На следующий день, вернувшись из школы, вместо рисунков зверюшек на его столе увидела стопку старых альбомов, верхний, из синего плюша с памятником Юрию Долгорукову, помнила с детства. На полу стояла картонная коробка с надписью красным фломастером: «Архив семьи Сохнет».
- Маргарита просила помочь, - он зевнул, но от нее не скрылось, доволен, что нужен. Выдало поглаживание лысины, как будто хотел удостовериться: все такая гладкая, или случилось чудо, и голова покрылась порослью.
- Пишет статью о театре. Пришлось дать твой номер. Ты же знаешь, как клещ вопьется, не отодрать.
- Вот, подбирал для нее, посмотри, тебе будет интересно, - он протянул ей пожелтевшую фотографию.
Под кустом акации, держась за ветку, стояла девочка в школьной форме и белом нарядном фартуке. Волосы туго зачесаны, огромный бант на голове как гигантская бабочка, и такой испуг на детском личике, что Софья невольно улыбнулась. На обороте надпись четким материнским почерком: «Сонечка. 1 сентября 1966 года. Первый раз в первый класс».
Глазастый котенок, напуганный улицей, незнакомыми запахами, чужими людьми, мечтает забиться в темный угол и замереть. Тот первый школьный день она не помнит. Зато хорошо помнит, как, сжимая теплую ладошку, вела Нину в детский сад. И когда заводила ее во дворик с малышами, радовалась, что освободилась от неуклюжей, спотыкающейся на ровном месте сестры, и бежала вприпрыжку в школу.
Взгляд задержался на двух шестерках, мелькнуло: зловещий знак, - и тут же одернула себя: «Стыдись, педагог, у цифр нет смысла».
- Посмотри, первая выставка Ивана.
Брат - подросток с пухлыми щеками и с ровно подстриженной челкой растерянно смотрел в объектив. Фоном были его картины.
Выставку «Уральские пейзажи художника Ивана Горбунова» Яков организовал в вестибюле Дворца культуры. Иногда забредали случайные посетители, привлеченные афишей у входа во Дворец. Но основными зрителями были те, кто приходил на спектакли народного театра. Сохранились школьные тетради в клетку с восхищенными отзывами. Брата даже кто-то сравнил с Рембрандтом, Яков смеялся до слез. Но была и критика: Алексей от станка, так он подписался, спрашивал: «Где ты, парень, подсмотрел такие деревья? Ты вроде не из тундры и не японец. Рисуй как есть и будет тебе слава».
Стволы сосен были изогнуты, будто росли в голой степи, где гулял ветер. Причудливо переплетенные корни походили на клубки ядовитых змей.
Брат, слегка заикаясь, пытался объяснять, что это танец деревьев, ведь они живые, им тоже хочется двигаться.
Допустим, с формой не совсем понятно, зато поэтично, но откуда он взял фиолетово-розовый цвет, если стволы испокон рисовали коричневыми. Даже взлохмаченные соцветия сирени у него были бело-розовыми. Как на белой девичьей коже пятнышки густой марганцовки, когда Нину искусали комары, и она расчесала до крови укусы.
Софья протестовала, сирень бывает или белой или сиреневой, может, лиловой, но не такой. Он подвел ее утром к цветущему кусту у подъезда, и она увидела, что в лучах солнца мелкие цветы были ярко белыми, а в тени – интенсивно-розовые, как на картине брата.
Солнечную сирень и сосны в отблесках закатного неба купили сразу. Софья расстроилась, Иван обещал сделать копии, но так и не сделал.
- Большие надежды подавал Ваня.
- Разве не оправдал?
- Не знаю, давно не видел его картин. Но не верю, что в деревне Прилопино его талант расцвел.
- А как же остров Гаити?
- Над гаитянами никто подобно нам, экспериментов со светлым будущим не ставил. Это был свободный мир для художника.
Она промолчала: тема могла затянуть надолго.
- А где старший Гольберг? Марго только он интересует.
- Нашел две фотографии, остальные Дуся забрала.
- Зачем?
- Сказала, что все принадлежит вдове артиста.
Что тут скажешь, с Дусей спорить бесполезно.
