(из цикла "Госпожа Журавлёва")
Это происходит где-то в апреле, мы с Ленкой женаты уже полгода. Пятничным вечером я приезжаю с работы. По пути покупаю разносолов к выходным: копчёную рыбку, тепличные огурчики, хороший сыр и кремовые пирожные - сладкоежка-тёща любит их без памяти. Про себя я по-прежнему зову тёщу «Журавлёва-старшая», хотя Ленка сменила девичью фамилию на мою.
Прихватываю нам с тёщей полдюжины бутылок тёмного пива. По моим прикидкам, сейчас Любовь Петровна должна быть дома, она приходит из офиса в половине пятого.
Ещё в прихожей я чую непривычно резкий запах освежителя. Особенно интенсивно аэрозоль распылён в туалете. Там царит такой дух «альпийской горной свежести», что хочется нахлобучить тирольскую шляпу и заблеять йодлем. Судя по всему, горным освежителем пытались отбить другой запах и я понимаю: в туалете недавно курили. Моя Ленка не курит, сам я курю исключительно на улице. Значит, табаком баловалась дражайшая тёща Любовь Петровна.
За полгода я всего пару раз видел Журавлёву-старшую с сигаретой. Оба раза тёща была пьяна в лоскуты. Она не переносит табачного дыма, если трезвая. Ага, кто-то из нас авансом отметил пятничный вечер?
Отношу покупки на кухню. На кухне всё чисто и вылизано. Это епархия нашей бесценной Любови Петровны, здесь вы даже невымытой чайной ложки не найдёте. Она крайне щепетильна в вопросах гигиены – и кухонной, и женской. Но где же тёща тогда выпивала? На работе, с подругами? Или успела помыть за собой рюмки-вилки?
Под батареей у окна блестит треугольный осколок тарелки, разрисованный еловыми шишками. Похоже, его пропустили во время уборки. Заглядываю в мусорное ведро – там топорщится целая стопка осколков, а на сушилке посудного шкафа опустели минимум три ячейки.
Утром свободных ячеек не было. Ну, понятно: Любовь Петровна наклюкалась по случаю пятницы, покурила в туалете и била посуду перед недовольной Ленкой. Даже идеальные тёщи позволяют себе определённые дамские капризы.
Жена Ленка дома отсутствует, дверь в комнату Любови Петровны закрыта. Немного подумав, я для проформы брякаю костяшками пальцев в косяк. Молчание. Не дождавшись ответа, вхожу в тёщины апартаменты.
Любовь Петровна лежит навзничь на своей обширной двуспальной кровати, она её скромно называет «вдовий топчанчик». «Топчанчик» застелен, тёща спит поверх покрывала, одетая в обычные «домашние обноски».
Под «домашними обносками» Любовь Петровна понимает лёгкие халатики до бёдер, открытые маечки, красивые колготки и прочие соблазнительные вещи. Ничего старого, рваного, линялого Журавлёва-старшая не наденет даже под угрозой ковровой бомбардировки. Она всегда привлекательна и нарядна, за это я её уважаю.
Вот и теперь тёща раскинулась передо мной в разметавшемся халатике, скорее похожем на эротичную комбинацию, раскрашенную дивным гавайским пейзажем. Полы халата едва сходятся на упитанном женском теле. Жёлтые павлины и красные закаты играют в прятки посреди лазурно-синих джунглей. Груди гордо возвышаются над постелью, будто два Мамаевых кургана.
Сдобные ноги Любови Петровны обтянуты колготками цвета коричневой яшмы. В окно спальни нахально таращится вечернее апрельское солнце. Свет пускает зайчики по лайкре, капрон на изгибах бёдер переливается штрихами морозного инея. Гавайский халат тёщи косо задрался до пояса. Вздымающийся крепкий животик под насыщенно-коричневыми колготками похож на черепичный свод обсерватории, отполированный ветром до зеркального блеска.
Ниже живота спящей женщины сквозь колготки проступают узкие трусики телесного оттенка. Они напоминают латинскую букву «V» и тонут в складках тёплой плоти, будто причальный волнорез в штормовом море. Отсюда я вижу, что колготки Любови Петровны чуть потёрты на внутренней стороне бёдер, но пока не до дыр, иначе тёща сразу выбросит их в ведро, к битым тарелкам. Вообще не понимаю баб, которые шастают в худых колготках. Журавлёва-старшая скорее вступит в «Единую Россию», чем натянет колготки с дыркой.
