… Гончих Псов еще не было, Кассиопея проступила, но тоже не сразу, позже, уже у Клязьмы, когда концами лыж коснулся и уперся в тень дуба, - остановился, задрал голову и тут только увидел ее «W». Сначала же, от мастерской и до первой дренажки, на всем небе только и были что мерзлая половинка месяца да большая яркая звезда. И звезда была такая раскаленная, такая автогенная, что мерещилось ее шипение из мерзлоты космоса… В общем, такая автогенно-шипящая звезда, какая, должно быть, волхвам бессонницей путь освещала. Правда мои примитивные знания астронома не дают причислить эту звезду к каким-нибудь сверхгигантам, а всего лишь к домашним планетам нашей домашней системы, имя которой Венера. И еще, пока шел, кроме месяца и Венеры вспыхивали внизу неба, чуть левее и почти за спиной, круглые пиротехнические вспышки, - пыхали над крышами нашего приземистого города, сначала «пых» - потом «бух» (как у Толстого в «Войне и Мире»). После второй дренажки, когда уже шел меж редких деревьев, бледными сахаринками стали проступать и другие звезды, Венера и месяц сияли на прежнем месте, а вот пиротехнические шары пыхали уже правее. Я и говорю - какой же это город, если вспышки, пыхавшие слева, за двадцать минут ходьбы переместились направо, - село-город у нас, вот это что!
… Уперся лыжами в рукастую тень дуба, та в рукастый дуб, за рукастым дубом и под снегом Клязьма, за Клязьмой заклязьмье - с кабанами лосями и охотниками, и какой-то еще заброшенной в лесу церковью (не видел), за заклязьмьем… - хрен его знает, не бывал, над головой W-Кассиопея, правее мутным пятнышком Плеяды, Вега-звезда тоже появилась, точка самолета подмигивающей звездочкой вошла в Большой, задравшийся от березы торчмя ковш и проколола его, креном и во всю стать растопырился над Клязьмой Орион... - и всякое другое, название чему уже забыл, а вот Гончих Псов еще не было…
Когда один стоишь вот так - концами лыж в тень дуба, при луне и под звездами, да еще при морозе в -28, непременно должно в ближней близи треснуть дерево. Короче, раз уж чеховское ружье я зарядил, то пусть оно и шмаляет со стенки! И я вздрагиваю, сейчас вздрагиваю, когда тычу в клавиатуру…, «у нас деньги еще есть?!», - спрашивает жена…, дрожь звоном отдает в голову…, какие деньги, причем тут деньги…, «только на раз!?» (снова она)…, «ну, может, на два!» (я)…, но вообще я про дерево, оно должно вот-вот треснуть, «денег - на два похода в магазин» (я себе), точно - трещит!!!, вот натыкиваю - «тре-сну-ло», слева-справа-сбоку-сзади - неважно, треснуло, как боек револьвера вхолостую у виска…, - разве же можно про деньги в такую минуту!!!!…
- Не-е-е, нельзя, - сказал Вовка-охотник, - нельзя им сюда, они и не переходят, умные они.
