58. РЕСПУБЛИКА
- Мессер гонфалоньер, мессер Содерини, у моего сына нет отбоя от заказов в Риме, но он предпочитает вернуться домой и работать здесь на благо Флорентийской Республики. Он – истинный патриот и настоящий флорентиец.
- Настоящий флорентиец не сбежал бы из Флоренции во время восстания против Пиеро Медичи и открыто выступил бы против тиранов. Где был Ваш Микеланджело в 1495 году, когда вся Флоренция возмутилась против этого змеиного гнезда – Медичи? – Содерини нервно заерзал при упоминании этой фамилии, пожалуй, это единственное, что могло каким-то образом задеть его чувства, ибо Пиеро Содерини – пожизненный гонфалоньер Республики был человеком, суть которого можно объяснить одним словом – должность. Человек – должность.
- Господин гонфалоньер, мессер Содерини, Микеланджело никак не связан с семьей Медичи. Он работает в Риме при Папском дворе. Он – не политик. Он – скульптор. Он будет полезен нашей Республике. Вы слышали о его Пьете?
_ Да, слышал. Очень странно, что такой художник, после такого успеха покидает Рим.
- Он себя неважно чувствует ведь он там один.
- Почему один? Он не женат?
- Нет.
- Очень странно. Ведь ему двадцать шесть, если я не ошибаюсь? Найдите ему невесту.
- С удовольствием, мессер Содерини, здесь и найдем, во Флоренции. Я могу передать Микеланджело, что Республика берет его в качестве художника?
- Можете, мессер подеста, только скажите сыну, чтобы явился ко мне, как только приедет.
На набережной Понте Веккио пахло тиной и бельем. Ребятишки из маленьких лачуг с зеленоватым оттенком кожи копошились в запруде. Микеланджело, сидя вдалеке, чтобы его не видели, издали наблюдал за ними. Мыслей не было. Не хотелось ничего. Воспоминания о Риме собрались в какую-то кучу, «зашились сами в мешок, перевязались тугим узлом и отправились в самый дальний уголок памяти», лишь изредка постукивая в сердце, глухо и щемяще.
« Как я мог возомнить себя творцом? Кто я вообще такой? С чего я решил, что буду глашатаем великого Божественного творения, именуемого человеком?» - Микеланджело от досады пнул камень, - «как я, такое ничтожество, которому даже страшно посмотреть на свое отражение в воде, мог предположить, что я – избранный сосуд Божий, которого Он наделил своим даром творения? А теперь, я даже смотреть не могу на мрамор», - Микеланджело закрыл лицо руками, - « мне кажется, что он не хочет иметь со мной ничего общего. Он отвергает меня. «Пьета» - единственное, ради чего создал меня Господь. Я больше ничего не смогу дать ни мрамору, ни людям. У меня нет сил». Микеланджело лег на траву. Солнце светило и слепило глаза. Он не доехал до дома, остановившись на мосту, что-то внутри затормозило, не давая ему двинуться дальше. Художник почувствовал, что, то место, куда он теперь направляется уже не его дом. Эти люди – чужие ему и теперь, опять надо собираться с новыми силами, чтобы найти с семьей общий язык, общие темы для бесед и вообще наладить с ними такие отношения, чтобы хотя бы не ссориться. Для этого не надо подпускать к себе никого слишком близко, дабы избежать новых душевных травм. Опять, в двадцать шесть лет Микеланджело начинал новую жизнь.
- Микеле, - голос прозвучал над самым ухом. Голос был откуда-то из детства, такой уютный, знакомый, что захотелось заплакать и отдаться его власти – Микеле, - повторил голос. Микеланджело боялся оторвать руки от лица и дрожал.
- Что с тобой? Тебе плохо? – голос наклонился и попытался открыть его лицо.
- Не надо, Франческо, - Микеланджело поднялся и уселся перед старым другом, - я жив, здоров и у меня все в порядке.
- Микеланджело, - вздохнул Граначчи, рассматривая лицо друга, - Микеланджело.
- Что, не нравится? Ну, тогда, не женись на мне, - Микеланджело опять улегся на траву и закрыл лицо руками.
- Микеле, я все равно люблю тебя и горжусь тобой.
- А «все равно» что означает? – не поднимая рук, произнес Микеланджело.
- «Все равно» означает, что ты мне очень дорог, несмотря на то, что ты стал еще более дерзким и несносным и сильно зазнался, работая в Ватикане, и даже не желаешь поговорить со старым другом, отняв руки от лица.
Микеланджело открыл лицо.
- Франческо, - тепло произнес он. Друзья обнялись.
- Я пошел тебя встречать к твоему дому, когда узнал, что ты приедешь, но ты все не шел. Урсула вся испереживалась. Она тебя очень любит и ждет. Отец весь издергался. Ну, тогда я и «взял след» и как видишь, нашел, - Франческо погладил Микеланджело по черным кудрям.
- Не надо, Франческо, не делай этого.
- Почему, Микеле, что случилось?
- Понимаешь, все изменилось. Особенно после приступа. Все изменилось, понимаешь, все.
- Что все?
- Все. Я другой. Мир вокруг меня другой. Все изменилось. Я не могу теперь делать все как раньше.
- Делай лучше.
Микеланджело поднял глаза на Франческо и по-особенному посмотрел на него.
- Как ты сказал?
- Делай лучше. Не так, как раньше. Делай лучше.
Микеланджело неотрывно смотрел на друга, в глазах заблестели слезы.
- Франческо, скажи это еще раз.
- Делай лучше, - уверенно произнес Франческо, догадываясь о той мучительнейшей борьбе, которая происходит в душе его гениального друга.
- Франческо, - нежно потянулся Микеланджело к Граначчи, - ты мне жизнь спас. Я думал, что Бог меня отверг, наказал.
