Наследство

Она летела в тихую пустоту…  Тьма обволакивала и поглощала её, притягивала и вновь отталкивала безжалостно и яростно. Необъяснимым чутьём она знала, что не войдёт в эту манящую бездну и на сей раз. Земные долги не давали ей и помышлять об этом. Она оттолкнулась от вожделённой, ждущей её темноты и вновь ощутила себя в теле, вновь мучительные судороги сковали покрытые шишками руки, адская боль вывернула изуродованные суставы сухих, жилистых ног, впилась в сгорбленную спину, остро ударила в сердце. Она с трудом открыла глаза.
- Что? – разлепила она сжатые губы, - привёл?
Щуплый рыженький парнишка припал к её иссушенной ладони, целуя,  обливаясь слезами, запричитал:
- Не найти мне, бабуля! Мы ж одни, вокруг только ёлки да медведи!
- Медведя не надо, - равнодушно прошепелявила старуха, - ты мне правнучку Калинихи  приведи, внучку Софьюшки…
Глаза под кустистыми бровями старухи остро сверкнули в сгущающихся сумерках.
- Её нет, бабка Софья ещё за три дня вместе с внучкой ушла, да и другие собирались, а меня увидали, так пожитки покидали, да бегом в лес…
Старуха плотно сжала  спекшиеся губы и обречённо закрыла глаза. Не уйти ей, видать, без мук, не пускают её в мир покоя и тишины великие силы, смеются над ней. Мальчишка смочил губы умирающей, и старуха, отразив ещё одну атаку боли, слабо прошептала:
- Одна она могла стать моей наследницей… одна…



В начале прошлого века переселенцы активно заселяли сибирские земли, осваивая обширное зауральское пространство. Аникей с женой Авдотьей прибыли первыми на выделенные под застройку лесные угодья в Н-ской губернии. Сначала жили в наспех сготовленной землянке, пока хозяин примеривался к постройке избы.  Аникей рубил дом основательно, рассчитывая на долгие годы продлить свой род на новом, облюбованном семьёй месте. Стали подъезжать другие поселенцы, которые ставили новые избы чуть вдалеке. Так получилось, что дом Аникея примостился вплотную к тайге, стоял первым у лесного массива. Со временем отвоевали место под огород, развели кой-какую живность. И вот на окраине вековой тайги появилось небольшое таёжное поселение в десять изб. Жители занимались промысловой охотой, рыбалкой, обеспечивали себя и отвозили немалые излишки на продажу в далёкий город.
Ни нагрянувшая вскоре революция, ни гражданская война не давали о себе знать в полную силу осевшему в глухой тайге пришлому люду. О смене власти небольшая горстка людей узнавала из разговоров на рынках в городе или же из нечастых взятых оттуда же газет. Люди жили обособленно сложившимся укладом простой, неторопливой жизни. В поселении был избранный народом староста, стояла небольшая рубленая церковь, и новоприбывший дьякон, ставший батюшкой, свято соблюдал все церковные обычаи.
Маленькая Варя, родившаяся уже на сибирской земле, помнила времена и полного счастья, и лихие годы невзгод. Помнила, как отец хоронил новорожденных братьев и сестёр: никто после Вареньки не выжил из вновь появившихся в семье Гольцовых. И потому с удесятерённой заботой родители относились к единственному ребёнку. Варя не знала отказа ни в чём. Отец любил и баловал свою «сибирку» - так называл он дочь. И новые алые ленты в чёрные косы, и крепкие изящные  башмачки, и ладный тулупчик покупал в городе отец своей ненаглядной дочурке.
 А в тринадцать лет подарил ружьё. Отец брал её и в тайгу на охоту, и на чистые озёра на рыбалку. Важные навыки выживания в тайге передавал он дочери, обучая её разводить костёр при любой погоде, находить дупло диких пчёл, отыскивать родники. Варя научилась метко стрелять, умела ловить рыбу без наживки, могла жить неделю в тайге, не имея припасов.
Лесной уклад жизни нисколько не влиял на успехи в школе, в которую Варя бегала за пять вёрст в ближайшее маленькое сельцо. На этом настоял отец, и мать, тихая, покорная Авдотья, мужу не перечила. Учёба давалась Варе легко, на лету она ловила суть новой темы, легко вникала в урок и крепко запоминала сказанное учителем. К лету сорок первого выпускница Варенька превратилась в статную, стройную девушку с милой улыбкой и мягкими ямочками на румяных щеках. Карие ясные глаза изучающе всматривались в окружающий мир, пристально подмечая малейшие изменения в окружающей действительности. Развившееся чутьё не обманывало её в принятии  правильных решений.
Накануне войны ей приснился отчётливый по восприятию и глубокий по содержанию сон. Она шла по лесу, высокая зелёная трава мягким шёлком стелилась под ногами, кроны деревьев шумели над головой, пряча в листве крылатых певцов. Варя подставляла лицо тёплым лучам заходящего солнца, живо поспевая за отцом. Он шёл, не оглядываясь, словно не замечая дочь. Вдруг порывистый шквал ветра пригнул к земле травы, сорвал свежую листву, низко наклонил могучие деревья, выворачивая их с корнями, ломая ветви. Отец шёл, не замечая круговерти в природе, легко взбираясь на холм, пропадая за падающими деревьями. Вековые стволы елей превращались в сухие обрубки. Варя стремилась догнать отца, ей было страшно, она отчаянно уклонялась от летящих на неё со свистом сучьев, с трудом перелезала через образовавшиеся завалы. Но тщетно. Отец пропал в гуще тайги, ни на миг не обернувшись. И тут она увидела нечто таинственное, загадочное и…враз проснулась. Немой крик застрял у Вари в горле, сердце стучало молотом в висках, глаза оказались мокрыми от слёз.
То памятное воскресенье Варя провела в предчувствии страшной, надвигающейся на неё неотвратимой беды. Она пыталась вспомнить, чем закончился сон, и не могла. И эта нескончаемая маета не давала покоя её душе. Но к вечеру вернулся с охоты отец, и Варя воспрянула духом, стирая из памяти непонятные видения. А утром в село пришла весть, что началась война. О ней поговаривали давно и в городе, и на селе, да и отец-батюшка не раз указывал на приметы, происходившие в миру. И вот страшные времена наступили. Мужское население посёлка – все охотники, попрощавшись с родными, уходили лесными тропами через урман с запасом харчей, пробираясь к городу, откуда отправлялись на фронт, на битву с коварным врагом. Ушёл, поцеловав на прощание дочь и жену и Аникей. И тут перед взором Вари снова отчётливо промелькнул проклятый сон, и она зарыдала горько навзрыд, пугая обессиленную мать. Так они в обнимку просидели ночь, отгоняя страшные мысли, надеясь на скорую победу и возвращение хозяина.
Но ни одной весточки не получили они от Аникея. Ушёл, словно дверь закрыл. И жизнь замерла для Вари. Так же всходило солнце, шли дожди, выли метели, проходили месяцы, но внутри Вари время остановилось и превратилось в ледяное долгое ожидание. Скрипнет ли половица на крыльце, стукнет ли ветка кедра о крышу – Варя вздрогнет и напряжёт отточенный слух. Она надолго уходила в тайгу, словно прячась от неведомого страха за отца, набивала зверья, приносила  и кормила  село. Да два крепких дедка, по возрасту не взятых на фронт, относили глухими тропами шкурки в город, обратно несли соль, спички, ситец, газеты.
Ни слуху, ни духу не поступало в таёжное село, где и как воюют ушедшие охотники. Лишь через полтора года вернулся однорукий, хромоногий сосед с чудной фамилией Калина и поведал, что сибиряки воевали славно. С Аникеем они попали даже в одну роту, но во время кровопролитных боёв потерял он друга. Ни в списке живых, ни в списке мёртвых не значился Аникей Макарович Гольцов. Да и от самого полка остался взвод, не более, израненных солдат во главе с почерневшим от бессонницы полковником. Прямым попаданием снаряда разбомбили немцы штаб, все документы сгорели, да и очевидцев тех драматических событий осталось немного. Полегли сибиряки, кто где, закопаны в братских могилах от Москвы до Сталинграда, где Калину тяжело ранило при обороне великого города. Вскоре пришло извещение Авдотье, что её муж пропал без вести зимой сорок первого…
Недолго пожил и сам Калина. Прострелянные лёгкие давили солдата мучительным кашлем, и через два года похоронили солдата-орденоносца, и его жена Зинаида осталась с двумя сыновьями-подростками да с малой дочкой, рождённой в конце войны.
Но ни полученной бумаге о без вести пропавшем отце, ни горьким слезам сдавшей за последнее время матери не верила Варя. Авдотья последнее время маялась ногами, еле ходила по дому. Варя как могла лечила мать травами, переняв науку врачевания у отца, но лечение плохо помогало Авдотье. Плакала та о муже, попрощавшись с ним навечно. А Варя чувствовала, знала, верила где-то глубоко в душе, что жив её родной батяня, мучается на чужбине по воле выпавшей на его долю горькой судьбины. И чем дальше, тем тяжелее было нести Вареньке эту ношу, и долгими ночами, посреди тайги она умоляла судьбу сжалиться над нею и указать пути поиски её родного батюшки…  А время неумолимо и равнодушно скользило по поверхности земли-матушки, отмеряя положенные отрезки пути… Незаметно прошло три года… 



Как она появилась в их глухом, далёком от больших дорог месте, эта убогая, еле бредущая старуха? Она возникла, словно из-под земли, чёрная, высохшая, с иссиня-седыми клочками волос, с бородавкой на огромном крючковатом носу. Старуха что-то неразумно шамкала, вращая белками глаз и, тыча палкой-посохом в опавшие хвойные иголки, выковыривала маленькие грибки, складывала их в торбочку. Дойдя до Вариного дома, она прямиком направилась к ступеням крыльца, на котором сидела хозяйка. Мать Вари, хоть и немного испугалась вида непрошеной гостьи, но ласково, как и полагалось в их местах, встретила незнакомку.
Старуха бесцеремонно уселась рядом и вывалила на чистые доски крыльца содержимое торбы – двенадцать маленьких мухоморчиков. Грибки были один к одному – крепкие, нарядные.
 - Зачем это? – удивилась Авдотья и, присмотревшись повнимательнее к содержимому, воскликнула:
- Бабушка, да они же – ядовитые!
Старуха, словно не услышав женщину, деловито сдула хвоинки с мухоморчиков и любовно, со старанием обтёрла красные шляпки с белыми пятнышками. Затем неожиданно сноровисто скрутила ножки трёх грибов и запихнула шляпки в рот. У Авдотьи от изумления  брови поползли вверх. Бабка с удовольствием катала грибки во рту, пытаясь раскусить их за неимением зубов дёснами. Наконец, ей это удалось, и она с наслаждением проглотила первую порцию, с большим усердием дожёвывая остальное.
- Помереть хочет, - решила удивлённая Авдотья, - не в себе, должно быть, бабка. Только почему на крыльце у меня?...
Словно подслушав её мысли, бабка сноровисто поднялась и пошагала к двери. Так же молча отворила её и вошла в избу. Оторопевшая хозяйка поспешила за гостьей. Та уже уселась на лавку, снимая многочисленные одёжки.
- В жару-то столько шалей! – подумала Авдотья.
- Вот когда тебе стукнет сто годков, ты и не так закутаешься, - скрипучим голосом перебила её мысль старуха.
- Хотя нет, не стукнет, - добавила она про себя одними губами, пронзив жгучим взглядом хозяйку, - не более года протянет…
- А тебе уж сто лет? – поразилась Авдотья.
- Не считала, некогда. Может, и поболе…, - ушла от ответа бабка, - ты воды вскипяти, да грибки мои залей кипятком, лечить тебя стану, пока в силе. Надо тебе это сейчас… Долго мне тянуть нельзя.
И она загадочно посмотрела на хозяйку, кромсая шляпки мухоморов костлявыми пальцами вдоль и поперёк. Бабка на ходу преображалась, ушёл горб, разгладились морщинки, глаза лихорадочно заблестели, даже безобразная бородавка превратилась в добрую, чёрную родинку. Затем достала из торбочки веточки, разложила их на столе.
В это время и вошла пришедшая из тайги Варя. Вошла и словно приросла к половицам пола, разглядывая неизвестную странницу.
- А вот и она! – опять загадочно протянула бабка в сторону, а вслух добавила:
 - Ну, что ж, со встречей, наследница!
Варя отвела взгляд от старухи, сняла и повесила ружьё, положила на лавку связку подстреленных зайцев и присела напротив бабки. Старуха пристально наблюдала за Варенькой, и с каждой минутой её лицо более разглаживалось и смягчалось.
- Здравствуй, бабуся! Только почему я – наследница? – наконец заговорила Варя, - кладов пока не нашла, а из добычи богатства не наживёшь, только на прокорм и годится.
А сама с напряжением вспоминала, где она могла видеть незнакомку. То, что видела – точно, у Вари была феноменальная память, и однажды виденное она запоминала навсегда.
- Не вспоминай, в этой жизни мы не встречались, - оборвала старуха, - поищи в другой, вспомни тайно увиденное… А клады ты ещё найдёшь. Только сейчас посидите тихо…
Старуха говорила непонятно. Затем зажгла веточки, разложенные на столе, и хату окутал плотный можжевеловый дым.
- Не страшитесь, - тихо прошептала старуха, - демонов изгоняю.
 И зашептала скороговоркой то ли притчу, то ли заклинание. Мать с дочкой сидели ни живы, ни мертвы. Все части тела перестали повиноваться женщинам, голова была ясна, но ни рук, ни ног не чувствовали они, не могли произнести ни единого слова.
- Видно, бабка – не простая старуха, видно – это колдунья, - успела догадаться мать, вмиг голова её склонилась на грудь, и она уснула крепким сном.
- Странная, однако, бабуся! Чего же она хочет? – подумалось Варе.
И тут, словно по велению волшебной палочки, она вновь очутилась в том роковом сне, где отец быстро, не оглядываясь, уходил в гору. Но на этот раз в конце сна она увидела сегодняшнюю старуху, протягивающую ей изумительной красоты кольцо, сверкающее под заходящими лучами солнца великолепной бирюзой.
- Твоё! – ясно произнесла старуха, и сон враз испарился.
Так вот что не досмотрела Варя, вот чем она мучилась столько времени, вот где видела она старуху!
Варя открыла глаза и пристально посмотрела на бабулю, не смея поверить в увиденное. Ни в Бога, ни в чёрта Варя не верила, несмотря на набожность матери. Так же, не отрываясь, на неё смотрела и старуха:
- Не ошиблась, она – наследница. Сон досмотрела и вовремя проснулась. И сила крепкая, да и чутьё доброе…
Варя осмотрелась вокруг себя. Ноги матери были обмотаны повязками            (и когда только бабка успела их смастерить?), рот Авдотьи послушно открылся, и старуха влила в него какой-то неаппетитный с виду отвар.
- Завтра матушка проснётся и забудет про болезнь, да и про всё, что здесь было. Но тебе надо что-то ещё? – старуха пристально посмотрела на Варю, - говори смело, наследница!
И Варя осмелилась:
- Надо! Надо мне знать, где отец. Война кончилась, бумага пришла, что без вести пропал, но не верю я…
- Правильно, что не веришь, не ошиблась я в тебе. Жив он, но где – сама найдёшь ответ и, если захочешь, отыщешь… Но вот захочешь ли? – старушка поставила миску на стол и утёрла рот матери своим платком. Затем легонько толкнула её в лоб, и Авдотья, откинув голову, задышала ровно и умиротворённо.
- Захочешь ли? – вновь повторила бабка.
- Захочу, захочу! – жарко воскликнула Варя, - он – отец мой!
Ну, дело твоё! Раз хочешь – ВОЗЬМИ!!! – Последнее слово бабки громом раздалось в избе, в печке метнулось пламя, заухал филин над крыльцом, и далеко в тайге раздался звериный вой.
- Возьми! – повторила бабка потише. На протянутой сухой ладони лежал старинный, покрытый замысловатыми узорами бирюзовый перстень, точь в точь, как во сне.
- Пусть исполнит он всё, задуманное тобой, пусть откроются тебе неведомые тайны мира и будешь ты властительницей над людьми, наследница!
Варя протянула руку и дотронулась до кольца. И в то же миг по избе пронёсся лёгкий ветерок, задул свечу на столе, скрипнула дверь, и в распахнувшееся окно заглянула круглая луна.
- Как быстро наступила ночь,… полнолуние, - подумалось Варе.
Хотела поблагодарить старуху, оглянулась, но… той и след простыл. Лишь остатки сухой травы валялись под лавкой, да на столе при свете луны она разглядела очертания оставленной старухой книги…


