Фёдор Мак
Известно, что вся большая или «раскидистая», как говорили, территория села Кунишное, делилась, на отдельные части, и каждая часть, (по-местному «могала»), имела своё неповторимое название. Такое деление общего на части было принято, так сложилось исторически и так было удобно кунишникам, особенно пьяненьким, для уточнения собственного месторасположения в большом пространстве мироздания.
Что касается места обитания дядьки Кондрата, то все знали, что он живёт на Беженарьке - могала такая в Кунишном, длящаяся от центра села куда-то вбок этаким выгибающимся хвостом. Знали также, что Кондрат представляет собой сухощавого мужичка, который сутулится при ходьбе, имеет толстые губы и худую, многих смущающую, бородёнку, когда клоки волос разной длины местами вроде приклеены к щекам и подбородку. Однако же глаза дядьки, маленькие, умные, с быстрым тонким взглядом, говорили (тому, кто понимал), что Кондрат – натура сложная и, пожалуй, «многоуровневая», как сказал бы Ермил Цява. Ко всему облику дядьки, как-то странно лепилось его короткое прозвище «Шиш». Прозвище выступало, как нечто необходимое в оформлении всего облика Кондрата.
Слово «шиш» хоть и коротенькое, но явно непростое – оно в одном случае может означать кукиш, в смысле – «дулю», а в другом может быть истолковано, как мужской род шишки, вроде ейный супруг: она – шишка, а он – шиш. А что? Если есть шишка на лбу, то почему бы не быть шишу на том же лбу, только с правой стороны? Шишка – она, а шиш - он, и всё логично и всё связанно. По крайней мере, так истолковывал смысл этого слова местный кунишнинский писатель Ермил Цява, автор шести романов в стихах и двадцати романов в прозе и к тому же первый мастак в селе в разборе смыслов.
Но как непросто было слово «шиш», так непрост и многозначен был сам Кондрат, гордо носивший прозвище «Шиш». На удивление всем, кто не знал многих запутанных отношений в селе, Шиш слыл в Кунишном зажиточным хозяином, даже богатым, очень богатым человеком, а некоторые кунишники, когда у них распалялось воображение после кружки-другой вина, шли дальше и полагали, что Шиш – миллионер, и никак иначе. Оно, может, малость и преувеличивали - за выпивкой всяко бывает, - но в любом случае, все жители, в том числе и трезвые, были уверенны, что Кондрат Шиш – богатей и приличный-таки богатей. Однако вот в чём удивление и житейский парадокс: все поголовно уверены, что он богатей, а никто никогда не видел кондратовых богатств. Кой там богатств! Даже признаков этих богатств и в его жизни, и вокруг его жизни не присутствовало, то есть ни в чём и никакой демонстрации зажиточности у него не то что не было, но и не брезжило.
У иных кунишников уже только по одним добротным и раскрашенным воротам можно определить, что кошелёк хозяина толстый и тугой, а тут... Ну, взять хотя бы Кондратов дом. Дом, как дом, - да, добротный, оштукатуренный, но ничем не отличался от других добротных домов. Ворота? Да, они у него железные, даже крашеные. Ну и что? У многих в Кунишном ворота металлические, а иные покрашены получше, поцветастее. И автомобиль есть у Шиша, точнее сказать - был, потому что в данное время наполовину сгнил и уже пятый год ржавеет во дворе без движения. А забор у Кондрата? Тоже обыкновенный. И крыльцо – обычное, веранды нет, и двор не забетонирован... Ну, ничегошеньки не выделяет Кондрата из общего ряда соседей сельчан, никакой его предмет или вещь не гордится зажиточностью, не кичится богатством, не выпирает роскошью.
Сам Кондрат тоже никогда не говорит о своих доходах и уж тем более не хвастает, сколько золота у него в кубышках и сколько тысяч спрятано в матрацах. Некоторые болтуны заработают сто рублей, а форсу у них на сто тысяч, а Кондрат не такой – даже в сильном подпитии язык не развязывает; его нередко специально угощали добрым вином, а, вернее, напаивали, чтобы выведать что-нибудь о его богатстве, но – бесполезно. Он скрытен, скромен, аскетичен, будто ему ничего для жизни не надо, а если и надо, то самую малость. Более того, Кондрат всем своим внешним видом показывал, как он далёк от богатств: ходил по селу в такой рванине, что его издали, если не сразу узнавали, принимали за нищего побирушку или погорельца. И большой грязный палец торчал из рваного ботинка без шнурков. От одного его вида добродетельная слеза жалости у прохожего сама наворачивалась на один глаз, а милосердная рука шарила в кармане в поиске копеечки. Невысокий, сутулый дядька с худой клокастой бородёнкой, в стоптанных ботинках и в каком-то запыленном пальто с оторванным хлястиком... И это богач? И это миллионер?.. Да и бегал он по селу шустро, будто угодливо семенил ногами, а разве богатей будет семенить по улицам? Богатей солидность проявит и пузо вывалит.
