Эту запись Яков хотел сократить, удалив кое-что, но не успел.
«После шока от известия, что умер Боря, нет, этого не может быть, ведь ему еще жить и жить, я больше не услышу его голос по телефону, не буду надеяться, что мы встретимся, накатывала такая тоска, что никакие сцены ада не сравнятся с переживаниями.
Ни с чем несравнимая пустота в душе, когда кого-то близкого забирает смерть. И думаю, что животные, особенно собаки, переживают нечто подобное.
Никитична ничего умнее не придумала, чтобы отвлечь меня, стала пересказывать передачи о вселенной, особенно ей нравятся черные дыры. Меня передергивает, когда она рассказывает, что они способны затянуть любую звезду и распылить, уничтожить, превратить в ничто. В последнее время астрономы считают, что эти дыры не так пусты, как считалось раньше. Я спросила: и что из того? Как? Ты не понимаешь? – закудахтала она, - обнадеживает, что смерть не так проста, как видится нам – атеистам. В огороде бузина, а в Киеве дядька, но я с ней спорить не стала. Утомительное занятие, спорить двум маразматичкам.
Письма от Бори, которые я часто перечитывала, убрала в кладовку, сняла его портрет, так мне было тяжело. Но стало раздражать пятно, ярко-синее на выгоревших обоях. Пожаловалась Яше, он посоветовал что-нибудь повесить, можно из его работ, полная кладовка их, надо было, чтобы он выбрал. Мне трудно передвигаться, даже Никитична не тревожила, стучала, только когда слышала за стенкой шарканье моих тапок.
Он обещал прийти с Соней. А мне тогда не хотелось видеть их вдвоем: когда она подходила к окну посмотреть на березы, а он вставал рядом и обнимал ее, все внутри переворачивалось. Да, зависть, да, сама виновата, не настояла, чтобы Боря жил со мной, все чего-то ждала.
Яша оказался смелее, после смерти Раисы пришел ко мне и признался, потирая лысину: «Ты будешь смеяться, конечно, смешно, но никуда не деться, трухлявый дуб опять зазеленел». И мне стало все ясно. Не помню, что ему ответила, что-то вроде: против природы не попрешь, - хотя какая тут природа, если детей они не собирались заводить. И порнографией не назовешь: что-то глубоко человеческое, то самое, без чего мы все погибнем.
Пожалуй, я завидовала их счастью, но справлялась с этим чувством, пока не умер Боря.
Яша был занят, послал ко мне Соню, она обрадовалась, с удовольствием пороется в кладовке, может, что-нибудь из рисунков возьмет, да, пусть берет, что ей понравится.
Надо такому случиться, ведь я совсем забыла, старая, она вытащила из кладовки белую лошадь, похожую на птицу и на Дусю одновременно.
Реакция была, еще какая!
- Это что, лошадь? Розовая лошадь, а как на Дусю похожа! Давно у вас?
Я растерялась, помнила, конечно, Дуся позировала ему здесь, в этой квартире, он писал ее портрет маслом, а лошадь – так, в удовольствие, Дусе не показал, чтобы не обидеть, чай не птица – лебедь. Но Соне об этом знать ни к чему, Яша бы не простил, если бы я ей рассказала.
- Не помню, - соврала я, - хотя нет, он тогда стены общепита разрисовывал.
- Да, хвастал, что пасется на вольных хлебах. Я была у них в мастерской, тогда курсы повышения квалификации проходила в пединституте, зашла к нему после занятий, купеческий дом, - она задумалась, - кажется, снесли его, впрочем, не знаю точно.
Время было такое, голодное, поэтому не удивительно, что Яша обрадовался, когда я его сосватала артели художников, Гоше да Митяю, заказы так и сыпались из общепитов. И Яше посытнее: при своем росте он ел много хлеба. У него была привычка каждый день покупать две булки серого хлеба, плохо испеченного, но самого дешевого. Все не съедал, резал на кубики и сушил. Угощал меня, я с удовольствием грызла сухарики с ним на пару. Хлебный магазин был на центральной улице, и он выстаивал утром огромную очередь, я как-то попыталась тоже в ней постоять: очередь занимала даже проезжую часть и по-змеиному закручивалась у входа.