Варвара с трудом отогнала воспоминания, связанные с крутым переломом в её жизни, повернула голову и открыла глаза. Давно это было, так давно, что и не упомнится. Молодая была, сильная, тайгу любила, от людей не пряталась, жила своей жизнью и не думала, что судьба сыграет с ней такую шутку. А вон оно как обернулось. Она вздохнула, и боль опять атаковала её тело. Помирать пришло время, а смерть не идёт к ней, играет со своей жертвой, притягивает и вновь отталкивает. Мстит за нажитые грехи. Передать бы кому своё ремесло, научить великому мастерству предугадывания судеб людей, изменять их по своему повелению, исполнять заветные желания…
В том далёком сорок восьмом году, как и предвещала старуха-ведьма, она стала видеть мир и людей по-иному. В то роковое утро проснулась и поняла, что знает нечто иное, сокровенное, о чём даже не ведает подавляющая часть человечества. Властная уверенность, острое ощущение полного знания о возможностях мира и собственной значимости в нём поселились в душе Вари. Воля и свобода разлились в сердце, покой и стремление узнать и узреть неизведанное стали во главу её желаний. Ушёл страх, растаяла неуверенность, в одно мгновение растворились боль за отца, печаль и тоска. Теперь Варя твёрдо знала, в какой стороне искать батю, и эта уверенность нарастала в ней с каждой минутой. Но знала в глубине души Варвара и другое: не время сию минуту начинать поиски, надо подождать.
Счастливая и уверенная, она за один присест прочитала оставленную ведьмой старинную книгу в истёртом кожаном переплёте, испещрённую неведомыми знаками, похожими на руны. Заклинания и молитвы, понятные и как будто знакомые, прочно улеглись в её голове, память и на этот раз не подвела Варю. Перстень сиял на её пальце, подталкивая к действию, к свершению нового, необычного, неизведанного.
Проснувшаяся мать не узнала дочь. Глаза девушки, до того печальные, горели внутренним светом радости, покоя и властной силы. К удивлению Авдотьи, впервые выспавшейся за последнее время, ноги не крутило, боль отступила. Она осторожно встала и пошла, радуясь забытому чувству лёгкости во всём теле. Ноги не заболели ни на следующий день, ни позже. И потихоньку Авдотья стала по настоянию дочери уходить с ней в тайгу, собирать поначалу ягоду, грибы, а вскоре и добывать дичь. Со временем ранее тихая, незаметная Авдотья научилась стрелять без промаха и могла часами шагать через тайгу, не зная усталости. Но больше всего поразило мать с дочерью то, что страшную старуху, как выяснилось позже, никто из жителей селенья не видел ни тогда, ни раньше.
Уже через полгода односельчане с удивлением обнаружили, что в семье Гольцовых произошли непонятные перемены. Ни мать, ни дочь не походили на самих себя. Тёмные глаза дочери отливали зелёным светом и в темноте сверкали, словно два кошачьих глаза, милую улыбку заменила надменная усмешка, в плавных движениях появилась порывистость и властность. Ранее робкая и слабая мать проявляла недюжинную силу и непомерную храбрость, могла одна уйти в тайгу с ночёвкой, а то и на два-три дня. Не успели жители села надивиться свершившимся переменам, как следующая новость поразила их.
Внезапно и сильно заболела дочка Калинихи – младшая любимица в семье. Девочка в жару металась по постели, задыхалась и бредила. Местная бабка-травница, пряча виновато глаза и вздыхая, беспомощно разводила руками. Мать, понявшая веление судьбы, рёвом, затыкая рот рукавом,  заходилась за печкой. И тут в дверь тихонько вошла Варя. И даже не вошла, а вплыла вместе с Авдотьей, приведшей свою дочь к умирающей.  Не поздоровалась, не кинулась успокаивать. Спокойная и деловитая, она, не торопясь, подошла к постели больной. Девочка перестала бредить, без сознания лежала под тёплым одеялом. Тихий стон вырывался с каждым прерывистым хрипом ребёнка. Варя брезгливо сдёрнула шерстяную накидку и резко отбросила её в угол.
- Уморить девчонку хотите? – только и произнесла она. И сразу стихли всхлипывания набившихся в избу сельчан.
- Все – вон из избы! – твёрдо велела Варвара.
И, повернувшись к оторопевшим людям, крикнула:
- Вон!
Очумевшие сельчане валом повалили на мороз, не смея перечить, с ними выбежала и Авдотья.
Варвара взяла свечу со стола и властно провела ей над головой девочки, словно снимая с той невидимую завесу, затем зашептала неведомые слова. И тут же к Варваре мягко потянулась спрыгнувшая с печки кошка, запрыгнула на кровать и уставилась Варе в глаза. Минуты две Варя не отрываясь смотрела животному в продолговатые  зрачки, продолжая читать молитву. Затем кошка дико мяукнула, соскочила с мягкого ложа и в судорогах забилась около постели больной. Через мгновение она сдохла. Поражённая увиденным мать тихо вскрикнула, осторожно приблизилась к постели дочери да и робко встала рядом с надеждой в молящем взгляде, с протянутыми руками.
- Не мешай, - не поворачиваясь, равнодушно проговорила Варя, - жить будет.
Калиниха со слезами рухнула в ноги девушки, обнимая её колени.
- Не мешай! – властно повторила Варя и провела кольцом над ребёнком.
Девочка задышала легко, без натуги, хрипы враз оборвались.
- Зови травницу, теперь её зелье поможет, да потихоньку, по каплям питьё давайте. Через три дня меня позовите, сама не приду. Да, одеяло надо сжечь сегодня же… И кошку за селом похорони…
И ушла, не оглядываясь.
И вправду, на следующий день девочка стала поправляться. Позвали вскоре Варвару. Та пришла сразу и, выпроводив присутствующих и даже мать, присела около постели.
- Ну, что Сонюшка? – ласково спросила она девочку.
- Ты – Варя. Я тебя знаю, - слабо улыбнулась Соня.
- И я тебя теперь знаю, - загадочно проронила в ответ Варя, - ты будешь долго жить, долго…
Она отвела взгляд в сторону, слабо улыбнулась и, протянув руки над головой девочки, прочитала заклинание.
Сонечка выздоровела через пару недель.
После того случая сельчане потянулись к новой знахарке, дивясь незнамо как появившейся силе в девушке. Поговаривали, что передалось ей это по роду, но по какому, утверждать не мог никто, ибо люди в селе были пришлые. Одна мать Авдотья знала перемену в дочери, догадывалась о путях её тайной силы, но молчала, не смея раскрыть рот.
Варвара прослыла ворожеей и стала лечить людей от недугов, предсказывать события и судьбы людей. Угадала она и судьбу Калинихи. В морозный день ранним утром уехала Калиниха за хворостом и не вернулась. Лишь к вечеру возвращающиеся с охоты сыновья нашли её поломанную медведем-шатуном. А не советовала ей ходить в тайгу одной Варвара в тот день, просила или дождаться сынов, или пойти с ней, но завтра. Не послушалась, отмахнулась… Заиндевевшая напуганная лошадь, встревожено всхрапывая, стояла неподалёку за деревьями, на санях лежала небольшая охапка собранных сучьев. Падал снег, заметая следы медведя, да, припорошенная уже наполовину, лежала безжалостно растерзанная женщина. Не велела Варвара догонять того шатуна, но не послушались братья и отправились после похорон матери спозаранку в тайгу да и не вернулись вовсе. Вдоль и поперёк исходили мужики-охотники тайгу в округе, но ни медведя, ни следов парней не увидели. Пропали братья. Так невзначай и решилась судьба маленькой Сонечки, она стала жить, как само собой  разумеющееся, в семье ворожеи.
Но люди враз попритихли. Они стали недоверчиво, искоса поглядывать на Варю, на мать её Авдотью, как будто что-то подмечая. И не мудрено. По какой-то роковой случайности почти у всех, кого лечила Варя, в семье случались несчастья. Жена Федула, которого Варя лечила от ожога, скинула на седьмом месяце и больше не беременела; муж красавицы Феклуши, страдавшей лишаём, утонул в Чистом озере, хотя плавал отменно, и она осталась с двумя малыми детками на руках. При этом сами лечёные ни разу больше не болели, на здоровье не жаловались. Но пик ярой ненависти возник у народа, когда невзначай застрелился общий любимец – богатырь Емельян.
Емеля сызмальства слыл шалуном. Бабка, которая пестовала Емелюшку, пылинки не давала на него упасть, берегла, как могла. Мать его померла при родах, а отец в городе нашёл другую молодуху да и там и остался. О сыне он почти не вспоминал. Лишь однажды, когда Емеле шёл пятнадцатый год, отец передал через односельчан сыну великолепное ружьё. Сельчане тогда глаз не могли отвести от неожиданного подарка. Отдача от выстрела была лёгкой, попадание – точным, приклад – в диковинных узорах, да и само ружьё выгодно отличалось от остальных в селе. Видно, что ружьё делалось на заказ у знающего оружейника и стоило немалых денег. Берёг и держал в заботе оружие-подарок Емеля. И чистил, и смазывал его постоянно, и на охоте держал в порядке.
Незадолго до рокового выстрела лечила Варвара малыша Петьку – пацанёнка двух лет. Упал малыш с высоты и сильно ударился головой. Кровь хлестала из носа мальчугана фонтаном, и сам он лежал белый, словно смерть. Отходила его Варя, отлечила. Она ещё тогда удивилась, как необычно к ушибу отнеслась мать Пети – одинокая, невзрачная Рая. Она не плакала, не убивалась, а как будто ждала, чем закончится борьба сына со смертью. Когда же поняла, что сын будет жить, как-то даже нахмурилась. Всё подмечала Варя, доверяя своему чутью и одной ей ведомой силе, и знала после лечения, что кровь ребёнка роднит того с Емелей. Неодобрительно посмотрела она тогда на Раису, будто прожгла насквозь, не сдюжило её сердце, что подспудно желала мать смерти своему сыну, её кровиночке. В тот же вечер ей встретился и Емеля, рубаха-парень, любимец местных девок на выданье. Он сидел у дома и любовно, с какой-то озорной весёлостью, напевая, чистил ружьё. Варя только искоса взглянула на парня… Через неделю на охоте Емельян застрелился при невыясненных обстоятельствах.
Люди отвернулись от Варвары. Она не сердилась на них, понимая, что это её плата за великую силу, что так неожиданно была подарена ей колдуньей, она ведала  расклад тех тайных предопределённостей, что так поражали сельчан, но не могла объяснить роковые «случайности» людям. Её просто в лучшем случае не поняли, а в худшем… Она гнала от себя злые мысли, стараясь думать о другом. Пришла весна, и Варя готовилась к уходу из тайги, наступило время идти за весточкой об отце.



Колдунья вновь прервала нить воспоминаний. Её захлестнула лавина невыносимой выворачивающей боли, спину выгибало дугой, её корёжило, ломало. Негнущимися пальцами она дотронулась до камня на перстне, с трудом повернула его внутрь и с усилием зашептала непонятные слова. Щуплый парнишка  со страхом смотрел на бабулю, втягивая голову в плечи. Подавив приступ, старуха приоткрыла глаза:
- Не боись, Кирюшка, немного уже осталось, перетерплю. Три дня есть у меня…
Она снова впала в небытие. Три дня ей отпущено небом. Она напрягла свои силы и внутренним взором внимательно вгляделась в окружающий мир. Вековая тайга кругом, зелёное море качающихся кедров, даль, ширь, воля… Эх, тайга, тайга! Кормилица, дом родной… И снова вспомнилось былое…



Она пробиралась неведомыми, незримыми, нехожеными тропками. Ноги сами подсказывали путь, ступая на мягкую хвойную подстилку. Она доверилась чутью и шла, подгоняемая крепнущей внутри силой. Бирюза на пальце то ярко поблёскивала, то приглушённо темнела, ведя хозяйку к цели. С каждым шагом в ней крепло чувство уверенности встречи с батей. И только непонятное смятение в душе не давало покоя. Она будто предчувствовала какую-то предстоящую горечь и не могла объяснить себе причину её появления. Ружьё она оставила матери, а потому шагала налегке с котомкой за плечами, в которой была уложена оставленная ведьмой книга, да харчи на пару дней. Ни ночёвки в лесу, ни неведомый путь не страшили Варю.
На исходе вторых суток она вышла на протоптанную дорожку, приведшую её к маленькой станции. «Таёжная» - прочитала Варя. Она вошла внутрь небольшой комнатушки с двумя лавками, на одной из них дремал затрапезного вида седой дедок-мужичок. Варвара прямиком направилась к окошку кассира.
- Билетов нет, - заученно проговорила не поднимающая головы девушка, - поезда здесь останавливаются редко…
- Когда будет ближайший? – попыталась уточнить Варя.
- Сегодня не ожидается, - опять пропела кассирша.
- На меня посмотри, голову-то подними, - повелительно сказала таёжница.
- А что мне поднимать, - начала девица, но встретившись взглядом с Варей, осеклась и примирительно изрекла:
- Вы кипяточка налейте из бачка, там в уголке, посидите, отдохните.
И протянула железную кружку. Затем подумала и, не отрывая от Варвары глаз, добавила два колотых кусочка сахара.
- А поезд? – дотошно допытывалась Варя.
- К ночи остановится почту забрать, - она показала руками на бумажный мешочек около себя, - но не знаю… минуты две, может, постоит…
И, повинуясь Варвариному взгляду, покорно положила на прилавок билет.
- Остановится, постоит, - уверенно сказала ворожея, отходя от окошка.
- Остановится, - опустошённо повторила девушка и уронила голову на грудь, закрыла глаза.
К Варваре тут же подскочил проснувшийся потрёпанный мужичонка и просительно заглянул Варе в глаза.
- Я, простите, слышал… Вы не обижайтесь, не ругайте меня, дурака… Вы только скажите, поезд будет?
Варвара неласково оглядела его поношенную, кое-где неловко залатанную одежонку, понурую фигуру и заглянула в глаза. Словно в душу окунулась. И столько лютой боли, пережитого страха увидела она там. Но и наивная не по годам простота, и прощение выпавшим на его долю мытарствам проглядывались в его чистой, неосквернённой обидами душе.
- Туго пришлось человеку, - проскочило в голове ворожеи, - а не озлобился, не напакостил…
- Возьми, мил человек, - Варя протянула мужичку сахарок, - поди, не обедал ещё. Пойдём, чайку попьём.
Мужичок, не ожидавший такого поворота, сконфузился и чистосердечно признался:
- Не обедал… Да и не завтракал. Вторые сутки дожидаюсь, а поезда мимо несутся…
- Да как же ты к нам в тайгу попал? Ведь ты не здешний.
- Не тутошний, это точно, - протянул мужичок, усаживаясь на лавку с кружкой горячей воды. Затем с наслаждением откусил крупиночку сахарку и жадно прихлебнул. Варя подсунула ему остатки своих небогатых запасов и присела рядом, приготовясь к обстоятельному разговору.
- Не сибиряк я, Вы уж точно подметили. Из-под Воронежа буду родом. Иван Живучий меня зовут. Жили мы с женой Ниной да с тремя детками в селе Криницы. Есть такое место на земле с чистыми криницами, прозрачными родниками. Вернее, было… Да и жены Ниночки ещё до войны не стало…
Мужичок замолчал, и по небритой щеке поползла змейкой слеза-предательница. Он неловко смахнул влагу рукавом и продолжил:
- На войну меня по возрасту не брали, как ни ходил, ни доказывал, мол крепкий я и стреляю метко, «Ворошиловский» значок имею, да и ветеринаром работал, можно к лошадям приставить. Нет и точка. Ну тут стали немцы подступать, я детей с бабкой моей в последний эшелон кое-как погрузил к родне на Урал. А сам к отступающим солдатикам примкнул, ружьё своё. Только недолго и повоевать успел. Оглушило меня взрывом, ударило так, что всю сознательность потерял. Очнулся, голова, что колокол налитой гудит, а рядом солдатики убитые лежат, мальчишки совсем молоденькие, и майор израненный стонет. Его, сердешного, в руку ранило, ключицу перебило. Ну я, значит, стал ему перевязку делать. А тут – немцы идут, наших раненых пристреливают. Я пригнулся да в ближайшую воронку майора потащил, чтоб, значит, мимо прошли, командира не заметили. А он оттолкнул меня, да наган вытащил и давай по ним палить. Двоих и успел положить, да потом его всего изрешетили…
Мужик всхлипнул и провёл вновь рукавом по глазам. Прикусил остатки Вариной лепёшки, задумался и прошептал:
- Сколь времени прошло, а я как сейчас вижу, он уже мёртвый, а они по нему стреляют… И фамилию его запомнил – Рыжий Алексей Дмитриевич…
- Ну а потом и за меня взялись. Подняли на ноги, в пузо автоматами тычут, гогочут, чего-то швахают на своём языке и смеются, аж заливаются. Потом их переводчик мне объяснил, что Советы, мол, уже дедов забирают в армию. Ну то – правда, дед как есть. Мне-то тогда уж за шесть десятков перевалило. Детки у нас поздние с Ниночкой, она меня на десять лет была моложе, а первый родился, когда мне сорок восемь стукнуло… Всё не давал Господь деток. А поседел я в одну ночь, когда…
Дедок опять шмыгнул, махнул рукой и продолжал:
- Погнали меня, значит, на запад, в их плен. Хоть на вид я – дед, но крепкий им показался, стрелять не стали. Ну, сколь мытарств я вытерпел, и не расскажешь сразу. Может, когда в другой раз…  Ежели встретимся…




