Люди

(Литературный сценарий по рассказу В. Максимова «Мы обживаем Землю». В сценарии использован отрывок рассказа Суцкевера «Зеленый аквариум» в переводе С. Некрасова)

Из затемнения: серая осенняя вода, гудок парохода, титры на воде и в небе. Течение реки сильное: струи, водовороты.
Река довольно широка и извилиста, по берегам таежная глухомань: берега то высоки и обрывисты и поросли соснами, готовыми кое-где рухнуть в воду; то понижаются к излучинам, и тогда лес отступает перед намытой косой. Пасмурно.
Справа по борту, на косе, почти у самой воды, спиной к ней сидит мужчина. Он совсем близко, мы медленно плывем мимо него. Коротко остриженные волосы заметно поседели, голова небольшая, сильно сдавлена с боков, отчего кажется правильно прямоугольной формы. Одет он в поношенный, но добротный и аккуратно зашитый во многих местах ватник и такого же вида ватные штаны. Сидит он, подобрав под себя ноги, поэтому обувь разглядеть сложно. На коленях у него вещмешок. Похоже, что мужчина…точно, он, сидя в одиночестве на берегу, никуда не торопясь, шьет, то ли дырку в мешке зашивает, то ли пришивает к мешку что-то. Мы проплываем мимо; и опять все те же берега…
И вдруг снова по правому борту, на очередной косе, опять совсем близко, еще мужчина. Он лежит в спокойной позе на боку, головой к воде, почти у самой ее кромки. Под головой вещмешок. Одна рука под щекой, другая   вдоль тела. Мужчина белокур и тоже коротко стрижен, он моложе первого. На нем полинявшая, почти песочного цвета гимнастерка; галифе выглядят куда новее, чуть согнутые в коленях ноги обуты в кирзовые сапоги, одна портянка вылезает из-за голенища.
И опять мы проплываем совсем близко; а дальше все та же таежная река, тот же лес.
Вдруг опять человек на косе. Это парень лет восемнадцати, стриженый, шатен. На нем ватник, заляпанный кое-где глиной, будто парень только что шел по слякоти. Брезентовые штаны еще грязнее, и сапоги грязные. Парень сидит лицом к реке, вытянув ноги к воде и, подложив для жесткости вещмешок, что-то пишет. Он склоняется к бумаге, словно ему не хватает света, так что лица толком не разглядеть. Вроде, нос крупный, брови светлые, голова кажется маленькой, потому что шея длинная. Уши большие, но не оттопыренные.
Перед парнем крупно название фильма ЛЮДИ
Затемнение.

Полутьма. Капли дождя по брезенту. Три смутно видимых фигуры: одна лежит, две сидят. Голос молоденький, ломающийся: «Действительность в несколько месяцев смяла, раздавила удушающей своей обыденностью. Я был готов к самому сложному, к самому трудному. Но трагедия оказалась в том, что жизнь не сложнее, а мельче, упрощенней, чем представлялось. Она выматывает силы жутким унизительным для человека однообразием. А люди! Господи, я плевал на героев, героев выдумывают плохие писатели, но хотя бы одна уважающая себя особь! Копошатся в собственном склизком дерьмеце, посильно оттирая ближнего своего от корыта. Семейное сожительство называется у них любовью, житейская прозорливость – мудростью, павианье чванство – гордостью. Вы, конечно, усмехаетесь: вот, мол, еще одна трагедия личности. Пронеси судьба стать очередной жертвой «земли несовершенства»! Я нисколько не лучше, а скорее всего, хуже прочих, хотя бы тем, что испорчен печатными бреднями вселенских шизофреников. Наверное, поэтому среда и выталкивает меня, как чужеродное тело».
Пока голос читает, наши глаза постепенно привыкают к полутьме. Свет проникает в палатку через затянутое марлей оконце. В палатке трое. Мы уже видели их на реке. Мужчина лет под пятьдесят, сидя по-турецки, пришивает кармашек к вещмешку. Кармашков этих нашито у него много. Другой, лет тридцати, довольно громко храпит. Самый младший, сидя напротив них, пишет.
У старшего из троих лицо примечательное: сплюснутое с боков как-то неестественно, кожа на лице беловатая, в каких-то пятнах; глаза маленькие, нижние веки оттянуты вниз, словно и не глаза, а треугольные щелочки; нос сплюснутый маленький и рот маленький, а губы тонкие и бескровные. На щеках и бороде ни следов растительности.
Того, что спит, разглядеть сложно. Русая бородка, крупные черты лица, похоже, большие глаза. Он весь крупен и занимает много места. От позы ли, от черт лица ли – от всего веет каким-то удалым безволием. Один раз он, вроде, просыпается, посмотрит на сидящих мутными глазами, отхлебывает из лежащей в изголовие фляжки и опять   головой на мешок, будто и не просыпался.
Чтение внезапно прерывается: полог палатки откидывается резко, сразу. Не успеваем мы ничего снаружи увидеть   появляется голова: огромный парусиновый капюшон, острые скулы, маленькие острые глазки, веки припухшие, болезненные, под глазами мешки, мясистый нос, кожа в рябинах, а губы тонкие; подбородок в жесткой щетине. Еще секунда, и в шатре – необъятных размеров дождевик. Мужчине лет за сорок, он высок, стоит согнувшись. Еще только появляется голова, а он уже кидает отрывистое, не нуждающееся в ответе: «Живы?» (бас у вошедшего командирский, интонация начальственно-отеческая); встает посредине, оглянув всех мельком и пристально   спящего, принюхивается. Молчанье затягивается.
Самый старший из обитателей палатки говорит заискивающе: «Засохли без дела…прямо гибель». Но момент упущен, и суетливый говорок не то с поклонами, не то с каким-то мелким раскачиванием или попыткой встать только подчеркивает напряжение. Вновь воцаряется молчание. Молодой, бросив писать, с интересом смотрит на вошедшего, пожилой наконец-то встает с невнятным, вроде приглашающим жестом и застывает. Вошедший бросает на пожилого быстрый взгляд, но видевший этот взгляд паренек невольно усмехнулся, а пожилого взгляд этот словно толкает на прежнее место.
- Здорово живете,   говорит, наконец, вошедший. Он начинает, лихо растягивая слова, но к концу фразы тон холодеет до металла.   А это что?
Пожилой, вновь берет инициативу на себя: поднимает глаза на спросившего с игривой блудливостью, мол, сам понимаешь; руки пожилой при этом разводит в стороны, а голову втягивает в плечи. Однако даже ответного взгляда он не добивается, отчего ситуация становится неестественной до противности. Самый младший смотрит на товарища с нескрываемым отвращением, и тот это замечает.
Вошедший тем временем нагибается над спящим, резко опрокидывает его одной рукой на спину, а другой выдергивает из-под головы ту самую фляжку, которую мы уже видели; затем разгибается, насколько позволяет купол шатра, отвинтив крышку, нюхает и даже не морщится.
- Наш, рыбкоповский. Девяносто шесть нуль-нуль,   говорит он неожиданно доброжелательно, будто рад, что пьют не какой-нибудь там, а местный спирт; и вдруг глаза его сужаются и он буравит взглядом проснувшегося уже парня, а тот приподнявшись и вылупив осоловевшие глаза, пытается было фляжку схватить, но от взгляда замирает; говоривший же продолжает, но теперь медленно, с угрозой и едва заметной усмешкой в уголках губ. – Так вот, уважаемые, с нынешнего часу эта штука – только по моей команде,   говорит он это так, словно всех здесь поймал на пьянстве.
- Много вас, командиров…не наздравствуешься…   начинает лежащий, а неизвестный начальник смотрит даже с интересом, отчего фраза как-то не складывается. – Полегче на поворотах! – взвизгивает лежащий вдруг, рванувшись вверх, но не успевает: все еще открытая фляга в руках высокого покачнулась, и спирт теперь льется на сапоги, на руки хозяина фляги, на лапник, служащий постелью.
- Я Колпаков,   без особого выражения продолжает меж тем гость. – Поступаете под мое начало. Я вам теперь бог, царь и, так сказать, герой. Завтра в четыре чтоб как штык. Выходим.
Все это время Колпаков даже позы не меняет, а тут неожиданно резко поворачивается и выходит. Походка у него странная, кстати: вроде бы вразвалочку, но кажется, что хромает и старается свою хромоту скрыть.
   Строгий дядька,   говорит обреченно пожилой,   у него не забалуешься… в дугу согнет.
- Ай, инженер человеческих душ, воля есть, мозгов не надо. Мусор по убеждению,   высказывается самый младший.
- Во-во,   отзывается похмельный, которого приводит в восторг все, что так ловко излагает малой, а он, Димка, только чувствует. Воцаряется молчание, прерванное все тем же Димкой: «Рассолу бы сейчас…». Никто ему не отвечает: все опять заняты своим делом. Димка ворочается, покряхтывает, пьет воду и ложится с обреченным вздохом.
На улице   сплошной беловатой пеленой дождь. Просматривается берег реки совсем рядом с палаткой, вокруг открытое пространство, смутная черная стена леса, наверное, в полукилометре. Выше палатки, в гору,   темные стены изб, изгороди, бани по берегу довольно широкой заводи, и ни души. Впрочем, кроме шума дождя, слышен то звяк, то чавк шагов, то тяжелый топ копыт по гулкой глине или отдаленный смех; но всего постоянней смутный гул – то ли река, то ли тайга. И все это рядом с тем самым голосом: «Пятые сутки льет обложной дождь. Соседи довольно сносные. Сиречь – не докучают. Один – бывший уголовник, пьет от самого Красноярска, общаясь с бренным миром только через бутылочное горлышко. Другой – рябой вологжанин – занят мелким самоснабжением в буквальном и переносном смысле. Сегодня познакомились, наконец, с непосредственным начальством. Хам в брезенте с человечьей фамилией Колпаков. Большего в нем разглядеть не удалось. Во всю кокетничает своей таежностью. Вот и все новости. Ваш Виктор Суханов».
Затемнение.

