останки Софьи, как и других женщин царствовавшего дома, были перенесены в подземную палату южной пристройки Архангельского собора.

Рабинович Иосиф Давидович родился 23 сентября 1837 года в провинциальном городке Резина, в Бессарабии. Его предки были раввинами. После смерти матери он жил на попечении своего деда – хасидского раввина и уже к шести годам мог читать Песню Песней на иврите, а к семи уверенно ориентировался в Талмуде. В шестнадцать лет был обвенчан и по достижении совершеннолетия женился.
Иосиф Рабинович был из среды тех самых евреев, которые в поколениях переживали гонения от христиан. Он воспитывался в духе антагонизма ко всему, что называлось христианским. Еврейские погромы происходили у него на глазах, он был живым свидетелем всех ужасов, творившихся от имени Иисуса Христа. И его поездка в Израиль была вынужденной реакцией на эти погромы, во время которых всё время фигурировало имя Иисуса Христа, упоминались злые евреи, которые Его распяли. Но именно его, Иосифа Рабиновича, избрал Господь. Вот что он сам свидетельствует о себе: «Это произошло в тот момент, когда я стоял на Елеонской горе. Князь жизни, Господь Иисус Христос, явил Себя мне в качестве Божественного Мессии, и когда я спустился с горы, я чувствовал, что моя душа возродилась к новой жизни, и я познал, что у меня есть живой Бог, живая Книга и живой народ. С тех пор я глубоко убеждён, что наш Бог – не Бог мёртвых, но Бог живых, ибо у него все живы».
В 1883 году Иосиф Рабинович пишет 13 тезисов в противовес 13 параграфам символа веры ортодоксального иудаизма, где шаг за шагом указывает на единственный выход из всех еврейских проблем – веру в Иешуа ха Машиаха. Евреи, которые привыкли видеть в Рабиновиче своего покровителя и наставника, зная, что он выходец из известной раввинской семьи, слушали его с большим вниманием. Необходимо заметить, что время жизни Рабиновича было временем, полным всевозможных революционных идей, затронувших все области жизни, в том числе и иудаизм. Таким образом, движение Рабиновича завоевало сразу много последователей, и 24 декабря 1884 года по получении разрешения со стороны властей было зарегистрировано собрание «Израильтян Нового Завета». В том же году в Кишинёве состоялась первая конференция, в которой приняли участие христиане из многих стран мира. На ней был до конца проработан символ веры новой мессианской общины, полностью одобренный христианской частью конференции.
Итак, к началу 1885 года в Кишинёве, где проживало около 50 тыс. евреев, существовали, как минимум, одна синагога и 29 еврейских молитвенных домов, образовалась первая мессианская община. В 1903 году там же произошёл известный погром, в котором погибли 49 евреев и более 500 получили тяжёлые ранения. В 1905 году погром повторился с исходом в 19 убитых и 56 раненых.
После всего случившегося христиане, помогавшие Рабиновичу, на собственном опыте ощутили, как сложно рассказывать о распятии Христа людям, которые сами были «распяты» христианами во время погромов.
Несмотря ни на что служение Рабиновича продолжалось, и его община росла как духовно, так и количественно. Помогавшие ему христиане передавали Иосифу Рабиновичу весь свой опыт служения, что, однако, не всегда соответствовало его точке зрения. Это отразилось в названиях его общины, которая сначала называлась «Христианское движение Кишинёва», затем «Верующие в Христа евреи Кишинёва» и «Движение Рабиновича». В результате выкристаллизовалось то, что хотел сам Рабинович: «Бней Исраэль/Бней брит хадаша – Дети Израиля/Дети Нового Завета». На русский язык это название было переведено как «Израильтяне Нового Завета».
24 марта 1885 года Рабинович принял крещение в Берлине. Этот шаг был для него совсем непростой. При всём своём согласии с «Апостольским Символом Веры» он написал персонально для себя на иврите церемонию проведения «Твилы» (крещения) и потребовал пунктуального соблюдения написанного. Именно к этому времени в Молдавии начались первые выступления против Рабиновича. В религиозной прессе, ещё недавно с удовольствием печатавшей статьи бывшего ортодоксального еврея, теперь пестрела ложь, порочащая имя как Рабиновича, так и всего его движения. В конце концов в одной из таких газет он прочитал свой собственный некролог. К противникам Рабиновича, состоящим в основном из ортодоксальных евреев, примкнули и всевозможные христианские теологи, выискивающие в молодом движении какие-то несоответствия с Библией.
К 1887 году имя Иосифа Рабиновича стало настолько известным, что в Кишинёв то и дело приезжали представители различных миссий для налаживания более тесных связей с новым движением. Его также приглашали в другие страны, где мессианское движение находило признание у всё большего числа христиан.
Любопытно выглядела и декорация помещения, в котором проходили собрания. Посреди зала стоял «своего рода алтарь, в левой части которого лежал хорошо видимый из зала рукописный свиток Торы, над которым на иврите было написано: «Конец Закона – Мессия» (Рим. 10: 4). На выходящей на улицу стене здания на иврите и на русском были начертаны слова из Деяний 2: 36 «Итак твёрдо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Мессией Сего Иисуса, Которого вы распяли».
17 мая 1899 года Иосиф Рабинович умер в своём родном городе от малярии. На его могильном камне выгравированы следующие слова, сохранившиеся до сих пор: «Израильтянин, который веровал в Господа и Его Помазанника Иисуса из Назарета, Царя Иудейского. Иосиф, сын Давидов, Рабинович».
Региомонта;н (6 июня 1436 г. – 6 июля 1476 г.) – выдающийся немецкий астролог, астроном и математик. Имя Региомонтан, которое представляет собой латинизированное название родного города Йоганна Мюллера (лат. Regiomontanus = нем. K;nigsberg), по-видимому, впервые употребил Филипп Меланхтон в предисловии к своему изданию книги «Сфера мира» Сакробоско.
Йоганн Мюллер родился в городе Кёнигсберге в Баварии. Уже в 11 лет он стал студентом Лейпцигского университета. Весной 1450 года в 14 лет он перешёл в Венский университет. В 15 лет после окончания факультета свободных искусств Региомонтан стал бакалавром. С 1453 года слушал лекции по математике и астрономии Георга Пурбаха, с которым впоследствии сотрудничал до его скоропостижной смерти в 1461 году. В 1457 году Региомонтан становится магистром и сам приступает к чтению лекций. В этом же году он приступает к систематическим астрономическим наблюдениям.
В 1461 году Региомонтан знакомится с кардиналом Виссарионом, от которого получает предложение совершить поездку в Италию, и в составе его свиты уезжает в Рим. В течение всего времени, которое Региомонтан был при кардинале, он вёл активный розыск древнегреческих рукописей. Летом 1463 года Виссарион едет в Венецию в качестве папского легата, а Региомонтан его сопровождает. Здесь Региомонтану первому в Европе удалось обнаружить текст уцелевших шести книг «Арифметики» Диофанта. В 1464 году Региомонтан читает в Падуе лекции по астрономии ал-Фаргани. В это же время он знакомится с феррарским астрономом и математиком Джованни Бьянкини и ведёт с ним переписку.
Летом 1467 года Региомонтан приезжает в Венгрию по приглашению епископа Яноша Витеза и работает в Буде при дворе венгерского короля Матвея Корвина. С 1471 года Региомонтан жил в Нюрнберге, где вместе со своим учеником Бернхардом Вальтером основал научную типографию и одну из первых в Европе обсерваторий в доме, который впоследствии приобрёл знаменитый художник Альбрехт Дюрер (сейчас здесь дом-музей Дюрера). Умер Региомонтан в 1476 году в Риме, куда приехал для выработки календарной реформы.
Основным математическим трудом Региомонтана было сочинение «О всех видах треугольников» (1462–1464). Это был первый труд в Европе, в котором тригонометрия рассматривалась как самостоятельная дисциплина. В печатном виде это сочинение было опубликовано в 1533 году. Первая книга этого сочинения посвящена решению плоских треугольников. Во второй книге вводится теорема синусов для плоских треугольников и рассматривается ряд задач о плоских треугольниках, приводящих к квадратным уравнениям. Третья книга излагает основы сферической геометрии. Её содержание в значительной мере совпадает со «Сферикой» Менелая и с аналогичными работами арабоязычных авторов. Центральной теоремой четвёртой книги является сферическая теорема синусов. В пятой книге доказывается теорема, эквивалентная сферической теореме косинусов. Две последние книги в основном опираются на работы математиков стран ислама, таких как ал-Баттани и ат-Туси.
Другим важным математическим трудом Региомонтана были составленные им семизначные таблицы синусов с шагом 1; и таблицы тангенсов.
Совместно с Георгом Пурбахом Региомонтан выполнил новый перевод «Альмагеста» Клавдия Птолемея. В 1474 году Региомонтан издал «Эфемериды» – таблицы координат звёзд, положений планет и обстоятельств соединений и затмений на каждый день с 1475 по 1506 годы. Это были первые астрономические таблицы, изданные типографским способом; ими пользовались Васко да Гама, Колумб и другие мореплаватели. Региомонтан написал ряд работ об астрономических инструментах: универсальной астролябии (так называемая «сафея», описанная аз-Заркали), солнечных часах, армиллярной сфере (сам Региомонтан называет это устройство «метеороскопом»).
В астрологии он описал новую систему астрологических домов, названную позднее его именем, которая применяется в астрологии до сих пор, вытеснив популярную на тот момент систему Алькабитиуса.