Соня продолжала рассматривать белую лошадь и то, как она смотрела, мне не нравилось. Я предложила ей порыться на полках, там много чего найдется.
Она вытащила плотный пакет неудачно, рывком, из него выпали рисунки фрагментов лошадей, эскизы причудливо переплетенных черно-красных прямоугольников, треугольников, кругов с точками и линий. Яков утверждал, что это иероглифы, то ли для столовой, то ли для японского ресторана, а, может, для вывески - объявления рыбного дня по четвергам. Я возмущалась: разве это иероглифы, ведь японцы ходят по улицам, могут обидеться.
- На что? Они ни о чем не догадаются.
- Неприкрытая халтура, хоть бы цвет другой подобрал, нельзя так извращать утонченную культуру.
- Каков заказчик, такие и эскизы, - оправдывался Яков. - И, вообще, во вселенной цвета нет. Есть только свет разной интенсивности.
И это говорил художник.
Соня засунула рисунки в пакет и попыталась закинуть на верхнюю полку, но что-то мешало. Она залезла на табурет и достала плотный сверток, я забыла, что в нем, - оказался туго свернутый в трубку альбом для рисования. На всех листах - акварельные портреты, одновременно похожие на Дусю, на Галу великого Дали и на птицу. У Галы крупный нос, загнутый книзу, у Дуси он тоньше, зато такие же круглые, глубоко посаженные глаза, сжатый рот и прическа из кудрявых волос. Яша придал яркости портрету: темные глаза, каштановые волосы, хотя Дуся была белокожая с глазами цвета вылинявшей голубой майки, но никакого сомнения – это она. Сходство с птицей - в позе, в движении рук, в повороте головы.
Я помню, как он смотрел на эту Дусю, когда приходил с ней, и Василий Гольберг был еще жив.
Соня заторопилась, ничего не взяв, да и что бы она взяла, если у меня хранились в основном эскизы, а на законченных рисунках - ненавистная свекровь.
Вслед за великим Яков любил повторять об истине, ясной и отчетливой. Софья спорила:
- Значит, незрячему истина недоступна? Даже плохо видящему недоступна?
- Есть очки, лупа, наконец. Ты ведь все понимаешь, - он начинал раздражаться, - но зачем-то споришь. Общепризнанное определение, никто в мире с ним не спорит.
- Но это так очевидно, звезды появились на небе, серп луны повис себе, такой из себя ясный и отчетливый. Днем они спрятались, солнышко закружилось вокруг земли, и это истина.
- Кажущееся простым часто бывает иллюзорным. Есть картины, которые невозможно близко понять. Одно приближаем, от другого отдаляемся.
- Значит, чтобы понять истину, надо двигаться туда-сюда?
- Хотя бы изобрести телескоп с микроскопом. Ничего умнее еще не придумали.
- Я разве не могу на ощупь определить, вещь стоящая или нет? И, вообще, чувствовать: что такое хорошо и что такое плохо? В конце концов, для меня истина - это все хорошее.
- Хорошо – плохо, коммунизм – капитализм, добро – зло, да – нет, до бесконечности. Кроме контрастного, черно – белого, есть другие цвета.
- Ты Мару повторяешь. Когда-то я слышала от тебя, что цвета нет, есть только свет.
- Я перешел на твою систему понятий, чтобы быть доходчивее. На твой язык.
Когда пытался что-то ей объяснить, рот его кривился. Быть может, от того, что знал несколько языков, учил с детства, бойко читал и бегло говорил, и в споре с ней ему хотелось перейти на английский. Непонятное доходчивее.
Он поднимался во весь свой рост и покачивался с носка на пятку, взгляд устремлял в потолок, но в конце фразы, опускался и смотрел в упор. Все, точка. Но она продолжала спорить, забыв уже о плохом – хорошем. Истина – это нечто огромное, как вселенная, и независимое от наших глаз и ощущений. Независимое от нее, от него, от любого человека. Говорила и тут же сомневалась в сказанном: а от кого, если не от человека?
В тысяча первый раз, слушая, как она борется сама с собой, он задумался. Скорее, растерялся, брови его поползли вверх, дурацкое выражение, ждала, что заговорит, но не дождалась.
