Человек есть тайна, которой я занимаюсь всю жизнь; Первый закон в искусстве -- свобода вдохновения и творчества. Всё же... вымученное спокон веков до наших времён не удавалось и приносило один вред. --- Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ
__________________________________________________
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ. 1865 - 1866 г. – РОМАН, где именно сны, бред, слуховые галлюцинации и болезненные видения исхитряются двигать вперёд реальное действие. В «Записках из мёртвого дома» Достоевский описывает разные типы каторжных: «Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы... Точно опьянеет человек, точно в горячечном бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого... Знает он к тому же, что ждет его страшная казнь. Всё это может быть похоже на то ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж сам наконец рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом! И случается это всё даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми». Кроме того...»
КРОМЕ ТОГО ВСТРЕЧАЮТСЯ В НАРОДЕ патологические садисты от природы; профессиональные разбойники, уму которых недоступна оценка своего способа добывать средства к жизни; убийцы по случаю, по пьянству, от глупости... Но главный герой «Преступления и наказания» Родион Раскольников убийца по идее, что в народе не встречается: это удел образованных. Якобы возвышенные идеи эти оборачиваются бредом и страшными снами. Как бы попав собственные сны и бред персонажи «Преступления» проходят некое испытание истиной, если не найдут её – в снах и бреде утонут.
В РОМАНЕ т р и основных с н а РАСКОЛЬНИКОВА с сопутствующими им п о л у - с н а м и п о л у - видениями плюс с н ы и бредовые в и д е н и я персонажей - д в о й н и к о в Раскольникова. В «Преступлении и наказании» двойники главного героя – это отдельные, реально существующие персонажи, в лицах представляющие ту или другую неверную идею – черту характера главного героя: делец Лужин – меркантильность и жажда наживы; помещик Свидригайлов – идея о сверх человеке, которому дозволено любое беззаконие вплоть до убийства. Ту же наполеоновскую идею следователь Порфирий Петрович «втискивает» в рамки законности: расследованием преступлений занимаясь ради удовольствия победить в интеллектуальной дуэли, он наслаждается страхом попадающей в его «паутину» жертвы.
ИТАК, Родион Раскольников – молодой человек, вышедший из университета по бедности. Денег у Р-ва совсем нет, но он не работает на «мелочной» работе из принципа: человек высшего предназначения -- высшей идеи имеет право взять всё сразу. Чтобы, обеспечив себя, потом принести человечеству пользу. Собиаясь решить на убийство и всё никак не решаясь, в лихорадочном от голода состоянии и после рюмки водки Раскольников видит первый сон – воспоминание о зверском убийстве лошади (Часть 1. Гл. 5).
ПЕРВЫЙ СОН РАСКОЛЬНИКОВА: «В БОЛЕЗНЕННОМ СОСТОЯНИИ СНЫ отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся...
СТРАШНЫЙ СОН ПРИСНИЛСЯ РАСКОЛЬНИКОВУ. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый… В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх... Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал... <...>
И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье... Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега... Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей... Но теперь… в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет...»
В ТЕЛЕГУ НАБИВАЕТСЯ СВЕРХ МЕРЫ ГУЛЯЩИХ. КЛЯЧОНКА НЕ МОЖЕТ СВЕЗТИ. И хозяин зверски бьёт её: « — Папочка, папочка, — кричит он (Раскольников – мальчик) отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют! — <…> Он... не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Секи до смерти! — кричит Миколка... <...>
— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы…
— ...Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла! <...>
Кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается! Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.
…Он (Раскольников – мальчик) бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит… Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях...
— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
... И другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить. "Живуча!" — кричат кругом...
Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом... Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает…
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить. <...>
Бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку...
— Папочка! За что они… бедную лошадку... убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди...
ОН ПРОСНУЛСЯ ВЕСЬ В ПОТУ, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе. ”Слава богу, это только СОН! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный СОН!”Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову. “Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором... Господи, неужели?”»
ЖЕСТОКИЕ, ВРЕЗАВШИЕСЯ В ПАМЯТИ ИЗ ДЕТСТВА КАРТИНЫ ПОЯСНЯЮТ, на что будет похоже будущее убийство и как будет выглядеть убийца.... Раскольников задумал убить жадную, гадкую старуху дающую в долг под заклад и изрядные проценты. На старухины деньги он хочет стать большим человеком – новым Наполеоном, которому ради великого будущего дозволено через кровь переступить. Ведь после он совершит «сто, тысячу добрых дел и начинаний...» После Сна о лошадке Родион отрекается от своего намерения: «Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства... от наваждения!»
Теперь неверующий Раскольников, воспитан на символах веры, поэтому неосознанно в мыслях он перекладывает на светский лад молитву: «ОТЧЕ НАШ, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе... и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».