Сайид-Ахмат II – один из последних ханов Большой Орды, сын хана Ахмата, убитого вскоре после неудачного похода на Русь, завершившегося «стоянием на Угре».
После гибели Ахмат-хана борьбу за наследство продолжили его сыновья Муртаза, Сайид-Ахмат и Шейх-Ахмед. Они уже не обладали такой властью, как их отец, но могли собрать достаточное число сторонников, что позволяло им оставаться на политической арене ещё около пятидесяти лет. После убийства Ахмат-хана его беклярбек Тимур сумел найти в степи старших детей хана, Муртазу и Сайид-Ахмата, и скрылся с ними в Крыму. Крымский хан Менгли I Герай охотно принял беглецов, но относился к ним, скорее, как к почётным пленникам, чем как к гостям или союзникам.
Ибак, Муса и Ямгурчи, убившие хана Ахмата в результате внезапного набега, и не пытались захватить ханскую власть. Они не имели достаточной поддержки ордынской знати. Возник вакуум власти, в результате ханом был провозглашён единственный реальный и легитимный претендент Шейх-Ахмед, что произошло в конце 1481 или в 1482 году.
Его старшие братья в 1485 году попытались бежать из Крыма. Менгли Гераю удалось захватить Муртазу, но Сайид-Ахмату вместе с Тимуром удалось бежать в Дешт-и-Кипчак. Там он был провозглашён ханом, но до конфронтации между братьями дело не дошло. В том же или в следующем году Сайид-Ахмат и Тимур внезапно напали на Менгли Герая, когда он распустил своё основное войско. Им удалось освободить Муртазу, но осада столицы, которую оборонял Менгли Герай, к результату не привела. Братья разорили Эски-Къырым и попытались захватить турецкую Кафу. Не добившись особых успехов, при отступлении из Крыма они были атакованы Менгли Гераем, который уже успел мобилизовать какие-то силы и отбил у братьев всех пленников.
Несмотря на отступление из Крыма, братья чувствовали себя победителями, а Муртаза провозгласил себя ханом. В это время в степи было уже три хана, но до столкновений между ними дело не доходило. В 1486 году брат Сайид-Ахмата Муртаза сделал неудачную дипломатическую попытку лишить престола Менгли Герая с помощью его старшего брата Нур-Девлета, который в это время находился в Москве то ли в почётном плену, то ли на службе у Ивана III и в том же году был посажен касимовским ханом. Неуспех этой авантюры сильно подорвал авторитет Муртазы. Сайид-Ахмат всё более сближался с Шейх-Ахмедом.
В 1490 году Шейх-Ахмед и Сайид-Ахмат предпринимают попытку захвата Крыма. Братья усыпляют бдительность Менгли Герая переговорами, а затем внезапно нападают на Крым со своим союзником астраханским ханом Абд ал-Керимом. Они разоряют северные земли Крыма, после чего отступают в низовья Днепра. Менгли Герай быстро отмобилизовал свои силы, дополнительно получил 2000 янычар от турецкого султана Баязида II, а Иван III двинул на юг Руси войско под командованием казанского хана Мухаммед-Амина и нового касимовского хана Сатылгана, сына Нур-Девлета. Братья срочно отступили в свои владения.
Баязид II, видимо, намеревался отправить против ордынцев войска, чтобы наказать их за нападение на его верного вассала. Тогда Муртаза написал ему послание, в котором говорил, что в Крым он не ходил, что во всём виноват Сайид-хан, но и тот раскаивается в своём поступке. Успокоенный мирными заверениями, Баязид не стал начинать карательной операции.
Шейх-Ахмед для улучшения отношений с ногайцами в 1493 году поспешно женился на дочери ногайского бия Мусы, что вызвало негативную реакцию ордынской знати, которая свергла его и поставила ханом Муртазу. При этом его соправитель Сайид-хан и беклярбек Хаджике остались на своих местах. Однако уже в июне 1494 года Шейх-Ахмед вернул себе власть, а Муртаза и Хаджике скрылись на Тереке у черкесов. Новым беклярбеком был назначен Таваккул, сын Тимура, бывшего беклярбеком ещё у Ахмата. Сайид-хан оставался соправителем, но после этого в политике активного участия не принимал.
Зимой 1501 года Шейх-Ахмед готовит нападение на Крым, он призывает присоединиться к нему Сайид-хана и даже Муртазу, а также старого союзника астраханского хана Абд ал-Керима. Польский король Александр оказал ему финансовую помощь, прислав 30000 червонцев. Однако к Шейх-Ахмеду присоединился только Сайид-Ахмат. Братья встретились у впадения в Дон реки Сосны. Менгли Герай со своими войсками уже ожидал их. Братья встали укреплённым лагерем, но вскоре между ними произошла бессмысленная ссора, в результате которой Сайид-Ахмат и ещё один брат Бахадур-султан покинули лагерь. С Шейх-Ахмедом остались братья Хаджи-Ахмед (калга-наследник) и Джанай, а также беклярбек Таваккул.
Причина ссоры нелепа, но характерна для отражения тех нравов. Люди Шейх-Ахмеда выкрали из лагеря Сайид-Ахмата двух богатых торговцев, видимо, для выкупа. Когда Сайид-хан направил к брату гонца с требованием освободить людей, тот приказал казнить гонца.
О дальнейшей судьбе Сайид-Ахмата мало что известно.