Колонну пленных вели долго. Измученные раненые падали на дорогу, их тут же пристреливали. Иван от голода еле переставлял ноги, норовя с каждым шагом растянуться и уткнуться носом в раскисшую от дождя дорогу. В голове гудело, каждая клеточка тела просила отдыха и покоя. Колонна военнопленных медленно плелась на запад, покидая родные места. Их было немного, десятка два выживших в смертельном бою на подступах города, но вечером в колонну влились и другие уцелевшие солдаты. Капли моросящего дождя падали за шиворот, ползли по спине. Приближалась осень, всё холоднее задували ветра, всё мрачнее становилось на душе.
В конце дня колонну привели к заброшенной, но крепкой конюшне на краю разрушенного села и загнали, словно ненужных лошадей, в грязные стойла. Уставшие люди падали на прогнившую солому и тут же забывались тяжёлым сном, стонали раненые, бредили, скрипели зубами. Иван проснулся среди ночи от какого-то постороннего звука и плотнее припал к подстилке, хранящей знакомый запах лошади. Звук повторился снова и, чуть приподнявшись, Иван в темноте различил еле видимый силуэт в углу. Человек что-то выкапывал и складывал в сторонку. Боясь спугнуть, Иван осторожно приблизился, приложив палец к губам. Высоко в узкое оконце конюшни заглянула луна, и незнакомец не спеша, оглядел Ивана, вытер о штаны измазанную руку и протянул собеседнику:
- Аникей.
В ответ Иван произнёс своё имя.
- Если надо что-то спрятать, а можа, передать кому, – давай зарою тоже, я своим записочку отписал, кто-нибудь найдёт, передаст, - шёпотом предложил Аникей, и протянул огрызок замусоленного карандаша и смятый обрывок бумаги.
- Откуда? – одними губами изумился Иван.
- Оттуда, - загадочно прошептал собеседник, - карандаш всегда со мной – привычка, немцы особо меня и не обыскивали, а в бумагу картошка завёрнута была, вчера одна женщина передала на большаке, около села.
И Аникей достал из кармана две сваренные в кожуре маленькие картофелины, увидел жадные глаза Ивана и сунул еду тому в руки.
- А ты?
- Я вчера ел, а ты ослаб, я вижу…
Так они познакомились. А затем Аникей рассказал свою историю, как его контузило в бою под Ржевом, как почти полуживого его спасли местные жители, как его выследил и выдал староста…  Вместе они пережили все тяготы фашистского плена, три лагеря: Майданек, Аушвице, и, наконец, Освенцим. Познали тяготы непосильного труда и рвущий ужас голода. Вот голод-то и спас Ивана от дальнейших мучений. В одно морозное утро не поднялся Иван с нар, ослаб, а вечером пришедший в барак Аникей уже не застал друга. А Иван покоился на морозном ветру вместе с кучей умершего люда. Поздно ночью их покидали через колючую проволоку за пределы лагеря. Ночью завыла вьюга, наметая над бывшими заключёнными сугроб снега. Он-то и спас Ивана, оказавшегося под грудой мёртвых тел. Неожиданно пришёл в себя Иван и, ужаснувшись непроглядной тьме, наугад, задыхаясь, стал пробираться на свет. То ли жажда жизни взяла верх над смертью, то ли счастливая случайность улыбнулась седому воронежцу, но Иван всё-таки откопался из-под леденеющих трупов и пополз под завывания вьюги подальше от проклятого места. Слабея, коченея и впадая порой в беспамятье, он заставлял себя усилием воли ползти, ползти….  Через три часа его подобрал польский крестьянин. Выходил, вынянчил, спас. А через месяц пришла Советская Армия…


Варвара слушала, не перебивая, ясно представляя страшную картину нечеловеческих условий, в которые попал её отец. Зрачки её то чернели, расширяясь, то сужались до малой точки. Аникея Бог здоровьем не обидел, был он силён телом, крепок душою, но даже с недюжинным здоровьем не многие выживали в кромешном аду фашистского плена. Иван замолчал, словно вновь оказавшись в морозных лапах пурги,  глаза его смотрели отсутствующим взглядом вдаль. Варя тихо молвила:
- И Вы больше не встречались?
Иван очнулся и неловко повернулся к собеседнице.
- А? Что?
Затем опустил голову, и слеза сползла с его щеки:
- Нет, не пришлось. Как освободили пленных, так я искал его. Но нет, не было, не нашёл. Доходяги остались одни, почти трупы, их на носилках выносили наши солдатики, да и те, наверное, не все выжили, очень уж плохи были. А вот Аникей  пропал. Там накануне, говорят, расстреливали. Может, и его…. А, может, и увезли куда его, в последнее время ему всё уколы какие-то делали…
И мужичонка опять опустил голову, быстро утёр лицо и продолжал:
- Подлечили нас и повезли, которые живые, на Родину. Душа наша пела, ликовала. А как же, живы остались, домой едем. Только рано радовались, оказалось. Привезли и сразу каждого проверять стали, кто ты, откуда, да как в плен попал. А на меня аж вытаращились все. Я тогда страшный был, седой, костлявый, старый, что сама смерть.
- Как ты-то в те места угодил, - спрашивают, - не молодой, на труд в Германию не угнанный, по возрасту не призванный.
- Да вот сам себя мобилизовал, говорю, - сражался там-то в таком-то полку, правда, всего-то два дня.
- А кто подтвердить может? – спрашивают.
- А кто, ежели все полегли? Кого где сыщешь?
- Значит, - говорят, - все полегли, а ты как чудом живым остался?
И так подозрительно ядовито смотрят, что аж холодок по телу разливается.
А у меня опять тот майор перед глазами, весь пулями пробитый.
- Мог подтвердить майор того подразделения, Рыжий.
- Да нам не важно, какой цвет волос у твоего майора, как фамилия? – спрашивают.
- Я и говорю – Рыжий Алексей Дмитриевич, он раненый был, я ему перевязку делал, да убили его немцы на моих глазах…
- Ну это мы проверим, где твой рыжий обитает, может, как и ты, врагам сдался.
- Да вы, - говорю, - в бумагах в Освенциме посмотрите, я тамошний узник, и не сдавался немцам, а пленён, там сказано, восьмой барак посмотрите…
- Да, - подтверждают, - Иван Живучий и впрямь есть в списке восьмого барака, на сей счёт немцы – народ аккуратный, каждую бумажечку подошьют, и фото имеется, только на того Ивана ты, самозванец, не похож!
Что ж, оно и правда! Фото-то делалось аж в сорок первом, со мною и дело моё кочевало по лагерям, на том фото я ещё не такой страшный.
Дал я адрес родни на Урале, да только всё зря. Тётка Нины померла, а бабка – мать моя с детьми не доехала, наверное, поезд разбомбило. Так я остался один, и свет мне стал не мил…
Ну дали мне для порядку десять лет да и отправили в лагерь. Теперь уже в свой. И вот еду я и думаю, что ж за судьба такая мне по лагерям сидеть, чем я небеса обидел,  чем прогневил. Только зря думы мои такие были. Настоящее горе-то я хоть и повидал, да, видать не нахлебался полной ложкой. Вот жизнь и подкинула мне похлеще испытание.



Иван прибыл в С-лаг к осени сорок пятого. Конвоиры с обученными,  вымуштрованными овчарками сопровождали колонну заключённых до ворот лагеря, не давая ни на йоту отступить от заданного маршрута. Собаки стерегли каждое движение людей, неистово набрасываясь на оступившихся или шагнувших чуть в сторону. И только крепко натянутые поводки конвоиров не давали овчаркам дотянуться до провинившихся отступников. Люди шли, втянув голову в плечи, не оборачиваясь, не смея поднять глаза. Деловито под непрекращающийся лай распределили по баракам, повели в баню. На этом торжественность встречи была закончена, и начались серые будни. Ивана назначили на работу в карьере по добыче платиносодержащих руд. Это было равнозначно смертному приговору: никто более года на руднике не выживал. Уже через месяц Иван ослаб, стал сипло кашлять ( сказались последствия Освенцимовской пурги ), плохо видеть. И однажды упал, не дойдя после работы до барака каких-то пять шагов.
Очнулся он в госпитале. Правда, госпиталем сие помещение только называлось. Из препаратов в нём имелась одна клизма, да и та давно прохудилась. Седой фельдшер, увидев, что Иван пришёл в себя, учтиво доложил, что дела Ивана плохи.
- Коль надо передать что родным, ты мне скажи, передам в точности, - грустно предложил эскулап, - хоть и не велено мне. В карточке твоей увидал, что ветеринар ты бывший, значит – коллега, да и лошадей я испокон веков люблю…
Иван слушал, словно сквозь пелену, в мозгу гудело, внутри горел огонь.
- Ну вот и конец мне,… хоть не на чужбине,… - успел подумать Иван и уплыл в неведомую даль.
Но не зря род Ивана носил фамилию Живучий. То ли сакральный смысл этой фамилии в полной мере проявился в критический миг в умирающем теле Ивана, то ли сработало иное чудо природы, но на удивление скромного доктора доходяга к утру ещё не помер. Не помер он и на другой день. Измученное тело Ивана яростно цеплялось за жизнь. К третьему дню он пришёл в себя. Жажда сушила потрескавшиеся губы, жгла изнутри.
- Пить…, - тихо попросил Иван.
Рядом на койке кто-то громко стонал, в углу заходился хриплым кашлем другой бедолага.
- Пить, дайте пить…
Стоны оборвались и хриплый голос прошипел:
- Рядом с тобой кружка. Нет никого…
Руки, где они? Почему не слушаются? Они налились тяжёлым свинцом и не поднимаются. Но надо дотянуться до стула рядом, на нём кружка, а там – жизнь. Неимоверным усилием воли он обхватил холодный металл и осторожно поднёс ко рту. Губы взахлёб хватали долгожданную влагу, вода скатывалась по подбородку, смачивая грудь, проливаясь на засаленный матрац, выливаясь на давно немытый пол. И снова забытье…
К изумлению фельдшера, который уже составил докладную о смерти на Живучего Ивана Гавриловича, уроженца села Криницы Воронежской области, на удивление лагерного начальства «скелетик» начал поправляться. Кто молился за него на том свете ( на этом из родных не осталось никого), только ему и ведомо. Худой, страшный и молчаливый, он потихоньку начал садиться, затем ходить, а потом и ухаживать за больными. Фельдшер обрадовался подмоге, тем более, что Иван знал множество способов народного лечения травами. Он и себя поднял, постоянно жуя какую-то травку, что росла около больничного барака.
Фельдшер бросился к начальству добиваться перевода Ивана в помощники. По штату врачей должно быть двое, а он – один, к тому же простой фельдшер. С превеликим трудом Ивана удалось перевести в медбраты. Так и пробыл он при больничке четыре годочка. А дальше …
Вызывает Ивана начальство, конвой пришёл, как полагается. Ну мало ли что, и начальство хворает, может, помощь нужна. За четыре года не один раз такое случалось, у кого зуб разболится, у кого чирей вскочит, у кого ноги начинают ломить к непогоде. Всем помогал Иван. Взял свой чемоданчик и пошёл без разговору, начальство ждать не любит, особенно, когда болеет. Пришёл, в дверях встал, как следует доложил по уставу, что такой-то прибыл. А начальство, сам Изумрудов, сидит за столом и держит перед собой какую-то бумагу. И вдруг так спрашивает:
- Так, значит, Рыжим звали того майора?
Иван остолбенел от неожиданности, но сообразил, что надо отвечать быстро.
- Правда Ваша – Рыжий Алексей Дмитриевич, и дивизия номер такой-то…
- Ну, что ж, всё сходится. Нашли вашего майора на поле боя жители того села и похоронили, как полагается, в братской могиле со своими солдатиками, а документы его и других сохранили. Село немцы затем сожгли, жителей почти всех перестреляли, но документики военных всё же дошли до властей, передала одна сельчанка. А там – письмо майора к жене неотправленное, где и упоминается Иван Живучий, который к ним прибился из гражданских. И показания уцелевшей жительницы того села есть, где она видела, как застрелили майора и как человека без формы повели немцы в плен.
Майор Изумрудов медленно встал и передал Ивану бумагу.
- Здесь постановление о Вашем освобождении. Наш закон суров, но справедлив, невиновные у нас не сидят. Идите, собирайтесь, завтра Вас довезут до ближайшей станции.
- Да и переоденьте его во что-то поприличнее, а то тряпьё какое-то на нём, - бросил начальник в дверь.
Так вот – ни здравствуй, ни прощай, иди куда хочешь!
Я бумагу ту держу, и пол поплыл передо мной…
Назавтра поутру переодетого в залатанное, но крепкое одеяние Ивана отвезли на попутке до станции Таёжная…



