** Глава XLVIII **
Глава XLVIII, «в коей каноник продолжает рассуждать о рыцарских романах, равно как и о других предметах, достойных его ума».
Каноник признаётся, что однажды начал писать рыцарский роман, и что написал более ста листов. Он читал его любителям такого чтения, и они хвалили. Но каноник не стал продолжать это начинание «, во-первых, я полагал, что сан мой этого не позволяет, а во-вторых, я удостоверился, что дураков на свете больше, чем умных, и, хотя похвала горсточки знатоков стоит дороже насмешек собрания глупцов, однако я не желаю зависеть от невразумительных суждений суетной черни, которая главным образом и читает подобные книги».
Разговор священника и каноника затрагивает и комедии, где священник выражает своё мнение, говоря, что «комедия должна быть зеркалом жизни человеческой, образцом нравов и олицетворением истины, меж тем как нынешние комедии суть зеркала бессмыслицы, образцы глупости и олицетворения распутства». Священник предлагает создать некий институт, иначе говоря, цензуру, «когда бы в столице кто-либо из людей просвещенных и разумных просматривал все комедии до их представления на сцене, и не только те, которые играны бывают в столице, но и любую комедию, какую только пожелают сыграть где-либо в Испании, и без его одобрения, подписи и печати местные власти не дозволяли на сцену ни одной комедии, - таким образом, комедиантам пришлось бы сперва посылать комедии в столицу, зато потом они могли бы уже совершенно спокойно их представлять, а сочинители, боясь строгого суда знатока, стали бы с большею тщательностью и прилежанием над своими комедиями трудиться».
Цирюльник прерывает беседу каноника и священника, говоря последнему, что перед ними то место, о котором он говорил ранее, и где все могут остановиться и пополдничать.
Санчо тут же решил воспользоваться этим моментом, пока рядом с его господином никого нет, и подойдя к клетке, он пытается раскрыть глаза Дон Кихоту на обман, на который пошли его односельчане, и которые вовсе не волшебники.
Но Дон Кихот оправдывает всё то, что сейчас с ним происходит, переводя события в плоскость волшебства, и отвечает своему оруженосцу: ты «должен думать и должен понять, что, если они, по-твоему, похожи на священника и цирюльника, значит, те, кто меня околдовал, приняли образ их и подобие, - ведь волшебникам ничего не стоит принять любой облик, - облик же наших друзей они приняли для того, чтобы заставить тебя думать так, как ты на самом деле и думаешь, и завести тебя в лабиринт мечтаний, из которого тебе не выбраться… И еще для того они это сделали, чтобы рассудок мой помутился и я не мог догадаться, откуда на меня свалилось это несчастье, ибо если, с одной стороны, ты мне говоришь, что меня сопровождают цирюльник и священник из нашего села, а с другой стороны, я вижу, что меня держат в клетке, и твердо знаю, что только силам сверхъестественным, но никак не человеческим дано посадить меня в клетку».
Вообще, то, что придумал священник, избрав способ возвращения домой Дон Кихота в клетке не просто унизительно и жестко, а бесчеловечно. И в этом вновь невозможно не увидеть связи с Иисусом Христом. Как такое вообще могло прийти в голову служителю церкви, перевозить человека в клетке. Впрочем, стоит ли так сильно удивляться, когда они же придумали и создали суд инквизиции, ещё более жестокий, бесчеловечный и унизительный.
Но Санчо не сдаётся, он уже просто кричит истошным голосом на своего господина: «Неужто вы, ваша милость, такая тупица и такой бестолковый, что не понимаете, насколько я прав и что в вашем пленении и злополучии повинно более коварство, нежели волшебство?». И в конце концов Санчо задаёт абсолютно естественный и житейский вопрос: «Неужто ваша милость не понимает, что значит малая и большая нужда? Да ведь это грудному ребенку ясно. Одним словом, я хочу сказать, не хотелось ли вам сделать нечто такое, чего нельзя избежать?». Унизительность данной ситуации просто невозможно не видеть. И Дон Кихот признаётся своему оруженосцу, что «много раз, и сейчас вот хочется. Пожалуй, выручи меня из беды, а то у меня тут не все в порядке!» …
** Глава XLIХ **
Глава XLIХ, «в коей приводится дельный разговор между Санчо Пансою и его господином Дон Кихотом».
Настоящая Глава продолжает беседу, которая происходила между Дон Кихотом и его оруженосцем. Рыцарь высказывает очень необычное предположение, говоря Санчо: «Я знаю и стою на том, что я заколдован, и потому совесть моя спокойна, а ведь она язвила бы меня, когда бы я полагал, что я не заколдован, а просто от лени и из трусости не выхожу из клетки и тем самым лишаю защиты многих обездоленных и утесненных, в моей помощи и заступлении в этот самый час крайнюю и насущную необходимость испытывающих».
Мне думается, что в этих словах выражено переживание, мучавшее самого Сервантеса, почему Иисус Христос не сопротивлялся, когда его схватили, почему не предпринял никаких попыток освободиться. На такое предположение меня натолкнул сам Сервантес, выражая своё переживания через слова Санчо, коим он и является по-моему предположению в романе. Санчо говорит: «Как бы то ни было, …, для вящего благоденствия и спокойствия вашей милости хорошо, если бы вы постарались выйти из этой темницы, - а я со своей стороны обязуюсь сделать все от меня зависящее и даже собственноручно извлечь вас отсюда, - и попробовали снова сесть на доброго своего Росинанта, который тоже, как видно, заколдован: вон он какой грустный и унылый, а потом мы опять попытаем счастья и поищем приключений. Если же нам не повезет, то вернуться в клетку мы всегда успеем, и я обещаю вам, как подобает доброму и верному оруженосцу, засесть в клетку вместе с вашей милостью в случае, если вы, ваша милость, окажетесь таким незадачливым, а я таким простаком, что у нас ничего не получится».