Микеланджело со страстью обнял старого друга и прижался к нему всем телом. Граначчи крепко держал его в своих объятиях.
- Нет, нет и еще раз нет, Микеланджело. Ты – Его избранный сосуд, драгоценнейшая амфора. Ты будешь творить во славу Бога и на благо человечества еще много, много лет. Помнишь, что сказал Лоренцо Медичи?
- Помню, что он будет молить Бога за меня, чтобы я жил очень долго. Я помню, Франческо, все помню.
Микеланджело еще крепче сжал друга в своих объятиях.
- Ну, так слушай, его жена, мона Арджентина называет его «моя крыса».
- Как, как? – Микеланджело прыснул от смеха.
- «Моя крыса».
- Вот умора, что же она тогда живет с ним?
- А-а, это – другой разговор. Ты слушай меня. Я тут кое-что переписал специально для тебя, чтобы тебе легче было понять, с кем ты имеешь дело:
Пиер Содерини жил на белом свете,
И вот душа его явилась в ад.,
Но тут Плутон вскричал: ступай назад
В преддверии ада, где другие дети».
- Ой, превосходно, кто это сочинил?
- Наш, флорентиец, он служит секретарем Республики, но ты его не знаешь, его имя малоизвестно, он всего на год меня старше.
- Скажи мне, как его зовут.
- Никколо Макиавелли.
Микеланджело пожал плечами – имя Макиавелли действительно ему ни о чем не говорило.
- Ну, так что же от меня хочет «моя крыса»? – Микеланджело произнес прозвище Содерини, данное ему его же женой, подражая голосом женщине.
- «Крыса» хочет, чтобы ты явился пред ее светлые и «пожизненные»…, - Франческо не удержался от смеха, Микеланджело засмеялся, глядя на друга, друг продолжил, - «так вот, явись пред «пожизненные» очи гонфалоньера Содерини, имей наипокорнейший вид, признайся в любви Флорентийской Республике и всячески клейми Медичи.
- А вот последнее я делать не буду, - голос Микеланджело опять стал глухим и сдавленным. Он втянул шею в плечи и угрюмо уставился в пол.
- Микеле, - Франческо потянулся к другу, - ты хотя бы не говори о них, ладно?
Микеланджело посмотрел на Франческо.
- Ладно. А ты виделся с этим, Макиавелли? – неожиданно переменил тему разговора Микеланджело.
- Виделся. Он задумал книгу «О государе», посвященную… - Франческо сделал загадочные глаза и внимательно, и хитро посмотрел на Микеланджело, - Лоренцо Медичи.
- Надо увидеться с этим, твоим, как его, Макиавелли.
После всех причитаний Урсулы, которая в ужасе голосила несколько дней по поводу состояния здоровья Микеланджело; после всех злобных выпадов отца в адрес Папы, который по мнению Лодовико «ничего не смыслит в искусстве и не способен оценить истинного гения»; после спокойного и безразличного, к великой радости Микеланджело, отношения к нему братьев, он, наконец-то, решил, что все-таки дом у него есть. Буонаррото был подчеркнуто вежлив и всячески высказывал уважение к старшему брату, даже пытался показать ему бумаги по управлению имениями, но Микеланджело отмахнулся от этой затеи. Джовансимоне практически не попадался на глаза, а если да, то буркал что-то вроде «Добрый день» и старался побыстрее исчезнуть. Кудрявый, миловидный Джисмондо просто смотрел на Микеланджело с любопытством, с каким смотрят дети на дрессированных зверей в цирке. Микеланджело это немного забавляло, и он стал показывать своему младшему брату язык. Джисмондо это смущало, и он краснел, как девочка и убегал. Микеланджело это раззадоривало это еще больше.
Художник стоял перед Пиеро Содерини, заложив руки за спину. Они не нравились друг другу, впрочем, Содерини редко испытывал какие-то чувства к кому-либо. Глядя на него, любому человеку, не обделенному воображением, казалось, что перед ним человек, который родился уже взрослым, сидя за столом, в канцелярском платье, с чернильницей и пером. Канцелярский стол – это была растительная почва Пиеро Содерини. Как и все его «соплеменники» из отряда «homos burocraticus» Содерини искренне верил, что он здесь посажен самим народом, чтобы содействовать его благу. Содерини был убежден, что он обязан вникать в суть каждого дела досконально, и не важно, касается ли это постройки собора или очистки городской канавы. Он присутствовал везде и всем давал советы с ученым видом знатока, какой бывает лишь у детей или у полных идиотов.
Пиеро встал из-за стола:
- Весьма похвально, молодой человек, что Вы желаете содействовать процветанию Республики. Нам нужны молодые, энергичные и талантливые люди. Вы знаете, что время сейчас очень тревожное. Поговаривают, что Цезарь Борджиа собирается идти на нас войной и самое обидное, что наш великий земляк Леонардо да Винчи сделал для него военные карты с окрестностей Флоренции, очень подробные карты: от озера Больсенского до Валь д’ Эма и от Ареццо до Сиены. Очень жаль, что мессер Леонардо так бездарно и преступно расходует свой талант. Вы ведь не собираетесь идти в услужении к нашим врагам?
- Нет, - глухо и сердито ответил Микеланджело.
- Похвально, молодой человек, похвально. Республика будет использовать Вас самым лучшим образом. Я это Вам обещаю. Только вот, мне очень важно знать, - Содерини прищурился, - семья Медичи просит позволения жить в наших пределах. Каково будет Ваше мнение об этом?
Микеланджело молчал. Левый глаз предательски задергался.
- Что-то долго Вы молчите, мессер Буонарроти, может, я как-то неточно выразился? Каково Ваше мнение относительно разрешения Медичи проживать во Флоренции?
