Основа-1
Вы думаете я все знаю? Ошибаетесь, я ничего не знаю. Я даже не знаю придет ли она сегодня или не придет. Вы думаете, этот вопрос меня мучает, и я нахожусь в его застенках? Ошибаетесь, он меня не мучает. Да и разве все вопросы, висящие акробатами под куполом – вы ожидаете увидеть слово «цирка» - ошибаетесь, под куполом неунывающего неба, да к тому же безответно разве они не есть жизнь? А жизнь меня нет мучает. Река, текущая мимо, мучает? Меня - нет. А вас, если мучает, то это ваше великое право. А обладать – это ли не счастье, подползающее по-родственности слова к счастью обладать женщиной. Конечно вы, ну и мы тоже можем обладать и кем угодно и чем угодно, но признаемся, господа и не-господа, стеснительно да трусливо, или открыто да храбро, обладать женщиной – это начало. Но право нам дано, а вот счастье – это бабочка не удержимая, а словленная в сачок сохнет. Вы думаете, раз я столько легковесно выражаюсь словами, то я все знаю. Ошибаетесь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю придет ли она сегодня или не придет. Сегодня? А что это такое? Это даже не вдох или выдох, столь строго прописанные нам. И никто ни знает, что такое сегодня. Утро, день, вечер, полночь? Так вот это есть и «вчера», это есть и «завтра». Да и вообще есть ли «сегодня»? Вы возражаете? Уважаю иные мнения без со-мнений, но не по-клонно и не колени-преклоненно. Тут вы задаете очень по-своему уместный и поместно-важный вопрос – а «вчера» и «завтра», как они, тоже есть ли? Конечно, мои милейшие возразители-поразители, не поразителен вопрос конечно. Слова эти в кавычках, эти расчудные слова и даже очуделые висят засохшими стрекозами на том, что зовется, откликаясь, временем. И как здесь же ответно не улыбнуться затейнику и придумателю того, что обзывается, хорошо, хорошо пусть зовется «время», улыбнуться даже одобрительно. Очень одо-и-брительно? Не знаю. Ничего не знаю. Вот видимо, все-таки видимо, затеваха и не подозревал, а что получится. Но я почти уверен, поглядел он на то, что вылупилось из яйца затем и диву некоторому поддался, им отдался, словно настойчивой даме, мол, что это получилось – случилось. Ну а вы тут дивно-удивно и говорите, как что- получилась стрела времени. Ой нет, мои милые и не милые, нет и нет, стрелы времени никакой нет, а есть клубок-колобок, не из сказки, а скособоченный из слов. Клубок этот нас заматывает, уматывает, сматывает и кривит порой да так, что впору подумать, поглядывая со стороны, не ставит ли оно, время, нас во всякие балетные позиции. Впрочем, я ничего не утверждаю и не ставлю печать «о-добряю». Нет. И вас, господа, не утруждаю согласием и даже раз-и-думиями. Они потяжелее кепки монамаховой. Вы можете с моего беззвучного позволения думать, что я все знаю, и ошибетесь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю, придет ли она сегодня или не придет.
Отступ -1.
Не успел я сделать отступ, как по мне подошел кто-то, судя по словесному обращению, а не по мычанию, явно человек, скромно похожий на меня, но не лицом, а походкой, ходкой по дощатому полу вечно задумчивой из-за бессвязных дачных неурядиц. Смахивая с плеч лепестки цветущих яблонь, он сногсшибательно – так видимо задумывалось – спросил меня, «ну о чём вы тут речи речите заговорно, слова-то мечутся то влево, то вправо, или вы сеятель слов, и что из них вырастит, если не «ничего»? Но автора с ног сшибить не так просто. Я пропускаю мимо заданный вопрос. Вопрос проходит мимо, а задаватель – то продолжает стоять, видимо отстаивается как мутная не родниковая вода. А я, смехаясь не сокровенно, но заметно, задаю вопрос не ему, а себе, не ради того, чтобы клином вышибить клин. Желалось зудяще получить ответ на мой из давнего вопрос из вопросов, «А что вообще изрекаешь, рекаешь, каешь, но не каешься?» И знаете, что я ответил? Не знаете? И правильно, что не знаете. Лучше не знать, чем знать, так оно удобней и спасительней. Я ответил – НЕ ЗНАЮ. И точка.