Если Кондрат Шиш вступал с кем-либо в разговор, то первым делом он вздыхал тяжело и горестно (о, только Кондрат умел с таким значением вздыхать!), после жаловался на безденежье, а потом долго ныл обиженно про трудности и невзгоды жизни. Но вот очередной парадокс и загадка – ему не верили! Никто не верил ни словам и вздыханиям Кондрата, ни внешнему его виду, ни шустрым семенящим пробежкам по улицам. «Чтоб у Шиша не было ни шиша? Да быть такого не может!» Все, абсолютно все, считали, что – притворяется дядька, прикидывается нищим, прибедняется, да так крепко прибедняется, что сам верит, что он гол и нищ. А раз верит, то и жену в лохмотья одевает для пущей наглядности семейной нищеты. И впрямь жена Кондрата, тётка Хавронья, хоть и «шишка», а носила всегда одно платье, похожее на засаленную тряпку, которой когда-то чугуны от жира вытирали.
2.
- Можа, и в самом деле обеднел, - засомневалась как-то Степанидка-разведёнка, когда встретила у криницы своего соседа Ерофея Магара, и речь почему-то зашла о Шише.
- Что-о?! – возмутился Магар на сомнение соседки. – Да у него мешки денег!
Сказал так убежденно, будто сам эти мешки видел.
- А чего ж тогда нищенствует?
- Хитрит дядька, ох, хитрит, доходы скрывает, деньгу жмёт!
Степанида промолчала, но про себя подумала - раз у Шиша есть деньги, то надо будет попросить у него в долг («позычить», как здесь говорят). Младший сынишка Степаниды порвал сандалии, теперь босой ходит, а новые купить не на что.
Ох, Степанидка, ох, наивное созданье! Не знала она, что желающих позычить денег у Шиша превеликое множество – очередь на километр! А почему? А потому что все думали примерно одинаково: раз денег у Кондрата много, то не грех позычить хотя б «пару копеек», как выражались кунишники о небольшом количестве денег. Но не знала Степанидка по наивности и другого: просить у Шиша хоть «пару копеек», хоть копейку, так же бессмысленно, как воду решетом носить. Многие просили, а толку? Кондрат никому ничего не давал – о-о, дать кому-то в долг хоть копейку, хоть полкопейки, хоть медный грошик было выше его сил. Савка Гусь, сосед по могале, сказал как-то про дядьку: «Хоть режь его, хоть бей, а свой кулак с потной копеечкой сожмёт намертво и уже не отпустит. Умрёт, с собой возьмёт, а пальцы не ослабит». В этом Савка видел, как и многие другие, дюжинную жадность Шиша, - мол, всю жизнь в мешковине ходить будет, скрывая доходы и маскируясь, только чтоб не дать другому. «Просят? Нету! Сам нищий!» - вот железная отговорка, и в этой отговорке Савка подозревал основную хитрость соседа.
Но небезызвестный Яшка Лупа, философ и человек гуманитарных направлений, становился иногда на сторону Шиша и находил ему резонные оправдания. Судил Яшка примерно так: брать в долг легко, а отдавать? А отдавать никто не любит. И Кондрат не даёт в долг, потому что людей любит и не хочет с ними ссориться. Но Яшка защищал «богатея» не столько из симпатий к нему, сколько из чувства противоречия. Философы, они такие, идут вразрез с общим мнением, чтоб показать правильную дорогу…
Однажды в разговоре с Власиком Липованом, который привычно обозвал Шиша скупердяем, Яшка вдруг из чувства противоречия разозлился и «отчитал» Власика:
- Вот ты, Влас, возьмешь в долг сто рублей, и тебе хорошо. Купишь и того, и сего, обновки всякие, да ещё сладенького захочешь… Но долг отдавать надо! Надо или нет? Надо! А где взять? Откуда? А Кондрат требует, при встречах напоминает, что срок пришёл. Ты должок вернуть не можешь, злишься и раздражаешься на Кондрата; с другой стороны, Кондрат злится на тебя, вы становитесь врагами, меж вами взвивается вражда, дело до топора может дойти... Так стоит ли давать в долг, а? А потому Шиш – прав, что не даёт!
Власик от таких резонов потерянно смотрел на Яшку – вот это философ, вот это «зуит», вон как мыслю повернул, другую сторону показал, всё усложнил! А говорливый Лупа в своём запале остановиться не может, продолжает наседать на Власика, но уже пошире развивает тему:
- В долг берут близорукие люди: им надо сейчас решить проблему, а что будет дальше, не видят. Но потом проблема увеличивается в пять раз.
Красиво, сволочь, говорит, думал несогласный Липован. Он давно намеревался позычить денег у Кондрата, купить свинью, зарезать, продать мясо, а на выручку и долг вернуть, и себе кое-что оставить. Дело верное, предполагал Власик, но даже если со свиньи денег не останется, то хоть свиные кишки в доме появятся. А то, что свинья может сдохнуть или цена на мясо упадёт, а занятые деньги будут впустую потрачены, об этом он не думал.
