«Моё детство»
Глава первая
Расскажу о двух женщинах, которые сыграли в моей жизни роль существенную, а может быть более значительную, чем я думаю. Убеждён, что подобные человеческие натуры оказывают свое влияние на всех с кем они соприкасаются в жизни.
В десять лет я оказался в несчастнейшем положении, в один день я потерял родителей: авария унесла мою семью навсегда от меня. До гибели родителей моих, представление о чём-то подобном, могло лишь вызвать во мне подозрение о временном наказании (как постановка в угол). Мне тогда казалась что мои мама и папа будут жить вечно.
Меня привезли к моей тетке, родной сестре моего отца: Марии Митрофановне Машковой; до этого я никогда не видел эту родственницу, как и двоюродную сестру мою Варвару; отец мой по-видимому не ладил со своей старшей сестрой.
Ввели меня в светлые просторные чистые комнаты, и я увидел пугающую картину: Машкова-старшая сидела в своем вольтеровском кресле и курила папиросы выпуская клубы синего дыма. На фоне всеобщей белизны и чистоты, тётка казалась бабой-ягой которую почему-то впустили в эти райские помещения. Кругом изобиловало множество хорошеньких приятных вещиц: кружевные салфетки, милые подушечки с невероятными узорами ручной работы, нежные белоснежные занавески и множество живых фиалок на подоконниках. Машкова была полной противоположностью этим всем светлым умилительным предметам. Кресло её напоминало трон для нищих и убогих. Как и тётка, трон изобиловал такими же протертыми дырами и несло от него неприятным кислым запахом от старости и ветхости. Тощее тело Машковой было наглухо укутано в дырявый халат (по-видимому тех же лет что и кресло); по одним кистям её рук можно было догадаться что она ужасно тощая и костлявая. Кожа рук, шеи, лица, всё это имело прозрачно-землянистый желтоватый оттенок. Но больше всего меня поразила её физиономия. Обтянутый кожей череп напоминал смерть; как часто изображают её с косой перед явлением последнего часа. Большие карие глаза Машковой глядели зло и неприятно; взгляд этот ничего не обещал доброго. На краткий момент меня успокоила её улыбка: в ней лицо показалось мне приятней, но увидев почерневшие прокуренные зубы и услышав напущенное игриво-ласкательное приветствие, мне захотелось рыдать.
– А… мини-Антуан!– обрадовалась странно тётка с перекошенной улыбочкой, поднося к губам трясущуюся папиросу, – вылитый Антоша в детстве…здравствуй деточка… теперь будь мужчиной, я твоя тетя, а это твоя сестра Варвара – твоя жизнь развернулась на сто пятьдесят градусов… крепись… деточка.
У меня закружилась голова и стали подкашиваться ноги. Когда подошла к горлу та самая минута, когда начнешь вот-вот кривиться от слез, не обращая внимание на зрителей, я услышал голос в стороне от залитого солнцем окна:
– Мама, прекратите! Андрюша… – приблизилась ко мне фигура в белом платье. – Вы мой брат, а я ваша сестра, Варя. Маму не бойтесь (ко мне протянулась загорелая темная ладонь), вы не представляете какая она хорошая и добрая. Ну же… здравствуйте.
Я был в тумане света мешающего разглядеть обращающегося ко мне существа. Руку я протянул и почувствовал теплую сухую ладонь новой сестры моей.
– Господи, какой вы пугливый и какие у вас несчастные глаза, надо быть мужественней… ведь вы уже взрослый… впрочем…
Варя поцеловала меня и быстро провела ручкой по щеке моей. У меня опять стали подкашиваться ноги и я почувствовал как лицо моё загорелось пламенем.
– Варвара этот юноша уже тебя обожает, погляди же на него. Веди его в столовую и накорми, – прохрипела Машкова и закашляла от оставшегося дыма в легких.
Старуха была права, я восхищался Варей и не мог оторвать от нее глаз. Поразило меня странная притягивающая красота моей сестры и возникшее внезапное доверие к ней.
Меня накормили и провели в мою новую комнату. Когда Варя вышла и я остался один, мне стало невыносимо жалко себя; я принялся дуться, шмыгать носом, вытирать слезы. Но тут открылась дверь, вбежала Варя и впервые обняла меня. Я зарыдал свободно и вволю, спрятался в её длинной шее. Она гладила меня, потом я стал судорожно вздыхать, дергаться, и наконец уснул.