- Я не могу Вам дать ответ сейчас, - сдавленным голосом проговорил Микеланджело.
- Тогда, идите, подумайте и когда сможете, то приходите, поговорим о том, как Вы будете служить Республике.
Микеланджело вышел из Палаццо делла Синьория. Микеланджело огляделся вокруг. Взгляд упал на «Юдифь и Олоферна» Донателло. Содерини приказал перенести их с виллы Кареджи на Пьяцца делла Синьория, чтобы красоту статуй могло оценить большее количество людей. На первом дворе, где сейчас находится фонтан Вероккио, стоял одиноко маленький «Давид» Донателло, пугая высокоморальных блюстителей нравственности своей вызывающей сексуальностью.
«Должно быть это было ужасно», - Микеланджело представил себе, как сотни добровольных помощников Пиеро Содерини наводнили виллу Кареджи, как сотни грубых башмаков пинками раскрывают двери, бесцеремонно врываясь в комнаты и разбрасывая вещи по полу, ищут то, что могло бы пригодиться Республике; хватают статуи, перевозят их в Палаццо делла Синьория, что-то разбивается на тысячи осколков – не важно, грубый башмак наступает на разлетевшиеся осколки, превращая их за секунды в мраморную пыль. Республика торжествует.
59. ЖАРА
Знаете, какая жара стоит в Италии в самом ее центре в конце июля? Особенно в районах, удаленных от моря. Ничего не видно и никого не видно. Пот катится с тебя градом, даже если ты прошел по тенистой улице всего несколько метров. Очень хочется ходить нагишом, причем это желание возникает у всех, люди обнажаются иногда до полного неприличия, впрочем, осуждать их нельзя, ибо понятно, что сексуальное начало отсутствует здесь начисто. Жизнь есть вдоль прибрежной полосы, но и здесь, возле самых домиков на скалах, и возле песка, дышат разве что только миндальные деревья, кипарисы и вьющиеся кусты, давая приют под своими кронами лишь очень юным парам, которые находятся на самом пике остроты ощущений в своем процессе познания мира; да изредка выбрасываемые волной медузы, замирающие в ужасе на солнце и приходящие в полный экстаз, если вдруг лазурная морская волна подхватит их на свой гребень и унесет вдаль прохладной стихии. Но это в Пизе, Пьомбино… А во Флоренции зрел виноград.
Женщины, не смущаясь, ходили с открытыми плечами, полными, золотистыми. Все смеялись. Молодые девушки, не стесняясь, носили тяжелые корзины со своей янтарной пахучей начинкой, заботливо укрытой сверху свежими листьями, в задернутых юбках, подставляя жгучему глазу юношей коротенькое нижнее белье и робкие коленки. Кругом смех, песни, томный шепот, шлепки, поцелуи, тяжелые вздохи, оброненные косынки, раздавленные гроздья. Шел сбор винограда. Дурманящий вечер после знойного дня. Люди, разогретые и ошалелые от винного запаха, пропитавшего землю, солнце, деревья, древние стены, помнящие еще Энея, двери, стулья, бочки; от солнца, которое, набравшись виноградных паров, палило как будто бы в последний раз, стремясь достать своими лучами преисподнюю. Люди собирались всей общиной и мяли виноград голыми вымытыми ногами. Потом наступала ночь.
Пиеро Содерини был настоящий хозяйственник. Он вел учет всему, что попадало в поле его зрения. Это – превосходное качество. Флорентийская Республика с ее древней традицией перераспределения благ была в надежных руках пожизненного гонфалоньера. Содерини ввел материальный учет общественного имущества. Многие семьи оказались к этому не готовы и сильно удивились. Из дома в дом понесся недовольный ропот.
- Что же с ним делать? – с наисерьезнейшим видом древнего полководца, с каким, вероятно, стоял Македонский над сожженным Персеполисом, Пиеро Содерини взирал на огромную, ужасно неаккуратно искромсанную и потрескавшуюся глыбу мрамора, оставленную лежать на строительных складах Санта Марии дель Фьоре. Содерини никак не мог расслабиться и пойти со всеми вместе в виноградники на праздник, зная, что не оприходованный мрамор, участь которого никак не зафиксирована в толстой тетради, лежит одиноко на заднем дворе собора. Это ужасно!
Мона Арджентина, толстая флорентийка с круглым лицом, таким же круглым телом без талии и ослепительно белой кожей, уже довольно долго дожидалась своего мужа в сыром кабинете в Палаццо делла Синьория. Порывшись, как следует в бумагах, ящиках и шкафах мужа, она заскучала. С неудовольствием вспомнив написанную этим желчным, смуглым, маленьким и носатым Макиавелли эпиграмму на ее супруга, она с досадой подумала, что секретарь Никколо не так уж и не прав. «Зачем я за такого замуж вышла, ведь, были же и другие», - слово «другие» заставило мону Арджентину покраснеть и прервать ход рассуждений, - «ну, что вот он не идет, ведь знает, что я его здесь жду. Ну, точно, «крыса» - копошится где-то, записывает, все считает, опять записывает, никому спокойно работать не дает. Вечно отчеты требует. Люди уже жалуются». Толстая матрона перенесла все свое недовольство на личность мужа, впрочем, она так делала всегда, впрочем, они всегда так жили. Он никогда ей не возражал, она кричала на него, сколько хотела. У него был гениальный дар – не слышать и не воспринимать всерьез женский крик. Послышалось шарканье. В дверях показалась сутулая, худощавая и кривоногая фигура гонфалоньера Республики.
- Ты знаешь, сколько я тебя здесь жду?!
- Большая глыба мрамора, она заняла весь двор у строительных складов.
- Ты представляешь как здесь сыро? Я же могу начать чихать, у меня все плечи открыты, - мона Арджентина не без удовольствия пошевелила ослепительными полными плечами.