____________________________________________________
ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ЗЛА ОКАЗАЛОСЬ ШАТКИМ. Перед убийством Раскольникова посещает нечто вроде благостного ВИДЕНИЯ (Часть 1. Гл. 6) – возможности ещё остановиться. РАСКОЛЬНИКОВ «ЗАСНУТЬ УЖЕ НЕ МОГ, а лежал без движения, ничком уткнув лицо в подушку. ЕМУ ВСЁ ГРЕЗИЛОСЬ. . . что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же всё пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку...» Это парафраз из Апокалипсиса: «И показал (ангел) мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, и исходящую от престола Бога и Агнца...» (Апокалипсис. Гл. 22:1)
По бытовым приметам и в Сонниках видение чистой воды трактуется как благоприятное – к выздоровлению, к удаче. ЧУДЕСНАЯ ГОЛУБАЯ ВОДА это – ВИДЕНИЕ – СИМВОЛ: ещё не поздно отступиться. . . Но зло пересиливает. Убийство свершается как в страшном сне, - посильно подчёркивает Автор.
* * *
РАСКОЛЬНИКОВА – УЖЕ УБИЙЦУ – В ПОЛУ БРЕДОВОМ СОСТОЯНИИ НА НИКОЛАЕВСКОМ МОСТУ (с 1829 г. – Благовещенский; с 1855 г. – Никлаевский; с 1918 – Лейтенанта Шмидта; с 2007 г. -снова – Благовещенский) посещает нечто вроде ПРОРОЧЕСКОГО ВИДЕНИЯ НАЯВУ И ПОСЛЕ - ко второму большому сну подготовительный маленький СОН: ВИДЕНИЕ. «ОН... оборотился лицом к Неве по направлению джворца (ситуация обратная "Медному всаднику": не "маленький человек - Евгений бедный" , но "великий" человек взирает на оплот самодержавия). Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение...
Одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Когда он ходил в университет... случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина...
Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них... В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь всё это прежнее прошлое, и прежние мысли... и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё... Казалось, он улетал куда-то вверх и всё исчезало в глазах его... Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту», - наглядно представлено падение в моральную бездну.
______________________________________________________
ПОСЛЕ ВИДЕНИЯ НА МОСТУ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КО ВТОРОМУ БОЛЬШОМУ СНУ – ПОЛУ СОН – ПОЛУ БРЕД РАСКОЛЬНИКОВА: «Он пришел к себе уже к вечеру... Раздевшись и весь дрожа, как з а г н а н н а я л о ш а д ь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся...» - теперь сам Раскольников сделался загнанной-забитой лошадью из своего первого сна.
«ОН ОЧНУЛСЯ В ПОЛНЫЕ СУМЕРКИ ОТ УЖАСНОГО КРИКУ. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились всё сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова так, что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, -- конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь.
ВДРУГ РАСКОЛЬНИКОВ ЗАТРЕПЕТАЛ КАК ЛИСТ: он узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича (ведущий дело об убийстве старухи следователь). Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, -- это ясно, это слышно по звукам, по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. "Но за что же, за что же, и как это можно!" -- повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, он слишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, "потому что... верно, всё это из того же... из-за вчерашнего... Господи!" Он хотел было запереться на крючок, но рука не поднялась... да и бесполезно!
СТРАХ, КАК ЛЕД, ОБЛОЖИЛ ЕГО ДУШУ, ЗАМУЧИЛ ЕГО, ОКОЧЕНИЛ ЕГО... Но вот наконец весь этот гам, продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать... Вот и толпа расходится с лестниц по квартирам, -- ахают, спорят, перекликаются, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли не весь дом сбежался. "Но боже, разве всё это возможно! И зачем, зачем он приходил сюда!" Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату...» -- он проснулся уже реально. Но СНЫ не оставляют убийцу.
* * *
ВТОРОЙ СОН РАСКОЛЬНИКОВА: «ВСЯ КОМНАТА БЫЛА ЯРКО ОБЛИТА ЛУННЫМ СВЕТОМ; всё тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. ”Это от месяца такая тишина, — подумал Раскольников, — он, верно, теперь загадку загадывает”. Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось... Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, и углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. ”Зачем тут салоп? — подумал он, — ведь его прежде не было...” <...> Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что... на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она.
Он постоял над ней: ”боится!” — подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, — так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал.
ВДРУГ ЕМУ ПОКАЗАЛОСЬ, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались всё сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, …все притаились и ждут, молчат... Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и — проснулся... Он тяжело перевел дыхание, -- но странно, сон как будто всё еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал...»