Я попробую описать мою Варю. Учитель начальных классов у которого училась когда-то моя сестра, как-то сказал: «если и есть инопланетяне, то Варвара Машкова была одна из них». Это правда, Варя была не от мира сего, и как любила говорить тётка: Варя по природе была «парадоксальная». Это пожалуй, подходящее определение. Внешне в деталях она была скорее некрасива, чем красива. Каждая черта или часть её тела, имели какие-то странности и несоответствия. Нос был правильный, римской формы, но слишком большой и крупный. Рот её пленил верхней припухшей губкой, но зубы имели странные формы с какими-то противоестественными клычками, да и цвет зубов был скорее жёлтый, а не белый. Шея была изящна, но слишком уж длинная: благодаря этому в школе её одна из множества прозвищ было «гусь». Её живые плечи казались такими же подвижными как и её лёгкие брови, но женской груди почти не было заметно. Талия очень подчёркнута, а бедра сильны и упруги, но ноги заметно кривились вовнутрь, отчего при походке Варя слегка переваливалась как неваляшка. Но что удивительно, при этом её недостатке, походка у ней была легкая как у кошки. Вся же странность заключалась в том, что при всём этом букете Варя казалась красивой. Самое притягательное и удивительное это были её глаза. Они тоже по форме и «общему» определению, скорее были некрасивыми. Но эти её глаза так смотрели на вас, что словно тебя касается сама природа или что-то такое волшебное и нечеловеческое. Помню как многих мистических добрых существ я представлял именно с глазами Вари. В этих глазах было столько жизни, что становилось непременно хотеть жить, двигаться, радоваться, даже подпрыгивать от восторга. Эти её глаза одновременно выражали глубокий трагизм, даже боль; или что-то такое, чего мы никогда не поймем в жизни, а оно обязательно есть, и всегда рядом, словно тень. Левый глаз слегка косил вовнутрь, но этот недостаток, как и все её недостатки, придавал ей какую-то необъяснимую прелесть. Но больше всего я любил её уши. Когда я обнимал её (а обнимал я её часто), то непременно целовал её в ушко, впивался глазами, словно это ухо я всякий раз видел впервые. Уши у нее были небольшими, вытянутой хищной формы, аккуратно уложены к черепу, словно чуть поджаты. Мне казалось, что эти уши часть какой-то материнской здоровой силы, защиты, а может быть хваткости и крепости превышающей любое мужское начало. Думаю зря кто интересуется подобными предметами, упускают у женщин уши как деталь, как некий знак или признак; скажем: важный характерный символ сущности женского организма. Женские уши недаром часто скрываются от нас за густой прядью длинных волос. Всё тело Вари было упругим, стройным, а кожа как бы носила всесезонный черноморский загар. Волосы у Вари всегда были крепкими, здоровыми, и чудесно пахли; но короткая стрижка была у ней почти как у мальчишки. Но при этом эту головку никогда невозможно было спутать или сравнить с мальчишеской. И тело её пахло для меня чем-то таким необъяснимым и родным, а главное естественно необходимым для дыхания моего.
Цвета она любила очень белый, синий и фиолетовый. Платья носила всегда белоснежного цвета, а украшения фиолетовые. Особенно она была красива, когда вставляла живой цветочек сбоку в волосы; тогда я смотрел на неё и мне хотелось дышать глубже и почему-то хотелось сразу есть; Варя была для меня вкусная, что ли. В минуты моего восторга, глядя на меня она говорила: «хочешь обнять меня?» Не дожидаясь ответа она протягивала мне свою шею, и я счастливый обнимал её как самую свою любимую игрушку или самое свое желанное существо. «Ой, ой, Андрюша, ты меня задушишь!» – обычно она гладила меня по спине и приговаривала ласково: «как я тоже люблю тебя…»
Я так был очень счастлив что она есть.
О её характере и сравнении учителя с инопланетным существом: понимаете, и тут весь её внутренний мир был противоречив и очень-очень своеобразный – как гений. Она походила на всех – вернее могла быть всем, и в тоже время Варя была подчёркнуто, одна. Душа у ней была открыта и искренна, любовь давалась ей от этого легко и свободно, но она редко была любима так, как требовало её сердце и вся её своеобразная богатая натура. Главное, я до сих пор не представляю, кто из мужчин мог сильно полюбить её; что-то было закрыто в ней для этой любви. У Вари в жизни была тётка, был я, а она была просто обречена на одиночество; при этом отношения у нас были такие, что для обычного человека это была бы величайшая возможность чувствовать себя зависимым от своих близких, а вот Варя отрешённо и естественно всегда имела невидимую непреодолимую дистанцию. Сестра была невероятно женственна, многие кто оценивал её, подчёркивали это сильное качество в ней. Любой предмет побывавший в её руках или запечатлённый её вниманием, казался потом неразрывно связан с Варей, словно предметы пропитывались её особенными духами.
