Возможно, это был сентябрь. Каждый год, первого сентября, Николай вспоминал о детях и появлялся к началу торжественной линейки. Обнимал сына, дочь, совал им шоколад: сыну – молочный, Маше – черный, и до конца линейки оставался рядом с сыном. Когда ученики и учителя направлялись в классы, он отзывал Софью в сторону, и она, уговаривая себя не взрываться и не портить такой день, выслушивала один и тот же текст: «Как ты могла лишить детей отца, взамен подсунув им древнего старика, выжившего из ума. Неужели ты не чувствуешь вины перед ними?»
Если была хорошая погода, то он приходил и на следующий день, и на третий, и на четвертый.
От него всегда пахло алкоголем. Когда она его просила не приходить пьяным, отвечал, что трезвый он злой, и будет только хуже.
После того, как Маша перешла в десятый класс и попросила отца не позорить ее перед одноклассниками, он уже поздравлял детей с началом учебы по телефону и в школе не появлялся.
Но до Машиного десятого надо было жить год. В тот сентябрьский день Николай достал Софью так, что она после занятий бежала куда глаза глядят, чтобы успокоиться и не портить настроение Якову.
Она вышла из троллейбуса, не доехав остановки до центральной улицы Ленина, перешла через дорогу и свернула в незнакомый двор. Пересекла детскую площадку, через арку попала на безлюдную дорогу и наткнулась на бетонные плиты. Дальше стройка, мусор и грязь. Растерялась, даже напугалась, - ни одной живой души вокруг, заблудилась в родном городе. И тут вспомнила, когда-то поблизости было озерцо с чистой водой, над ним клонилась береза, чуть в стороне росли голубые ели. Оазис окружали побеленные каменные столбы и чугунные решетки между ними. Там, под березой, с Колей отмечали вином окончание его последней летней сессии.
Почти бегом, по грязи, через кучи строительного мусора спустилась под горку и увидела каменный столб от забора, внизу в лучах заходящего солнца поблескивала мутная вода. Ни елей, ни берез. Прошла немного и чуть не наткнулась на гору тряпья. Тряпье шевелилось, - кто-то с кем-то боролся. Над всем этим болталась голая женская нога. Нога ритмично дергалась, наконец донесся женский писк и протяжный мужской стон.
Опасаясь, что парочка увидит ее, бежала, не разбирая дороги, и чуть не увязла в грязи.
Хаос стройки как разрухи после бомбежки, парочка нищих в оргазме, уничтоженный островок оазиса плюс встреча с бывшим мужем – слишком для одного дня, она потерялась, плохо ориентировалась, попала в тупик, с трудом выбралась, снова тупик, - в отчаянии чуть не завыла. И в этот момент услышала характерный звон трамвая, хлопок закрывающейся двери троллейбуса, скрип тормозов легковушки.
Выбралась на оживленную улицу и обрадовалась людям, потоку машин, рекламам с потекшей краской. Стала жадно читать все подряд, складывать буквы в слова, слова в предложения, постепенно успокаиваясь.
Под крышей высокого дома загоралась и потухала, переливаясь всеми цветами радуги, реклама. Попыталась сложить латинские буквы в относительно понятный текст, но получила ощутимый удар в плечо, - мимо пробежал на остановку троллейбуса мужчина с туго набитым рюкзаком. Чертыхнулась и неожиданно наткнулась на объявление кириллицей, багровые неровные буквы в текст не складывались.
Лист ватмана висел на заборе, перед входом в театр оперетты: очередная перекраска здания, в этот раз из зеленого в розовый цвет. Подошла ближе, и поняла, текст не сложился из-за незнакомого слова «иеромонах». Вокруг букв густые брызги багровой краски, как запекшаяся кровь.
«Иеромонах» абсолютно не сочетался с родным «государственным университетом», где состоится встреча.
- И на наш город благодать снизошла, - услышала она за спиной ангельский голос и обернулась. Нет, не ангел, женщина, ярко накрашенная, губы того же цвета, что и брызги на ватмане. Без сомнения актриса, в черной с широкими полями шляпе, зеленом плаще до пят, грубой вязки красный шарф обмотан вокруг шеи. Образ актрисы довершают рыжие кудри, рассыпанные по плечам, спине, до тонкой талии, подчеркнутой широким поясом. Люди натыкались на нее и останавливались.
Актриса приветливо кивнула публике и театрально подняла руку над шляпой:
- Благословлен сей час, призыв услышан, божий человек, подумать только, божий человек в альма матер, в главном рассаднике атеизма. Я когда-то тоже там училась.