ОЖИВАЮЩАЯ ВО СНЕ ПРОТИВНАЯ СТАРУХА – ОЛИЦЕТВОРЯЕТ БЕССМЫСЛЕННУЮ ЖАДНОСТЬ И ПОШЛОСТЬ: насилие-насилием не извести! Для пошлости самое страшное – это смех. Аналогия очевидна: Как в прошлом мужик Миколка бил лошадку, теперь сам Раскольников бьёт человека, и царство пошлости смеётся уже над «своим» убийцей, – хуже смеха таких «своих», более удачливых, наказания быть не может. Теперь придётся убивать всё новых и новых свидетелей своей духовной убогости – пошлости. ПОЭТОМУ ВО СНЕ СТАРУХА – ОЛИЦЕТВОРЁННАЯ БОЛЬНАЯ СОВЕСТЬ УБИЙЦЫ: совесть топором не порешить.
ЯВИВШИЙСЯ КАК ПРОДОЛЖЕНИЕ СНА ГОСПОДИН СВИДРИГАЙЛОВ – по роману один из двойников -- одно из отражений "идеи" Раскольникова о человеке, которому дозволено переступить через кровь. Тоже считая себя человеком особенным, Свидригайлов – себе разрешил кровь: ради предполагаемой любовницы отравил жену, которая ему полу-снится – полу является в видениях. ВИДЕНИЯ СВИДРИГАЙЛОВА (между вторым и третьим сном Раскольникова):
-- (Свидригайлов)А кстати, верите вы в привидения? <...>
-- Являются, что ли?
Свидригайлов как-то странно посмотрел на него.
-- Марфа Петровна посещать изволит, -- проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку… Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидел в самый день похорон, час спустя… Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
-- Наяву?
-- Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.
-- Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается!
-- проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.
-- Во-от? Вы это подумали? -- с удивлением спросил Свидригайлов, -- да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а? <…> -- Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, -- тут же и сказал себе: "Это тот самый и есть!"
-- Что это такое: тот самый? Про что вы это? -- вскричал Раскольников. <…> С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза.
-- Всё это вздор! -- с досадой вскрикнул Раскольников. -- Что ж она вам говорит, когда приходит?
-- Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз… вошла в дверь: "А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы завести". А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам заводил, а забуду -- так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, -- за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, -- взял кофею; смотрю -- Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: "Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?" А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик.
Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, -- сижу, курю -- вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: "Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет"... Стоит, вертится передо мной... -- "Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться". -- "Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!" Я ей говорю, чтобы подразнить ее: "Я, Марфа Петровна, жениться хочу". -- "От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, -- ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите". Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор, а? <…> -- А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали?
-- Н... нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: "Филька, трубку!" -- вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: "Это он мне отомстить", потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. "Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, -- вон, негодяй!" Повернулся, вышел и больше не приходил...» - здесь, во первых, рассчитанная на открытое узнавание реминисценция их «Горя от ума» - Фамусов (лакею). Петрушка, вечно ты с обновкой, С разодранным локтем...» Во вторых разговор примечателен тем, что как в собственном страшном СНА с повторным убийством старухи Раскольников теперь вместе со Свидригайловым снова оказывается в мире привидений – мертвецов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ БЕСЕДЫ РАСКОЛЬНИКОВА СО СВИДРИГАЙЛОВЫМ: « -- ...Я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро.... -- верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?
-- Нет, ни за что не поверю! -- с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.
-- Ведь обыкновенно как говорят? -- бормотал Свидригайлов, как бы про себя... -- …"Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред". А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.
-- Конечно, нет! -- раздражительно настаивал Раскольников.
-- Нет? Вы так думаете? -- продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. -- Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): "Привидения -- это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир". <…> Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.
-- Я не верю в будущую жизнь, -- сказал Раскольников.
Свидригайлов сидел в задумчивости.
-- А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, -- сказал он вдруг.
"Это помешанный", -- подумал Раскольников.
-- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! <...> И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
-- И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! -- с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
-- Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое… -- ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь. Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова, при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.
-- Нет, вы вот что сообразите, -- закричал он, -- назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! НУ, НЕ ПРАВДУ Я СКАЗАЛ, ЧТО МЫ ОДНОГО ПОЛЯ ЯГОДЫ?»
Как узнаётся из дальнейшего, Свидригайлову скучно жить. Перед смертью убийцу и растлителя малолетних Свидригайлова душит трех серийный кошмар – в трёх частях сон во сне. КОШМАР СВИДРИГАЙЛОВА. ЧАСТЬ 1: «ОН... ЛЕГ НА ПОСТЕЛЬ. <…> В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами…
ОН УЖЕ ЗАБЫВАЛСЯ... вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. …Он сорвал с себя одеяло и зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель -- ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь.
Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. "Экая скверность!" -- подумал он с досадой...» СОН ЭТОТ СЛЕДУЕТ ТОЛКОВАТЬ АЛЛЕГОРИЧЕСКИ: ГОРА САМОМНЕНИЯ РОДИЛА МЫШЬ.