Неделю назад, еще до луны, но тоже по темноте, пересеклись с ним под этим же самым дубом. Я - такой художник на лыжах и с лампочкой во лбу, и он - такой охотник на снегоходе с фарой, отдельным на проводе прожектором, ружьем и тоже с лампочкой во лбу. Поздоровались, разговариваем и головы набок держим, чтоб не слепить друг друга. Я тогда и спросил про лосей - не переходят ли на эту сторону. Вовка же охотник тогда сначала удивился, сказал: - Во бл@!, а, чё это ты тут делаешь?! - (в смысле в темноте) потом уже ответил про лосей, - не-е, - сказал, - две косули перебежали и где-то бродят поблизости, и лисы, - сказал, - всегда тут есть, а вот зайцев нет. Насчет зайцев я усомнился. Я-не-охотник стал задавать глупые про охоту вопросы, Вовка-охотник стал глупо-старательно на них отвечать. Так я узнал, например, что борзятники не называют своих гончих сукой или кобелем, а называют суку выжловкой, а кобеля выжлецом, и гончих этих они наганивают (ударение на вторе «а»). Какие словечки-то старо-давние, завораживающие! И я в темноте под дубом, прям как писатель, мысленно извлек блокнотик (например, из-под шапки своей лыжной) и мысленно записал в него эти словечки, вдруг сгодятся, - боже, как же они хороши: выжло-о-вка, нага-а-нивать…!!! И вот же, сгодились! Вовка-охотник, не переставая говорить, слез со своего снегохода, слез в мою сторону, и стал сначала ковыряться в нижней части своих толстых верхних одежд, потом чуть, присев в коленях, стал ковыряться уже в верхней части своих нижних толстых одежд…, потом замер, и у самых моих лыж нежно зашкворчала в снег его теплая струя, а в свете его лампочки заклубился нежно-пар. Я чуть переступил лыжами в сторону. - Не ссы, не обоссу! - сказал Вовка-охотник. Я мужественно (невидно в темноте) улыбнулся. - Когда-нибудь слышал, как борзые гонят? - не разгибаясь и плавя снег все ближе к моим лыжам, спросил Вовка-охотник. - Нет. - сказал я и машинально отступил лыжами еще. - Ну да, - сказал Вовка-охотник, - у вас же моряков и праздник после нас погранцов! - Здрасте! - сказал я, - сначала у нас, а потом уже у вас всех остальных. - Долбанулся, что ль! - возмутился Вовка-охотник, но другими глаголом, - у нас погранцов в мае, а у вас моряков аж в конце июля! - Сам ты долбанулся! - ответил я тем же, другим глаголом, - правильно-то считать от нашего Дня-ВМФ-Праздника, сначала у нас моряков в июле, а потом уже у вас остальных: и у погранцов, и у танкистов, и у доярок с шахтерами! - Ну, бл@, даешь! - сказал Вовка-охотник, - причем здесь доярки, они же не служат!? - Да ладно, Вов, - сказал я, - прими без бл@ за норму…, мы ведь не знаем в точности, каких подвигов насовершал ваш Карацупа-герой!!! - Карацупу не тро-о-жь, - бережно стряхивая в снег последние капли, протянул Вовка-охотник, - Карацупа хороший собачник был…! Потом он застегивался, а я вспомнил про арендаторов, которые, не успев еще толком вселиться на первый этаж под моей мастерской, уже иссверлили желтыми отверстиями весь снег у своих входных дверей, и подумал «не-е-е…, такой народ не возьмешь»! - Не-е-е, лоси тут никогда, - застегнувшись и оправившись, продолжил Вовка-охотник, - только за Клязьмой…, косули да, переходят, но тоже редко, а зайцев нет.
… Интересно, если младенец почти все уже понимал в первые минуты, то ему, наверное, жалко было столпившихся возле его люльки парнокопытных и других, молчавших и выпукло смотревших на него покорно-печальными глазами, - их животный век при человеке короток, как и век случайно забредших на эту сторону косуль. Кошкам и собакам в этом смысле свезло, и свезло конкретно, особенно кошкам.