Основа -2.
Вы думаете я все знаю. Хорошо думаете. Но лучше, если бы Вы не думали. Кто думает, тот ошибается. Я вот ничего не знаю. Я даже не знаю, придет ли она сегодня или не придет. Но уточнив «сегодня», я освобождаюсь еще от одного знания. Пускаю его на ветер. И хоть оно не тяжело–но–не–ватное, оно подхватывается ветром – ветер обожает считать себя вольным – и взлетает без бетонной взлетной полосы и обогретое солнцем распадается на блики. Их-то я и не собираюсь подсобрать, чтобы спустя спустяжный день оборотить в этакую мозаику чего-то, чем гружено слово «сегодня». Как видите благодаря слову со-бир-ать я выразился и вполне при-лично. А может взяться и поразиться по-иному. Скажем выразиться через «сбирать» или «обирать», а то и просто «бирать руками, под себя грабастая. А ведь всего-то три буквы – «б», «и», «р» и в итоге «бир». И готово то, что желаемо выразить. Изрекнуть. То, что изречимо. А вот Вам, господа, прошу обратить внимание на полустанок. Поезд остановился на голой станции «Изречимость». Стало быть, на пустынной, постылой платформе стоит одиноко значимая эта самая изречимость. Красавица. С распущенными волосами. Добрая на взгляд. Потому как она ведь почти и излечимость от всяких знаний с «не» и без «не». Излечимость словом. Как видите бирал я и бирал, да что-то и собрал. Душа шепнула мне: «Спаси-бо». И конечно я улыбнулся в ответ. Хотя так и не знаю, придет ли она сегодня или не придет. Кстати, а найдёт ли она это «сегодня». Тут господа мои и замечают, мол как же не улыбнуться. И они правы. Ох и легко мне досталось это со-гласие. Гласие с собирательной, но не с обирательной приставкой «СО», всегда или почти всегда оно как-то обширнее, ты как бы возвращаешься или присоединяешь к себе еще один городок, пусть малый да удалый, и от малого ведь царство богатеет. И потому ли или не потому согласие приятственно. И впадаешь ручейком в озеро излечимости. А там тишина. И кстати ни одной акулы. Хотя говорят, впрочем, мало ли что говорят. Важнее, что я сам говорю. А говорю я не мало. И говорю речиво про себя. Ах, да, извините, вы усмехаетесь пристойно, мол, «Все про себя, да про себя». Ну, во-первых, лучше и понятлива выразиться не матом конечно, а через предлог «о», то есть «о себе». А сказавши «про себя» я имел в виду, что не в слух сказываюсь, а в тишину молчания. Вот на такой красавице мысли можно передохнуть. А проще вздохнуть и укутаться в легкое прощание ни с чем и ни с кем, просто в «прощание» в слово, что всего лишь через одну букву превращается в прощение. А прощение, господа, это лекарство от старения. Вот какое открытие сделал сокрытый во мне враче-и-ваятель. Но рецепт на это лекарство он мне так и не выписал. Да и какая аптека продаст лекарство от того, что я даже не знаю, придет ли она сегодня или не придет.