Под вечер пошёл-таки Липован позычать денег у Кондрата. Дурень, конечно, да куда от дури деться?..
- Кондрат, дай...
Шиш стоял у калитки, всем телом закрывал проход, не пропуская Власика к себе во двор, и при слове «дай» стал тускнеть, будто неким сизым туманом покрываться. Смотрел на Власика укоризненно, недоброжелательно и беззвучно шевелил толстыми губами, будто шептал: «Шиш тебе!». Потом после паузы произнес вслух вполне искренне и жалобно:
- Да рази ж у меня есть деньги? Откуда?!.
Опять смотрел на Власика с укором – мол, имей совесть, - и как-то так при этом поворачивался, чтоб Власик видел латки на локтях его пиджачишки. Липован смотрел на латки и думал обречённо, что денег он не получит, свинью не купит, а латки у Кондрата что-то дюже большие, будто нарочно пришиты.
Власик был уверен, что деньги у дядьки есть – все ж говорят! – но доказать ничего не мог, поэтому ушёл от Кондрата молча и обиженно. По дороге домой кряхтел от досады и думал, что Шиш – скряга и скупердяй, такой скупердяй, что, пожалуй, бабку Лукерью Свистунку переплюнет. Та жадна, ох жадна старуха-коробочка: никому ничего не даст, ржавого гвоздя пожалеет, за щепку глаза выцарапает. Говорят, в пустую бочку пукнет и дырку в бочке чопиком забьет, чтоб «добро» не пропало.
3.
Кондрат с гордым прозвищем «Шиш» по части скупости, возможно, был ядренее бабки Свистунки, возможно, старательно копил копеечки, возможно, так любил денюжки, что на себя и на жену почти ничего не тратил. Всё это, конечно, возможно, и деньга у него, возможно, большая, как думала жена, поскольку в реальности Хавронья никак не могла «выцыганить» у мужа рублики на свои бабские расходы: и так пробовала, и этак, и с другой стороны заходила, и спиной поворачивалась – всё никак, т. е. никакого результату, поскольку муж, будто каменный орешек, на уговоры не поддавался и стойко отбивал денежные притязания жены. Но это было у неё по молодости, а теперь привыкла и безвольно смирилась, что Кондрат держит её в засаленном платье. Однако Хавронья утешалась и серьёзно утешалась тем, что если наступит некий «чёрный день», чего она всю жизнь боялась, то на чёрный день у мужа найдётся «пару копеек». Скупость мужа, как ни странно, приносила ей спокойствие.
Но жена есть жена, в любом случае расходов требует. Даже такая неприхотливая жена, как Хавронья. Она просила сущие пустяки, а Кондрат бурчал в расстройствах: «Дорогая ты у меня».
- Кондрат, дай, - говорила жена.
- Опять, «дай», - болезненно морщился Шиш, словно ему щепку в задницу медленно засовывали, - а откуда «дай» берётся? Хоть бы кто сказал: «Кондрат, возьми!»... Как же!
- Хлеба надо купить, - настаивала жена, - что ж голодать?
- Сама бы замесила теста да спекла… А то - деньги тратить.
- Дрожжей для теста нема, а базар только в воскресенье.
- Скока тебе? – уточнял Шиш.
- Да хоть рупь.
Кондрат сопел недовольно, потом долго ковырялся в кладовке, будто многочисленные узлы развязывал, и торжественно приносил жене половину просимого, т.е. полтинник, вручал его и говорил коротко:
- Хватит.
- Мало, Кондрат, - жена пыталась получить больше.
- Тебе скока ни дай, всё мало, - бурчал муж, шевеля толстыми губами.
Не доверял он бабам. Жадные они, думал, а от жадности деньги транжирят. Зайдёт баба в магазин, глаза у неё разбегаются, и сразу – всё ей надо. Заходит купить соли, а выходит с пустыми карманами.
Шиш никогда не посвящал жену в свои денежные дела. Узнает про копеечки - просить же ведь начнёт, ныть, душу царапать, склонять к транжирству. Зачем посвящать? Пусть живёт в неведении, а незнание ей же на пользу - спокойнее. Хавронья особо и не интересовалась доходами, если и были таковые, не выспрашивала про деньги, не подглядывала, где прячет, и это Кондрат особо ценил в жене. Хавронье достаточно было осознавать, что деньги в семье есть! Она, как и все кунишники, была уверенна, что кубышки у мужа полны и хорошо припрятаны. Это её, действительно успокаивало, и она уже не задавалась следующим вопросом: если деньги есть, то почему всю жизнь живут в нищете? Ради чего терпят невзгоды, а муж ходит в лохмотьях?