Рядом с актрисой старушка, сухонькая и маленькая, но не суетливая: гордая посадка головы, огромные глаза и хищный нос, - мечта курносого грузина, и тоже рыжие волосы. Огненная львица опалила Софью черным взглядом и глубоким, сильным, без старческого дребезжания, голосом изрекла:
- Великий народ силен верой! Нет веры, и нет народа!
Старухе захлопали, и она, в сопровождении актрисы прошла сквозь толпу, затерявшись в уличной суете.
Софья почувствовала себя осиротевшей. Люди, наверное, тоже, они не расходились, чего-то ждали. Кто-то предложил пойти, послушать иеромонаха, тем более, бесплатно, тем более, совсем рядом, за театром, начало сейчас. Софья заспешила следом за желающими искать веру, туда, где провела не самые худшие студенческие годы.
Вид знакомого, мрачного, приземистого здания охладил пыл, она замедлила шаг, свернула к киоску союзпечати и уткнулась в витрину пустячного товара. Что-то отразилось в стекле витрины, знакомое лицо, до боли родное, она оглянулась, увидела поток людей, направляющихся в университет, и присоединилась.
Гранитные ступени, дверь, еще дверь, мраморный вестибюль, знакомые решетки гардероба, за стеклом вахтер. Раньше он не прятался.
Огляделась: с двух сторон лестницы прилавки с книгами, аптечный киоск в углу, - раньше их не было.
Пока оглядывалась и сравнивала с прошлым, пока удивлялась незыблемости щедрого декора сталинской постройки, люди рассосалась. Она заспешила наверх, обгоняя двух древних старичков.
Актовый зал был полон, не сразу нашлось место в предпоследнем ряду.
На сцене появился монах, в черном одеянии, на вид сытый, щекастый, румяный, с длинным хвостом редких рыжих волос. Уже не юноша, но еще не муж, из благополучной семьи, бабуся закормила вкусняшками, маманя с папаней не нарадуются единственному сыночку. Вот только черное одеяние не подходит сытому виду. Монах заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом лектора:
- Философы – материалисты любят строить пирамиды и помещать в них научные дисциплины, вершина – естественно, науки о человеке. Но удовлетворения не получают, спорят, ссорятся, сами себе не верят. И продолжают строить пирамиды. Да хоть переверни, хоть на бок положи, не получается.
- Что вы предлагаете? – перебил мужской голос.
Монах что-то ответил, но поднялся шум, заглушая его. По проходу потоком шли люди.
Софья старалась, прислушивалась, но услышала только фразу:
- Не сотвори себе кумира.
И в этот момент у сцены возник бывший преподаватель атеизма. Она помнила его густобровым, с шевелюрой темных волос, с богатырской статью, а увидела седого, сутулого, суетливого мужчину. Он сунул монаху микрофон, прошел по проходу в конец зала и стал теснить людей к выходу, никто не сопротивлялся, но выйдя, зрители не расходились, а оставались у двери и потихоньку возвращались в зал.
Преподаватель атеизма в качестве надзирателя на православной лекции, - нечто необычное.
Он не был похож на университетского преподавателя. И лекции читал странно: подробно рассказывал историю религии, содержание библии, но аргументов, почему бога нет, почти не приводил, потчевал студентов анекдотами. Атеизм преподносил как само собой разумеющееся мировоззрение, зачем очевидное обсуждать. Над анекдотами кроме него никто не смеялся, ведь впереди экзамен.
Она очень боялась экзамена, не знала, как доказывать, что мир материален, если есть мысли, образы, слова, наконец. Если это все – свойства материи, как запах, как цвет, то что-то материальное в них есть. Так что же? Преподаватель удивлялся: «Зачем вам так глубоко копать? Не беспокойтесь, экзамен все сдадите».
Она обратилась за помощью к Якову. Он объяснил, что атеизм – тоже вера. Каждый волен для себя выбирать или веру в бога или веру в науку. Она так и сказала на экзамене и получила неуд за ненаучный подход. Это был единственный раз, когда Яков подвел ее.
Привстав и вытянув шею, она высматривала знакомые лица преподавателей, бывших однокурсников, но не увидела, только устала, опустила голову и уткнулась взглядом в прореху рукава черной кофты сидящей впереди женщины.
От женщины пахло одиночеством и кошками. Прореха возмутила, принизила настрой – посыл носатой старухи. Все, что здесь происходит, - чушь, пыль, нищета, сборище неудачников. Но встать и уйти нетактично. Монаха обижать не хотелось.