Секунду – перед глазами совсем темно, а сзади совсем светло. Это все тот же шатер, только теперь от марлей затянутого окошка ложится вниз, на Витю Суханова, солнечный луч. Палатка пуста или необъятна: Витя видит в вышине едва прорисованный, скорей угадывающийся купол; луч падает откуда-то сверху, и вроде, не такой уж большой и мрак не рассеивает окончательно, но от того, что он есть, Витя выгибается в спальнике, как ребенок под одеялом; а на щеке и носу, на подбородке светятся тончайшие волоски, и снизу летят в луче пылинки; и сам Витя теперь   только абрис лица на дне светового колодца.
И в этом нескончаемом падении света раздается неоткуда голос вологжанина Тихона: «Не ко времени ведро: мошка задавит… Гнус то есть».
Тихон сидит на скрученном спальнике, зажав свой мешок между колен. Лица сидящего не видно, свет задевает его плечо, бок, скользит до края скатки. Тут в солнечный луч врезается высокая фигура Димы, он, запрокинув голову, высасывает сок из банки, в какой обычно, судя по объему, консервируют фрукты. «Жисть…   произносит он почти удовлетворенно, видно оттого, что нашел живую душу, которой можно излить свою жалобу; при этом поворачивается лицом к Вите, спиной к окошку, окончательно заслонив собою свет. – Ни тебе выпить по-человечески, ни похмелиться…Хо, крайний север,   в последнем восклицании привычное блатное презрение.
Витя еще раз потягивается, и в самый тот момент как по команде отдергивается полог, появляется неясно освещенное лицо Колпакова, протискиваются его плечи. Вся эта громада вытягивается к Вите; лицо колпаковское, освещенное чуть, только справа, напоминает безжизненную маску с резко обозначенными линиями и маленькими пустыми отверстиями для глаз.
- Прохлаждаешься, паря! Заруби: санатории через три года! Давай на берег!
Колпаков моментально исчезает, а на его месте появляется готовый на выход с вещами Тихон. Ему в спину бросает Витя то, что предназначено начальнику:
- Двигай, дядя, сами разберемся!
Тихон, уже откинувший полог оборачивается и даже приседает. Лицо Тихона странно: красные и белые пятна – словно трупное разложение – зловещи.
- Ты кому говоришь, малый? – в этом вопросе больше всего того праведного осуждения, с которым старшие привыкли читать мораль молодому.
- Да пошел ты…   огрызается Витя досадливо, как от мухи отмахиваясь.
Тихон усмехается «ну-ну», и полог стирает его лицо.
- Сволочь! – в полголоса и с силой выдыхает Витя.
- Брось. Надо будет, мы его по кочкам проволокем,   машет рукой Дима, уже готовый идти, в то время как вылезший из спальника Витя, никуда не торопясь, собирается. – Двинули, что ли?
Яркое солнце. Ни один листок не дрогнет. Довольно большая деревня уходит в горку, к тайге. Вниз по течению – отмель и песчаный обрыв. Там высоко – тоже тайга.
Дима с Витей идут вдоль берега к длинным мосткам. На Витю навьючен, кроме рюкзака, еще и шатер.
А тайга-то   вот, совсем рядом: вверх по течению, прямо за заводью, лес подходит к самому берегу, опрокидывается в спокойную светлую воду и выходит из воды сплошной стеной уже на том берегу.
Ребята идут по мосткам; и, хотя тяжелее Вите, ругается Дима: «Еть твою в бога, в душу!   он оскользается то и дело,   Куды податься! И накой меня в эти долбеня понесло! Где тут, спрашивается, потребкооперация? Спиртяги средь бела дня не сыщешь! Торгуют, твою-мать, когда?…Морду б им развернуть на девяносто шесть!.. – все это безадресно, но громко.
У причала четверо, лиц пока не разобрать. С верховья по реке вдруг проползает едва уловимая дымка запоздалого тумана, и река становится гладкой, будто зеркало.
Димка оборачивается к Вите: «Смотри – мора».
Теперь видны лица людей на причале: Колпаков у первой лодки разговаривает с цыганом, Тихон возится, связывая какие-то тюки, во второй лодке сидит женщина, третья лодка пуста. Колпаков с цыганом говорят довольно громко, уже можно разобрать слова.
- Жалеть, Трифанавич, не будешь,   убеждает цыган, но не просяще, а лихо, как коня продает,   залатые у девки руки! Ей-бо, залатые! Все умеет! Чалдонка она, Трифанавич, чалдонка!
- Так ведь баба, Сашко!   Колпаков морщится, уже готовый сдаться, потому что возражать не хочется; в его тоне больше досады, убеждать он не собирается, да и не убеждал с самого начала, просто сказал «нет», а цыган, видно, насел. – Ты рассуди своей башкой! Баба в тайге, а нас пятеро, один другого хлеще…Подведешь ты меня с кралей своей под монастырь!
- Не простая баба, Трифанавич!
Колпаков уже не слушает, только рукой отмахивается, направляясь к Диме с Витей: «Вас сам черт веревкой повязал! Вот,   указывает он на пустую лодку,   располагайтесь как дома». Витя пытается сказать что-то резкое, но Колпаков уже возле Тихона: «Пойдешь со мной в паре вот на этой. И учти…».
Витин взгляд останавливается на Диме, а Дима словно заново родился: от медлительного, брюзгливого, вяловатого белобрысого мужика нет и в помине. Перед Витей рослый сильный белокурый мужчина, взгляд искрится, плечи широкие, фигура пружинит   орел просто.
Взгляд Димин и молодцеватая улыбочка адресованы женщине, сидящей в лодке. Ей, усмехающейся в ответ независимо, будто и не в ответ даже, будто никто и не загляделся на нее, ей, говорю, лет двадцать пять, может. И улыбка в уголках губ, и «а ну-ка, попробуй» в глубине кинутого мимолетом взгляда, и темные непрозрачные глаза, и овал лица, резко очерченный туго повязанным грубым полотняным, но удивительно идущим ей черным платком, и перехваченная зеленым пояском, отороченная мехом самодельная душегрейка, и маленький крепкий подбородок, когда женщина поворачивается в профиль, и легкий вздох, и движение скул   все в ней сейчас ведет задорную перепалку с Димой; и летит ореховая скорлупа в черную у берега воду и тонет в ней.
Дима глядит уже задумчиво, не улыбается: забрало.
«Хватит, сглазишь,   не выдерживает Витя, которому становится стыдно от столь откровенного флирта. Он невольно посматривает на цыгана, но тот смотрит на небо, на воду вниз по течению, прикидывает что-то. – Бросай мешок».
«Первая стоянка на Хете,   кричит меж тем Колпаков и, ни на кого не глядя, лезет в лодку. – Возьмем инструмент и харчи. Остальное потом. Ясно? – вопрос не требует ответа, и начальник не ждет реплик. Ударив веслами, он кричит: «Не растягивайся!». За Колпаковым успевает цыган. Ребята – с опозданием.
Усаживаясь на весла, словно зачарованный, никуда не торопясь и не слыша окрика, Димка произносит, вроде, про себя: «Какая легкая…   и потом, очнувшись и рассердившись на свидетеля, вскрикивает. – Толкай!».
Витя смотрит на цыгана, а тот, поймав взгляд, задорно улыбается, сильный и счастливый, машет веслами широко, словно раскрывает объятья, и кричит Вите, всему свету, своему счастью: «Пое-е-е-хали! И-иех!».
Витя переводит взгляд на сосредоточенно гребущего Диму. Заметно, что Вите обидно за цыгана пуще прежнего. Наконец, преодолев брезгливость, которая мешает замкнутым людям говорить о своих чувствах, он обращается к приятелю, словно продолжая начатый разговор:
- Чужая ведь.
Дима вопрошающе, с нарочитым недоумением смотрит на Витю. Ясно, что он сразу все понимает и принимает бой: отыграв выпад мимикой (мол, «о чем это ты?»), он думает, стоит ли отвечать этому салаге. Потом, видно, решает, что объяснять простые вещи глупо, как анекдот комментировать, меняет боевую мимику на «ай, что с тобой говорить» и бросает с искренним сожалением:
- Дурак.
Затемнение.

