Храм содрогался от близких разрывов мин, падала штукатурка, которой «богоборцы» замазали когда-то стенные росписи. Известь обсыпАлась, белой порошей летела под затертые, замызганные вОроты шинелей, ватников, въедалась в глаза, покрывала как пеплом головы пленных воинов. Звено самолетов, по звуку моторов – не наших, низко прошло над селом, церковью, и вскоре земля снова задрожала болью от рвавшего ее тело смертоносного железа. Из-под купола упал большой кусок цементной заплатки, и высоко, так высоко, что показалось Комдиву, будто отверзлось Небо в ответ на бессмысленную жатву смерти, открылся Он. В ослепительной синеве красок, парЯ в звенящей недосягаемости, Христос распростер Свои пробитые гвоздями руки над согнанными в храм людьми.
Где-то стонали раненые. Кто-то испускал свой последний вздох.
Пересохло горло, растрескались губы.
- Пииить... Пииить, - молили о живительной капле страждущие.
Кто поднес ему в ладонях снега, присыпанного сажей от полыхавших вокруг пожаров и собранного в ложе узкого церковного оконца, - он не знал. Просто боец, один из состава роты перемешавшихся частей, вошедших в Тарутино с передовым полком его дивизии.
Болела голова. Она давно болела. Не прошла бесследно контузия на Финской, как новый удар противника, подобравшегося со спины и потому не замеченного в горячке боя, выбил землю у него из-под ног. Мир закружился, заволокло пеленой глаза, поплыли куда-то вдаль мост, река, ставший грязью рано выпавший призрачный снег и разбитый одиночный орудийный расчет...
- Где мы, боец?- очнувшись от забытья и распахивая плохо слушающейся рукой ворот с петлицами полковничьих шпал, спросил комдив.
- От моста вас принесли, товарищ полковник. В плену мы. Немцы дальше пошли. Самолеты давеча у Корсаково наших….. , - красноармеец замолчал, давя подкативший к горлу комок.
Комдив огляделся, вспомнил, как несколько дней назад с полковником Великорецким они только и успели подняться на колокольню этой церкви, договориться о расстановке оставшихся орудий, отметить огневые позиции... 312-я,которая должна была выйти к Протве, подошла остатками только одного полка подполковника Буркова И бойцов тех в полку том больше оказалось, чем в двух из 17-й. Но нечем уже было отстреливаться. Отходили к Тарутино вместе, оставляя арьергарды, заслоны, ненадолго задерживая противника. Давая возможность отойти пока оставшимся в строю. По-прежнему не было радиосвязи со штабом армии. Последний делегат-посыльный, полковник Алешин, ушел туда еще днем девятнадцатого.Из Каменки больше никто так и не пришел. А двадцатого октября во второй половине дня с передовым полком комдив вступил в Тарутино, где снова на короткое время встретил командира пятьдесят третьей стрелковой.
После двухсуточных боев уставшими и голодными были солдаты, тащившие на себе увязАвшую в непролазной грязи, в отсутствии горючего и снарядов ставшую бесполезной «матчасть». Только и успел радировать, что вышли на новый рубеж, выслушать истерику начштаба армии Боголюбова с приказом: снова идти и занять позиции у Протвы. Спорить не стал, 1314-й полк отослал на Боево с поставленной в штабе армии задачей. И думалось лишь, чтобы только увидел,только бы успел прочесть донесение в штаб фронта Соколовский; чтобы смог понять всю тяжесть сложившейся оперативной обстановки. Немного стало спокойней, когда узнал, что недалеко, у Каменки – часть бригады из корпуса однокашника Степана Гурьева. Оттуда передали, что их разведка наблюдала скрытно просачивающиеся по лесу от Воробьев в сторону Тарутино мелкие группы вражеской пехоты.
