Кайф во время тюрьмы

     МАТВЕЙ ГАНАПОЛЬСКИЙ

     ВЕСЕЛЬЕ НАД ПРОПАСТЬЮ

   Удивительное государство под названием СССР душило свободомыслие, запрещало эмиграцию, не могло изготовить нормальный автомобиль и кормило граждан сомнительной колбасой. Оно же осуществляло «братскую интернациональную помощь» в Чехословакии, Венгрии и Афганистане. Однако именно при КПСС родилась великая советская сатирическая литература. И чем меньше букв мог выговорить дорогой Леонид Ильич, тем шире улыбались отдельные граждане, прочитавшие в то время новые самиздатские романы и повести разных нехороших антисоветских авторов — таких как Сергей Довлатов, Владимир Войнович, Василий Аксенов. К сатирическому самиздату добавлялись запретные песни Александра Галича, звучащие из магнитофонов. В те времена написать сатиру об СССР было легко. Комический эффект достигался простым воссозданием главного принципа советской действительности: говорится одно, подразумевается другое, а делается третье. При такой ситуации не только улыбнешься, но и обхохочешься.
   Однако этот Бермудо-советский треугольник не только смешил — он реально перемалывал таланты и поглощал годы жизни. Свободомыслящих объявляли сумасшедшими, Андрея Сахарова выслали в Горький. Но и тут находилась пища для сатирика — рядом с дверью квартиры, куда поселили нобелевского лауреата, поставили постоянно действующий милицейский пост. То есть в темном загаженном подъезде советского дома на стульчике круглые сутки сидит милиционер в тщательно выглаженной форме, с почищенными зубами и красивым пробором. Почему? А потому, что в любую секунду в подъезд могут зайти иностранные корреспонденты и нужно хорошо выглядеть, чтобы не опозорить родную страну.
   Ну чем не радостный апофеоз советского абсурда? Так что стилистика очистительного зубоскальства, начатого еще Салтыковым-Щедриным и Гоголем, благодаря неустанной заботе родной партии была успешно продолжена нашими современниками.
   Однако перестройка нанесла по сатире сокрушительный удар. «Фига в кармане», «сегодня в газете — вечером в куплете» — все это умерло в секунду. Держать фиги в кармане оказалось бессмысленно — наступило время, когда их стало модно показывать в передовицах газет и в программе «Время», чем граждане и принялись активно заниматься. Говорить о недостатках эзоповым языком было нелепо — о них громко кричала пресса и вопило перестроечное телевидение. Но в том и великий абсурд власти, чтобы «перестроиться» быстрее собственного народа и научиться не замечать того, что стало очевидным.
   Собственно, именно так живет и нынешняя Россия — в ней полная свобода сказать и полный запрет услышать, что подтверждает тезис о том, что все новое — это хорошо забытое старое. Но для того и существует классика, чтобы вечные проблемы пересказать новым языком. Особенно, если это вечные проблемы распавшейся советской империи.
   Роман Владимира Эпштейна «Кайф во время тюрьмы», который я смело называю сатирическим, написан именно об этих вечных российских проблемах и удачно играет сразу на двух полях.
   Первое поле — это дотошное, как под микроскопом, воссоздание «советского ритуала» — абсурдной системы отношений не только между государством и человеком, но и между людьми, которые хотят в этом абсурде как-то жить.
   Второе поле — это показ цели советской жизни, вернее, ее отсутствие. «Что бы ни делали в СССР — все равно получается автомат Калашникова» — эта справедливая шутка блестяще подтверждена в романе пародией на коммунистическое народное хозяйство — созданием «свиновцы». Тут вам и шерсть, тут вам и мясо.
Сатирические ситуации в романе знакомы до боли: именно того прохиндея, который защищает диссертацию, утверждая, что коров нужно лишать хвостов, ибо махание ими — это лишние энергозатраты и расход кормов, так вот, именно его двигают по партийной линии.
   Кстати, отрезанные хвосты предлагается экспортировать как деликатес — еще одна знакомая ситуация, когда советской красной икрой кормили исключительно иностранцев. Роман «Кайф во время тюрьмы» — это виртуозная «игра в прошлое», где «город Глупов» начинается с того, что даже человека нужно величать наоборот. Вспомните, в СССР не было Васи Иванова, а был Иванов Вася. Так и в романе — не Лев Пупко, а Пупко Лев Борисович. Читаешь подобное, и сразу тянет советской тиной, не правда ли?
   Но, помимо тонкой игры в советский абсурд, перед вами просто отлично написанная книга, эдакий роман-утопия, где «кто был никем, становится всем», но евреи почему-то уезжают из страны, а сама страна под марши, песни и государственные награды неуклонно падает в пропасть. Читая эту книгу, вы не раз широко улыбнетесь, весело захохочете и злобно ухмыльнетесь.
Такие разные эмоции не случайны, ибо роман Владимира Эпштейна — это радостный гимн Советской стране, из которой немедленно хочется уехать.


                Пережившим Советскую власть посвящается



      К ЧИТАТЕЛЯМ

      И Я ТАМ БЫЛ...

   Перед вами летопись, рожденная арестантом за 575 дней в свободное от непростых обязанностей время. Все написанное в ней — правда. Большинство событий я наблюдал лично, а о других узнал из первых, заслуживающих доверия уст. Появление этой книги подтверждает расхожее мнение, что ничто в нашей жизни не происходит случайно.
До моего неожиданного ареста и водворения во внутреннюю тюрьму Управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области я с таким мнением, возможно, не согласился бы.
   Оказавшись в камере, я вскоре взял стержень шариковой ручки, многослойно обернул его выдаваемой на туалетные нужды газетной бумагой, коснулся им чистого листа школьной тетради и вступил на писательскую стезю. Я писал от подъема до отбоя.
   Ни полумрак тюремной камеры, ни отсутствие элементарных условий, ни специфичность, а порой и явная агрессивность часто меняющегося соседства, ни гнетущая, с непрерывными дерганьями атмосфера тюрьмы, ни постоянный недостаток пишущих стержней и бумаги не останавливали меня. Неизменно все трудности сами по себе разрешались, давая возможность сосредоточиться на творчестве.
На следующий день после завершения этого многомесячного изнурительного труда я прямо из зала суда был выпущен на свободу. В назначенное время я подошел к тюремной проходной, чтобы забрать личные вещи (фотоаппарат, обручальное кольцо, часы и прочее), но получил только внушительный пакет с моей рукописью.
С ним я и прилетел в Нью-Йорк, где уже проживала моя семья. Пролежав пятнадцать лет, забытая рукопись случайно попала в руки образованного, хорошо знающего литературу человека. Он прочитал, по своей инициативе набрал на компьютере и, возвращая, удивил упреком, что я свой роман скрывал.
   Озадаченный высказанным нареканием, я предложил нескольким сведущим в литературе профессионалам ознакомиться с распечатанным текстом. Их мнение оказалось весьма позитивным, что побудило меня открыть рукописи путь к читателю. Этот путь оказался добрым. Как по воле дирижера, в нужный момент к процессу подключались готовые помочь видимые и невидимые силы.
   Я хочу выразить свою признательность всем тем, благодаря кому эта книга смогла состояться.
   И, конечно, моя особая благодарность Ему, знающему, чего Он хочет, все организующему и направляющему, избравшему меня для написания этой книги, работа над которой наполнила мою жизнь в неволе смыслом, помогла абстрагироваться от окружающей обстановки и спасла меня.