Одно время у Мары обсуждали, как должна выглядеть современная мадонна, как ее изобразить на картине. Яков предложил Софью, чем не современная мадонна?
Ей польстило, уже дома для продолжения темы спросила: кроме внешности, чем еще привлекла его? Ожидала услышать хвалу уму, ведь в школе училась отлично и заработала золотую медаль. Он ответил: «Красота преходяща, а вот умение слушать так, как могла ты, - редкость. Жаль, что с молодостью утратилось это умение».
Она бросила в него оказавшийся под рукой учебник литературы для старших классов. Он поймал и засмеялся: «Что называется, неудачно пошутил».
До вечера ходил, посвистывая, а вечером, когда она освободилась, попросил слово.
«Ода Софии, - начал он, – Умница – красавица, ах, как мне нравится. Ах, как я счастлив, ах, как я удачлив, потому что такая у меня жена». Нескладно, а ведь пользовался толстым словарем окончаний слов русского языка.
Он испытал шок, когда впервые перелистал этот словарь. «Все, Соня, с сегодняшнего дня для меня современная поэзия превратилась в дурилку».
Так, легко отказался от поэзии, но хоть в Декарте не разочаровался, потому что это невозможно, никогда, ни при каких обстоятельствах.
И невозможное случилось. Как-то, за бутылкой сухого вспомнила, что при первой же встрече обратила внимание на его сходство с великим. Не только Мара и соседка, но и она отметила, что великий проигрывает ему внешне. В высказывании был подтекст: не поэтому ли он не расстается с портретом? Таким образом подчеркивает свою значимость? И последний вопрос: зачем ее подчеркивать?
Яков пожевал губы и неожиданно высказался:
- Вообще-то он сильно устарел.
- Как так? – ахнула Софья, - ведь он твой кумир. Ты забыл, как спорил с Георгием? Могу напомнить.
- О чем ты, Соня? – Яков, высоко поднял седые кустистые брови. – Гормон витал в воздухе, все были влюблены. Какой там Декарт.
- И ты тоже был влюблен?
Он задумался. Софья давно заметила: чтобы заставить его задуматься, надо заговорить о чувствах. Он впадал в ступор. Как будто запускался вирус.
Если человек не чувствует так, как другой человек, если другой не такой даже в мелочах, значит, ему нельзя доверять. Но как жить вместе, если нет доверия. Временами она сильно мучилась, искала и не находила выхода оттуда, куда сама себя загоняла. Понимала, что такая работа, надо быть открытой, но не знала, как выйти из засасывающего болота недоверия, как снова стать спокойной и уверенной в том, что у нее все хорошо.
В периоды угрюмого молчания, так называл Яков, она доставала из папки, хранившейся на нижней полке старинного буфета, рисунок и подолгу всматриваться в него.
Все несоразмерно: уличный пейзаж слишком маленький, лупа в натуральную величину, рука слишком большая, как у Гулливера в стране лилипутов. Что это, в чем идея? Предупреждение, что мы тут для эксперимента, как мышки? Что за опыты, для чего? Кто наблюдает за нами?
Если была одна дома, то пугалась любого звука, проверяла, везде ли закрыты окна и включала свет в прихожей.
Человек наводит лупу на тот предмет, который ему ближе. Так искажается реальность. И если на рисунке убрать пейзаж за окном, что остается? То, что отражено в капле под лупой.
И еще: мы часто сосредоточены на нюансах, полутонах, словах произнесенных шепотом (как бы хотелось овладеть техникой чтения по губам), всматриваемся непонятно во что, но ясно видимое и услышанное нас не устраивает, потому что мы должны во всем сомневаться. Если сомнение - критерий существования человека, как быть с верой? Верь, ибо это абсурдно. И как быть с истиной в картезианском понимании, - четкой и ясной? Как связать сомнения с четкостью и ясностью? Приближает ли лупа к истине или запутывает? На рисунке запутывает: превращает уютный мирный домик в пугающую готику.
Картинка - головоломка, и нет ответа.
Как бы хотелось знать, о чем думал муж, когда временами смотрел на нее так, будто впервые видел.