Когда они расписались в ЗАГСе и Софья с детьми переехала в его квартиру, Яков ни с того ни с сего озаботился историей своего рода. А ведь раньше высмеивал любителей составления родословного дерева. Мода диктовала присутствие в корневой системе хоть одного завалящего царька, на худой конец князька; если хватит терпения и денег, то специалисты – историки выкопают и кого-нибудь из великих писателей, - котировались выше царской фамилии. Если в мировой истории родословная хомо начинается от африканской прародительницы, то российские сапиенсы произошли от жалкой кучки великих классиков. Мы все оттуда.
Запросы Якова скромнее, ограничивались началом двадцатого века, в круг его интересов попадали деды и прадеды из купечества и родной дядя Борис.
Софья сначала не поверила, что это серьезно, думала, пародирует моду, развлекается таким образом. Но он завел папку, еще папку, съездил в Москву к тетушкам и привез старые альбомы с фотографиями. Принес картонную коробку из-под телевизора и крупно надписал: «Архив семьи Сохнет». И стал терзать Мару, пытаясь выудить воспоминания о дяде Борисе.
Она отмахивалась: вранье эти воспоминания маразматички, путаница из того, что было, с тем, что читала и от других слышала. Да и вообще, тогда не было понятий тоталитаризм, вождизм, сталинизм, все было просто: работа – быт – праздники. В триаде течет время, из года в год, из века в век. Никому это неинтересно.
Отбивалась, как могла, даже взывала к его совести: грех художника заставлять писать пером, пусть ручкой, это противоестественно его природе. Если Яша хочет воспоминаний о Боре, то лучше она по памяти нарисует его портрет, если надо, то и во весь рост, тем более, Яков ростом и фигурой в дядю, постоит, попозирует, раз очень хочется.
Но Яков настаивал: для потомков полезно знать прошлое рода.
Из потомков у него были дочь и внуки: трое мальчиков. Третий, тезка Якова, родился слабоумным, а двое старших уже работали. Но у деда с внуками связи не было. Он не верил в зов крови, с с ними изредка встречался по мере их взросления, но ничего в душе не екнуло, не торкнулось и тому подобное. Шумные, хулиганистые мальчишки, как положено в их возрасте.
Софье было жаль Мару, и она попыталась вразумить Якова:
- Для кого все это? Для внуков? Но ты много раз говорил, что к ним равнодушен.
- Для Миши, пусть знает, нам есть чем гордиться.
- Ну, если больше нечем, гордись, - засмеялась она и подумала: «Миша ведь не его сын», но не сказала: приятно, что отчим и пасынок на радость ей дружны, да так, что Миша всерьез заинтересовался родственником Якова, то ли двоюродным дедом, то ли прадедом - в Гражданскую уплыл из Крыма и сгинул на чужбине.
Пожалуй, не Мара, Миша стал первой жертвой увлечения Якова, когда уехал в Крым поступать в институт на биологический факультет. Тогда еще не было коробки с надписью «Архив…», и ничего серьезного, так, треп за чашкой кофе.
Миша уехал бы независимо от Якова, может, в Питер, вслед за сестрой, поступившей в мединститут, или еще куда-нибудь, лишь бы его не доставал родной отец, который спился и женился на такой же алкоголичке.
Софья жалела, что бабуся не рассказывала о прошлом. Сестры хотели знать о прабабке. О ней ничего неизвестно, кроме того, что жила в Сибири и родила дочь, то есть бабушку, от испанца Хосе, - проходил мимо деревни и остановился в прабабкиной избе на ночь. Но этого мало, интересно, кто были ее родители, всегда ли они жили в Сибири, что тут такого, что за тайна? Бабушка, как обычно, что-то шила и не отвечала, но однажды подняла голову от шитья, губы ее дрожали: «В южной степи, недалеко от Одессы родина моих родителей». «А как вы в Сибири оказались»? Бабушка покачала головой. Вечером у нее случился сердечный приступ. Сестры больше не спрашивала.