Не успел переговорить со Степаном, запоздало предупреждение. Пропала снова связь, на окраинах села завязался бой. И вот теперь он, командир дивизии, беспомощным пленником лежит на полу той самой церкви, где полковник Николай Великорецкий, отчего-то затосковав по дому, рассказал ему, полковнику Козлову о том, как тайно встречался в тюремном замке со своим арестованным отцом-архиепископом. Странной в зловещем знамЕнии показалась тогда ему неземная печаль, застывшая в глазах товарища.
В зареве пожарищ, грохоте разрывов, автоматных очередях, ставших очень редкими к сумеркам с нашей стороны, угасал 123 день великой войны. Его скорбные отблески отражались на одежде святителя Николая, открывшегося из-под слетевшей штукатурки на одном из столпов. Он же был и в нижнем ряду иконостаса, справа от Христа.
«Это его Храм», - подумал полковник. И вспомнился сразу другой. Его родной, только что отстроенный, куда мама ходила на Пасху освящать нехитрую крестьянскую праздничную снедь, тоже – Николаев. С очередным приступом головной боли и помутнением в глазах припомнилось и другое. Как с гиком парни и девушки из сельской комсомольской ячейки, которой он руководил тогда, крушили еще не потемневший красками иконостас, выносили Голгофу, жгли тяжелые большие книги, содрав украшения с кованых окладов-обложек. Как утром рано проснувшееся село увидело, что выпавший ночью снег укутал развалины храма, закрыл обезязыченые колокола, пепелище из икон. И только с полуразвалившегося столпа вот так же, как сейчас на сбившихся у его ног пленных, молча смотрел на остывавшее душами село Николай «Мирликийский».
А на другой после взрыва Храма день мать собрала ему узелок с небольшим запасом еды, несмотря на протест, перекрестила, и ушел он в Могилев. Оглянулся с дороги на оставляемый дом. Под немым укоряющим взглядом святого, смотрящего вслед, поспешил отвернуться, зашагал навстречу новой своей судьбе…
Холод, проникающий под почти не согревающую одежду, вновь привел в чувство. Пленные жались друг к другу, в надежде сохранить оставшиеся крохи тепла, но высокий каменный храм стыл вместе с закрытыми в нем людьми. Комдив приподнялся, держась за индевевшую стену. Качнула слабость после ранения, ушел предательски из-под ног изразцовый церковный пол.
- Товарищ полковник, вам нельзя еще подниматься. Лежать нужно, - сказал сидевший рядом красноармеец. Потом встал, протянул комдиву руку.
- Обопритесь на меня, Петр Сергеевич, выдюжу. Вы не помните меня? Я - Федор. Федор Лобан, из первого стрелкового. Комполка в ваше боевое охранение меня отрядил, как только в село вошли.
- Ты вот что, боец Лобан. Помоги мне дойти вон к тому столпу, - показал полковник Козлов туда, где образом проступал архиепископ далеких и мало кому ведомых Ликийских Мир.
И вот они подошли к фреске: два воина, скованные неволей. Командир вторично за месяц погибшей дивизии, и подчиненный. Тошнота и головокружение на какой-то миг оставили ноющее тело комдива. «Так близко», - подумал он. «А ведь уходил я из дому тогда, святой,от тебя. И первую любовь оставил, и землю. Воином стал. Но ты нашел меня снова…. Молчишь? Я молчать не буду, не обессудь. Мне бойцов согреть нужно. Тогда по дури, по молодости жег. Не о себе сейчас думаю, о них».
Полковник посмотрел на оборванных, сидящих, лежащих вповалку в храме солдат. За два дня, пока он находился здесь, пленных прибавилось. Были они не только из его дивизии, но и из пятьдесят третьей и 312-й. Всех их, помимо, и даже больше голода и жажды, одолевал леденящий холод.
- Федор, вот тебе боевое задание: найди трут и кресало. Возьми кого покрепче в помощники. Иконостас разбирать будете, огонь разведем. Людей обогреть надо. Плен – еще не смерть. Жить будем, - убежим, а нет, - и в плену Родине послужим. Без пререканий с командиром – исполнять!