Варвара тихо слушала, не перебивая, исповедь одинокого человека, каким-то чудом избежавшим не одну смерть, путника, случайно встреченного на захудалом полустанке среди тайги. Но случайно ли? Не зря она торопилась именно сюда, в эту глухомань, будто заранее знала о встрече с вестником об отце. Она воспринимала  рассказ Ивана будто с высоты сознания, чувствовала его мысли, знала о каждой измученной клеточке тела горемычного дедка. Зрачки её уже не расширялись, они превратились в тёмные озёра с мерцающими внутри огоньками. И предвидела она сейчас его дальнейшую судьбу. Хоть кожа да кости, да и страшен дед, но поживёт ещё лет с десяток. Перекрестились их пути-дороженьки на этой станции, пойдут они дальше одной тропочкой по жизни.
Прижала Варя одинокого старика к груди, молча вытирая его слёзы, пряча свои под прикрытыми веками. Затем, успокоив, собрала пожитки в котомочку и деловито произнесла:
- Ну, вот что. Ты, дед Иван, со мной пойдёшь. Никто тебя на этом свете не ждёт, ни одна живая душа не горюет! А вот на том свете твои детки вымолили у Бога жизнь тебе, пусть не богатую, но теплом не обделённую. И потому здесь, на земле, я стану твоей названной дочкою и в обиду никому не дам. Ну что, принимаешь меня, такую?
- Я? – дедок неожиданно растерялся, - так вот сразу? А, может, я тут набрехал всё? Веришь мне?
- Не только верю, но и твою жизнь всю знаю. Да и брехать ты не обучен…
Иван впервые внимательно посмотрел на деваху. Видная, сильная, властная. Крепкая, ладная фигура, чёрная коса короной уложена вокруг головы, смородиновые очи, точь в точь, как у Аникея – друга, крепко сжатые губы, прямой нос, здоровый румянец на щеках… Такая и впрямь в обиду не даст. Такая сама кого хочешь на место поставит. Видно – таёжница! И дедок решился:
- А что ж? В тайге тоже люди живут. Да я в тягость не стану. Коль ружьё есть, то стрелять могу метко, не разучился, поди!
Затем посмотрел серьёзнее в глаза Варе и произнёс:
- Давай, попробуем,… дочка…



Через пару дней Варвара вернулась в селение вместе с худым, обросшим дедком в затрапезной залатанной одежонке. В пути питались картошкой, раздобытой у вдруг подобревшей билетёрши и рыбой, пойманной Варей на обманку и запечённой в глине. Иван удивлялся сноровистости девушки, её верным и ловким движениям, знаниям выживания в тайге.
Уже перед входом в село Варя остановилась и присела на сухое бревно. Рядом, чуя важность момента, примостился Иван.
- Я хочу тебя попросить, Иван, не говори пока об Аникее матери моей. Пока… Так надо… Жена она ему…
Иван поднял глаза на Варю:
- А ты, значит, дочкой будешь… Значит, Варенька та самая…Да…Он рассказывал о тебе часто…А я-то смотрю – глаза как будто Аникея. Вот и на тебе! Как жизнь перекрещивает дороги!
И дед протяжно вздохнул:
- Не бойся, не скажу, раз так надо… Не сумлевайся…
В село вошли не торопясь, впереди чинно шла Варвара, за ней, чуть прихрамывая, плёлся дедок с посеребрённой головой, осторожно поглядывая по сторонам. Соседи высыпали из изб, любуясь необычной процессией:
- Смотри-ка, подобно воришке смотрит, кого привела ещё на нашу голову?
- А сама-то как присмирела, с лица сошла…
Навстречу вышел староста дед Самсон. Варвара остановилась и не спеша поклонилась в пояс:
- Вот, люд таёжный, подмогу вам привела, дед Иван хоть и худ, сед и страшен, как война, но душою тих и покладист, да и стрелок меткий, охотник будет знатный. Я ручаюсь за него. Ты, дед Самсон, зарегистрируй, как полагается по бумагам. А жить у нас будет, места хватит…
- Да откель он взялся? Откель пришёл?
Варвара оглянулась на спросившего и окатила взглядом сродни огненному кипятку:
- С того света вернулся, не понравилось ему там…
И пошла к дому, взяв Ивана за руку. Навстречу бежала стрекоза Сонюшка , восьмилетняя шалунья и непоседа. И по мере того, как девочка приближалась, Иван менялся в лице, и наконец, побледнев, упал на колени.
- Деточка, Сонюшка! - только и смог вымолвить дед.
Варвара остановилась, искоса посмотрела на ребёнка, затем на дедка.
- Варя, а он – Иван? – подлетела Соня, - я во сне видела сегодня, что ты придёшь с Иваном. Ох, до чего похож! А я – Соня.
- Так, с одной разобралась, во сне видала, - промелькнуло в голове у Вари. – Но откуда Иван-то знает, как зовут девочку?
И она пристально посмотрела на деда. А он, заливаясь слезами, ощупывал ладошки Сонюшки, покрывая их поцелуями.
- С головой-то у мужичка не всё в порядке, - засуетился народ.
- Как она здесь оказалась? – причитал Иван. – То – дочка моя меньшая, Сонюшка, последыш мой любимый. Как раз перед отправкой эшелона такая была, точь в точь…
И осёкся… Дошло до бедовой головы деда, что с той поры прошло без малого восемь лет, и не может его Сонечка остаться такой же маленькой девочкой, с какой прощался когда-то Иван. Смяк, осунулся, упал и уткнулся в пыль несчастный отец, и только стоны долетали до притихшей враз толпы сельчан.
- Простите, люди, не удержался, - глухо молвил наконец притихший Иван, поднялся, отряхнул пыль и неожиданно светло вскинул глаза на Варю:
- Но звать-то тоже Сонюшкой?
И взял девочку за руку.
Народ расходился, дивясь необычным совпадениям в жизни, сочувствуя Ивану. Полоса отчуждения сельчан к Ивану мгновенно испарилась, превратившись в тёплое чувство сопричастности к горю человека.
Иван оправдал ожидания Вари, стал отменным охотником, подружился вскоре с дедом Самсоном и братьями Дыховыми. Но особой отрадой в его жизни стала Сонюшка. Дед даже как-то помолодел и приосанился, где-то глубоко в душе всё же считая Соню своей доченькой. Высокие, на зависть другой ребятне качели, заливистые свистульки мастерил Иван своей «доченьке». А какие сказки-присказки он рассказывал сиротке! Откуда их только брал! Порой и сама Варя удивлялась необыкновенным выдумкам с добрыми присказками, да с поученьями! Поладил он и с Авдотьей, помогая по хозяйству, став полноправным членом семейства.
Незаметно прошло лето, и Варя вновь почуяла привычный холодок в сердце, зовущий её на поиски отца. Она собиралась основательно, зная, что на этот раз поход будет долгим и трудным. Насушила несколько заячьих тушек, запаслась ягодами да кореньями, напекла коврижек.
Незадолго до запланированного ухода мать Авдотья тихо ушла в мир иной, не проснувшись как-то поутру. Варвара знала, что мать не жилица на белом свете, может, потому и взяла, не побоялась Ивана: Сонюшке нужен был пригляд. Батюшка отчитал покойницу, и Авдотью тихо схоронили рядом с её новорожденными детьми.
- Ну, что ж, - подумала Варя, возвращаясь с погоста, - вот мы все и сироты на этом свете. Три неприкаянных человека, нашедшие друг друга на странных тропках судьбы…
- Ухожу я завтра чуть свет, дед Иван, - сказала она поздно вечером, - ты уж присмотри за егозой, чую, толк будет из этого чада.
- Не сумлевайся, не бойся, присмотрю за Сонюшкой, а ты иди. Может, и впрямь, найдёшь Аникея, друга моего, знаешь ты много не по годам, чую – тайна в тебе живёт какая-то…
Варя только усмехнулась в ответ. Тайна. И поцеловала на прощание Ивана. Наклонилась и к Сонюшке. Та долго смотрела в упор на свою названную мать и обронила:
-  Долго тебя не увижу, Варя, найдёшь ты что ищешь, но не обрадуешься.
И низко наклонила голову.
- Знаю, деточка, знаю. Но идти надо. А ты деда Ивана слушайся, другим свои мысли не выказывай, рано ещё, милая! Не все люди понимать станут, а суд людской скорый и не всегда праведный… Потом расскажешь мне…



Старуха вновь открыла глаза и застонала.  Давит грудь, стонет сердце от обилия воспоминаний, от событий, что так ярко вскрылись в глубинах памяти, растеклись по старым жилам, застряли занозами в голове. Ох, тяжкая, долгая жизнь была, да пролетела, как быстрая молния, опалила в одно мгновение, расплавила, расплющила. Подарила и радость великих открытий, и горечь невосполнимых потерь, и удивительный, грозный дар общения с тайными, великими силами природы.  Одарила всем большой ложкой. И за то спасибо ей! Необыкновенную жизнь прожила она, великую жизнь!
Заскрипела дверь, и в избу осторожно на мягких лапках вошла чёрная, как смоль, кошка. Зелёные глаза пристально уставились на колдунью, втягивая в себя отражение старухи, утихомиривая её адскую боль. Присела и облизнулась. Затем медленно приблизилась к умирающей, вскочила на стул рядом с постелью и замерла. Старуха с трудом повернула голову и… обомлела. На неё смотрела, как и семьдесят лет назад, знакомая колдунья, ни на миг не постаревшая, такая же закутанная в многочисленные чёрные шали, горбатая и крючконосая.
- Страданья твои отведу, - начала скрипучим голосом ведьма, - а наследницу сама ищи. Уж постарайся, нельзя прерываться нашему делу… Зачем Соню упустила, отдала её людям, ты ж её приготовила! А внучку её зачем пожалела? Ты ведь могла переманить её к себе, Соня тебе бы не помешала. Ты – сильнее!!! Поздно спохватилась… Ну да ладно, помогу тебе.
Варвара ощутила, как по спине пробежал тихий успокаивающий  холодок блаженства, боль отступила, очистив глубокий внутренний взор. Она увидала с высоты птичьего полёта зелёный океан качающихся кедров, услышала многоголосое пение живых деревьев, грозное рычание дикого зверья, волшебные звуки таёжных птиц. И весь этот мощный хор матушки-тайги возродил в ней былую силу и уверенность. И она увидела…
- Кирюшка! – закричала Варвара, - милый, поди сюда!
С печки сполз рыжий парнишка:
- Что, бабушка? Водички, а может супца дать? Вторые сутки не емши, вот и ослабела.
И погладил чёрную кошку, примостившуюся на стуле:
- Вот прибилась, сам не пойму, откуда взялась! Такой чёрной во всём посёлке нет. То у дверей сидела, а тепереча и в дом зашла… Что ни дам поесть, от всего нос воротит!
- Не гони её, Кирюша! Кошки сами выбирают дом, в который войдут. Рыжие – к богатству, чёрные – к удаче, исполнению желаний, сам знаешь… А позвала я тебя вот зачем… Наклонись-ка!
И она быстро зашептала на ухо пареньку просьбу. Затем отвернулась и повторила:
- Надо, Киря, это сделать очень быстро…
Рыжий паренёк шарахнулся от старухи:
- Дороги не ведаю, бабулечка, как мне попасть туда? А вдруг поезд не остановится, а если эта деваха не сойдёт? Да и как я её сюда заманю? Чай, не в тайгу на поселение она ехала? Пойдёт ли?
- Вопросов много, внучек, а времени мало… А дорогу…
Она оглянулась на смоляную кошку, и та, быстро спрыгнув со стула, поспешила к двери.
- Вот, внучек, тебе – проводник! Она и дорожку покажет, и недругов накажет.
Кирюшка,  привыкший повиноваться бабуле с полуслова, быстро натянул обувку, накинул кафтан и скрылся за дверью, оставив возле Варвары тёплый супчик и кружку с водой.



