Павлыч, бывший военный моряк в отставке, работал у нас охранником третий год, и слыл молчуном, и мужиком себе на уме.
Он открыл нам дверь и, ничего не спрашивая, только кинув, нахмурив свои кустистые брови, и пропустил нас в коридор, взъерошив спросонья седую щетку волос.
Мы поднялись с Фелом по лестнице на второй этаж, и бросили сумки на пол мансарды, небольшого помещения, пристроенного над кухней, помещение было метра полтора высотой, на полу лежало несколько матрасов, а у стены стояла продавленная кушетка, за окном трепетал под свежим бризом тополь.
Фел глухо и виновато обронил:
- Может, позвонишь Ирен, она же когда-то предлагала тебе жить у нее.
И я вдруг почувствовал, как в горле у меня перехватило.
- Она появлялась, пока меня не было? – спросил я, когда мы уже спустились в пассаж, и стояли под прозрачным стеклянным куполом.
Над нами парил Аполлон со своей арфой, Артемида, фавны, Амур со стрелами, который, как мне показалось, усмехался, Психея, а ниже под ними, по фронтону здания, в виде барельефов, летело в утреннем воздухе еще много греческих божеств, которые почему-то перемежались с ангелами, но так в этом городе всегда все перемешано, перепутано, и не разберешь, и не найдешь, тот маленький, тоненький кончик нити, которая выведет тебя на свет, и ты все бродишь, и бродишь во тьме по лабиринтам своей души, пока время и воля, не выведут тебя туда, где ты был счастлив когда-то, но куда не следует возвращаться, ибо если оглянешься, то забудешь, что ты искал, или потеряешь себя навсегда, но, сколько бы я про себя не проговаривал мантру: «Гате, гате, паре гате сваха» (Ушло, ушло, совсем ушло, - пусть сгорит), прошлое все равно жило в моем сердце, прошлое не хотело покидать мое сердце, наверное, прошлое всегда живет в твоем сердце, если – это любовь, а любовь, как известно, никогда не кончается, любовь длится во времени, как и чувство, которое ты испытал когда-то, и стоит тебе вновь попасть туда, откуда все начиналось, или услышать обрывки музыки, или почувствовать мимолетный запах, и в тебе вновь все оживает, все наполняется трепетом, и жаждой неведанного, как и тогда, когда тебе дали в руки этот клубок, нить которого ты утерял, и так до сих пор и бродишь в лабиринте страха и трепета.
- Нет, - взглянул на меня косо Фел, - она только звонила несколько раз и спрашивала тебя. Но мы сказали, что ты на съемках.
Мы вышли на Деребасовскую и уселись в кафе, за овальный стол, который был влажен от утренней росы.
Было воскресенье, по блестящей от росы мостовой бежал клокастый пес, невесть откуда взявшийся; озираясь по сторонам и принюхиваясь, он приблизился к нам, и, заглядывая в глаза, поднял лапу, с робкой надеждой получить косточку.
- Позвони ей, - предложил Фел.
Но я его не слушал.
- Что, бедолага? – кивнул я псу и бросил ему кусочек сушеного папаи, но он понюхал, и не стал есть такой деликатес.
- Другого нет, - развел я руками.
И пес, ощерившись, прилег на тротуар, выгрыз у себя блоху, на лопатке, потом поднялся и затрусил по своим делам.
- Позвони ей, чего ты? – обронил Фел.
И я набрал знакомый номер, сердце у меня забилось сильнее, но оператор несколько раз повторил, что абонент находится вне зоны доступа, и я успокоился.
Допив кофе, Фел вдруг предложил:
- Слушай, давай смотаемся на море, окунемся разок.
Даже сейчас солнце уже припекало, по Преображенской с гудением ехала поливальная машина.
На пляже, когда я вышел из изумрудной и прохладной воды, и растянулся на горячем песке, чувствуя, как блаженная нега растекается по всему телу, Фел сказал, отогнав толстую чайку, которая нагло подошла к нам, клянча кусок хлеба.
- Она была всегда нимфоманка, так что ты зря ты так паришься.
Я ничего не ответил, перевернулся лицом к морю, и стал наблюдать за судами, стоящими далеко на рейде.
Жирные толстые чайки вышагивали по пляжу, что-то выщучивая в водорослях, и, наблюдая за их размеренными, выверенными движениями, я подумал, что, возможно, Фел был прав, но только мне было все равно, да, мне было все равно!
Когда я нырнул под арку дворика на углу Пушкинской и Греческой, сердце во мне трепыхало, как теплый воробышек на ладонях страха.
Я быстро поднялся по истертой потрескавшейся мраморной лестнице, и остановился перед высокой дверью, обитой дерматином; под кнопкой звонка на стальной табличке было выгравировано: «Сельвинский О.И».
Я позвонил, нажав два раза на кнопку звонка, как мы когда-то условились, и за дверью послышались легкие шаги, и я весь подобрался, в голове стучали серебряные молоточки, и кровь глухо стучала в висках.
Дверь открыла незнакомая женщина, с плоским и добрым лицом.
- Вам кого? – спросила она, с любопытством разглядывая меня.
- А Ира дома?
- Ира? А, Ирочка…, они переехали.
- А куда, не скажете?
- Да я не знаю, вроде бы на Фонтан, но я точно не знаю.
В этот момент у меня за спиной послышался звук снимаемой с петли цепочки, открылась дверь, и на площадку вышла Мария Алексеевна, со своим мопсом «Жуликом», соседка, с которой я однажды простоял несколько минут под аркой, когда мы пережидали ливень.
Мопс, поскуливая, желая поскорей облегчиться, все рвался вниз по ступенькам, но она приостановилась и заметила мимоходом:
- Ирочка уехала на гастроли в Венгрию. А живет она теперь отдельно от родителей, папа с мамой на Фонтане, а она на Троицкой, на углу Адмиральского проспекта, в каком доме точно не знаю.
- На гастроли? – удивился я.
- Да, она же в этом году окончила консерваторию, разве вы не знаете, Павел.
Глаза бывшей учительницы лукаво блеснули из-под очков.
Я поспешно сбежал по лестнице, и, миновав пустой двор, выскочил в шум и духоту города, потом спустился по Греческой к Польской, завернул в проулок, и уселся за столик в кафе, возле памятника Дерибасу, который больше напоминал гнома, а не великого градоначальника.