Это выражение давно и прочно вошло в русский язык поговорками «Остался у разбитого корыта», «Будет тебе разбитое корыто» и т.д. Однако до «Сказки о рыбаке и рыбке» его ни в литературе, ни в фольклоре не было. Ну, а я, глядя на него, грустно говорю: «а ведь у разбитого корыта осталась не только пушкинская старуха, но и нынешние учёные, которые до сих пор не могут ответить на вопрос: а откуда же это корыто взялось?» Обычно же они отмахиваются и говорят: «Пушкин выдумал – вот и всё!» Однако более осторожные пушкинисты, вовсе не отрицая факт выдумки, задумываются: а что же могло подтолкнуть Пушкина к его «разбитому корыту»? Но ответа у них нет…
И ещё двести лет не будет! Да и вообще не будет, пока они не признают справедливость слов Александра Лациса «Верните лошадь!», высказанных по поводу пушкинского авторства «Конька-Горбунка». Почему? Да потому, что именно «Конёк» и является связующим звеном в цепи пушкинских намёков и именно в нём спрятана разгадка, связанная с корытом. Однако всё по порядку.
Конечно, помня слова Шекспира «Из ничего не будет ничего», мы в поисках истоков замысла о корыте просто обязаны заглянуть в русский фольклор, на основе которого осенью 1833-го года Пушкин писал «Конька» и русифицировал «Рыбака и рыбку». Ранее я уже приводил примеры народных сказок из сборника Афанасьева, где животные ловились с помощью вина, налитого в корыто. И вот один из наиболее интересных вариантов: «Повадились журавли летать, горох клевать. “Постой, - вздумал мужик, - я вам переломаю ноги!“ Купил ведро вина, вылил в корыто, намешал туда мёду; корыто поставил на телегу и поехал в поле. Приехал к своей полосе, выставил корыто с вином да с мёдом наземь, а сам отошёл подальше и лёг отдохнуть. Вот прилетели журавли, поклевали гороху, увидали вино и так натюкались, что тут же попадали. Мужик – не промах, сейчас прибежал и давай им верёвками ноги вязать. Опутал верёвками, прицепил за телегу и поехал домой» (1).
И тут, конечно, можно предположить, что некоторые элементы из этой народной сказки были использованы в «Коньке» как при описании поимки кобылицы (засада на поле и воровство кобылицей того, что на нём росло), так и при ловле жар-птицы. Хотя в последнем случае нам гораздо интересней то, что автором «Конька» было отброшено или изменено. И прежде всего - появление двух корыт вместо одного! Тем более что и в «Рыбаке и рыбке» на протяжении почти всей сказки их тоже два. Ну, а тем, кто сомневается в этом, придётся ответить на вопрос: а было ли после появления нового корыта старое, говоря современным языком, утилизировано? Ответ таков: конечно, нет, поскольку оно оказалось в самом конце сказки. А отсюда и второй вопрос: а где же тогда после появления нового корыта находилось старое? И если кто-нибудь скажет, что его взяла на хранение рыбка, то сразу же появится и третий вопрос: а оно ей нужно? Ей, «государыне-рыбке», хранить какое-то старое и разбитое корыто! Несерьёзно! И главное – маловероятно. И тогда остаётся наиболее вероятное: старое корыто после появления нового валялось у старухи где-то на задворках, а когда всё подаренное рыбкой исчезло, то именно оно и оказалось рядом. Однако если мы нашли перекликающиеся по своему числу корыта, то возникает важный вопрос: а где же разбитое корыто в «Коньке», если сам автор ничего об этом не говорит? Ответ таков: да, не говорит, но намекает! А вот как он это делает - мы сейчас и разберёмся.