С трудом зачерпнув пару ложек супа, в который смекалистый парнишка добавил коренья одолень-травы, старуха вновь погрузилась в глубокие воспоминания…
Перстень на сей раз вёл её прямо на запад самой короткой, но верной дорогой. Стоял тихий сентябрь, именуемый в народе «бабьим летом», и ажурные, лёгкие паутинки опутали пространство между сосен и могучих кедров, цепляясь за сучья и пожелтевшие травы. Варя шла неторопливо, обходя ямы и поваленные деревья. Никогда раньше она не бывала в этих местах, а урман становился всё гуще и темнее. На ночёвках она старалась не разжигать костров, ночевала на высоких деревьях или в недоступных для зверья местах. К концу недели тайга стала реже, и Варя вышла на окраины Томска. Про город этот она тоже не знала, но твёрдо была уверена, что батя находится здесь, среди многочисленных старинных каменных домов.
Стояло раннее утро, когда Варвара очутилась возле старого здания с диковинными колоннами и причудливыми чугунными воротами. И тут перстень на её пальце засверкал, словно заново народившийся под восходящими лучами солнца. Ноги остановились около колоннады и дальше идти отказывались. Варя сняла котомку и опустилась на лавку возле входа в здание. Сосредоточилась и ушла внутренним взором в себя. И сразу очутилась как бы внутри старинного дома. Она увидела старенького сторожа, примостившегося за высокой кабинкой, который дремал, склонив голову на руки. За ним виднелась огромная широкая парадная лестница, ведущая на второй этаж, с полированными перилами да длинный коридор. Налево и направо дубовые двери с номерами. Варя увидела дверь в конце коридора с номером «десять», и сердце девушки на миг остановилось. На дальней кровати, в углу, под широким одеялом спал отец. Варя чувствовала его каждой клеточкой своего тела, слышала его неровное дыхание, видела его бледное лицо и запавшие глаза. Но Варя чувствовала, что что-то не так с отцом, чего-то не хватает. Она зорче всмотрелась в очертания бати и… непроизвольно вскрикнула и открыла глаза. Перед ней стояла и трясла за плечо высокая статная женщина:
- Вы к нам? Издалека?
- Да, я к вам, - пришла в себя Варя, - издалека. У вас мой отец, он в десятой палате, я знаю…
- Проходите, - пригласила женщина, - я – главный врач этого госпиталя, Елизавета Михайловна Кашица.  И женщина требовательно постучала в дверь.
- Там сторож приуснул, намаялся он с ночи, - начала Варя.
- Нечего спать на посту, - резко молвила Елизавета, - вот я его…
Дверь распахнулась, и, впрямь, заспанный сторож, неловко извиняясь, пропустил женщин внутрь. Елизавета зорко взглянула на Варю:
- Вы что, подглядывали за ним?
И тут же осеклась. Заглянуть в окно не смог бы даже двухметровый верзила: окна располагались высоко над землёй. Не оглядываясь, главврач поднялась на второй этаж и открыла ключом дверь кабинета. Ей становилась с каждой минутой интереснее женщина, что назвалась дочерью самого несчастного больного госпиталя. Она жестом пригласила Варю присесть и быстро накинула белоснежный халат.
- Вот так уже почти пять лет, прихожу раньше всех, ухожу, когда последняя санитарка поставит швабру в угол. Да я не жалуюсь, работу свою люблю, в войну, бывало, и под бомбёжками приходилось оперировать, я же – хирург. А сейчас заведую госпиталем.
И она внимательно посмотрела на Варю:
- Только госпиталь у нас – особенный. Я привыкла говорить сразу всё начистоту, да и Вы, я вижу, хотите правды.
Варя молча кивнула головой, не в силах совладать с собой. Она догадалась, куда попала, и слабый стон непроизвольно вырвался из её груди. Госпиталь для калек-инвалидов, для солдат, мужественно прошедших все тяготы войны, оставшиеся без рук-ног и не пожелавшие вернуться в родные семьи, чтобы не стать в тягость родным.
- Ваши бумаги при себе? Мне надо удостовериться, что Вы – дочь Гольцова Аникея.
Варя торопливо вынула справку с печатями, написанную старостой, с печатями, подписями, поставленными в городе. Елизавета прочитала и возвратила бумагу.
- А теперь слушайте. Ваш отец прошёл самый страшный лагерь – Освенцим. Там ставили разные опыты над заключёнными, Вашему отцу впрыскивали страшные инъекции в руки, ноги, стремясь вызвать газовую гангрену. Не буду говорить о нюансах развития болезни, но суть в том, что болезнь могла проявиться не сразу, всё зависело от дозы препаратов, от частоты вливаний. Вашего отца кололи мизерными дозами, которые, накапливаясь, дали жуткие результаты. Немцы успели особо интересных с их точки зрения подопытных вывезти в последнюю минуту перед освобождением лагеря. Страшная болезнь проявилась через месяца три после начала эксперимента, и её последствия были удручающие. Немцы наблюдали динамику развития заболевания, не стремясь вылечить больного. Его нашли в закрытом больничном лагере Германии, когда Ваш отец умирал, к тому же он ослеп. Мы не думали, что Гольцов останется жить, скажу Вам честно. Но его здоровый организм помог нам справиться с болезнью. Правда, пришлось ампутировать две ноги, но руки мы пытаемся спасти. Сейчас мы применили новое лекарство, надеемся на успех.
По щекам Вари текли слёзы, она слушала молча, не перебивая, зная наперёд расклад судьбы и горькую правду предстоящих событий. Отцу оставался год жизни на грешной земле. Не вернуть ноги, зрение, а через три месяца придётся отрезать и руки. Потрясённая, она ушла в себя, перебирая сотни вариантов излечения отца. Всемогущая властелина судеб людских, где же твоя сила? На что тебе дана великая мощь врачевания, если она в самый ответственный момент дала сбой! И вдруг она вновь отчётливо услышала слова Сонюшки:
- Найдёшь ты, что ищешь, но не обрадуешься…
Знала Соня, весь расклад знала. Не зря тогда после болезни прочитала Варвара заговор на познание тайного на девочку. Помог заговор, помог, лучше видит Сонюшка, за сотни вёрст видит.
Она очнулась и посмотрела на врача.
- Можно мне к нему?
Елизавета на минуту задумалась. Больные сами не хотели видеть своих родных, написав расписки. Они хотели остаться для родных в воспоминаниях здоровыми, не омрачать их взор нелепостью вида неуклюжего калеки. Она ещё раз взглянула на девушку с неистовой силой в глазах и решилась:
- Пойдёмте!
Резко поднялась и зашагала в дальний конец коридора, к палате под номером «десять»
Нянечка уже умыла и приподняла на подушках Аникея и готовилась покормить того завтраком.
- Здравствуйте, Аникей Макарович! – главврач бодро поприветствовала больного, - как наши дела?
Варя встала рядом, стараясь почти не дышать. Постаревший, поседевший, с неподвижным взором осунувшийся отец был на расстоянии вытянутой руки, доступный, родной. Неожиданно для всех он задышал часто и взволнованно, ощупывая руками пространство:
- Кто тут?
- Да я – Елизавета Михайловна, вот пришла Вас посмотреть.
- Нет, кто тут ещё? Кто-то другой, неужели…
Варя не выдержала и бросилась к отцу, обнимая его худые плечи, с плачем целуя незрячие глаза.
Отец на минуту отстранил девушку, ощупывая её лицо, и тихая слеза скатилась по впалой щеке. Он ещё раз дотронулся до волос девушки, тихо, заикаясь, недоверчиво произнёс:
- В-вар-ренька…
И тут же судорога исказила суровое лицо, передёрнула его тело, и он, выгибаясь, откинулся на подушки, зарываясь в одеяло:
- Зачем!?
К нему бросилась нянечка, с трудом удерживая калеку в кровати, со шприцем успокоительного летела медсестра. Елизавета обеспокоенно посмотрела на Варю и замахала руками:
- Идите, идите отсюда!
Варя вылетела из палаты и, кусая в кровь губы, встала за дверью, вслушиваясь в происходящее. Камень на её перстне потускнел и похолодел. Приглушённые стоны постепенно перешли в глухое мычание, и отец, наконец, затих. Тихо вышла Елизавета, оставив нянечку в палате, развела руками:
- Так всегда происходит, редко, когда просто плачем обходится. Сильные люди, терпят любые боли, а, как только родных увидят… Не надо Вам больше приезжать, мой Вам совет. Условия здесь хорошие, до последних дней Ваш отец будет под присмотром. А если что… Вы оставьте внизу адрес, куда сообщить, можете потом забрать, похоронить. Правда, многие не говорят, где они жили… Вот и Ваш отец промолчал.
И подала на прощание руку:
- Терпения Вам…
Круто развернувшись, она пошагала в кабинет. Варя, подобрав котомку, побрела в другую сторону. Тяжкая ноша сидела у неё на плечах, но она знала, что надо делать.
- Галю видели?
Перед ней, глупо улыбаясь, стоял сосед отца по палате. Судя по выражению лица, он оставил на войне память и пытался отыскать единственную живую ниточку из прошлой жизни. Варя быстро зашагала к выходу. Мужичок помахал ей вслед рукой и направился к показавшемуся в конце коридора санитару:
- Галю видели?
Весь день она бесцельно бродила по городу, переживая трагичность встречи с отцом, его безнадёжным положением. А вечером, когда небосвод украсился мириадами песчинок звёзд, она подошла к самому высокому дереву в округе и, плотно прижавшись к стволу, посмотрела вверх, в бездонное ночное пространство. Так она смотрела не более десяти минут, а затем отчётливо зачитала вызов-заклинание. Уставилась в одну точку и стала ждать. Она ждала долго, терпеливо, покорно, зная наперёд, что вызов сработал. Через полчаса в парке, где она находилась, начало светлеть, воздух закачался, и перед ней появились призрачные очертания Сонечки. Она стояла перед Варей с закрытыми глазами, с протянутыми вперёд руками.
- Ты звала меня, матушка?
- Деточка, звала. Нашла я то, что искала, и не обрадовалась, твоя правда. И горечь меня снедает, и жжёт внутри, и слов таких я не знаю, как поправить положение. Подскажи, деточка, если знаешь.
- Ничего нет сильнее любви, выше добра, слаще свободы! Всё остальное – обман. Ни сила, ни власть, ни радость от обладания тайнами природы не вознесут человека, не сделают сильнее, не научат любить, творить добро. Дай мне свободу, и любовь войдёт в твоё сердце…
Постепенно призрак начал меркнуть и растворился в ночной тьме.
Вот значит как. Вот какие потаённые мысли сидят в головке у чада моего. Не хочется ей продолжать дело великой колдуньи, хочет жить по-своему. И говорит-то как складно, будто и не ребёнок вовсе! Про любовь, про добро! Ну да, заговор на познание тайного предполагает - что днём у человека в голове, то ночью на языке. Чему дивиться? И говорить он будет, как истый пророк! Сама такую силу дала, сама и пожинай плоды дела своего! Но познание тайного передаётся через поколение, потому внучку Сони я не упущу.
Постепенно гнев колдуньи улёгся, и она вновь прокрутила в уме ответ Сони:
- Ничего нет сильнее любви…
А отца Варвара любит, любит любого, безногого, слепого, калеку…
- Не отдам его смерти, чего бы мне не стоило! – решительно сказала вслух колдунья, - можно заменить смерть отца смертью другого человека!
И это заклинание Варвара знала. Она спешно сняла котомочку и нащупала острый угол подаренной книги. Наугад открыла страницу и попала на нужный заговор. Она всегда открывала необходимые слова, думая о разрешении подоспевшей проблемы. Вот они:
- В сером бору, на остром суку…
Варвара дочитала заговор до конца и призадумалась. Переклад работал ровно год… При том отец должен своими руками положить или влить в рот и проглотить крупиночку заговорённой земли. Значит, надо действовать сейчас, немедленно.  И тут ей на ум пришёл нескладный бедолага, ищущий свою Галю.
Варвара могла в два счёта вернуть память несчастному, могла порвать пелену, завесу тревоги, засевшую в глубинах мозга солдата, вернуть тому радость жизни, да и неизвестную Галю, вероятно, дорогую и любимую… Но зачем? Может, милой Гали уже и в живых нет, зачем же человеку вновь страдать? Она могла бы посмотреть, кого же так неуёмно ищет солдат, но зачем? Ей он был неинтересен. И она решила делать переклад на беспамятного страдальца…



Через месяц Варвара работала в госпитале нянечкой, уговорив Елизавету Михайловну принять её на работу и пообещав никогда не показываться на втором этаже.  Младшего персонала не хватало, и главврач ей не отказала. Варя мыла палаты, драила полы, чистила, стирала. Убирала за больными, кормила тех с ложечки, ночами дежурила около тяжёлых. Главврач не могла нарадоваться на новенькую, поручая ей всё более ответственную работу. Жила она в бараке для персонала рядом с госпиталем. Отца Варя за месяц видела только пару раз, и то издалека, когда его носили в баню, да один раз на прогулке. Она свято выполняла данное обещание не встречаться с батей. Зато его беспамятный сосед по палате постоянно сталкивался с Варварой, вымогая помочь ему встретиться с далёкой Галей. Он почему-то верил, что эта «мама» укажет дорогу к ненаглядной. Уже с утра, после завтрака, несчастный увязывался за Варей, просительно заглядывая ей в лицо и заискивающе улыбаясь:
- Галю видела? Ты знаешь, где она… Отведи меня…
Он тенью ходил за несговорчивой Варей, пока санитар сверху не забирал его на процедуры. Но к обеду инвалид ускользал из-под бдительного взора охранника и вновь неотступно следовал за новой нянечкой.
К Ноябрьским праздникам, когда стало известно, что новое лекарство не помогло Аникею, и правую руку необходимо немедленно ампутировать, у Вари состоялся трудный разговор с Елизаветой.
- Пойми, Варенька, операцию нужно делать на следующей неделе, в понедельник, иначе…, - и Елизавета Михайловна вздохнула, разведя руками, - мой долг – спасать! А ты наберись терпения…
И резко, как всегда, вышла из закуточка для хранения вёдер и тряпок.
В дверь просунул голову вновь сбежавший из палаты «беспамятный»:
- Галя здесь? Ты видела?
Варя сняла платок, и тугая коса упала ей на грудь. В полумраке Саньке (так звали несчастного) показалось, что сама Галя, статная, черноволосая, стоит перед ним и протягивает руки:
- Здесь я! Иль не узнал?
Шагнула к нему, обняла и, шепча на ухо непонятные слова, стала сыпать тому на голову земельку, собранную около родного крыльца и припрятанную в тряпице. Крупицы земельки скатывались в подставленную руку Варвары. У блаженного зашлось от счастья сердце, и он умиротворённо задышал, пуская слюни. Варвара дочитала заговор до конца и пропела:
- Аминь!
И в тот же миг Санька тихо повернулся и, покорно посмотрев на Варю, направился на второй этаж, где был встречен санитаром и препровождён на своё место в палату. Он уснул, радостно улыбаясь снизошедшему на него счастью.
А Варя уже тайно подсыпала толику скатившейся в руку земли в приготовленное снотворное снадобье отцу на ночь. Ничего не подозревавшая медсестричка унесла стаканчик и поднесла к губам Аникея.
- Я сам, - упрямо буркнул калека, - рука ещё при мне.
Затем осторожно взял стакан левой рукой и вылил содержимое в рот…
Он также уснул мгновенно, впервые в последнее время улыбаясь во сне.
На следующее утро, в пятницу Санька был обнаружен мёртвым. Лицо его просветлело, и навсегда застывшая улыбка украшала некогда перекошенное и глуповатое лицо. Вскрытие показало, что у Саньки остановилось сердце…



Кирюшка еле поспевал за чёрной кошкой, ведущей его через непроходимые заросли таёжного урмана. Она то пропадала за вековыми деревьями, и Кирьян растерянно оглядывался по сторонам, то вновь появлялась, нетерпеливо ожидая на еле заметной лесной тропинке. Кошка явно торопилась и, будто подгоняя, оглядывалась на нерасторопного парнишку. Он привык неукоснительно исполнять приказания бабули, он был обязан ей жизнью, счастьем видеть этот мир, слышать голоса птиц, ощущать тепло солнца. Он любил бабушку, а других родственников у него не было. Хотя бабка Софья рассказала ему как-то, что не родная ему бабуля, что нашла его в урмане двухлетним ребёнком, ослабевшего и покусанного мошкарой. Два месяца Варвара билась за жизнь малыша, и смерть отступила, оставив на память на спине Кирюхи рубцы от когда-то гниющих ран.
Вдали послышался гудок тепловоза. Кирьян однажды видел эту большую, грозную машину, бегущую по рельсам, тянущую огромный хвост из вагонов. Бабуля взяла его тогда в тайгу и издали с пригорка показала змейкой извивающуюся цепочку ползущего  внизу состава. Впереди главная машина издала страшный рёв, и маленький  Кирюшка беспомощно присел от страха. Варвара подняла внука и тихо погладила по голове:
- Это – тепловоз, он с виду такой грозный, а на самом деле – трудяга, смотри, какую мощь за собой тянет! Так и человек, бывает, кричит, хорохорится, а сам всё равно дело делает, людям помогает.
Мальчик тогда крепко запомнил слова бабули. А сейчас она хочет, чтобы он к самому составу на станции подошёл, и даже вагон назвала, номер десять! Страшно-то как, Господи! Но выхода нет, надо идти, а то бабуля умрёт. Кому он будет нужен? Его и так все в округе чураются! Немчирём кличут. Это потому, что до двенадцати лет он молчал, не говорил. Всё слышал, понимал, а молчал. А бабуля говорить заставила, и даже грамоте  обучила. И бумагу, паспорт ему сделала, теперича он – Гольцов Кирьян Аникеевич, шестнадцать годков ему исполнилось первого августа, в тот день, когда бабуля нашла его…  Любит он бабулю! И потому, он и к вагону подойдёт, и даже на крышу залезет, если надобно!
Кошка нетерпеливо выглянула из-за ели, присела и зашипела. Мальчишка опомнился и бегом припустил за угольной гостьей…