Тайга, берега, тайга, берега. Впереди бесконечная вода и бесконечный лес. То плывут по реке три лодки, то стоят они у берега, в удобной бухточке, а шестеро мужчин строят очередной сруб на опушке.
Затемнение.

Витя и Дима идут третьими. Вечереет. Некоторое время оба молчат, причем заметно, что Витя старается не глядеть Диме в глаза, а тот время от времени старается Витин взгляд поймать. Наконец, не выдержав игры, Дима говорит как можно естественнее и независимее:
- Давай вечером чайку сварим,   он утверждает, но утверждение выходит как-то натянуто.
- Нет,   Витя отвечает твердо, но по-прежнему на Диму не глядит.
- Тоже мне татарин! – мгновенно срывается доведенный до предела желанием и унижением Дима. – Кому бережешь! Зачем бережешь! Ты чего?! Чая не пил? Это ж не сало, в нем навару нету!   Витя не реагирует, только гребет резче, тогда, найдя, что сказать, Дима пускается на неуклюжую хитрость.   Говорят, он для сердца даже вреден,   И, не дождавшись ответа, откровенно умоляет.   Голова как колокол: трону   гудит.
- Не воруй одеколон.
- Пижон!..Слаще морковки чего видел?! Крепче квасу пил?!
- Не вижу смысла,   Витя все так же напряженно суров и напоминает Знайку из мультика.
- Умник!   в Диме закипает презрение ко всей интеллигенции вместе взятой. – Все б тебе смысл, романтика из крантика…А вот в нашем доме поэт жил – стихи писал к праздникам, о солнце, о полноводной жизни мог – не чета таким, как ты. Так он по неделям в квартире запирался и синячил, так какой тебе смысл? А ты рассуждаешь тут, пижон!   Витя упорно смотрит на Димины начищенные сапоги.
Меж тем еле слышный вначале шум воды все нарастает. «Причаливай! – кричит Колпаков. – Кандым!».
Перед излучиной течение заметно убыстряется. Река бурлит.
Затемнение.

