Снова позвонила Феня, и суток не прошло:
- Сонь, привет, ну как? Не передумала? Муж хочет с тобой поговорить.
- Здравствуйте, Софья Леонидовна, - голос ей не понравился, тягучий, вкрадчивый, Яков называл зятя недоделанным. – Я не хочу вас пугать, но у нас есть право на долю в квартире, как вы знаете, сын Яша – инвалид и несовершеннолетний, любой суд станет на нашу сторону.
Дочь сразу вникла в суть:
- Ты, мать, не слушай их, квартира куплена, когда вы уже состояли в браке, все твое.
- Но там слабоумный мальчик.
- Ну, если внуков захотела, делись с ними.
- Я своих дождусь.
- Не дождешься, я рожать не собираюсь, у Мишки тоже детей не будет.
- Почему не будет?
- Какая захочет рожать от ненормального, если только сама такая же. И кто родится? Фенькин Яшка есть и хватит.
Сын не вник, как обычно, сказал только, что будет молиться.
Ждала сочувствия, но на просьбу переехать к нему, вдвоем легче и не так одиноко, ответил: пока не время. А когда оно наступит? - Когда знак будет. - Какой знак? Откуда? Сын терпеливо ждал, когда она умолкнет, повторив обычное: «Я буду молиться», отключался.
И до разговора с зятем она не сомневалась, переезд неизбежен, иначе Феня не даст ей покоя.
Естественно, страшилась, уже привыкла жить на одном месте. От переездов запомнился ужас, который испытывала, когда просыпалась ночью на новом месте и не могла вспомнить, где дверь, где туалет, где она сама и где ее дети. Натыкалась на стены, пытаясь нащупать включатель. Замуровали! – пугалась она.
В школе ненадолго отпускало: не всегда предсказуемые детишки заставляли быть в тонусе. Но дома тоска усиливалась по мере того, как, начиная с прихожей, хаос возрастал: у порога росла гора обуви, на вешалках одежды наслаивались на одежды, и не было сил навести порядок. Ни смотреть телевизор, ни читать, ничего.
На улицах взгляд ее фиксировал грязь, обрывки объявлений на столбах, темные одежды прохожих, было много мигрантов со смуглыми лицами. Редкие светлые и яркие пятна вспыхивали и пропадали, - их поглощала темная масса.
Она не белая расистка, одинаково ко всем относилась, да и сама была смуглой, и всегда поощряла в школе дружбу светло- и темнолицых, с разным разрезом глаз, какая разница, главное – человек хороший. Радовалась, что детям не прививался национализм. Но сейчас, от преобладания на улицах выходцев с юга казалось, что она в чужой стране, и от этого чувство одиночества усиливалось до отчаяния.
Ночами просыпалась от собственного крика и не могла понять, то ли она кричала, то ли ей это снилось.
Для борьбы с бессонницей заставляла себя вечером идти на прогулку. Тепло одевалась и часами вышагивала от метро до школы, иногда переходила по переулку на параллельную улицу. Зима никак не устаканивалась, было слякотно: то таяло, то подмерзало. На утоптанных грязным снегом тротуарах ботинки скользили, иногда она падала. Дул сильный ветер, прохожих почти не было, только те, кто выгуливал собак. Для разнообразия срезала углы, попадала в незнакомые дворы, с ней здоровались, она механически отвечала и делала вид, что спешит по делу.
Что на улицах, что дома неуютно и сумеречно. При Якове всегда был яркий свет. Она поменяла лампочки в прихожей и в трехрожковой люстре в комнате, но света не прибавилось. Ложилась в постель и прислушивалась к капели из кранов, к журчанию воды в унитазе. Мерзла под теплым одеялом и пледом сверху. Засыпала, лежа на спине. Раньше в такой позе начинала похрапывать, и Яков иногда будил ее, поглаживая живот. Теперь будить некому. По утрам болела голова.
Как-то проснулась на обрывке фразы, запомнилось: «Без прикрытия». Слово привязалось. Она шептала: прикрытие, покрывало, покрытие, - и ощущала прилив тепла к щекам, шее, груди и низу живота.
Лежала без сна, и поток воспоминаний захлестывал: навсегда ушедшие всплывали сквозь густой ползучий туман настоящего.
Неспособность сосредоточиться от недосыпания помогала выходу из глубин памяти давно забытых, но таких ярких картин, просто удивительно, что вспоминались звуки, ощущения, болезненные и приятные, слова и фразы, выражения лиц. И что-то пугало до ужаса, как участницу прошедшей войны: наступила мирная жизнь, а страх с каждым днем, месяцем, годом усиливался, пока смерть не обрывала все.
Обрывки фраз, картины, независимо от ее воли возникали и исчезали, как прерванный фильм, - с памятью не так все просто, как пишут ученые, ведь если мы постоянно переписываем прошлое, что же тогда всплывает? Видимо, давно забытое возвращается, когда боишься думать о настоящем и приходишь в отчаяние от беспросветного будущего.
Она ворочалась, быстро уставая лежать в одной позе, наконец, под утро засыпала, как проваливалась в обморок. Однажды проснулась ночью, показалось, что кто-то смотрит на нее. Как ни всматривалась в темноту, ни тени, ни фигуры.