                Кто не жил до 1789 года,
                тот не знает всей сладости жизни.

                Князь Талейран-Перигор,
                герцог Беневентский, деятель времен
                Французской революции



                Кто не жил до 1991 года, тот не ел,
                не пил и не трахал баб на халяву.

                Пупко Лев Борисович,
                заместитель генерального
                директора ПО «Нерудмат»



      ПРОЛОГ

      ОТ СУМЫ И ОТ ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ

   Идет 1986 год. Советский Союз сильно меняется. Развивается предпринимательство. Наиболее хваткие ринулись в частный сектор. В ходу новое для советского человека слово «бизнес».
   В 1987 году провозглашается эпоха «гласности». Народ, поколениями содержавшийся в узде, быстро наглеет и, опьяненный эйфорией свободы, фактически не работает. Рабочий день уходит на обсуждение противоречивых политических слухов.
Националисты, не таясь, провозглашают фашистские лозунги. Они регулярно собирают озверелые толпы на центральной площади Кишинева. Далеко за её пределами отчетливо слышно: «Русских — за Днестр, евреев — в Днестр! Потопим русских в еврейской крови!»
   Следящие за порядком милиционеры не только молчаливо взирают на эту средневековую чертовщину, но и явно поддерживают. Становится жутко, особенно так называемым лицам еврейской национальности. Спасаясь от чумного смрада, они осаждают ОВИР. Моя семья решает вновь попытаться получить разрешение на выезд из СССР. Последний отказ объяснили тем, что после окончания института в 1965 году я работал на «почтовом ящике» и имел допуск к секретным документам.
Мы надеемся, что в условиях возникшего административного хаоса удастся проскочить. Уехать из СССР нам остро необходимо — у матери жены обнаружен рак. У нее в США проживает родная сестра, которая уверяет, что только американская медицина дает реальный шанс выжить. Кроме того, наш единственный сын приближается к призывному возрасту,а при безудержном разгуле антисемитизма находиться еврею в рядах Советской армии опасно.
   В 1988 году подаем документы на выезд в США. Остаемся без работы. Для предстоящей передачи государству ремонтируем три квартиры: свою, моих родителей и родителей жены. Носимся в поисках толстой фанеры под ящики для отправки личного имущества. Советские деньги ежедневно обесцениваются.
   Весной 1989 года получаем долгожданное извещение, что Советская власть против нашего отъезда не возражает. Все члены семьи проходят интервью в посольстве США в Москве. В напряжении ждем вердикта американских властей. Состояние здоровья тещи критическое. Сын стремительно приближается к моменту, когда его могут призвать служить в Советскую армию. На этом фоне появляются слухи, что власти США собираются закрыть въезд для эмигрантов из СССР. Все находятся в полном неведении. Посольство США в Москве на телефонные звонки не отвечает. Наши нервы напряжены до предела.
   Осенью 1989 года вылетаю за информацией в Москву. Пытаясь попасть на прием в посольство США, записываюсь в очередь. Списков очередников множество, и ведутся они разными людьми, заверяющими, что только у них эти списки подлинные. Подозрительные личности предлагают за серьезные деньги моментально продвинуть очередь. Многосуточное пребывание в очереди сближает людей. Решаем организовать бессрочную демонстрацию протеста у здания американского посольства и обратиться с просьбой к правительству США принять во внимание бедственное положение тех, кто ждет разрешения на въезд в их страну. Шумят демонстранты. Милиция непрерывно разгоняет толпу. Мы не подчиняемся. Наиболее упорных бьют, записывают в черные списки, предупреждают, угрожают. Десятки иностранных журналистов фотографируют, снимают кинокамерой, берут интервью.
   Большинство из предупрежденных серьезно напугано и в толпе не появляется. Я не сдаюсь и среди самых стойких ежедневно марширую. Милиция и люди в штатском руководителей, как они говорят, «безобразий», хорошо знают. Один из штатских, похоже, самый главный, вновь предупреждает, что обязательно проучит меня на всю оставшуюся жизнь. Становится жутко, но эйфория толпы и собственная гордость не позволяют мне уйти в тень. Жене звонит тетя из Нью-Йорка, сообщает, что видела по телевизору мое интервью с американским журналистом, и выражает опасение, что это все может для нашей семьи плохо кончиться.
   Можно только гадать, что было бы дальше, если бы после недели бурных протестов к нам не вышел сотрудник посольства США и не объявил, что правительство его страны въезд для нас не закроет. Я возвратился домой.
   В марте 1990 года мы получили разрешение на въезд в США. К сожалению, мама жены к этому времени умерла. С мытарствами отправили багаж, по двойной цене достали билеты на самолет Москва–Нью-Йорк. Накануне выезда в Москву получили письмо из Ленинградского морского грузового порта. В нем сообщалось, что имеются какие-то неясности с оформлением нашего багажа. Багаж задержан, и для решения возникших вопросов мне предлагалось прибыть в Ленинград.
   На следующий день вся семья выехала поездом в Москву, а я ранним утром вылетел в Ленинград, уверенный, что успею встретить семью на вокзале в Москве. По прибытии в Ленинградский морской грузовой порт меня долго мурыжили, затем вдруг арестовали и водворили во внутреннюю тюрьму УКГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области. Моя семья в полной растерянности улетела в США без меня. Так началась моя тюремная одиссея.
   Я писал бесконечные безответные письма протеста на имя разных прокуроров. Меня вызывали на допросы и задавали абсурдные вопросы. Мне предлагали сознаться в том, чего я не делал, и обещали после этого отпустить к семье. Ошарашенный непривычной средой обитания, я старался стойко переносить специфическое поведение своих, в основном бывалых, сокамерников.
   Одни из них пытались меня подавить и подчинить, другие с завидной уверенностью наставляли, как младшую поросль, и приходилось разбираться, насколько это искренне. Некоторые специально косили под ненормальных: кто-то с разбегу бился головой об стенку, а один ел свои испражнения. Понимая, что если проявлю малейшую слабость, то буду раздавлен, я делал все, чтобы абстрагироваться от окружающей обстановки и выглядеть независимо. После отбоя, когда тюрьма вынужденно уходила в сон, я лежал до подбородка накрывшись изношенным до основы ткани байковым одеялом, и, бесконечными ночами вспоминая перипетии прожитого, переносился, как когда-то писал в своих юношеских стихах:

          В мир другого измерения, где все просто и легко,
          Где живешь, как в избавлении от всего, что нанесло,
          Где живешь, а не страдаешь, где блаженствуешь в бреду,
          В море радости витаешь, сбросив тягость и беду...

