Говорят, что нолдор, родившиеся до Исхода, были более стойки под пытками Моргота, чем их родичи-синдар и даже чем их потомки, никогда не видевшие свет Амана. Говорят, причина крылась в воспоминаниях о родине, величие и непорочность которых придавали им сил в трудную минуту. Маэдрос Высокий не мог с точностью сказать, правда ли это, хотя и прошёл через плен в Ангбанде. Память о деде и высоких башнях Тириона действительно наполняла его яростью и стойкостью, но были и другие воспоминания, надламывавшие его, травившие его душу виной и болью. Это были не Исход или Клятва, не Альквалондэ и несчастная Эарвен, потерявшая отца; это была всего лишь мать, оставшаяся позади.
Нерданель и Феанаро ссорились не то чтобы часто, но регулярно. Этого не случалось, пока Майтимо был мальчиком: ссоры начались где-то между рождением Карнистира и Куруфинвэ. Супруги кричали друг на друга так, что сотрясался весь их огромный дом в Тирионе, а маленькие дети начинали плакать, не понимая, что случилось. Буря успокаивалась так же внезапно, как начиналась, Феанаро и Нерданель расходились по мастерским и вскоре уже улыбались друг другу за обедом. Все их сыновья давно привыкли к этому, а младшие даже и не знали, что когда-то было иначе, но все же Майтимо не сомневался в том, что его мать и отец безумно любили друг друга. Если бы это было не так, они оба, гордые и своенравные, не стали бы терпеть друг друга, презрели бы всю нерушимость брачных традиций и попросту не стали бы мириться, да и дети, верные доказательства взаимной любви супругов, перестали бы рождаться уже после Морьо. Только глупец, опираясь на одни лишь их ссоры, не заметил бы, как они смотрели друг на друга спустя долгие годы брака; только глупец сказал бы, что между принцем Феанаро и Нерданель Махтаниэль угасла пламенная любовь, которой все так дивились в первые годы после их свадьбы.
Но была одна особенная, примечательная… последняя ссора, память о которой чёрной тенью осталась лежать на сердце Маэдроса спустя века после Исхода, потому что никогда ни прежде, ни после, он не видел свою мать плачущей.
Все началось так, как начиналось всегда. Повод на этот раз был серьёзнее, крики громче, но не было причин отличать этот раз от всех остальных. Майтимо, как и все его братья, был занят последними хлопотами перед отъездом. Не обращая внимания на гневные крики, он спешил с верхнего этажа вниз, на конюшню, когда — как раз в тот момент, когда он проходил мимо двери, за которой они ругались — все вдруг стихло, и раздался другой, тихий голос, бывший и одновременно не бывший голосом Нерданель. Майтимо замер, потрясённый. В голосе его матери была боль, и слезы, и даже униженная мольба. Только что она кричала, подобно грому: «Куруфинвэ!!!» — и вот уже называла мужа самым нежным, исключительно домашним прозвищем:
— Наро…
— Не называй меня так, — второй голос был резок и холоден, как льды Хелкараксэ, и тоже не походил на привычный пламенный рёв отца.
— Феанаро, ты словно не ты. Я не верю, что в тебе есть столько злобы и ненависти; ты, должно быть, болен; ты безумен! но послушай же. Ты не хочешь слушать жену… пусть; послушай мать, — это последнее слово прозвучало особенно жалобно, по-настоящему несчастно. — Ты любишь называть их своими сыновьями, ты гордишься ими и любишь говорить об этом, но ты забыл, я вижу, ты забыл, что они ещё и <i>мои</i> сыновья.
— Они…
— Ты не можешь просто отнять их у меня! Ты мог забыть в своём кровавом безумии, но я люблю их не меньше тебя, — Майтимо чувствовал, что не должен стоять под дверью, что ничто из этого разговора не предназначалось для его ушей, но не мог шелохнуться, парализованный незнакомым голосом родной матери. Нерданель продолжала: — И даже не это важно, Феанаро, им нужна мать, им всем нужна мать, что бы ты об этом не думал.
— У меня есть причины думать то, что я думаю. Мне ли не знать, что можно прожить и без матери, — этот намек окончательно уверил Майтимо, что все это просто не может происходить наяву: Феанаро редко упоминал Мириэль, и никогда — будучи в гневе или ссорясь.
— Тебе ли не знать, как <i>тяжело</i> прожить без матери!
— Я не младенцев от твоей груди отнимаю! Они уже мужчины, все семеро, двое женаты, у одного есть сын, а ты все ещё видишь в них беспомощных детей, шагу не способных сделать без родительской помощи. Я не увожу их от тебя, они сами уходят следом за мной.