Тут надо сказать о школе. С начальных классов её дразнили разными обидными прозвищами. Говорилось, что дети даже побаивались Варю. Когда Варя вот-вот должна бы расплакаться, она внезапно и неожиданно для всех смеялась или даже рычала, как бы дразня своих врагов. В слезах её никто не видел. Был случай, когда в приступы всеобщего к ней насмешливого внимания, сестра явилась в школу с разукрашенным лицом. В классе раздался всеобщий хохот, а Варя кланялась чуть ли не до земли своим насмешникам-зрителям, в восемь свои лет (!). Однажды, как мне говорила приёмная мать моя, Варю подстерегли мальчишки, и пытались избить и даже раздеть; скорее детей бесила непробиваемость Варвары и её непонятная какая-то защита, выносливость, терпение, или отстраненность от большинства. Один мальчик, по-видимому поразившейся сценой, рассказывал потом, что Варя во время издевательств претворилась как бы мёртвой, и натянула искусственную улыбку. А в какой-то ужасный момент, продолжая неестественно улыбаться и по прежнему оставаясь бездвижимой, у неё лились слёзы с глаз. Даже самые отъявленные маленькие циники оставили её и бросили лежать одну в углу. Один мальчик откровенно плюнул ей в лицо и сказал громко: «проклятая кукла!». Этот мальчик по пути домой всю дорогу рыдал и уже в кругу родных поведал об этом жестоком происшествии. Машкова-старшая говорила мне что девочки даже не говорили с ней и сторонились её, смотрели на Варю с первых классов как на нечто опасное и враждебное для себя.
Варя рисовала и любила петь (у неё был чудесный слух и высокий звонкий голос), но пела она одна, дома. Я видел её детские художества, эти рисунки очень странные и в них только преобладает только белый, синий, или фиолетовый цвет. Солнце она изображала всегда на каждом отдельном рисунке в центре, слегка подкрашивая оранжевым и тем же фиолетовым карандашом. Себя она изображала всегда чётко, синим, или фиолетовым цветом, а людей как бы отдельно, кучками, словно они призраки, ни одной чёткой линии или нажатия руки; как обычно рисуют тени: вяло, туманно и неопределенно.
И где-то в седьмом или восьмом классе, всё резко переменилось. Ее мгновенно стали ни то что бы любить, а интересоваться ею. И Варя как-то внезапно со всеми своими уродствами стала превращаться в нечто интересное и притягивающие к себе. Оказалось что Варя большая артистка. На каком-то школьном вечере, она выступила с любимой своей песней. Вся публика была в восторге в тот день, и Варю принялись активно приглашать в компании и восхищался ею (а восхищались ей уже многие и даже девочки). И странное дело, ни один мальчик не пытался ухаживать за ней, а она ведь была уже привлекательна для большинства мальчишек. Тётка говорила так: «никто не знал что их сдерживало».
Пора начать с описания моей второй матери, моей тетки Марии Митрофановны Машковой. С первых дней она мне казалась черной грязной тучей, которая вот-вот должна рассеяться и исчезнуть как мерзкая погода. Но туча не только не рассевалась, но и обещала долго жить в моих буднях (кстати тётка прожила долго). Вначале нашего знакомства она общалась со мной в своем репертуаре, постоянно из своего тёмного трона задавала мне разные вопросы с оттенком толи иронии, толи попытки просветить меня своим наблюдательным аналитическим рентгеном. В её острый сильный ум, я поверил сразу всей своей детской интуицией. Тётка была больна ногами и практически не ходила до самой своей смерти. Знаете, мне иногда и теперь кажется, что тётке эта болезнь не мешала вовсе. Когда-то Машкова видимо смирилась со своей долей, а я бы сказал: новой формой перевоплощения. Это примерно как будущая стрекоза сбрасывает с себя панцирь и вылетает на воздушные просторы из водной стихии, так и тётка летала в своём кресле. Её присутствие было везде и всегда: когда я бродил после школы по улицам, или когда сидел за партой; или когда пытаясь уснуть; Машкова как бы летала надо мной и помимо воли врезалась своим острым образом в моё воображение. И кажется все кто знал её, чувствовали полёт этого духа над собою; она как дым распространялась и проникала везде где ей было необходимо.