Цыган с Витей ставят каркас избы: цыган рубит «ласточкин хвост», Витя обрабатывает бревно. И Витя не впервые с топором дело имеет, но куда ему до цыгана. Работает тот играючи, словно танцует: ни движения неуклюжего или лишнего, ритм правильный, на четыре четверти; сосредоточен; взмах – вздох, взмах – вздох.
Изба стоять будет на крутом берегу, под двумя огромными соснами, на довольно большой площадке, будто вынесшейся над самой излучиной. Вдалеке   водопад. Под соснами лежат штабелем необработанные бревна, на площадке обработанные лоснятся под ярким солнцем, залитые смолой. Из лесу раздается стук топора.
Витя распрямляется и улыбается. Цыган тоже останавливается, вытирает лоб, подняв накомарник. Они стоят наискось, лицом друг к другу, но не глядя один на другого; Витя ближе к берегу, а цыган ровно спиной к сосне; и Вите кажется, что дерево растет из цыгановой головы.
- Куришь?   цыган задает этот вопрос уже в который раз, протягивая папиросы.
- Нет.
- Все равно садись – курить будем. Какая работа без перекура. Мы и работаем всю жизнь, чтоб отдых чувствавать.
- Красиво это у тебя получается…с топором,   говорит Витя чуть погодя, кивая на вставшие балки каркаса, и, зачерпнув ковшом из ведра, стоящего поодаль в тени, пьет, все сильнее запрокидывая голову, все до капельки.
- Трифанавич учил,   цыган закуривает, отвечая, и жмурится от удовольствия, затянувшись. Солнце перекатывается через реку за Витиной спиной.
- Так он и плотник? – Витя ложится на землю, расправляя спину, вжимаясь в прохладу; и лучи скользят по нему, шевелятся.
- Трифанавич?! – цыган рад возможности рассказать про Колпакова, так и светится, руками машет. – Да у него руки из чистаго золата! Ты спраси, чаго Трифанавич не может! Не смотри, что зверем ходит, душа у него из чистаго золата!
- Не человек, значит, а ходячий самородок,   скептически, но без всякой злобы бросает Витя, успевший привыкнуть к начальнику, но недолюбливающий его по-прежнему. Он закидывает руки под голову.
- Мала «хароший челавек» сказать, залатой челавек. Он меня в Краснаярске падабрал, выучил… Усох теперь…жена памерла, Маргарита Андреевна (длинная пауза) Тайга взяла…он Андреевну на себе па снегу нес, без ног прешел, не спас.
- И тайга у тебя как живая,   Витя садится и смотрит вдаль. Солнце, кажется, вдруг прыгает за реку, от деревьев идут тени. Взгляд цыгана становится настороженным, вроде, прислушивается цыган к чему-то.
- И-и, ты, малый не знаешь тайгу,   говорит он тихо. – Глядишь – лес себе и все…а ана дышет и запахи тваи чует, твой разгавор панемает.
С площадки далеко видна тайга, уходящая от реки к горизонту; и, присмотревшись, Витя, обернувшийся туда, куда пристально смотрит цыган, видит: марево поднимается над лесом, выгибается и раздувается горизонт.
«Обедать, работнички!» – кричит снизу Христина, и раздается над тайгой грубый звон.
Затемнение.

Все сидят у костра с мисками: Колпаков спиной к тропинке, ведущей на площадку, где будет стоять времянка; он ест, не глядя по сторонам. Так же погружен в процесс поглощения консервов с гречей сидящий по правую руку от него Тихон. Он зачерпывает кашу так, будто ложка может разбиться, ждет, когда стечет лишнее, подпирает ложку хлебом и несет до рта. Цыган, успев поесть раньше остальных, помогает жене, обнося всех чаем. Христина разливает чай по кружкам. Дима на чай, поставленный цыганом ему под нос, даже не глядит: все внимание на Христину. Витя ест медленно, глядя в одну точку – думает.
«Я гаварил Трифанавич,   радуется цыган,   не пажалеешь! Уха – пажаласта, сама рыбу налавила! Мотки-шмотки пастирала, пажаласта! Залатая девка!». Колпаков молчит, но еле слышно одобрительно хмыкает.
Солнце заползает под верхушки елей на той стороне реки, вода покрывается желтоватой рябью, лучи все бледнее и положе, они разламываются посередь реки и тянутся к берегу, но у самой стоянки, перед редким камышом, вода стальная, уже холодная; и постепенно холодеет к закату.
Колпаков откладывает миску к кострищу, с видимым трудом встает, разминает ноги.
- Пойду к порогу примерюсь, через четыре дня пойдем,   говорит он, глядя на тот берег и дальше, ниже, как будто ждет или ищет там что-то, а может, вспоминает.
- Я с тобой, Алексей Трифонович,   Тихон смотрит на розовеющий край неба с одиноко прочерченным, темным по кромке, вытянутым вдоль закатной полосы облаком.   Ветреней станет с завтрева.
- Ну и добро,   Колпаков тяжело поворачивается и идет в гору.
Дима забирается в палатку. Витя смотрит перед собой. Цыган подходит к нему.
- На гусей айда? Пастреляем. Жирные сейчас.
- Ладно.
Цыган смотрит вверх, крутит головой. Витя тоже поднимает голову. Две фигуры на гребне – Колпаков и Тихон. Гремят миски – Витя оборачивается к реке. Христина спускается под обрыв, медленно исчезает за скатом.
Затемнение.

