Питер Брейгель

               
               
     Теперь пора собирать атрибуты. Спальный мешок, и топор, и весло. Ракетницу. А мужики-лесовальщики спросят где-то на подходе к перевалу, они спросят, как когда-то Одиссея, весло, они спросят, зачем? В смысле, зачем оно на этой раскисшей и хлюпающей дороге среди печальных этих сопок, затянутых ненастьем? Держа в руке, скажу тогда: отгребаться.

     А ракетница, нет, не сейчас. Сейчас идти и хлюпать, стараться не шататься, потому что сзади смотрят и надо, чтобы все у нас хорошо, зайти за поворот, скинуть рюкзаки или просто привалиться к чему-нибудь и отдышаться. А до верхнего склада совсем ничего уже, и дойти, тут вырубки заканчиваются, и в лес, в заросли, в тайгу. А тайга... И здесь лучше помолчать. Теперь идти и шататься, опираться на весло, стараться не упасть, умирать, рождаться, и вниз по ручью, и вверх по реке, а река будет называться Самаргинский перевал.

     Через два дня на третий дойдем до перевала. И откроется перспектива во все стороны, станет виден путь пройденный и непройденный, и придет на память, как бывало, когда там, где раньше не бывал, а приехал, может, смотреть новую квартиру, потому что в прежней не то чтобы не жилось, но как-то уже нажился и надо было это делать, а куда влечет сразу не поймешь, смотришь-смотришь, все не то, и вдруг широкую долину увидишь, и она внизу, и там внизу невысокие дома со скатными крышами, засыпанными снегом, и дальше деревья, и что-то широкое, ясное, необъятное. И я точно эту панораму видел раньше. Подробностей не вспомнить, да и где это было? Уже потом, глядя летом из окна новой квартиры, вспомню Питера Брейгеля, его заснеженную картину: люди, собаки, маленькие домики под горой и дальше ясное, необъятное.

     Теперь, отсалютовав из ракетницы сигналом красным, желтым или зеленым, пора, товарищ. Пора, мой брат и напарник, соратник и сподвижник, печальник и охальник. Через ельник и чапыжник, валежник и ольшаник в заросли чозении и чубушника, аралии и элеутерококка. Ручей, по которому пойдет наш спуск, называется Муравьев-Амурский и втекает в реку Самаргу, этимология имени которой неизвестна, да это и не важно. Важно то, что на третий день, перетерпев чапыжник и валежник, преодолев многоводный Высокогорный, который, распадаясь на рукава, сольется с нашим, неприметной тропой доберемся мы до Самарги, где снова не удержимся от салюта.

     Не выпить ли белого спирта, товарищ? Это утром начнется строительство катамарана, повалятся елки, закудрявится стружкой кора, забелеют детали каркаса, а там отплытие, ведь оно не за горой уже. А пока будет вечер, и затуманятся речные перекаты, и хорошо хоть немного посидеть у костра. Ведь есть на свете счастье. Ты скажешь: нет, скорей – иллюзия. Ну, пусть, ну, пусть, что-то же есть. Покой и воля, река и лодка, широкошумные дубровы, наконец. Или же вот, ясное-необъятное.

     Это потом, когда дойдем до устья, ты увидишь большое, необъятное море и, может быть, согласишься со мной, ты увидишь белый теплоход у пирса, а когда он отчалит, отчалит, отчалит (о как прекрасна лунная дорога, скользящая, эх, до Владивостока!), там, на пирсе будет стоять старообрядец Иван Иванович с лохматой бородой и махать нам, махать.

     Однажды и мы отчалим, и вода понесет, поплывут с двух сторон берега, замелькают на периферии зрения мелкие кустарники и могучие тополя. Посмотри, посмотри, не из них ли, из них, из них туземцы долбили свои туземные лодки и пускались в плаванье. О, они были мастера своего дела, за некий малый срок из-под их топора выходила оморочка ли, чёлн, или пирога.

     Опасны деревья, нависшие над рекой, опасны торчащие из воды, опасно плыть на оморочке по быстрой Самарге. Потом река начнет дробиться на протоки и уткнется в нагромождение древесных туш. Поелику в центре завал непроходим, мы обнесем пирогу берегом левой протоки, не так ли, товарищ, или правой, мы возьмем рюкзаки и котомки,топоры и мачете, прорубим путь чрез густые дебри, донесем чёлн до места и столкнем в воду, успев запрыгнуть: ух! И понесет течение сквозь заросли осенние. Ах, мама, хотелось бы прямо, но снова протоки, заломы, завалы, ах, мама. Мы поплывем стремительно меж деревьев, застигнутых, как в половодье, по колено в воде, деревьев и кустов по протоке, как по узкому тоннелю, и припомнится, что со мной однажды это - наяву, в бреду или во сне - было.
     И было что-то, там, впереди.