   Дождавшись подъема, влекомый непреодолимой силой, я методично переводил на бумагу картины своих ночных бдений. Я постоянно находился в ситуации сложного выбора: продолжать писать или сдаться установленному распорядку тюремной жизни, согласно которому требовалось разделять досуг с соседями по камере. И каждый день, испытывая острую необходимость вести записи, я находил возможность исписывать страницу за страницей. Чем глубже я уходил в работу, тем больше меня уважали, и все мое тюремное окружение, явно или исподволь, выражало готовность облегчить мою задачу. Охранники, обычно похожие на бесчувственных роботов, вдруг потеплели. Некоторые из них, заглядывая вечерами через кормушку или сопровождая на допросы, позволяли себе вести неуставные разговоры, чем психологически поддерживали меня. Друзья по камере делились не только продуктовыми передачами, но и более важными для меня скудными запасами шариковых стержней и школьных тетрадей. Когда они иссякли, меня нежданно-негаданно вызвал к себе сам начальник тюрьмы. Следом за пространной беседой, из которой я понял, что он читает все мною написанное, подполковник неожиданно спросил, есть ли у меня какие-либо пожелания. Я посетовал на нехватку шариковых стержней и тетрадей, а также попросил после моего освобождения вернуть мне все мною написанное.
   Начальник тюрьмы тут же разрешил мне ежемесячно покупать стержни и тетради в нужном количестве и, дав слово офицера, заверил, что, если я буду сочинять в том же духе, он рукопись непременно вернет. Свое слово подполковник КГБ, как и подобает офицеру, сдержал.
   Тюремный врач, которую мои многоопытные товарищи по несчастью за бесчеловечность окрестили нелестной кличкой Эльза по ассоциации с именем печально известной ведьмы из Бухенвальда Эльзы Кох, узнав, что я плохо сплю, отнесла это на счет жесткой шконки и распорядилась выдать мне дополнительный матрац. Один из зэков, к тому времени уже с семилетним стажем, авторитетно заявил, что такое — беспрецедентно. На первых порах охранники при «шмонах» лишний матрац забирали и, перепроверив мое объяснение, с недоумением возвращали.
Как-то у меня разболелся зуб. Наученный печальным опытом одного из товарищей по несчастью, я старался перетерпеть боль и даже вынужден был прекратить писать. Дело в том, что когда однажды вечером этот сердяга, изнывая от зубной боли, постучал в дверь, подошел охранник и, открыв «кормушку», велел ему дождаться утра. Перетерпев ночь, бедняга сразу после подъема стал настойчиво взывать о помощи. Несколько раз охрана предлагала ему заткнуться. Когда вопли несчастного стали абсолютно невыносимыми, его вывели из камеры, как казалось, к врачу. Вскоре его втолкнули обратно. Он плевал в раковину кровью. Потом выяснилось — ему удаляли зуб ударами сапог.
   Измучившись терпеть, я решил — была не была — и постучал в дверь. Охранник, выслушав мои объяснения, удалился. Вскоре в сопровождении прапорщика и упомянутой Эльзы меня сложными лабиринтами коридоров провели в поликлинику КГБ, где зубной врач вне очереди оказала мне необходимую помощь. В тот же вечер я уже смог засесть за свои записи.
   Попадал я и в одну камеру с обласканными заискивающим почтением охраны узниками — руководителями зарождающихся организованных преступных группировок. Все они относились ко мне с нескрываемым уважением. Один, не засыпающий без книги авторитет, впоследствии ставший крупным бизнесменом, часто просил меня почитать кое-что из написанного за день. Когда меня переводили из его камеры, он сказал, что послал братве «ксиву», гарантирующую его защиту всюду, куда бы меня ни определили. Благодарю судьбу, что мне не пришлось воспользоваться подобной гарантией.
   В какой-то момент, окончательно устав от беспредела, я отказался давать показания следователю, письменно объяснив начальнику следственного отдела, что следствие искусственно затягивается и что в протоколах намеренно искажаются мои показания. Следствие быстро завершили. Я знакомился с делом и параллельно трудился над рукописью. Тем временем начался судебный процесс. В ходе судебного расследования судья, узнав, что я постоянно пишу, затребовал кое-что из написанного и впоследствии не скрывал, что прочитал с интересом.
В пятьсот семьдесят пятый вечер своего заточения, на 1521 странице рукописи, за минуту до отбоя, я поставил последнюю точку в своем повествовании. С сигналом отбоя я сразу провалился в сон и ту ночь впервые проспал беспечно, как любимый младенец. Следующим вечером я уже не возвратился в камеру, так как был отпущен на свободу прямо из зала Красногвардейского народного суда города Ленинграда. Моя тюремная одиссея завершилась. 
   Ниже на суд читателя представлено то, что прошло через меня теми долгими тюремными ночами.

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

      ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ И БЫТЬ ЛЮБИМЫМ

      ГЛАВА 1

      КАК ВСЕМ ИМЕТЬ ЗЛАТЫЕ ГОРЫ И ЧЕМ ЧЕРТИ ШУТЯТ

   Стоял погожий весенний день. Яркое солнце, пробиваясь сквозь запыленные окна парткабинета производственного объединения «Нерудмат», весело играло на развешанных вдоль длинной стены плакатах с выдержками из призывов ЦК КПСС.
   — «Обеспечить всемерное удовлетворение потребностей трудящихся», — многозначительно прочел вслух Пупко, заместитель генерального директора объединения,и,обращаясь к погруженному в бумаги партийному секретарю Заславскому, с усмешкой прокомментировал: — У нас призывы партии к удовлетворению потребностей трудящихся выполняются успешно. Вот только по части продуктов в магазинах все еще не совсем...
   — Ты это зря иронизируешь, — серьезно отреагировал Заславский. — Пора знать: подход круто меняется и уже есть новое постановление Партии и Правительства.       Пойдем-ка, дорогой Лев Борисович, на планерку. Именно по этому поводу я буду там выступать...