Отступ-2
Я изрекаю. Я изрекатель. Каждый может подумать ушами изрекания. И я изрекаюсь без каяния через реченье. Это течение слов. Кстати поближе к музыкальности. Разве речение не речитатив? А? Можете? По вашей улыбке, что как белое пятно на черной рубахе, видимо, да Вы не согласны. Черная рубаха, она так к слову, но не к теме. А тема как нить ведь важна именно прохожим мимо речений-течений. Мало кто решается ступить на висячий покачной мост, дойти до его середины и встать у ужимистых от гибкости перил и не думаться-задуматься, а всего лишь глядеть и глядеть на течение. И какая разница, течение это речений или воды. Течение может заворожить того, кто стоит на мосту. Ведь речить как и уходить воде кружительно для головы. Разве это не заговаривание, разве это не испытание и даже не колдовство. Это много-и-кратное повторение потерь, и не важно волн или слов. Вот такие омудренные то ли мысли, то ли замысления проскочили между автором и тем, кто стоит на мосту. А стоящий весь в тех же улыбках, возьми, да и повернись лицом к автору и спроси, этак не нагло, а дерзковатенько, что Вы тут хроникерствуете, кривляя слова, что за созданьице авторизируете? Автор, одной бровью только и поведя, простовато выскажет ответ: «Этюд, господин хороший, это созданьице этюд». А господин, стоящий на мосту, не угомонится, мол «Ну то, что я хороший господин, это надо еще доказать, потому я, как и любой признанный быть и мыслить человеком, есть теорема, а вот что такое этюд – это вопрос?» Скажет ли подожмёт много-и-значительно умные губы. О, это для автора был не вопрос вопросов, а вопросец. Ликов у него немного, но и не маловато. Позаботились о нем наших высокосветских времен учителя. Так вот родителями этого слова были французы. Этюдить по-ихнему значит упражняться. В чем? А в чем придется. И учиться. Чему? А ничему. И очерковывать, ну как бы ковать очерк, постукивая по-кузнецки словами. Этюдить это и задание дать, к примеру любителю игры в шахи-и-маты, и выиграть у самого себя. Стоящий на мосту ответно кивнёт головой то влево, то вправо много-и-не-значительно. Что значило такое кивание никто не знал, даже вечное течение реки. И автор тогда и порешит сказаться до конца правдолюбом и выскажется вроде между всем прочим то ли себе, то ли никому, а если по правде, то самым допытливым, мол автор излавливает слова из реки, той самой, что есть «Всё», а что такое «Всё» никто не знает и никогда не узнает. Очевидно такая мысль может быть только точкой. Крепкой. Не смываемой. Но не кляксой.
Основа-3.
Вы думаете я всё знаю. Хорошо думаете. Думайте. Думать не порок, а обязанность, но не долг, что должно выплатить, а если и долг, то его будут выколачивать. Потому хорошо бы не думать. Кто думает, тот и думает, что все знает. И что? И ошибается. Я вот ничего не знаю. Я свободен. Я лёгок, могу взлететь. Только летать не умею, я же не знаю придет ли она сегодня или не придёт. А вот глядеть и не видеть – это порок. Лучше и даже достойнее не глядеть, но видеть. Гляжу и вижу этот библейский пейзаж. Я его люблю. Почему и не пытаюсь понять. За что, как будто любовь алгебраически-стоически разложима. Люблю как самого себя. И вовсе дело, господа мои дики не прирученные, не примученные, дело не в одиноком оливковом дереве посреди холодного молчания пустыни. И ни в тени одинокого дерева от солнца, которое столь же одинокое, напоминающее тенью, что оно есть. И от него деться здесь некуда. Дело во мне самом. Потому как я есть и дерево одинокое, и тень его, и холодное молчание пустыни, наконец и солнца что продолжает оставаться в стороне, но которое есть. Если я библейский вам не интересен, выключите меня, как вы, господа мои или вовсе не мои, выключаете телевизор на самом страдательном от интереса месте, не желая обрести своего отклика, ведь он, этот отклик клик вашего будущего. Так говорит во мне холодное молчание пустыни. Говорит или нашептывает? А, это спрашиваете вы мой друг, отбросивший частицу приставочную «не»? вижу согласительное кивание стриженной головы – не одобряю длинно-патлатые волосы, их так трудно отмывать и промывать от неприязни. Что ж, вопрос есть. Пересылаю его одинокому оливковому дереву. Оно улыбается всеми своими масличными листочками указывает кивком кроны на тень, мол обратитесь к ней, она все знает. Не хранит ли тень в себе все о своем неразлучном хозяине, все и о создателе своем. Я понимаю улыбку. Чью? Дерева, да-да оливкового дерева. Разве она не дозволяет мне самому решать говорит ли холодное молчание пустыни или шепчет? Я не поэт, чтобы предпочесть шепот-шепоток говору невидимого легкого ветра. А он, ветер, умеет не только ползать по бархатистым склонам, но и летать. И тогда какой-то дирижер махнул палочкой-смекалочкой, и вдали грянула гроза. И когда стая слов готова была взлететь с черепичного склона крыши, которая еще не поехала, и отправился в манительные дальние и теплые края -краюшки, и вот тогда из чердачного окошка выскочила орава слов, орависто шумящих, как шумит «Брависсимо», да так, что и грома не слышалось. К тому же оравные слова махали чем попало. И что? А то, что и вовсе было не понять, что они значат, чьи они и что им нужно, спустя время, пролетевшие, как и положено мимо, все поуспокоилось. Тучка перевернулась и согласно песни, показала свою светлую изнанку-нанку, ничку-кичку. И отчего-то стало яснее ясной лунной ночи. А ведь слова-то чердачные ничего не значат, они ничьи, разве что побратишки заблудшим псам. Но господа, господа, не стоит дивиться, кривя рты. Да безхозные они, но печалей от того и в помине о мире нашем нет.