Унизительная ситуация продолжается, когда все добираются до места привала, ведь Дон Кихоту необходимо каким-то образом справить свою естественную потребность. Тогда каноник берёт с рыцаря слово, что он никуда не уйдёт. Дон Кихота выпускают из клетки и «прежде всего он потянулся, а затем приблизился к Росинанту и, огладив его, сказал: я все же надеюсь, что господь и пречистая его матерь скоро исполнят наши с тобой желания, о цвет и зерцало коней, и ты снова будешь возить на себе своего господина, а я, верхом на тебе, снова примусь за дело, ради которого господь бог произвел меня на свет». Невероятно трогательная сцена, показывающая хрупкостью и незащищённость человеческой жизни.
Каноник принимается рассуждать о рыцарских романах, в конце концов говоря, что поведение «героев не соответствует природе вещей; ибо они создают новые секты и новые правила жизни; ибо невежественная чернь верит всей этой ерунде и принимает ее за истину». Может быть в то время люди и увлекались чтением рыцарских романов, потому что в них добро всегда побеждало зло. Этакая сказка для взрослых, которым крайне трудно живётся там, где царит и правит зло.
В итоге каноник призывает Дон Кихота пожалеть себя и возвратиться «в лоно разума», почитав, например, Священное писание, говоря, что «благодаря такому чтению вы будете знать историю, полюбите добродетель, научитесь всему хорошему, станете лучше сами, будете смелым, но не безрассудно, решительным без тени малодушия, - и все во славу божию, себе самому на пользу и к чести Ламанчи, откуда, сколько мне известно, вы, ваша милость, родом».
Каноник призывает Дон Кихота отречься от ереси, коей он заболел, и которая ввела его в заблуждение.
Священник Льоренте в своей книге, рассказывая «О способе производства дел в трибуналах прежней инквизиции», так описывает процесс отречения от ереси:
«XV. Обвиняемому, объявленному заподозренным, хотя бы он был таким в самой малой степени, предъявляли требование отвечать, согласен ли он на отречение от всех ересей и в частности от той, в которой подозревался; если он отвечал утвердительно, то с него снимали отлучение от церкви условно и его примиряли с Церковью, наложив на него наказания и епитимьи; если он отказывался взять на себя обязательство отречься, его отлучали от Церкви; если в конце года он не просил прощения и не давал обещания отречься от ереси, на него смотрели как на упорного еретика и поступали с ним как с таковым.
XVII. Отречения происходили в том самом месте, где инквизитор устроил свою резиденцию, иногда в епископском дворце, в монастыре доминиканцев или в самом помещении, занимаемом инквизитором. Но обыкновенно это происходило в церквах, служивших для аутодафе. Отречения сопровождались церемониями, которые видоизменялись согласно с обстоятельствами. В воскресенье, предшествующее этому своего рода торжеству, во всех церквах города объявляли день, когда оно должно было состояться, и предлагали жителям присутствовать на проповеди, которую инквизитор должен был произнести о католическом учении. В назначенный день духовенство и народ собирались вокруг эстрады, где обвиняемый в легком подозрении помещался стоя, с обнаженной головой, чтобы быть у всех на виду. Служили мессу, и инквизитор, прервав божественную службу после чтения апостола, произносил проповедь против ересей, которые были причиной церемонии этого дня. После сильного их порицания он заявлял, что тот, кого видят на эшафоте, находится в легком подозрении во впадении в эту ересь; чтобы доказать это всем, инквизитор сообщал о действиях, словах и писаниях, составлявших содержание процесса, и кончал свое сообщение словами, что виновный готов сделать отречение и что для этого отданы все нужные распоряжения. После этого обвиняемому подносили крест и Евангелие и заставляли его читать свое отречение, которое он должен был подписать, если был грамотен; затем инквизитор давал ему отпущение, примирял его с Церковью, прочитывал принесенный приговор (а в приговоре изложена была кратко ересь, подозрение в которой навлек на себя осужденный) и накладывал на обвиняемого наказания и епитимьи, которые считал полезными».
Рыцарь отвечает канонику так: «сдается мне, сеньор идальго, что милость ваша вели речь к тому, чтобы уверить меня, будто странствующих рыцарей никогда не было, будто все рыцарские романы – сплошная выдумка и вранье, а для государства они бесполезны и даже вредны, и нехорошо, мол, с моей стороны, что я читал их, еще хуже, что верил им, и совсем худо, что подражал им, избрав тесный путь странствующего рыцарства».
На это каноник отвечает, что рыцарь «совершенно верно» понял его мысль.
Тогда Дон Кихот продолжает, говоря: «к этому ваша милость еще прибавила, что эти романы принесли мне большой вред, ибо из-за них я сошел с ума и попал в клетку, и что мне пора исправиться, переменить род чтения и приняться за другие книги, более правдивые, более усладительные и поучительные».
Каноник подтверждает и эти слова рыцаря. И тогда Дон Кихот говорит ему: «я же со своей стороны полагаю, что безумен и заколдован не я, а ваша милость, ибо вы позволили себе изрыгнуть хулу на нечто такое, что весь мир признает и почитает за истину». А поскольку к этим словам Дон Кихота просто уже нечего добавить, потому что сказано уже и так очень много, Сервантес вновь надевает на своего героя маску помешанного на рыцарских романах…