Зал гудел, монах пытался говорить в микрофон, возвышал голос до визга, сердился и тут же оправдывался, - сам Христос, когда надо было, сердился, и ничего, святым был и остался. Гул усиливался, бывший атеист легко запрыгнул на сцену, не такой старый, как кажется, и что-то сказал ему на ухо. Монах кивнул и перешел на спокойный тон, стало тише, совсем тихо, Софья, наконец, прослушала фразу до конца:
- Дух возрождается вновь и вновь, как сын божий, умирая, воскресает. Смерть – неизбежный момент вечной жизни.
Фраза вызвала у Софьи протест. Если душа вечная, почему никто не спешит заново возрождаться? Если душа вечная, а смерть так, пустяк, почему все за жизнь держатся? Только грехи накапливают. Почему не пользуются возможностями, может, душа в следующий раз в Америке возродится? Почему церковь осуждает самоубийства? Наоборот, должны поощрять добровольный уход. Логики никакой.
- Верь, ибо абсурдно, - донеслось со сцены.
Вот и ответ.
Вдруг с места донесся истеричный женский голос:
- Мы идем другим путем! Елена Рерих указала нам другой, верхний путь! И не надо… - голос на высокой ноте прервался.
С места поднялась седая женщина профессорского вида, Софья узнала в ней преподавательницу кафедры искусствоведения, - и направилась к выходу. За ней из разных мест зала потянулись несколько преподавательниц и мужчина, высокий, худой, тоже профессорского вида.
К Софье повернулась впередисидящая женщина с прорехой на кофте:
- Видели? Пятая колонна, бывшие коммунисты, - прошипела она.
Совпадение позиций примирило Софью с прорехой. Конечно, нужно уважать тех, у кого есть свои взгляды, но зачем лезть в чужой монастырь со своим уставом?
Монах вещал в микрофон:
- Сектантство под видом православия внедрилось в саму церковь, в само Христово тело. Сектантство внедрилось в сознание масс. Истинное знание большинству недоступно. Люди вступают в лжеобщества, где самым величайшим злом являются кошки и собаки.
В зале захлопали. Но хлопки заглушил все тот же женский голос:
- Елена Рерих нам указала другой путь!
Пятая колонна опять просочилась в зал и толпилась за последним рядом.
- Ага, коммунизм – светлое будущее. У рерихнутых каша в головах, - произнес тихо мужской голос за ее спиной.
Софья вдруг увидела, как сквозь набежавшую толпу у выхода пробирались в зал Яков и Миша. Может, галлюцинация? Заныла шея, она опустила голову. Когда через некоторое время посмотрела в ту сторону, их уже не было.
Донесся грубый мужской голос, откуда-то из первых рядов:
- Вы нам лучше про троицу расскажите, ну, их, сектантов, пусть сами разбираются, вы нам о главном.
Монах как-то странно изогнулся, если бы Софья верила, подумала, что черта увидел.
Лицо покраснело, покорежилось, - и он не чужд ничему человеческому, и презрению тоже.
- С вами о троице? – возвысил он голос. – С вами? Стану я с пьяными вообще разговаривать? Нет, конечно. Сначала протрезвейте, уж потом поговорим.
Софья после этой встречи спрашивала о троице у Якова, он тоже отказался объяснять: атеисту недоступно триединство, ибо он не принимает чуда.
Монах что-то говорил, зал шумел, кто-то возмущался, кто-то хлопал. Бывший атеист запрыгнул на сцену, объявив перерыв, сошел в зал, следом за ним, подобрав подол, со сцены прыгнул монах, и они вдвоем удалились.
Софью толпой вынесло из зала, но домой она не торопилась, медленно шла по коридору и прислушивалась к разговорам:
- Что они нам все навязывают, то марксизм, то еще что-то.
- Как что? Общечеловеческие ценности.
- Слово какое, к монаху не подходит.
- Зачем угрозы? Зачем ненависть?
- Язычники мы, жестокие, агрессивные, были и остались, неважно, какие одежды на нас.
- В мире уже давно другие проблемы решают. Рериха зачем-то выкопали.
- Тише ты, услышит.
- Боишься, на экзамене завалит?
Ее обогнали симпатичный юноша и несимпатичная девушка. Юноша осторожен, зачем лишние хлопоты, когда жизнь прекрасна. Девушка, видимо, не такая. Хорошо бы в их будущих детях соединились красота юноши и принципиальность девушки.
Прозвенел звонок, люди потянулись в зал, Софья тоже. На сцене появился монах.
Кто-то из середины зала прокричал:
- Даешь троицу!
Монах был непреклонен:
- Я повторяюсь, разве вы будете с пьяным говорить о чем-то серьезном? Если вы неглупые люди, поймете меня. Протрезвейте, говорю я вам, а потом поговорим о троице.