Тверской Михаил Борисович (1453–1505) – последний великий князь Тверской (1461–1485), шурин Ивана III по первой жене.
Ещё в 1427 году, почти сразу после смерти Василия I (1425), великий князь Рязанский Иван Фёдорович, а затем и князь пронский поступили на службу Литовскому великому князю Витовту. В то же время и тверской князь Борис пошёл к нему на службу, при этом оставив себя властителем над тверскими князьями – своими подручными. Более того, поскольку мать малолетнего Василия II, София, была дочерью Витовта, сама Москва, фактически, находилась под его властью (или под опекой). Литовский князь хотел короноваться и объединить Русь с Литвой, но поляки не допустили этого, увидев в таком шаге угрозу распространению католичества на подвластных Витовту землях. В 1430 году Витовт умер, так и не достигнув своей цели. В Литве началась очередная междоусобица, а на Руси – печально известная двадцатилетняя феодальная война за московский престол.
В 1453 году с гибелью князя Дмитрия Шемяки война закончилась. Тверской и рязанский князья, поняв, что надежды на Литву мало, присягнули Москве, опасаясь карательного похода со стороны великого князя Василия. Борис Александрович отдал свою дочь Марию за Ивана Васильевича – соправителя Василия II и наследника престола (будущего Ивана III). Более того, в том же 1454 году тверской князь заключил при посредничестве митрополита Ионы договор с великим князем Василием, «которым обещался с детьми своими быть во всём заодно с Москвою».
В 1462 году умер Василий II, и в Москве на престол взошёл Иван III. Поначалу он был осторожен: «С тверским [князем], своим шурином, он [Иван] тотчас по смерти отца своего заключил договор, в котором положительно охранялось владетельное право тверского князя над своею землёй…». Но для подобной осторожности действительно были веские причины: Тверь располагалась на пути к Новгороду, а тамошняя боярская республика была всё ещё сильна.
В 1478 году Иван III окончательно присоединил Новгород к Москве. Совершенно очевидной была тенденция в его политике к «собиранию» русских земель под единым началом и устранению уделов других князей. Михаил Борисович искал единственно возможной защиты – у Литвы. Пример Новгорода был неутешителен, но другого шанса у тверского князя не оставалось.
В 1483 году Михаил Борисович овдовел. Это дало ему возможность просить руки внучки Казимира IV. Узнав о тайной связи Михаила с Литвой, Иван III был возмущён и, вероятно, обрадован появлению повода к расправе над Тверью.
В 1485 году Иван III похоронил свою мать, инокиню Марфу, и зимой же объявил Михаилу войну, что вызвало следующую реакцию: «Сей князь, затрепетав, спешил умилостивить Иоанна жертвами: отказался от имени равного ему брата, признал себя младшим, уступил Москве некоторые земли, обязался всюду ходить с ним на войну…».
Была подписана мирная договорная грамота, ограничивающая прежде всего дипломатическую свободу Михаила. Но договор этот стал последним договором независимой Твери. Иван III «начал теснить землю и подданных Михаиловых». «Им [боярам] нельзя уже было, – говорит современник, – терпеть обид от великого князя московского, его бояр и детей боярских: где только сходились их межи с межами московскими, там московские землевладельцы обижали тверских, и не было нигде на московских управы; у Ивана Васильевича в таком случае свой московский человек был всегда прав; а когда московские жаловались на тверских, то Иван Васильевич тотчас посылал к тверскому великому князю с угрозами и не принимал в уважение ответов тверского…».
Тверичи, увидев, что Михаил им больше не защитник, перешли на сторону Москвы. Князья Андрей Микулинский и Осип Дорогобужский поступили на службу великому князю (первому он дал в кормление Дмитров, второму – Ярославль). Затем к Ивану поехали и многие другие тверские бояре.
Михаил Борисович хотел бежать в Литву. Он послал туда надёжного человека, но его задержали люди Ивана III. Они предоставили великому князю письмо Михаила к Казимиру IV, что было достаточным доказательством измены, ведь Михаил обещал не вступать ни в какие отношения с Литвой, а в письме ещё и «возбуждал Казимира против Иоанна». Михаилу не оставалось ничего другого, кроме извинений. Он отправил в Москву тверского епископа и князя холмского, но их не приняли. Иван III велел новгородскому наместнику, боярину Якову Захарьевичу, идти со всеми силами на Тверь, а сам 21 августа 1485 года выступил из Москвы «со многочисленным войском и с огнестрельным снарядом (вверенным искусному Аристотелю)».
8 сентября Иван III осадил Тверь и поджёг посад. Через два дня из Твери бежали почти все князья и бояре, оставив Михаила одного в этом гибельном положении. Он мог либо спастись бегством, либо сдаться Ивану. Михаил выбрал первое и бежал следующей же ночью в Литву. Только тогда епископ Кассиан, князь Михаил Холмский и другие князья, бояре и просто земские люди, до конца сохранявшие верность своему властителю, «отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему монарху России». Иван III запретил войску грабить город и окрестности. 15 сентября он въехал в Тверь и в тот же день даровал княжество своему сыну Ивану Молодому.
Михаил Борисович приехал вскоре в Краков к Казимиру IV и просил его оказать помощь в борьбе против Ивана III. Но польский король оценивал ситуацию здраво и видел, что Московское княжество уже не в том состоянии, что было при Витовте. Он отказал Михаилу, о чём и сообщил Ивану III.
Впрочем, Михаил Тверской получил от Казимира два небольших имения – «двор» Лососиная с Белавичами и Гощовым в Слонимском старостве и имение Печихвосты в Волынской земле. Известно, что он умер осенью 1505 года.
Михаил был женат дважды: первая жена – София Семёновна (? – 7 февраля 1483 г.), дочь Симеона Олельковича; вторая жена – внучка Казимира IV, великого князя Литовского и короля Польского. Сыновей не было ни в том, ни в другом браке. Династия тверских князей после смерти Михаила Борисовича, таким образом, прервалась.