                * * *
   Руководители аппарата управления, служб, цехов, профсоюзных и партийных организаций уже стекались в просторный кабинет генерального директора ПО «Нерудмат» Левицкого Петра Моисеевича. Постоянные участники ждали привычных разносов, готовили оправдания по поводу невыполнения поручений. На этот раз генеральный, открыв планерку, без предисловия заявил, что важность сегодняшней задачи не позволяет заниматься текущими делами, и сразу предоставил слово секретарю партбюро Заславскому Илье Михайловичу. Заславский встал и, попросив тишины, напомнил об опубликованном на днях постановлении Партии и Правительства, которое еще предстоит тщательно изучить и обсудить на ближайшем открытом партсобрании. Оценив поворот событий, сидящие расслабились, наперебой заговорили и разом непоседливо завертелись. Заславский строго посмотрел в зал, требуя внимания.
   — Этим постановлением предложен простой и разумный путь решения животрепещущей проблемы — как досыта накормить советского человека. Всем промышленным коллективам предписывается за счет мобилизации внутренних резервов оказать конкретную помощь сельскохозяйственным производителям, а еще лучше — у себя организовать производство сельхозпродукции. Присутствующие опять зашумели, и уже Левицкому пришлось постучать карандашом по графину. Заславский, успев откашляться, взял в руку лист бумаги и начал читать. Судя по реакции аудитории, читаемое воспринималось с пониманием. Затем Левицкий обнародовал состав специальной комиссии с собой во главе и секретарем партбюро в качестве зама. Комиссии предстояло еще раз с особой тщательностью вопрос изучить, рассмотреть поступившие предложения, взвесить возможности коллектива и, ничего не упустив, внести свою лепту в реализацию столь важной и своевременной задачи.
  Планерка завершилась. Впервые все покидали кабинет генерального директора в приподнятом настроении. Сегодняшняя встреча никому не прибавила седых волос и не повредила сердце.

                * * *
   Месяца за два до этих событий заместитель гендиректора ПО «Нерудмат» Пупко Лев Борисович лечился в санатории. Там он познакомился и подружился с партийным работником районного масштаба из Белоруссии. В одном из разговоров тот пожаловался, что из сельскохозяйственного оборота района выведено большое количество отвоеванных у болот почв из-за их, как он выразился, кислоты. Эта мысль глубоко запала в память Льва Борисовича.
   На следующий после планерки день Пупко сидел в одном из загородных ресторанов, куда он пригласил нужных людей из научно-исследовательского института. Они должны были дать свое заключение по отчетам объединения по научной организации труда. От этого заключения зависело получение коллективом «Нерудмата» с нетерпением ожидаемой премии. Сидя за рюмкой марочного коньяка, Пупко, увлеченно рассказывал друзьям-ученым о санаторных приключениях. Походя, он упомянул о заботах хозяина кислых белорусских почв. Один из приглашенных со знанием дела заметил, что кислота, как все помнят из школьных учебников химии, нейтрализуется щелочью. Он по-заячьи смешно пожевал губами и в полушутливой форме привел себя в пример: когда не оказывается водки или коньяка и приходится пить вино, он нейтрализует свою болезненно повышенную кислотность щепоткой соды, а если её нет под рукой, то закусывает винное возлияние сколотым со стены кусочком извести. Пупко умел не только слушать и понимать шутки, но и анализировать. За это качество генеральный директор особенно его ценил. Связав воедино полученную информацию, он мгновенно сообразил, что раз щебень на его родном предприятии дробится из камня-известняка, то он наверняка обладает щелочными свойствами. Вполне возможно, что этот щебень, соответствующим образом обработанный и внесенный в почву, сможет нейтрализовать её кислотность. Одержимый захватившей его идеей, Пупко участил тосты, заручился согласием на нужное заключение, рассчитался за  обед, тепло распрощался с гостями и поспешил в родное объединение. Он знал, что в конце рабочего дня застанет там генерального директора, у которого был свой, много лет не сменяемый распорядок, известный доподлинно только узкому кругу приближенных.  Лев Борисович жаждал этой встречи с начальством как никогда.


                * * *
   Генеральный директор ПО «Нерудмат» Левицкий Петр Моисеевич принадлежал к категории управленцев, которые с равным успехом могли руководить любым советским коллективом, который доверит ему партия и правительство. Левицкий, когда считал нужным, умел людей похвалить, выделить или особо отметить. Он умел также напугать, беспощадно разнести и даже растоптать. При этом он распалялся внешне, но мало кто знал, что в душе этот человек оставался совершенно спокойным и безразличным к происходящему. Он никогда ничего не принимал близко к сердцу, и это позволяло ему сохранять отменное здоровье.
   Рожденный в бедной еврейской семье на Киевщине, он, будучи не по возрасту рослым и сильным юношей, принял участие в Гражданской войне и удостоился ордена Красного Знамени — высшей в то время награды Республики. В те же годы вступил Петр Левицкий в партию большевиков-ленинцев и всю жизнь этим гордился. После Гражданской была работа, как любил повторять Левицкий, на разных участках социалистического строительства, куда посылала партия. В его биографии значился рабфак, следом лесотехническая академия, которую закончить не дали, — направили учиться в артиллерийское училище. Но и училище он не закончил: началась Финская кампания, а затем фронты Великой Отечественной. Эту войну подполковник Левицкий завершил после тяжелого ранения командиром танкового полка, участвовавшего в освобождении Чехословакии.
   После войны руководил Черновицким леспромхозом. Затем принял предложение возглавить Кишиневский карьер по добыче и переработке камня-известняка. Камень и щебень был остро необходим развивающейся строительной индустрии Молдавской столицы. Ему обещали шикарную квартиру в Кишиневе, широкие полномочия и поддержку правительственных инстанций. Предложение звучало весьма соблазнительно.
Приехал Левицкий в Кишинев и поселился с женой и единственной дочерью в центре города в трехкомнатной квартире. Кишинёвский карьер располагался в пятнадцати километрах от города. Оказался он мал, оснащен примитивной техникой, продукции давал мизер, и работать было некому. Левицкий умело подобрал нужных сотрудников. Он не разбирался ни в специфике ведения горных работ, ни в технологии дробления камня и прочих специальных вопросах, но обладал хозяйственным чутьем и дело шло, карьер разрастался. Добавились филиалы, появилась персональная «Волга». Победные рапорты регулярно уходили в партийные и хозяйственные инстанции. Принимались социалистические обязательства. И если с ними не справлялись, то налаженные небескорыстные связи в районных, партийных и министерских структурах позволяли своевременно заменять их подправленными. Таким образом к моменту подведения итогов все приобретало надлежащий вид. После утренней планерки Левицкий занимался текущими делами, а к полудню шел на склад, где в нескольких клетках специально для него содержались куры-несушки. Он забирал несколько свежих яиц, иногда забитого и разделанного по его заказу цыпленка и уезжал на обед домой. Там его ждал малолетний внук, которого оставила на попечение бабушки и дедушки обучающаяся в одесском институте дочь.  Пообедав и позабавившись с внуком, Левицкий любил вздремнуть. В свой кабинет он возвращался к шестнадцати часам и задерживался на работе допоздна. Каждый административный сотрудник знал, что в это время может застать директора на месте и будет им принят. В другое время никого, кроме ограниченного круга лиц, Левицкий не принимал.

