***
Зимнее солнце завернуло на южную сторону Красного холма и радужками мелкими ярко заиграло в морозных рисунках стекла. Я сижу на столе у окна (на полу холодно, в углах иней). Я разглядываю ладошки – на солнце они просвечивают. Если растопырить пальцы, то пальцы - как пальцы, нормальные белые, чуть голубоватые, наверное от холода. Если же свести их вместе, сжать – красная линия очерчивает пальцы, резко отделяя их один от другого. Растопырила – белые, свела – красные! Свела, развела, свела… Долго разглядываю, изучаю непонятное явление. Белое…красное…Красное! У меня же есть красное сокровище! Вчера под шкафом я нашла ягодку – настоящую клюквинку! Очевидно она ещё с осени закатилась сюда, когда мама ягоды катала – очищая их от лесного мусора: хвоинки там, разные листочки, веточки, попадались и жучки, паучки. А эта клюквинка, наверное, обратно в лес хотела убежать, но заблудилась, и забилась в уголок, где её даже вездесущий веник не смог достать. И вот теперь!.. Я осторожно, чтобы ненароком не раздавить моё сокровище, выкатываю клюквинку на свет, и принимаюсь разглядывать её на солнце. Она такая мягкая, прозрачная и сочная – сглатываю слюну – кислая! Хочется есть. В шкафах пусто – даже запах съестного давно выветрился. Нет, не буду я её есть, просто подержу во рту. «Прослушайте сообщения» - это радио заработало после обеда.У него есть обед. А у меня обеда нет. Радио помолчало, кашлянуло и сказало: «Повсеместно идёт сбор подарков бойцам Красной Армии. С начала Великой Отечественной войны трудящиеся нашего города собрали и послали героическим защитникам нашей Родины 600 киллограмм кондитерских изделий, 165 килограмм белых сухарей, 615 штук яиц, 426 килограмм рыбы, 28 килограмм масла, 15 килограмм брынзы, 2200 пачек папирос и махорки. Каждый помогает как может. Женщины сшили 936 кисетов 1690 вещевых мешков, связали для воинов 1228 пар варежек. Только по нашему району собрано и отправлено в действующую армию 5350 тёплых вещей, в том числе 184 пары валенок, 67 полушубков, 125 ватных брюк, 114 фуфаек, 74 меховых жилета, 386 шапок-ушанок, 140 пар тёплого белья.» - сообщило мне радио. Сегодня оно ещё ни разу не взвыло протяжно и пугающе, ни разу не сказало «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!». Наш дом стоит рядом с комендатурой – жёлтый дом за нашими грядками на горке под берёзами, и там во дворе стоят зенитки. А когда объявляют налёт, все жители нашего дома прячутся у нас в коридоре за русской печкой, а папа укрывал ещё всех шубами, (это когда он был ещё не на войне, а на броне. Потом его сняли с брони и отправили на фронт, и я так и не увидела папиной брони), а зенитки бабахают по немецким самолётам. Я уже научилась по звуку угадывать – наш летит или фриц. Фриц всегда с бомбами, и звук у него тяжёлый, медленный, угрожающий. Я внимательно приглядываюсь к чёрной тарелочке радиорепродуктора: как же в нём умещается это всё? И мясо, и… наверное в этой чёрной трубочке, а больше негде! Хорошо, что всё это туда собрали, значит папа сегодня будет есть яичницу – он же в Красной Армии… Ой! – клюковка во рту, неожиданно для меня, лопнула. Вкусно!- кисло сморщились мои губы.. Жаль только – нет больше у меня аленького сокровища - жмурюсь на солнечные радужки в окне, там белые морозные цветы на стекле сверкают сказочными россыпями сокровищ. Я, то приоткрываю глаза, то прижмуриваю – любуясь игрой радуги в морозных тёклах, но скоро они погаснут, скоро спрячется солнышко, и наступит ночь. Я каждый день с нетерпением жду момента, когда наступит ночь. Не то, чтобы уж очень спать хочется, просто, когда закрываешь глаза (только обязательно чтобы – ночь, и под одеяло!), я закрываю глаза, но здесь, у