Вся тяжесть земного шара

               
                о романе Генриха Белля «Женщины у берега Рейна»


        Белль назвал свое последнее произведение романом в диалогах и монологах.  Диалог и монолог как излюбленные формы высказывания для него типичны, естественны, особенно если вспомнить его радиоспектакли, самое знаменитое монологическое произведение «Глазами клоуна», которое было поставлено на театральной сцене. «Женщины у берега Рейна» - это некий авторский итог, своеобразное прощание со всем, что он любил и ненавидел в своем народе, своем культурном наследии.

        Не знаю, бывает ли так, чтобы у человека абсолютно все на его исторической родине вызывало исключительно умиление или исключительно негатив. Политики могут говорить все что угодно. А людям, которые от нее далеки, свойственно испытывать смешанные эмоции, сложную, противоречивую гамму. Тем более такому критически, язвительно настроенному писателю, который не выносил позерства и фальши, напускного благодушия, за которым скрывается все что угодно, вплоть до чудовищной внутренней сути.

        Сочетание убийственного сарказма и глубочайшей незатихающей боли – в этом весь Белль. Вот как у него рассуждают о церкви политики правого толка: «Разумеется, попы полезны нам и как декор и как мастера оформления, они годятся для поднятия духа, для армии, вооружения и экономики. Но мы уже так их использовали и, можно сказать, до того выпотрошили, что из них больше ничего не выжмешь, скоро они вообще превратятся в обузу». Разумеется, публично они произносят совсем другие слова… «Когда по утрам – после пьянок, оргий и всякого свинства – они преклоняли в церкви колена и, полные раскаяния, молитвенно воздевали руки, в этот миг все они были кроткими, искренне благочестивыми», - утверждает жена одного из них, завершая свою речь таким утверждением: «Нет, ту церковь Христос покинул, покинул навсегда…»

         Сохранились ли в чистом виде представители того или иного этноса? Не знаю. Русская кровь во мне доминирует, немецкой – лишь четверть. Но я всю жизнь ощущала общность с этим народом, его чудовищной в двадцатом веке историей. Как будто бы боль эта – и моя собственная. Как музыка, поэзия, архитектура… Возможно, это заслуга автора, - написать обо всем этом так, что боль за Германию начинают ощущать все абсолютно.

            Белль был настолько разочарован в своих политиках, что идеализировал русских. Они у него – чуть ли не исключительно ангелы. (Правда, говоря о русских, он описывал не власть имущих, а обычных людей.) В этом выражалась его потребность веры… ну, хоть во что-то. В кого-то.

          Когда растоптано все, что только можно, и итог развития великой немецкой цивилизации – концлагеря. Он лишился способности испытывать иллюзии и отказывался верить даже в подобие добрых намерений своих собственных политиков. А в последнем его романе речь идет уже о восьмидесятых годах!

          Когда появляется ангелоподобный русский, ему не до привычной иронии, она исчезает напрочь… как будто бы пишет уже другой человек. В одном из произведений даже проводится мысль, что таких прекрасных людей в их стране нет, их только в России и встретишь. Это вполне понятное последствие чудовищной психической травмы народа, когда разрушается понятие национального самосознания. Отчасти это могло быть реакцией на патологическое желание Запада демонизировать русских во что бы то ни стало (после войны списывать самоубийства и убийства членов семьи нацистов, осуществленные самими же немцами из страха перед возможностью будущих судебных процессов и приговоров, на действия якобы советской армии, приписывать все неудачи своих политиков на таинственные происки русских). Впрочем, искать свой идеал среди американцев ему и в голову не приходило, их менталитет он воспринимал как органически для себя чуждый.

          Описывает он послевоенную эпоху как в своем роде не менее страшную – потому что бывшие нацисты как ни в чем не бывало сменили маски и стали делать вид, что изменили свои взгляды и теперь они заправские «демократы». Кто-то менял имя, внешность и биографию. Те, кто помнили их деяния времен войны и внезапно узнавали в лицо, вопреки всем ухищрениям, не могли принять эту ситуацию. И тогда с ними расправлялись  - жены политиков  становились пациентками клиники, в которой их объявляли сумасшедшими, а психиатры пытались «откорректировать» их воспоминания в соответствии с новой политической конъюктурой. И те становились узницами или кончали с собой, как Элизабет Блаукремер.

         Генрих Белль адресовал это произведение своим единомышленникам, «где бы они ни были». Рейн – это культурно-исторический символ, воспетый немецкими поэтами-романтиками. Немцы характеризуются в романе как люди настолько тяжелые внутренне, будто они несут на себе всю тяжесть земного шара. В противовес кажущимся куда более веселыми и легковесными латиноамериканцам.  Те, кто не выдерживает столкновения со страшной действительностью, УХОДЯТ в Рейн. Там, в мире романтических германо-скандинавских мифов о благородных рыцарях и валькириях, можно укрыться. Дойдя до последней черты отчаяния, герои этого романа начинают грезить о том, как они УШЛИ бы туда… И привлекает их легкость – то самое качество, которого катастрофически недостает им самим.

           Фашизм, явление, для описания которого трудно подобрать слова, дал Беллю одно преимущество – свободу высказывания. В такой ситуации, когда его народ бесспорно был виноват в преступлениях против человечности, нельзя назвать его ни предателем родины, ни представителем «пятой колонны», ни германоненавистником…  Он говорил, писал, что хотел. Но не стоит и пояснять, что сам он предпочел бы самую яростную цензуру той реальности, которая в творческом смысле освободила его. Но, думаю, что в любых условиях его редкостная внутренняя свобода от каких бы то ни было клише и штампов все-таки проявилась бы.
 