Начнём же с того, что пока отбросим корыто, в которое Иван налил вино, поскольку в случае его разбитости любая жидкость из него быстро бы и вытекла. И поэтому подозрительным у нас останется лишь корыто, под которым прятался Иван. Обращаемся к этому корыту и сразу же находим много странностей, связанных как с первоначальными стихами о нём, так и с дальнейшими (двумя!) правками. Первая странность заключается в словах конька: «А чтоб быть тебе закрыту, Под другое сядь корыто» (2). И что интересно, эта странность при первой же правке усугубляется вариантом: «Ты к другому сядь корыту» (3), который затрудняет понимание того, а как же Иван (пусть даже и сидя!) мог прятаться не под корытом, а возле него. Да и вообще мы начинаем удивляться: а насколько же уместно слово «сядь», если в таком положении птицы могут заметить наблюдателя? Однако тут может найтись читатель, который захочет поспорить. Ну, а поскольку «Критерий истины - практика», то я, конечно же, предложу такому непонятливому найти какое-нибудь корыто и спрятаться под ним в положении сидя. Да так, чтобы не было видно окружающим. Ан нет, не выйдет! Ну, а тем, у кого нет корыта, но есть абстрактное воображение, я поясню следующее:
1. Поскольку глубина всех корыт меньше высоты сидящего человека (карликов и лилипутов исключаем!), то в любом случае один край корыта будет опираться на землю, а второй будет приподнят под острым углом с опорой на руки, голову или плечи сидящего.
2. Если при этом корыто будет приподнято спереди (т.е. со стороны птиц, которых нужно ловить), то сидящий под ним будет виден птицам очень хорошо.
3. Если же корыто будет приподнято сзади, то сидящего под ним человека птицы не увидят, но и тот полноценно наблюдать за ними не сможет.
4. Если же он будет выглядывать сбоку корыта, то и тут птицы могут его заметить и улететь.
Учитывая все эти проблемы, связанные с сидячей позой Ивана, автор «Конька» в конце концов отреагировал правильно, поскольку неуместное слово «сядь», хоть и в третьей редакции, но всё же убрал, оставив окончательный вариант: «Ты под то подлезь корыто». Но при этом он и оставил нам вопрос: а зачем же была затеяна вся эта суета вокруг слова «сядь»? Один из вариантов ответа таков: автор совершил намеренную ошибку с целью сближения сцен засады на жар-птицу и на белую кобылицу, когда Иван, как мы помним, «садится под кустом». Подчеркну: САДИТСЯ! Упорство же автора при исправлении ошибки со словом «сядь» можно объяснить тем, что при одноразовой правке, исключающей это слово, кто-нибудь вполне закономерно мог бы заподозрить опечатку, что, конечно же, не так. Ну, а если мы заметим ещё и одинаковый способ ловли (за хвост!), да и склонность кобылицы к «белоярову пшену», которое нравится также и жар-птицам, то наша версия об общем основном прототипе пойманной жар-птицы и белой кобылицы подтвердится в очередной раз. Кроме того, в 4-м издании сказки автор для согласования времени полуночного появления жар-птиц и кобылицы переделал стих «Вдруг на поле конь заржал» на стих «Вдруг о полночь конь заржал», чем также увеличил число соответствующих перекличек.
Но ведь если в тексте не прошло слово «сядь», то должно быть слово «ляжь»! И действительно, Иван, который не смог изначально выполнить странное указание конька о сидячем положении, под корыто лёг. В то же время эта более удобная поза направляет нас уже не к ловле кобылицы, когда Иван сидел под кустом, а к засаде, устроенной для похищения Царь-девицы, когда конёк говорит Ивану «Сам ложися за шатром». Иван, конечно, это и делает, что подтверждается стихом: «За шатёр Иван забился». Однако слово «забился» сразу же настораживает, поскольку его сравнительно недавно Пушкин употреблял в своём «Салтане», написав про Гвидона: «Шмелем князь оборотился, Полетел и зажужжал; Судно на море догнал, Потихоньку опустился На корму - и в щель забился» и «Потихоньку опустился На корабль – и в щель забился» (4). И, конечно, мы замечаем некий общий антураж, когда перед глазами Ивана, который «забился» за шатёр, - и море, и маломерное судно в виде шлюпки.