- Мне надо что-то решить, прямо сейчас.
- Ты что, не слышишь меня? Пошли немедленно!!!
- Где моя книга для записей со строительных складов?
- Ты, что, оглох?
- Она была здесь, вот в этой стопке.
Мона Арджентина отвернулась к окну.
- Я точно помню, что она лежала здесь.
Молчание.
- Я сейчас поищу, подожди, дорогая.
Он нашел и положил перед собой огромную тетрадь, аккуратно прошитую черными нитками.
- Что же мне написать? Кому я поручу этот мрамор?
- Ты же говорил да Винчи просил позволения вернуться во Флоренцию от Цезаря Борджиа.
- Да. Да, но он не хочет браться за мрамор. Ты же знаешь. какой у него характер.
- Чудак, - мона Арджентина пожала плечами, - ты говоришь, мрамор испорчен?
- Ой, даже не напоминай, - Пиеро с досадой отмахнулся рукой.
- Знаешь, что?
- Что?
- Этот, сын Буонарроти, как его?
- Микеланджело.
- Да, Микеланджело Буонарроти. Все говорят, что он чудеса из мрамора делает. Отдай этот мрамор ему. Пусть повозиться. Хуже ведь уже не будет.
Пиеро Содерини недовольно поморщился. Микеланджело так и не дал ему ответа, а точнее своего голоса для общего народного собрания граждан Флоренции относительно решения по поводу Медичи.
- Мне неясна его гражданская позиция.
- А ты сам за него реши. Он и не узнает, какая тебе разница один голос туда или сюда. Мрамор то ведь более ценен, он может испортиться. А собрание всегда выносит решение большинством голосов, и твой Буонарроти никакого влияния на его решение не окажет, и так все ясно.
Пиеро колебался. Приписать голос Буонарроти к большинству было очень совестно, но глыба мрамора на складе Марии дель Фьоре давно не давала спокойно спать Пиеро Содерини. Мона Арджентина очень сильно нервничала в последнее время. Вот и сейчас, по тому, как менялся цвет лица ее мужа, она наблюдала в нем борьбу совести и желания разом покончить со всеми неудобствами. Она подошла к нему сзади, обняла его как ребенка, закрыла своим пухлым белым, мягким телом и оказавшись головой на ее пышных грудях, Содерини закрыл глаза и сдался.
Франческо Граначчи тащил за собой упирающегося изо всех сил Микеланджело. «Пойдем, пойдем, ты же сам попросил меня познакомить тебя с ним. Он был у Цезаря посланником от Флоренции. Послушаешь, ты обязательно должен послушать. Ты любишь такие речи. Он тоже любит, как и ты, Данте, а Петрарку ставит ниже. Идем, идем, я знаю, вы понравитесь друг другу», - щебетал Граначчи. Если бы можно было придти на встречу с Макиавелли в маске, то Микеланджело непременно бы это сделал. Он стал жутко стесняться самого себя и боялся взглянуть на собственную тень. Он считал себя жутко отталкивающим. Хроническая болезнь, сопровождавшаяся приступами, несмотря на неимоверные старания Урсулы, не прекращалась. Внешность Микеланджело хорошо свидетельствовала об этом. Он редко выходил на улицу, больше времени проводил дома, с родными и уже обдумывал не согласиться ли вместе с Граначчи декорировать капеллу Пикколомини в Сиенском соборе. Семья и слышать ничего не хотела об его новом отъезде. Урсула, материнским взглядом, отметила, что когда Микеле дома, то его лицо успокаивается, морщины разглаживаются, взгляд из тревожного и тоскливого заново приобретает тот мудрый и спокойный оттенок, который она заметила у Микеланджело еще в детстве. Об еще одном отъезде любящая его искренне «мать-служанка» и слышать не хотела. «Твое присутствие вносит хоть какой-то смысл в существование этой семьи», - говорила она ему. В Сеттиньяно он ехать отказался. Ему было неудобно предстать перед Томазо и Барбарой таким уродом, как он себя называл.
- Нет, мессер Никколо, это Вы меня послушайте, Вы называете героем убийцу и клятвопреступника, лихоимца и кровосмесителя. Вы что забыли, как повел себя Цезарь Борджиа, пользуясь покровительством своего отца Папы Римского и короля Франции?
- Что, что, что он сделал? – голоса загудели, как пчелы в улье. Лица вытянулись, глаза заблестели, все носы устремились на человека, который яростно возражал своему собеседнику. Собеседник его имел не слишком очаровательную внешность. Он был худ, смугл, имел вытянутый нос и низкий рост. Это был секретарь Флорентийской Республики Никколо Макиавелли, бывший в то время послом при герцоге Валентино и лично ведший в ним дела от имени Флоренции. Никколо был очень словоохотлив и имел ту натуру оборотня, которая позволяет находить себе аудиторию везде и среди любого народа и языка. Он умел говорить со всеми и обо всем, завоевывая своим красноречием, актерскими паузами и умением контролировать свои эмоции, вставлять нужное слово в нужном месте с нужной интонацией, любое дышащее творение на своем пути.
- Ну и что Вы можете противопоставить моим словам, любезнейший? - с кошачьей грацией, облокотившись на спинку стула и полуприкрыв, красивым тихим голосом спросил Макиавелли.
- Так, вот, слушайте, - его оппонент даже встал от возбуждения, - Цезарь Борджиа, герцог Романьи отнял Фаэнцу у ее законного государя восемнадцатилетнего Асторре Манфреди, отнял Форли у Екатерины Сфорца. Они умоляли его о пощаде, он обещал ее. Я подчеркиваю, Цезарь дал слово пощадить их, но привез обоих пленников в Рим и бросил их в тюрьму Святого Ангела.