Том;с де Торквем;да (также Торкем;да) (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании. Отличался особой жестокостью. Был инициатором преследования мавров и евреев в Испании.
Томaс де Торквемада родился в кастильском городе Вальядолид. Историк той эпохи Эрнандо дель Пульгар пишет о его дяде кардинале Хуане де Торквемаде, что «его дед и бабка были из рода обращённых в нашу святую католическую веру». Отец Томaсa Торквемады, так же носивший имя Хуан, был служителем доминиканского ордена, принимал участие в Констанцском соборе.
Получив богословское образование и отличаясь аскетическими наклонностями, Торквемада поступил в доминиканский орден. В 1459 году он стал приором монастыря Санта-Крус ла Реал, одного из основных монастырей в Сеговии, а потом – духовником кастильской инфанты Изабеллы. Он способствовал её возведению на трон и заключению брака с Фердинандом Арагонским, на которого также оказывал огромное влияние. Благодаря суровому и непреклонному характеру, религиозному энтузиазму и богословской начитанности, Торквемада подчинил своему влиянию даже папу. В 1478 году по прошению Фердинанда и Изабеллы папа Сикст IV основал в Испании Трибунал священной канцелярии инквизиции, а в 1483 году назначил Торквемаду великим инквизитором.
Главной задачей Торквемады было религиозное и политическое объединение Испании. Для достижения этой цели он реорганизовал и расширил деятельность инквизиции. В 1483 году Торквемада был назначен великим инквизитором Кастилии и Арагона, а в 1486 году – Валенсии и Каталонии. Хронист той эпохи Себастьян де Ольмедо называет его «молотом еретиков, светом Испании, спасителем своей страны, честью своего ордена». Имя Торквемады, как часть «чёрной легенды» Испании, стало нарицательным для обозначения жестокого религиозного фанатика.
Изгнание из Испании евреев (1492) и мавров (в 1502 году – произошло уже после его смерти) сопровождалось конфискацией имущества осуждённых инквизицией. Общее количество аутодафе (исполнений приговоров) во время Торквемады оценивается в 2200, половина из этого числа – соломенные чучела лиц, которые умерли до ареста или были вне досягаемости для инквизиции. Чтобы предотвратить пропаганду «ереси», Торквемада, как во всей Европе того времени, дал ход сожжению на кострах некатолической литературы, в основном из еврейских и арабских библиотек. Хуан Антонио Льоренте, первый историк инквизиции, утверждает, что за всё время, пока Торквемада возглавлял Священную канцелярию, светскими властями на территории современной Испании были сожжены заживо 8800 человек, 6500 сожгли фигурально после их бегства или смерти и подвергнуты пыткам 27000, хотя многие историки считают эти цифры завышенными (сам Льоренте считал эти цифры заниженными).
Благодаря же деятельности Торквемады как политика стало возможным объединение королевств Кастилии и Арагона в единое королевство Испания. Впоследствии Испания превратилась в одно из самых могущественных государств Европы, положила начало колонизации Нового Света, став «культурной матрицей» всей Латинской Америки. По сей день в латиноамериканских странах есть идиома, которую можно перевести как «мать-отечество». Этим словом обозначают Испанию.
По словам профессора РГГУ Н.И. Басовской: «Торквемада – великий инквизитор, видимо, он верил, что очищает людей от грехов. Спорят, что он подписал 18 тысяч приговоров или 20. Но в конце своей жизни он завёл охрану в 250 человек и плохо спал по ночам, жертвы ему грезились».
Однако следует помнить, что инквизиция сама по себе никого не сжигала. Она лишь «умывала руки», передавая еретиков светскому суду, который и выносил приговор.

Феофил – архиепископ новгородский (1470–1480). В 1480 году после подавления нового восстания в Новгороде Феофил был увезён Иваном III в Москву и здесь заточён в Чудов монастырь. Уничтожив самобытность гражданскую, великий князь Иван Васильевич покусился также и на церковную: злополучный владыка Феофил в середине 1483 года, находясь в заточении, должен был в угоду победителю подписать так называемую отречённую грамоту – «архиепископом не именоватися и в смиреннейших пребывати до последнего издыхания», после чего был освобождён и до конца жизни оставался в Москве. В 1484 году Феофил отправился в Киев на поклонение святым мощам, но по дороге скончался. Мощи его находятся в киевских пещерах.