В гриме с темными полосами на щеках, густыми тенями на веках, кустистыми бровями Василий Гольберг походил на злодея из детской сказки.
- Он тут в роли Упыря?
- Ну, что ты, это Гамлет. Народный театр не мелочился, ставил только пьесы Шекспира.
- Таким Гамлетом только пугать детишек, такого не жаль убить.
Яков усмехнулся и протянул другую фотографию: без грима, почти подросток, с нежной улыбкой на по-женски пухлых губам, с бархатистым взглядом темных глаз он напоминал влюбленного Ромео. Она представила рядом с ним Дусю и вздрогнула.
- А вот Маша, ей тут четырнадцать.
С фотографии смотрела в упор дочь – подросток, дедовские пухлые губы и уши, огромные, вылезавшие из любой прически,
Большие уши для девочки катастрофа. Она сделала косметическую операцию на первом курсе мединститута.
Темные глаза, как у деда, но взгляд колючий. Даже в подростковом возрасте черты ее лица не складывались в романтический образ. Даже в детстве не хотела быть актрисой, только врачом и никем больше. Она была равнодушна и к театру и к живописи, и не проявляла интереса к литературе.
- Взгляни на это.
Редкий снимок: бородатый и почти лысый Яков на фоне портрета Декарта затягивался сигаретой в мундштуке. Был такой период, когда он сменил трубку на мундштук.
Лицо великого философа, живое, энергичное с грубыми чертами и взлохмаченными волосами до плеч, - напоминало предводителя восстания из школьного учебника истории.
- Ты тут на философа больше похож, чем сам Декарт. А еще, - она задумалась, - Да, да, Фрейд, копия, только симпатичнее и взгляд добрее.
- Разве? – удивился он и погрузился в созерцание себя.
Она стала перебирать фотографии.
– Что-то ищешь? – спросил он.
- Да, Григория, Марго показать, она обрадуется.
- Вот кто для вас, женщин, истинный философ, классический вариант, – усмехнулся Яков, – Есть только на одной. Наша первая встреча. Помнишь? Групповой портрет, вся компания собралась: Нина с Колей, ты, брат и Гришка.
Встречались в закутке при мастерской театра, где они отмечали девятый день после смерти Василия Гольберга. В тесном пространстве без окон помещались стол со стульями, кресло, тумбочка с электроплиткой у входа. Если кому-то надо выйти из-за стола, приходилось вставать всем.
На фотографии наголо остриженный Григорий, с боксерской шеей и мускулистыми руками, переплетенными на груди, повернулся к Софье и что-то говорит, ее лицо смазано. Рядом с ним брат, прислонился к стене, как всегда отстраненный. Чуть дальше Николай, симпатичный, в мелких кудряшках до бровей, Дуся делала ему химическую завивку. В углу в кресле Нина, держит спину, ей четырнадцать лет – возраст Джульетты, русые кудри до обнаженных плеч, белоснежное лицо, - она делала маски из яиц и меда, несколько капель лимона; светло-карие глаза кажутся темно-серыми, строгими, и губы без улыбки, - печальная, ведь ее Ромео похоронил отца Гамлета.
Яков достал из альбома фотографию:
- Вот, любопытный снимок: Василий с сыном. Они вдвоем читали стихи Блока, не помню, как спектакль назвали, то ли страницы из жизни поэта, то ли по следам великого, кажется, второе, я еще смеялся. Готовились в спешке, надо было выручать сына - балбеса, у него выходила за год двойка по русскому. Столько суеты, Кольке надо срочно что-то подыскивать, не выходить же на сцену в школьной форме. Костюмерша Зина, вот женщина, все могла! одела их в одинаковые костюмы, как хотел Василий. Он гордился сыном, вон какой, вымахал, пусть все смотрят, какой у него Колька. Качество не ахти, но разглядеть можно.
Худой и стройный Николай в кудрявом парике - одного роста с отцом, широкоплечим и величавым: король и принц. Оба в черных курточках со складчатыми рукавами и белыми воротниками в кружевной окантовке. Темные рейтузы обтягивали сильные ноги отца и тонкие – сына. Остроносые туфли на невысоких каблуках были одного размера.
