Однажды еще женатый на Раисе Яков привел ко мне Соню с ее маленькими детьми, предупредив, это не то, о чем я могу подумать. Конечно, не то: я увидела страшно перепуганную молодую женщину с внешностью советской кинозвезды Элины Быстрицкой.
Ее дочка Маша, моя тезка, стала разглядывать картины, мальчик крепко держался за мамину руку, но потихоньку и он освоился. Вдруг постучала в дверь соседка, Соня сгребла детей и прижала к себе, как на плакате времен войны мать закрывает дочь своим телом, а над ними самолет со свастикой на крыле.
Что могло так напугать молодую мать, я не знала, пожалуй, и спрашивать не надо: еще одно неудачное замужество.
После того случая Соня еще приходила с детьми, несколько раз ночевали у меня, скрываясь от пьяного мужа. Приходил Яша, и они все усаживались на диван, больше некуда, комнатка маленькая, и представлялись мне святым семейством.
Соню я не знала тогда так хорошо, как Яшу. Он добрый и услужливый, вот только раздражает, что для него все просто и понятно, зато никогда не путает добро со злом. Что уж тут, умница он.
Когда они, уже супруги, приходили вдвоем, Соня держалась уверенно, как положено учительнице. Но о чем-то рассказывая, смотрела на Яшу, ожидая одобрения.
Казалось, настало безоблачное время, но к их приходу я никогда не забывала снять со стены бело-розовую лошадь, на редкость талантливая работа. Странное впечатление производила голова: вроде бы соблюдены все пропорции, но она почему-то смахивала на птицу, и не только из-за глаз, по-птичьи круглых, светло –голубых, точь-в-точь Дусины, но еще из-за шерсти, смахивающей на оперение. Из Яшиных работ, пожалуй, это была единственная законченная, ни прибавить ни убавить. Розовые тона закатного солнца впечатляют. Яша протестовал: это восход, весенняя рань, как у Есенина.
К лошадям он вернулся, когда его взяли в артель Митяя. Митяя я давно знала, встречались в мастерской: он кивал головой, улыбался и погружался в работу, все что-то делал. В те времена работал вдвоем с Гошей - говоруном.
Артель располагалась в старом купеческом доме из поседевших от времени бревен, с резным декором на окнах и козырьке над входом. В доме было центральное отопление, да еще можно греться дровами, - печь работала исправно. Яша присоединился к артели зимой, ему в тепле нравилось, и он часто оставался на ночь, хоть Раиска и злилась.
Плохо, что оконца небольшие, а помещения просторные, - не хватало естественного освещения. Помню чисто вымытые стекла и на подоконниках горшки с чахлыми растеньицами. Приходящая уборщица забывала поливать, но стекла протирала. Старалась, чтобы света больше проникало внутрь.
Это был центр города, поэтому притягивал и заказчиков и капиталистов с тугими кошельками: вскоре дом раскатали по бревнышку и на его месте поставили небоскреб, что к чему. Но все жить хотят под крышей. Кто спорит.
Художники успели, подзаработали на заказах.
Помню, они показали мне эскиз: темную пирамиду венчал красный крест. Я спросила: «Для магазина похоронных принадлежностей?» Нет, аптека заказала для оформления витрины. Явная халтура, я посоветовала изменить картинку, за такое аптекари не заплатят. Артельщики не согласились, и так сойдет. Действительно, сошло, им заплатили, как договаривались. После беспросветной серости всему новому были рады.
Артельщики быстро это поняли, а Яша легко перенял их пофигизм.
Директор ресторана грузинской кухни заказал артели коней для зала. И выразил сомнение в том, что они изобразят настоящих породистых, потому что их никогда не видели.
- Конечно, сумеем, разве не взыграет в нас кровь предков кочевников? хоть капля да есть в каждом из нас, - утешил его Гоша.
Яша показывал мне наброски: прописанные морды, отдельно глаза, хвосты и гривы, карандашом и красками: от светло-коричневых до густо-черных.
Волновался, высокооплачиваемая халтура для него на тот момент стала единственным источником средств. За ненужностью, некому стало ходить на демонстрации, светские праздники интенсивно заменялись религиозными,- его сократили на заводе, а театр ничего не зарабатывал и ничего ему не платил, хотя на сцене играли по традиции Шекспира.
Наброски мне не нравились, но я воздержалась от критических замечаний, что толку. Вскоре он пригласил меня на обильную еду и грузинское вино, утром, перед открытием. Кругом суетились официанты и какие-то люди, передвигали мебель, стучали молотками. Суета не мешала наслаждаться обедом. Непривычно острая еда, но мне понравилась. Я ела и старалась не смотреть на стены со скачущими конями в коричневой палитре. Ведь советовала хоть одну белую лошадь. Но артельщики отмахнулись: без разницы, на что смотреть пьяными глазами.