Правда, Кондрат не всегда ходил в привычных лохмотьях. Когда собирался ехать в райцентр, а ездил дядька туда, заметим, частенько, он одевался «прилично», как он сам считал. Стаскивал с себя прилипшие к телу лохмотья, будто куски грязи отдирал, и надевал заношенный пиджачишко, купленный лет двадцать назад, потом натягивал «почти новые» брюки, вид которых, если по правде, вызывал жалость и боль за испорченную материю. И, как апофеоз, Кондрат водружал на голову шляпу, что считал верхом местного шика. Не беда, что шляпа засалена, мята, что поля её изломаны, зато – шляпа! Одно слово! Нарядившись, Шиш любовался собой, красавцем, в зеркале и даже вроде этак напевал в настроении. Даже клокастую бородёнку слегка подравнивал тупыми ножницами.
4.
Никто не знал, какие дела у Кондрата в районном городке и почему он чаще других туда ездит на маршрутном автобусике. Любопытничали, конечно, выспрашивали, а порой назойливо «совали нос», да разве Шиш скажет? На все вопросы отвечал уклончиво, мол, пустяки, ерунда, люблю кататься туда-сюда. Вообще, многие кунишники люди скрытные. Встречаешь знакомого и спрашиваешь: «Куда это ты направился?» Отвечает туманно: «Да, к человеку иду». – «А откуда?» - «От человека». Вот и поговорили.
…Вчера Кондрат по приезду в райцентр сначала шнырял по закоулкам городка, как бродяжка, - что-то вынюхивал, что-то выискивал, с подозрительными типами встречался, о чем-то с ними договаривался, - потом, когда всё, что ему надо было, разузнал, с нужными людьми встретился, то присел в тенёчке отдохнуть. Как раз у магазина, потому что именно там деревянный ящик на глаза попался. Сидит на ящике, отдыхает, думу думает, в голове, может, тыщами ворочает, и вдруг – шлёп! – ему в ноги бросили копеечку. Потом и пятак рядом приземлился, а чуть позже и серебристый гривенник звякнул у ног. Щедро! Это сердобольные старушки райцентра, выходившие из магазина, приняли отдыхающего Кондрата за нищего и стали ему копеечки бросать. Уж больно жалкий вид был у Шиша, такой вид, что сердце кровью обливалось.
Кунишник Трифон Деражин, который тоже нынче приехал в районный городок за покупками, случайно оказался рядом и увидел, что Шишу милостыню подают. Мотнул головой от изумления и крякнул, усмехаясь про себя: «Шиш, этот жалкий с виду мужичок, может на корню весь райцентр скупить, а ему бабули копеечки суют. И возьмёт ведь!»
Трифон, как и все кунишники, был уверен, что Кондрат – богач первостатейный. Ни обтрёпанный вид, ни жалобы Кондрата на безденежье, ни платье жены Хавроньи не могли убедить Трифона, да и никого из кунишников, в бедности Шиша. У всех поголовно сохранялось мнение, что Шиш – это ещё тот шиш, богатей, скупердяй и притвора. Деньга у него есть, и хорошая деньга. Все так думали. А раз все так думают, то это уже репутация.
Но никто как-то не задумывался, а почему, собственно, все считают его богатым? А, может, на самом деле мужик нищенствует и на обед у него одно толченое зерно без масла? Но даже если бы кто видел, что Шиш за обедом ест одну сухую толчёнку, то всё равно не поверили бы его бедности. Лицемерит, сказали бы, притворяется, изображает бедного. Таково было непререкаемое общественное мнение. Чтоб ни сделал Кондрат, во всём видели притворство. Огород обрабатывает – лицемерит и притворяется: зачем ему огород, если в сарае целые мешки денег? Оденется в обноски – лицемерит: дом до потолка деньгами забит, а на одежду жалко рублик потратить; пожалуется дядька на невзгоды жизни – опять притворяется и лицемерит: какие могут быть невзгоды при такой куче денег? Богач он, и всё тут! В этом направлении мозги всех были повёрнуты - вот она, сила репутации!
…Тем более, что в долг он никогда не даёт. А раз не даёт, то деньги у него точно есть. А как иначе? Отказывает, значит, копейку жмёт. Скряга, жадёба, скупердяй, загребастый, жидок, скупой хрен, морда прижимистая… Как только его не поносили любители брать в долг! Да потому что тем, кто просил в долг, обидно: сарай Кондрата от денег по швам трещит, а сотню-другую отдать не хочет. Да ещё при этом что-то оскорбительное шепчет, типа: «Шиш тебе!»
Желающих подзанять на дармовщинку «пару копеек» было много, но - отказывал Кондрат, всем отказывал. А со временем так наловчился отказывать, что сам же и обижался, если у него просили. «Хочешь Шиша обидеть – попроси у него в долг», - смеялись остряки.
5.
В том, что Шиш обижается, если его о чём-то просишь, не раз убеждался сосед Кондрата, Кузьма по прозвищу «Фатеска». Кузьма жил рядом, через забор, и не раз просил что-либо у Шиша и тем самым обижал дядьку. Просьбы были пустые, т.е. никогда не выполнялись, но Кузьма выводов не делал, поскольку был человеком, прямо скажем, глупым, а по глупости дерзким. Другой бы плюнул после многочисленных отказов и больше никогда не связывался с Шишом, а Фатеска просил снова, будто не понимал, что просить бесполезно.