Мара категорически отказалась «писать ручкой в тетрадке», и Яков записывал на диктофон, меняя пленки. Она даже увлеклась, даже смеялась: можно нести всякую чушь, пусть слушает, сам виноват, пусть теперь попробует остановить старушечью болтовню.
Он успел многое записать, хотя и не совсем то, что хотел. Надеялся все же выудить из нее воспоминания о довоенном времени, но не успел, Мара умерла, прожив долгую достойную жизнь.
Он сначала записывал на пленочный диктофон, потом переносил на диски, в конце концов, все записи оказались в ноутбуке. Иногда вечерами включал записи, и они вместе слушали Марин глуховатый голос.
« Что ж, если надо, постараюсь повспоминать о Борисе, но особо не рассчитывайте на что-нибудь интересное. Начну с того, что роды у наших матерей принимала одна акушерка с перерывом в неделю. И Борька очень гордился, что старше меня. Роды были тяжелые, я запуталась в пуповине, вылезла придушенная, имя мне дали в честь акушерки, спасшей и мать и меня. Ее нарекли Марией, но все называли Марой, так и меня стали называть. С тех пор вот уж девятый десяток я Мара, так меня называют соседка Никитишна и Яша с Соней. Из близких больше никого, но мне хватает.
Мамы наши дружили, и в досознательном периоде мы с Борькой вместе играли.
О том времени сохранилась история маминых родов, но я не любила ее слушать, мне нравилось больше, когда мама рассказывала, что акушерка предрекала счастливое будущее младенцев: у нас с Борей родится двое детей, мальчик и девочка.
Не сбылось по воле Сталина, что я считаю объективной причиной, оказавшейся сильнее предсказания акушерки.
Еще моя мама вспоминала, что я была в детстве непоседой, а Боря не по годам задумчив. Пожалуй, из детства все.
В двадцать втором году родители вывезли двухлетнего Борю в Маньчжурию. Он окончил какое-то учебное заведение в Харбине, на вопрос, какое именно, махнул рукой, я больше не спрашивала. В сорок пятом попал в сталинские лагеря.
Когда вышел после смерти вождя, долго искал меня, знал только, что я живу на Урале. Наконец, нашел. Жила я тогда во временном жилье: в бараке с печным отоплением, - грязном, вонючем, шумном, с постоянными криками и драками. Помню, Боря сказал, что у них на зоне бараки были приличнее.
Была зима, что-то около двадцати мороза, он гулял по улицам и удивлялся: куда ни глянь, на горизонте силуэты кранов и заводских корпусов, над ними трубы, выпускающие в небо разноцветный дым: от молочно – белого до всех цветов радуги, и черного. Когда черный дым заволакивал небо, как в фильме про войну, я пугалась.
Пока Борис сидел, не болел, а тут тяжелейшая пневмония. Когда ему стало легче, приехали сестры и увезли в Москву. Что делать, уральская зима для него оказалась слишком суровой. Здоровье подорвано, чай не на курортах отдыхал.
Я работала на кирпичном заводе художником – оформителем. Мне дали эту квартиру на первом этаже. Под окнами я посадила две березки и с интересом наблюдала, как из прутиков вырастали полноценные деревья, как появилось еще одно деревце, - само выросло. Летом на ветке часто сидит соловей и поет, чем я особо горжусь. Я стою у окна и боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть его.
Когда мои березки зашелестели первой листвой, явился Борин племяш Яша. Такой же высокий, с длинным породистым лицом и крупным носом, привез письмо и фотографию: Борис в окружении своих сестер, и все улыбаются. Племяш на вид посерьезнее, посамостоятельнее, но, как я вскоре убедилась, только на вид».
В этом месте Яков сконфужено усмехался, краснел и молодел. «У меня несерьезный муж», - говорила Софья и гладила его по лысине.
« Боря написал, что племяшу надо определяться в жизни, отрываться от женских юбок. С матерью их четыре сестры и живут все вместе. Куда это годиться.
Я помогла ему с художкой, пусть учится, пригодится. Там преподавала моя приятельница с давних времен, Наталья Еремина, одинокая, кроме живописи ничем другим не занималась. Рисунок ему давался легко, и она без натяжки поставила ему на вступительных пятерку.