Фридрих III (21 сентября 1415 г. – 19 августа 1493 г.) – король Германии (римский король) c 2 февраля 1440 года (под именем Фридриха IV), император Священной Римской империи с 19 марта 1452 года, эрцгерцог Австрийский с 23 ноября 1457 года (под именем Фридриха V), герцог Штирии, Каринтии и Крайны с 1424 года, король Венгрии (номинально) с 17 февраля 1458 года по 17 июля 1463 года (коронация 4 марта 1459 года), представитель Леопольдинской линии династии Габсбургов, последний император, коронованный в Риме и объединивший австрийские земли.
Фридрих III считается последним императором средневековья. Общий кризис органов управления империей, неэффективность имперской власти и практически полная независимость немецких князей, постепенно нараставшие на протяжении XV века, с наи-большей полнотой проявились в правление Фридриха III. Ему не удавалось ни собрать сколь-либо значительных денежных средств в Германии для проведения собственной политики, ни добиться укрепления власти императора. С другой стороны, Фридрих III не предпринимал никаких попыток реформ имперских институтов, сохраняя в новую эпоху Возрождения и создания национальных государств устаревшую систему взаимоотношений императора с князьями и имперскими городами. Против Фридриха III неоднократно выступали крупнейшие государства Германии, однако до смещения императора с престола дело не дошло, возможно, по причине незаинтересованности курфюрстов в преобразованиях.
Крайне незначительное участие проявлял Фридрих III и в церковных делах. Во время борьбы  Римского Папы с Базельским собором вмешательство короля в это противостояние было минимальным, что резко контрастировало с активностью его предшественника императора Сигизмунда. В 1446 году Фридрих заключил со Священным престолом Венский конкордат, урегулировавший отношения австрийских монархов и Римского Папы, остававшийся в силе до 1806 года. По договору с Папой Фридрих получил право распределения 100 церковных бенефиций и назначения 6 епископов.
В 1460-х годах начались непрекращающиеся набеги венгров на австрийские земли, которым Фридрих III, испытывающий хроническую нехватку денежных средств, не мог оказать действенного сопротивления. Австрия была разорена, а в 1485 году армия венгерского короля Матьяша Хуньяди захватила Вену и Винер-Нойштадт. Венгерские войска оккупировали Нижнюю и часть Верхней Австрии, а также восточные регионы Штирии, Каринтии и Крайны.
Лишь смерть Матьяша в 1490 году позволила освободить австрийские земли, что и было осуществлено сыном Фридриха Максимилианом. Он также добился заключения Пожонского договора, предусматривающего право Габсбургов на наследство венгерского престола после прекращения династии Ягеллонов. Успехи на венгерском направлении в конце правления Фридриха III были достигнуты только благодаря энергичным действиям его сына, в то время как сам император в конце жизни практически отстранился от политики.
Смерть герцога Карла Смелого открыла вопрос о бургундском наследстве. Огромные владения герцогов Бургундии, включавшие Франш-Конте, Ретель, Фландрию, Брабант, Геннегау, Намюр, Голландию, Зеландию и Люксембург, унаследовала единственная дочь Карла Мария Бургундская, которая вскоре вышла замуж за сына Фридриха – Максимилиана. Вхождение таких обширных и богатых земель в состав габсбургской монархии немедленно выдвинуло династию на первые места в европейской политике и послужило поводом для рождения знаменитого девиза дома Габсбургов: «Пусть другие ведут войны, ты, счастливая Австрия, женись!».
Тем не менее претензии на Бургундское наследство выдвинул и французский король. В 1479 году во владения Габсбургов вторглись французские войска Людовика XI, которые, однако, были разбиты в сражении при Гонгате. В 1482 году был заключён Аррасский договор, в соответствии с которым Франция получала собственно герцогство Бургундию и Пикардию, а Габсбурги сохраняли за собой все остальные земли бургундской короны.
В 1486 году конфликт с Францией возобновился в рамках войны за Бретонское наследство. На этот раз события развивались неблагоприятно для Австрии: в Нидерландах вспыхнуло восстание, а Максимилиан был пленён в Брюгге. За освобождение сына Фридрих III был вынужден согласиться на учреждение в Нидерландах адмиралтейства в 1489 году, что положило начало военно-морско-му флоту Голландии.
В 1469 году турецкие войска впервые вторглись в границы Австрийской монархии. С этого времени начались регулярные грабительские набеги Османской империи на земли Штирии, Каринтии и Крайны. В 1492 году в сражении при Филлахе австрийские войска под командованием Максимилиана разбили турок, однако это не ликвидировало османскую угрозу.
В царствование Фридриха III впервые начало использоваться сочетание букв AEIOU. Фридрих III никак не расшифровывал это сочетание, но позже появились утверждения, что незадолго до смерти он объяснил эту аббревиатуру – «Австрия должна править миром» (от лат. Austriae est imperare orbi universo). Эти претензии резко контрастировали с в целом провальным правлением императора, не сумевшего ни осуществить сколь-либо серьёзных преобразований в своих владениях, ни укрепить государственный аппарат. Были потеряны Чехия и Венгрия, оставлены имперские права на Италию. Австрия была разорена многочисленными внутренними конфликтами и войнами с венграми и турками. Финансовая система страны переживала затяжной кризис. Однако именно Фридриху III, организовавшему брак своего сына с наследницей Бургундии, удалось заложить основу будущей многонациональной империи Габсбургов, раскинувшей свои владения на пол-Европы.
Фьорава;нти Ридольфо Аристотель (также Фиораванти, Фиеравенти, Фиораванте) (после 1415 г. – не ранее 1486 г.) – итальянский архитектор, инженер. С 1475 года – в Русском государстве. Построил Успенский собор в Московском Кремле (1475–1479), участвовал в походах на Новгород (1477–1478), в «стоянии на Угре» (1480), походах на Казань (1482) и Тверь (1485) в качестве начальника артиллерии и военного инженера.
Родом Фьораванти из итальянского города Болонья, из семьи потомственных архитекторов, упоминания о которых встречаются в хрониках города с середины XIV века. Отцу Аристотеля, Рудольфо Фьораванти, приписываются такие значительные работы, как перестройка Палаццо Коммунале (Дворца Общины) после пожара и укрепление башни Аринго над дворцом дель-Подеста (Болонского муниципалитета).
Работа Аристотеля Фьораванти в Москве началась с разборки развалин Успенского собора, построенного ранее русскими зодчими Мышкиным и Кривцовым. Расчистка места для нового собора заняла всего неделю – за семь дней было полностью убрано то, что строилось три года. Снос остатков стен вёлся при помощи «барана» – дубового бревна, окованного железом, которое подвешивали к «пирамиде» из трёх брусьев и, раскачивая, били им в стену. Когда этого было мало, в нижнюю часть оставшихся обломков стен вбивали деревянные колья и поджигали их. Разбор стен мог окончиться и раньше, если бы рабочие успевали быстрее выносить камень со двора. Однако начинать стройку архитектор не торопился. Фьораванти понимал, что он не может не считаться с обычаями и вкусами русского народа, не должен искусственно переносить сюда привычные ему формы западной архитектуры. Поэтому, закончив закладку фундамента, Аристотель отправился путешествовать по стране для знакомства с древнерусским зодчеством.
Для возведения нового собора необходим был материал – белый камень, помимо оставшегося от разрушившегося храма. Древние разработки белого камня в Мячкове под Москвой были сочтены пригодными, и оттуда Аристотель начал получать строительный материал. Кроме того, нужен был прочный кирпич. Тот, что делали прежде, был плохого качества и фактически представлял собой древнюю плинфу, поэтому Фьораванти предварительно, до начала стройки, поставил кирпичный завод у Андроникова монастыря на берегу Москвы-реки; кирпич этого завода был качественнее старого и имел единый стандарт.
Фундамент Успенского собора был заложен на глубине двух саженей (то есть около 4,5 м), предварительно в грунт были вбиты дубовые сваи, что для московского строительства было новшеством.
С.В. Заграевский показывал, что основной инженерной идеей Фьораванти при возведении Успенского собора было включение в каменную технику кирпичных элементов (сводов, столпов, барабанов, восточной стены над алтарными апсидами) таким образом, что в целом постройка сохранила «белокаменный» (то есть для того времени «имперский») облик. Впервые в русской архитектуре появились и крестовые своды толщиной в один кирпич, и металлические внутристенные и проёмные связи. Благодаря возведению в алтаре дополнительных арок восточные компартименты храма фактически превратились в монолит, воспринимающий значительную часть нагрузки от колоссальных барабанов. Соответственно, появилась возможность возвести в центральной и западной частях собора относительно тонкие круглые столпы, что создавало ощущение цельности («зальности») и лёгкости конструкции.
Возводить стены начали уже в 1475 году, тогда же поставили внутренние столбы, на которые должен был опираться свод. Скрытые алтарной преградой восточные квадратные столпы Успенского собора были полностью кирпичные. Круглые столпы также выполнены из кирпича, но облицованы белым камнем. Сами стены собора были выложены в полубутовой технике из белого камня.
Собор был закончен к 1477 году, хотя оставалась ещё внутренняя отделка, которая заняла около двух лет. 15 августа 1479 года состоялось торжественное освящение собора.
Внешне Успенский собор очень близок к одноимённому собору во Владимире, который и был взят за образец, хотя отличается рядом архитектурных особенностей. Внутри же впервые в русской архитектуре огромный собор не был разделён на небольшие пространства, а, напротив, представал во всём объёме.
Роскошная живопись в основном была завершена ещё при жизни архитектора, а к 1515 году собор был полностью расписан изнутри. Росписи многократно поновлялись, а в 1914 году началась их реставрация под руководством учёных-исследователей.
Кроме Успенского собора, Фьораванти не строил других зданий на Руси, но есть основания полагать, что именно ему, знаменитому мастеру фортификационных работ, был заказан генеральный план новых стен и башен Кремля, которые планировалось возвести вместо старых, обветшавших белокаменных. Аристотелю приписывают устройство Пушечного двора (на месте нынешней Пушечной улицы). Также молвой ему приписывалось создание тайного подземного хранилища на территории Московского Кремля для легендарной библиотеки Ивана Грозного.
В 1478 году Фьораванти в качестве начальника артиллерии участвовал в походе Ивана III на Новгород и во время этого похода навёл очень прочный понтонный мост через реку Волхов. После этого похода мастер хотел возвратиться в Италию, но Иван III не отпустил его, а, напротив, арестовал и посадил в тюрьму после попытки тайно уехать. Но долго держать Фьораванти в тюрьме он не мог себе позволить, так как в 1482 году намечался поход на Казань, где инженер был необходим. После похода на Тверь в 1485 году имя Аристотеля Фьораванти больше не встречается в летописях, нет и свидетельств о его возвращении на родину. Вероятно, вскоре он умер.
Аристотель Фьораванти – мастер, прославившийся в России только одним произведением, но произведением, достойным множества любых других. Однако нельзя сказать, что кроме Успенского собора он не создал ничего выдающегося. Множество инженерных решений, предложенных им, оказали большую услугу строительству не только в Москве, но и значительно раньше – в Италии, где также сохранилось лишь одно его произведение.