___________________________________________
ЧАСТЬ 2 и 3: КОШМАРА СВИДРИГАЙЛОВА: «"ЛУЧШЕ УЖ СОВСЕМ НЕ СПАТЬ", -- решился он... Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будто он впадал в полудремоту. <...> Ему всё стали представляться цветы... Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и нежных нарцизов... он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы.
Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату... а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. <...> Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову. <...>
Улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца -- утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой… залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер...
СВИДРИГАЙЛОВ ОЧНУЛСЯ, ВСТАЛ С ПОСТЕЛИ... Он... натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтобы... выйти из гостиницы... Как вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка -- девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую… Личико девочки было бледное и изнуренное; она окостенела от холода... <...> Он стал ее расспрашивать.
Девочка вдруг оживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке. Тут было что-то про "мамасю" и что "мамася плибьет", про какую-то чашку, которую "лязбиля" (разбила)... Кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала... Он взял ее на руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявые башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали в луже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в одеяло. Она тотчас заснула. Кончив всё, он опять угрюмо задумался.
"ВОТ ЕЩЕ ВЗДУМАЛ СВЯЗАТЬСЯ! -- решил он вдруг с тяжелым и злобным ощущением... Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом, и краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краска обозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский румянец. "Это лихорадочный румянец", -- подумал Свидригайлов, это -- точно румянец от вина… Алые губки точно горят, пышут; но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черные ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок, точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку...
Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок…. Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. "Как! пятилетняя! -- прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, -- это... что ж это такое?" Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... "А, проклятая!" -- вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... НО В ТУ ЖЕ МИНУТУ ПРОСНУЛСЯ.
ОН НА ТОЙ ЖЕ ПОСТЕЛИ, так же закутанный в одеяло; свеча не зажжена, а уж в окнах белеет полный день "КОШЕМАР ВО ВСЮ НОЧЬ!" Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит; кости его болели. На дворе совершенно густой туман и ничего разглядеть нельзя... Проснувшиеся мухи лепились на нетронутую порцию телятины, стоявшую тут же на столе. Он долго смотрел на них и наконец свободною правою рукой начал ловить одну муху. Долго истощался он в усилиях, но никак не мог поймать (издыхающий паук-кровопийца!). Наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице.
Молочный, густой туман лежал над городом... Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями… Грязная, издрогшая собачонка, с поджатым хвостом, перебежала ему дорогу. Какой-то мертво-пьяный, в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара… Свидригайлов спустил курок...»
* * *
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ РОМАНА. «ДЛЯ РАСКОЛЬНИКОВА НАСТУПИЛО СТРАННОЕ ВРЕМЯ: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение... Он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий», -- как тщательно мотивирует Автор между сном и бредом состояние своего героя в тумане за пределами морали.
«ОДНОГО ПОЛЯ ЯГОДА..» -- страшно быть одного поля ягодой со Свидригайловым. «У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке (каторга)», -- тот же Свидригайлов верно сказал про Раскольникова. Осознавая, что с преступлением на совести из мира мертвецов - мира пошлости ему не выбраться, Раскольников признаётся в содеянном, но признаётся из не сломленной дьявольской гордыни: он не такой как все; он – лучше.... ТРЕТИЙ СОН приходит уже после ареста Раскольникова, на каторге, во второй части Эпилога:
«ЕМУ ГРЕЗИЛОСЬ В БОЛЕЗНИ, БУДТО ВЕСЬ МИР ОСУЖДЕН В ЖЕРТВУ КАКОЙ-ТО СТРАШНОЙ, НЕСЛЫХАННОЙ И НЕВИДАННОЙ МОРОВОЙ ЯЗВЕ... Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать.
Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. …Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей...», – нельзя увидеть, не став одним из них!
ОСОЗНАВ «ТРИХНИНЫ» СВОЕЙ ГОРДЫНИ – ОТ НИХ ОТРЕКШИСЬ, Раскольников воскресает для новой жизни с людьми и для людей: герой романа окончательно ПРОСЫПАЕТСЯ ОТ СТРАШНЫХ СНОВ: «Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен».
* * * * *
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ. БОБОК. РАССКАЗ. 1873 г. Идея рассказа исходит из «Записок сумасшедшего» Гоголя. «БОБОК»: «ЗАПИСКИ ОДНОГО ЛИЦА. Семен Ардальонович третьего дня мне как раз: “Да будешь ли ты, Иван Иваныч, когда-нибудь трезв, скажи на милость?” Странное требование. Я не обижаюсь, я человек робкий; но, однако же, вот меня и сумасшедшим сделали...» Рассуждая, что запереть сумасшедших в один дом ещё не значит, что оставшиеся умны, неудачливый журнальный фельетонист признаёт, что: «СО МНОЙ ЧТО-ТО СТРАННОЕ ПРОИСХОДИТ. И характер меняется, и голова болит. Я начинаю видеть и слышать какие-то странные вещи. Не то чтобы голоса, а так как будто кто подле: "Бобок, бобок, бобок!"»