Но при всём этом сметливый Иван понимает, что для успешного похищения ему всё же надо видеть будущую добычу, из-за чего он и начинает «дыру вертеть, Чтоб царевну подсмотреть». А вот тут-то и мы начинаем догадываться, что и при ловле жар-птицы для улучшения обзора лежащему под корытом Ивану тоже надо бы «дыру вертеть». Но он никаких дыр не вертит! А точнее - не сверлит. Тем более что и сверлить-то дубовые корыта трудно даже и с хорошим сверлом. Но никакого сверла в сказке нет, а «Наш Иван от них закрытый, Смотрит птиц из-под корыта». И вот тут-то и возникает вопрос: а как же он мог смотреть? Ну, ладно, когда он подсматривал за царевной через дырку в шатре, или, сидя, как державинский Эрот под кустом, наблюдал за кобылицей сквозь листья. Но отсюда же должно быть и понятно, что, находясь под корытом хоть сидя, хоть лёжа, он должен был видеть птиц. А вот видеть он их мог (внимание!) лишь при наличии щели. Ну, а на каком корыте она могла быть? Правильно - на РАЗБИТОМ!
Однако, не понимая этого и полностью игнорируя слова «от них закрытый», некоторые иллюстраторы рисуют подсматривающего Ивана в положении, когда он приподнял корыто в сторону птиц. И даже известный художник В.А.Милашевский умудрился нарисовать корыто, которое лежит на пояснице Ивана поперёк! Но, подумав, этот художник впоследствии догадался, что при таком положении совершенно теряется смысл корыта, которое не прикрывает Ивана и которое, выходит, было привезено напрасно. И поэтому свою несуразную иллюстрацию Милашевский убрал. Мы же с вами, дорогие читатели, понимаем, что птицы не замечают Ивана из-за того, что он полностью скрыт от них под разбитым корытом, сквозь щёлку которого он за ними и наблюдает. В некоторой степени аналогией подобного укрытия в наше время может быть щит омоновца, имеющий прорезь для обзора разбушевавшейся толпы. В «Коньке» же вместо толпы мечется шумливая стая птиц, которые пробуют вино и пшено из другого корыта, а Иван тянет время для того, чтобы они, если ещё, как говорится в народной сказке, и не «натюкались», то хотя бы захмелели и потеряли бдительность.
И если куст-укрытие, указанный в первоначальном варианте державинского «Птицелова», у бережливого автора «Конька» никуда не пропал, то он же в сцене ловли жар-птицы был заменён им на одно из корыт, которое после дальней перевозки могло и разбиться. Но могло, это ещё не значит, что оно действительно повредилось, поскольку разбитым оно могло быть и при получении его от царских слуг. И поэтому вопрос о том, где и как разбилось корыто, мы пока оставим открытым. Ну, а просто так выбросить два корыта, которые Иван после отъезда оставил на месте ловли, Пушкин-Плюшкин, конечно же, не мог, и поэтому спокойно перенёс их в «Рыбака и рыбку». Хозяин – барин!
И, казалось бы, тему корыта тут можно и закрыть, если бы… Если бы автор «Конька» не выдал сравнение, где Иван сравнивается с убитым: «А Иван, кряхтя, подлез Под дубовое корыто И лежит там как убитый». Так-так-так… Накрытый Иван сравнивается с убитым, т.е. с мертвецом. Но ведь тогда и легко представить это корыто в виде крышки гроба! Ну, а поскольку «Конёк» совсем не зря назван в подзаголовке «русской сказкой», мы немедленно проверяем нашу догадку через русский фольклор. И, конечно же, находим в Словаре Даля следующую загадку: «Несут корыто, другим покрыто?» Ну, и что же это такое? А это ГРОБ! И получается, что, если Иван накрылся его крышкой, то тогда под основным гробом подразумевается то целое корыто, которое ранее он наполнил «пшеном-вином».