Варя как-то сказала однажды мне: «наша мама Андрей кремень». Это было точно сказано. Уже потом я узнал что тётка терпела невыносимые боли, но я не помню что бы она жаловалась или откровенно страдала. По-видимому благодаря этим мукам Машкова не спала ночами. Помню хорошо наши ночные встречи, когда посреди ночи я обнаруживал её жуткий воспалённый взгляд освещенный луной; она сидела тихо в темноте напротив окна; мне казалось что чёрные глаза тётки блестели как у демона или вора, которого нечаянно обнаружили за какой-то скрываемой жуткой тайной. Машкова раздражалась на любой мой вопрос; отмахивалась от любого сочувствия: тётка словно с отвращением ненавидела любое сопереживание или жалость в отношении к ней. В крайних лишь случаях Машкова принимала помощь от близких.
Но вернемся к первым дням. Машкова-старшая подманивала меня сухим притворным голоском: «подай папиросы деточка», «голубчик принеси мне вон тот стаканчик». Когда я шёл за стаканом, я чувствовал как это тёмное существо изучает меня. И мы постепенно как бы сошлись друзьями. Помню вечером перед сном, тётка намеренно громко проговорила едким крадущимся голосочком: «Варвара, какай Андрюша хороший отличный парень!». Я был доволен этой её репликой обо мне, но вспоминая свои тогдашние ощущения, помню что почувствовал прилив странной неуверенности и вероломства в выводах, касаемо всей нашей с ней этой дружбы. Но как это бывает в детстве: пускаешь все на самотёк и веришь лучшим первым переживаниям. В конце концов, Машкова расположила меня до такой степени, что я вечерами сидел рядом с ней, и почему-то был страшно болтлив, хвастлив и разговорчив. И странное дело, я спокойно упоминал о своей маме, об отце, словно они не умерли, а лишь уехали куда-то. Я ведь понимал тогда что родители нет больше, но болтал и щебетал как-то бестолково и легкомысленно, как базарная сплетня. Машкова внимательно слушала и лишь перебивала меня иногда: «Андрей, подай мне спички, любезный мой…» – говорила она мне неприятным странным голоском, находясь в мыслях где-то далеко. Потом, за то своё состояние, мне было ужасно стыдно и обидно за себя. Но это впереди…
Наконец я отправился в школу. На третий день, старшие ребята стали третировать меня и даже избивать в коротких стычках. Я особо не сопротивляйся, а лишь только терпел, надеясь «что я знаю» что я умный, и это пройдет как неизбежный временный период, только со временем. Однажды со мной отнеслись настолько несправедливо и низко, что я хоть и побаивался своих врагов, но в душе откровенно уже призирал одноклассников, считая их всех чем-то гораздо ниже себя и глупее.
Вечером усевшись у ног Машковой, я горячо стал говорить ей о глупости моих одноклассников; вспомнил несколько эпизодов, выставляя их совершеннейшими недоумками. Тётка слушала меня, помню лицо её было очень печальным. Потом она неожиданно как бы вспомнив что-то, резко растянулась искусственной своей улыбкой (у неё была манера менять резко мимику в улыбчивое, намеренно-лицемерное положение):
– Ах, дружочек мой… – пропищала сахарно Машкова расплываясь своей неприятной улыбочкой. – Там в шкафу весит ремень моего мужа, я хочу показать тебе его и быть может подарить…
Я довольный рванул к шкафу. Машкова спрятала улыбку и следила за мной с серьёзным лицом. В шкафу висела выглаженная красивая офицерская форма и портупея. Я аккуратно расстегнул и снял пояс, и чуть ли ни с фальшивым благоговением поднес Машковой ремешок. Вообще вспоминая те дни, во мне почему-то всплыла неожиданная фальшивая гадость. Словно весь ил или грязь, кто-то намеренно поднял с моего дна. Вспоминал я потом себя с большим отвращением.
Машкова тем временем приняла ремень, внимательно оглядела его, потом перевела взгляд на меня; опять фальшивая кислая улыбочка, и… первый удар по лицу! Я рухнул скорее от неожиданности, чем от удара; мне никак не верилось в это событие. Машкова качнувшись приподнялась с кресла и принялась пороть и стегать меня озверевши. Я помню ярость в её глазах, какое-то чуждое прямо-таки сатанинское зло; меня сковал ужас и я затрясся на полу и не мог даже отползти из под града её ударов. Та же хлестала меня усердно и приговаривала скрипя зубами: «никогда скотина не жалуйся и не трусь, не жалуйся и не трусь – подлец!»
