Состав тяжким ходом поднимался на затяжной уклон. За паровозом тянулся караван груженых рудой хопперов. Сегодня Санька впервые ушел помощником в дальний рейс, да еще в таком грузу. Было трудно дышать. Паровоз не тянул в горку.
– Ах ты, дубина чугунная! Чтоб тебя… Тащи давай! – выругался Санька и в отчаяньи пнул дверцу топки.
– Не ори, Санька! Сам-то сильно тащишь? Паровоз небось тоже живой, ему уход да лечение надобны, – машинист, или как его называли в депо, дядька Иван, был хмур и как-то особенно брюзглив с утра. – Хотя какое лечение старикам – все одно помрут! Так-то пристрелить его, кабы он лошадью был.
Поезд медленно взбирался на высоту, теряя ход. Клапаны и задвижки были изношены, вентили бесполезно топорщились, котел едва справлялся с нагрузкой.
– Чего вылупился? Бросай! – прокричал дядька Иван, перекрывая грохот стали и огня.
После минутной передышки машинист и его помощник вернулись к своей работе. Санька схватил лопату и принялся кидать уголь.
Окрестные деревни слышали горячее утомленное дыхание. По склону медленно и упрямо шел последний паровоз эпохи.
* * *
Штурману шел тридцать второй год. Он был капитан-лейтенант и по возращении домой ждал повышения и подумывал о переводе. О чем еще можно думать офицеру на четвертом часу ходовой вахты?
Полоска горизонта качалась. Вправо. Влево. Опять вправо. Карандаш катился по столу, но, не достигнув края, остановился и покатился в обратную сторону. Уже много дней подряд не утихала бортовая качка.
Шли Аравийским морем. Команда мучилась от жары и жажды. Горячий ветер обдирал лица сигнальщиков. Днем было невыносимо жарко, ночью было неприятно тепло, забортная вода не освежала, а липла мерзким сиропом и язвила ссадины. Всю питьевую воду израсходовали ещё в Красном море. Теперь, если удалось урвать ведро опресненной, то считай повезло.
Корабль следовал одиночным плаванием в Тихий океан. Был невероятный штиль: красивый и нечастый в этих широтах. Крейсер с полным боезапасом мерно пенил кильватер, менялись вахтенные, дежурные. Спящие подвахтенные, словно бревна, вяло перекатывались с боку на бок в своих койках в такт качке.
Штурман взял со стола карандаш, сделал отметку в вахтенном журнале, и, балансируя в попытках сохранить вертикальность, доложил о сдаче вахты.
* * *
Утка. Мясо для холодца. Фрукты. Какие ж фрукты… Мандарины! Яблоки. Винограду разве что? Картошка. Нет, картошка еще осталась. Свекла, морковь, горошек. Две банки. Селедки надо непременно. Капусту – чтоб уж два раза не ходить. Пенсия будет десятого числа, авось хватит. Хлеб кончается, надо хлеба еще. Ничего, дойду. Правильно, что вторую сумку взяла. Овощей-то надо. Осталось триста восемьдесят рублей. На четыре дня. Аня давно не звонила. А что ж, у меня все есть. Еды хватит. Порошок есть пока. Ничего. Хорошо, хоть снегу выпало. Мелочь, а вроде и праздник! А по телевизору обещали похолодание. А не холодно! Тяжеловато, конечно, с такими сумками. Не упасть бы, ишь намело. А то как буду подниматься, да сумки эти еще. Опять пульс поднялся, дойти б до дому скорее. Жарко. Сало! Сало забыла, дура старая. Домой, немного полежу и схожу. Ох, сердце выскочит. Народ небось смотрит, думает, кляча старая, из пасти пар идет. Идет… хорошо, что на своих ногах пока. Ничего, бог даст, еще поживу. Вот уж и подъезд виден. Немного отдохну. Сумки-то! Сперва надо холодец поставить, потом все остальное. Ничего, сейчас дома прилягу. Пусть варится покрепче. А завтра Анька приедет с мужем. Они всегда приезжают на Рождество.