СТРЕМЯСЬ РАЗВЛЕЧЬСЯ, ВМЕСТО ТОГО фельетонист попадает на похороны родственника. На кладбище прилёгши отдохнуть на надгробие «Иван Иванович» слышит разговор свеже схороненных мертвецов. Оказывается, «остатки жизни сосредоточиваются... в сознании. Это... продолжается жизнь как бы по инерции» еще месяца два-три в мёртвом теле работает сознание. Зачем? Затем «чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться... и что это, так сказать, последнее милосердие…» Но собравшиеся в ближних могилах развратники, растратчики и бездельники последнее милосердие назвав «мистическим бредом» и «вздором», даже мысленно только играют в карты и развратничают: «”Два или три месяца жизни и в конце концов -- бобок. Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для того всем устроиться на иных основаниях. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!” – “Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! -- послышались многие голоса...”»
ТОЛЬКО ЧТО ПОКОЙНИКИ без стыда собирались рассказать истории своих жизней, как слышащий их: «И тут я вдруг чихнул... Все смолкло, точно на кладбище, исчезло, как сон. Настала истинно могильная тишина. Не думаю, чтобы они меня устыдились: решились же ничего не стыдиться! Я прождал минут с пять и -- ни слова, ни звука. Нельзя тоже предположить, чтобы испугались доноса в полицию, ибо что может тут сделать полиция? Заключаю невольно, что все-таки у них должна быть какая-то тайна, неизвестная смертному и которую они тщательно скрывают от всякого смертного. "Ну, подумал, миленькие, я еще вас навещу" -- и с сим словом оставил кладбище».
ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ, ЧТО ЧИТАТЕЛЬ ПРОЗРЕЕТ ТАЙНУ ЗА ФЕЛЬЕТОНИСТА. Всезнающие покойники болтали: «Притащат... дня через три-четыре одного фельетониста, и, кажется, вместе с редактором...» Записанные после кладбища разговоры фельетонист собирается: «Снесу в "Гражданин"; там одного редактора портрет тоже выставили (после смерти в знак траура). Авось напечатает…» А СОН ЭТО ИЛИ НЕ СОН?.. НА СУД ЧИТАТЕЛЯ.
_________________________________________
П Р И М Е Ч А Н И Я. «БОБО;К» — фантастический рассказ Фёдора Достоевского, опубликован в «Дневнике писателя» в «Гражданине», в феврале 1873 года.
«ГРАЖДАНИН» — политическая и литературная газета-журнал в 1872 —1879 и 1882—1914 годах в Петербурге. В 1873 —1874 гг. редактором был сам Ф.М. Достоевский. Пуцыкович Виктор Феофилович (1843 --1909) был секретарем редакции «Гражданина» во время редакторства Достоевского, а с 1874 г., после ухода Достоевского, стал редактором журнала и с 1874 по 1879 гг. — владельцем.
Познакомившись с Пуцыковичем в 1872 г., Достоевский считал его человеком недалеким и не по способностям амбициозным. В рабочих тетрадях к «Гражданину» Достоев¬ский записывает: «Пуцык<ович> ничего не де¬лает… Просил представить кви¬танции розданных денег, и то не представил; надо напомнить опять... Сто раз уже говорил». Таким образом, либо на «роль» одновременно и фельетониста и редактора «попадает» сам Достоевский. Либо: Пуцикевич – фельетонист, Достоевский -- редактор. Или наоборот! В рассказе «Бобок» самоирония и остроумная литературная «месть» Достоевского не имела мистических последствий: Достоевский умер ещё не так скоро, а Пуцыкович прожил долго.
* * * * *
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ. СОН СМЕШНОГО ЧЕЛОВЕКА (Сокращённо далее -- ССЧ). РАССКАЗ. АПРЕЛЬ 1877 г. Вот наконец СОН "пролез" и в название!.. Достоевский продолжает тему гоголевской «ШИНЕЛИ», -- благородство или убожество души – более социальных условий зависит от самого человека. Отсюда герой «ССЧ» – человек с университетским образованием и в рваной шинели не ходит. Так же «ССЧ» -- спор с программой социальных преобразований из романа Чернышевского «Что делать?». Наконец, «ССЧ» -- раз в 100 ужатый поэтический парафраз идеи «Преступления и наказания» о губительности для человека Гордыни и эгоизма: роман и рассказ дополняют друг друга.