Наконец приёмная мамаша выдохлась и завалилась в кресло. В судороге я слышал как Машкова подкурила папиросу, с великим облегчением выпустила первый крупный дым. Я отполз подальше и побежал к себе в комнату. В комнате я упал не на кровать, а в угол, мне хотелось немедленно умереть. Вот тут я вспомнил своих. «Мама! мамочка….» – простонал я и протянул в пустоту руку. Потом я потерял сознание.
Очнулся при докторе скорой помощи. Надомной сидела Варя и держала мокрое полотенце на моей пылающей голове.
– А молодой боец проснулся, – сказал шутливо доктор. – А мы тут тебя заждались. Сестра твоя прямо рыдает как ребёнок...
У Вари глаза были красны, но она улыбалась мне. В такие минуты лицо её становилось особенно прекрасным. Я молча смотрел на нее и взяв её ладонь в свою, прижал к своему сердцу. Варя уже знала мою любовь к трогательным позициям и заулыбалась еще больше. Улыбка у неё была открытая и что называется вволю, сквозь слёзы. Потом она вытерла носик платочком и сказала:
– Боже, как ты напугал меня…
– Варя… я хочу умереть и увидеть маму…
Варя посмотрела на меня, вздохнула печально:
– Не надо умирать – прошу тебя. Мне будет очень плохо без тебя.
Я протянулся и обнял её, поцеловал несколько раз.
– Я… это… хотела тебе сделать подарок…– сказала она и вздохнула печально.
При слове «подарок» у меня передёрнулись конечности. Даже от Вари в этом доме мне не хотелось никаких больше подарков.
– Чего ты милый мой? – испугалась она, – от папы остался орден, я хочу подарить тебе – это самое дорогое что есть… было… у меня.
Варя достала орден, такой блестящий, красивый, настоящий. Я вылупился на него и не мог оторвать глаз. Сестра зажала мне в ладонь его и крепко прижала своей рукой, не разжимая.
– Я просто уверенна, что ты будешь всегда со мной, как и этот орден моего отца – ты понял меня?
Я растаял в улыбке, чувствуя как подпухшие мои губы геройски растягиваться. Мне даже нравилось теперь свое несчастнейшее положение страдальца. Я почувствовал себя очень хорошо: мучеником и страдальцем, но обязательно почему-то счастливым в будущем.
Надо сказать несколько слов о Машковой-старшей, о её детстве, а также о браке, вернее, о причинах рождения Вари.
Машкова-старшая, по легендам была зачата в тюрьме для политзаключённых. Мать её якобы была француженка, а отец обрусевший немец. Девичья фамилия тетки была Зильбер. Далее, там же в тюрьме родился мой отец, и маленьких Зильберов уже из лагеря отправляют в Сибирь в богом забытую глубинку. Двух деток берут к себе на воспитание сельские чужие люди. Тётка часто вспоминала деда Макара Ивановича Мелехова, который занимался ей и воспитывал тётку. Мелехов был лесник и старовер. Любовь к птичкам, травкам, пчёлкам, березкам и прочему, была вбита в ней на веки. Она часто меня учила разным премудростям и всяким чудесам естествознания и природоведения.
Уже совершеннолетней, тётка отправляется учиться в мед-училище, а потом, проработав в госпитале, знакомиться с одним пожилым офицером-ветераном Владимиром Владимировичем Машковым. Генерал-полковник страдал тяжело сердцем. Я знаю только что это был поистине человек чести. Прямо в госпитале Машков и Мария Митрофановна расписываются, и через месяц Машков умирает, а через положенное время в шестьдесят втором, рождается моя сестра. Осталась форма, личные вещи, множество наград и фотоальбом. В этом альбоме несколько фотографий отечественной войны и самого Машкова. На фотоснимках видно, что Владимира Владимировича действительно любили и уважали товарищи и сослуживцы. Он был честный коммунист, человек чести, – это всё что мне известно. Остальное, это скорее фантазии к которым была склонна моя тётка.