Из-за своей приятной полноты тёща при ходьбе держит ноги немного «иксом». Её звонкие капроновые ляжки постоянно трутся друг о друга и шумят, как мокрая тополиная листва. На мой вкус, это очень сексуальный звук. Все колготки у тёщи со временем пронашиваются и рвутся в одном и том же месте: с внутренней стороны бедра. Где им ещё рваться? На теле Любови Петровны нет острых углов, она вся круглая и гладкая.
Тёща мирно похрапывает, обратив прекрасное лицо к потолку. Белокурые волосы языками разбежались по бирюзовой наволочке. От Любови Петровны пахнет влажными колготками, перегаром и духами. Нотки чёрной вишни, лесной фиалки и сандалового дерева щекочут мне нос, будто я подошёл к цветущему деревенскому палисаднику.
Руки женщины неловко запрокинуты за голову и продеты сквозь ажурную спинку кровати из канадского клёна. За спинкой на запястьях тёщи застёгнуты наручники. Стало быть, она прикована к постели.
Теперь всё ясно. Антиалкогольная профилактика. На мамины загулы и скандалы Ленка реагирует всегда одинаково: фиксирует Любовь Петровну на койке и оставляет протрезвляться. Если мамочка слишком долго кричит и плюётся, Ленка может и кляп запихать. Впервые я увидел это в день знакомства с будущей тёщей. Подшофе Любовь Петровна становится буйной. Усмирить её способна лишь родная и единственная дочь. Когда Ленка крутит мамочке руки, Любовь Петровна податлива, как пластилин. Поносит дочку обсценными речевыми оборотами, но покорно даёт себя связать, хотя в полтора раза крупнее Ленки.
Приближаюсь к изножью кровати и затаиваю дыхание. Хоть во сне, хоть наяву, Любовь Петровна – выдающаяся натура. Девяносто килограммов груди, бёдер, губ и косметики, одетых в короткую гавайскую комбинацию с джунглями, тугие колготки цвета коричневой яшмы и наручники. Лифчик и бежевые трусики буквой «V» можно не считать, ввиду их микроскопических масштабов. В конце апреля Любови Петровне исполнится тридцать восемь.
Мне хочется дотронуться до лакированно-капроновой коленки, но удобный момент упущен: пленница проснулась.
- Чо я, отрубилась, што ли? – тёща зевает, возится, звенит цепочкой браслетов. – Блин, Ленка меня опять заякорила! Скока время? В шесть пятьдесят «Донья Разлучница» начнётся… Зятюшко, привет! Сымай уже нарушники! Руки надавило…
Любовь Петровна давным-давно живёт в городе, но у неё есть фишка: по-деревенски съедать буквы «щ» и «ч». Она говорит: «пошто?», «шшупать», «шшекотать», «нарушники». Я смотрю на тёщины оковы. У моей благоверной Елены - садомазохистские наклонности и внушительная коллекция средств фиксации рук и ног. Для пьяной Любови Петровны она выбрала не стандартные БК, которые отпираются палочкой от чупа-чупса, а кое-что похитрее. Запястья тёщи стянуты за кленовой спинкой кровати кандалами израильской модели. Изнанка стальных браслетов гуманно выложена пористой резиной, зато без аутентичного ключа или напильника «цахаловские» браслеты не открыть.
- Ты специально выбирала себе «вдовий топчан» с ажурной спинкой? – спрашиваю я. – Чтобы Ленке приковывать удобнее?
- А лучше, если Ленка меня к батарее прицепит, и жопой на полу сидеть буду? - практично ворчит Любовь Петровна. – Там от окна дует, лучше уж на койке полежу... Чо вылупился на тёщу, злыдень бесстыжий? Халат мне поправь!
С готовностью берусь за гавайскую комбинацию, которая символически несёт функции соблазнительного халатика. Старательно оглаживаю подол по контуру пышного женского тела, расправляю оборки на жирных бёдрах, выравниваю складки ткани на грудях-курганах… Занятие мне по душе, но его быстро пресекают.
- Ну-ну, зашшупался! – тёща зло сверкает мутными с похмелья голубыми глазами. – Пить мне принеси! И ключ от нарушников найди. Сначала пить дай. Морсику бы…
- Я пива купил, - говорю я. – И кремовые пирожные.
- Ах, зятюшко, золотой ты мой! – ликует Любовь Петровна. - Пива, пива хочу!
