Черня

Елена Мельницына
Сколько я себя помнил, у нас жила Черня. Это была  сибирская лайка, вся  черная с белыми лапками и белой полоской на груди, похожей на галстук. Хвост смешной такой, колечком. Мать рассказывала, что отец до войны ходил с ней в тайгу на охоту.
А потом война началась. Отца призвали в самом начале – летом сорок первого года. Последнее письмо от него было тем же летом, откуда-то из-под Великих Лук.
И некому стало ходить с Черней в лес на охоту.
 Мне летом сорок первого всего два года исполнилось. Мать работала с утра до позднего вечера, а в свой единственный выходной она ездила на телеге за десять километров добывать дрова. Даже не дрова, а  щепки, остававшиеся на просеке, которую прорубали в лесу зэки. Но это было для нас спасением от лютых сибирских морозов. Зимой мы этими щепками топили печку в нашем домишке. Темными зимними вечерами мы грелись около мерцающей красными искрами печки, считая дни до приближения теплой весны.
   Зима в Сибири длинная, морозная. Днём на солнце снег серебрится-переливается, небо голубое, сосны и елки все в белых шубах-шапках. Сугробы наметало громадные. Ребятишки с крыши в сугробы прыгали, такое,значит, развлечение было.А ночами мороз аж трещал, и мама иногда вставала по нескольку раз за ночь, чтобы подкинуть дров в печку.
По соседству с нами жила старушка, маленькая, сухонькая. Лицо у ней помню такое морщинистое-морщинистое было, одета она была в какие-то лохмотья. Мама просила ее присматривать за мной. Старушка приходила днем, когда мать была на работе, топила печку и разогревала мне приготовленный с вечера обед – картошку жареную или картошку круглую вареную, в мундире или без. Теперь уже не помню, как звали эту соседскую старушку. Мама говорила мне, что я  ее звал почему-то «Бабушка-Лохматушка». Так мы с ней и пережили зиму.
   А на следующее лето, с трех лет, взяли меня в детский садик. По правилам военного времени мама сдала в детсад все мои хлебные карточки на месяц вперед. Только в садике мне не понравилось. Видимо, вольнолюбивые мысли посещали меня уже тогда, не давая получать наслаждения от хорового пения о счастливом детстве и прочих коллективных радостей.
Мама потом рассказывала, что в садике я пробыл всего один день. А на второй день заартачился, закапризничал, а после того как строгая мама, не взирая на мои ухищрения, все-таки отвела и оставила меня в детском садике, я умудрился сбежать домой, к собаке. Мама вечером бегала за мной с ремнем, кричала , что все равно придется ходить в садик. А потом села и заплакала: «Ну что ж ты делаешь, Вовка, я же все карточки твои хлебные в садик сдала». А я сказал: «Мам, не плачь, я одну картошку есть буду, а в садик не пойду». Этого всего я конечно не помню, потом уже мать мне рассказывала.
Так и началась моя вольная жизнь. Опять бабушка-лохматушка топила печку и кормила меня вареной картошкой.

  А с того времени, как я себя помню, лет с пяти наверное, я в любой мороз с утра и до обеда  катался на лыжах. Или запрягал Черню в санки и она катала меня по нашей улице.
До сих пор эта картина стоит передо мной: улица деревенская, избы деревянные с замерзшими окнами,  огромные сугробы вдоль домов,валит снег крупными хлопьями,  Черня мчит меня на санках по улице, щеки щипет мороз, и на повороте я опрокидываюсь в сугроб, а Черня с санками бежит дальше.
-Черня!- кричу я, и она останавливается и бежит ко мне, берет меня зубами за шиворот, как щенка, и вытаскивает из сугроба. И  ощущение счастья, какое бывает, наверное, только в детстве.
 А потом мы шли обедать домой. Бабушка-лохматушка топила печь и уходила, поворчавши на меня безобидно: "Носится всё, носится по морозу,рукавицы то вон колом стоят. Хучь бы дома посидел маненько".
 Мы с Черней делили по-честному все, что мать оставляла мне на обед. Вареную картошку и соленый огурец.Все это было нашей тайной.
 Мать конечно знала, что я пускал Черню в дом, и бранила меня незлобно: «Вовка, ну посмотри сколько Черня грязи таскает! Собака есть собака, ее место во дворе, в конуре, да и блохи поди у неё».
-Да какие блохи, мам!
-Какие, какие!Смотри у меня, будешь Черню в дом пускать – ремня получишь!- и мама убегала на работу.
Я бурчал в ответ что-то нечленораздельное, и  каждый день, только мать уходила за порог, запускал Черню в дом, кормил ее, разговаривал с ней, смотря в ее влажные черные глаза. «Черня, я тебя никому не отдам. Никогда.» - говорил я ей, и мне казалось, что Черня понимающе опускает глаза.
 Обычно после обеда, набегавшись, мы проваливались в безмятежный сон. Я – на железной кровати, Черня – на медвежьей шкуре у моей кровати. Шкура была мягкой и  теплой, она казалась мне огромной. Я любил представлять, как мой отважный отец сражался с медведем и победил его. Иногда мне даже снились сны про схватку с медведем.В снах отец был живым и радостным.
Я всегда удивлялся, насколько издалека Черня чувствовала приближение матери. Она начинала лаять, а если я не просыпался, хватала меня зубами за рубаху и стаскивала с кровати. Я, полусонный, выпускал ее во двор и опять валился на кровать.
- Вовка, что-то опять псиной в доме пахнет!- качала головой мама.
-Да ничего не пахнет, мам! – сонным голосом вяло отвечал я , снова погружаясь в дремоту.
А в сорок восьмом нам разрешили из места ссылки, где мы жили, выехать в Абакан. Мать собрала старый довоенный чемодан с железными углами и заплечный мешок для меня.
- Мама, ну давай Черню с собой заберем, она же папкина! – слёзы предательски выступили на моих глазах.
- Нет, сынок. Мы сами не знаем, где жить будем, - устало ответила мама.
Сосед Иваныч сам пришел забирать Черню, потрепал ее по холке: «Ну, хороша! Мы с тобой на охоту еще походим!»
А я так и не посмотрел ей в глаза. Стыдно было.