Ходкевич Александр Иванович (ок. 1475 г. – 28 мая 1549 г.) – крупный государственный деятель Великого княжества Литовского, меценат.
Представитель литовского магнатского рода Ходкевичей герба «Ходкевич», сын  киевского воеводы Ивана Фёдоровича Ходкевича (ок. 1420 г. – ок. 1485 г.) и княжны Агнессы Софии Ивановны Бельской (ум. после 1496 г.). Через свою мать находился в родстве с династией Ягеллонов – троюродный брат великого князя Литовского Александра, короля польского Яна Ольбрахта и великого князя Литовского Сигизмунда Старого. Был выкуплен из татарского плена. Имел крупные земельные владения на северо-востоке Великого княжества Литовского с центром в Городке, в Подляшье (белорусско-польское пограничье).
В 1498 году Александр Ходкевич вместе со смоленским епископом Иосифом Солтаном основал православный монастырь в своём Городке, но в 1502 году монахи перебрались на Сухой Холм. На этом месте в 1510–1511 годах Александром Ходкевичем был построен Супрасльский монастырь. Константинопольский патриарх Иеремия издал специальный эдикт с разрешением на основание монастыря. Первой в подземелье монастыря была похоронена мать Александра Ходкевича.
В 1502 году Александр Ходкевич упоминается в чине конюшего дворного литовского. В 1506 году он получил должность маршалка господарского, которую занимал до 1547 года. В 1506 году ему было передано староство пуньское, позднее – староства берестейское (1529) и кнышинское (1530), также был державцей вилькийским и остринским.
В 1509 году после подавления восстания князей Глинских Александр Иванович Ходкевич был обвинён в связях с мятежниками, лишён всех должностей и заключён в темницу, где провёл два года. В 1511 году он был освобождён из тюремного заключения, ему были возвращены должности и родовые имения.
В 1544 году Александр Ходкевич получил должность воеводы новогрудского, которую занимал вплоть до своей смерти. 28 мая 1549 года Александр Иванович Ходкевич скончался и был похоронен в основанном им же самим Супрасльском монастыре.