Как-то по весне Кузьма попросил у Кондрата даже не денег, нет, а просто дрель. Но и на такую глупость можно было отважиться по большой глупости и по очень большой дерзости. Фатеска весенним днём перевесился через забор и, увидев Кондрата во дворе, стал ласково-ласково увещевать:
- Кондратушка, дай-ка мне на полчасика свою дрельку – дырку в стене просверлить.
Кондрат прямо опешил от такой дерзости: как вообще посмел просить? Откуда про наличие дрели узнал? Остановился на ходу, будто замер, помрачнел от соседской просьбы, как мрачнеют при покойнике, пошевелил толстыми губами и... неожиданно согласился:
- Хорошо, Кузюшка, сейчас принесу.
Нырнул в свой сарай и через три минуты притащил соседу ржавый железный бур, которым ямы в земле вручную бурят. Тоже в своём роде дрель, только ручная и дыру делает огромную.
- Вот, Кузюшка, бери, от сердца отрываю.
- Зачем мне твой бур? – вылупился Фатеска.
- Ах, не нравится моя дрель? Тогда ты, эта, свою заимей.
Шиш повернулся и ушёл, страшно обиженный на соседа – мол, я к нему всей душой, а он брезгует.
Но не далее, как позавчера Фатеска вновь по-соседски соорудил просьбу, теперь уже денег. Неисправимая глупость! Просить у Шиша так же бессмысленно, как и бесполезно.
- Кондрат, позычь, Христа ради, десять рублей, - заныл Кузьма, - через неделю верну.
- А они у меня есть? – жалобно отвечает Шиш, всем своим видом показывая, что он беднее церковной мыши. И тут же непроизвольно зашевелил толстыми губами: «Шиш тебе».
- Есть-есть, я знаю, - уверенно утвердил Кузьма.
- Ох, дерзкий ты, эта, мужик, Кузьма. Откуда знаешь?
- Видел! – ляпнул Фатеска сдуру.
И убежденно так ляпнул.
- Что видел? – вдруг испуганно пролепетал Шиш.
Кузька заметил неожиданный испуг соседа и подтвердил вслепую:
- Видел-видел…
Да таким тоном подтвердил, будто – всё, хана, попался хрен в лохмотьях, не отвертишься.
Кондрат стоял в растерянности; лицо его побледнело и перекосилось от страха, как у подпольщика, застигнутого врагами. И бородёнка растопырилась во все стороны неким волосатым выменем. Понял, что раскрыт и что его тайна известна соседу – видимо, он, хитрый и скрытный Шиш, где-то всё же «прокололся». Воровато огляделся по сторонам, перекрестился «господи прости» и по-заговорщицки стал горячо и слюняво шептать Кузьме прямо в ухо:
- Хорошо, Кузюшка, дам тебе, эта, и дрель, и десять рублей, и больше дам, только ты, эта, молчи, никому не рассказывай. Ты мой дорогой сосед, не выдашь, эта, и признаюсь тебе, как на духу: печатаю! Только - тихо, никому ни слова, т-с-с-сс, по ночам, эта, печатаю «трошки денег», и в район сдаю. На реализацию, эта...
Кузьма просто ошалел от такого признания. Он даже как-то странно полуприсел в кривости и потерял способность говорить – на время забыл, как слова возникают. Только клейкую слюну гонял по горлу. «Вот это да! Шиш по ночам печатает фальшивые деньги! Вот это я удачно попал!» В Кузькином воображении дом Кондрата тут же превратился в заводской цех со станками, которые каждую минуту штамповали готовые пачки денег. Так вот почему болтают, что дом Шиша забит деньгами до потолка, так вот почему прикидывается нищим – а чтоб не заподозрили. И понятно теперь, почему так часто ездит с сумками в райцентр – «продукцию» отвозит.
- Виде-е-л-л... – вновь пролепетал Кузьма пересохшим от волнения ртом.
Ни хрена он не видел. Соврал и случайно попал «в яблочко».
- Хорошо, Кузюшка, ты, эта, мой сосед, а соседям нужно помогать... Неужто мы не люди? – лицемерно вздохнул Шиш. – Так и быть, дам я тебе, эта, на одну ночь машинку для денег, чтоб и ты, эта, заработал.
«Повязать хочет, сообразил Кузьма, хоть и глуп, - да чёрт с ним, за ночь мешков десять денег забабахаю. Уж я-то!..».
Фатеска тут же представил кучу новеньких хрустящих денег – пачки, пачки, пачки, - отчего слюна у него во рту ещё гуще стала, никак не проглатывалась, будто горло сиропом залилось.
- Ага, - только и сумел он выдавить согласие из тягучего горла и не узнал своего голоса.
- Но только, т-с-с-с, на одну ночь, ладно, эта? – настаивал на своём условии Кондрат.
- Ладно-ладно, - быстро и обрадовано соглашался Кузьма.