Не было безысходности. Не было апатии. Не было сожаления. Лишь горький упрек самому себе, вынужденному губить память о славе предков для спасения вверенных ему судьбой жизней,когда поднес к кусочкам порушенного иконостаса огарок свечи с хрупким пламенем.
В глубине храма уже потрескивали резные деревянные иконостасные украшения образОв. Опираясь спиной на колонну, полковник Козлов видел, как преображаются лица пленников, отогреваемых теплом намоленной за больше чем век сухой древесины. Потом решился и снова обернулся к лику святого. Почему то вдруг опять вспомнился полковник Великорецкий и то, как они пришли вместе в этот Храм для рекогносцировки. Тогда Николай стоял здесь же, смотрел и как будто знал, что под слоем штукатурки спрятан до времени от глаз людских Чудотворец. И как пытался он сам разобрать, и понять, что же едва слышно шептал комдив. Только в память занозой засело: «Сего ради стяжал еси смирением высокая». Да еще после признания на колокольне подумалось, что таким, наверное, был и его родной отец.
Подошел Федор Лобан, не решаясь вначале отвлекать будто задремавшего командира. Потом все-таки отважился, тронул за рукав шинели:
-Идемте, товарищ полковник….
Куда-то далеко за Корсаково ушел двое суток не стихающий бой. Теперь уже стены храма гасили звуки далеких разрывов. По-прежнему на израненную землю падал октябрьский не то дождь, не то снег. Снова пришло забытьё…
Петр Сергеевич проснулся будто от холода, вновь заставившего работать уставшее сердце. Кто-то невидимый и неузнанный, прикосновениями прохладных ладоней унимал ноющую боль и гудящий в его голове колокол, когда вдруг из полутени разрушенного алтаря, с полными тепла и света глазами, пасхально-радостный вышел полковник Великорецкий.
- Николай? Ты как….
- Петь, я с отцом пришел. Он встретил меня сегодня вечером в Корсакове. Немцы над нами пять часов самолетами... каруселью. Потом захватили штаб. Вместе с бумагами.
-Ты?!
- Нет, не сам... Смерти нет, Пятро. Нет… Там - весна… И Времени там тоже… нет.
- Коль, я иконостас… ты прости, если можешь. Мне теперь их совсем в другой бой вести, - кивнул в сторону спящих солдатиков полковник Козлов.- Не о себе думал.
- Петр, он просил передать…
-???
- Он не сердится на тебя. Николушка наш. Вот, держи, - и Николай Великорецкий положил в раскрытую ладонь комдива кусочек пересохшего артоса. - «Кто обречен на смерть, иди на смерть, и кто под меч, - под меч; и кто на голод, - на голод; и кто в плен, - в плен". Не ломай себя, Пятро. Ни за что не кори. Костлявую не зови раньше срока… До встречи, брат. До скорой встречи…
Последних слов полковника комдив почти не расслышал. Проводив взглядом бесплотные тени Великорецкого и его отца-священника, уходившие навечно по дороге к тому, где больше нет ни печали, ни боли, ни войны, снова посмотрел туда, где в полутьме проступал со столпа образ святителя Николая. «Он не сердится на тебя. Николушка наш. Не сердится»…
Утром со скрипом отворилась, запертая кованым засовом, обитая железом церковная входная дверь. Охранники выгоняли пленных, строили в колонну, прикладами поднимали с пола ослабевших. К полудню бредущие под конвоем уже были на Варшавском шоссе. Среди снегов ранней зимы 1941 года, вместе с остальными пленниками, от тарутинского храма Николая Мир Ликийского чудотворца, огибая столб, отмечавший нерушимость Родины в далёкой войне 1812 г., начал путь к своей, уже недалёкой Голгофе, командир 17-й стрелковой дивизии, полковник Петр Сергеевич Козлов.
P.S.:даты и время, указанные в рассказе, условны.Хронология реальных событий относительна.Упомянутые имена, фамилии,судьбы, топонимы - настоящие.