Отступ-3.
Что лучше знать им не знать? Задает вопрос одно «Я» другому «Я». Два я, дваЯкое это самое «Я». Оно обожает якать. Ну да ладно, обратимся к вопросу. Он задан. Нужен ли ответ? Что ж, господа, вы вопросительны, как попрошайка, просящий подать хоть сколько-то и конечно Христа ради. Не ради себя любимого и достойного. Под пыткой сомнений ответим так – «ну-жен». «Знать» или «не знать». Что лучше? Кому? Лучше чего? Цель этих вопросов, не цепь ли каторжанина. Но автор свободен. Он волен быть автором, а стало быть со-чин-чинителем. Вот и появляются два «Я». двоЯкость. Два «Я», а между ними кость, соблазнительная, сахарная. У собак слюни потекли бы. Но у двух «я» слюны нет. У них есть слова. И один говорит – «лучше знать», а другой – «лучше не знать». Кто прав? Правота между ними. Она и есть видимо кость. Прав ли кто из них? А ведь от прав до прав-ды один шаг. Так чья правда? А может не в правдах прок ответа, а в истине. Она кажется одна на всех. Так-так-так. Затакал один из господ мнительных. Его «так-так» означает, что надо разобраться, что есть правда, а что есть истина. Что ж, автор хитер. Он кого угодно под монастырь подведет, заставит уйти от вопросительной жизни в свой монастырь, стройно ли, набекрень ли построенный из слов. Но это так к одному из слов, как говорится «к слову». Мнительник из господ конечно же не подведется под монастырь, но так или по-своему иначе подвиг на вы-яснение, где правда, где истина. Вопрос этот вляпался в грязь, как некий восточный осел из поговорки, а грязь эта очень даже удобно подобно спящему пьянице расположилась промеж истины слева и правды справа. Конечно, смотря откуда глядеть. Автор через своего представителя «Я» заявляет и являет господам, что истина — это то, что противо лжи, она от земли, к уму и к раз-уме-нию этого ума по-сестрински родная. А вот правда, она дар благостыни, она с небес- «во как», она правоте сестра и справедливости. Ну что ж, со-мнительные, то есть сожительствующие с мнительностью господа. Вот такие дела ответные. Вам решать, идти налево или направо.
Основа-4.
Вы думаете я все знаю. Плохо думаете. Думайте, думайте. Думать не порок. Не опасайтесь наткнуться на что-то, что ожидает за дверью. Вы же не пророки. Думать, если не обязанность, то участь. И тогда разве не блажно было бы не думать, соблазна уж точно. Так что ничего не знаю. Я даже не знаю придет ли она сегодня или не придет. Я не гад-аю. Я не гад, что наводит порчу на будущее. Я лишь вижу, я лишь слышу, я только осязаю и обоняю, и так вот обаиваю все вокруг. И надо ведь с неожиданностью, а может с наконечной ожидаемостью я вижу, да-да вижу хотя никого вокруг нет, вижу озабоченно- чуть – рассерженное лицо. Это зритель. Господа прилежно-пристёгнутые отслеживать бабочкин якобы полет моих слов, конечно же вновь по привычке, дей-стующей отмычкой к непониманию, после слов «это зритель» входят в усмех, входят, как самолеты в штопор. Брови, заметно вскинутые вверх, - уж не сдающиеся ли это руки, - означали легкокрылое не-до-умения, то есть не достаточное умение поймать бабочку в сачок и тем утешиться. Мол, намекают брови, что это еще за зритель появился, ладно читатель, а то ведь зри-тель, то есть тот, который зрит не в корень, а в глаз. Удивляюсь и «я». Но такова жизнь, которая видится. А в зале сидящий именно есть зритель. И вот он, место-имение относится конечно не к залу, а к зрителю, повторяюсь, он первоклассником приличным тянет руку к потолку, и ведь чертенок достает и просит слова. Я говорю, пожалуйста. А он честно, правдиво на диво, но привозмущённо и спрашивает, «А кто же в конце всех концов, эта самая ваша «Она», кто?» На что я ему, даже припечально и ответствую не поклон, а слова, «уважаемый, я опасаюсь, что и в конце самого конца и после него