За такую щедрость и доверие ему хотелось быть честным и не подвести соседа. Хоть он всё ещё никак не мог опомниться и осознать в полной мере, какая удача ему привалила, всё же решил за ночь выжать из машинки – ого-го! – столько, сколько возможно и даже больше. Десять мешков! А если и жену привлечь, то и пятнадцать сумеют огрести. Но насчёт жены тут же возникли сомнения: зачем мне при таких деньгах такая дура?
- Раз согласен, тогда – жди, скоро вернусь, - сказал Кондрат и скрылся в глубинах своего сарая.
Фатеска – колотился. В смысле дрожал и трясся, как осина в ожидании верёвки удавленника. Минуты отсутствия Шиша были для Кузьки невыносимо длинными – одна минута, как 365 дней... Шутка ли? Десять мешков денег! А, может, и пятнадцать… (Насчёт жены всё ещё колебался – баба ещё та…)
Пять минут, длинных-длинных пять минут отсутствовал Шиш. Целую вечность! Вернулся он радостным и доброжелательным, почти счастливым от своей щедрости – он впервые делал добро людям, он жертвовал имуществом, он чувствовал себя милостивым, как царь. Вернулся не пустым – в руках держал крепкую добротную лопату.
- Вот! Хорошая, острая и ручка у неё, эта, ловкая.
- Что «вот»? – опешил Кузьма и тупо уставился на лопату, будто хотел определить, как из лопаты деньги вылезают. Искал глазами почему-то дырку в ручке лопаты.
- Вот, - повторил Шиш, - хорошая машинка для денег: копаешь – зарабатываешь, больше копаешь – больше зарабатываешь.
Кузька при словах соседа сдувался, как воздушный шарик, принесённый с майской демонстрации, точнее, ссыхался и даже сморщивался в некие мощи.
- Издеваииси?!. – чужим голосом просипел он, - сбыткуииси?..
Ему хотелось плакать.
- Ах, не хочешь зарабатывать? – рассердился Шиш, - тогда и у меня не проси.
Кондрат страшно обиделся на Кузьму, развернулся и ушёл. И лопату забрал.
6.
Вот так и наличествовал на святой земле Кондрат Шиш, то ли подпольный богач, то ли всамделишный нищий, то ли непревзойдённый скупец, то ли тонкий мудрец. Ходил он меж людей мужичком сутулым, дрянненько одетым, с худой клокастой бородёнкой и толстыми губами, которые часто и непроизвольно шевелились: «Шиш тебе!» Жил со своей Хавроньей вдвоём скромно - с хлеба на квас перебивались, мучились, можно сказать, как-то привычно мучились. А ради чего? Ради какой мечты и награды?
…И всё ж томит загадка, которую хочется решить с однозначностью и освободиться от томления: так были деньги у Кондрата или их не было у него? Право ли общественное кунишнинское мнение, что Шиш богат, или такая репутация несправедлива? Да кто ж его знает? Скрытный дядька; прежде, чем сунуть руку в карман, чтоб пощупать денежку, он пять раз оглядится вокруг – не видит ли кто? Даже жена, как было сказано, при такой его скрытности ничего не знала о денежных делах мужа.
Как бы там ни было, а время всё расставляет по местам, выявляет все тайны и всё наглядно показывает. В реке времени правда всегда всплывает брюхом вверх, для наглядности. Только не всяк извлекает урок из наглядности, но это другой разговор.
Занемог по осени Кондрат. Прихватило в боку, да крепенько так прихватило, не повернуться. А ведь ещё два дня назад был здоров и бегал. Дуардовна, главный врач села, осмотрела Кондрата, послушала грудь, пощупала вздувшуюся опухоль и нахмурилась. Не стала ничего говорить пациенту, чтобы не пугать, но срочно направила его в центральную больницу. Кондрат понял, что дело серьёзное, коль нужна операция.
Накануне отъезда в больницу, будто что-то предчувствуя, Шиш написал жене письмо, которое плотно заклеил в конверт, трижды обвязал верёвочкой, расписался на упаковке и дополнительно обмотал конверт липкой изолентой. Отдал письмо Хавронье и строго-настрого приказал ни при каком случае не вскрывать, кроме одного: вскрыть только, если... Не дай бог, конечно, но всё может быть - пути господни неисповедимы.
Не выжил дядька, увы... Так бывает. Жизнь, вообще, дело серьёзное и ненадёжное.
В письме, оставленном жене, Кондрат указывал по схеме с точностью до сантиметра, где спрятаны его сокровища. Были! Были у него сокровища! Описывал подробно и скрупулезно, как их найти, словно боялся, что глуповатая Хавронья не сумеет отыскать накопленное. И надо сказать, прятал Шиш свои богатства настолько хитро, что ни в жизнь не догадаешься. В конце письма, будто окидывая взглядом прожитое, Кондрат просил у жены прощения, по-человечески, и добавлял, словно успокаивал: «И мне, и тебе хватит!»
Убитая смертью мужа Хавронья сначала даже искать припрятанное не желала, но на похороны потребовались немалые расходы, и она по схеме в письме, как по ниточке, отыскала глубоко в погребе в хитроумной нише кожаный мешок.