                * * *
   Пупко был вхож в кабинет генерального в любое время. Как только он открыл дверь, Левицкий своим пристальным взглядом сразу узрел за коньячным блеском глаз своего зама какую-то интересную, заманчивую, а главное, прибыльную идею.
   — Что, эврика? — угадал Левицкий.
   — Мне кажется, что убиваем сразу трех зайцев, — мудрено произнес Пупко, решительно присаживаясь у письменного стола. — Выполняем на уровне постановление Партии и Правительства — это раз! Освобождаем территории карьеров от хлама — это два! Получаем хорошие деньги — это три!
При словах «получаем деньги» у Левицкого чуть подобрело лицо и он со словами: «Погоди, надо партийную организацию подключить», — повернулся к панели директорского пульта.
   Сработал перемещенный тумблер, и на голос: «Слушаю, Петр Моисеевич», — последовало: «Илюша, зайди».
   Илюша, а для большинства — Заславский Илья Михайлович, неосвобождённый секретарь партбюро объединения, работал начальником производственно-технического отдела. Он обладал гибким умом, настойчивостью, усердием, совестливостью, трудился с генеральным еще в Черновицкой области и был одним из немногих, кого тот одарял почти отцовской любовью и с чьим мнением считался.
Заславский вошел, поздоровался за руку с Пупко и под слова Левицкого: «Послушай, тут у Льва сенсация», — сел на стул у стены так, чтобы удобно было обозревать обоих.
   Пупко, следуя намеченному плану, начал издалека:
   — Вы помните, Петр Моисеевич, как не хотели отпускать меня в санаторий?
   — Помню, — без промедления отозвался директор. — Ты и так тут всех баб пере... — употребил нецензурное слово Левицкий, — мог бы ими и ограничиться, а лечение пройти после работы в министерском профилактории. Медики там отборные.
   — Какие в нашем возрасте бабы? — принимая упрек как комплимент, притворно парировал Пупко.
   Он был значительно моложе генерального и, произнеся «в нашем возрасте», сделал одновременно и реверанс и выпад в сторону Левицкого: все знали о прочной и небезответной привязанности шефа к директрисе подшефной школы. Директриса была моложе Левицкого лет на тридцать. При подведении итогов работы между службами объединения порой возникало негласное соревнование: кто больше и лучше поможет школе. Оценивал успехи сам генеральный. Он это делал, как правило, после очередного возвращения из школы, где раз в неделю подолгу задерживался по шефским делам.
   — Не тяни, Лев Борисович, — недовольно проворчал Заславский, — дел много, материал к открытому партсобранию готовлю. Вы, Петр Моисеевич, Льву Борисовичу ничего не говорили?
   — Нет, пока не говорил, — холодно глядя на обескураженного, нервно ерзающего на стуле Пупко, ответил Левицкий. — Случая еще не было, дела захлестывают. Да и настроение не хотелось Льву портить, ведь ему согласовывать с НИИ документы на премию.
   Левицкий и Заславский переглянулись. Пупко молчал, уперев взгляд в поверхность стола, а Левицкий внес ясность: письмо из парторганизации санатория на имя Илюши пришло. Наследил ты, а убрать после себя не удосужился. Тут нас просят разобраться, обсудить поведение нашего коммуниста, принять по отношению к нему меры и их известить. Также спрашивают, состоит ли в партии твоя жена, и если да, то нужно её поставить в известность, так как задета и её честь как коммуниста.
   — Спасите, братцы! — неподдельно взмолился Пупко. — Проявите дух партийной солидарности и взаимовыручки, не дайте пропасть, не разваливайте семью. Моя Дора такого не вынесет. Пожалейте остатки моих седых волос. Они мне, а я вам и партии еще пригожусь.
   — Не надо истерики, — сухо произнес Заславский. — Давай все по-партийному, начистоту. Верно я говорю, Петр Моисеевич?
Генеральный кивком одобрил.
   — Я готов вам все рассказать как на духу, — нервно заговорил Пупко. — Признаюсь: вина есть. Как говорится, бес попутал. Выслушайте, а дальше сами решайте. Вы — мои товарищи по партии. Я приму ваш вердикт.
Пупко бросил беглый взгляд на Заславского, затем на Левицкого и, узрев, как ему показалось, проблески участия, заговорил спокойней:
   — Приехал я в санаторий и поселили меня в комнату, где уже жил Курлович Семен Васильевич, как потом выяснилось, секретарь райкома партии из Белоруссии. Мужик простой и мы сразу с ним на «ты» перешли. У меня с собой было молдавское вино. Семен прибыл неделей раньше и успел обзавестись, как он шутя назвал, стрекозой. Он предложил её позвать, чтобы в компании отметить мой заезд. Она оказалась дамой свойской и, обратившись ко мне, поделилась, что живет в комнате с хорошей женщиной, которую, если нет возражений, готова приобщить к нашему столу. Мы, разумеется, были за, — чем больше народу, тем веселее компания. Так я с Еленой Николаевной познакомился. Она вела себя сдержанно, выглядела серьезной и очень милой. Она оказалась лет на двадцать моложе меня, медсестрой работает. Похоронила мужа лет пять назад. Жили они душа в душу, но вдруг пришла беда: стал муж сильно прихварывать. Ставили ему разные диагнозы, лечили, но улучшения не было. Двинули они в Москву и обратились в Минздрав СССР. Погоняли их по кабинетам несколько дней, пока не дали направление в известную клинику. Там его на скорую руку осмотрели и, предложив пройти полное обследование, поставили на очередь. Они уехали. Через полгода из столичной клиники пришло приглашение. Они немедленно прибыли, но там их ждало большое разочарование. Им принесли тысячу извинений за ошибочный вызов, который произошел не по вине клиники. Москва была накануне проведения крупного международного мероприятия и по специальному решению Партии и Правительства закрывалась для всех иногородних. Их просили не волноваться, заверив, что пригласят в первую очередь. Вернулись они  и через три дня муж умер. Вскрытие показало — спасти могла только своевременная операция. Осталась Елена Николаевна вдовой. Впервые со дня похорон мужа выехала из дому: на работе предложили бесплатную путевку, и дети настояли, чтобы она подлечилась.