Мне тоже предлагали преподавать в художке, но нужна была квартира, поэтому я ушла из мастерской, где сидела на афишах для кинотеатров и плакатах для праздников, на завод.
Яше нравилась такая работа: плакатный стиль прост и этим доступен даже детям. Сейчас символика нарастает в геометрической прогрессии, понятно, сколько партий, сколько разных фирм и прочего, а в советское время ее было немного, главное - не путать, что и к какому празднику рисовать. Думаю, общие песни и понятные символы объединяли людей.
Иногда меня спрашивают: раньше лучше было работать? Легче, мне было легче. Это как школа, рассчитанная на троечника: делай, как положено и будет тебе счастье, мозги включать не обязательно.
Символики в нашем деле было немного, если не дебил, не напутаешь. Хотя было, так скажем, взаимонепонимание. Помню, ко мне на завод явился Яша, я оформляла поздравление к Международному женскому дню и нарисовала красные гвоздики. Наш парторг потребовал вместо гвоздик тюльпаны, нечего путать женский праздник с революционными датами. Ну, нет! Тюльпан – цветок гаремный. Я так старалась, ведь гвоздики рисовать сложнее тюльпанов, к тому же - это день борьбы женщин за равноправие. Пристыдила парторга за незнание истории, но он не сдавался: негоже ему морочить голову, приплетать буржуазные нравы, все должно быть четко и ясно. Ругались долго, парторг призвал профком, пришел начальник цеха.
Начальник вообще не понял, о чем спор, а профком посоветовал, чтобы в следующем году я нарисовала розы. «Какого цвета: алого или белого?» – спросил Яша. Профком махнул рукой.
На заводе Яше как художнику работы не было, и он вечерами оформлял сцену в народном театре. Устроил его туда ведущий актер и собутыльник, и не спорь со мной, я ведь знаю, что вы вместе пили и закусывали килькой, ах, извини, анчоусами. Потом от скамейки под моим окном сильно пахло рыбой. Я тогда уже в приличном доме жила, это в бараке не унюхал бы никто. И не перебивай.
Как я уже сказала, его взяли художником – декоратором благодаря другу, ведущему актеру Василию Гольбергу, после того, как изгнали двух алкашей. Один был угрюмый дядя Леша, не пил месяцами, но накануне премьеры впадал в запой. В самые напряженные дни для театра валялся дома на диване, в ответ на просьбы закончить декорации и на угрозы увольнения вплоть до судимости, только мычал. Он чуть не сорвал премьеру спектакля «Король Лир», пришлось всем миром, кто как умел, ставить виселицы на фоне криво нарисованных любительской рукой готических силуэтов. Второй декоратор, веселый Палыч, продал оптом всю краску и сбежал в деревню. Для «Гамлета» не решились использовать любительские декорации, играли спектакль на фоне голубого занавеса для детских утренников.
О чем я еще хотела? Ах, да, ну, конечно, о том, как повела приятельницу Наталью Еремину на спектакль «Гамлет», и она во время действия стала возмущаться: мазня, а не декорации, все коричневое, как в сортирной яме. Это Дания - тюрьма, - напомнила я ей. Уж лучше бы серый цвет, куда благороднее, - проворчала она. В антракте шипела мне на ухо: ни одного интеллигентного лица, все сталевары и прокатчики. Действительно, на спектакли приходили бригадами. Не секрет, что зрителям очень нравился буфет при Дворце культуры.
Что тут такого, меня тоже в буфет тянуло, там всегда продавали свежие бутерброды.
Я с трудом увела ее из театра, боялась, что это все она выскажет Яше. Достала своим ворчанием, я посоветовала ей лечить катаракту, она обиделась».
Яков комментировал: «Она не просто Наталья Еремина, она была Наталья Николаевна, такое имя, и что характерно, баба Яга вылитая».