Холмский Михаил Дмитриевич (ум. после 1486 г.) – последний удельный князь Холмский (после 1454/1456 г. – до 1485 г.). Представитель тверского княжеского рода Холмских. Рюрикович в XVII колене. Старший сын князя Дмитрия Юрьевича Холмского. Младшие братья – князья Даниил, Василий и Иван Холмские.
В 1450-х годах после смерти своего отца Михаил Дмитриевич унаследовал Холмский удел. Его младший брат Даниил в 1460-х годах перешёл на службу к великому князю Московскому Ивану III Васильевичу. Но Михаил Холмский не последовал примеру брата и остался на службе у великих князей тверских.
В августе 1485 года великий князь Московский Иван III организовал и лично возглавил большой военный поход на Тверское княжество. Последний великий князь Тверской Михаил Борисович (1461–1485) вступил в тайные переговоры с великим князем Литовским и королём Польским Казимиром Ягеллончиком, направленные против Москвы.
8 сентября 1485 года московские полки осадили Тверь и зажгли городской посад. 10 сентября из столицы бежали почти все князья и бояре, оставив великого князя Михаила Борисовича. Тверская знать прибыла в лагерь великого князя Московского и «била челом» о принятии на службу. 11 сентября Михаил Борисович ночью бежал из осаждённой Твери в Литву. Тогда тверской епископ Кассиан, князь Михаил Холмский и другие князья, бояре и простые люди, до конца сохранявшие верность своему правителю, «отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему монарху России». Иван III запретил войску грабить город и окрестности. 15 сентября он въехал в Тверь и в тот же день передал княжество своему старшему сыну и соправителю Ивану Ивановичу Молодому. Вместе с падением Твери прекратило своё существование и Холмское удельное княжество.
Зимой 1486 года князь Михаил Дмитриевич Холмский был арестован и отправлен в заключение в Вологду по приказу Ивана III за измену прежнему сюзерену Михаилу Борисовичу.

Шу;йский Василий Васильевич (Бледный) – князь, русский военный и государственный деятель. Представитель знатного княжеского рода Шуйских (из Рюриковичей). Старший из двух сыновей князя Василия Юрьевича Шуйского.
С 1478 по 1482 годы – московский наместник в Пскове. Затем он был наместником в Новгороде (1482–1487). В Казанском походе 1487 года был начальником войска.
В 1492 году князь В. В. Шуйский – первый воевода полка правой руки в походе русской рати на Северскую землю.

Шу;йский Василий Васильевич (Гребёнка) – великий князь Нижегородско-Суздальский. Внук Семёна Дмитриевича, основателя младшей ветви Шуйских.
После 1480 года не упоминается, вероятно, умер на месте последней службы, в Нижнем Новгороде.

Эмине;к Ширин – крымский карачи-бек, глава знатного рода Ширин, сын ширинского мурзы Тэгинэ-бея и младший брат Мамак-бея. Жил во времена правления хана Менгли I Герая.
В 1482 году Эминек был подкуплен королём Польши и великим князем Литовским Казимиром IV и уговорил крымского хана заключить мир с Литвой. Лишь энергичные действия московского правительства заставили отменить его этот мир. О дальнейшей судьбе Эминека известно мало.
Оглавление