   Зазвонил телефон. Пупко прервал повествование. Левицкий отвлекся, коротко переговорил и попросил секретаршу ни с кем больше не соединять. Отпив воды, Пупко возобновил:
   — Жаль мне стало женщину, захотелось её утешить. Стали мы с ней регулярно общаться. Зашли мы как-то с Еленой Николаевной ко мне. Посидели, я её ласкать стал,она сразу подобрела. Смотрю — вид у неё  доверчивый и ужасно грустный. Меня опять жалость к ней взяла, и одновременно, сами знаете, черт попутал. Мыслю шутя, но произношу без дураков,что, мол, знаешь, Елена Николаевна, наверно, нам суждено с тобою вместе быть. Только вот разница в возрасте у нас слишком велика, не пугает ли она тебя? «Нет, не пугает, — говорит она, — да и почему пугать должна?»
«Неловко мне говорить на эту тему, — гну свое я, — но рано или поздно все равно нам этого не избежать. Так лучше раньше, пока я не извелся весь». Смотрит на меня Елена Николаевна серьезно, и ни слова, а я свое: «Без общения с тобой у меня желание и не возникло бы, а с тобой это изводит меня. Да что я объясняю — ты медик и все понимаешь». Обмерла Елена Николаевна, пристально посмотрела мне в глаза. «Выйди на несколько минут, Лев Борисович, — говорит, — прошу тебя».
   Ушел я, возвращаюсь и вижу: на моей постели лицом к стене, накрывшись одеялом, лежит Елена моя Прекрасная. Меня как током прошибло. Влетаю, на ходу сбрасываю с себя все, лезу рядышком, жадно обнимаю, целую, стягиваю комбинацию. Запал куража, вслед за бурным исторжением, покидает меня. Я трезвею, успокаиваюсь, прихожу в себя. Лежу задумавшись, и вдруг слышу легкое всхлипывание, перерастающее в глубокое, раздирающее душу рыдание. Слезы заливают лицо Елены Николаевны, оставляя на нем синие от туши для ресниц разводы. Я растерян, пытаюсь её успокоить, но не нахожу слов. Хотя я прекрасно понимаю её состояние, мне совершенно не до нее. Опустошенность обволакивает меня.
   Пупко замолчал, на секунду погрузился в себя. Левицкий, воспользовавшись паузой, вышел из-за письменного стола, пересел на диван, пригласил остальных занять более удобные места. Заславский сел рядом с ним. Пупко, даже не обратил внимания на быстрое перемещение товарищей.
   — Шли дни. Елена Николаевна все в большей степени привязывалась ко мне. Я же, испытав после того первого раза тоскливое состояние безразличия, понял, что ничего, кроме периодического желания обладать ею, меня с ней не связывает. Ведомый вселившимся в меня чертом, я никак не мог найти в себе силы вырваться из засосавшего омута. Как-то вечером, когда мы все сидели, допивая остатки вина, Семен, вроде как иначе и быть не может, предложил: «А не хватит ли нам мыкаться по чужим квартирам? Перебирайся-ка ты, Лев, к своей Еленушке, а моя здесь останется. Нечего нам донжуанствовать, не дети уже».
   Чуть посудачили на эту тему и так и сделали. Хоть моя душа и была против, мелькнула шальная мысль: потерплю, немного осталось.
   Раздался телефонный звонок. Левицкий недовольно встал, подошел к своему столу, снял трубку. Звонила секретарша и сообщила, что собирается уходить. Пока Левицкий был у телефона, Пупко поднялся и, разминая ноги, прошелся по кабинету. Левицкий вернулся на прежнее место, а Пупко, прохаживаясь, исповедовался:
   — Однажды заглянул я на почту и заказал телефонный разговор с домом. Почтовый зал был пуст. Лишь одно кресло, дразня голыми коленками, занимала девица, на которую я не раз обращал внимание. Длинноногая, ладная, с красивыми правильными чертами смугловатого лица и уверенным взглядом чуть раскосых глаз. Случайно встречаясь, мы раза два в упор посмотрели друг на друга, и я оба раза не выдерживал её взгляда. На этот раз я, не дрогнув, повернулся в сторону красавицы и, спросив, свободно ли кресло рядом, не дожидаясь ответа, тяжело плюхнулся в него. Девушка, окинув меня насмешливым взглядом, с озорством прокомментировала: «Что, старость не в радость?»
   Эта по-свойски брошенная фраза сразу же сняла барьер отчужденности. «Не старость,а Лев», — представился я в игривом тоне, предложенном соседкой. «Лев. Брр! Это ужасно страшно, — наигранно-басовито прорычав, по-детски испуганно пролепетала красавица, продолжая вести игру: — Вы не Лев, а Левчик, — и, одарив меня дружелюбной улыбкой, сообщила: — Я — Светка, а для близких... — глядя на меня в упор, она сделала многозначительную паузу, — еще и конфетка». Я решил рискнуть и предложил своей спутнице провести вечер в кафе «Охотничий домик». Она с удовольствием приняла приглашение, поставив два условия: во-первых, она не может пойти без подруги. Во-вторых, если я уж такой хороший и добрый Левчик, то, чтобы не было осечки, мне придется заранее посетить кафе и забронировать места, иначе туда вечером просто не попасть. Я был согласен на все, и мы условились, что отправимся в путь ровно в девятнадцать часов, встретившись на автобусной остановке.
   Пупко, сел на стул, сделал паузу, собираясь с мыслями.
   — У тебя, Лев, целый роман, — вышел из терпения Заславский. — Я чувствую, что сегодня уже материалами к партсобранию не займусь, — и снисходительно попросил: — продолжай, раз взялись, надо дослушать.
   — Что же, слушайте, — Пупко вскочил со стула, нервно одернул пиджак и, прохаживаясь, продолжал: — Возвратившись, я застал Елену Николаевну обеспокоенной. Разговаривая с ней, я одновременно просчитывал варианты наилучших объяснений по поводу предстоящего вечером ухода.
   «Ты чем-то встревожен, у тебя неприятности?» — облегчила мою задачу Елена Николаевна.
   «Немного расстроился. Случайно встретил сокурсника. С трудом узнали друг друга. Что вытворяет время! Он лечится здесь у нас, по курсовке. Мы договорились встретиться вечером, хотим зайти куда-нибудь, посидеть, вспомнить. Может, составишь компанию?»