я ничего знать не буду». И наступает упругая тишина, когда сердце перестает биться и всего лишь на клочок времени, но жизнь продолжается, как красная дорожка, развернутая до самого горизонта. И тогда я впадаю в пространство, как в прострацию. А может или в одну «про-странность» или в другую «про-странность» же? Все может быть. Тогда, гнет меня, моя прострация. И что? А ничего. Только то, что от нее веет глубоким, синим, уставшим от одиночества ущельем. Про странсво лично сказать кое-что и забавное. Ну рас-сказать, два-сказать про странствие. Так что пространство, разве это не рассказа, даже сказ с кружениями о странствиях. Словно постранничал, пространствовал по многим странам. Они по-всюду, где простирается, не стираясь, мир от горизонта до горизонта этих неуловимых и не пересекаемых линий и потому не существующих для крепко-стоящих на земле. Страны занимают свои места согласно или вовсе не согласно на просторности пусть и воображения. Вся эта просторность пространственная одна и только. Моя? Да, моя. Что? Это крик, крик учительский крик не отчаяния, а наказания от обреченности, крик заявить господином икс игрековичем, что пространство и ее просторность – это объективная реальность. И это не автор, хотя автор по определению имеет все авторские права говорить, сказывать, изречить все, что угодно и вовсе не от себя лично. Скажем пусть сказывает речитативом «Я». Оно спокойно с достоинством дивится, мол что за объективная реальность, объективная реальность это я. Скажет, изобразит усталую улыбку и впадёт во мжу, смежив веки.
Отступ -4.
Умоляю Вас, никогда не спорьте, господа. Ни-ког-да. Даже, если «да» возьмет вверх над «нет». Но у-молю ли? Молить кого и за кого? Не знаю. Я всего лишь забочусь ни о ком, и ни о себе, стоящим в стороне. Впрочем, шальная пуля может объявиться и в стороне – сторонке. Я умоляю вас, никогда не спорьте, господа, всего лишь – не спорьте. Умальте гордыню якобы победителя, и умальте печаль проигравшего. Умаливать нарочито лишнее – это ведь угодно нам самим. Да вот только слыть и быть победителем это участь той части буквы «Я», которую не отторгнуть, но которую можно сторговать и скрытно тому возрадоваться. Так что, не спорьте, господа. Хорошо. Хорошо. Я уже Вас не умоляю. Просто повторю как заклинание, не спорьте. Спор. Спора. Спор и спора – это одно и тоже. В споре таится свернутое долготерпение да к тому же даром. В споре терпится и теплится долгожитие. И подарено не просто так от душевной требности, а, чтобы однажды – кто знает кому или чему это будет угодно – спора взорвется, а точнее лопнет. И выскочит из нее не черт, а мина, не мина кислая на лице, а мина не творная руками, и взорвется уже эта самая мина, не лопаясь, а раскалываясь. И даст начало войне чего-то с чем-то, кого-то с кем-то, и даже «ничего» с «ничем». И все-таки, и все-таки к чему мои умаления? Может к заботе о душевности нашей разрушенной, но ведь и могущей еще собрать из рушений прежний дом. А может всего лишь пришлось к слову, которое метеором пикирует, но исчезает не в земле, а в подвалах памяти если не успеть словить на лету его смысл, его намек. А может к осколку провидчества, заложенного чьей-то заботливой рукой в меня и который задвигался, тронулся в пусть, как тромб. Какая разница к чему. Уже не врач ли я, мысль такая тоже ведь не лишняя. Притаенный врач, не врачеватель, а врач заботчик, врач, озабоченный, как говорят от бога. Что ж с приятностью соглашусь. И еще добавлю, что спор и спора так и роднятся со спорыньей. А этот грибок кстати и есть родничок, источающий хворь. Вот и замкнутый круг, но все-таки на последнем обороте концы чуть разошлись, и пошла накручиваться спираль. Спор не болезнь ли, которую, как и старость, не вылечишь. Так и запишем в истории болезни.