В то же время в самом «Коньке» помимо этого подразумеваемого гроба, состоящего из двух корыт, имеется и ещё один гроб, о котором в присказке ко 2-й части говорится:
Как на море-окияне
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит
А это, как признают и сами ершоведы, явная перекличка с пушкинской «Мёртвой царевной». Но если это так, то тогда ведь и гроб, в котором «девица лежит», должен быть хрустальным! Т.е. таким, каким он был и у немецкой принцессы Белоснежки, и у пушкинской «мёртвой царевны». Однако, стоп-стоп! Ведь изначально гномики всё-таки положили Белоснежку в обычный гроб, который, предположительно, мог быть и дубовым, а лишь через три дня, увидев её свежесть, «заказали для неё другой, прозрачный хрустальный гроб». А вот у Пушкина богатыри изначально положили мёртвую царевну в «гроб хрустальный» и в отличие от немецких гномов, которые «взнесли гроб на вершину горы», спрятали его «под горою». Но и горная вершина никуда у Пушкина не пропала, т.к. в «Коньке» на вершину горы поднялся Иван, о чём говорят стихи: «Вот конёк по косогору Поднялся на эту гору». И при этом поднялся с двумя корытами, из которых условно можно составить один дубовый гроб! Хрустальный же гроб с царевной пушкинский Елисей, как известно, всё-таки нашёл:
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой,
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумлёнными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
“Как же долго я спала!”
И встаёт она из гроба…
Ничего не замечаете? А ведь если царевна встаёт из гроба после того, как он разбился, то и легко понять, что разбился-то он не весь, а лишь сверху, т.е. со стороны крышки! И мы видим, что и в «Мёртвой царевне», которая писалась в одно время с «Коньком» и «Рыбаком и рыбкой», Пушкин в виде разбитой крышки хрустального гроба чётко намекает на некое «разбитое корыто». И это в отличие от сказки братьев Гримм, где хрустальный гроб остался целым, поскольку Белоснежка «открыла глаза, приподняла крышку гроба и сама поднялась в нём жива-живёхонька».
Ну, а теперь проверим нашу версию о разбитой хрустальной крышке и о корыте в привязке к месту, где Иван ловил жар-птицу. Так, установив ранее в подтексте «Конька» это место вблизи Горячеводска, мы внимательно посмотрим, как в «Путешествии в Арзрум» Пушкин вспоминает своё первое посещение этого курорта в 1820-м году: «В моё время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники … били, дымились и стекали с гор… Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки» (5). Подчеркну: «разбитой»! А что такое сама бутылка? А это, как говорит В.И.Даль, «узкогорлый стеклянный сосуд, в коем держатся и подаются виноградные вина». Ну, а если от бутылки остаётся только дно, то ведь тогда абсолютно ясно, что её горлышко ранее было отбито! И в этом случае по оставшемуся «дну разбитой бутылки», да и по слову «стекло», которое прямо перекликается с хрусталём (а о нём Даль говорит, что это «чистое, белое стекло»!), мы вполне можем найти намёк и на хрустальный гроб, в котором лежала мёртвая царевна. А вот верхняя часть бутылки, со стороны которой, собственно говоря, она и закрывается, Пушкиным не упоминается, хотя и к ней смело можно отнести эпитет «разбитая». Т.е. происходит ровно то, что и было у Пушкина с разбитым корытом в его «Сказке о рыбаке и рыбке». И мы понимаем, что именно отсутствующая верхняя часть «разбитой бутылки» перекликается с разбитой Елисеем крышкой гроба. И вовсе не удивляемся их хрупкости, поскольку и бутылка, и хрустальная крышка сделаны из стекла.
Кстати, а насколько уместно черпать воду «дном разбитой бутылки»? Совсем неуместно, т.к. можно порезаться об острые края! И, конечно же, тут прячется очередная намеренная ошибка, сделанная с целью привлечь внимание исследователей, которые в свою очередь и должны догадаться о том, что «разбитое корыто» из сказки Пушкина, хоть и косвенно, т.е. через хрустальный гроб, но всё же перекликается с «разбитой бутылкой» из «Путешествия в Арзрум»! Но никто ничего не замечает и ни о чём не догадывается.