Нахожу на кухне коктейльную трубочку, наливаю в бокал пива. Ставлю бокал к тёщиной подмышке, сую изогнутую трубочку в жадные спелые губы. Лежащая Любовь Петровна приподнимает взъерошенную белокурую голову и в один присест высасывает пиво до дна.
Откинулась назад, блаженно рыгнула. Груди всколыхнулись, резко вдруг обострились запахи духов и потного тела.
- Иди за ключом, неча на меня пялиться. Куда его Ленка положила?
Безрезультатно шарю в нашей комнате, потом набираю номер супруги.
- Привет, ты уже дома? – щебечет Ленка. – Не пугайся, что мама в наручниках. Представляешь: прихожу в пять, она пьяна в дрова и курит на унитазе. Поругались с ней немножко. По кухне ходи осторожнее - она три тарелки передо мной об пол жахнула. Я подмела, но на полу ещё могут быть осколки. Мама кричала, что мы с тобой ей жизнь отравляем, всякого плохого про нас нагородила. Как она там, не очухалась?
- Проснулась арестантка, на волю хочет, - говорю я. – Где ключ-то?
- Подожди-ка… - Ленка чем-то шелестит. – Блин, вот он, я его с собой в кармане увезла! Только я её приковала, на кухню пошла прибирать, - и меня на работу вызвали! У нас дедлайн, заказчик просит срочно поменять хронологию рекламного ролика и сократить эфирное время на четырнадцать секунд. Мама сильно вопит? В туалет не просится?
- Нет, только пить ей принёс, - я не уточняю, что поил тёщу пивом.
- Дай ей попить, и пусть дальше лежит наказанная. Истеричка пьяная! Я постараюсь недолго, целую! - Ленка отключается.
- Ну чо, не мучь меня уже? – Любовь Петровна нетерпеливо выгибается на постели, требовательно сучит восхитительными полными бёдрами. – Сказала доченька, где ключ?
- Сказала, - вру я. – А что я буду иметь, если сниму твои… «нарушники»?
- Ха, продуманный… - тёща состряпывает самое умильное личико, какое умеет. – Да я ради зятюшки в лепёшку разобьюсь! Хочешь, покажу, где самогон от Ленки прячу? Выпьем с тобой, я лазанью сварганю, ась?…
- Самой-то не смешно? – журю я. – Взрослого мужика лазаньей подкупать!
Тёща беспокойно ёрзает, аккуратно расправленный мною халат вновь призывно задирается. Трусики телесного цвета дерзко высовывают на белый свет любопытный влажный нос.
- Чего тебе ещё-то, кот шкодливый? – осторожно спрашивает Любовь Петровна. – Говори да отмыкай браслеты, не томи пьяную женщину.
- Поцеловать, например, любимого зятя? – начинаю я. – Глубоко и вкусно…
Подозрительно ухмыляясь, Любовь Петровна облизывает яркие спёкшиеся губы.
- Поцеловать?... А пошто бы и нет? Ты ж мне как сын, зятюшко родимый? Нагнись, сейчас мы глубоко и вкусно… - тёща выразительно чмокает.
Не нравится мне её жеманный лисий тон. Как бы подлая Любовь Петровна зубами зятю язык не отхватила! Или щёку. Поразмыслив, я предлагаю:
- Планы меняются, отставить. Хочу, э-э… в голую грудь тебя поцеловать?
Тёща замирает. Прищуривается. Голубые глаза оборачиваются колючими льдинками – минус 451 по Фаренгейту.
- Груди моей заманулось? – нараспев шипит она, напрасно пытаясь высвободить руки из наручников. – Молодая жена надоела, старой тёщи захотел, иждивенец?
И гаркает так, что люстра качается:
- Пошёл вон! Только тронь меня за сиськи, всё Ленке расскажу!
«Расскажу Ленке» - козырный аргумент, с которым не поспоришь. Пожав плечами, я ухожу на кухню. Сажусь за стол допивать распечатанное пиво.
Через две минуты из тёщиной комнаты слышится:
- Зять? А зять? Поди сюда?
Молчу. Хлопком откупориваю следующую бутылку, прикладываюсь к горлышку.
- Зять! – не унимается тёща. – Паук! А-а-а! Паук по мне ползёт! Убери его!
- Будет врать-то? – я захожу в спальню. Букет цветущего палисадника опять оглушает обоняние: чёрная вишня, сандал, влажная одежда толстой прикованной женщины. – Где твой паук?