… Обратно шел и ловил свою бледно-лунную тень (месяц и Венера светили в спину), - старался идти так, чтоб лыжами на нее наступать. Шел и о всяком думал. О младенце, о косулях, о весне - будет ли разлив, о Чехове, который запросто мог купить в магазине наган и поехать с ним на Сахалин, о заправщиках на заправках - сколько за день набирают медяками, один раз о жене своей подумал - почему, например, чужим женщинам прощается все, даже целлюлит, а своей единственной не прощается и самая малость, даже снежинка, растаявшая у нее на ладони (не успел сфотографировать), и о чужих женщинах, естественно, подумал, и ни один раз, последним, что о них подумал…., в общем, ничего нового в последней мысли не было. Шел, смотрел на шевелящуюся под лыжами тень свою и вдруг еще так подумал - а если какая другая тень, большая-лохматая, сверху и на мою!!! Чудовище, например, заклязминское!!! Ведь у меня почему-то спрашивают - не боюсь ли я тут по темноте ходить! Есть, конечно, маленько, но совсем маленько, а вот заклязьминское чудовище - не маленько, боится по полной, не переходит сюда. Тогда, может, лось какой, сильно обиженный - из заклязьмья сохатый и на меня! И я тогда - «а-а-а-а-а-а» - в снег!!! Кричу, то есть. И это «а-а-а-а-а» озвучивает непременное в такой ситуации (так утверждают) слад-шоу о всей моей прежней жизни, начинающее мельтешить перед моими глазами. Лось в упор смотрит на меня, затрамбованного с поломанными лыжами и поломанными палками в снег, глаза его печальны, в них стынет смертная тоска, из его ноздрей клубится нежно-пар (как вокруг Вовкиной лампочки), нежно-пар слегка обогревает мое тускнеющее лицо, и мне хоть и напоследок, но смертельно жалко его четырехкопытного - зачем он сюда перешел?!! А слайд-шоу все продолжается и продолжается, все мельтешит и мельтешит...: - открывается дверь, холодный воздух белыми клубами по полу, «корова отелилась» - говорит отец..., борт громадного танкера смещается в сторону - на его месте громадная айвазовская луна..., влажные губы неопределимого вкуса - в голове пожар..., пьяный пожарник топырит руки, на его голову рушится мой холст - горит моя мастерская..., Сашка-хирург вонзает в мою вену шприц - я начинаю проваливаться в сон…, «а-а-а-а-а-а» слабеет, затихает, густеет на морозе, но, засыпая, я собираю последние силы в свой мизинец (пусть будет левый), шепчу Сашке «погоди», жму мизинцем на «удалить» и, наконец-то, удаляю несколько слайдов, мучивших меня всю мою жизнь, а самым последним усилием давлю на «сохранить» - и сохраняю все оставшиеся навсегда.
Шел - думал так, много еще чего из сохраненного поудалял, кое-что подфотошопил, думал, думал и вдруг остановился, как вздрогнул от выстрела - остановился, как от треска дерева, как от тени лохматой……., «а-а-а-а-а… - а остался ли дома коньяк, от тех двух бутылок, что привозил на Новый год интернет-друг из Новосибирска, вторую вроде не допили»?!!!
… Перед тем как сесть к компу и натыкать эти буквы, я нашел вторую бутылку, в которой и оказались последние полторы-две рюмки. Разом выпил, и мне тут же захотелось…, впрочем, мне этого давно и нестерпимо хочется, мне этого и на лыжах хочется, и в мастерской, когда работаю, хочется, и дома, когда сплю, и сейчас, когда тычу в клавиатуру, - мне давно хочется, чтоб на всю лоджию, а лучше на полнеба, чтоб полыхнула сверх-новая, чтоб натыкать об этом пока тычется, засвидетельствовать хочется, и потом лампочку из патрона выкрутить и смотреть в темноте на небесный сполох, а после ходить по улице ночами и приставать к каждому встречному, указывая в небо, - «видал…, сверх-новая!!!», вынимать лампочку из кармана и приставать дальше - «видал..., лампочка!!!»…
Потянулся к двери лоджии, чтоб прикрыть (тянуло от нее), но не удержался и наоборот открыл на всю и выскочил босиком на лоджию, сдвинул по веревке заиндевелую хрустящую простыню и посмотрел…, - за гаражами сквозь дымку тумана тускло мерцали двумя точками Гончих Псов обыкновенные две лампочки, обыкновенных двух фонарей .....
06.01.2017