Так, Ариадна Тыркова-Вильямс в своей книге «Жизнь Пушкина» (6) цитирует слова о «разбитой бутылке» без всяких комментариев. Правда её современник Иван Новиков, который, как говорится в аннотации к его роману «Пушкин в изгнании»: «Более четверти века отдал этому роману, потребовавшему внимательного и длительного изучения множества разнообразных источников…», позволил себе немного и пофантазировать, написав о Пушкине 1820-го года следующее: «в нём был жив ещё мальчик, с наслаждением пивший воду источника из берестового ковша или разбитой бутылки; и то, как при этом свежо пахла кора или блестело на солнце стекло, - все эти милые пустяки радовали его и веселили» (7). Однако мы вынуждены поправить Новикова, поскольку ковшик у Пушкина, судя по его намёкам, должен быть не берестовый, а дубовый. А точнее – из коры дуба, т.к. на место ловли жар-птицы Иван привёз всё-таки дубовые корыта и именно из одного из них птицы напрямую и пили, и ели. Т.е. как бы это делали люди, но с помощью не корыта, а деревянного (дубового?) ковшика.
И мы понимаем, что и дубовые корыта из «Конька» - это один из ключей к разгадке подтекста пушкинских произведений, поскольку, хоть и под прямым влиянием русского фольклора, но они всё же произведены Пушкиным из гроба Белоснежки. И при этом возможна следующая последовательность действий:
1. Заметив в сказке о Белоснежке обычный гроб, отброшенный братьями Гримм, Пушкин-Плюшкин не забывает его и, помня из русского фольклора, что гроб может определяться как «корыто другим накрыто», создаёт на этой основе довольно устойчивую перекличку типа «один гроб - два корыта».
2. Желая показать в «Сказке о рыбаке и рыбке» старуху не только жадной, но и кровожадной, Пушкин с помощью двух корыт, образующих в подтексте две части одного и того же гроба, намекает на образ старухи-Смерти.
3. Но при этом он не забывает и про хрустальный гроб Белоснежки, который тут же использует в своей «Мёртвой царевне».
4. Оба же гроба, предназначенных для Белоснежки (т.е. полный комплект из сказки братьев Гримм!), он вносит в «Конька», где гроб, который должен быть хрустальным, размещает на острове Буяне, а обычный гроб под видом двух деревянных корыт оставляет на месте ловли Иваном жар-птицы. И при этом не забывает оставить нам намёк на корыто-гроб в виде сравнения «как убитый».
5. Столкнувшись в сцене ловли жар-птицы с трудностями обзора Иваном будущей добычи, Пушкин раскалывает корыто, представляющее в подтексте крышку гроба, после чего переносит эту разбитость на старое корыто из «Сказки о рыбаке и рыбке».
6. Позднее в «Путешествии в Арзрум» Пушкин, подразумевая Горячеводск как место действия «Мёртвой царевны» и «Конька», скрытно намекает на дубовый гроб словами о «ковшике из коры», а на разбитый хрустальный гроб - словами о «разбитой бутылке». Причиной такого сближения гробов является то, что во время написания «Путешествия в Арзрум» Пушкин активно правил «Конька», в котором оба гроба и присутствовали. И это в отличие от «Мёртвой царевны» и «Сказки о рыбаке и рыбке», которые правке не подвергались и в которых двух гробов, как таковых, не имеется.
7. В противовес гриммовским гномам, которые установили хрустальный гроб на вершине своей горы, Пушкин свой хрустальный гроб с царевной прячет почему-то внизу горы, поместив его при этом в «глубокой норе». Одновременно же на вершине горы в «Коньке» он помещает два деревянных корыта, составляющих из себя как бы один гроб. И причины всех этих перемещений, конечно же, заслуживают отдельного и обстоятельного рассмотрения.