Что-то было нарушено в пропорциях Яшиных скачущих лошадок, что, не могла понять. Да и скакали они вяло. Он заметил, как я смотрела.
- Я вижу, тебе не нравится. Что поделаешь, кто платит, тот и заказывает.
- Мастерство не зависит от денег, - возразила я.
Он смутился как подросток.
Дома поняла, на кого похожи лошадки, на английских борзых с узкими головами, лебедиными шеями, поджарыми, с непропорционально утолщенным крупом.
Над моей кроватью висел гобелен с борзыми – память о родителях. Лежать в постели, созерцать собак и вспоминать умерших – не самое приятное занятие.
Этот гобелен Мара подарила им на свадьбу. Портрета бело-розовой лошади она не видела, хотя и просила показать. Но не настаивала.
Мастерскую, где обитала артель художников – халтурщиков, как называл Яков, она посетила тоже.
Была зима, холодно, от занятий в школе не освободили, хотя она простудилась, болело горло, голос хрипел и срывался. Да еще эти курсы. Но он настаивал, чтобы она пришла. Предупредил, не надо ни стучать, ни звонить, все равно никто не откликнется, а смело входить. Когда она открыла старинную дверь, ее недавно покрыли лаком, запах еще не выветрился, - Яков вышел из мрака в коричневом свитере и джинсах, улыбнулся ей и провел в комнату с ярким светом, направленным на рисунок лошади, вернее, набросок.
- Белая лошадь? – спросила она.
- Нет, гнедой конь.
В комнату вошли двое немолодых художников.
- Артель в полном составе, знакомьтесь, Соня,- он показал на круглолицего, - Гоша, рядом Дмитрий, отзывается на Митяй.
- Очень приятно, - ответил Гоша, а Митяй широко улыбнулся.
Они были похожи как близнецы – братья, только у Митяя лицо круглее, и он выглядел повеселее. Так и запомнились: Гоша говорил, не умолкая, а Митяй улыбался.
По стенам были развешаны наброски коней в движении. Гоша объяснил, что эскизы для ресторана «Тбилиси».
- А где джигиты?
- Слышь, Митяй, девушка мужчину просит нарисовать.
- Рисуй, Гоша, сам, девушке живой нужен, с саблей на боку и шашлыком в зубах. Ресторан скоро откроется, насмотрится.
Когда они ушли, Яков достал сверток:
- Это вам, деньги, пригодятся, - она растерялась, нет, конечно, даже в мыслях не было подозревать его в том, что он потребует невозможного. Но брать деньги как-то необычно, хотя он не чужой ей, - Берите, и больше не будем об этом.
Он о чем-то заговорил, о какой-то книге, она его плохо слушала. Так и ушла в растерянности, не поблагодарив.
Халтура щедро оплачивалась. И Яков щедро делился с Софьей. Она отказывалась, он сердился, помогает не ей, а детям. И она брала.
Чтобы купить молоко, вставала в пять утра и шла в темноте по зимнему скользкому тротуару, круто поднимаясь в гору. Путь освещал только слабый свет редких фонарей. Очередь черной массой уже облепила вход в магазин. «Только не мерзнуть», - уговаривала она себя, подпрыгивая на месте.
Дома для профилактики пила анальгин – лекарство от всех болезней, и горькие травы, снабжала учительница биологии, сама собирала летом и сушила на зиму.
Когда постаревшие ровесницы вспоминали, как хорошо жили раньше, до катастройки, она чего-то недопонимала и чувствовала себя неудачницей. Одна страна, один город, по одним улицам ходили, - другие знали, где брать еду, она нет, не знала.
Дуся обходилась тем, что в избытке пылилось на полках в магазинах: трехлитровыми банками с зелеными помидорами в мутном рассоле и еще консервами «Завтрак туриста» из перловки вперемешку с хвостами и головами кильки.
У Софьи от этой еды болел желудок. Дети есть тоже отказывались. Яков шутил: естественный отбор, человечество погибнет, а всеядная и жизнестойкая Дуся останется вместе с тараканами.
В театре было безлюдно. Редкие любители ходили на «Гамлета», трагедий хватало и без Шекспира. Гардеробщицы почти не менялись, хотя теперь им платили гроши, а то и вовсе не платили. Полные и худые, в основном пожилые женщины в синих халатах, суетливо развешивали верхнюю одежду, не забывая предлагать бинокли. Суета была данью традиции.
Спектакли часто отменялись - не было зрителей.