И мертвым ты предстанешь перед глазами
В первый день распития бузинного вина.
Высокие конусообразная башня оломоуцкого кафедрального собора, облепленная тонкими наростами, словно чешуйками дракона, проникает крестом в высокое небо. Словно маленький ребёнок создаёт замок на берегу моря из песка - так льётся из-под невидимых ручек шедевр - струится узор Вацлава с неба до земли.
В центре душно, пыльно и скучно. Веселее в чистой комнате с желтыми занавесками и двумя кактусами на деревянной восьмипольной тумбочке. И лишь любопытство заставляет подняться по двенадцати каменным ступеням Костёла Святой Марии: провести пальцем по железным узорчатым цветам, припаянным незаметными болтами к массивным высоким дверям, посчитать ступеньки, по которым поднимаешься, спуститься вниз. Там, над тобой, статуи святых, сгорбившихся под тяжестью золотых венков, держащие посохи, каменными взглядами взирают на шумные улочки, закатив глаза. Подразорванное на пять частей остроконечное перо в руках неизвестного, замершее в воздухе, диктует ноты и ритм строк в голове. Пахнет вкусно свежей выпечкой на выходе из короткого туннеля-змеи с психоделическими аэрографиями, тихо соприкасаются трамвайные колёса с путями. Налево пойдёшь - не знаешь, куда попадёшь. Пути вправо идут - печали сворачиваются тёплым комком под левым ребром. Домой вернёшься - заблудишься, как в латвийском лесу на три часа - развилка, а на стене лепнина чёрной кошки без головы, ступающей плоскими лапами на границу между мощеной улочкой и плоским боком здания.
Вернёшься ли?
Любопытство заставляет перейти через дорогу, словно отсечь голову неизвестному символу, отрубить, отодрать с длинной шеи и выкинуть в стоящий рядом мусорный ящик.
А прямо идёшь - в начало сказки города старого окунаешься. В храме святого Мориса леденящая прохлада высоких каменных колон обдаёт замерзающее тело, покладистый ангел у входа просит положить в железную миску кроны. Оконные мозаики пестрят тёмными цветами, а слетевшиеся на органную музыку божества с короткими крылышками замирают в ожидании предстоящего выдоха чуда. Нельзя позевать, засмотревшись на небо, пестрящее стаями птиц: трамвай шумит, пока малыш беззвучно стучит маленьким кулачком в деревянную дверь одного из соборов в десятки раз выше него. Стучит и не слышит ответа, словно достучатся невозможно до «свыше». Разноцветные горшочки выставлены на бортиках окон цветочных магазинов, и в огромной белой вазе, словно в коралле, распутается куст лилий с белыми лепестками. Крадешься дальше - увидеть бы фонтан Меркурия. И на холоде старик убирает в переноску мелкую собачонку с прикушенным высунутым языком. Шкаф-дядечка поправляет длинные волосы, поглощая тонкой пластмассовой ложечкой розовый шарик мороженого из трубочки. Крошка-дочь в розовом пуховике и штанишках оглядывается по сторонам, держа точно такое же в правой руке. Странно выглядит женщина, облокотившаяся на серый кривой фонарь в середине широкой улицы. Записывает, чтобы не забыть, не потерять воспоминание, теряющееся в ящиках ветшающей памяти. На верхней площади влюблённая пара целуется у колонны святой троицы. В часовню не зайти.
И на обратном пути не смотреть по сторонам - под ноги - не споткнуться. Поесть бы за день, а в кошельке четыреста пятьдесят, сосиска, всего лишь, сорок, а ты не ешь их. Замерзаешь. И глупым кажется смотреть на витрины, а не вокруг. Сам таким же был. И когда в последний раз кидал монету кошке на Садовой в родной стране, а Чижику в чужом городе?
Ослепшие, но молодые, с людьми-поводырями в чёрных масках, идут жители, исследующие путь раздвижными тростями.
Зрячее они в жизни, чем ты, мой друг.
Витрины.