Ну, а пока я отмечу, что в своём «Путешествии в Арзрум» Пушкин не потерял даже и гриммовскую «лачужку», упомянув её в числе других во всё том же Горячеводске. И если в сказке братьев Гримм жена рыбака, проживавшая в лачужке, сразу же просит новую избу, то вот пушкинская старуха в первую очередь просит новое корыто, которое вместе со старым, как мы уже понимаем из подтекста, может составлять комплект гроба! И всё это при том, что её землянка хуже немецкой лачужки! Но при этом нам становится и ясен пушкинский намёк на то, что его старуха, оказывается, не только жадная, но ещё и очень страшная, т.к. с самого начала несёт с собой смерть! Или её предчувствие.
А отсюда нам становится и понятней тоска, которая охватила молодого Петрушу Гринёва после того, как он прибыл в Белогорскую крепость и в первый же день увидел там убогость и как «Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней…» (8). И предчувствия не обманули Гринёва, т.к. впоследствии обернулись кровавыми событиями, связанными и с его поединком со Швабриным, и с восстанием Пугачёва. Ну, а когда мы знаем, что под Белогорской крепостью прячется славный город Петербург, то и догадываемся, что тоска молодого Гринёва в некоторой степени перекликается с той хандрой, которая была у Онегина при проживании в столице.
А теперь подойдём с другой стороны и отметим, что, если старуха из «Капитанской дочки» собралась кормить свиней из корыта, то ведь тогда оно должно быть целым. Кроме того, если мы обратим внимание ещё и на крыльцо, которого заведомо не может быть в землянке, то и поймём, что тут в подтексте имеется прямая перекличка с тем моментом из «Рыбака и рыбки», когда старуха выпросила себе уже не только новое корыто, но и новую избу. В то же время, если Пушкин рядом с корытом упоминает ещё и свиней, то это же намёк на всем известную пословицу «Было бы корыто, а свиньи найдутся»! А ведь через свиней, которые появились рядом со старухой и её корытом, а также через Белогорскую крепость, под которой прячется Петербург, у нас появляется возможность хоть немного разгадать странности с пушкинским «свинским Петербургом». И действительно, довольно резким выглядит переход от одического возвеличивания Петербурга в «Медном Всаднике», написанном осенью 1833-го года, к словам «свинский Петербург» из двух писем жене в 1834-м году: «Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?» (9), и «подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу» (10).
Ну, а теперь конкретней о целых корытах. Как известно, из первого в «Коньке» клевали жар-птицы, а вот о целевом использовании второго корыта, подаренного старухе золотой рыбкой, Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке» ничего не поведал, хотя и протянул ниточку в Белогорскую крепость, где старуха кликала к корыту свиней. Так-так-так: в «Коньке», выходит, из корыта кормились птицы, а в «Капитанской дочке» - свиньи! Ну, а тема свиней и корыта, повторю, давно известна нам через пословицу «Было бы корыто, а свиньи найдутся». Но знал ли Пушкин эту пословицу? Конечно, знал и осенью 1833-го года даже упоминал её в письме, когда писал о кокетстве своей жены (11). Однако эту же пословицу о корыте и свиньях Пушкин прошлой осенью употребил и в своём «Дубровском», поскольку её произнёс кучер Антон, встретивший Дубровского и говоривший ему о Троекурове и его гостях (12).
Но почему одну и ту же пословицу Пушкин применяет к совершенно разным людям? Ведь сам же ранее писал «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», а вот тут вдруг взял да и сблизил злонравного Троекурова и свою прекрасную жену! Нет, что-то тут не то. Одеваю очки и смотрю глазами следователя. Так-так-так… А почему Пушкин не только сократил текст пословицы, но при этом ещё и исказил его? Ведь эта пословица в полном её виде, как говорит В.И.Даль, звучит: «Было б корытцо, да было б в корытце, а свиньи найдутся». А у Пушкина в обоих случаях почему-то: «Было бы корыто, а свиньи будут». Правда, сокращения пословиц дело обычное, но почему вместо слова «найдутся» Пушкин пишет «будут»? Подумаем, а пока попробуем разгадать смысл применения данной пословицы к Наталье Николаевне. Вот отрывки из письма к ней: «Смотри: недаром кокетство не в моде… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели…, легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут».