   Я шел на риск, но другого выхода не было, и не просчитался. Елена Николаевна рассудила логично: «Какой в этой ситуации я могу быть вам компанией? Здесь третий — лишний. Раз договорились — сходи, а я займусь подготовкой к отъезду. Посмотри, я кое-что купила. Это — детям, а это мужской одеколон “Миф”. Он тебе нравится?»
«Запах приятный», — одобрил я.
   «Я взяла его для тебя, — обрадовалась Елена Николаевна. — Это подарок. Вот сегодня этим одеколоном и воспользуешься.
   Я, конечно, был тронут, поблагодарил и причислил себя к грубым невежам, так как совсем не подумал о подарке. «Ты говоришь, что не подумал, а подарок у меня уже есть», — заявила Елена Николаевна. Я клюнул на её подвох и поинтересовался: «Какой?» Елена Николаевна довольная, жизнерадостно рассмеялась: «Ты мне подарок. Подарок, который мне и во сне не снился».
   Мне оставалось только проявить ложную скромность, что я и сделал, сказав: «Не преувеличивай, не льсти мне».
 «А я совершенно не льщу. Это правда, я здесь счастлива», — произнесла Елена Николаевна с такой искренностью, что я с тревогой подумал о своей переигранной роли, и мне стало не по себе.
   После этих слов Пупко сник, его лицо стало расстроенным.
   — Не бери, Лев, в голову, — подбодрил его Левицкий. — Нужно, конечно, вести себя осмотрительней. Ну ладно, она не девочка. Выше нос, с кем не бывает.
   Пупко поспешил уйти от неприятной для него темы.
   — Ровно в семь часов вечера я был на автобусной остановке. Подошел, быстро заполнился и ушел автобус. Светки не было. Я начал подумывать о розыгрыше и прикидывать варианты объяснений на случай моего скорого возвращения.
   Когда ушел очередной автобус я, окончательно убедившись, что стал жертвой плутовской женской игры, круто развернулся и двинулся в сторону своего жилища. Тут на меня сзади налетел шквал: кто-то обхватил меня, одновременно окутав ароматом, духов «Клима». Я резко обернулся и увидел Светку, лучившуюся невинностью и радостью.
  «Это — Левчик, — без предисловий представила она меня рыжеволосой модной девице. — А это — Виолка, вот уже четвертые сутки моя лучшая подруга. Мы несколько запоздали, но зато в полном порядке, и все тебе, и только тебе, будут сегодня завидовать».
   Ко мне мгновенно вернулось хорошее настроение. Я засуетился, заявил, что желательно схватить машину.
   «Здесь это непросто, — продемонстрировала осведомленность Виола и уже через мгновение опустилась на переднее сиденье, притормозившей перед ней, легковушки. Мы покатили. Я предавался мечтам рядом со Светкой. Она уютно прижалась ко мне.  Не заметив, как мы добрались, я рассчитался с водителем. Он сразу не отъехал и долго завистливо глядел нам вслед.
  И«Где же нам выделили места?» — полюбопытствовала Светка. Я вспомнил, что совершенно упустил из виду Светкино условие, но тут же нашелся. Уверенно пробрался к блокированной толпой двери, по-хозяйски пропустил вперед двух ошеломительных дам, и, не дав швейцару опомниться, сунул в его ливрейный карман красненькую. Устремленный на мою руку взгляд сразу взял в толк. Проворно закрыв дверь, довольный старик пригласил нас присесть на диван.
   Подошёл метрдотель. Бросив фразу, что в долгу не останусь, я попросил устроить нас к хорошему официанту. Через минуту мы уже сидели за небольшим столом и, как мне показалось, стали центром внимания всех находящихся в уютном, украшенном охотничьими трофеями зале. Появился официант, и мои дамы со знанием дела сделали заказ. Заиграла музыка. Я тут же пошел танцевать со Светкой. Мы возвращались к столу, произносили многозначительные тосты, и возвращались в танцевальный круг. Троекратно погашенный свет напомнил о перспективе на осуществление затаенных грез.
Мы вышли и, не поджидая пропавшую Виолу, пошли напрямую через лес, следуя за темневшей впереди вереницей людей. Хмель на свежем воздухе значительно улетучился. Бутылка коньяка и бутылка шампанского, предусмотрительно заказанные в конце ужина, приятно оттягивали мои карманы.
   Добрались до светкиной комнаты. Войдя,я сразу выложил из карманов бутылки и поторопился обнять Светку. Она ловко выскользнула. Я спешно откупорил бутылку коньяка. Светка предложила запивать коньяк шампанским. Мне, в предвкушении воплощения грез, все было нипочем. Мы выпили. Светка мне подливала, подбадривала, мол, ты, Левчик, настоящий мужчина! Я разоблачился, настойчиво интересуясь непослушным языком, какая из двух кроватей наша. Дальше — не помню.
   Я стал воскресать, почувствовав на лице прохладу от выжимаемого полотенца и от того, что меня трясли. Открыв глаза, я никак не мог сообразить почему надо мною стоит Светка в своем нарядном платье, а я лежу без брюк и трусов, в рубашке и при галстуке. «Виолка пришла, — тревожно прошептала Светка. — Левчику надо срочно уходить, и я ему помогу быстро одеться».
   Беспокойство и стыд охватили мою еще не прояснившуюся голову. Аварийно одевшись, на ходу поправляя галстук, я покинул комнату, провожаемый Светкиным озорным взглядом.
  И— Так ты её даже не отодрал, — с нотками иронического сочувствия произнес Левицкий.
   — Лучше бы отрезала, чем тот позор, который довелось мне пережить. Я пошел аллеями, попал в корпус, а затем к себе. Елена Николаевна пребывала в ожидании. Она о чем-то спрашивала меня, но чуть развеявшийся на улице хмель опять начал разбойничать. Я, невнятно что-то промычав, сел на кровать и провалился в небытие.
Я мгновенно протрезвел и ошалело вскочил от жёсткой пощечины. Пытаясь сориентироваться  увидел, что на мне надеты залатанные женские розовые трусы. Елена Николаевна без слов широко распахнула двери, зыкнула: «Вон!» Я пулей пролетел через комнату и прихожую, ощутив спиной, как обе двери, дуплетом выстрелив, громко захлопнулись.