Итак, очнувшись утром, словно с первого похмелья я побежал в комнату Вари. Сестры в комнате не оказалось, Варя ушла на работу (она преподавала музыку). Мне стало очень грустно когда я вбежал в её комнату и понял что Варя ушла. Вспомнив вчерашнюю драму я резко приуныл, спина моя автоматически согнулась, душа заныла от великой обиды. На старуху я как-то не обижался, но в сердце на ней поставил решительный крест. Я поклялся посвятить жизнь Варе, и только ей. Пришлось выйти из «нашей» половины и проследовать мимо старухи. Я намеренно прошел мимо неё, используя вид потрепанного, но мужественного несломленного человека. Машкова мой «переход» пронаблюдала молча. Дождавшись Варю, я был вознаграждён походом в кино. Я опять забыл что я несчастный, и даже по дороге выйдя из кинотеатра я врал с восторгом:
– Ты знаешь… я открою тебе тайну: давно, за год до того как…. мне приснился сон. В комнату вошло приведение, и я не мог разглядеть его (ну знаешь как это во сне бывает), оно было белого цвета с фиолетовыми бусинками… Но я почувствовал тогда, во сне, что это ангел и я люблю его и он любит меня. Представляешь!
– Да, здорово… но хочешь честно? – спросила сестра с таким же восторженным чувством.
– Конечно.
– Мне кажется ты немножко придумал – нет-нет, не соврал, а честно придумал – бывает, когда люди могут честно придумывать, и от этого придумывания становится хорошо. Я тоже полюбила тебя с первого взгляда. И кстати, знаешь что мне понравилось в тебе больше всего? Твои глаза и твоя голова. И твоя… как бы тебе сказать…? даже ни сердце… вот даже в фантазиях… даже во лжи… ты будешь честен. Как то вот так…
Я не совсем понял, но верил безоговорочно. Еще моя мнительность отвлекла насчёт моей головы, которая как я знал, была чересчур большая (в школе меня дразнили «головастиком»). Я уточнил, переспросил; пытаясь скрыть накатившее обидчивое подозрение: «что значит нравиться моя голова?»
– Знаешь Андрюша… мама в детстве любила повторять мне сказку про гадкого утёнка. Вот тебе кажется, что как бы хорошо было, если бы ты был такой как надо. И так ты страдаешь от этого и считаешь злом и несправедливостью. А на самом деле…а на самом деле это несчастье, превратится когда ни будь в счастье. А вот другие ребята, с детства, не имеющие никаких несчастий, впоследствии становятся несчастливы, а потом смиряются, и думают что это лучшее для них, и проживают «как все». А это так грустно жить «как все». Жизнь дается один раз...
Варя задумалась на минуту.
– А что бы ты совсем успокоился – шаловливо заговорила она и заглянула мне намеренно-игриво в глаза, – у тебя страшно красивые голубые глаза и я видела как девочки смотрят на тебя. А теперь поцелуй меня и пошли быстрее – уже поздно.
После того вечера с Варей вопрос с «головой» отпал сам собой. Я несколько раз прочёл сказку о гадком утёнке, и заключил что многие мои одноклассники просто несчастные люди живущие в своём непреодолимом курятнике.
Со старухой мы как то помирились буквально через неделю. Она внезапно заболела, стала ужасно кашлять, совсем перестала спать, и в конце концов из кресла (в котором она проводила ночи и дни), её перенесли на кровать. Варенька ухаживала за ней, а я бегал в аптеки, магазины, вывешивал белье; с великим счастьем и рвением выполнял прочие разные Варины поручения. Наконец тётка пошла на поправку. Однажды она меня позвала; впервые обращаясь ко мне:
– Андрей, подай мне одну папиросу и спички.
Я промолчал и продолжал драить кухонный стол в соседней комнате.
– Андрей! Подай мне папиросы.
– Не дам. – Пробурчал я наконец.
– Это почему?
– Вам нельзя. И Варя мне запретила категорически. Мне будет жаль сестру если с вами что-то случится.
– Ух ты...
Я промолчал. Прошло минут десять.
– Ладно, иди ко мне я тебе кое-что покажу. Иди...
Я вышел к ней с видом одолжения перед больным, наверно умирающим человеком. В руках у нее была новая красивая книга.
– Это тебе в подарок. Джек Лондон, тебе я знаю…понравиться. Это очень старое издание, которое досталось от отца Варвары. Папирос не надо – чёрт с тобой.… на, держи.
Я принял из рук Машковой книгу. Она была зеленного теплого материала с красивейшими золотистыми буквами. Во мне словосочетание «Варин отец», имело уже трепещущее влияние на мою душу. Я поблагодарил вежливо (правда с серьёзным строгим лицом), и пошел доделывать свои хозяйские работы. Благодаря этой книге и Джеку Лондону я полюбил читать.