Путём зерна (О романе Сергея Войниловича «Назорей») 3
Предисловие 5
Вместо пролога 10
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 11
Глава 1. Еврейская община Севильи. Немного об истории мессианских евреев в Кастилии 13
Глава 2. «Око за око» или милость? 19
Глава 3. Разговор Иосифа с профессором Пурбахом о том, как звёзды в знаках Зодиака открывают историю человечества 21
Глава 4. Георг Пурбах и Его величество король Фридрих III 28
Глава 5. Солнечные часы профессора Пурбаха – ключ к пророчеству о времени рождения Христа 31
Глава 6. Придворный астролог Пурбах и кардинал Виссарион. Смерть профессора Пурбаха 33
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 41
Глава 1. Последние дни независимости Новгородской республики. Труд-ный выбор князя Василия Васильевича Шуйского-Гребёнка 43
Глава 2. Два Василия 47
Глава 3. Беседа Иосифа со священниками Алексием и Дионисием об ожидаемом «конце света» 49
Глава 4. Иосиф отправляется в Киев с обозом купцов. Спасение им Тарасия Рукавого 55
Глава 5. О судьбах женщин в монастырях 59
Глава 6. О некоторых происшествиях на постоялом дворе Григория Путилина 65
Глава 7. Тайная Пасха новгородских вольнодумцев 73
Глава 8. Знахарство Тарасия Рукавова, и удивительное избавление его от лап медведя в Волковском лесу 76
Глава 9. Возвращение Тарасия в Новгород и знакомство его со священ-ником-вольнодумцем 82
Глава 10. Неприятный сюрприз для Тарасия, и нежданная помощь для Рукавовых 84
Глава 11. Тарасий Рукавов и вор – «Суд без милости не оказавшему милости» 88
Глава 12. Рукавовы и отец Дионисий. Время воздаяний 95
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 99
Глава 1. Судьбоносное письмо Ширинского бея в Стамбул 101
Глава 2. Возвращение хана Менгли Герая на родную землю 106
Глава 3. Долгожданная свобода хана Герая, и его встреча с Эминек-бей Ширином 110
Глава 4. Хан Герай и его братья Айдер и Нур-Девлет 114
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 119
Глава 1. Первая встреча Иосифа с архимандритом Киево-Печерской лавры Феодосием Войниловичем 121
Глава 2. Преображение монаха Прокла 129
Глава 3. О благодарности хана Менгли Герая 132
Глава 4. «Всевидящее око» нового правителя Крымского Юрта 134
Глава 5. Учение о Троице отца Алексия 138
Глава 6. О том, что может сделать милость с вором 141
Глава 7. Мессианский иудаизм об иконах, почитании Девы Марии и молитвах за упокой. Разговор священников Алексия и Дионисия с Рукавовыми 143
Глава 8. О том, почему «надобно родиться Свыше» 148
Глава 9. Соколиная охота старших Гераев 154
Глава 10. Разговор Иосифа и Нур-Девлета о том, как Коран свидетель-ствует об Иисусе 157
Глава 11. Невинный интерес к чужой вере и его последствия 162
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 167
Глава 1. Исполнение пророчества Иосифа 169
Глава 2. Вечеря в доме Рукавовых 174
Глава 3. Неожиданное сватовство Тарасия 178
Глава 4. Сон Василисы и королевский подарок 186
Глава 5. Разговор Иосифа и Тарасия о единстве мессианского иудаизма и православия 190
Глава 6. Спор митрополита Пеструча и архимандрита Войниловича о том, чья вера лучше: православная или католическая 198
Глава 7. Эминек Ширин с посольством от Крымского Юрта в Москве. Княжеский пир и медвежья охота 203
Глава 8. Разговор Иосифа и Тарасия о свадебных традициях 214
Глава 9. Если двое о чём согласятся просить Бога, то будет им… 218
Глава 10. Митрополит Пеструч интересуется Иосифом 224
Глава 11. Обручение Тарасия и Василисы 226
Глава 12. Василиса узнаёт об особенностях веры своего возлюбленного 233
Глава 13. Вера и любовь Тарасия 240
Глава 14. Бунт Новгорода против Москвы, и разлука обручённых 243
Глава 15. Спас невинным 247
Глава 16. Как московский князь Иван узнал о том, кому он обязан миром в Новгороде 252
Глава 17. Свадьба Тарасия и Василисы. Церковные и народные обряды 254
Глава 18. Учение – свет! 262
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 265
Глава 1. Рассказ архимандрита Войниловича о происхождении своего рода, и ключи к первым главам Апокалипсиса от Иосифа 267
Глава 2. Приглашение Иосифа в дом киевского раввина. Знакомство с Мазаль 273
Глава 3. О том, как Иосиф спас жизнь купцу-оружейнику 276
Глава 4. Иосиф о ключе к пророчествам Танаха о судьбах городов 281
Глава 5. Письма родителей и отца Алексия к Иосифу 287
Глава 6. Разговор Иосифа с киевским раввином Иаковом о том, как в Иисусе воплотилась история народа Израиля по закону «год за день» 288
Глава 7. Москва готовится к нашествию хана Ахмата 303
Глава 8. Почему – голубь? 307
Глава 9. Иосиф и Мазаль. Бальзам любви 312
Глава 10. Великий молебен в Москве. Проводы русской дружины 314
Глава 11. О рыцарских турнирах и подготовке Литвы к войне с Моско-вией 319
Глава 12. Обручение княжны Кобринской и князя Бельского на балу у королевы Эльжбеты. Заговор против короля Казимира 330
Глава 13. Осада Пскова ливонским орденом 334
Глава 14. Стояние на Угре 339
Глава 15. Безвыходное положение хана Ахмата. Долгожданный мир в семье Ивана III 344
Глава 16. Проза жизни и поэзия Иосифа 348
Глава 17. Ставка Ширинского бея в Подолье. Непростой выбор Эминека 352
Глава 18. Молитвенная жизнь правителей мира сего 354
Глава 19. Бегство хана Ахмата 360
Глава 20. Жизнь апостола Павла как ключ к притче о делателях. Рассказ Иосифа о конце второго Храма 364
Глава 21. Иосиф о Нагорной проповеди как ключе к хронологии апостольских посланий и о том, что напомнил верующим Дух Святой 371
Глава 22. Возвращение домой Олега Рукавого. Новое, как хорошо забы-тое старое 374
Глава 23. Ханука на Новгородской земле 377
Глава 24. Как стать повитухой. 382
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 389
Глава 1. Инквизиторы в еврейском квартале Севильи. Заговор раввинов 391
Глава 2. Кровавый ответ севильской инквизиции заговорщикам 397
Глава 3. Длинная рука Москвы. Бесславный конец хана Ахмата 402
Глава 4. Киевская масленица. Воевода Ходкевич раскрывает заговор князей против короля Казимира 405
Глава 5. Торжественная свадьба княжны Анны Кобринской. Побег Фёдо-ра Бельского 410
Глава 6. Олег Рукавов и Иосиф. Хорошие новости 412
Глава 7. Болезнь Зарры 414
Глава 8. Время тревог. Иосиф узнаёт о смертельной опасности для се-мьи раввина Иакова 419
Глава 9. Беда не приходит одна. Письмо Иосифу от его родителей из Севильи 423
Глава 10. Письма Иосифа 424
Глава 11. Лекарство для Зарры от господина Георгиуса 425
Глава 12. Чума в Севилье. Гибель Марии – мамы Иосифа 433
Глава 13. Похороны Марии 441
Глава 14. Возмездие для приора Альфонсо де Охеда 446
Глава 15. Неспокойные времена в Крымском Юрте. Заступничество тур-ков и предательство Ширина 449
Глава 16. Казнь князей Гольшанского и Слуцкого 453
Глава 17. Разговор архимандрита Войниловича и Иосифа о двойном исцелении тёщи Петра 456
Глава 18. Долгожданная встреча Иосифа и Олега. Проблемы любовной переписки 460
Глава 19. Проницательный лекарь Моше 462
Глава 20. Песня раввина Иакова 466
Глава 21. Подозрения митрополита Пеструча и выздоровление Зарры 471
Глава 22. Письмо Иосифа Мазаль, которое он передал ей через Моше 476
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 477
Глава 1. Нет ничего тайного, что не стало бы явным 479
Глава 2. Откровение лекаря Моше 483
Глава 3. Выбор раввина 488
Глава 4. Разговор Иосифа об исцелениях по Писанию с Мазаль на прогулке 491
Глава 5. Обсуждение Иосифом и Тарасием природы снов по Писанию. Иосиф отказывается от предложения великого князя Ивана 497
Глава 6. Приготовления к свадьбе. Письмо из Дамаска от Захарии, из которого Иосиф узнаёт о казни отца и смерти матери. Обвинения Иосифа в адрес Войниловича 503
Глава 7. Захват Киева Менгли Гераем. Тарасий и Иосиф попадают в плен к татарам 507
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 517
Глава 1. Иосиф обучает ханского наследника. Надежды и искушения во дворце Кырк-Ера 519
Глава 2. Разговор Иосифа и Тарасия о вере, неожиданное обретение ими долгожданной свободы 524
Глава 3. Последний бой воеводы Ходкевича 531
Глава 4. Иосиф в Дамаске 534
Глава 5. Гора Преображения 539
Глава 6. Встреча Иосифа с Мазаль в доме Захарии и о том, как раввин Иаков уверовал во Христа 542
Глава 7. Обретение свободы и смерть архимандрита Феодосия Войни-ловича 547
Глава 8. Прощание 551
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ 552









Литературно-художественное издание


Войнилович Сергей Вячеславович

НАЗОРЕЙ

Исторический роман

Издательский оригинал-макет подготовил А.М. Борзенко

Сдано в набор 22.06.17. Подписано в печать 16.01.18
Бумага офсетная. Гарнитура Arial
Формат 60x841/16. Усл. печ. л. 34,9. Уч.-изд. л. 37,6. Тираж 8 экз. Заказ 1
ООО БКИ «Везелица», г. Белгород, ул. Садовая, 92.