«СОН СМЕШНОГО ЧЕЛОВЕКА» -- принято называть «ФАНТАСТИЧЕСКИМ РАССКАЗОМ»: ВО СНЕ, НО ПО МНЕНИЮ САМОГО ГЕРОЯ ЯКОБЫ ПОСЛЕ САМОУБИйСТВА герой продолжает жить на другой планете. Приём сей и ранее употреблялся в утопиях – видениях о счастливом будущем земли. Вместо утопии на этот раз Автор в аллегорической форме -- якобы другой планеты - показывает вполне известное историческое прошлое Земли. Определённые части Сна можно, скорее чем фантастикой, назвать зеркальным противопоставлением Евангелиям... Для чего? Для того, чтобы Батюшка Читатель задумался над смыслом знаемых с детства Текстов! (Во время Достоевского Евангелия обязательно читали в гимназиях на уроках «Закона Божьего»)
Возвышенным стилем изложения «СОН С-го Ч-ка» призван воздействовать на совесть Читателя через воображение и эмоции. Отсюда своими словами пересказ этого СНА Достоевского привёл бы к изложению скучных прописных истин. Поэтому, по возможности сократив СОН (и снабдив некоторыми толкованиями), помещаем ниже его краткий вариант. (В надежде, что читатель доберётся сам и до варианта полного.)
* * *
НАЧАЛО РАССКАЗА: «Я СМЕШНОЙ ЧЕЛОВЕК. ОНИ МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ТЕПЕРЬ СУМАСШЕДШИМ. Это было бы повышение в чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной — и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, — не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину!»
«А прежде» мнительный Безымянный Герой очень мучился от подозрения, что он смешон. Как говорит психоанализ: униженное состояние души рождает Гордыню. Она способствует одиночеству, которое соединяет Гордыню с равнодушием. «Я вдруг почувствовал, что мне всё равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было» -- герой решает застрелиться: «И вот, после того уж, я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение мое помню...
Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь... я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка...» -- петербургская ноябрьская погода, точно, бывает похожа на бред и иногда даже -- на ад.
В такую погоду продрогшая бедная девочка лет восьми просит у Героя помощи: «Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: ”Мамочка! Мамочка!” <...> Я понял, что ее мать где-то помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то… чтоб помочь маме... Она вдруг сложила ручки и, всхлипывая, задыхаясь, все бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на нее и крикнул. Она прокричала лишь: “Барин, барин!..” <...>
Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно... И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка»; «Если я человек, и еще не нуль, и пока не обратился в нуль, то живу, а следственно, могу страдать, сердиться и ощущать стыд за свои поступки... Ясным представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят... Застрелюсь я, и мира не будет... Может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания... ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди — я-то сам один и есть».
РАССУЖДЕНИЕ ГЕРОЯ О СНАХ ВООБЩЕ: «ВОТ ТУТ-ТО Я ВДРУГ И ЗАСНУЛ… Я ЗАСНУЛ СОВЕРШЕННО МНЕ НЕПРИМЕТНО. СНЫ, КАК ИЗВЕСТНО, ЧРЕЗВЫЧАЙНО СТРАННАЯ ВЕЩЬ: одно представляется с ужасающею ясностью... а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Происходят во сне вещи совсем непостижимые. Мой брат, например, умер пять лет назад. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах… между тем я ведь... во все продолжение сна, знаю и помню, что брат мой помер и схоронен. Как же я не дивлюсь тому, что он хоть и мертвый, а все-таки тут подле меня и со мной хлопочет? Почему разум мой совершенно допускает все это? <...>
ПРИСТУПАЮ К СНУ МОЕМУ. ДА, МНЕ ПРИСНИЛСЯ ТОГДА ЭТОТ СОН... Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон. Но неужели не все равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел ее, то ведь знаешь, что она истина и другой нет и не может быть, спите вы или живете. Ну и пусть сон, и пусть, но эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить самоубийством, а сон мой, сон мой, — о, он возвестил мне новую, великую, обновленную, сильную жизнь!»
ГЕРОЮ СНИТСЯ, что, уже застрелившись и лежа в могиле, он бросает вызов «властителю всего того, что совершалось со мною»: «Кто бы ты ни был, но если ты есть и если существует что-нибудь разумнее того, что теперь совершается, то дозволь ему быть и здесь. Если же ты мстишь мне за неразумное самоубийство мое — безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что никогда и никакому мучению... не сравниться с тем презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет мученичества!..»
После этого некий незримый Дух несёт Героя через космические пространства в новую жизнь на новую планету, -- саркастический вариант «По небу полуночи ангел летел... Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез…» -- Лермонтова... «”А, стало быть, есть и за гробом жизнь!” — подумал я с странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего оставалась со мною во всей глубине: ”И если надо быть снова, — подумал я, — и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили”!»