Тётка мне много рассказывала об авторе и покорении Северной Америки. Мария Митрофановна прочла множество разных книг за свою жизнь. Она подсовывала мне Лескова, Чехова, Толстого, и даже один раз я прочёл «Преступление и наказание» Достоевского.
– Что скажешь? – спросила она меня, когда я положил Достоевского на полку в шкаф.
– Несчастный человек – сказал я.
– Кто?
– Да кто – этот Раскольников и эта девочка.
– Значит ты считаешь… что богатые и сытые – счастливые и Раскольников был прав – завидуя им и обижаясь на них за свою судьбу?
Тётка устраивала мне всякого рода игры. Все игры имели как бы педагогическое своеобразное направление; она мне говорила:
– Андрюша, давай играть в игру. Я буду указывать на книгу, и мы по очереди будем давать характеристику автору в два слова. Киплинг: весёлый, интересный. А ты что скажешь?
– Толстой?
Я сказал что Толстой умный, огромный. Тётка сказала: «хитрый, русский».
Мы играли в «города», писали сочинения на разные темы, устраивая всякие соревнования. Приучала она меня и к мистике. Как то ночью мы вызывали духов и даже тётушка говорила с моим отцом, один раз. Отец мой как оказалось был доволен «той» жизнью, только скучает по маме. Они «там» до времени пока что находятся отдельно, чтобы окончательно соскучились и уже любили потом друг друга вечно. В пять утра я забежал как всегда безапелляционно к Варе и рассказал о судьбе своих родителей. Мы были рады.
Глава вторая.
Незаметно моя жизнь стала счастливой и как то постепенно буквально за год, я чувствовал, что я уже нигде не жил, а жил только здесь. Потом меня отвели в боксёрскую секцию. Тётка сказала так; когда Варя с ней спорила что это не лучший вид спорта:
– Пусть идёт именно заниматься боксом. Он слишком мягкий и боится крови. Я сама не люблю мордобития. Да что поделаешь, они это любят… Ему этого недостаёт. Позаниматься, а там видно будет. Он должен уметь ни на словах девчонок защищать. Вон погляди на него, а что дальше то будет?
И Варя взглянув на меня, как то согласилась, вернее, перестала спорить с нами. Я естественно горел желанием, правда в душе мне было жутко и холодно при мысли о том что сегодня ждёт меня нешуточная боксёрская тренировка. Идти в первый раз домой, пережив боксерскую настоящую тренировку, это всё равно что пережить подвиг. Знал ли я чем бокс станет для меня в жизни. Но я не ставил цели говорить о себе в этом рассказе.
Вспоминаю лето, когда мы с Варей поехали в Сочи в санаторий. Это было третье лето с Машковыми. Едим в вагоне, я на верхней полке, зажимаю лицо подушкой, чтобы гражданин не подумал что я сумасшедший; потому что мне без конца хочется смеяться и взвизгивать от переполняющей радости. Варя, море, это было фантастика. Море я никогда не видел в своей жизни. Варя сидит подо мной и пьёт чай с попутчиком. Гражданин странный, пожилой, даже в шляпе как у иностранцев; я вижу и слышу как человек этот очарован моей сестрой. Но я спокоен и даже этот человек меня не раздражает.
– Понимаете Варвара Владимировна, редко можно встретить такую утончённую красоту… и такое сердце и ум как у вас… Я ведь говорю не только как художник и человек (простите), но и как взрослый… очень взрослый человек.
– Лев Исаевич, оно конечно приятно, да и просто как женщине мне лестно (я знал что сестра улыбается и играется в этот момент), но ведь должно же быть хоть какая-та почва – ведь вы же меня совсем не знаете.. Впрочем, дай вам бог здоровья…
Художник закряхтел, но по-видимому остался доволен.
– Мы с братом едем на море…брат никогда не видел море; представляете какое у него счастье.
Я увидел море, больших улиток, крабов, живой бамбук и многое-многое другое. Варя была в широкой белой легкой шляпе, в каком-то ею придуманном наряде, из легкой просвечивающееся материи наподобие паутины; на фоне её от природы темного тела это смотрелось фантастически. Около нас постоянно крутились какие-то мужчины и поклонники; но даже самые грубые, или даже пьяные, чутьем не позволяли прикасаться грязью к ней, а всё носило какой-то легкий безобидный или весёлый тон.