Уже в сумерки выходят к озеру, осторожно крадутся – на лицах последний закатный свет. Взлетает выводок. Витя вскидывает ружье, но цыган наклоняет ствол.
   Не нада, малый – видешь детишки, еще найдем,   голос его при этом не веселый, не нежный даже, скорее, встревоженный полушепот. Витя зло сплевывает и идет дальше. Цыган, не замечая Витиной досады, продолжает.   Я раньше тоже бил, теперь не магу. Христина четвертый месяц носет (вдруг смеется тоненько). Сына нарадит – азалачу. Толька не гавари некаму – Трифанавич асерчает.
- С русской связался – бросит,   у Вити появляется дикое желание отыграться на цыгане за что-то мерзкое, что подкатило, когда не убил гусыню; а цыган смеется.
- Не знаешь ты маю бабу!…Пахоже дымком тянет. Крутанули. Канец ахоте.
Он присаживается перед кустами гоноболи, а Витя резко, не оборачиваясь, уходит.
Идет Витя довольно долго, небыстро, без всякой цели, огибая кусты, далеко обходя мелкие озерца-промоины. Ружье он давно закинул на плечо. Наконец выходит к откосу и проходит, немного, не приближаясь к краю.
И вдруг в наплывающих сумерках, с последним лучом севшего за рекой солнца, упавшим углом от застывшего над тем берегом неба, метрах в двадцати, на середине маленького водяного блюдечка, Витя видит   черная гагара, словно специально поджидает здесь кого-то. Она чистит перья и улетать не думает.
Витя застывает, потом осторожно и ожесточенно, будто вся удача его зависит от этого выстрела, будто на жизнь свою загадал, стягивает ружье и прицеливается.
И в этот момент из-под откоса, из-за Витиной спины, раздаются голоса, словно из другого мира пришедшие; гагара срывается с воды, а Витя приседает в кустах.
- Ребят в округе не было – за цыгана пошла?
- А что мне цыган? Я сама себе хозяйка. За кем хочу, за тем пойду,   потом медлит немного, поднимаясь, видно, выше, и говорит уже другим тоном, не для игры. – Ну и что цыган? Зато добрый…Пенки то вас много снимать…А он любит.
- Может, я тоже полюблю!
- Все так говорят.
Голоса и шуршание песка под ногами все ближе, и только черные ветки куста прочерчены над самым обрывом.
- А пойдешь?
- Трифоныч говорит – блатной ты.
- Дурак твой Трифоныч. Злобой задавится (пауза).
- Пьешь тоже.
- Брошу.
- Нельзя мне сейчас,   голос ее становится плавным и до одури грудным; и через паузу – И Сашко человек…
И как раз на паузе хрустит ветка под ногой цыгана. Витя оборачивается, видит подползшего. Поднявшись над обрывом, Дима с Христиной, не замечают никого, а Витя слышит: трава шуршит, дыхание цыгана у себя за спиной тоже слышит.
Дима обнимает Христину сзади и пытается повернуть к себе. «Пусти…не надо…увидят…»,   задыхается она в поцелуе, вырывается и почти бегом удаляется от сидящих в засаде. Дима быстро нагоняет ее, удерживает. И тут Витя слышит, как цыган осторожно отползает, а потом едва слышно уходит. Витя оборачивается, но в темноте никого не видно, а на обрыве два силуэта; и слова: «В Москву уедем…»   «В Москву…»,   повторяет она, как эхо. «Жи-и-ть будем…»   «Жить…»,   повторяет она. Витя встает из кустов, кругом пусто. Он смотрит туда, куда ушел цыган и плюет с досады, а плюнув, быстро идет к лагерю.
Затемнение.

Утро. Лагерь свернут. Туман легкий, а небо прозрачное, холодное. Вниз по течению, где слышен водопад, небо голубеет, и под тонкой голубизной расплывается желтоватая воздушная заводь.
Лицами к низовьям и спинами к нам у лодок стоят все. Колпаков своей широкой спиной загораживает излучину. Он стоит, как командир разведвзвода перед давно знакомыми, проверенными бойцами, которым надо рассказать о задании, но уже не надо подтягивать перед тяжелой работой: они стоят вольно, и он не напряжен; только в голосе убеждающие нотки. Говорит он уже минуты две, не торопясь, хоть, вроде, так же отрывисто, как обычно: «Спокойно выгребай в самую стремнину. Главное – не паниковать. Плюс скорость. Это на веслах. А бог тут – кормовой: лодка должна идти прямо на волну. Чуть испугался, отвернул – пиши родным. И потом, устойчивость. Грузимся по самое некуда – чурбаки кладем…Сами понимаете: волоком здесь (он кивает головой назад, на камни и сопки по обоим берегам) не пройти. (Едва заметный вздох). Высоко… Мы с Тихоном для, так сказать, заводки пойдем…первыми. Я на корме»,   добавляет он, глядя теперь в упор на Тихона, который кивает утвердительно, чуть прищурясь; и появляется в прищуренном глазе огонек злой лихости, совсем не тихоновской. А так он спокойно продолжает курить, и прищур его, как от дымка.
А вот цыган необычайно молчалив и бледен. К лодке он не торопится, остается, где стоял.
Тихон и Колпаков тем временем уже на местах. Глаза Тихона темны, лицо, словно заостряется. Он тщательно проверяет уключины, излишне медленно, как туго отклоняющаяся ветка, потирает ладони и вдруг командует не своим, звонким голосом: «Трифоныч, давай». Лодка рывком уходит к середине. Тихон гребет, словно гладит воду, а за его спиной река стягивается к повороту, упираясь острием сходящихся берегов туда, где вскипают уже белые барашки мелкой волны.
Река пуста. Витя, стоя дальше всех от воды, оглядывает поочередно каждого. Димка «остервенело слюнявит дымящуюся цигарку. В рыжей щетине димкиного подбородка застревают, осыпаясь, обугленные махорочные крошки». Цыган сидит спиной к реке на борту лодки; сапоги перепачканы речным песком; голова неестественно задрана. Христина стоит между ним и Димкой «по-мужски широко расставив ноги, и знакомая…усмешечка…в уголках ее плотно сжатых губ».
Выстрел. Река пуста, ели на ближней сопке, где стоит не видная отсюда времянка, достают макушками бесконечно высокий нежно-голубой купол.
Димка, сплюнув окурок, оборачивается к Вите: «Двинули». Опять пустая река, по середине – буруны.
Димка первым садится в лодку. Его сейчас видно то со спины, то в профиль. Движения его порывисты, словно он машет рукой «ай, ладно». Ни на кого Димка не смотрит.
Витя, упершись уже в корму, оборачивается вправо, на цыгана. Глаза того мгновение пусты, а потом, еще на мгновение, в них вопрос знающего к сомневающемуся…да, именно такой вопрос: он уже все о себе знает и готов дать другому то, что надо. И почти мгновенно догадавшись – боится парень, Сашко улыбается ободряюще. Витя улыбается в ответ и толкает лодку. Корма уходит вперед, и сразу наступает тишина.
Сначала борта мерно покачиваются. Потом их начинает трясти. Справа-слева   только буруны и торчащие из белой пены камни. Полная тишина.
Вдруг борта перестает трясти. Сзади рев воды, а впереди широкая тихая протока, куда входит лодка. Прямо по носу лодка Колпакова. Тихон полуразвернулся, отложив только что весла. Колпаков так и стоит, опершись на весло: они, видно, готовы были, случись что, спасать тонущих. Лодка Колпакова приближается, приближается заболоченный, поросший аиром берег; потом шуршание и глухой стук.
Витя так и остается сидеть, как сидел, а взгляд его, когда он встречается глазами с Колпаковым, делается похожим на взгляд цыгана – старшим и определенным. А Колпаков вдруг «разглаживается»: распрямляется, уходят резкие морщины. Неожиданно он озорно подмигивает – странно это выглядит, но приятно, как тепло по коже. «Эх-хо! Проскочили! Я же говорю: главное – держись…Не таким, так сказать чертям тошно бывало!   тут он окончательно расплывается в улыбке и добавляет с дрожью благодарности в голосе. – Молодцы, ребята!». Тут и раздается выстрел. Тихон опускает ружье и медленно садится, не отрывая взгляда от реки; Колпаков все так же стоит и смотрит на реку; Витя встает, отпустив весла, за его спиной колышется камыш; Только Дима сидит, опустив голову. Порог кажется высоким – кипящая вода, хаос камней. Четверо все в тех же позах – трое смотрят вверх, один – себе под ноги. Выскакивает неожиданно ствол и, крутясь, теряя ветки, скользит вниз. Когда-то ствол этот был лиственным деревом. Из воды ниже гребня водопада выныривает он: на секунды отчетливо виден мощный изогнутый сук, не потерявший еще всех веток. Сук очень близко от комля, и похож на заостренную лапу багра, насаженного на толстенную палку.
Лодка взлетает мгновенно над вершиной. Нос зависает над водопадом, задранный вверх; а в лодке одна малюсенькая фигурка.
«Тихон привстает от неожиданности» с ружьем в руке, «да так и замирает в полусогнутой позе, точь-в-точь волейболист в момент приема мяча». Сзади Колпаков вскрикивает коротко: «Ёп..», а дальше только шипение. Витя оглядывается и видит, как Колпаков вдруг темнеет, словно лицо уходит в тень; успевает Витя еще заметить, что Дима вскидывает голову, вытягивается вперед, глаза округлились, кадык двигается часто-часто: «похоже, парень упорно хочет что-то сглотнуть и не может». А лодка уже медленно заваливается в воздухе на бок и соскальзывает вниз. Вода смыкается над ней, и нельзя заметить, когда выпал из лодки малюсенький человечек. Мгновения звуки уходят на задний план, но едва исчезает лодка – водопад ревет сильней прежнего.
Всплеск. Витя поворачивается влево – Димка уже плывет саженками вверх, против течения, исчезая и появляясь: руки, белая пена бурунов, светло-рыжая голова. Руки, голова, белая пена. Течение лениво сносит его, но Дима упорно выгребает на стремнину, стараясь выскочить из воды, как дельфин. На середине он начинает нырять, не давая себе и секунды на полный вдох. Каждый раз течение сносит его все ниже. Его уже проносит мимо лодок, а он ныряет и ныряет, пока течение не выбрасывает его на галечную косу противоположного берега, клином разрезающую фарватер. Дима чуть отползает и замирает на аккуратном, ровном галечнике, скорчившись.
Колпаков говорит за Витиной спиной: «Быстро». Витя оборачивается – Колпаков смотрит на него. Витя мгновенно понимает и, перескочив на весла, выгребает из протоки, гребет с трудом поперек стремнины. Коса все ближе, она серая, ровная и абсолютно пустая, если не считать дерева, которое проскочило водопад раньше Цыгановой лодки. На косе, ниже дерева, лежит Дима, скрючившись, засунув руки между колен. А коса до того ровная, что кажется выгнутой. Лодка пристает чуть ниже Димы. Он медленно поднимается, делает несколько шагов, плюхается на банку, и так сидит, дрожа и глядя на пожелтевшие пальцы босых ног. Витя тоже на них смотрит и бурчит невнятно: «У меня есть пара запасная…Кирзовые». «Димка поднимает…блестящие глаза и говорит тихо и просто: «Спасибо».
Первый человек, которого видит Витя – Христина. Она «стоит, прислонившись к усохшей лиственнице…В опустевших глазах ее ни слезинки, только злость, упрямая злость. Белыми губами она складывает одну и ту же фразу: «Не меня, небось,   дите свое берег». И так твердит беспрерывно. А перед ней сидит, сгорбясь, Колпаков, и еще ближе – Тихон. Он вскакивает, бросается к Диме, помогая ему вылезать, расстегивает на нем одежду, говорит Вите: «Спальник и тряпье найди»; оборачивается к Христине: «Костер». А пока раздевает Диму, все повторяет про себя, тихо, но внятно хлопотливое и сожалеющее: «Ай, грех, ай, грех…»; и непонятно, к чему это относится. Витя оборачивается к Тихону ненавидяще, а Тихон, уже растирая Диму, безвольного и бессмысленного, трясущегося, все бормочет как заведенный: «Ай, грех; ай, грех; ай, грех; ай, грех…».
Затемнение.