ВИДЕНИЕ ГЕРОЕМ ЗОЛОТОГО ВЕКА: «Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного как рай дня. <...> Всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега... Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. <...> Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки... И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, — о, как они были прекрасны!
НИКОГДА Я НЕ ВИДЫВАЛ НА НАШЕЙ ЗЕМЛЕ ТАКОЙ КРАСОТЫ В ЧЕЛОВЕКЕ. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой... О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. <...>
ПУСТЬ ЭТО БЫЛ ТОЛЬКО СОН! Но ощущение любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь изливается на меня и теперь оттуда», - на счастливой планете все друг друга любят, говорят с цветами и звёздами; нет зла (гордыни, ревности, зависти и т.п.) нет болезней. Взамен прогрессивных идей Автор представляет нам реализованную идиллию – картину на слова Иисуса – ”Будьте как дети...” <…>
Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания … (в отличие от Автора Достоевского его Герой -- атеист по принципу). ОНИ БЫЛИ РЕЗВЫ И ВЕСЕЛЫ КАК ДЕТИ… Они питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов... <...>
У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной... Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая... Я чувствовал, что при них и мое сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их сердца...
ПУСТЬ ЭТО СОН, НО ВСЕ ЭТО НЕ МОГЛО НЕ БЫТЬ. Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не сон. Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной? …Неужели же мелкое сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды! <…> Дело в том, что я... развратил их всех!»
ДАЛЕЕ ВО СНЕ ПРЕДСТАВЛЕНА КАРТИНА РАЗВИТИЯ ВПОЛНЕ ЗЕМНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ: «Как это могло совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия... Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность — жестокость… <...> Очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись... Начались укоры, упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя... Началась борьба... за личность, за мое и твое...
Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности... Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы… а для обеспечения кодексов поставили гильотину. <...> Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. …Но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье... они до того захотели быть невинными и счастливыми… опять, что… как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его...»
ГЕРОЙ В УЖАСЕ ПЫТАЕТСЯ НАПОМНИТЬ О ПРОШЛОМ СЧАСТЬЕ: «“Они отвечали мне: Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами... больше, чем даже, может быть, тот милосердый Судья… Но у нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни — выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья — выше счастья”. <...>
После слов таких каждый возлюбил себя больше всех... Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других... Явилось... даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтобы те помогали им давить еще слабейших, чем они сами. Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов».
ЗДЕСЬ ПЕРЕХОДИТ ПОЧТИ В САРКАЗМ КАК СПОР С УМСТВЕННОЙ ПРОГРАММОЙ ОБЛАГОДЕТЕЛЬСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ИЗ РОМАНА ЧЕРНЫШЕВСКОГО «ЧТО ДЕЛАТЬ?», так и вообще со всеми уповающими только на социальное развитие методами: «Стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи.
Все воюющие твердо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству (так Автор оценивает все цареубийства), а если оно не удавалось — к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения... Наконец эти люди устали… и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль… Я плакал над ними... <...>
Я ГОВОРИЛ ИМ, что все это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого… Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру, и тут… НУ, ВОТ ТУТ Я И ПРОСНУЛСЯ».
ПРОСНУВШИСЬ ЖИВЫМ ГЕРОЙ ТЕПЕРЬ ОТВЕРГАЕТ И САМОУБИЙСТВО, И СЕБЯЛЮБИВУЮ ГОРДЫНЮ: «Было уже утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся... О, теперь жизни и жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине... Да, жизнь, и — проповедь! <...> Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу! <...> Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. -- А ту маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!»
_________________________________________
ВЫВОД... ДЛЯ КАЖДОГО СВОЙ. Вообще же в этом Рассказе всем досталось: и государству, и новым идейным людям, и церкви, где живая веру заменена формализмом. О чём деятели современной православной церкви предпочитают умалчивать, возводя «СОН» почти в канон богословской прозы:
«Фантастический рассказ ”Сон смешного человека” ещё раз убеждает нас, что без Евангелия и А.С. Пушкина Ф.М. Достоевский не мыслим» (О «Сне с-го ч-ка» на сайте Петербургской духовной Академии, 2014 г. – статья без подписи) – совершенно верно! Только толкование Евангелий у Достоевского – весьма вольное.
Вслед за возвеличиванием Достоевского господин А. Кураев (протодиакон (?) Русской Православной Церкви; старший научный сотрудник кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ (?)); безапелляционно помещает великого поэта Пушкина в ад... Такие вот «философские» сны... Очень странное отношение к литературе. Разве нам привыкать? В школах изучают анафематствованного Льва Толстого. НО! Диалог СНОВ продолжается – это радует!