- Не всё просто в жизни! Как запутаны, перехлёстнуты в миру судьбы, как причудливо переплетаются, словно узоры на моём перстне! -  старуха задумчиво вздохнула и откинулась на подушки. По морщинистому лицу пробежала тень и быстро уползла в уголки губ. Она горько улыбнулась, и думы вновь навалились на неё
Иван…  Тощий, нескладный,  с чистой душой, с неистребимой тягой к жизни… Как он надрывно рыдал, когда Варвара привезла  по первой пороше мёртвое тело бати, как кидался тому на грудь, как схватил искалеченный, лёгкий обрубок тела друга с еловых саней, сделанных Варей на скорую руку и потащил в дом… На второй день враз посуровевший и немногословный Иван сколотил гроб-домовину для Аникея. В избу заходили проститься  с покойным сельчане, крестились, кланялись, и, зная о даре Варвары, уходя, удивлялись:
- Что ж отца-то не спасла?
- Навлечь беду на свой род, поди, побоялась! А у неё Сонька растёт. Странная девчонка, мне вчерась беречь моего Пашку нарекла. Говорит, пропасть может.
- Да ему-то всего четыре годочка! Отчего ему пропадать?..
Назавтра отпели в церквушке и похоронили рядом с Авдотьей Аникея – страдальца без рук и ног. Как и предполагала Варя, прожил он чуть более года со дня их последней встречи, потеряв поочерёдно руки. В последний день, словно чувствуя свой уход с земли, попросил к себе Вареньку и заплакал:
- Сам же услал… Не успеет…
Варя прибежала сразу и упала на грудь отца. Она впервые видела плачущего батю, и сердце у неё защемило от жалости. Аникей поцеловал её и попросил :
- Люби, дочка, людей…
И выдавил из себя:
- Как там Авдотья?
Варя не осмелилась сказать о смерти матери:
- Сами скоро встретятся, наговорятся…
После похорон, в первый вечер Варвара рассеянно наблюдала за Соней, что неотрывно читала книгу колдуньи, словно искала что-то необходимое. Наконец, Сонечка просияла лицом и увлечённо зашептала, заучивая какой-то заговор.
- Десятый год бедунье, а уже пробует свои силы, -  подумала Варя, - что ж, может, и пойдёт по моим стопам, посмотрим…
В дверь сильно и настойчиво постучали. Не Иван, тот ушёл в тайгу.
- Матрёна, да с бедой, - проговорила Варя, направляясь к входу.
- Знаю, - тут же откликнулась Соня, - Пашка у неё пропал.
На пороге стояла в запорошенном тулупе Матрёна, а сзади выглядывал из-за её плеча муж Спиридон.
- Помоги, деточка, одной тебе верю, - кинулась в Сонькины ноги Матрёна, пропал Пашенька, кровиночка наша… Предупреждала ты меня, а я не поверила.
И Матрёна заревела в голос, заскулил, вытирая лицо мохнатой шапкой и малорослый Спиридон.
Варя растерянно посмотрела на Соню. Вот, значит как! Уж мне и не верят, к дочке названной обращаются. И давно? Пока меня в селе не было, за год многое, должно быть, изменилось… Вот и новая ведунья появилась. Но посмотрим!
Варя грубо подняла ревущую мать и подтолкнула ту к лавке. Матрёна сразу замолчала и покорно уселась на сиденье, рядом, оглядываясь, примостился Спиридон.
- Чего ж реветь-то теперь? Ведь предупреждала вас дочка моя, чтобы поберегли вы сыночка, бывают полосы жизни у человека, когда ему что-то угрожает. А вы не послушались. Вот когда-то и Сонькина мать, Калиниха, не послушалась меня и сгинула. И сыны её – тоже. А, может, вспомните Варю, что скинула ребёночка, потому что мужа её Федула, что лечила от ожога, я предупредила, чтобы не шлялся к Пелагее, грех это великий, а за грехи детки расплачиваются. А  Петька – пацанёнок? Он и упал-то потому, что не нужен был никому, ни отцу – богатырю Емеле, ни матери, для которой сын был только позором, да обузой. Вот и сгинул за грехи Емеля, не дала я губить ангельскую душу ребёночка, да и мать Раиса  вдруг прикипела к сыну. Растит Петьку, любит его, а он-то богатырём растёт!
Варя отвернулась от родителей и произнесла:
- А вы-то любили своего Пашку? Что заговор?! Найдём Пашку, чую – жив он! Но через год пострашнее беды ожидайте, ежели не одумаетесь.
- Лупила она его, - робко начал Спиридон, и с опаской посмотрев на жену, обронил:
- Да и мне частенько доставалось. Вот и сегодня…
И почесал плечо.
- Вот и делайте вывод, Спиридон Матвеевич…
И, посмотрев на Соню, добавила:
- Соня вам поможет, ежели так хотите.
Матрёна хмуро насупила брови, словно решая в уме что-то для себя новое. Разворошенное самолюбие встряхнуло её душу, но страх потери ребёнка перевесил её неукротимую гордыню. Она смиренно спрятала свои мощные кулаки и впервые с уважением посмотрела на тихого Спиридона.
Соня уже разложила на столе необходимые атрибуты и зажгла девять свечей, расположенных вокруг стакана со святой водой и с каменьями внутри. Затем, перекрестившись, прочитала молитву, протянула руки над свечами, начала тихо произносить заговор. Вода в стакане забурлила, и неожиданно показалось совершенно белое лицо Пашки. Соня дотронулась до стакана, он был еле тёплым.
- Рядом, матушка, живой он пока, но замерзает…
Варвара неслышно подошла к дочери, опустила в стакан перстень. Тот сразу покрылся морозным инеем.
- Подпол, ледник… Где вы мясо храните? – Она вскинула глаза на Матрёну.
Та встрепенулась и ойкнула:
- Да обвалился он в прошлом году. Всё подправить недосуг…
Спиридон уже вылетел из избы и помчался в конец селенья. За ним неотступно неслась дородная Матрёна, забыв накинуть на голову платок. Спиридон первым подбежал к своей избе и метнулся на задний двор, утопая в снегу. Слева послышался собачий вой, и Спиридон поспешил на зов. Около чёрного проёма сидел заиндевевший пёс и лапами пытался прорыть подкоп. К дому спешили другие сельчане, поднятые Матрёной. Подбежали, запыхавшись, и Варя с дочерью. С помощью подоспевших соседей Спиридон вытащил на поверхность замерзающего мальчика. Он слабо приоткрыл глаза и, увидев мать, втянул голову в плечи.
 Матрёна заревела навзрыд и бросилась к сыну:
- Прости, меня, Пашенька, прости, сынок!
 Варвара жёстко взяла Спиридона за полушубок и потянула в избу:
- Потом обговорите, сейчас бабку травницу зовите, да жира барсучьего растопите!
И она живо сунула в руки Матрёны кулёк с жиром.
Мальчика быстро раздели, натёрли тёплым жиром и положили в постель. Варвара чуть не насильно влила в рот Паши терпкий отвар, прочитала оберег-заговор, а тут и бабка-травница подоспела со своими снадобьями.
Мальчик уже пришёл в себя и, успокоенный зачиткой Вари, уснул. Варвара отвела в сторону родителей Пашки, погрозила:
- Вы поняли? Леченный он, мои слова на нём! Они его берегут! А вот обидчикам несправедливым и навредить могут…
И, взяв дочку за руку, поспешила к двери:
- Меня звать не надо. Завтра здоров будет. Пусть травница ему снадобья для успокоения даёт.
Соня с уважением и даже некоторой обожаемостью смотрела на наречённую мать…



Скрипнула дверь, перебив мысли Варвары, впустив незваную гостью. На пороге стояла Соня. Постаревшая, с лучиками милых морщинок, но с живым блеском карих глаз.
- Здравствуй, матушка! – с усилием произнесла Соня, - не прогонишь?
Варвара изумлённо смотрела на свою воспитанницу, верила и не верила. Соня пришла к ней сама! Соня, которая при всех отказалась от неё, которая не ступала в дом, где выросла, более тридцати лет!
- Проходи, коль пришла, - сипло проронила Варвара, - ты сегодня – гостья в моём доме, хотя когда-то этот дом был и твоим…
- Знаю, знаю – торопливо перебила Соня, - чего уж старое поминать… Чую –  мучаешься, муторно тебе, помирать трудно…  Прости, облегчить страдания не в моих силах. У тебя сил поболе моих, чёрных, могучих, ты ведь с колдунами знаешься.
Варвара с трудом проглотила ком в горле. Пришла, разворошила былое, разрезала вновь почти залеченную временем рану. С колдунами… Да с кем угодно, хоть с чертями, хоть с Его Величеством Господом Богом! Всё подвластно и всё было ясно когда-то Варваре, пока  не случилась та беда…
Она закрыла глаза и будто окунулась в далёкое время. Распростёртое тело Ивана, извивающийся, с пеной у рта Спиридон, гудящая толпа людей и звенящий, срывающийся на крик голосок Сони:
- Ненавижу! Зачем?!
Горящие глаза подступающей воспитанницы и слова, хлёсткие, жестокие:
- Ты – не мать мне. Ты – ведьма! Отказываюсь от тебя!!! Пусть Бог тебя судит!
Вот Он и судит сейчас. Сбылись слова твои, Сонечка! Жёстким, неподкупным судом судит.
Она открыла глаза и пристально посмотрела на Соню. Та тихо плакала, не скрывая слёз.
- Ну, будя, нечего тут влагу разводить, - проронила Варя, - ты же ничего не знаешь, не схотела тогда меня послухать, повиниться пред тобою…
Старуха отпила из кружки несколько глотков и продолжила:
- Не суждено было Ивану далее жить, хоть и не день тот был его смертный. Но чуяла, всё, отжился Иван. Знаю, не болел он, и признаков никаких не было, что уйдёт он в тот день, но… Есть такая присказка: смерть причину найдёт! Я уж с утра с ним как бы мысленно попрощалась, знала – вечером преставится. Какая причина бы ни была! Да и сам он в тот день на себя похож не был. Всё хотел что-то рассказать, мельтешился, будто бежать хотел куда-то. Ну, к обеду я его расшевелила, и начал он рассказ почему-то издалека, как он в зиму тридцать седьмого года за одну ночь поседел. До того чернявым был, волос кудрями вился, а тут…



Стук в окно был требовательным и сильным. Сонная Ниночка накинула халат и неторопливо, утицей направилась к двери. Она была на восьмом месяце беременности, после трёх девочек в семье ждали сына. Старая бабка – мать Ивана спала на лавке, дети приютились на печке. Муж Иван – колхозный ветеринар, должен был накануне приехать из города с необходимыми лекарствами для лошадей. Да вот пурга воет второй день, видно, не смог.
На пороге стояли два рослых человека в тёплых кожаных куртках, сзади выглядывал испуганный председатель. Люди властно шагнули в хату, оставляя снежные следы на полу.
Живучий Иван Гаврилович здесь проживает? – требовательно спросил первый, высокий, с жёсткими складками возле рта.
- Здесь… Только в городе он, вот и Сидор Игнатьевич не даст соврать, - заторопилась ответить Нина, указывая на председателя.
- С него – отдельный спрос, а вот соврать Вам как раз мы не дадим. Понятно?
- Понятно, - тихо пролепетала Ниночка.
Второй, поприземистей, пошире в плечах, уже уютно расположился за столом, по-хозяйски отряхнул шапку и положил её возле себя. Затем деловито раскрыл папку и достал какую-то бумагу.
- Здесь постановление на обыск, - глухим голосом обнародовал он бумагу, помахав ей перед носом Нины.
- А что искать-то будете? – не удержалась Нина, - у меня – лишь детки да пожитки старые.
- Мы знаем, что искать, - искоса взглянул на женщину старший, - и знаем, где искать.
Второй, запрятав бумагу снова в папку, сноровисто направился к шкафчику с посудой. Загремели чашки, ложки, на пол упала большая кастрюля. Проснувшаяся бабка бестолково смотрела по сторонам, на печке заплакала четырёхлетняя Сонечка, из-за занавески выглянули ещё две светленькие головки детей. Мать кинулась успокаивать младшенькую, но была остановлена высоким. Он сам подошёл к печке, снял и поставил на пол девочку, согнал старших, снял полушубок и в сапогах полез на печку. Оттуда полетели одеяла, подушки, ворох детской одежды. Нина с растерянностью взирала на беспорядок, наводимый представителями органов. Около дверей присел на табуретку и вытирал вспотевшую лысину напуганный председатель. В углу на лавке причитала бабка. Второй исполняющий копался в сундуке, вытаскивая на свет божий небогатые наряды Нины да парадный костюм Ивана.
С печки слез угрюмый старший и, раскидывая сапогами валявшуюся одежду, посуду и книги, подошёл к напуганному семейству. Младшенькая ещё всхлипывала, старшие девочки прижались к матери.
- Где здесь подпол?
Нина, не торопясь откинула самотканый половичок у входной двери. Высокий обмерил её взглядом, нехотя потянул на себя ручку и открыл крышку.
- Семён, посмотри, что там? – приказал он второму.
Кряжистый Семён сноровисто спустился внутрь. Покопавшись там, он вскоре появился на поверхности, держа в руке небольшой термосок. Подал старшему и выругался:
- Ни солений, ни варений, одна картошка. Чем детей-то кормите? Да ещё одного ждёте! Вот народ…
Старший в это время пытался открыть крепко запечатанный сосуд. Нина не удержалась:
- Да ведь это…
И осеклась, увидев за спиной у проверяющих знак председателя:
- Не наше дело, Нинок. Пусть товарищи разбираются, у них на то права имеются.
Старший подозрительно посмотрел на председателя, затем на Нину и добавил:
- И разберёмся. А сейчас отвечайте, гражданка Живучая, чей это термос?
- Да Ивана, мужа, для работы…
- Ладно, Ивана, значит.
И, положив термосок в карман, скомандовал:
- Собирайтесь! Поедите давать показания.
- Да куда ж ей ехать? – вступился сговорчивый до того председатель, - она ж с животом!
- Нам дела нет до её живота. Мужа нет, значит, жену забираем. Да и Вы, уважаемый, тоже с нами поедите! Там и поговорите.
Нина так и села:
- А как же дети? Их-то на кого?
- Ничего, бабка есть, да и старшенькая уже большая.  Вас, я думаю, не задержат, если откровенно всё расскажете.
Ошеломлённая Нина молча оделась и, прижав детей, наказала:
- Я скоро вернусь, бабушку слушайтесь.
Сонечка вновь захныкала, запричитала в голос свекровь, и конвоиры поспешили вывести арестованных.
Но до города на санях её не довезли. То ли от пережитых волнений, то ли от сильной тряски у Нины невзначай начались роды. Перепуганные начальники, до того не имевшие дел с роженицами, вместо того, чтобы остановиться в пути, сильнее нахлёстывали лошадь, пытаясь побыстрее доехать до города и освободиться от неудобной арестованной. Нина от боли теряла сознание, умоляя остановиться хоть ненадолго, но тщетно. При въезде в город Нина родила мёртвого мальчика и от потери крови потеряла сознание. Её довезли до ближайшей больницы и сдали на руки под расписку врачам, намереваясь по пришествии в себя обязательно допросить. Плачущего председателя повезли дальше. А утром Нина умерла, несмотря на усилия врачей.
Иван вернулся в село рано утром, (переночевал у друга в соседнем селе) и, выслушав сбивчивые объяснения исчезновения жены, кинулся в город, где и был арестован. А вечером ему сообщили, что жена его и ребёнок умерли при родах. Вот за одну ночку до рассвета он и поседел, и постарел, и наутро пришедший за ним конвоир уставился выпученными глазами на изменившегося арестованного. Но повёл к уполномоченному, как было приказано.
- Что ж Вы нам не сказали, что в термосе – семя для оплодотворения коров? - накинулся на него начальник.
- Да меня при обыске и не было, я ж из города добирался, у друга переночевал.
Вызвали друга, и тот, и его жена хором подтвердили показания Ивана. Допросили аптекарей, которые отпускали лекарства ветеринару. Всё сходилось, Иван к смерти квартировавшего у председателя начальника из города с проверкой показателей колхоза не имел ни малейшего отношения, он в тот момент не присутствовал в селе и отравить проверяющего не мог. Позднее и председателя отпустили, так как вскрытие тела показало, что начальник умер естественной смертью, от сердечного приступа.
Домой Иван вернулся седым стариком… 


- Ну, вот, рассказал, и на душе легче стало. Трудно мне вспоминать это, но сегодня что-то на откровение потянуло, - усмехнулся Иван, - Ниночку больно любил, она мне после смерти с мальчиком нашим два года снилась кажную ночку, как до подушки – она тут, стоит, смотрит, улыбается и ничего не говорит. Проснусь, а подушка мокрая от слёз… 
Иван помолчал и продолжил:
- Вот ещё хочу сказать что. Стало мне казаться, что братья Дыховы высматривают меня, куда пойду, да что делаю.
Он поближе наклонился к Варе, оглянулся и зашептал:
- Самородок я нашёл в тайге, чую – золотой, спрятал в…
Шёпот Ивана обжёг ухо. Варвара всмотрелась в Ивана:
- И давно? Что ж не сказал? Знаю я Дыховых, после смерти деда Самсона Спиридон Дыхов стал старостой, небось догадался, или увидал…
- Нет, увидать не мог, потому я тогда один был, ходил на охоту, ставил капканчик, копнул земельку, а он вот лежит, чуть ли не на поверхности, жёлтеньким отливает. Недельку назад это было. А не сказался потому, что Сонечка не велела. И как она предугадывать умеет, уж и не знаю, но всё чует. Говорит, что мне от этого дара тайги большие беды будут, велела опять закопать, да не дотрагиваться до него. Я не послушался, не закопал обратно, а спрятал. Вот каюсь, винюсь перед тобою…
Иван опустил седую голову и горестно вздохнул:
- Вот дела…
Варвара обняла старика и зашептала закличь на успокоение. Иван тут же закрыл глаза и умиротворённо вздохнул. Варя подсунула ему подушку под голову и накрыла лоскутным одеяльцем. Постояла, попрощалась. Добрая душенька, дед Иван, может я ошиблась в твоей смертушке?