- Ты бы, знаток литературы и истории, подсказал костюмерше Зине, что Блок жил не во времена Шекспира, мода была другая.
- Что поделаешь, реквизит театра рассчитан только на Шекспировские пьесы, - он внимательно посмотрел на нее, - Может, купить бутылку красного сухого из Аргентины? Ближайший алкомаркет еще работает.
Действительно, не мешало выпить, путешествие в прошлое лучше совершать не на трезвую голову.
Яков ушел, а она раскрыла альбом с Юрием Долгоруковым и наткнулась на большую фотографию пятилетнего сына с завитыми волосами и в бархатной курточке, - Дуся постаралась. Хотела повесить на стену, но не стала после того как Дуся внимательно изучила ее и пришла к заключению, что «Мишаня наш не в мать, не в отца, а в проезжего молодца».
Бабка безуспешно пыталась найти сходство с Гольбергами или Горбуновыми или хотя бы со своим характерным востреньким личиком, но любила внука до беспамятства.
Маша это чувствовала и с бабусиными интонациями, недаром внучка актера, передразнивала: «Ах, какой хорошенький такой».
Не наш, не в нашу породу, ой, девка, нагуляла дитё, ой, девка, покайся, не нашего рода он, - напевала в подпитии Дуся русскую народную о гадюке – невестке, изменщице. Соседке напевала другое: внучок в нашу породу, умненький растет.
«У Мишки нет артистизма, легкости, легкомысленных поступков, зацикленный непонятно, на чем, на тебя похож», - упрекал Николай. Однажды пожаловался: «У Мишки бывает такой взгляд, кажется, возьмет кирпич, подойдет сзади и ударит по голове. Не убьет, но неприятно».
Она раскричалась, как можно так думать о сыне, но тоже замечала недобрый взгляд в сторону отца. Считала, мальчик взрослеет, не драчливый, никого не обижает, а если ревнует мать к отцу, так Фрейд об этом уже подробно растолковал.
Марго в ответ на Софьины жалобы ехидничала: «Твой сын прислушивается к шевелению мозгов, радуйся, растет будущий гений. Не в Кольку, у него-то мозгов нет и не было, не к чему прислушиваться». Софья соглашалась, что у Николая мозгов нет – пропил все, но в гениальности сына сомневалась.
Яков успокаивал: тугодум, плохо учится? Отвлекается? Радуйся, что не способен к дрессуре, значит, сам найдет свой путь.
- А как быть с условным рефлексом? Ведь его открыл великий, и никто еще не отменил: стоять! Сидеть! Лежать! Дай лапу, друг…
Яков только вздохнул.
Однажды, когда все собрались у Дуси и пришел Григорий на правах друга ее сына, свекровь пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на Мишу, Софья замерла. Дусю что-то отвлекло, и она уже не смотрела на Григория. Сходства не было, разве что в форме головы. Николай тоже был головастый, а Григорий чертами лица, особенно носом бульбочкой, походил на Ивана, Софья как-то ему сказала об этом. Все люди – братья и сестры, - ответил он.
У Вани волоокие, светло-зеленые глаза, мягкий взгляд, а у Григория - узкие и темные, опасные. Миша светло-карий, как и Софья, что-то южное проскальзывало в его облике, наверняка были, если поискать в роду, да хотя бы испанец Хосе. Сходство с Григорием Софья находила в походке: когда Миша спешил, его правое плечо также обгоняло левое.
Но характер мягкий, как у Ивана. Дочь в подростковом возрасте как-то сама справлялась со своими чувствами, и первая влюбленность прошла незаметно.
С сыном случилась классическая история: сначала страдал он, но, сходив раз - другой на свидание, к девочке потерял интерес. Она звонила Софье, плакала. Миша объяснил, что у него пропало влечение, какие к нему претензии, если это не зависит от него. Яков хмыкнул и посоветовал заниматься спортом, чтобы девочек больше не расстраивать.
Яков вернулся с вином, как и обещал, Аргентинским, достал хрустальные бокалы, налил поровну, включил телевизор.
