Хлопнули двери. Хлопнули глупо, нечаянно: створки были высокие, в полтора человеческих роста; филенчатые; выкрашенные давно, пожелтевшие и облупившиеся, а главное – очень уж тяжелые. Золоченые пылинки вздрогнули в солнечном луче, качнулись и возобновили круженье, как ни в чем не бывало. Тусклый маятник старинных часов по-хозяйски невозмутимо продолжил путь, отмеряя секунды. По две на каждое колебание, неспешное, обстоятельное. В кабинете вновь царили тишина, полумрак и книги. Книги, книги, от пола до потолка. Древние и новые, толстые и тоненькие, с золотыми обрезами и потрепанными корешками. За стеклами старых шкафов, на полке давно не топленного камина, стопкой - на широком дубовом столе.
За столом в удобном кожаном кресле сидел Профессор. Его почти индейский профиль, седые, чуть вьющиеся волосы, цепкий взгляд полуприкрытых глаз за округлыми стеклами очков, глубокие морщины, величественная осанка, экономные движения и даже домашняя кашемировая куртка с атласным воротником – все дышало основательностью, все внушало благоговение. Во всему было понятно, что Профессор не привык разбрасываться мгновеньями. Он знал цену времени. Он, как обычно, работал. Неутомимое золотое перо под его холеными пальцами уверенно покрывало лист бумаги драгоценными размашистыми буквами. Он всегда писал своей рукой: посвященные знали, почему и зачем.
Профессор спокойно довел предложение до точки, поднял взгляд и отложил ручку, заботливо прикрыв кончик колпачком:
- Ты пришла, моя девочка. Ну, здравствуй. Проходи, присаживайся.
- Доброго дня, Профессор. Простите, я Вас потревожила, - она подошла и устроилась в глубоком английском кресле для посетителей. Кожа подлокотников была холодной, шершавой и почему-то ненадежной, как кошкин язык.
- Да, дверь тяжела. Еще тяжелее твое дыхание. И твои мысли. Что ты написала за эту неделю?
- Профессор, видите ли…
- Что? Страницу? Пять строк? Хоть три слова?
-Профессор…
-Девочка моя, отдаешь ли ты себе отчет в том, что ты нарушаешь Соглашение?
За полновесными бархатными портьерами, за покрытыми грязными трещинками деревянными рамами, за серыми стеклами дерзко сияло утро. Там был яркий, слепящий свет. Пьянящий воздух, влажный и острый на вкус. Хрустящие льдинки под ногами. Сколько раз это уже бывало? Сколько? И опять – будто впервые. Забыть бы обо всем, вытряхнуть из головы. Разбежаться бы и подпрыгнуть высоко-высоко – прямо до неба, до света, до этой невероятной синевы, дразнящей и пока недоступной. Потрогать облака рукой. Какие они? Нежные? Вязкие? Мокрые? Колючие? Что говорит Профессор? Он говорит: «Устала ты, девочка. Устала. Могла бы получше подготовиться. Расслабилась. А ведь так нельзя. Ты все дело можешь завалить. Письма тебе написали? Ну, написали. Всем пишут. Что ж теперь? Представь, сколько пишут мне. Что ж теперь, из-за каждого письма…»
Как же ему объяснить? Как это можно объяснить хоть кому-нибудь? Сердце замирает в ней. Сердце, назначенное любить, излучать любовь, лечить любовью, освещать мир вокруг - любовью, замирает, бьется неровными толчками, трепещет, словно вольная лесная пташка – коварно пойманная, в клетке. Стоит только им взяться за перо; да что там… Стоит только помыслить… Почему ж они никак не угомонятся? Что им он нее все время нужно? Почему – от нее? Неужели - нет других? И вот оно останавливается и вздрагивает. Большое теплое сердце, переполненное любовью, инструмент тонкой настройки, тысячей серебряных струн связанный с землей, с солнцем, с книгами, с Космосом…
В уголках его глаз появились хитрые лучики: «Девочка, ты меня слышишь? Ты знаешь, какое зерно – каждая из написанных тобою букв? Ты помнишь, что - в каждом слове? Ты помнишь о своем задании? Забудь про тех, ими есть кому заняться. Не думай о них. Ты их сама привечаешь. Думай о главном. Ты должна писать. Должна. Хочешь волшебную палочку? Вот тебе моя», - он достал из ящика стола солидную перьевую ручку. – «Ступай, немедленно принимайся за работу. Я сразу пойму, достаточно ли усердно ты трудилась. Ничего не говори. Ступай».
Спрятав драгоценный подарок в боковой карман сумочки, она спешно кивнула, вышла, осторожно прикрыла за собой дверь, спустилась по лестнице и очутилась во дворе. Завела машину, поудобнее уселась за рулем, включила любимую мелодию, пристегнулась, прочла молитву и тронулась с места. Шипы хищно царапнули асфальт. Через двадцать минут она была уже на рабочем месте. Над стоящей слева, чтоб случайно не смахнуть, чашкой свежесваренного кофе поднимался ароматный пар. Золотой кончик увесистого Паркера плавно скользил по тетрадному листу, оставляя тягучий фиолетовый след: «Капель». Так называлась новая сказка. О любви. О редких, но важных встречах, меняющих судьбу. О новых надеждах. О том, что декабрьское солнце поворотилось на весну.
Профессор обернулся на звук. Что-то барабанило снаружи по карнизу под окном: бойко, настойчиво. С крыши капало. Резвые капли наперегонки устремлялись вниз, разбивались, разлетались искристыми брызгами. Весна, еще неокрепшая, неуверенная, - набирала силу. «Вот и первая капель. Умница-девочка. Если б каждый так усердно трудился! Что-то надо придумать с этими шумами низовых уровней. Даст Бог, решим. Ну что ж, за работу! Кто там у нас следующий?»