Макиавелли, не двигаясь, смотрел на своего оппонента, не поднимая век. Оппонент ждал реакции – ее не было.
- Продолжайте, милейший, продолжайте. Я уверен, это не все, что Вы нам можете поведать о Цезаре.
- Вы правы. Это не все, - не дождавшись возмущенной реакции, на которую он так рассчитывал, обличитель грязных дел Цезаря решил повысить голос, дабы усилить впечатления слушателей.
- Герцог Урбино. Вы помните его? Герцог Урбино, - рассказчик взмахнул руками, обращаясь к слушателям, - Цезарь заключил с ним мирный договор, но потом тайно вынес из его замка все оружие и, связав герцога, увез его в неизвестном направлении. Рассказчик патетически взмахнул руками, как будто подтверждая собственную правоту. – И еще, я уверен, что враги Борджиа: Паголо, Орсини, Вителли да Фермо, Больони превозмогут герцога Валентино и остановят его честолюбивые затеи, пагубные для всей Италии.
- Вот как? Вы уверены, что эти люди, собравшиеся в такую большую стаю, смогут навредить планам герцога Борджиа?
- Да, уверен.
- Лично я уверен в одном – им это не удастся.
- Почему?
- Количество не означает качество.
- Что Вы имеете в виду?
- Я имею в виду то, что – Макиавелли открыл глаза и обвел ими всех присутствующих, сделал паузу и продолжил, - я имею в виду то, что ни один из вышеупомянутых Вами людей не в состоянии в одиночку выступить против герцога, это во - первых. Не потому, что герцог сильнее в военном плане. Нет. В Перудже, к примеру, лучшая во всей Италии артиллерия, но и они боятся Валентино Борджиа. Каждый из этих людей чувствует слабость, - Макиавелли резко вскинул глаза на своего оппонента, - и ищет себе равного по слабости союзника. Так вот, все эти люди слабы по - одиночке перед Цезарем Борджиа, и все они объединились в очень слабый союз. Слабость плюс слабость не равняется силе. Он одолеет их, вот увидите, - Макиавелли широко улыбнулся красивой улыбкой, - Цезарь – герой. А знаете, почему я назвал его героем? – Макиавелли сделал паузу, обвел янтарными глазами слушателей, наклонился к ним, увидел открытые рты и вытаращенные от умственного возбуждения глаза, убедился, что в очередной раз покорил аудиторию и продолжил, - на нем печать избранника Божия. Это видно во всем его облике. Он свободен в выборе средств для достижения своих целей. Для него нет законов. Он сам их устанавливает для себя. На это способен не простой смертный. Обыкновенный человек боится свободы и поэтому устанавливает для себя законы и ограничения. Цезарь купается в свободе, умело используя ее для получения желаемого. А желает он властвовать. Потому что рожден для этого. Он не чувствует угрызений совести, не идет назад, раскаиваясь в содеянном, а идет только вперед и побеждает. Он – герой, в котором нет страха, а есть только свобода.
- Герой, - пронеслось над залом, где сидели слушатели. Это был голос Микеланджело, который слушал Макиавелли, не прерываясь и придавая его словам какой-то внутренний сокровенный смысл. Неуклюже растолкав недовольных слушателей, Микеланджело опрометью выскочил из здания библиотеки, где они собрались, и убежал куда-то.
- Кто он? – Макиавелли удивленно спросил, показывая на спину сбежавшего от него слушателя.
- Микеланджело Буонарроти, скульптор, - ответил за друга Граначчи.
60. ГЕРОЙ
Был ли у «Давида» реальный прообраз? Безусловно, нет. Это была мечта, идеал, неосуществимый и поэтому жаднолюбимый и манящий. Идеал, заставляющий думать о нем, совершенствовать себя, как внешне, так и внутреннее. Чем дальше обожаемый образ, тем глубже и ярче чувства, испытываемые к нему, и тем бледнее выглядит реальность, и больше раздражают населяющие ее люди. Но образ, идеальный образ всегда несет на себе отпечатки тех людей, которые когда-то резанули впечатлительную душу художника либо своей внешностью, либо поступками, либо талантами.
Так было и с «Давидом». Он был резкой противоположностью излюбленному флорентийцами образу Давида, как обнаженного женоподобного мальчика – воина. Микеланджело делал гиганта – идеала должно быть много, так, чтобы жадное зрение могло ненасытно пожирать его. Тело обязательно должно быть красивым. Красивое лицо, мужественный взгляд. Ни тени женственности. Это должен быть Мужчина.
Творчество, творчество. Рядовому обывателю не понять, как сладок и мучителен сам момент творчества, подобный лунному цветку, распускающемуся в начале сумерек и соединяющему в себе аромат и свежесть наступающей ночи в начале лета, когда тьма еще не опустилась совсем на землю, а земля уже начала отдавать теплый пар, накопленный за день, - так и сам момент творчества, когда еще не виден завершающий этап самого конца произведения, но автор уже всецело в его власти и с упоением отдается захватывающему процессу. Я знаю этот зуд, этот всепожирающий пламень, исходящий изнутри. Он объемлет всего тебя, засасывает в свое нутро, а потом выползает изо всех щелей и пор твоего организма.
Урсула кричала. Отец ругался. Братья фыркали. Микеланджело творил. Он работал вне времени и пространства, полностью отключаясь от этого мира и присутствуя в нем лишь безусловными рефлексами. Урсула со скандалом засовывала корм ему в рот, он глотал еду, не пережевывая. Спал он иногда прямо возле мрамора, когда его сверхчеловеческий мозг сам уже отключался и переставал посылать импульсы в остальные органы. Микеланджело жил образом, который создавал. Когда он его создавал, то Микеланджело уже не жил, а жил Микеланджело в образе. Он никогда н был ремесленником.