Основа -5.
Вы все продолжаете думать, что я все знаю? Думайте, ошибаясь, шибко боясь. Я ничего не знаю. Я даже не знаю придет ли она сегодня, или не придет. Насколько я припоминаю, впрочем, память штука поковарнее верного друга, да-да, и все-таки помнится, что никогда она не приходила, разве что однажды, да и то, по-моему, это я пришел. Но не к себе же самому, а пришел туда, где она была и возможно до сей поры и есть. Видимо не может одолеть тяготения. Если не всемирного, то местечкового. Вижу по улыбочному перегляду вы подумали, мол значит она еврейка. Но, для вас говорю «увы» она многоемкая и безнадежно же простенькая не обладает национальностью. Вот так, господа, вот так не сложно расправится с вашим скрытым в кулисах улыбочек вопросом, «Кто же она?» может следует задать вопрос «Что же это она?» Все может быть, все может бытовать, потому что я ничего не знаю. Представьте, а вдруг она пришлёт мне берестяную грамоту и пришлет она, береза, отделив трогательно от себя бересту. И нацарапает костяным, не из слоновой кости, пусть кости слонов покоятся в саваннах, а скажем из отщепа от бедренной кости курочка рябы. И я не без труда по буквам разберу ее письмо, а в нем и несколько безнадежных слов «Завтра приду, а может сегодня, а может не приду». Тогда я подойду к первой встречной, но страстной и ладной березке, опущусь на колени и вспою «Все сбудется и не забудется» и не пойму это песня весёлая или грустная. Не пойму, потому что я ничего не знаю, да и можно ли отделить веселость от грусти, разве единоспорождённое двухчастное можно разделить и не убить. Не знаю, не знаю. Убить кого? Убить что? Желание знать? Ах, господа, это слишком наивно, впрочем, может в наивности ребенка и вся правда, что охраняет всю жизнь нас свыше, с небес голубых и не глубоких, не бездонных, но что-то значащих. Так говорят. Но не я. А еще говорят, что небеса наши взрачные ,видные, казистые. А другим видятся они зрачными до глазастости, диву дивящимися, глядя на нас. Так говорят. Но не я. Я господа, если надо обозначит меня как-то, я простой выдумщик. Извлекатель, ископатель из себя, а из кого же более ,думку и подношу себе, а вы стоите в кассу в очереди за билетами, чтобы обрести думку эту выдумку. Она же вам подобает, она же подстатье вашим желаниям. Признайтесь. Впрочем, я ничего не утверждаю по-дирек-торски. И думка эта о том, что нет, не было и не будет. И ни я, никто другой, но тоже вы-думщик не знают о чем эта думка, с которой говорят на «вы». Но при этом вы-думщик, вы-думыватель, облегчаясь от думки, разве не молодеет от такого безбренного незнания, и разве тогда тень его не удлиняется, возвращая солнце к восходу. А вот очень умные господа говорят, что складовщик знаний их копитель, овеваемый заворожительностью знаний, разве не стареет, становясь малее, становясь худее, теряя себя в весе нет от земной тяжести, но отяжеленный знаниями, как воздушный шар балластом. А тень его укорачивается. Не знаю, не знаю. Но все-таки я, финансируемый одной фармкомпанией, говорю, зову вас, господа, освобождайтесь от знаний тайных и вдруг приданных, этих зачаточных существ, превращающихся с взрослением в чудовищ, в пожирателей отпущенного на свободу времени, которое обманывает всех и все. А гадатель? Что гадатель? Ну он, что тоже молодеет? Ну, господа, вы неутомимы. Это так здорово и здорово, и для вас, и для меня. Без вас я пропал бы среди слов. А вы есть. И я повторяю следом за собой же, вы думаете я все знаю? Я даже не знаю, придет ли она сегодня или не придет. Впрочем, кое-что я знаю. Я знаю. Я то, что ничего не знаю. Что, что господа, что вы там смехаете с насмехом? А, ясно, намекаете остро-и-без-умно, что кто-то это уже сказал. Да хоть тысячи этих «кто-то» сказали это. Мне-то что. Я говорю за себя. И сказав, замечаю, ведь продолжаю дышать и ох, как легко.
Москва,август 2016 г.