Немедленно смотрим место и дату этого письма: село Болдино 30 октября 1833-го года. А что в это время пишет Пушкин? А до 4 ноября он продолжает писать «Сказку о мёртвой царевне», где называет царевну, которая и так «всех милее, Всех румяней и белее», ещё и словами «моя душа». А что же писал Пушкин своей жене незадолго до приезда в Болдино, т.е. 21 августа 1833-го года? А он писал ей следующее: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете – а душу твою люблю я ещё более твоего лица» (13). Т.е. свою жену Пушкин, как мы видим, сближает с будущим образом мёртвой царевны (несравнимая красота, душа, зеркало и т.д.). А вот в момент непосредственного написания об этой же царевне он почему-то умудряется сближать Наталью Николаевну с каким-то корытом, к которому под видом «холостых шаромыжников» стремятся некие свиньи! В чём дело?
А дело в отброшенной Пушкиным средней части пословицы, состоящей из слов: «да было б в корытце». И ведь действительно, не корыто же, которое само по себе несъедобно, обычно привлекает свиней, а в первую очередь - его содержимое. Ну, а поскольку мы, уже откопав пушкинскую связь «корыто-гроб», знаем, что именно в гроб и была помещена та сказочная царевна, с которой Пушкин ранее сближал любимую жену, то нам и становится понятней намёк на то, что сравнивать-то Наталью Николаевну нужно не с самим «корытом-гробом», а с его содержимым! А точнее – с той прекрасной царевной, которая была в этом «корыте-гробе» и за которой прибыл королевич Елисей. Правда, тут с Елисеем возникает интересная проблема: а уж не является ли он той «свиньёй», которая стремится к такой приманке, как мёртвая царевна, лежащая в своём условном «гробу-корыте»? Тем более что Елисей долгими поисками невесты более оправдывает применение Пушкиным в конце данной пословицы слова «будут» вместо слова «найдутся». И тем более, что в единственном числе «найдётся» прямо перекликается со словом «сыскаться» («И жених сыскался ей, Королевич Елисей»). Хотя, конечно же, не надо забывать и то, что вокруг гроба царевны три дня были ещё и холостые богатыри, которые в свою очередь, хоть и косвенно, но тоже могут претендовать на условное звание «свиней» или «холостых шаромыжников», т.к. ранее все они уже сватались за царевну. Правда, за живую…
А вот когда сокращённую и немного переделанную Пушкиным пословицу в виде «Было бы корыто, а свиньи будут» говорят в «Дубровском» в отношении злонравного Троекурова, то мы и должны понимать, что тут речь идёт уже о другом, отнюдь не хрустальном, а об обычном деревянном «корыте-гробе», в котором в конце концов могут очутиться все гости своенравного помещика. И в том числе - жадный помещик Спицын, которого сам Троекуров назвал «свинья свиньёй». И, конечно, исправник, поскольку его упомянул кучер Антон рядом с пословицей о корыте и свиньях. Вероятно, возможно, отнести к «свиньям» Троекурова и сидящую за его столом вдову Глобову. Ну, а после того, как Пушкин в 1834-м году прочитал «Княжну Милушу» Катенина, где волшебница превращает в дикого кабана главного героя Голицу, то нельзя исключить и то, что под понятие «свиньи» может попасть и какой-нибудь пушкинский герой, в целом относящийся к разряду положительных. Да, собственно говоря, и сам о себе Пушкин мог сказать «свинья свиньёй», когда писал в письме: «Русской человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать» (14). Или шутливо написать о художнике Гензерике: «Как он умел эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия» (15). И при этом мы должны научиться отличать нормальных «свиней», от тех, которые мешали Пушкину «жить между пасквилями и доносами».