Вино слишком кислое и никак не подействовало на нее, телевизор раздражал, не нравилось, что Яков, повернувшись к ней спиной, смотрел какой-то фильм и пил вино.
- Яш, а, Яш, ты не помнишь? Миша хотел забрать фотографию Николая с отцом на Блоковском спектакле. Что, не забрал?
- У меня их две было, осталась одна, значит, взял. Зачем тебе?
- Ты же знаешь, мой любимый поэт.
- Первая любовь самая сильная.
Ее сильно раздражало, что он сидел спиной и не отрывался от телевизора, и она ушла к себе.
* * *
Фотографию Миша забрал в свой последний приезд, при ней положил в папку с документами. Ей хотелось, чтобы он полюбил поэта так же, как любила она.
В школе он выучил только поэму «Двенадцать», простая форма легко запоминалась. Почему так много часов отводилось этому произведению, она не знала, просто подчинялась требованиям школьной программы. Сыну призналась, что поэзия Блока сильно подействовала на нее в подростковом возрасте, как-то дала ему томик стихов. Он почитал и поставил на полку. Наверное, еще не время для Блока, еще ни в кого не влюблен, - решила она.
Ей было шестнадцать, и она даже не увлеклась, заболела Блоком, как тяжелой лихорадкой. Вечером, когда брат уходил к друзьям, а Нина – на свидание к своему Ники, она снимала с полки сохранившийся до сих пор темно-синий томик и на детском стульчике, разрисованном ромашками, прижавшись спиной к горячей батарее, читала: «Вполоборота ты встала ко мне…». Батарея была обжигающе горячей, а она в своем фланелевом халатике и теплых шерстяных носках не могла согреться. Читала полушепотом, прислушиваясь, не идет ли мать на кухню. Родители в дальней комнате смотрели телевизор и не могли слышать, даже если бы она закричала. Но она опасалась, как если бы занималась чем-то неприличным. Перечитывала вновь и вновь, весь цикл, и доводила себя почти до безумия.
Рядом были сестра, брат и родители, из года в год, каждый день, никто из близких не умер, ничего такого не предчувствовала, ничто не предвещало бед и страданий. Почему она так страдала, сейчас понимает: в ней мучительно пробуждалась женская душа. Безумная жажда любви сменялась такой тоской, что не хотелось жить. Физиологи объясняют точнее: пробуждаются гормоны, наступает тяжелая для организма перестройка. Но если бы кто-то тогда взялся объяснять ее страдания физиологическими причинами, она бы не поверила, не стала бы слушать.
Конечно, могла отвлечься с подружками или напроситься к Якову и успокаиваться беседой с ним, но нет, в пугливом одиночестве повторяла и повторяла влекущие в кромешный ад строки, - ничего более чувственного ей больше не попадалось.
Всегда отказывалась обсуждать с Яковом эти стихи, боялась, что он о чем-то догадается, - выдаст ее голос.
Когда стало невмоготу переносить эту лихорадку: все, конец, край, дальше пустота, зачем жить, - она все же пошла к нему. Он взглянул на нее, приготовил кофе и заговорил о том, что у нее такой возраст, нет опыта, пока она только видит свое отражение в зеркале, и оно для нее важнее всего. Но ничего, пройдет, как прошло детство. Она разозлилась, взрослый, а ничего не понимает, не смотрится она часто в зеркало. А про себя подумала: не понимает, потому что старый и никого не любит. Но, как ни странно, крепкий кофе и его голос успокоили ее.
Что это было, почему так мерзла и так страдала, сидя на детском стульчике с томиком стихов, она понимает, как понимает своих учеников в подростковом возрасте и понимала своих детей. Но как тогда, так и сейчас не знает, что же было сильнее: пробуждающаяся чувственность или зависть к сестре, у которой уже был свой Ромео.
Когда сестра привела ее в школу на спектакль, посвященный Блоку, Николай встретил их внизу у раздевалки и повел в зал. Они попали в плотную толпу, но перед ними расступились. Она услышала: «Какая их них его девушка? Черненькая или рыженькая? Обе симпатичные. А тебе какая нравится»? и ей хотелось повернуться, накричать, заткнуть рты, свои уши.