- Убёг, мохнатый! Пиво втихомолку жучишь, а тёщу по бороде? - пеняет Любовь Петровна. – Гони стакан с трубочкой, жид!
Второй бокал тёща выдувает быстрее, чем я кладу ей в горящие губы пластиковый мундштук. Опускает затылок на бирюзовую подушку, играет бездонной грудью. Два Мамаевых кургана тяжело ходят под халатом.
- У меня живот чешется, невмоготу, - хмуро ворчит женщина. – Где колготки кончаются, прямо под резинкой. Раскуёшь ты нарушники, сволочь астраханская, или нет?
- Ленка велела: пусть мамочка лежит наказанной до её прихода, - правдиво отвечаю я. Факт, это Ленкины слова! – Или жди, или попроси меня как следует. Показывай – я отзывчивый, почешу.
Любовь Петровна вздыхает, ворочает Мамаевыми курганами, но поскольку вынуть руки из браслетов невозможно, она сдаётся:
- Садюги вы оба!... Чо лыбишься? Хрен с ним, почеши! Разрешаю…
Сажусь рядом с кипучей, обтянутой, ароматной тёщей. Моя рука скользит ей под пояс коричнево-яшмовых колготок, гладит и теребит купол тёплой влажной плоти.
- Туда, чуть левее спустись… - координирует с подушки распластанная Любовь Петровна. – Во-от, ниже... Ага! Всё, порядок. Свободен…. Свободен, говорю! Убирай грабли, куда ишо полез?
Женщина в наручниках нервничает не зря, потому что я сдёргиваю с её монументальной груди отворот халата вместе с чашечкой тонкого бежевого бюстгальтера. Из-под чашечки обрадованно выплывает белый сливочный курган. Обольстительная Любовь Петровна имеет пятый размер груди, не меньше.
На вершине кургана торчит напряжённый сосок, похожий на миниатюрного пластмассового солдатика в стойке «смирно». Обхватываю его ртом, сжимаю массивную грудь рукой. Другой рукой берусь Любови Петровне между ляжек – точно за вытертый «островок» на капроновых колготках. Ребро моей ладони погружается в Любовь Петровну через трусики. Они намокли как посудная губка. Под трусиками всё горячее, сырое, пульсирующее.
Мой сексуальный блицкриг длится ровно две секунды. Опомнившись, тёща разражается ядрёным сельским матом.
- Куда, растуды тебя и разэдак?... Ах ты маньяк грёбаный! Ленка! Люди! На помощь!... Насилуют!
Прикованная женщина подбирает ноги к груди, пытается пнуть меня круглым коленом в челюсть, но не достаёт. Увернувшись, быстро выдёргиваю руку из жаркой промежности тёщи, боясь, что она сдуру зажмёт мне кисть ляжками и сломает.
В воздухе мелькает величавый зад в литом коричневом капроне с узкой полоской трусиков. Трусики походят на флажок в виде латинской буквы «V» телесного цвета, попавший в тиски между двумя мельничными жерновами. Задыхаясь от бессилия, пристёгнутая Любовь Петровна вхолостую мотает коленями, плюёт в меня снизу и попадает в воротник рубашки.
- Кыш отсюда, змей подколодный! Всё Ленке расскажу! Развод и тапочки по почте! Ты чо творишь? За трусы тёщу хапаешь?
- А давай я на тебе женюсь, Любовь Петровна? - я рукавом вытираю с рубашки липкий похмельный плевок. – Сейчас откручу от кровати спинку с твоими руками в кандалах и повезу на такси вместе с ней. Поедешь, как есть, в этом же халате и колготках, и будешь смотреть, как мы подаём два заявления. Первое – на мой развод с Еленой Степановной, второе – наше, на регистрацию в ЗАГС. Пойдёшь за меня замуж?
- Пошла бы! – внезапно говорит с постели Любовь Петровна. – Где ж ты раньше был, поросёнок? Пошто в Ленку вцепился?
Мне кажется, я ослышался. Бутылка пива сыграла со мной злую шутку? Или от ароматов палисадника с чёрной вишней начались галлюцинации?
Журавлёва-старшая усмехается, довольная моей реакцией.
- Ну и рожу скроил, зятёк!... Да, пошла бы за тебя! Но поздно. Тю-тю! Если ты, сука, Ленке о разводе заикнёшься – прокляну и задушу, понял? Вот тебе, гаду!
И снова плюёт в меня, угодив в нагрудный карман. Это уже чересчур.
