Левтолстой, хоть и любил выставить себя сугубым матерьялистом и человеком практическим, таковым отнюдь не был. Сделает, бывало, такое в высшей степени рациональное лицо и бухтит что-нибудь скучно-деловое, насквозь обыденное, до изжоги нравоучительное, а сам в это время возвышенно мечтает внутри себя и тайно верит в Деда Мороза.
Последнее, кстати, тем более странно, что Дедом этим самым домочадцы всегда наряжали самого Левтолстоя, да. Да. А кого ж ещё-то?
Уж он как противился! И увещевал и ругался, и убегал даже. Вотще… Игнорировали, безжалостно ловили и наряжали. Сначала ёлку, потом Левтолстоя.
Насчёт ёлки он тоже ругался. Что это, дескать, за баловство и варварство немецкое, что за танненбаум в цишгольдах? Зачем? Марципаны эти ещё, апфельцины – тьфу, и не выговоришь… Ладно ещё хоть не лебкюхенов поразвесят, а пряников русских, но вот орехи-то – грецкие, а? А?! А конфекты – французские, из городу купленные! А сору уж сколько понасыплется, а от свечей как бы не сделалось пожару!
Однако ночью, в канун праздника, как все уснут, сам не спал, а прокрадывался секретным образом в гостиную, где ёлка. В одной пижаме, босиком, зябко поёживаясь, поджимая по-птичьи пальцы ног, потирая мёрзнущие ступни о байковые штанины… Стоял, смотрел, любовался потихоньку. «Красота… – вздыхал беззвучно – красота ты моя ненаглядная!» Сердце трепыхалось влюблённым воробышком, душу осиявал медленный религиозный восторг. Ёлка, даже спящая ещё, без огней, была велика и прекрасна, в ней, пусть и на короткое время , являлись миру истинное чудо и сказка, и любовь, и весна, и небо Аустерлица, и горные вершины, и много-много диких обезьян, и полёт, и бессмертие. Левтолстой чувствовал свою пред нею скучную скудость, нелепость смешную свою, но не страдал от этого, а почему-то наоборот радовался.
Наутро же, в самый праздник, опять принимался Левтолстой бухтеть – пуще прежнего даже. И что, мол, за кафтан дурацкий с ватою, и шапку эту он не наденет, и – нос! Нос-то хоть не мажьте красным, пожалейте!!! Нет… Не жалели…
В крайней, крайней ажитации выходил к детям переодетый и размалёванный Левтолстой. Некоторые пугались. Свои-то нет, а вот у званых на ёлку деревенских душа прямо в пятки сыпалась мелкими льдинками, как от снежка за пазухой. Но стоило Левтолстою загудеть понарошным басом про то, как летел он сюда сквозь метели, как брёл сквозь сугробы – и как не бывало перепугу. Тут уж не только деревенские, а и свои начинали почему-то верить ряженому Левтолстою – голосу, валенкам, бороде, красному носу. Да и сам он.
Непостижимым образом Левтолстой вдруг понимал, что это всё – правда. Что он действительно повелитель Зимы, что летел сюда снежным облаком, трещиной бежал по льду на речке, что продирался сквозь колючие заросли , которые сам же и нарисовал холодом на стёклах. И вот всё-таки добрался, и оно того стоило. Потому что если и есть в мире что-нибудь дурное и нехорошее, то уж не здесь. Здесь оно исчезло и напрочь стало забыто. Одна осталась тут сплошная радость – ух, какая радость! Писклявая, галдёжная, жующая пряники и конфекты, дёргающая за кафтан и за бороду, свежо благоухающая бусурманскими апфельцинами. А ты, с нею за руки возьмясь, пляшешь вокруг ёлки, бормочешь всякие весёлые глупости, пыхтишь и путаешься валенками в полах дурацкого этого кафтана. Попробуй тут не поверь.