Шум усилился, народ жаждал глубоких знаний, но никто эту жажду не собирался утолять. Монах дождался тишины и заговорил о мистическом знании, о неслучайных встречах, голосах, благой вести и вещих снах. Софье было интересно. Но громкие голоса за спиной отвлекли, она обернулась: у выхода и в проходе плотно толпился народ. Какое-то движение, кто-то прорывался в зал. Толпа распалась на две части, освобождая проход. Софья увидела худого, бородатого мужчину, стремительно направляющегося к сцене. За ним спешили Яков и Миша.
Кажется, шизофрения, - подумала она, с чем себя и поздравляю, мечта Дуси становится явью.
Первые ряды поднялись, закрыв монаха, по залу пронеслось: «Гуру», с ударением на первом слоге.
Мужчину окружили, Софья увидела радостно-возбужденные лица, молодые и старые, со слезами на глазах. Где Яков? Где сын? Ноги не держали, она села на место и положила руку на грудь, пытаясь успокоить сердце, ее знобило, ей было страшно.
Зал притих. Монах исчез. Мужчина повернулся к людям, спокойный, слишком, пауза затягивалась. Она стала волноваться: ну, что же он? почему молчит?
И он заговорил, глухо, путая падежные окончания, никто не перебивал. Голос его креп, был хорошо слышен в притихшем зале, речь становилась гладкой и литературно правильной.
- Мы возьмем самое лучшее, мы покончим с враждой и непониманием, с войнами и революциями, мы пойдем по всему свету под знаменем Христа – спасителя, мы вместе пойдем. К нам присоединятся все, кто устал ото лжи и несправедливости. Мы, ученики Христа, положим начало религии мира, как завещали нам Христос, Магомед, Будда и Николай Рерих.
Софья поднялась в поисках сына, ее подхватила толпа, вынесла к сцене. Но она сумела, вырвалась и выбралась из зала. Уже почти спустилась по ступеням на первый этаж, услышала голос сына:
- Мама, подожди, - Миша со счастливой улыбкой спускался, держась за Якова.
- Мама, ты не переживай, я иду домой, уроки учить.
Яков подхватил ее под руку:
- Соня, не ругайся, я тебе дома все объясню. Не пугай сына. Люди всех возрастов, независимо от профессии и образования, ищут веру. Вчерашние истины уже не устраивают никого.
Но она не могла молчать.
- Не устраивают вчерашние, берем позавчерашние?! – она повернулась к сыну. - Скажи мне, на что похож дух? На облако? На дым? На что еще?
- Не всем дано его видеть, - сказал сын и посмотрел на Якова.
Ее несло:
- Призрак? Туман? Тень на асфальте? Тень повторяет тело. Как в кривом зеркале, скорее, передразнивает. Может ли быть дух хромым, косым, безруким?
- Пойдем, Соня, толпа собирается.
Дома сын закрылся в комнате учить уроки, как обещал, она попыталась спорить с Яковом, но поняла, аргументов не хватает. И когда Яков напомнил ей о том, во что она верила: каждый свободен в выборе своего пути, - спор прекратила.
Слово «свобода» завораживало.
Сын объяснил ей происхождение человека не так, как учили в школе: «Вначале было Слово. А потом уже много – много слов. Так много, не запомнить, но источник один.
- Куда же они разбежались, не знаешь? И как оно выглядит, твое самое первое слово? Кстати, на каком оно языке: русском, английском или немецком? – спросила она.
- Слово это дух. Он невидимый.
- И это ты говоришь мне, учительнице русского языка? Слово надо услышать или увидеть, чтобы понять.
- Почему ты не хочешь согласиться с очевидным? Реальность не приносит человеку счастья.
Софья схватилась за голову. Но все ее речи о том, что человек сам кузнец своего счастья, что он должен развиваться, - сын не слышал. Она подсовывала ему книги, но он их не открывал.
- Мне надо много думать. А для этого нужна духовная диета.
Когда Николай пришел в школу, зачем-то доложила ему, что сын стал верующим. Он схватил стул за учительским столом и разломал его.
Миша после девятого класса заявил, что уйдет в монастырь, и на лето устроился куда-то на стройку ночным сторожем. В августе Маша поступала в медицинский институт, и Софья помогала ей готовиться к экзаменам.
С Мишей общался Яков, даже уходил на ночь вместе с ним на дежурство.
Первого сентября сын пошел в десятый класс и о монашестве уже не говорил.
Софья перестала мучить себя вопросом: как так получилось, что у матери – атеистки сын оказался глубоко, фанатично верующим.