Скульптор сидел перед глыбой мрамора, неподвижно, вперившись нечеловеческим взором в камень. Он мог так сидеть часами, потом вскакивал, хватал резец и броском коршуна на ящерицу, кидался на камень, выпиливая и отесывая фрагмент, возникший в его воспаленном мозгу. В любое время года и суток в помещении, где Микеланджело устроил себе мастерскую, была одинаковая температура, сродни экваториальной. Работал он над «Давидом» два с половиной года. Зимой, в самом начале 1504 года Микеланджело закончил ваять свой идеал. Страстно глядя на статую, как на возлюбленную, которую ее родители насильно могут выдать замуж за другого, Микеланджело ревниво и долго оберегал «Давида» от посторонних глаз. Он долго не подпускал к нему никого из членов семьи, других художников или чиновников Синьории. Но Судный день настал, и Пиеро Содерини постучал в дверь мастерской.
Микеланджело сидел на полу возле своего гиганта, по своему обычаю, опустив голову на колени и обхватив их руками. Поднимал он глаза только, если ему чудилось, что на правом плече «Давида» застыла мраморная крошка или по левому бедру не аккуратно прошелся резец. Тогда, Микеланджело вскакивал, хватал тесак, и пристально всматриваясь близорукими глазами в то место, которое казалось ему несовершенным, тщетно искал свои промахи. Так бывало часто. «Он еще не готов. Я не могу еще его отдать», - шептал Микеланджело, влюблено глядя на изваянного им кудрявого красавца с руками в точности напоминающими руки скульптора.
- Маэстро Буонарроти, добрый день.
- Добрый день, - буркнул Микеланджело, не поднимая на вошедшего глаз.
- Нам нужно, я имею в виду членов Синьории, осмотреть Вашу статую, и если она готова, то мы должны решить, учитывая Ваше мнение в том числе, куда мы ее поставим.
- Перед Палаццо Веккио.
- Как Вы сказали?
- На Пьяцца делла Синьория, перед Палаццо Веккио.
- Спасибо за мнение. Я его зафиксирую. Потом, мы выслушаем мнение каждого члена Синьории в отдельности. Зафиксируем все. Пригласим членов художественного совета: Леонардо да Винчи, Сандро Боттичелли, Филиппино Липпи, Джульяно и Антонио Сан Галло. Видите? Это все самые уважаемые знатоки искусства во Флоренции.
- Еще бы. Особенно маэстро Леонардо с его легко растяжимой совестью. Он, то французам прислуживает, то для Цезаря Борджиа карты военные делает, причем с собственной Родины. И сейчас он вновь, с Вашего же благословения, становится почетным гражданином Флоренции. Может, я что-то не понимаю? – У Микеланджело задергался левый глаз.
- Маэстро Буонарроти, Леонардо да Винчи – художник. Он – не политик.
- Он – гражданин!
- Безусловно, но в данном случае нам нужно его мнение не как гражданина, а как профессионала, причем, никем еще не превзойденного.
- Правда? Так вот, я его превзойду. В скульптуре. Я, который являюсь служителем «promi arte» - первого из искусств – Ваяния, зачинателем которого был Сам Бог. Я, художник из народа, и я не считаю для себя зазорным иногда сойти со своих заоблачных высот, - Микеланджело криво усмехнувшись, постучал себя по лбу, - на эту грешную землю для того, чтобы люди видели, что, несмотря на тот дар, которым наградил меня Бог, у меня еще есть совесть. Я могу снизойти для того, чтобы позволить себе быть гражданином и не просто гражданином, а гражданином прекраснейшего места на земле – Флоренции.
18 августа 1503 года умер Папа Александр VI, следом за ним из Ватикана был изгнан герцог Цезарь Борджиа. Все в Ватикане чувствовали себя неловко, стеснялись друг друга и при встречах стыдливо тупили глаза. Вслух никто никого не упрекал, все сохраняли внешнее спокойствие и предпочитали не говорить о прошлом и не вспоминать о том, что было. Сановники Ватикана старались вытеснить из своей памяти, как подростковые фантазии, воспоминания о публичных случках жеребцов и кабыл – любимом игрище семидесятилетнего Папы; о состязаниях на половую выносливость, устраиваемых Цезарем между лучшими из его телохранителей и самыми известными куртизанками Рима, - отказ присутствовать на оных был равносилен смертному приговору. Атмосфера Ватикана напоминала утро в холостяцкой квартире, когда проснувшийся человек стыдится самому себе признаться в том, каким безумным фантазиям, выползшим из его голодного подсознания, отдавался он всю ночь. И вот, утро …
Юлий II был из рода делла Ровере. Это была семья очень набожных католиков. Одним из страшнейших грехов в оной считалось пойти на компромисс с собственным «я» и поступиться хоть толикой собственных убеждений. Мальчика любили, старались дать все самое лучшее и приучили быть требовательным. Он таким и вырос.
Юлий II отказался переступить порог покоев покойного Папы. «Иуда», - процедил новый Святейший сквозь зубы, но так, чтобы это слышали все кардиналы, - «я очищу Ватикан от малейшего напоминания о семье Борджиа». Ватикан пробуждался от ночной горячки. На нового Папу все были готовы молиться. Юлий II охотно принимал эти знаки внимания, но, соблюдая дистанцию с приближенными, которых было очень немного. Юлий II был умен, хитер и обладал хорошим вкусом.
В Италии все с восторгом заговорили о новом Папе. Людям очень хотелось перемен. Каждое движение, направленное на искоренение имени Борджиа, воспринималось народом с аплодисментами. Все воспряли духом, подняли головы. Даже во Флоренции, традиционно антипапской области, приняли появление Юлия II как особую Божескую милость к измученной стране. Юлий II поверил в Богом предначертанную им особую миссию. Теперь, каждый свой шаг он выверял с дотошной тщательностью, зорко следил за исполнением своих поручений и как должное ожидал всякий раз проявление людского восторга относительно своих новых решений.