Ну, а в «Коньке» пушкинский герой, в целом относящийся к разряду положительных, это, конечно же, Иван. И если посмотреть, что стих о нём «А Иван, кряхтя, подлез» изначально звучал как «Иван-дурак подлез», то сразу же и возникает вопрос: а откуда же при правке появилось слово «кряхтя»? Для ответа смотрим, что Иван готовится к ловле жар-птицы, которой, как мы уже знаем, будет та птица, под маской которой спрятана графиня Воронцова. Ну, а где ещё у Пушкина кряхтящий персонаж, готовый схватить героиню с основным прототипом в лице Воронцовой? Ответ таков: в пятой главе «Онегина»! И вот оттуда соответствующие слова о Татьяне Лариной: «Она, взглянуть назад не смея, Поспешный ускоряет шаг; Но от косматого лакея Не может убежать никак; Кряхтя, валит медведь несносный» (16). Ну, а далее этот кряхтящий медведь «хватает и несёт» героиню к Онегину. Хватает жар-птицу и кряхтящий до этого Иван. Правда, в присутствии других птиц, которые ничего при этом почему-то не замечают. Само же слово «валит» в отношении медведя заставляет нас припомнить поговорку из Словаря Даля: «Привалил, как свинья к корыту» и при этом допустить, что и Иван может быть не только под образом медведя, но и под образом какой-нибудь пушкинской свиньи. Но это уже отдельная тема.
А возвращаясь к теме корыта, мы, конечно же, должны заметить на будущее и такое выражение из Словаря Даля: «Мудреное дело корыто: кто не знает, кораблем назовет!». Ну, а поскольку нам уже знакома связка «корыто-гроб», то мы и внимательнее отнесёмся к тому, что у Пушкина в «Медном Всаднике» по затопленным улицам Петербурга плывут «гробы с размытого кладбища». А видя эти плавающие, как корабли, гробы с мертвецами, мы не пропустим и загадку от В.И.Даля: «Гроб плывет, в нем мертвец поет?», в которой под мертвецом подразумевается пророк Иона, бывший в чреве кита три дня. Ну, а поскольку этот кит, в отличие от кита из «Конька», всё же действовал «по Божьему веленью», то и претензий к нему заведомо быть не может. Ну, а когда в том же «Коньке» мы видим, что именно царь является собственником двух корыт, одно из которых, как мы выяснили, может быть разбитым, то становится ясной и перекличка между этим царём и старухой из «Рыбака и рыбки», собственницей таких же двух корыт. И при этом высвечивается намёк на то, что царь, как и старуха, мог начать своё царствование прежде всего с понятия «гроб», несущего с собой смертоубийство. Но вот вопрос: «А где же в “Коньке” это убийство спрятано?», я пока оставлю открытым, чтобы дать вам, дорогие читатели, возможность самим найти соответствующие намёки. А их, я подскажу, целых два!
В заключение же отмечу, что от «корыта-гроба» идёт довольно мощное направление ко всем пушкинским гробам, несущим с собой тему смерти. И в частности, смерти Кочубея, где на месте его казни «на телегу подымали Два казака дубовый гроб» (17). Производитель же всех этих дубовых, сосновых и иных гробов нам хорошо знаком по Адриану Прохорову, гробовщику из одноимённой повести Пушкина.
Примечания.
1. Сборник народных сказок Афанасьева, №419.
2. 1-я редакция сказки.
3. 2-я редакция из 4-го издания.
4. ЦС 280,638.
5. ПА 447.16.
6. М., «Молодая гвардия», ЖЗЛ, 2004, т.I, с.244.
7. И.А.Новиков «Пушкин в изгнании», М., «Советский писатель», 1962, с.34.
8. КД 296.20.
9. Пс 947.22 около 29 мая 1834г., из СПб.
10. Пс 951.50 от 11.06.1834г., из СПб.
11. Пс 854.9 от 30.10.1833г. Болдино.
12. Д 174.20.
13. Пс 838.34.
14. Пс 773.2 bis.
15. Пс 1193.42 от 11 мая 1836г. жене из Москвы.
16. ЕО V 13.5.
17. П II 445.