- Слушай, Любовь Петровна, мне надоело! – ору я. - Плюнешь ещё раз - сниму с тебя трусы с колготками и запихаю в хайло!
Я срываю рубашку и остаюсь с голым торсом. Её, заплёванную, теперь только в стирку. Но струхнувшая тёща решает, что я раздеваюсь перед суровой и беспощадной расправой над нею, крепко прикованной к спинке вдовьей кровати. Возможно, расправа кончится пытками и увечьями. Когда в мужика долго плюют, он звереет.
- Не надо драться! Снимай, - вдруг обречённо торопится Любовь Петровна. – Снимай мне колготки с одной ноги - и бегом сюда… пока Ленки нет.
Я опять не верю своим ушам. Все полгода со дня женитьбы я воображал, как попадаю к своей нахальной, симпатичной тёще в постель и вытворяю с ней чёрт знает что, а дошло до дела - и меня настиг краткосрочный ступор. Бывает.
Тёща в кровати видит моё замешательство и тоже чуток сатанеет.
- Особого приглашения ждёшь, ирод? Снимай с меня колготки и иди сверху! Ой, головушка моя многогрешная!...
Опасаясь подвоха, приподнимаю полную ногу Любови Петровны и целиком высвобождаю из трескучих, блескучих коричневых колготок. Следом спускаю с неё трусики телесного цвета. Они повисают на крупной ляжке тёщи, будто марлевая нитка вокруг ствола африканского баобаба. Любовь Петровна сердито пыхтит, но не сопротивляется.
- Бегом! Бегом! Не тормози!
Принимаю упор лёжа и неуверенно целую прикованную женщину в алые губы, похожие на дикорастущий тюльпан Фостера. Тёща не отвечает на поцелуй, но и не кусается. Она подавленно молчит и жмурится.
Я вхожу в неё безо всяких прелюдий. Потная и сырая после тесных трусиков, Любовь Петровна явно не нуждается в прелюдиях. Она бурлит ниже пояса, как весенний водоворот, прогретый солнцем. Подол её гавайского халатика купается в брызжущем женском соку.
Приняв меня внутрь, женщина глухо ахает и вцепляется скованными руками в ажурную спинку так, что пальцы белеют. Наши тела соединяются.
- Сбылась моя мечта, - вырывается у меня от избытка чувств.
- Моя тоже… - неожиданно и прерывисто стонет Любовь Петровна и начинает яростно бить меня снизу тазом.
Просто вечер сюрпризов! Я ускоряю темп. Крепко обнимаю раздвинутые могучие бёдра. Грузная женщина, соблазнительная тёща покорно смотрит на меня из-под опущенных ресниц. На ресницах, словно ёлочные игрушки, дрожат капли пота. А с губ её летят невероятные слова:
– Долго ты запрягал, зятёк…. Я уж перед ним и присяду, и привстану, за собой везде таскаю... Хожу, заигрываю… Железная я, что ли? И совестно, и манит. Давай!... Не жалей меня! Резче, а то Ленка нам устроит!…
- Ты румяная и гладкая, как матрёшка, - говорю я с неуместной нежностью, ожидая, что вот-вот в квартиру энергично вбежит жена Ленка, и это станет финальной фразой в моей жизни. Для эпитафии на надгробном камне было бы не слишком удачно.
«Вдовий топчанчик» кряхтит. Мы бешено колотимся в ритме дэт-метал.
- «Матрёшками» своих сучек на работе называй, - чётко произносит Любовь Петровна и снова хрипит не известными науке междометиями. – Лыу!... Оу!... Иа!... Матрёшками, русалками, кисоньками… ах!... а меня, будь любезен… ах!... только по имени… ненавижу клички… А-а-ах!!!... Да!...
- Мешают наручники, Любонька? – в полубреду спрашиваю я. Моя спина работает так, словно сваи в тёщу вбивает, – Я пошутил, у меня нет ключа. Ленка нечаянно увезла в кармане.
Любовь Петровна косится голубыми глазами кверху, будто желая удостовериться, что её руки по-прежнему надёжно прикованы за головой к ажурной спинке. Тяжело дышит, сглатывает и расслабляется.
- Ничо… так даже шибче забирает… - шёпотом признаётся она, нанизываясь на меня. – Возбуждают нарушники… Без них бы, может, вовсе тебе не далась…. Мы, кураховские бабы, своебышные… Давай уже не отвлекайся, маньяк! Ленка на подходе…
И, верная себе, добавляет вредным голосом:
- Кто в нарушниках – тот перед Ленкой не виноват. Это ты меня насильничаешь! Резче, лодырь! Воду, что ли, боимся расплескать?!... Ай!... О-о!... Ам-ма!...