* * * * *
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ.РОМАН «ИДИОТ» — впервые опубликован в журнале «Русский вестник», 1868 г. Действие первой части стремительно "пролетает" за один день -- 27 ноября, когда 26-летний князь Лев Николаевич Мышкин приезжает в Петербург из Швейцарии, где он долго лечился от эпилепсии. Князь -- человеком искренний до невинности неиспорченного ребёнка. Это формально мотивировано тем, что по болезни Мышкин воспитывался вне общества -- на евангельских идеалах, которые являются естественной натурой человека не испорченного.
«ИДИОТ» -- ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ ТЕМЫ «Сна смешного человека» и «Преступления и наказания». Европейская безнадёжно испорченная "цивилизация" "подсказала" Раскольникову губительную мысль -- для великого человека оправданность пролития крови. Взращённый в лоне "цивилизации" человек заражён гордыней, как чумой: об этом «Сон смешного человека».
В новом романе Достоевский хочет поселить в этом заражённом обществе живущего по евангельским законам прекрасного человека -- князя Мышкина. В принципе «ИДИОТ» -- в событиях петербургского общества пересказанная притча о Страстях Христовых в образе современного Достоевскому человека. Христос приходил утешить скорбящих... Впервые увидевший портрет Настасьи Филипповны Мышкин говорит, что в этом лице "страдания много": именно это, а не физическая красота, делает лицо прекрасным. Таким образом перед нами парафраз о и страданиях Христа, и о грешнице -- Марии Магдалине. Но новая Магдалина не поверила в себя...
В «ИДИОТе» огромное место занимает и философия "мгновения": истина прозревается мгновенно сердцем, а не разумом. Истина дана людям как смутная память -- КАК СОН О БОЖЕСТВЕННОМ. Вот Мышкин первый раз встречает Настасью Филипповну:
-- Я удивился, увидя вас так вдруг... -- пробормотал было князь.
-- А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
-- <...> Давеча меня ваш портрет поразил очень, -- продолжал он Настасье Филипповне <...> -- ... И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
-- А как же вы меня узнали, что это я?
-- По портрету и...
-- И еще?
-- И еще потому, что такою вас именно и воображал... Я вас тоже будто видел где-то.
-- Где? Где?
-- Я ваши глаза точно где-то видел... да этого быть не может! Это я так... Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне...
_________________________________________
ОТМАХНУВШИСЬ ОТ ЭТОГО "СНА", ДАЛЕЕ Настасья Филипповна напоказ куражится над гостями, а заодно, и над собой: если подлецы, так пусть так и будет без масок, -- коротко объясняется её поведение. Происходит "гадкий и сооблазнительный" скандал. Князь её стыдит:
-- Право, где-то я видела его лицо! -- проговорила она вдруг уже серьезно, внезапно вспомнив опять давешний свой вопрос.
-- А вам и не стыдно! Разве вы такая, какою теперь представлялись. Да может ли это быть! -- вскрикнул вдруг князь с глубоким сердечным укором.
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но, как будто что-то пряча под свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула...
-- Я ведь и в самом деле не такая, он угадал, -- прошептала она быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись...
____________________________________________
ГЛАВНЫЙ СМЫСЛ произведений Достоевского не в "физических" событиях, но именно -- в борьбе не благих и благих -- злых и добрых СНОВ ДУШИ. Поэтому произведения Достоевского не столько невозможно, сколько бесполезно пересказывать: для пересказа «Человека из подполья», «Братьев Карамазовых» и «Бесов» требуется процитировать из низ не менее одной трети... К чему? Лучше взять эти книги, да и прочесть самим.
ОБЩИЙ ВЫВОД?! ШУТИТЕ!... Но если поднапрячься, то общий вывод примерно таков: АХ! ЕСЛИ БЫ ЛЮДИ СЛЕДОВАЛИ ГОЛОСУ ИСТИНЫ!.. ВЫВОД АВТОРА не весьма утешителен: даже лучшие люди настолько исковерканы с детства, что понимая истину, жить согласно ней не могут: не в силах в себя поверить. Не в силах вырвать из тьмы -- спасти даже ближайших к себе, Мышкин впадает уже в безнадёжную болезнь...
Но если трудно в нескольких словах обозначить моральный вывод, то влияние произведений Достоевского на приёмы русской прозы очевидно: во все аспектах -- от сатиры до трагедийного прозрения -- представив приём "СНА", Достоевский наполнил этот приём как вся от библейских времён до настоящего история человечества огромным содержанием. А что явилось для Достоевского отправной точкой этого опыта? Вещий сон Петруши Гринёва из «Капитанской дочки» Пушкина. «Зачем не с казать истины?» -- воскликнет в конце пушкинской повести Гринёв. Но люди частенько не боятся истины только во сне... СНЫ ОБ ИСТИНЕ ВСЕГДА БОЛЕЗНЕННЫ, НО ДУХОВНО ЦЕЛИТЕЛЬНЫ.