«Я согласен с мессером Джулиано да Сан Галло и считаю абсолютно верным то, что «Давида» следует поставить в глубине лоджии Орканьи под средней аркой», - высказал свое мнение Леонардо да Винчи на заседании Синьории.
- Итак, только двое считают, что «Давид» должен стоять в нише – Пиеро Содерини зафиксировал мнение Леонардо да Винчи и архитектора Джулиано да Сан Галло в особой графе, - благодарю Вас, синьоры. Заседание окончено. Решение Республики будет вынесено после тщательного изучения мнения каждого из членов Синьории и каждого из вас, уважаемые господа художники, а также последним и решающим словом будет мнение самого автора «Давида» - мессере Микеланджело Буонарроти.
Пиеро Содерини отправился к Микеланджело. Он уже жутко нервничал несколько месяцев. Вынесение мнения затягивалось. «Давид» стоял в дощатом сарае, приспособленном под мастерскую. В дверь постучали.
- Войдите.
Вошел Содерини.
_ Ну? – Микеланджело поднял голову на вошедшего, желая всем свои видом показать, что ждет от него только лишь вынесенного решения.
- Я пришел ознакомить Вас с мнениями Ваших коллег относительно местоположения Вашей статуи.
Микеланджело недовольно замычал что-то про себя, видя, как Содерини уселся перед ним и с видом гурмана, готовящегося поглощать устрицы в соевом соусе, начинает раскладывать бумаги, готовясь к длинной и скучной церемонии. Он намеревался окропить каждое решение своими бесценными комментариями. Микеланджело бессильно опустился на стул и приготовился к экзекуции.
- … У Палаццо Веккио… да-да, маэстро Боттичелли с Вами согласен, так … Да, маэстро Буонарроти, могу Вам признаться, что «Давид» действительно смотрелся бы великолепно перед зданием Синьории. Я думаю, что это очень было бы характерно для нынешней политической ситуации в стране.
У Микеланджело дотоле сидевшего в кресле и подпиравшего щеку рукой, поднялись брови.
- Что Вы имеете в виду, мессере Содерини?
- Ну, как же, Микеланджело, как же! Италия освобождается то тут, то там от тирании порочных людей, к примеру, от семьи Медичи во Флоренции…
Микеланджело прикрыл руками глаза.
- … или от бесовского гнезда Борджиа в Ватикане, - Содерини перекрестился, наморщив все лицо.
- Интересная концепция, мессер Содерини, мне как то и в голову не приходило подвести политическую основу под обнаженное красивое тело. Но, спасибо. Ваше мнение действительно заслуживает внимания.
Пиеро Содерини зарделся от удовольствия. Ему, бедолаге, не каждый день доставались выражения искренней признательности.
- Кстати, можно еще раз взглянуть на Вашего гиганта?
- Пожалуйста!
Они прошли в мастерскую.
- Хорош! Ох, хорош! – по всему виду пожизненного гонфалоньера было видно, что статуя ему нравится. Микеланджело внимательно следил за лицом зрителя. Содерини перехватил взгляд скульптора и засмущался, как застигнутый врасплох школьник.
- Знаете, что, мессер Буонарроти?
- Нет, не знаю, а что, мессере Содерини?
Гонфалоньер скрестил руки на груди и с видом знатока, чуть склонив голову на бок, стал задумчиво шнырять глазами по статуе – то вверх, то вниз. Микеланджело, тоже скрестив руки на груди, стал следить за перемещениями взгляда мессера Содерини.
- Мессер Буонарроти.
- Что?
- Вы не находите, что нос «Давида» несколько грубоват, он довольно крупный?
- Ах, да, конечно, сию минуту поправим.
Микеланджело взял лестницу, взял резец и кисть, поднялся к лицу своего колосса, и делая движения, как будто бы он что-то подправляет резцом, стал смахивать кистью мраморные крошки с носа «Давида».
- Мессер Содерини, мессер Содерини, взгляните, пожалуйста. Еще раз, будьте любезны.
- Превосходно, мессер Буонарроти, превосходно. Теперь Ваш «Давид» просто идеален.
С трогательной улыбкой, стоя на верхней ступеньке лестницы, Микеланджело посмотрел на стоящего внизу Содерини.
- Знаете, мне самому очень импонирует идея воздвигнуть этакого красавца на площади перед Синьорией, но, только вот такая вещь …
- Что, мессер Содерини, что? Говорите, же…
- Мессер да Сан Галло, старший из братьев да Сан Галло.
- Ну?
- И мессер Леонардо да Винчи.
Микеланджело выпрямился.
- Что, мессер Содерини? Я теряю терпение.
- Они говорят, что солнце может повредить мрамору и что … ой, что с Вами?
- Говорите, Содерини, говорите, же!
- … что «Давида» нужно поставить подальше от солнца, в лоджию Орканьи.
Микеланджело закрыл глаза, ибо не хотел, чтобы Содерини заглянул ему в душу. Бюрократ и так увидел больше положенного.
Содерини, молча ушел, так и не добившись от Микеланджело ни одного слова на прощание. Сам скульптор посидел какое-то время, потом собрался и вышел. Он шел недолго: от площади Сан Джованни перешел не левую сторону улицы Мартелли и остановился около второго дома, если идти к Палаццо Медичи. Ему открыл сам Леонардо да Винчи.
- Здравствуйте, мессер Буонарроти, признаться о такой встрече я и не мечтал, хотя мне уже давно хотелось поговорить с Вами. Особенно, после того, как я увидел Вашего «Давида». Я думаю, что люди, преданные искусству, как мы с Вами, должны понять друг друга. Присаживайтесь.