           Умение подбирать имена, фамилии героям мне кажется архиважной чертой для писателя. Они несут некую энергетику… Еще до того, как мы знакомимся с Карлом фон Крейлем, Евой Плинт, Катариной Рихтер, Эрнстом Гробшем, мы их уже чувствуем кожей. Какое ощущение от героини, которую автор назвал Катариной Рихтер, к примеру? Решительности, независимости, дерзости, острого язычка. И так и оказывается… А Ева Плинт? Обволакивающая мягкость, как будто тонкий изысканный хрупкий вьюнок обвивается вокруг существа более сильного… Да, Ева действительно такова. Карл фон Крейлер? Понятно, что фамилия аристократическая – с приставкой «фон». Сочетание мечтательности, романтического бунтарства… а, как потом выясняется, и мальчишеского озорства. Эрнст Гробш? Сильная воля, упорство, привкус горечи, скептицизм… и вместе с тем уязвимость. Как это бывает у одаренных людей простого происхождения, которого они в некоторых ситуациях могут невольно и устыдиться. И не случайно самые сильные эмоции у него вызывает именно Бетховен – ведь тот и сам был таков, воплощение независимости, своевольного гордого духа. Музыкант, в котором не было ничего от лакея.

           Это – четыре основных персонажа. Двое мужчин и две женщины. Другие герои тоже важны, они создают атмосферу, добавляют детали эпохе. Сразу бросается в глаза сходство Евы и Карла, Катарины и Эрнста. Но противоположности притягиваются с большей силой, чем люди схожего типа, – во всяком случае, в этом романе. Ева после разрыва с Карлом связывает свою жизнь с Эрнстом Гробшем, а Карл – с Катариной.
 
           Казалось бы, более наивными должны быть «аристократы» Карл с Евой.  Но именно у них гораздо меньше иллюзий в отношении политики по сравнению с выросшими в бедности Эрнстом и Катариной. Те верят в прогресс, в то, что можно все переломить. Они – борцы. Это люди, которые получают удовольствие от преодоления препятствий. Карл и Ева – фаталисты, они с горькой иронией воспринимают все это, не веря в то, что когда-нибудь человечество станет другим, и всю грязь можно будет очистить. Может, поэтому эти двое и не расторгают свой официальный брак, считая, что только смерть может по-настоящему развязать этот смысловой узел.

           «Метафизическая лихорадка» - так называется в романе состояние героев, которые утратили веру и ищут возможность выхода из внутреннего тупика. Все персонажи в той или иной мере «заражены» метафизической лихорадкой. А свою необъяснимую с точки зрения человека рационального борьбу ведет Карл – за кого, за что? Он это и сам объяснить не может.

           Карл фон Крейль уничтожает дорогостоящие, драгоценные, кажущиеся бесценным своим хозяевам, рояли. Он их казнит. Те, кто все эти годы наслаждались «культурой», в упоении хвастались, что на их инструменте играли сам Бах, Моцарт, Бетховен, и знать не хотели о жизни людей, которых считали недостойными внимания таких изысканных особ, ему еще более ненавистны, чем нацистские преступники. Для них все, в том числе и высокое искусство – лишь повод для хвастовства. Для осознания своего превосходства. Один из банкиров предполагает, что Карл делал это для того, чтобы поразить деньги в самое сердце, нанести материальный урон тем, кто боготворит антиквариат, а «не арийцев» или малоимущих людей ни во что не ставит. Карл действительно не понимает, как можно, зная о то, что происходит в стране, продолжать великосветский образ жизни, приравнивая ценность жертв нацизма к насекомым, от которых можно брезгливо отмахнуться. Делает ли искусство людей лучше, чище, добрее? Нет, к сожалению, это совсем не так! В человеке что только ни уживается – какой угодно гений с каким угодно злодейством! А лозунги – для любителей все упрощать и отмахиваться от сложностей, не желая вникать в них.
 
           Ева начинает понимать Карла только тогда, когда сталкивается с высокомерным поведением своей подруги Адельхайд по отношению к Эрнсту Гробшу: «Тогда, после концерта у вас, я кое-что поняла, кое-что. Когда вы встречаетесь с человеком простого происхождения, да еще претендующим на левизну, таким, как Эрнст, вы считаете, что он начисто лишен чувствительности. Точно так же вы утверждаете, что у народов тех стран, где люди гибнут косяками, просто-напросто другое отношение к смерти. (Тише) Мне крайне неприятно то, что я поняла, ведь я весьма высокого мнения о собственном вкусе, но я, как это мне ни горько, ясно понимаю, что вкус не имеет никакого, абсолютно никакого значения – это всего лишь производное от слова «вкушать». Вашему вкусу приятен Бетховен, а Эрнсту – нет – он плачет, слушая его».

              Когда у Эрнста лихорадка (не метафизическая, обыкновенная), он произносит фразу: «Бетховен им не принадлежит». С этим согласился бы и сам Бетховен – никогда он не хотел быть развлечением для тех, кто считает себя гурманами от искусства, и видел свою роль иначе. В объединении совершенно разных людей на всем земном шаре. Он хотел потрясать как гром и молния, а не быть изящной приправой. Ему нужны были именно слезы Эрнеста, а не жеманное одобрение Адельхайд.

              Лучшие из немцев именно к этому и стремились.