Соня жадно слушала откровения Варвары.
- Пошла я в то место, куда Иван указал, нашла то дупло на дереве, отыскала камешек. И точно – золотой! Перстенёк мой так и заиграл, так и заискрился. Но что-то мне в нём странным показалось. Сердцем чую, а сказать не могу. Решила проверку ему сделать, поднесла перстень поближе, он и покрылся чёрными точками. А это верный признак – заговорённый клад! Тот, кто клал, заклятье наложил на смерть, что кто найдёт, должен погибнуть. А какую смерть ему судьба изберёт, это неведомо. Я-то вторая его в руки взяла, а первый – Иван был, вот ему-то и судьба умереть. Поняла я свои предчувствия, обомлела, да время упущено, не спасти уже Ивана.
Старуха помолчала, пригубила воды, задумалась.
- Что ж ты мне, Соня, про камень тот не сказала? Может, и отвоевала бы я его у смерти, договорилась бы, пошла на сделку! У меня разное бывало, совсем отмеченных к жизни возвращала.
Соня молча опустила голову:
- Не хотела тебя тревожить, ведь я думала, послушался меня папа Иван. Если б он в тот день положил камень обратно – жил бы…
- Да, ты права, если вернуть, да повиниться, можно небольшой бедой обойтись, ну ногу бы сломал, или чирьями бы покрылся. Но живой остался. Правда, недолго бы пожил ещё, но не меня бы ты винила…
Соня с трудом удержала слёзы. Давно была та беда и как будто только вчера…



Она возвращалась со свиданья. Душа её пела, в голове крутилась робко сказанная фраза Фёдора, сына старосты:
- Люба ты мне, Сонечка! Давай, на мясоед поженимся.
Соня зарделась и низко наклонила голову. Знала, предвидела, что сегодня откроется ей Фёдор, но словно неожиданно прозвучали слова. Она посмотрела в глубокие глаза избранника и дала согласие:
- Что ж, засылай сватов.
И убежала, лёгкая, быстрая…
Ещё на подступах к дому она увидела страшную картину: на крыльце неподвижно распластался Иван, а отец Фёдора – староста Спиридон корчился в предсмертных муках, пуская пену. У дома стояла Варвара и, подняв руки ладонями вперёд, читала смертный заговор, сильный, не перебить, не переделать его нельзя. Гудящий народ стеной стоял на дозволенном Варварой расстоянии, не смея сделать вперёд ни шагу. Соня хотела подбежать к матери, остановить её, но не смогла шагнуть, словно к земле приросла. Властная сила остановила её, парализовала, обезоружила. Она, словно во сне, наблюдала, как Спиридон изогнулся в последний раз и затих.
 В таком состоянии Соня не видела мать никогда. Бездонные, горящие глаза испепеляли, властность в движениях забирала силу. Мать была в большом гневе и не скрывала этого. Подбежал Фёдор, бросился к отцу, но был, словно веточка, приподнят и отброшен необъяснимой силой почти на три метра. Он лежал и чувствовал, что не может подняться или сделать хоть какое-либо движение. Затем Варвара очертила вокруг себя круг, и бросилась к Ивану. Тот был мёртв. И тут впервые сельчане услышали:
- Всех прокляну! Кто бы ни приблизился! Спиридона жадность погубила, не я!
И запричитала:
- Задушил его…, погубил изверг…
Постепенно народ стал отходить от ступора, пришла в себя и Соня, кинулась к неподвижному Фёдору, поцеловала при всех в очи, начала творить молитву, кое-как привела в чувство. И тогда над толпой раздался Сонин голос:
- Ненавижу! Зачем?!
 И те слова, хлёсткие, жестокие:
- Ты – не мать мне. Ты – ведьма! Отказываюсь от тебя!!! Пусть Бог тебя судит!
 В ту ночь она не пришла ночевать домой, ушла, в чём была к Фёдору, в один миг переменив свою жизнь. Похоронили Ивана и Спиридона в разных местах, подальше друг от друга…



- Прости, меня, матушка, при жизни мы так и не поговорили друг с дружкой. Ушла без благословения, вот Бог и не дал мне счастья. Сначала Фёдора лесиной убило; Анечку, дочку, одна растила, а потом и её с мужем рано похоронила, одна внучка – отрада осталась. Да и знала я наперёд свою судьбу. Знаю, что ты хочешь дар свой моей внучке передать, но не допущу я этого. Ей восемнадцать зимой исполнится, на тот год в город пущай едет, устраивается.
- А твой дар куда ты у неё денешь? – усмехнувшись, спросила Варвара, - дар на познание тайного? Она уже сейчас наперёд всё видит, и посильнее тебя вскоре станет. Неужели не чуешь?
Соня проглотила слюну:
- Знаю, но не развиваю, может, Господь Бог даст – обойдётся.
- Эх, Соня, Соня! Если у птицы есть крылья, она когда-нибудь всё равно научится летать, развивай их или не развивай. Эта ведунья похлеще нас будет, знания сама найдёт, если не дать. Ну да твоя воля! Только что бежать-то в лес? Я за вами не погонюсь. Вертайтесь, да не страшитесь, уйду в положенный срок. И дар, кому надо, передам.
- Неужто Кирюшке? Найдёнышу, немтырю?
- Нет! Не способен он к этому, малый скоро уйдёт отсюда, для всех неожиданно, - загадочно сказала старуха, - хороший паренёк, отблагодарить его хочу….
Она откинулась на подушку и закрыла глаза:
- Ну, прощай, Сонюшка, не поминай меня недобрым словом… Устала я… Иди!
Соня заплакала:
- Прости и ты меня, матушка!..
Тихо скрипнула дверь. Старуха приоткрыла глаза, в комнате стоял полумрак, тихо качались занавески на окне… Сон ли это был или явь?...



Вагон с номером «десять» остановился далеко. Было раннее утро, свежий лесной воздух растекался по станции, первые лучи солнца едва коснулись верхушек сосен. С подножки вагона сползла тоненькая девчушка с тугой чёрной косой и небольшой дорожной сумкой.
– Иди, милая, иди, без билета дальше не поедешь, - напутствовала её проводница, - следующий поезд – через трое суток. Уж переночуй на станции. Или у местных.
И про себя добавила:
- Вот наглая, целые сутки меня морочила, а вместо билета оказался билетик на концерт, десятый ряд, место двенадцать. Вот она и зашла в десятый вагон, да и заняла место двенадцать. И как я проворонила?
Поезд тотчас же тронулся, замелькали вагоны, унося пассажиров на запад.
Заплаканная девушка, волоча свою сумку, без устали повторяла:
- Да настоящий это билет…

     Она дошла до лавки на перроне и обессилено села. У ног её тут же оказалась чёрная, как смоль, кошка, замурлыкала, стала тереться лукавой мордочкой о туфли, затем заглянула в глаза и сладко мяукнула, показав розовый язычок.
- Киска, ты откуда? – слёзы сразу высохли на пухлых, с ямочками щеках девушки.
Она наклонилась и погладила ласковую кошечку. Та смело вспрыгнула ей на колени, потёрлась носиком о её щёки, да и улеглась клубочком. Девушка почувствовала себя защищённой и не одинокой на этом диком, страшном полустанке.
- Тебя тоже выгнали? И где же ты живёшь? – пыталась поговорить с кошкой девушка.
- Да ко мне прибилась, - неожиданно раздался над ней мальчишеский голос, - а вот откуда взялась, не говорит.
Девушка подняла голову и увидела рыженького паренька-подростка с тёплыми, наивными глазами.
- Ты кто? – испуганно произнесла она.
- Да ты не бойся, я – тутошний, живу недалеко, - паренёк осторожно присел рядом и, погладив кошку, продолжал:
- Раньше до ближайшей станции Таёжная надо было топать двое суток, а сейчас вот здесь построили полустаночек, поезда тут редко притормаживают.
- Как редко? А как же я? – и девушка вновь безутешно заплакала, роняя слёзы на кошку.
 Та поёжилась и недовольно встряхнула шкуркой.
- Ты не плачь, - попытался успокоить девушку паренёк, - ты расскажи лучше, как здесь оказалась, я видел, ты с поезда сошла, вагон десятый, моя кошка как раз под него залезла.
И совсем другим голосом добавил, указывая на чёрную беглянку:
- Прямо путешественница какая-то! Пришла, прибилась, полюбилась, а теперь бегай за ней по всей тайге, а она под поезда кидается!
Девушка невольно улыбнулась сквозь слёзы, и милые ямочки заиграли на её щеках:
- Она – Её Величество Кошка! Ходит сама по себе, вольная, как ветер!
Эти слова, наверное, пришлись чёрному созданию по душе, и она мирно замурлыкала.
- А знаешь, - продолжала девушка, - это хорошо, что к тебе именно чёрная кошка пришла, она не просто так явилась. Она пришла исполнить твоё желание! Я это где-то читала…
- Вобще-то я с бабулей живу, она прихворнула, старенькая уже сильно. Может, исполнить её желание? – подхватил тему паренёк.
- Нет, я чувствую – твоё! – и девушка протянула руку:
- Вера, по паспорту – Вероника, но все зовут Верой.
- Кирьян, но все кличут Кирюшей, - в ответ назвался паренёк, пожимая её тонкие пальцы.
- Ну, вот и познакомились! А кошку как величают? – девушка вновь мило улыбнулась.
- Н-не знаю… Кошка, и всё…
- Нет, нельзя так! У неё должно быть имя. Хочешь, угадаю? – и девушка закрыла глаза. Через несколько мгновений она озарённо воскликнула:
- Власта! Ну, конечно – Власта! Значит – властительница!
Кошка открыла глаза и уставилась огромными зрачками на девушку. Мяукнула, потянулась, выгнула спину и спрыгнула на землю. Её мордочка выражала полное согласие с наречённым именем.
Она обернулась, будто приглашая за собой, и пошагала к тёмной кромке тайги. Кирюшка встал и, взяв сумку девушки,  позвал за собой Веронику:
- Пойдём, у нас пока поживёшь. Моя Власта тебя приглашает, понравилась ты ей. Да и бабуля обрадуется. А там придумаем, как твоему горю помочь.
 Девушка покорно потянулась за парнишкой….
А в десятом вагоне ошеломлённая проводница так и эдак вертела билет согнанной ею девицы, рассматривая на свет невероятное превращение. Билет был настоящим, в десятый вагон, место двенадцатое, выписанный на Камову Веронику Александровну…



К обеду они добрались до посёлка. Вера никогда не бывала в таёжной глуши, не слышала завораживающего пения лесных птиц, не видала нетронутой, девственной природы, не дышала столь чистым, хмельным воздухом. Она скоро поспевала за Кирьяном по неприметной тропочке, любуясь дикой местностью, удивляясь небывалому приливу сил, не думая о недавней стычке с проводницей. Мрачные думы испарились, как утренний туман, в душе разлилась непонятная радость и спокойное наслаждение от пребывания в столь далёком от цивилизации месте. Быстроходная кошка маячила впереди, терпеливо поджидая медлительных пешеходов.
- Вот уж и вправду – кошка-путешественница, - подумала Вера, - все окрестности выучила, откуда она здесь взялась, в тайге?
Они подошли к дому, и кошка хозяйкой влетела на крыльцо, понюхала половицы и пренебрежительно чихнула.
- Небось, кто чужой заходил, - перепугался Кирюшка и опрометью кинулся в дом.
Бабуля лежала на подушках и ровно дышала во сне. Кирьян облегчённо вздохнул.
- Испугался, внучек? – неожиданно приоткрыла глаза старуха, - со мною ничего не случится, до своего часа.
И вгляделась в черноволосую девушку, зашедшую за Кирьяном. Кошка уже легла Варваре на грудь, намурлыкивая ей на ухо необходимые вести.
- Спасибо, Власта! – зажмурилась старуха. И тут девушка подскочила от услышанного:
- Вот видишь, и я её Властой назвала! – и поглядела победным взглядом на парнишку. Потом, сконфузившись, тихо произнесла:
- Здравствуйте, бабушка.
- Проходи, проходи, внученька, вот какая ты! Точь в точь, как я в юности, высокая, с косой… Кирьян, покажи, куда вещи положить, где умыться…, - и свободно вздохнула.
Вскоре накормленная хозяйственным парнишкой Вера и пожевавшая кашку Варвара мирно беседовали. Старуха хотела знать о Вере из уст самой наследницы, хотя читала её прежнюю жизнь, словно раскрытую книгу. Она предугадывала её судьбу, и была рада, что предложенная Варварой стезя станет намного богаче и лучше, чем уготованная Вере роковая доля. Да, именно роковая! Через три года девушка должна была погибнуть. Нелепый случай, стечение обстоятельств, несчастный миг… Да как угодно называйте! Только девушку не вернуть. Да и наказания за её смерть не понесёт никто на этом свете…
Варвара успокоилась и утвердилась в своём решении окончательно.
Ночью к Вере, лежащей на самодельном топчанчике в углу, пришла кошка, устроилась у неё в голове и заурчала, выведывая тайные мысли, навевая благодатную умиротворённость…



Вера была десятым ребёнком в семье, хотя назвать сочетание данных людей семейством не представлялось возможным. Мать Светлана рожала от кого попало, мужчины долго не задерживались в доме, на смену им приходили новые, дикие, горластые, вечно пьяные. Оборванные и голодные дети шастали по помойкам или сдавали пустые бутылки после весёлых пьянок матери с недолгими попутчиками по жизни. Органы опеки маленького районного селения не раз предупреждали нерадивую мать, и она на время забывала о выпивке, окунаясь с головой в дело воспитания детей. В эти моменты матери не стоило попадаться под горячую руку. За малейшие провинности она лупила каждого, включая малышей, смертным боем. Интересовалась отметками в школе и вновь лупила. Но проходило время, мать получала пособия на детей и снова пускалась во все тяжкие.
Старшие дети давно покинули дом, кто убежал, кто уехал, а трое Вериных братьев погибли в пьяных драках, пойдя по стопам беспутной матери. Вера была младшей, она не была похожа на бойких, самостоятельных сестёр и братьев, и бежать ей никуда не хотелось. Кто её отец, она не знала, лишь однажды, сильно подвыпившая мать назвала её «дочкой доцента». Окончив кое-как девятый класс, она поступила в училище, которое так же через пень колоду окончила. За полгода до получения диплома Веркина мать отравилась палёной водкой и покинула этот свет. В поезде Вера ехала в другой город на работу, где собиралась остаться навсегда, чтобы забыть, вычеркнуть из памяти свою прошлую жизнь. Денег лишних не было, нелепое известие, что билет её не настоящий огорошило её и выбило из колеи. Поэтому она с лёгкостью приняла приглашение рыжего парнишки погостить пару дней у бабули, в тайге.
Здесь всё нравилось Вере: и чистый воздух, и большой дом, и доброе отношение совершенно чужих людей к обиженной девушке. Бабуля Варя впервые за всю недолгую жизнь поговорила с ней по-человечески, окутала теплом доверия, она будто читала её мысли. Ей впервые захотелось рассказать о себе начистоту, поделиться наболевшим, послушать совет старой бабушки. Ей было уютно и хорошо рядом с ней, и впервые она уснула спокойно…