Снова тайга, река, лодки, срубы; тайга, река, лодки, срубы   так все дальше и дальше.
Затемнение.

Витя в палатке, на коленях, спиной к нам. Он склонился над лежащим. Источник света слева от Диминой головы, но свет неярок, рисует только абрис: полголовы сидящего, его плечо и прижатая к телу рука; неясные очертания укутанного больного. Лицо Димы в тени. Дима бредит: «Уйди…Не хочу я (пауза). Правильно, за что судить-то! Да! Только я не виноват! (пауза). На, я тебе налью…давай, парень, по-мирному…чего тебе?».
Витя все это время недвижим, но когда Дима произносит: «На, я тебе налью…», он вскакивает и, чуть не снеся распорку, вылетает из палатки. Перед входом стоит Колпаков. Лица не видно, только глаза отблескивают: костер образует почти правильный треугольник с двумя палатками.
- Как?   спрашивает Колпаков.
- Бредит.
- С весел да в такую воду…   говорит он непривычно мягко, словно и не вслух даже.   Поднять надо парня. Через три ночевки свернем на Понтайку, против теченья. Не вытянем.
- Димку я вытяну…так что рассчитывайте, как с грузом и с ней,   Витя кивает головой в сторону второй палатки. Всю реплику он произносит вдруг, но сначала опускает голову, как человек решивший, ждущий сопротивления или испытывающий неудобство за слова.
- Чудак ты…На Понтайке суши весла… «Бурлаков на Волге» помнишь? Вот так и пойдем…На-ка вот лучше,   он отстегивает от пояса флягу,   я ему нес…Дай другу…Может пропарит…   когда Колпаков говорит, свет четче ложится на его лицо: глаза выцвели, а в них и в улыбке грустная нежность человека, услышавшего свое, уже пережитое, от другого. И такая же нежность и грусть в голосе.
Губы Димки посинели, а по краям запеклась белая корочка. Губы складывают слова неровно, то тише то громче, через промежутки: «Вот набрал льду (тут выплывает все Димино лицо, с закрытыми глазами; а потом он по плечи; и видно, что рвется куда-то, силится идти) хочешь льду, Сашок? У нас в Москве во всю газировка идет». Витина рука опускается Диме на лоб, и сразу глаза Димы широко распахиваются. Глаза блестят сухо.
- Скрутило меня не вовремя,   говорит Дима; он лежит спокойно, никуда не рвется, только болезненный блеск глаз. Витя смотрит испуганно.
- На вот, хлебни. Колпаков дал, чтоб пропарило.
Дима, захватывая пальцами горлышко фляги, вроде, усмехается, как хорошей шутке. Всего пару секунд еще держит он флягу, а потом запрокидывает руку мимо рта, и по нижнему краю палатки растекается темное пятно.
- Пахнуть будет приятно,   потом видит недоумение Вити. – Слово я дал не пить…а Трифонычу скажи, что выпил, а то ведь он от души… чтоб не обижался…
Дима закрывает глаза, а Витя, не в силах больше видеть бредовый Димин порыв, быстро поднимается, откидывает полог и натыкается на такой же, как у Димы, горячий сухой взгляд: полог стоящей напротив, вход к входу, палатки приподнят, Христина упорно смотрит не на Витю, а сквозь брезент палатки, где лежит ее любимый.
Витя отворачивается, выходит за маленький лагерный кружок и сразу видит начавшее подниматься солнце; «и если, не отрываясь, долго смотреть в самую его сердцевину, может показаться, что оно прозрачно».
Затемнение.