Я занимаюсь любовью с Любовью Петровной, как только могу. Бешеной, стихийной, краденой любовью, которая без отчества. Тут не до каламбуров. Журавлёва-старшая даже в наручниках живописна и хороша. Она воет изголодавшейся росомахой. Она лязгает золотыми зубами, хватая душный воздух спальни, и визжит взахлёб. Легко вскидывает мне навстречу девяностокилограммовое тело. Молотит меня пятками по спине – одна пятка босая, другая обтянута капроном цвета коричневой яшмы. Бежево-телесные трусики болтаются на ляжке у меня подмышкой.
- Больше года назад последний раз с мужиком спала, - откровенно бормочет Любовь Петровна в промежутке между криками и снова воет. «Вдовий топчанчик» трясётся под нами, будто неисправный компрессор тягача-рефрижератора.
- Попробуй заведи нового – зарежу обоих к чёрту, - ласково шепчу я, закрывая женский воющий рот своими губами. – Я хочу тебя с самого первого дня, тёща моя драгоценная…
- Думаешь, Любовь Петровна - святая? – хрипит тёща, которая старше меня всего на девять лет. – Как Ленка в отъезде – каждую ночь тебя в койку жду, филина лупоглазого!... Но знай, зятёк: забл@дуешь от Ленки с кем-то, кроме меня, - скормлю твои яйца собакам!… Ах!... О-ой!...
- Мне нужны только ты… и Ленка, - говорю я, не задумываясь.
Мне некогда задумываться. Наверное, эта реплика взяла бы гран-при в конкурсе на самое дебильное постельное изречение. Но тёщу оно устраивает.
***
…Отдав друг другу всё, что у нас было, мы застываем на несколько секунд и медленно разлепляем тела. Время поджимает. Мы страшно нагрешили, но внеурочное возвращение Ленки будет куда страшнее.
- Не время миловаться, зятёк, - деловито распоряжается подо мной Любовь Петровна. – Живо промокни меня салфеткой, колготки обратно надень. Думаешь, Ленка поверит, что я в нарушниках сама их стянула?
Быстро уничтожаю следы своего пребывания в тёще и на ней. Тысячи раз мне доводилось снимать колготки с женщин. Надевать же их на дамские ноги я не умею, но под руководством Любови Петровны приходится освоить данную премудрость.
Привстав на «мостик» и лёжа на лопатках, пока я задраиваю её голую ногу в холодящий коричневый капрон, грузная женщина руководит процессом натягивания колготок на свою «баскушшую» задницу. Прежде чем щёлкнуть резинкой вокруг женского живота, успеваю поцеловать Любовь Петровну в обе ляжки. В левую, облитую капроном цвета яшмы в морозном инее, и (в ещё обнажённую) правую.
По мощному телу Любови Петровны проходит лёгкая судорога. Женщина выворачивает голову вбок, впивается зубами в собственное пухлое плечо.
- Отвянь, настырный, - полуобморочно стонет она. – Я сейчас ишо захочу, а жене Ленке чо на ночь оставишь? Стихи ей в койке читать будешь, придурок?
Гляди-ка, о дочери заботится! Даже в постели Любовь Петровна остаётся рациональной и хозяйственной дамой!
Когда все следы убраны, тёща устало приказывает:
- Неси пива! Иссохлась вся. Ждём десять минут. Если Ленка не придёт, отпускай в туалет. Ключ от нарушников у меня в изголовье, расцепишь.
Оторопело заморгав, сую руку под бирюзовую подушку. Там действительно лежит маленький серебристый ключик. Тёща усмехается.
- Ленка меня который год нарушниками воспитывает. Видишь, как-то скоммуниздила ключ, Витька-слесарь мне копию сделал. На случай, если лежать невмоготу станет.
- Чего же раньше молчала? – я недоумённо верчу кустарный ключик на указательном пальце. – Ломала тут комедию: «пить принеси, почеши, поухаживай…»
- Зятюшко, а ты не рад? Разве я дала бы тебе без нарушников, филин лупоглазый? У меня характер!... С крещеньицем! Ох, послал Бог любовничка… не выходя из дома!
И взмокшая Любовь Петровна в кандалах хохочет удовлетворённым смехом коварной женщины.