окна ничего неполучается! А когда наступает ночь, я замираю под одеялом, крепко закрыв глаза, и жду. Вот где-то в зажмуренных веках появился клочёк мятой-мятой газеты… вот он медленно расправился, разглаживается, и превратился в белую шероховатую поверхность. Сначала я долго не могла понять что же это мне на поминает, но было в этом видении что-то очень-очень знакомое. Да ведь это же манная каша! – осенило меня однажды – остывшая манная каша! И я жду, жду наступления ночи. А вчера мне приснилось… Я настороженно кошусь в правый угол комнаты – там ещё одно окно, и сейчас оно тоже искрится радужными зайчиками, а ночью станет чёрным непроницаемым. Вчера мне приснилось, будто в это окно заглядывает самолёт с чёрной свастикой на прямоугольных крыльях. Нет! – я решительно отворачиваюсь – лучше туда не смотреть! Скоро мама придёт! Скорей бы уж! Так есть хочется! Мама ушла давно, ещё утром с дядей Мишей и тётей Маней. Взяли саночки-дровёшки и ушли. Сказали, что пошли бабушку в последний путь провожать. Я не знала где это. А бабушка жила за ручьём на горе; у тёти Шуры. Есть так хочется, хоть бы лепёшек крапивных… Травяной привкус и запах крапивы для меня сейчас почти желанны, но сейчас зима всё замела: ни ягод, ни цветов! Олашки из крапивы без соли. Лучше бы с солью! – вновь вспоминаю я о крапивной диете – мама говорит – «витамины». Я верю маме, но хоть бы крошечку хлеба! И с солью! Но соли, почему-то, тоже, как и хлеба.нет . Хлеб выдают по карточкам. Карточки! Я соскакиваю со стола, открываю стеклянную дверцу го;рки – вот они карточки, на месте! Под блюдечком серые бумажки с буковками. Это из-за них, нет это из-за меня! – терзаясь поздним раскаянием, я вновь залезаю на стол, вожу пальцем по морозным узорам: искрящиеся леса, озёра, цветы – совсем как летом, только белые, сказочно красивые, но такие холодные! – сую в рот озябший палец. «Нельзя быть такой доверчивой!» - выговаривала мне утром Люся, завязывая шнурки на ботинках (она собирается в школу – она уже во втором классе, и всё-всё знает!) Я соглашаюсь молча, потому что нет мне оправдания! Да, я поверила – добрые люди пришли! А как же? Вчера они накормили нас картошкой… Это случилось осенью, тогда я тоже сидела одна дома. Осенью в нашем городе было много беженцев и эвакуированных. Я думала, что это цыганы. «А это эвакуированные, беженцы от войны» - сказала сестра. Люди сидели, лежали прямо на земле по берегам реки. Весь берег – люди, люди, люди… - от разводного моста и до переходного. Их расселяли на постой. Почти в каждой городской квартире жили беженцы. Уже нехватает крыши (так сказала наша соседка), а они всё прибывали и прибывали. Потом одних увозили куда-то дальше, и привозили других. И все жители нашего города, у кого была возможность, пускали их на ночлег. У нас тоже жили беженцы: поживут-поживут, и уедут, и всё хорошо. А тут попросились поздно вечером три мужика – весёлые такие, добрые: наварили картошки… Утром попрощались. Все разошлись кто-куда: мама на работу, Люська с Валькой в школу. Я – дверь на крючок, сижу у окна. И тут в дверь постукали. Спрашиваю: кто там? «А это мы. Помнишь картошку-то с нами ела?» Ой – обрадовалась я – заходите, никого дома нет! «А где у вас деньги лежат?» А нет у нас денег! – весело гляжу в лица шутников (придумают же – деньги какие-то!) «А карточки есть?» А как же, вот они в шкафу! И ни тени сомнения в моём детском сознании. «Хсподи!» - обняла, обхватила меня, вернувшаяся вечером с работы мама: «Да хоть сама-то жива осталась!». А я не понимала её волнения, отирала, бежавшие по впалым щекам её слёзы, гладила прикрытые тёмными веками провалившиеся глаза, всем телом ощущая её тепло и любовь: Мама, не плачь, мама!