Денег было не просто много, а очень много! Даже не денег, а золотых украшений с настоящими камнями и жемчугом. Всю жизнь копил дядька, во всём себе отказывал, в районе сомнительное золотишко скупал с рук, может, ворованное, менял, продавал, спекулировал, кислотой капал, боясь подделки, с подозрительными типами общался, выгадывал, богател... Его надёжно в том мире знали, у него покупали, ему сбывали… И так год за годом. Копил, копил… Накопленным согревался, накопленным тайно гордился и тщеславился: мог всё село купить! Но главное, (не каждый поймёт): от накопленного, как от надёжной защиты, испытывал спокойствие. В молодости он однажды сильно испугался: дошёл в нищете до большого голода, когда даже поесть ничего у него не было, и негде еды взять. Голодал, а когда чуть оправился, он стал копить. Чтоб быть надёжно выжить. Всю жизнь нищенствовал, в лохмотьях ходил, толчёнку сухую ел, а золота накопил килограммы. Так-то.
7.
Похороны Кондрата Мироновича (да, по отчеству он – Миронович, после смерти об этом вспомнили все!) были пышными, весьма пышными. Честная Хавронья достала припрятанные мужем накопления, высыпала из кожаного мешка золото на стол и образовавшуюся сияющую гору драгоценностей, не сортируя, разрезала пополам ребром ладони, как мечом. Одну половину сгребла со стола к себе, а вторую всю обменяла на бумажные пачки денег и потратила на погребение родного Кондратушки-страдальца - устроила грандиозные похороны мужу.
Хоронили Кондрата, как царя.
Похороны - самое великое, самое значительное событие его жизни, ради которого, может, он только и жил.
Похороны – последняя точка на земле, и по тому, как человек её ставит, потомки будут помнить усопшего и судить о его жизни. Шиш, как истинный кунишник, знал этот закон. И не потому ль накапливал, чтоб остаться в памяти?
Хавронья перед похоронами собрала у себя в доме нескольких крепких старух, напоила их чаем, приголубила, рубликами наградила и попросила разнести по селу весточку: все, кто придёт на похороны, будут щедро вознаграждены. И обед поминальный будет вкусен и хорош. Воодушевлённые рубликами, старушки споро и резво зашагали по селу в разных направлениях и всем встречным передавали весть, что на похоронах Кондрата каждому дадут чуть ли не по сто рублей! Сначала говорили «по десять», а потом – чего мелочиться? – «по сто».
…Таких многолюдных и великолепных похорон ещё не видывало Кунишное. А как величаво и торжественно всё проходило! И все люди на похоронах чистые, нарядные, благообразные и серьёзно-печальные. Какое уважение и почтение к Кондрату Мироновичу! Гроб купили самый лучший, дубовый, полированный, с изящно выгнутыми боками, с витыми бронзовыми ручками по сторонам – ну, прямо загляденье, а не гроб; жалко такой в землю закапывать. Внутри гроб обшит очень дорогой атласной материей, ласковой даже на взгляд – не материя, а мечта владык, как выразил своё восхищение сосед Савка. В изголовье гроба положили изящную удобную подушечку, и лежать в таком гробу – одно сплошное и бесконечное удовольствие. Кондрата обрядили в чистую новую рубашку, в дорогой, только что купленный костюм, каких в жизни покойничек не имел, и бережно уложили среди великолепия гроба. Все всплакнули при этом – красиво-то как!
От дома до церкви гроб по обычаю несли на плечах, и желающих нести хватало; сменяли друг друга, даже толкались. За гробом тянулась длинная и плотная толпа пришедших хоронить дядюшку Кондрата. Процессия растянулась на полсела. Впереди – крест, иконы в рушниках, а потом, перед гробом – венки, венки, венки, большие, яркие, цветастые. Ни у кого столько венков не было! Когда потом венками закрыли могилу, образовался целый холм пышных и ярких искусственных цветов. И ветер шевелил чёрные атласные ленты с сердечными словами.
Похороны проходили под причитания нескольких баб-плакальщиц, которые убивались у гроба и громко голосили, перечисляя достоинства покойного и выражая горечь утраты. Особенно старалась Акулька, знаменитая плакальщица, которая могла заразить слезами сотни людей. Хавронья сдерживала обещанное, и всем, кто пришёл на похороны, раздавали на память о Кондрате Мироновиче щедрые подарки в виде больших шерстяных платков, кусков дорогой материи и прекрасных тёплых шалей. Обычно на похоронах одаривали только тех, кто нёс гроб или икону, а здесь не скупились и раздавали и добро, и просто деньги всем подряд. Богато!
Попам заплатили столько, что те отпевали покойного раба божьего долго, усердно и с чувством. В душе батюшки, кажется, сожалели, что нельзя отпевание повторить назавтра – когда ещё такой щедрый заработок привалит? Когда ещё такие богатенькие отдадут богу душу?