Нет, конечно, Гольберги со школьной сцены не читали «Черную кровь». Но когда Николай, стоя на сцене рядом с отцом, стал декламировать: «Девушка пела в церковном хоре…», Софья почувствовала, что сердце вот-вот разорвется от сильной любви. Но если бы тогда спросили, к кому из Гольбергов: к старшему или младшему, - она бы не смогла ответить.
Сестры нет, и ничего нельзя изменить, программа запущена, антивирусник судьбы еще не придуман. Со временем стало казаться, что на том вечере, слушая стихи, она предчувствовала все несчастья. «А ведь я так и знала, знала, что так получится, знала, а не догадывалась», - уверяла она себя после очередной ссоры с Николаем.
Да, гормоны, да, отсутствие опыта. Но уже не половина, уже больше прожито, она все также временами испытывает тот восторг и ужас, будто в состоянии невесомости, где нет опоры и несет во все стороны, независимо от воли и желания. Кто-то скажет: зато ощущение полета, но твердь под ногами спокойнее. Подобное состояние она теперь объясняет климаксом. Удобная позиция у физиологов: тогда пробуждалась, сейчас затухает, - хрен редьки не слаще.
Со страдающей душой Яков посылает ее в другой департамент. Она напоминает ему, что атеистка. Если души нет, если пустота, то и страдать нечему, - подкалывает он. Это фантомные боли, - объясняет она. Значит, душа была когда-то и вся иссякла, - усмехается он.
Не вся, если болит. Все путается, душа, вера, сердце, нервы. И еще чувство вины, совсем ненужное. Сестры нет, давно нет, зачем мучить себя?
Работа такая - не принадлежишь себе. Но стоит выпить, она перестает контролировать себя и накатывает кошмар, черная бездна, безысходность, как будто тот ужас, который она чувствовала подростком, прорывается из глубин памяти, и забывается, что вообще-то счастлива в браке, что у нее уже взрослые дети.
Пыталась объяснить себе, что страх смерти присущ всем, и незачем сходить с ума, даже пыталась себя успокаивать, что если бренное тело, умирая и распадаясь, превращается в землю, то душа переходит в вечность. И никакая это не вера. Наука со временем это докажет. Но не успокаивало, если душа страдает здесь, где гарантия, что она не будет страдать в вечности.
Говорят, что с годами горе утихает, остается светлая память об ушедших, но не в ее случае: могла спасти сестру, могла, стоило протянуть руку, но не спасла.
Яков оправдывал ее: «Если бы ты могла, сделала бы все возможное, нельзя себя винить, нельзя думать о том, что сестра имела больше прав на жизнь, потому что была совершенством. Не была она совершенством, да, красавица, никто не спорит, но и ты красивая и умная кстати».
Когда на праздники в их доме собирались гости, родители были хлебосольными, все считали нужным восхищаться: ах, какие красавицы - ваши дочки, и так не похожи: одна белокожая, другая смуглолицая, - разберись, какая лучше.
Софья знала, какая лучше: взоры прохожих обращались сначала на Нину, потом на нее и возвращались к Нине.
Сестры не стало. Софья вышла замуж за Николая. Все пошло не так, а ведь она любила его, не зря говорят, что на чужом несчастье счастья не построить.
Сестры не стало, на какое-то время она забыла о своей любви, хотелось, чтобы он был рядом как напоминание о Нине. Да, была счастлива, да, да, и помнит, как в редкие периоды счастливой семейной жизни говорила: «Если сестра нас видит, то радуется вместе с нами, ведь она тебя любила. И меня тоже любила». Он разговор не поддерживал, устало напоминал, что роковая поездка в Судак была попыткой сохранить отношения, но он в это не верил. Развод был неизбежен, этого хотела Нина.
В пятом классе Миша увлекся Шекспиром, и когда дошел до «Гамлета», сказал, что тетя Нина утонула, как Офелия. Очевидное сравнение, но почему-то раньше ей не приходило.
Она устала, прилегла, закрыла глаза и увидела на сцене Офелию в белом одеянии, с распущенными волосами и букетом лиловых лилий. По бледной щеке сестры катилась слеза.