«Ну, ну, поосторожнее, молодой человек, ее вины нет в том, что отца звали Николаем, а ее – Натальей. До того спектакля у нее претензий к твоей живописи не было. Разве она не права, когда говорила, что если бы не семейная жизнь, сгубившая несчетное число художников, у нас был бы рай на земле. Да и какая семья, если человек талантливый. Она так считала, так и жила. Но, думаю, слишком сурово судила тебя, я тут с ней не согласна, время Шекспира, возможно, ты уловил, ну, если исходить из наших представлений, сам понимаешь, мы там не жили. А вот Гамлет мне показался сомнительным. Он носился по коричневой сцене в красной курточке под цвет занавеса, из одной ткани шили, - к месту и не к месту размахивая шпагой. Монологи читал хорошо, но лучше бы его не видеть.
А помнишь, как ты после спектакля пришел ко мне с Гамлетом и его женой Дусей? Только Дуся и никак иначе. Стройная женщина с большой грудью и неспокойным лицом зловещей мне не показалась. Позже, когда попался альбом Сальвадора Дали, роскошное издание, привезено было из Западной Германии, Гала напомнила мне Дусю. Ты ведь писал Дусин портрет, но об этом в следующий раз.
Гамлет, он же Василий Гольберг, поведал, как явилась к нему в гримерку делегация зрителей и преподнесла бутылку шампанского из буфета. Лучше бы на эти деньги купили в магазине две бутылки Московской».
В этом месте Яков останавливал запись и начинал перечислять цены на спиртное в 1975 году; сколько стоило шампанское в буфете, он не помнил.
«После водочки Василий рассказал, что в целом спектакль зрителям понравился, но были претензии к автору: слишком тянул с расправой, почему сын не сразу поверил своему отцу, как это так, ведь отец! сынок – тюхтя, не рубил с плеча, не наш парень, не уральский.
Дуся жаловалась на безденежье, слишком дорогое удовольствие этот театр, то одно надо, то другое, а у Васи маленькая зарплата, числится на металлургическом комбинате не то электриком, не то… «Вась, - обратилась она к мужу, - ты кем числишься: электриком или слесарем? Я забыла». «Я тем более не помню, зачем мне». Но мне кажется, он все помнил, и еще я заметила, что у него была массивная печатка с инициалами, под золото, но ясно, из металла, у Дуси колец не было.
Эскизы декораций к спектаклям народного театра я храню в кладовке в аккуратно сложенных папках. Забрала себе, когда Яша хотел выбросить. Доживешь до старости, посмотришь другими глазами – полезное занятие для художника. Что скажешь, права я иль нет?
Яков ответил ей, и в запись попал их диалог.
« Как-то я решил вспомнить свои эскизы готических замков, достал из кладовки, увидел острые башни на фоне темного неба, на луну наползают тучи - предвестницы бури, и понял, что опередил время, - любителей готики среди молодежи все больше и больше.
Красок тогда мало было, не развернуться, что я мог, если кладовая в подвале Дворца культуры была забита банками с коричневой краской: когда-то закупили для покраски пола в зрительном зале, но руки не дошли. Я ведь предлагал поменять хотя бы на синюю, но хозчасть отмахивалась: лопаются трубы, текут потолки, а тут всего лишь краска. Но я старался: почему-то вы все забыли многоцветные витражи.
- Да помню я их, - возразила Мара, - но опять же по инерции ты предпочитал коричневый, добавляя немного пятен темно-красного и синего.
- Какая действительность, такие декорации, культура финансируется по остаточному принципу крохами со скудного стола. Но если совсем серьезно: красно-коричневая символика еще как уживалась в головах миллионов людей, с ней не покончено до сих пор.
- Тут, Яша, я с тобой полностью согласна, и это ужасно. Умирать тяжело поэтому, будто я лично что-то недоделала, не смогла, не сумела, - долгая пауза, и снова глуховатый голос Мары: - Вскоре Гамлет умер - нелепая смерть, Яша пришел с женой и маленькой дочуркой, кажется, в первый класс пошла, нет, путаю, старше, ты прав, Яша, ей было одиннадцать. Помню, была ссора из-за Гамлета, жена ревновала, пришлось мне вмешаться, напомнить, что он умер, грех к нему ревновать».