Утром открыла глаза и увидела желтое пятно, где раньше висел Декарт. Пришлось перебираться на кровать, несмотря на то, что на диване тоска по Якову была не такой сильной.
Одно время записывала сны, после того, как послушала лекцию преподавателя психологии из университета. Красивая женщина, относительно молодая, кандидат наук посоветовала обращать внимание на сны, они подскажут, если есть какое-то неблагополучие в организме.
Записывала, если снилось что-то необыкновенное, что кое-что добавляла для стройности сюжета.
Якову ничего не снилось.
- Сон? – недоумевал он, - Я закрываю глаза, занавес опускается и все.
- Но ведь ты художник, у тебя богатое воображение и тебе никогда не снились сны? – удивлялась она.
Он пожимал плечами.
- Не знаю, не обращал внимания, я же не «венский колдун».
Он много читал, в том числе и «венского колдуна», но любимой книгой была «Игра в бисер», читал ее в подлиннике на немецком языке. В переводе на русский случайно купил у какого-то страдающего похмельем чудика на улице. Чудик на прощание выразил удивление: «Вы, в самом деле, будете такое читать?»
Книгу Яков предложил почитать ей, конечно, согласилась, встретились в центре. Неспешная прогулка по тихой набережной, заинтересованные взгляды прохожих, уж очень заметная пара: высокий мужчина и рядом юная девушка. Взгляды были так выразительны, особенно пожилых женщин, что Яков начинал слегка заикаться и переводить разговор на тему никчемности, а то и зловредности старческого возраста. Софья смеялась, все там будем.
Эрос витал в воздухе.
Дома сразу открыла книгу и стала читать, не отрываясь до следующего вечера, благо, было воскресенье.
Казалось, что все поняла, все-все. Она долго восторгалась и благодарила его за книгу.
- Очень рад, что понравилось, - не восторг, не восхищение, он был неспособен на проявление сильных чувств, но дал понять, что ее интеллектуальным способностям добавилось немало очков.
* * *
От одиночества чуть ли не каждый вечер звонила сыну, он не всегда отвечал, часто отключал телефон, она все названивала. Диалога не получалось, что бы она ни говорила, слышала на прощание неизменное: «Я буду молиться». Не выдерживала, кричала, что нуждается в его сочувствии, она, а не мифический бог, ей нужна помощь, а он даже не может найти слов утешения. Что ей его молитва, если она так одинока. Сын напоминал, что у нее есть работа. Но работа не избавляет от одиночества.
На вопрос, чем он занимается, отвечал: духовными практиками. Она зачем-то стала спорить:
- Если есть бог – создатель, творец человека, скажи, зачем ему было создавать вселенную? Для чего все эти звезды над головой?
- Не человек – главное. Замысел бога для нас непостижим.
- Зачем тогда все эти науки: физика, астрономия?
- Постигать бога. Другого пути у нас нет.
Разговор глухих. Не подался ли он в монахи? Ведь когда-то мечтал об этом.
Чтобы успокоиться, включала записи Мары и подолгу слушала ее глуховатый голос.
« Порой я устаю так, перебирая прошлое, что начинает ныть все тело, ломить кости, а сердце бьется как птица в тесной клетке. Потом долго восстанавливаюсь. В моем возрасте надо двигаться. И голову держать в порядке, а не попадать в джунгли прошлого, в тиски переплетенных и скрученных прочными узлами лиан, вот-вот тебя придушат. Все эти ветви и ответвления необходимо на корню уничтожать. Но тогда ничего не останется. Вообще ничего. Ведь моя теперешняя жизнь состоит из снов воспоминаний.
Да еще делюсь, старая, с теми, кто меня слушает. Или будет слушать, когда меня не станет.
Они пришли ко мне на старый Новый года, у Сони были каникулы, наговорила я им вместо «Голубого огонька», навспоминала, болтливая старуха, хоть бы Яша меня остановил. Сам виноват, знал ведь, что после шампанского из меня так и льется словесный понос. Не придут больше ни на какой праздник и будут правы.
Я им даже свой странный сон рассказала, приснился на первое января. Перед сном заставляла себя запомнить куриными мозгами, что завтра наступит четвертый год нового столетия, - дожила. Приснилось нечто вроде зоопарка, мужчина в клетке обратился к публике: «Отдам все диски и кассеты с записями фильмов и музыки, только вытащите меня отсюда». В соседней клетке сидел медведь и с интересом за нами наблюдал. Я знала, почему мужчину посадили туда. Он ехал в поезде, не доел пирожок, сунул в чемодан, и запустился фейерверк (вез подарки детям на Новый год), красивый, расцвеченный всеми цветами радуги. Конечно, перепугался, выпрыгнул на ходу из вагона и побежал по заснеженному полю, а из чемодана вырывались искры. Мужчина все петлял по полю, пока его не поймали и судили, как террориста. Я проснулась и подумала: за решетку в нашей стране легко попасть.
Мать советовала: «Марочка, учись или на врача, или на художника. Полезные профессии на случай посадки, ведь надзиральня болеет тоже и еще любит картинки смотреть. Знающие люди врать не станут».
Для врача у меня слишком буйное воображение, поэтому выбрала второе и окончила художественное училище – по заветам матери».