Наутро она проснулась выспавшейся и отдохнувшей. Она открыла глаза и встретилась глазами с бабулей. Та разглядывала её и что-то шептала. Кошка важно ходила по избе, изредка мяукая, будто подсказывая или подправляя слова бабули. Вера понаблюдала за их диалогом и быстро соскочила с лежанки. В доме вкусно пахло мясом, на столе стоял мёд, в плетёном туеске покоились кедровые орехи. Вскоре в дверях появился Кирюха и позвал Веру к столу, подав ей чистое полотенце. Девушка умылась возле дома из чистого ручейка и разрумянившаяся показалась хозяевам. Бабушка Варя прихлёбывала что-то из чашки, пахло заваренной травой.
- Это марьин корень? – невзначай спросила Вера.
- Верно, - подтвердила старуха, - он самый, успокаивает, лечит от ста болезней.
Метнула вопросительный взгляд на девушку и попросила:
- Кирюша, принеси-ка то, что мне вчера подсыпал!
Парень быстро принёс пучок травы и положил на стол.
- А это что, внученька?
Вера взяла пучок и втянула в себя сладкий запах.
- Боюсь ошибиться, но это – кувшинка, а попросту – одолень-трава. Есть легенда…
- Ты травы чуешь! – перебила Варвара, - неужто, кто учил?
Вера опустила глаза и призналась:
- Не учил никто, и даже били за познание трав… Мамка била… А меня тянуло всегда к ним. Сама не знаю, почему. Книга у нас была про растения всякие, мамка говорила, что мой чокнутый учёный отец оставил, я её прятала, чтобы мамка не выбросила…
- Наследница! – твёрдо утвердилась в душе Варвара.
Позавтракали, старуха попросила её оставить одну и придти к ней под вечер, после пяти часов.
- Идите, в тайгу сходите, покажи, Кирьян девочке, как рыбу можно поймать по зову. Мне надо с мыслями собраться.
И, бросив успокаивающий взгляд на встревоженного внука, улыбнулась:
- Не боись, ничего со мной до того часа не случится. А уж от смертного часа не укроешься… Идите!
Выпроводив молодёжь, Варвара принялась за главный ритуал к передаче своего дара Вере. Положила на видное место старинную книгу с заговорами, сосредоточилась, собрала внутреннее чутьё, умение видеть, слышать и предугадывать в одну маленькую точку, сконцентрировалась и вложила её в сокровенный перстень.
- Ну, вот и сильнее стал перстенёк, - послышалось рядом.
Старуха ведьма снова сидела рядом на табуретке, снимая чёрные шали.
- Боли с тебя сняла, дар, что вложила, передавать тебе самой надо! Слово не забыла, с которым перстень отдавать?
- Не забыла, - усмехнулась Варвара, - такое не забывается…
- А ты, чую, вроде и не рада, что дар тот от меня приняла? – вскинула глаза ведьма, - я тебе жизнь другую подарила, как ты сегодня подаришь другую стезю девочке! Лучшую жизнь! Ты могла погибнуть вместо Калинихи, а ты осталась жива! Ты жизни спасала людям, лечила, предугадывала и меняла их судьбы. Какое увлекательное занятие!
- И не спасла жизнь родному отцу, погубила, укоротила, обокрала судьбу матери…
- Здесь не твой ответ! Здесь мой выбор. За всё надо платить. Ты за дар и за долгую жизнь  расплатилась родителями, а я… пострашнее кару приняла. Кошкой чёрной родилась девятый раз, ну да в последний…
Старуха помолчала и вновь прошамкала:
- Но ты не родишься заново кошкой, не страшись! Тебе другую дорогу приготовил Господь…
Искоса взглянула на Варвару, фыркнула и, вновь обернувшись кошкой, мяукнула.
- Эх, Власта! – горестно протянула Варвара, - властительница…



Лесной ручей играл бриллиантовыми искрами, переливался в тёплых лучах солнца, шумно бился о камни. Кирюша словно прирос к берегу, уставился в одну точку, высматривая перед порогами рыбу. Но вот он что-то увидел и, хлопнув ладошками, прокричал:
- Ловись рыба вкусная,
Весёлая, не грустная,
Малая, да побольше,
Да пожирней, потолще!

Ловись, окунь-окунёк,
Ловись омуль-омулёк,
Хариус-хариузок,
Да полнёшенек садок!

Ловись ещё сарожка,
Да щук полно лукошко!

К немому удивлению Веры над порогами вдруг вскочила одна рыбка, потом другая, и вскоре рыба так и заплясала в брызжущем каплями воздухе перед взором обомлевшей девушки. Перевернувшись несколько раз, рыба покорно выбрасывалась на берег, бойко билась в густой траве. Кирюшка кинулся ловить и собирать «улов» в большое ведро, падая на живот, хватая сильного хариуса двумя руками. Вера бросилась помогать пареньку, споткнулась о скользкую рыбёшку, и её голова чётко врезалась в рыжий чуб Кирьяна. Оба вскрикнули, схватившись за ушибленные лбы.
- Теперь мы породниться должны, - начала, сдерживая слёзы Вера, прикладывая намоченный в холодном ручье платок.
- Это как? – потирал шишку паренёк.
- Ну, может, мы станем родственниками… или уже родные, только не знаем…
Ошарашенный парень приложил ко лбу холодного хариуса и уставился на Веру. Представить кого-либо своей роднёй, кроме бабули Вари, было не в его силе.
Вскоре наполненное ведро залили водой и потащили к дому.
- И на уху хватит, да и на засолку, - перебирал в уме Кирюша, радуясь удачной «рыбалке».
- И что, так всегда ловишь? – удивлённо спросила Вера.
- Не-е. Иногда. Бабуля научила. Она много знает заговоров и притч разных, людей лечит. Только её люди не любят, боятся и смерти её желают.
Вера задумалась. Как же так? Человек добро творит, а люди… Кстати, а где же тут люди? Вера ни одного человека, кроме двух знакомых таёжников, не видела.
- А люди здесь не живут? Они далеко? – осторожно спросила девушка.
- Да нет, рядом жили, только за три дня отсюда убежали.
- Почему?
- Да кто их знает! Бабуле плохо было, ломало её всяко да корёжило.
- И что? Почему ей никто не помог?
- Не любят её, говорю. И никак не пойму, за что. Меня она и читать научила, и говорить. Я же до двенадцати годов не говорил, будто что не давало. Хочу сказать, а не получается, язык не слушается. Так она меня трижды на Ивана Купалу на зорьке заговаривала, росой умывала, да на ветер хворь пускала. Стоит с распущенной косой, глаза горят, а губы слова непонятные шепчут. А потом как закричит:
- Кланяйся, Кирюша, солнцу, целуй траву мокрую!
Я на колени упал, траву целую, а на ней роса вкусная, как мёд, сама в рот сочится. Я раз проглотил, второй, да язык и лёг, как следует, я как закричу:
-  Бабуля!
Она тут и упала тоже на колени да меня целует и плачет…
Паренёк словно ещё раз прожил незабываемый миг возврата дара речи, нахмурился и обронил:
- А они её не любят.
Затем оглянулся на наползающую на лес огромную тучу и заторопил:
- Сейчас гроза начнётся, поспешить надо.
Они быстрее припустили к дому. Вера, казалось, о чём-то задумалась.
- Странно, - подытожила девушка, - если б у меня такой дар был, я бы не лечила того, кто меня не любит.
Последние слова Вера произнесла уже при входе в дом.
- А нельзя, внученька, отказывать в лечении, - услышала её слова бабуля, - запомни: пока человек не просит, можешь и не лечить, а коль попросил, отказа быть не должно. Так заведено испокон веков, ни мною, ни тобою придумано. Закон такой!
- Чей закон? - подскочила к бабуле Вера. Её заинтересовала тема разговора. Бабуля казалась ей сейчас великой и загадочной познавательницей тайных сил, которой было подвластно всё на свете.
- Хочешь много знать, внученька, а рано ещё, потерпи немного… Вон в той заветной книге всё прочитаешь после… А пока расскажи, как рыба на зов сразу пошла?
В доме запахло вкусной ухой, Кирюшка проворно крошил травы на приправу.
- Я такого никогда не видала, - призналась Вера, - чтобы рыба сама прыгала на берег… Это наваждение какое-то…
- Нет, с этим смог справится даже Кирюша! Надо знать только правильный порядок слов, не путать, не перевирать. Кирьян дважды промахивался, а заговор этот до трёх раз может читаться одним человеком. Если бы он и в третий раз напутал, то не видать ему больше рыбки. Но Кирюшка в третий раз всё правильно сказал, потому теперь пожизненно будет удивлять окружающих такой «рыбалкой».
Вера поближе придвинулась к бабуле. Сегодня она прикоснулась к грани удивительного мира, о котором, оказалось, мечтала с малых лет. Из глубины сознания всплыли давнишние воспоминания то ли берущие начало в детстве наяву, то ли виденные во снах. Она – великая волшебница, она изменяет свою судьбу одним плавным движением руки, она может повернуть жизнь в нужное русло, достичь всего, чего пожелает…  Она зажмурила глаза и улыбнулась.
- А я смогу так научиться?
За окном полоскал дождь, капли скатывались со стёкол, дробились о крышу. Вдали раздался угрожающий гром.
Кирюшка подал блюдо с ухой бабуле, придвинул Вере. Небывалый аромат сочился из наваристого хариуса, и девушка с аппетитом принялась за еду. Варвара прихлёбывала ушицу, разглядывая в упор наследницу, шепча про себя закличь на передачу. Девушка вбирала её слова вместе с наваристой рыбой, не подозревая, что уже ступила на путь великой властительницы. В углу, вылизав свою миску до блеска, зорко наблюдала за происходящим Власта – чёрная кошка с девятью жизнями.
Наконец Варвара поставила блюдо рядом с кроватью и, не торопясь, спросила:
- А ты всерьёз хочешь научиться тайным премудростям бытия, быть великой прорицательницей, изменять свою жизнь, влиять на судьбы других? Хочешь ли?
У Веры-Вероники загорелись глаза, ёкнуло сердце. Наконец-то! Она отодвинула блюдо с у остатками ухи, наклонила голову и тихо прошептала:
- Хочу…
- Не слышу, говори громче!
- Хочу!!! – крикнула Вера, - хочу, хочу!!!
- Тогда – ВОЗЬМИ!!!
Слова громом раздались в доме, тут же настежь открылась дверь, и за порог стремглав вылетела кошка. На протянутой ладони Варвары лежал небывалой красоты бирюзовый перстень, разрисованный переплетёнными узорами, переливающийся внутри разноцветными красками. Вера машинально потянулась к перстню. Плавное движение руки, меняющее судьбу, сворачивающее на другую тропу жизни. Миг, и перстень заиграл искорками на пальце новой владелицы, новой властительницы судеб людских, новой великой ведьмы, рождённой на земле!
И тут же Варвара вновь ощутила невыносимую выворачивающую боль. Она ещё слышала испуганный вскрик названного внука, глухой стук упавшего тела, звон покатившейся на пол посуды…
В настежь распахнутую дверь влетела яркая молния и прервала мучения старой ведьмы, испепелив её дотла…



….  Она летела в тихую пустоту…  Тьма обволакивала и поглощала её, притягивала и успокаивала. Необъяснимым чутьём она знала, что войдёт в эту манящую темноту, где ждёт её вечное успокоение и долгожданное блаженство. Она влетела в клубящийся туннель и увидела впереди промелькнувшую тень чёрной кошки, которая быстро растаяла и превратилась в далёкую сверкающую точку. Она летела к этой звёздочке и знала, что там её терпеливо ждут и любят, как возвратившееся в родной дом неразумное дитя. Душа её свободно вздохнула и с удвоенной быстротой устремилась в конец туннеля. И, наконец, она вылетела на живописную лужайку…
Варвара поднялась с травы, она не чувствовала ни боли, ни страха. К ней шёл, протягивая руки, её отец, здоровый, улыбающийся. Позади него спешила мать, лёгкая и гибкая, как когда-то в молодости, ведя за руки маленьких детей – Вариных братьев и сестёр. Они обняли дочь нежно и с любовью. Варя подивилась бодрости духа и моложавости родителей.
Отовсюду к ней спешили ставшие родными на земле люди. Вот Иван со своей семьёй, спокойный, довольный, и одна из дочек так напоминает в детстве Сонечку! Вот блаженный Санька со своей найденной Галей, цветущие, улыбающиеся! Вот старый староста Самсон, превратившийся в молодого крепкого парня. А это – богатырь Емеля! Не сердится на неё, нет! Только грустная улыбка не сходит с его губ. А вот и Дыхов – поганец! Только у Вари нет обиды на давнего врага, да и сам Спиридон, видать, раскаивается в содеянном на земле проступке, гнёт голову, да глаз не смеет поднять на Варю. Смерть уравняла друзей и врагов, породнила их души… А вот и Власта – великая колдунья, поменявшая судьбу Вари! Старая, горбатая старуха со зловещей бородавкой на крючковатом носу выглядела цветущей двадцатилетней девушкой, удивительно похожей на Веронику.
Она вернулась домой, окончив долгий путь на земле, где была и святой, и великой грешницей. И никто не осуждал её за тяжкий, необыкновенный жизненный путь, приветствуя, как встречают дома любящие родители загулявшего до полуночи ребёнка, с великой радостью и толикой тревоги. Она улыбнулась всем и вздохнула свободно и счастливо полной грудью. Она вернулась домой…


Вера, как сквозь пелену, увидела падающего мальчика, быструю, влетевшую в дверь молнию и яркую вспышку на кровати, где лежала бабуля. Враз комнату охватил удушливый дым, и смелое пламя заплясало на занавесках, поползло вверх. Вероника делала машинальные движения, не отдавая себе в том отчёта, будто кто-то руководил её действиями. Она заученно подняла Кирюшку, схватила книгу со стола и потянулась к двери. Снаружи, словно выполнив свою миссию, успокаивался дождь, роняя мелкие капли, уходила за высокие кроны деревьев страшная гроза. Дом полыхал, охваченный пламенем до крыши, съедая вековые стволы деревьев рядом. К месту пожара бежал возвратившийся таёжный люд и останавливался, не смея противостоять таинственной стихии.
Неожиданно притихший дождь полил с удвоенной силой, сбивая не в меру разбушевавшееся пламя, и вскоре лишь обугленные головешки чернели на месте некогда большой избы с резными ставнями, любовно построенной Аникеем.
Рядом сидела на покрытом гарью мху с властной улыбкой девушка с распущенной чёрной косой, прижимая к груди рыжего подростка:
- Всё, Кирюшка, всё закончилось. Бабуля мне свою тайну передала, я теперь твоя названная сестра, никому тебя в обиду не дам…
Парнишка послушно кивал головой, подчиняясь Веронике, слушая родной голос бабули. Затем повернулся и полез в карман, вытащил на свет Божий то, что мешало ему сидеть на земле. Ничего не понимая, он держал в руке большой самородок золота, неизвестно как попавший к нему. Вера ласково улыбнулась ему и успокоила:
- Это – подарок бабули тебе за преданность и любовь, я чувствую её, как если бы она была рядом…
Столпившиеся люди смотрели на неведомо как появившуюся в их местах девушку, обмерившую всех надменным, строгим взглядом. На миг её взор остановился на невысокой юной таёжнице с золотистыми волосами, локонами спадающими на худенькие плечи. Остановился и вспыхнул искорками, потеплело кольцо на пальце, зажгло в груди. Она тут же отвернулась, приподняла парнишку и твёрдой походкой направилась вместе с Кирьяном в лес, той тайной тропкой, что пришла сюда на один короткий миг в её длинной жизни. Она слышала, как золотистая девушка прошептала ей вслед:
-  А вот и наследница бабули Вари, посильнее её станет со временем.
И задумалась:
- Перехлестнутся наши пути-дороженьки, сойдутся  и не разойтись нам обеим живыми …




Далеко в тайге, за диким урманом живёт молодая, сильная колдунья. Люди говорят о ней всякое, но можно ли верить этим слухам? Говорят, что ведьма летает по ночам в тайге, пугая филинов и ночных зверей, а утром легко превращается в чёрную кошку. Порой она часами неподвижно сидит у реки, потешаясь виртуозной пляской рыбы над водой. Иногда облюбованная ею рыбка сама выбрасывается на берег, и тогда рыжий парень, её помощник и названный братец, ловит её голыми руками. А иногда она разговаривает с кем-то невидимым, отослав парнишку подальше, чтобы не пугался. Она может наговорить болезнь, сплести ниточки нелепых случайностей и оборвать жизнь любого живого существа на земле по своей воле. А может исцелить от хвори, лечить которую отказались знаменитые доктора, заговорить на удачу, богатство, любовь. Она может всё! Место её обитания неизвестно, но самые смелые находят к ней тропки, чтобы решить свои проблемы. Она помогает нашедшим её людям, не отказывая в просьбах никому. Она творит чудеса, поражая людей тайными познаниями.
В старом таёжном посёлочке живёт великая прорицательница, видящая за несколько вёрст, чувствующая события, которые могут произойти с человеком за много лет вперёд. И она знает, что встретится с великой колдуньей через одно ей известное время. Она знает! Она хочет этой встречи, она идёт навстречу своей судьбе, она знает, чем закончится этот диалог.
Но это уже другая история, это – другая тайная повесть…