И опять река и тайга, река и тайга, река, река, река.

Солнце почти село. Сруб ставят Тихон и Витя. Слышен топор – Колпаков валит лес. Его фигуру можно увидеть сверху, между стволов. Сруб опять ставят на сопке. По левую руку от сопки – тайга, а по правую – сразу река и за ней уже темно. Солнце за спиной Колпакова, очень низко.
Тихон втыкает топор в лесину и, повернувшись к нам лицом, садится. Он дышит тяжело, растирает рукой грудь, потом достает кисет, но закурить не торопится. Витя не садится, а продолжает стоять спиной к нам, поставив ногу на уже закрепленный венец.
- Что-то в грудях у меня хрипит. От консервы. Не люблю ее. Вред только для организма,   говорит Тихон, свертывая самокрутку. Витя резко поворачивается полкорпусом. По лицу заметно, что он раздражен и хочет сказать что-нибудь язвительное.
- Слушай, Тихон Савелич,   говорит он после маленькой паузы, отворачиваясь и глядя вдаль,   ты не про жратву можешь, а? – произносит Витя все это медленно, отчетливо, делано-безоблачным тоном, словно облакам, за которыми сейчас внимательно наблюдает. И вдруг сзади раздается действительно спокойный с чуть сожалеющим вздохом голос Тихона.
- Обидеть хочешь? Не под силу тебе задача. Да и людское ли дело – обижать? – Витя поворачивается к Тихону, а тот как раз выдыхает клуб дыма. – Ты на рожу мою глянь – я в соляре горел и живой. А еще вот (Тихон не торопясь задирает рукав гимнастерки, а на руке, поросшей редким рыжим волосом, лагерный номер 7736). Может человек шибче обидеть?...А свои-родненькие и номеров на теле не жгли – сдох, одежу содрали и нет тебя, нету. Того, кто такое прошел и умом не тронулся, не озверел опять же, никто не обидит, – Витя стоит, как стоял, аж бледный, а Тихон вдруг спохватывается, цигарку бросает под ногу, затаптывает, берет топор и, желая замять разговор, без всякой деланности и напряжения произносит. – Покурили мы с тобой. Трифоныч, слышь, как пашет. Жилистый человек.
Лицо Тихона, подрубающего очередную лесину, покрывается потом, и все жилки выступают на обезображенной огнем почти безжизненной маске. Витя все стоит, а потом говорит неловко, стараясь загладить вину.
- Покури, Тихон Савелич, здесь пока одному работа.
- А ты? – подыгрывает ему Тихон, изображая наивное недоумение с изяществом актера.
- Я ведь некурящий.
Тихон опять всаживает топор, только сильнее нужного и принимается без всякой спешки вертеть цигарку. Витя берется за топор и смотрит только на то, что делает, вернее, мимо всего. Собственно и работать-то осталось всего ничего: солнце почти исчезло, внизу не слышно топора. В полутьме Тихон чиркает спичкой, одновременно – огонек и истошный женский вой.
Витя замирает обернувшись к видному теперь метрах в ста, у реки, костру, вихрем проносится мимо тяжелая фигура Колпакова. И прежде, чем рвануть к огню видит три Тихоновых пальца с догорающей спичкой, «сведенных в библейскую щепотку».
Витя бежит, на него наплывает огонь костра, а за ним с воем раскачивается женская фигура в платке.

Утро. Колпаков сидит на чурбаке у кострища, остальные трое   напротив него, на комле поваленного дерева. Сразу видно, насколько люди устали. Теперь и нет никакой экспедиции. Каждый черен и понур.
- Положение такое,   продолжает Колпаков,   что сами понимаете…Понтайки нам до заморозков вместе не осилить. Харчей треть потеряли. Ждать здесь у моря погоды смысла нет – зиму не вытянем, особо, когда дите... Так бы и могли рискнуть…Выход один – разделяться,   тут Колпаков рубит рукой воздух и замолкает. – Кто-то останется с ней, а кто-то пойдет со мной до Гусь-озера: подстраховать меня придется – тоже не двужильный. Оттуда успеем вниз с продуктами, если в три недели на все уложимся. Должны. А тамошние охотники пока дойдут до базы. Летуны нас снимут: тут для них коса царская…или еще как придумают вытащить нас… Думаю, три недели продержитесь. Остаться должен Тихон Савельевич: он постарше, опыт… Ясно? – пока Колпаков говорит, он смотрит то на безучастную ко всему Христину, то на потерявшегося Витю, забывшего вдруг, что он герой-первопроходец и сильная личность. То на подтянутого Тихона, в чьих глазах горит тот же огонек, что горел и перед порогом. Смотрит Колпаков и на широкую косу, где поодаль от палаток насыпан холмик. И на реку он смотрит, и на тайгу за рекой.
- Заряды делить будем? – спрашивает после паузы Тихон.
- Стоящая речь,   усмехается одобрительно Колпаков. – Будем,   добавляет он после паузы, посмотрев на Тихона: «мол, ты меня понимаешь». – Харчей у тебя, сам понимаешь…надо б меньше – некуда. Поэтому раскидывай насчет приварка. Заряды береги: рыбы сейчас пропасть. Бабу особо не впрягай.
- Свои были, знаем, как обходиться.
- Раз грамотный, тебе и книги в руки.
- Бог даст.
Все время они смотрят друг другу в глаза. Колпаков просит, а Тихон подбадривает даже, но все больше под маской напускной независимости.
Затемнение.

Они поднимаются от лагеря к уже достроенному срубу, проходят мимо Диминой могилы: Колпаков впереди, за ним Витя; идут не оглядываясь и исчезают за углом одиноко стоящей избы; а у кострища, на бревне, глядя вслед уходящим, сидит Тихон. Утро того дня уже по-осеннему пасмурное.
Затемнение.

И снова река, тайга, река, тайга; и река, река, река…а потом – болото. Колпаков идет впереди и уже заметно хромает, на ногах его некое подобие валенок, сшитых из спальника, с высокой подметкой – это голенища кирзовых сапог. Листопад, дождь, корка на лужах.
Затемнение.

