Раз в крещенский вечерок девушки гадали: за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали...
<Василий Андреевич Жуковский, Светлана>
И голосок ее звучит нежней свирельного напева: как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон...
<Александр Сергеевич Пушкин, Евгений Онегин>
Сначала намечались торжества, потом аресты; потом решили совместить...
<Шварц, Тот Самый Мюнхгаузен>
17-летний человек глуп особенной, неповторимой глупостью. У некоторых она со временем сменяется сухой рассудочностью, у других переходит в зрелый идиотизм, но большинство перерастает этот яркий и короткий период быстро и беспамятно. Ничего не остается, ни засушенного цветка, ни любительской нелепой фотографии. Потому что этот возраст приходится на последний школьный год, на трудные выпускные и вступительные экзамены, а у самых скороспелых - на первый курс. Первые студенческие впечатления, потрясение первой сессии выметают, вытирают, сжигают дотла все непрочное, хрупкое, случайное. Бесследно.
Однажды компания семнадцатилетних дурочек в полночь отправилась на темную улицу засыпанного снегом Города Холмов. Как многие другие красивые города - Рим, Киев, Иерусалим, - Город стоял на холмах, некоторые были пологими, другие - крутыми, а одна улица меж двух холмов честно звалась Крутогорной и славилась непроходимостью в гололед.
У дурочек было весьма серьезное намерение: они собирались погадать на суженого. Дело в том, что полночь была с 6 на 7 января, та самая ночь перед Рождеством, о которой еще Гоголь писал. Но вслух говорить об этом никак нельзя. Дурочек угораздило родиться в эпоху воинствующего атеизма, когда само слово Рождество было криминалом. Упоминание этого слова могло повлечь последствия самые неприятные, вплоть до исключения из комсомола, а там - даже из Университета. В котором дурочки учились первый год, готовились к экзаменам первой сессии, робели и одновременно чувствовали, как растут за спиной крылья, и мир становится кристально ясен, насквозь понятен, разложенный на строгие полочки матанализа и формальной логики. Потому что учились эти непростые дурочки на мехмате, в группе, куда одних медалистов набрали - такой был поток в тот год, сквозь высокий конкурс прорвались только медалисты.
Но оказалось, что ни школьные, ни высокие университетские премудрости, с блеском усвоенные быстрыми математическими мозгами, не смогли победить девичью глупость, преодолеть барьер семнадцатилетия - стремительного взросления, слепо повернутого внутрь.
Накануне экзамена все съехались в общагу, еще раз просмотрели конспекты - Иркин и Танькин по отдельности, потому что каждая толковала Фихтенгольца по-своему. Обе писали прытко, с понятными сокращениями, но Танюшка пробелы восполняла словами, Иришка - рисуночками. Вместе получалась вполне стройная картина, и к десяти вечера народ отвернулся от конспектов, зазевал и пошел расползаться по комнатам. И тут второгодница Триглинка, старшая Светкина сестрица, ахнула: девчата, Рождество ведь наступает, Ночь перед Рождеством!
Медалистки вспомнили Гоголя и затрепетали. Других триллеров эпоха не знала. Девушки все были благовоспитанные атеистки во втором поколении. Как позже, в новейшую эпоху было сказано, - убежденные ревнительницы базаровского лопуха. Но - канун экзамена, выброс адреналина, нервический смех второгодницы с растрепанным Фихтенгольцем, прижатым к растянутому свитеру, - какой тут сон, нужно душу отвести!
Гремучая смесь юности, праздника, легкого ужаса перед завтрашним - первым в жизни! - университетским экзаменом могла разнести вдребезги сердца и головы. Нужно было - прямое действие, желательно - героическое, поступок, и громкий смех
расправляли крылышки,
Дурочки повизгивали от холода и страха и пытались перебросить через ворота студенческого общежития башмачки. Правильной технологии не знал никто. Единственными источниками были Жуковский (за ворота башмачок) и Пушкин (смотрит он и отвечает - Агафон).
Истинный драматизм ситуации заключался в том, что ни у кого из нас не бывало лишних башмачков!
И все это было так давно, что осталось, пожалуй. только в моей памяти.