«Гастроли», - это слово почему-то застряло во мне, как заноза, и я себе представил, как ее забрасывают цветами, и как ей целуют руки всякие поклонники, пытаясь прорваться к ней в гримерку, за кулисы. И незнакомое чувство ревности сдавило меня под ложечкой, это было тем более странно, что весной сам факт того, что вокруг нее всегда вьется множество мужчин, воспринимался мной, как само собой разумеющееся.
- Мне с одним скучно, понимаешь, - сказала она мне как-то, когда мы лежали в нежном покое, и она перебирала мне волосы, и целовала в мочку уха, но тогда почему-то это меня совсем не беспокоило, может, потому, что она была безумно красива, и я не верил своему счастью, она была так красива, что когда мы шли по Дерибасовской, мужики высовывались из окон кафе и баров, и, приподнявшись, стоя на полусогнутых, сворачивали себе шеи, а она, шагая со мной рядом, только посмеиваясь, и ее маленькая теплая ладонь подрагивала в моей руке, и я не верил своему счастью, так мне было с ней приятно и хорошо идти рядом, она была так красива, что когда я впервые увидел ее, то чуть не упал в обморок, правда, у меня была тогда температура, я несколько дней с гриппом приходил в офис, и, возможно, это послужило дополнительной причиной моего, так сказать, помешательства, и расстройства чувств, но факт остается фактом, что когда мы познакомились с ней в марте на одной киношной тусовке, и случайно остались наедине, возле барной стойки, руки у меня ходили ходуном, как у пьяницы, когда я наливал ей в фужер «Мартини», и она заметила это мое волнение, и легко так, естественно приобняла, мол, успокойся, все будет хорошо, это было тем более странно, что, на вид, она была явно моложе меня, девчонка, которой едва исполнилось двадцать лет, а мне-то уже было почти тридцать, но я вел себя в тот вечер тупо, будто какой-то квелый недопесок, и наклюкался до чертиков, а потом мы оказались вместе в такси, а потом у нее дома, как? - уже и не помню, но когда мы добрались до постели жар у меня так усилился, что нам было не до любви, а потом она ухаживала за мной целые сутки, утром, когда я пошел в туалет, я все никак не мог сообразить, где нахожусь, квартира у них была огромная, с длинным коридором, и пятью или шестью комнатами, направо и налево, и она за мной так заботливо ухаживала, это было так необычно, но все это ничего не значило, просто у нее был такой характер, она страсть как любила заботиться о всяких бродяжках, бомжах, раздаривала и одалживала всяким проходимцам деньги, но это я понял много позже, а тогда я нежился в лучах ее красоты, и хотел болеть, как можно дольше, несколько раз я, правда, порывался, покинуть этот рай, но она меня останавливала, вновь укладывала, но через день я все-таки не выдержал сам и ушел, во-первых, позвонил мой продюсер, выясняя надолго ли я пропал, и, во-вторых, в то утро она пришла домой не одна, я слышал за стенкой мужской голос, и еще кое-что, что заставило меня подскочить, и поспешно одеться, и выбраться из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь.
А потом, в тот день, она сама мне позвонила и спросила:
- У тебя все в порядке?
И я, как дурак, сорвавшись, бросил ей в трубку: «Великолепно!» И потом я еще наговорил в трубку всякую выспренную чушь, и странно, что она все это терпеливо выслушала.
- Ладно, я все поняла, будет настроение, звони, - это была ее последняя фраза тогда, - на этом мы и расстались.
И я еще неделю после этого крепился и не звонил, и все ругал себя, и спрашивал, какое у меня вообще есть право от нее что-то требовать, да и не было ничего между нами, за исключением того, что, наверное, все-таки что-то было, иначе чего бы она мне звонила, скажите, с какой такой радости, разве это объяснишь?
А потом мы стали с ней иногда встречались, но мы не рассиживались в барах, нам почему-то хотелось гулять, и мы гуляли с ней до самого мая, весна в тот год была ранняя, и было приятно греться на солнышке, чувствуя, как в тебе пробуждаются новые соки жизни, и мы гуляли, как дети, взявшись за руки, и догулялись до того, что когда я попытался изменить отношения, и, притянув к себе, попытался поцеловать, она отстранилась, и спокойно сказала:
- Не торопись, зачем все портить?
- Портить? – непонимающе взглянул я на нее тогда.
Но не стал настаивать, а через неделю я уехал в Вильнюс делать субтитры, и там и застрял до начала сентября, летом начались съемки «Летнего альбома», и надо было работать со съемочной группой и все такое.
Теперь спустя, несколько месяцев, события той весны казались мне чем-то волшебным, сказочным, невозможным, будто все это происходило не со мной, а с кем-то другим в красивом, радужном сне…
Допив «Кампари», я поднялся к Ришильевской, свернул к Оперному, прогулялся по Ласточкина, прошел через Горсад, спустился в подземный переход и вышел на Соборку.
С момента моего приезда прошло полдня, и солнце уже перевалило за купола Преображенского собора, я уселся на основание памятнику Воронцову, и в этот момент начали протяжно, и гулко звенеть колокола, двухлетний малыш ехал в маленьком автомобиле, за которым шел моложавый, но уже лысеющий отец, и его счастливая молодая супруга со своей матерью, напротив на лотках, за которыми стояла пухлая веселая продавщица, ветер крутил игрушечные вертушки, на крышу павильона, где сидели за столиками шахматисты гулко ударило несколько каштанов, картинка передо мной с очередным ударом колокола на мгновение застыла, и потом спустя мгновение вновь двинулась вперед, будто кто-то запустил движитель-механизм, и я подумал, что смысл колокольного звона заключается в том, что мысли останавливаются, и ты можешь себя почувствовать в мире, когда нет прошлого и будущего, а есть только настоящее, только настоящее, такая мгновенная медитация, и я вспомнил слова из книжки, которую читал в самолете, что ты есть никто, просто почтальон, который доставляет другим известия, и все, и вспомнил почему-то еще путешествие в Икстлан Кастанеды, и подумал, что трудно жить в беспредельной концентрации, как в последний раз в жизни, и это либо дано, либо нет, а потом мои мысли потекли в другом направлении, я вспомнил, как в детстве играл стеклянным глазом деда, и как мы пугали им друг друга в ночи, с сестрой и братом, вспомнил, как этот глаз светился в лунном свете, и как дед искал его по утрам, когда кто-то из нас закатывал его куда-то под кровать, потом картинка вновь двинулась, с легким шелестом падали на асфальт листья лип и каштанов, и теплый нежный ветерок крутил разноцветные: золотистые, розовые, серебряные вертушки, и мне хотелось так сидеть, и сидеть и никуда не уходить, солнце пригревало, и приятное тепло разливалось по телу, рядом стучали доминошники костяшками по столам, посидев еще немного я все же поднялся, постоял недолго возле шахматистов, которые стучали по часам с азартом и трепетом, у меня возникло мимолетное желание сыграть с кем-то партию, но потом я передумал, и медленным, прогулочным шагом, пошел дальше, туда, где сидели художники со своими картинами, шел сам не зная куда, вновь думая только о ней, и странная мысль возникла у меня вдруг, я почему-то решил, что если сегодня найду ее, в моей жизни произойдут счастливые перемены, начнется что-то большое и грандиозное, но где ее было искать, вот в чем вопрос, и, повинуясь какому-то наитию, я вновь набрал ее номер телефона.