Он подал руку Микеланджело. Микеланджело сел, но руку не пожал. Леонардо продолжал держать перед ним открытую ладонь.
- Я хочу быть Вашим другом, Микеланджело, давайте пожмем друг другу руки и навсегда прекратим эти злобные наветы, исходящие от людей, далеко стоящих от искусства и лишь пользующихся нашими именами для достижения своих корыстных целей.
- Я не подаю руки изменникам.
Леонардо замялся и почувствовал себя очень неловко. Он плохо переносил прямолинейность, тем более довольно резкую и тем более в свой адрес. Он не нашел, что ответить.
- Я пришел к Вам, чтобы высказать свое мнение относительно Вашего решения о том, где должен стоять мой «Давид». Так вот, мой «Давид» не нуждается в Вашем покровительстве и в Вашей защите от солнечных лучей.
Леонардо, молча, слушал Микеланджело с опущенным вниз подбородком. Микеланджело был непонятен ему.
- Я делал его для нашего города, для жителей Флоренции. Он – воплощение Флоренции, гордой, сильной и независимой. Он не нуждается в Вашем покровительстве, мессер да Винчи. Вы – изменник, Вы даже больше, чем изменник. Уж лучше бы Вы были политическим изменником, тогда бы с Вами можно было вести диалог, как с противной стороной. Но у Вас даже нет гражданской позиции. Вы – безнравственны. Вы продаете Родину, не предавая ее, ибо у Вас ее нет. Мой «Давид» - это моя Родина, и он не нуждается в Вашей защите. Вы не имеете никакого права защищать его. Вы вообще не имеете права на него.
- Прекратите, мессер Буонарроти. Вы находитесь в моем доме.
- Что Вы говорите, мессер великий художник? – саркастически спросил Микеланджело.
- Мессер Буонарроти, я хочу, чтобы Вы успокоились и дали бы мне вымолвить хотя бы слово.
- Вы будете оправдываться?
- Я просто хочу быть выслушанным.
Микеланджело сурово насупился и уставился на Леонардо. Два гения с минуту смотрели друг на друга. Двадцатитрехлетней разницы в возрасте ничуть не чувствовалось. Они были на равных позициях, но один знал, что уступает в чем-то другому. Леонардо взял в руки лютню в виде лошадиной головы, посмотрел на Микеланджело бархатными серыми глазами, вздохнул, подправил струны и запел:
Quant’e bella giovenezza
Che si fugge tutta via…
Скок. Микеланджело своей широкой ладонью с тонкими узловатыми пальцами залепил рот певца.
- Не смей! – зашипел он на Леонардо, - слышишь? Не смей петь эту песню при мне и без меня!
Леонардо с тревогой, переходящей в ужас, посмотрел в глаза, налетевшего на него Микеланджело. Вдруг, выражение глаз да Винчи изменилось. Тревога начала отходить и радость открытия, смешанная с чувством благодарности и удивления, озарила ярким светом эти дотоле меланхолические и усталые глаза. В бурном порыве Микеланджело, в ярости, которая отразилась в каждой черточке и морщинке этого еще молодого лица, Леонардо увидел любовь, настоящую, без примеси, ту, к которой он сам так тщетно стремился, в постоянном поиске которой его держала его душа. Леонардо искал ее в физических и химических опытах, в ботанике, в математике, бросался на ее поиски в инженерном строительстве и наконец, в искусстве. Искал и не находил. Он даже позавидовал Микеланджело. Микеланджело умел любить, имел потребность любить и ощущал любовь в искусстве. В этот момент, Леонардо поглядел на него, как глядят на счастливого человека. Микеланджело понял, что дал промах. Устыдился себя, опустил руки и все еще бросая непримиримые взгляды на да Винчи, не знал, как поступить. Положение было не из лучших. Ода молчали. Один узнал то, чего не должен был знать, другой, еще более возненавидел первого. Леонардо решил, что возможно сейчас хороший момент заключить хотя бы внешнее перемирие и начал первым:
- Мессер Буонарроти, я не желал, не желаю, и никогда не буду желать Вам зла. Вы мне симпатичны, даже очень. Я готов признать, что Вы талантливей меня, и я могу даже сказать почему. У Вас есть сила, а она у Вас есть, потому что у Вас есть ее источник…
- Прекратите!
- Я знаю, что Вы любите Данте, послушайте. «Amor cha'a nullo amoto amar perdona”.
Микеланджело заткнул уши и стал похож на ребенка. Леонардо почувствовал внутри себя прилив нежности, похожий на материнский. Он протянул руки к Микеланджело. Он открыл глаза и увидел над собой склоненное очень красивое лицо и белые холеные руки, готовые обхватить его. Внутри шла жесточайшая борьба. Он мучился от немилосердных и в кровь раздирающих его душу противоречий. Муки были сильнее, чем у Тантала. Леонардо решил сказать вслух: «Вы одиноки, также, как и я и неизмеримо талантливы. Вы еще сами не знаете, насколько Вы талантливы. Но Вам нельзя быть одному. Это может погубить Вас. Вы сотканы из чувств. Вас надо любить и Вы должны любить сами. Я Вас понимаю», - голос Леонардо звучал мягко и нежно. Микеланджело бросил на него взгляд, потом еще один, потом еще.
- Я не нуждаюсь ни в чьей жалости, ни в чьей, слышите? А тем более в Вашей! Меня ничто не погубит. Я буду жить долго, слышите, мастер «плавного перехода теней»? Я это знаю точно. Я буду жить долго!
Леонардо стоял с протянутыми руками. Микеланджело направился к двери.
- Не смейте меня жалеть!