Помню характерный случай: мы бродили по окраине и заблудились, забрели мы в какой-то ветхий посёлочек, с одной узкой каменной улицей песочного цвета. Впереди на нашем пути расположилась местная подозрительная компания. Я как уже как боксёр, приготовился. Парни играли в нарды, пили темное вино из пузатой бутылки. Увидев нас, они принялась нагло и бесцеремонно разглядывать мою сестру и комментировать отдельными непристойными выкриками. Мы приблизились.
– Твою мать… какая барышня! позволь руку поцеловать? – сказал самый пьяный и неприятный человек весь в татуировках.
Варя остановилась, посмотрела, и сказала с каким-то странным достоинством:
–Целуйте, только ручку – не убудет. А потом покажите нам дорогу к санаторию «N».
Тот вскочил, и как-то пытался всмотреться в лицо сестры. Варя замерла, помогая ему. Его товарищи во время паузы притихли. Тяжело дыша, мужчина наконец вздохнул глубоко, шатнулся вперед (оказалось он был крепко пьян), качаясь, он ввалился в калитку напротив. Через минуту мы услышали грохот чего-то металлического. Его друзья, по-видимому уважали его, и ждали развязки как действовать и реагировать. Наконец из калитки вывалился этот охмелевший предводитель с большими неаккуратно срезанными хризантемами; качаясь он отдал цветы сестре.
– Руку я тебе в другой раз поцелую. Гарик…. – обратился он к одному из товарищей. – Проведи….
Варя любезно поблагодарила за цветы и за «гарика» и мы благополучно добрались до своего места.
Однажды вечером, мы отдыхали с сестрой на берегу моря. Волны важно подходили к берегу и приятно ложились на слух; легкий ветерок приносил много свежего вечернего воздуха. Пахло неостывшими камнями и морской тиной. Я поглядывал на Варю, она прикрыв глаза, лежала облокотившись назад об спинку шезлонга. Глаза её были сильно подкрашены; она напоминала мне царицу, которых изображали обычно на египетских манускриптах. Над нами парили спокойно чайки, по берегу гуляли с голыми белыми ступнями, редкие отдыхающие. Всё вокруг словно отдыхало от жарких событий.
– Скажи, – заговорил я, – как ты думаешь, есть бог и «та» жизнь?
Варя посмотрела на меня внимательно, придерживая шляпку рукой.
– Обязательно есть... Ты теперь взрослый и я не успокаиваю тебя и не утешаю в твоем прошедшем горе. Но он… далеко. До него нужно добраться – понимаешь. Вспомни любую цель – сколько сил требуется что бы добраться до самой маленькой цели. Я где то читала или слышала, что истина, всегда ещё дальше – и сколько нужно пройти... и главное горя и несчастий. Говорят что наша вселенная существует больше десяти миллиардов лет… а бог ещё старше и дальше чем все звезды на земле…. О несчастьях я говорю так, ни потому что они, эти несчастья, необходимость, а потому что как в огне плавиться золото, так через несчастья мы познаем хоть что-то. Если бы не твоё горе, тебя бы не было у меня, а у тебя не было бы меня. В детстве я так страдала, может даже я была больна, и всё что я теперь, это благодаря этому всему. Вспомни Безухова, Болконского, Митю Карамазова… все они плавились как золото в своих страданиях. Я не желаю горя никому, но считаю также большим горем, безоблачную однообразную жизнь. Когда люди отдают себя дурному сну: приверженности вещам, деньгам, бесполезной однообразной, вечно-повторяющиеся суете. Даже семья, превращается в нечто однообразное и повторяемое. Я хочу чтобы ты понял меня, что глупая гордость, быть белой вороной или гадким утёнком, но пусть же люди будут любоваться тобой как особенным человеком, а не ты будешь делать какие-то выводы о себе самом.. Вот кажется смысл жизни.
Мы вернулись из нашего отпуска и я пошел в школу. А в октябре Варя возвращалась поздно домой, наткнулась на компанию хулиганов. Её ударили два раза ножом в живот и уже в больнице Варя умерла.
Тётка не проронила ни одной слезы на кладбище. Когда мы остались вдвоём, я сел напротив Марии Митрофановны. Мои слезы опять полились ручьями; тётка забегала по мне своим взглядом и протянула ко мне отчаянно руки. Я прыгнул к ней в объятия и мы зарыдали страшным обоюдным горем своим.
Прошли годы. Каждый год я привозил Марию Митрофановну на Варину могилку, и мы ставили её букеты фиалок. Тоже самое я делаю когда рядом с Варей, положили в землю мою вторую маму, тётку мою. Она умерла так же, как и жила – мужественно. Память о этих любимых людях, не сотрется в моём сердце никогда.