— Феанаро…
— Я СКАЗАЛ! — не столько от оглушительной громкости этого крика, сколько от чёрной злобы, звучавшей в нем, Майтимо попятился от двери. В то же мгновение послышались быстрые шаги и Нерданель выбежала из комнаты. Увидев сына, она остановилась всего в десятке сантиметров от него. По её лицу бежали слезы; плечи, всегда гордо выпрямленные, вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Майтимо застыл, не в силах сказать ни слова. Его мать, невысокого роста, но крепко сложённая, никогда не чуравшаяся тяжёлой работы и вообще никогда ни в чем не уступавшая мужчинам, вдруг показалась ему очень хрупкой. Он все ещё не шевелился, когда она обняла его, встала на цыпочки и поцеловала в лоб, но удержал её, когда она собралась отстраниться. Странная решимость вдруг охватила его. Слова, которые так трудно, но совершенно необходимо было сказать, уже сложились у него в мыслях и лежали на самом кончике его языка: «Я останусь с тобой, amm;, я не оставлю тебя». Увидев, почувствовав эту мысль, Нерданель сама замерла и подняла на сына глубокие серые глаза. Глаза эти, полные душераздирающей, безнадёжной, безумной надежды, так впечатлили его, что навсегда остались самым ярким и самым болезненным воспоминанием об Амане. Уверившись в своей правоте, Майтимо уже открыл рот, чтобы заговорить, когда по коридору с топотом пронёсся Тьелкормо, сияющий радостным предвкушением, словно они уезжали на большую охоту.
— Нельо! — крикнул он, как всегда, совершенно не со зла слепой к чужим чувствам. — Тебя искал Курво, там что-то с поклажей; тебе лучше поспешить, потому что его совершенно вывели из себя.
Мгновение было упущено.
— Тьелкормо… — Нерданель оторвалась от старшего сына и буквально на бегу перехватила Третьего. Он остановился и по своему обыкновению немного нахально улыбнулся ей; она вздрогнула и точно так же, как до этого Майтимо, поцеловала его в лоб.
— Amm;… Погоди, ты что, плачешь? — Тьелкормо нахмурился, как бы не вполне веря, что это возможно.
— Нет, нет, — она улыбнулась и невольно распрямила плечи, сразу чуть более походя на себя прежнюю. Её выдавал только мягкий, жалостливый взгляд, которого Охотник попросту не заметил. — Просто переволновалась, прощаясь. Там, в горах, хорошие леса в ущельях, охота должна быть потрясающей. Ты бывал там с Оромэ?
— Никогда, — Тьелкормо снова улыбнулся, тут же успокоившись. — Не могу дождаться. В первое время будет, конечно, не до охоты, всё это строительство, но и есть же что-то нужно будет…
— Верно, верно. Куда без охоты, — Нерданель, словно позабыв своё горе, мгновенно прониклась тем, что было интересно её сыну. — Будь осторожен.
— Конечно, — отмахнулся Охотник, не подозревая, что мать в секундном прозрении говорила уже не об охоте, а обо всем черном и жестоком, что неотвратимо надвигалось в их судьбах. В этот момент снова распахнулась дверь, и в коридор широким шагом вышел Феанаро.
— Турко, что ты здесь делаешь? Лошади готовы?
— Все готово, только у Курво что-то с поклажей, так что он послал за Нельо; сейчас разберутся.
— Нельо, ты чего стоишь? Мы собирались выехать до полудня, или придётся ночевать по пути. Бегом!
Майтимо вздрогнул так, словно его ударили. Слова, что он собирался сказать матери, куда-то подевались от одного только голоса отца: пусть властного, пусть приказывающего, но одним оттенком интонации подразумевающего, что уж кому-кому, а старшему Феанаро не зря доверил командовать сборами, что он полагается на способность сына разобраться со всеми проблемами без него. И отец, и брат ни на долю мгновения не могли подумать, что Майтимо может вдруг захотеть остаться; он и сам вдруг понял, какой нелепостью это было. Все верные принца уезжают, а его старший сын останется с матерью и другими не пожелавшими ехать женщинами? Даже жена Курво поедет, а он — нет?
Майтимо не смог сказать вслух: «Прости», только посмотрел в глаза матери и увидел, как снова загорается, а затем медленно распадается на части её надежда. Нерданель сжала его руку, отпустила и вдруг обернулась вслед уходившему мужу:
— Феанаро! Хотя бы… Амбаруссар…
— Я сказал, — ответил он спокойно, не оборачиваясь. — Я не увожу их, они уходят за мной. Спроси сама; если захотят остаться — пусть остаются.
Когда мать вышла на крыльцо провожать их, Майтимо так и не посмотрел ей в глаза, только коротко, походя, обнял её и пробормотал слова прощания. Тронулись телеги с поклажей, и он погнал коня вперёд обоза, устремляя взгляд на северо-восток, где возвышались горы. Он знал, что мать все ещё стоит на крыльце и смотрит им вслед, но так и не обернулся, а когда обернулся — не было видно уже ни её, ни дома, лишь сверкали в свете Лаурелин башни Тириона.
Он увидел её ещё раз, на Празднике Урожая, но так и не заговорил с ней. Когда они в следующий раз оказались в Тирионе, башни были едва различимы в темноте. Нерданель была где-то там, на площади, когда они произносили Клятву в дрожащем свете факелов; Майтимо чувствовал её взгляд, обращённый к нему, к отцу и к братьям, но не пытался найти её даже взглядом.
И хотя говорят, что память эльдар совершенна, все же, когда он в плену и позже, в Химринге, на Амон-Эреб, везде, куда бы не занесла его судьба, пытался вспомнить улыбку матери, образ ускользал от него, терялся, казался чем-то таким же далёким, как раннее детство. Сколько бы он ни пытался вспомнить, какой была его гордая и сильная мать, из прошлого на него смотрели только бездонные серые глаза на заплаканном лице, и безумная надежда в них рушилась под напором понимания.