Многие хоронившие, что благообразно шли за горбом, тихо плакали; некоторые из жалости, другие – от умиления и светлости торжеств, третьи, может, из зависти – поди разбери, отчего слёзы... И каждый, наверно, мечтал, чтоб его тоже так хоронили.
Высшей точкой торжественности похорон был поминальный обед. После того, как с рыданиями и воем баб закопали гроб в святую землю рядом с могилами предков, все, пришедшие хоронить, неспешно, соблюдая печаль и траур, направились к дому усопшего Кондрата, чтоб в скорби отобедать и ещё раз помянуть дорогого покойничка.
Поминальный обед был щедрым и бесконечно обильным. Готовился заранее, с размахом на двести и более персон. Во главе длинных столов сидели попы, бороды, как лопаты, а на столах в глубоких эмалированных мисках дымился наваристый торжественный борщ, заправленный по случаю такого события белыми грибами. Это вдобавок ко всем другим ароматам. Вкус борща – изумительный! Приготовлен он был в огромном котле на живом огне умелицей бабой Таней, знаменитой на всё село поварихой. К борщу подавали ломти белого хлеба домашней выпечки с хрустящей корочкой. Чуть позже борщ сменила лапша на утином бульоне с кусочками лакомой утятинки. Вместе с лапшой, чтоб освежать вкус и аппетит, подали салат с испанскими маслинами. Казалось, что желудки уже достигали предела сытости, но лапшу сменили ароматные голубцы, нежные, с легкой кислинкой, сама рука тянулась за голубцами. А спустя некоторое время, расталкивая другие тарелки, были поставлены миски свежайших котлеток, горячих, поджаристых, с пенистым жирком на корочке. И это не всё. Далее на десерт ожидался омлет, приготовленный по-местному, т.е. сладкий, пышный, нежный, умело запеченный в жаре русской печи; сразу за омлетом предполагались пампушки с толченым маком на меду…
И по стаканчику вина за обедом было. И по второму, не чокаясь. А вино-то какое отменное! Лучшее в селе. Покойничек-бедолага слюну глотал в гробу.
Длинные ряды столов поминального обеда располагались под навесом во дворе умершего Кондрата. Ворота по такому случаю были распахнуты во всю ширь – заходи любой, кушай, вспоминай сейчас и помни дальше дядьку. И все приходили, и все скорбно от души кушали, и все вспоминали, каким правильным и умным был Кондрат Миронович! Как разумно с деньгами управлялся, как умел копить и как умел экономно тратить!
На обеде местный писатель Ермил Цява, он же знаток смыслов, сидел в углу, в окружении цветастых баб, и когда наелся и выпил, и ему захотелось говорить. Просто потянуло его на речи; а всегда так, когда брюхо полное.
- Кондрат Миронович не транжирил копейку, - стал разглагольствовать Цява, - не тратил деньги на пустые «цацки», жил скромно, не ублажал брюхо...
Его слышали не все, только соседки по столу, от возраста немного тугие на ухо, но Ермилу и этого было достаточно.
- Главное не заработать, главное – сберечь и грамотно потратить! – продолжал Цява. - А что нищенствовал, так это по убеждению, от приверженности к аскетизму, много ли мудрому надо?
Тут Цява почувствовал, что говорит красиво, и замолчал, сладостно поражённый блеском своего ума. Такое с ним бывало.
И Яшка Лупа, местный мыслитель или «думный дьяк», по ироничному выражению Магара, в свою очередь захотел «мысль выразить». Он уже расплылся от двух стаканчиков вина, расчувствовался, прослезился по Кондратушке и «пустился в философию».
Говорил, что не деньги для Кондрата Мироновича были главным смыслообразующим фактором жизни (завернул спьяну по-учёному), что покойничек был человеком возвышенным и что о боге думал, а деньги - прятал, от себя прятал, чтоб от духовного не отвлекали. Вот почему он всю жизнь постился, мало ел, и телесность свою презирал, как монах. И лохмотья, будто вериги, носил. Но когда его, нашего родного Кондратушку, бог прибрал, вот тогда-то его богатство проявилось во всей силе, блеске и славе! На зависть многим.
В этом месте своей речи Яшка сделал неопределённый жест рукой, указывая то ли на великолепие стола, то ли на сидящих за столом. Ему никто не возражал – как можно? – а Лупа продолжил «речь толкать»:
- Его богатство – результат жизни строгой и справедливой. Оно – венец жизни Кондрата, зенит славы и триумф! Как и положено по смерти. У кого были такие величественные похороны? Ни у кого! Похороны председателя местного совета и рядом не стояли. У кого было столько венков? У кого был такой богатый гроб? Всё было заранее продуманно, всё сделано значимо и мудро. Мудрый Шиш!..
«А мне два рубля на сандалики ребёнку не дал», - вдруг подумала о Кондрате неподалёку сидящая Степанидка-разведёнка. Ума хватило промолчать, хоть и глупая – кто ж такие вещи за поминальным столом говорит? – но обида была глубокой, а от вина ещё больше обострилась.