Полутьма палатки. Полог откинут, а за ним матово-белый в кружащих мухах воздух. Появляется почти сразу Витин затылок. Витя застывает, высунув голову наружу. Матовый свет, матовый ягель и снег. Впереди, далеко – голые колонны старых, потерявших кору сосен. Такие стоят в заболоченных низинах.
На Витино плечо ложится ладонь. Колпаков, подползший к пологу, говорит, видно, уже решенное, вернее, просит.
- Здесь, Витя, ходу дня на три, а со мной ты неделю ухлопаешь и то без толку,   Витя, когда Колпаков касается его плеча, инстинктивно проползает чуть дальше, чтоб дать начальнику дорогу, и теперь сидит снаружи, только ноги на пороге, и смотрит на Колпакова. Тот уже совсем плох: щеки заросли и ввалились, нос непривычно тонок, а глаза кажутся теперь большими, и в глазах абсолютная ясность и усталость, но никакой болезни. – Я тебе на бумажке набросаю, что к чему. У тебя ж, вроде, десятилетка…
- Ты что, Алексей Трифоныч?! – Витя наконец понимает и пугается за себя и за то, что надо бросить на смерть…Все сразу – в глазах, в движении: он подбирает ноги и встает на колени напротив Колпакова. Ясно, что уходить Витя не собирается.
- Слушай, ты…хочешь подохнуть, давай…   Колпаков мгновенно теряет самообладание.   У тебя на совести три души! Я тут не в счет! К тебе в святцы не записываюсь! Понял!   Витя мотает головой.   Да может, отлежусь, дойду. Ружье при себе оставлю…
Тут Витя встает, меняя решение. Тогда Колпаков что-то пишет в записной книжке, мусоля химический карандаш. Бросает под ноги Вите книжку и пачку документов. Пока Колпаков пишет, Витя стоит, глядя в основном в землю, иногда поднимает глаза на начальника. Когда летят документы и, наконец, ружье, Витя понимает ясно, что боится идти. В глазах ничего, кроме страха. Он и презирал бы себя, если б что-нибудь осталось. Умереть, но вместе! Нельзя умереть вместе с Колпаковым! Без него   кранты!
А Колпаков тем временем, не глядя на Витю, говорит:
- В книжке на букву «пэ» – точный маршрут. Главное   держись к юго-востоку, обязательно в озеро уткнешься. Дальше в карте все ясно, только до озера не сбиться. Твоя задача   привести людей. Чего построили, в карте отметил. Документы сдашь в контору: партбилет, паспорт…не потеряй…и письма. Они отправят…Все. Иди! – И тут Колпаков видит, что все так и валяется. Он ползет из палатки и подтягивает к себе ружье. Витя «всплывает», когда Колпаков произносит совсем другим тоном. – Отчаянный ты ребенок, Суханов, если со мной в кошки-мышки играешь. У меня рука не дрогнет: двоим не дойти! Понял! – глаза Колпакова стекленеют, а губы белеют. И вот на Витю смотрит ствол. Колпаковского лица нет. – Раз! (Витя поворачивается) Два! (Витя уже спиной) Ну! (Витя идет) Главное сейчас к юго-востоку! – кричит вслед Колпаков, Витя не оборачивается, идет деревянно, как солдатик.
Затемнение.

Холм на Среднерусской возвышенности, внизу дорога, осенняя стерня, сейчас зайдет солнце. Говорят двое: Витин голос первый, Тихона   второй.
«…   Прежде, чем мы расстанемся…одна просьба. Но дай слово, что ты не откажешь.
- Согласен, даю слово, только короче, ведь солнце клонит вниз ветку и через мгновение упадет с нее.
- Я хочу видеть мертвых.
- Вот как?…
- Ты не сдержишь слова?
- Ну что ж, мое слово уже сказано. Смотри».
Густая зелень со всех сторон, ветки и листья совсем близко, они расплываются и в фокусе появляются новые. Утомительный путь сквозь заросли, медленный. Слышно только журчание воды впереди. И вдруг появляется кусочек утоптанной влажной земли – скругленный спуск к воде. И на мгновение – темная скользящая вода и бьющаяся в потоке о камень, привязанная за ручку к ветке бечовкой жестяная кружка; потом скамейка, холмик свежей земли перед нею; и вдруг взгляд взмывает вверх, где, между двух веток кусочек чистого неба.
Затемнение.

«Прямо вровень с Витиным подбородком на грубо сбитом столе чадит плошка, выхватывающая из темноты кусок закопченной бревенчатой стены с лоскутом госстраховского плаката и глыбистого старика в меховой безрукавке поверх вязаного свитера…Старик сучит дратву, перехватив ее за один конец крепкими желтыми зубами. Витя приподнимается на локте».
- Долго я здесь?
- Три дня, как одна копейка,   старик поворачивается, кладет работу на стол, улыбается.
- Это озерное займище?
- А то.
Витя вдруг видит окно (старик, взяв плошку, идет в угол), затянутое льдом, пугается, бросает взгляд на старика; тот уже идет от печки с чугунком.
- Вставай, поешь.
В чугунке плавают радужные кружки жира. Витя смотрит на суп, на то, как переливаются разными цветами эти кружки, потом поднимает голову и смотрит в окно. Морозные узоры на окне тоже радужные. Витя снова смотрит в чугунок с супом, и, не поднимая головы, говорит.
- Слушай, отец, на Понтайке люди погибают…женщина там…беременная…и еще один близко…если живой…
- Поешь, поешь. Завтра пойдем туда. Доведешь по карте-то?…А на базу мой брат Ефим позавчера вышел. Ты тут нарассказывал, лежа, унять не могли. Хоть роман с тебя пиши… По карте не собьешься, спрашиваю?
- Смогу, – теперь Витя поднимает голову и смотрит в лицо старику, а в глазах стоят готовые скатится слезы.
Затемнение.

Дверь времянки все ближе, слышно дыхание бегущего. Рука трясет дверную ручку. Витя достает из-за ремня топор и рубит коробку. Щепки летят, а он выдыхает, успокаивая кого-то: «Щас, щас, щас…». Сзади голос деда: «Есть там кто? Крикни!» Витя не отвечает, рубит; и дверь открывается. Внутри тьма. Сзади появляется факел. В углу, на нарах еле шевелится гора тряпья, Витя бросается туда, его руки шарят по обмерзшим тряпкам. Свет над нарами. Лицо Христины, целующей Витины пальцы и ее шепот: «Люди, люди…». Витя кривится от перехватившего горло спазма, а Христина улыбается и тянет Витину руку к животу. Витя уже рыдает, целует Христину, бежит к печке, крича: «Сейчас будет тепло, подожди!». От печки, он бежит обратно (у печи уже старик).
- Под головами…возьми…мешок Тихона…крупа,   шепчет Христина.
- Не надо! Все есть…А Тихон…?
- Под лед провалился…вылез сам…залихорадило…лег…Я ходила за ним…до ночи…а утром – нету…Не нашла…Витька, ты?
- Витя, плача, кладет голову на грудь Христины, а та гладит его по голове и шепчет: «Люди, люди, люди…»