   Остолбенев, постоял в полутемном пустынном коридоре и с неясной целью побежал. Когда пересекал холл, меня засекли засидевшиеся у телевизора полуночники. Я увеличил скорость, обнаружив, что меня преследует группа людей, среди которых мелькал белый халат дежурной. Поднявшись на два этажа, я постучал в дверь комнаты, где проживал Семен. Мне не открыли. Услышав приближение преследователей, я сбежал вниз по другой лестнице и выскочил во двор. Там, заметавшись, был схвачен нагнавшими меня и водворен в изолятор. Утром оделся в принесенную Семеном одежду и был приглашен к главному врачу санатория. У него меня уже ждали секретарь санаторной партийной организации, милиционер и группа очевидцев моего, как они болтали, позорного для советского человека и, особенно, для коммуниста, поведения. В тот же день, провожаемый сочувствующим Семеном, я досрочно покинул санаторий.
— Прав я был на все сто, что отпускать тебя в санаторий не хотел. Кобель ты, а не лев, и держать тебя как похотливого пса на привязи надо, — задумчиво рассудил вслух Левицкий. — Вообще, как мужчина мужчину, я тебя понимаю и, поверь, не только сочувствую, но и чуть завидую — помоложе ты, и возможностей побольше имеешь, а вот как коммунист коммуниста — никак понять не могу. Сильно споткнулся ты в моральном плане, да еще принародно. За это с коммуниста спрос строгий. Да вот беда: беспокоит меня, что же рядовой коммунист подумает, узнав, что среди нас, руководителей, такое грехопадение допускается? Верно ли я, Илья Михайлович, говорю?
   — Совершенно верно, Петр Моисеевич. Вы правы. Спрос с руководителей — особый. Действительно, что о нас подумает наш гегемон, рабочий класс?
Левицкий покинул диван, перешел на свое место за письменным столом и, явно почувствовав себя привычней, заговорил с пафосом:
   — Я в партии уже, считайте, почти полвека и авторитет её оберегать должен особо. Вся моя жизнь с ней кровно связана, да и вся без остатка ей отдается. Конкретные меры, конечно, принять надо. Но ситуация щекотливая, и посему все необходимо взвесить с особой тщательностью и из двух зол выбрать то, что поменьше вреда партии принесет. В общем, решай, секретарь, что делать. Это твоя вотчина, а значит, и вопрос твой.
   Заславский поднялся и, размеренно шагая по кабинету, повел речь в выработанной за годы секретарствования разносной манере:
   — Ну и подвел же ты, уважаемый Лев Борисович и не только нас, не только партийную организацию, но и весь коллектив объединения. Все показатели у нас — хоть куда. И в районе, и в отрасли мы явные претенденты на знамена и все регалии. Теперь представь себе, что всплывут твои, Лев Борисович, похождения. Сразу встрепенутся недоброжелатели, а врагов, ты знаешь, у нас хватает. Пойдут комиссии за комиссиями, кое-что накопают, остальное выдумают. Посыплются резолюции, что с политико-воспитательной работой у нас лажа, а разложение с верхушки пошло. Ты этого, Лев, не знаешь, вот Петр Моисеевич не даст соврать, сколько мне стоило нервов убедить секретаря райкома партии, Петра Дмитриевича, согласиться на замену находящихся в райкоме наших социалистических обязательств, которые  мы по некоторым пунктам не дотянули. А по твоей милости все насмарку пойдет.
   — Кстати, Илюша, проследи, чтобы Петру Дмитриевичу памятник для его матери закончили, — вспомнил Левицкий.
   — Не беспокойтесь, Петр Моисеевич. Памятник для Петра Дмитриевича — загляденье получился. Я и бухгалтершу предупредил, чтобы оформила калькуляцию вроде изготовлен он из дешевой мраморной крошки. Вы-то знаете, что Петр Дмитриевич — молчун. Но на этот раз, когда в кассу деньги внес, спасибо из себя выдавил.
   — Вот и добро. Молодец ты, Илья. Как всегда скажу прямо в глаза: есть в тебе партийная хватка и надежность, за что ценю и уважаю.
Заславский спохватился, что отошел от темы:
   — Сейчас, когда с таким трудом удалось все подтянуть, подчистить и привести в норму и, казалось, можно немного расслабиться, черт, на которого ты, Лев Борисович, все ссылаешься, нам работу подбросил.
   — На партийном поприще покоя не жди, иллюзий на этот счет не строй. Всегда паршивая овца в стаде найдется, поверь, Илюша, моему опыту, — кольнул Левицкий.
   — Что же мне, братцы, только застрелиться натощак остается? — взмолился Пупко.
   — Без истерики, прошу тебя, — шикнул Заславский. — Погоди стреляться, но ответить за свои проступки коммунист обязан. Вот что я думаю, Петр Моисеевич, соберем-ка мы партийное бюро и рассмотрим вопрос работы агитпункта, и вкатим мы Льву Борисовичу, как заведующему агитпунктом, за недостатки в организации агитационной работы строгача с занесением в учетную карточку.
   От этих слов Пупко бросило в жар. Он покраснел, начал объяснять, что совсем недавно поставлен во главе агитпункта и просто не успел всего организовать...
   — Погоди, не дергайся, — резко осадил Льва Левицкий. — Дай Илюше до конца высказаться.
   — Когда Петр Дмитриевич заезжал по поводу памятника, заходил он на агитпункт и высказал целый ряд замечаний. Там и наглядная агитация несвежая и биография кандидата в депутаты не вывешена. Дежурная агитпункта о том, за кого предстоит голосовать, не имела понятия и свои обязанности свела к роли охранника, чтобы не украли имущество и не трахались там. Нет даже простого телевизора, а это — мощный инструмент агитации. Людям в агитпункте, кроме как поиграть в домино, и заняться нечем.
   — Безобразие, о народе совсем не подумал! — сокрушался Левицкий. — Ты прости, Илюша, что прервал.
   Заславский вновь ринулся в атаку:
   — Между прочим, обещал ты, Лев Борисович, лично Петру Дмитриевичу, что, когда будешь завозить телевизоры для агитпункта, парочкой райком партии обеспечишь.
   — Разве мы не давали им телевизоры? — удивился Левицкий.
   — Те, что в прошлом году в райком передали, говорят, уже не работают и ремонту не подлежат, — объяснил Пупко. — Скорее всего по домам растащили.
   — М-да… ну и дела. Что там у тебя еще, Илюша?— Левицкий, явно расстроенный, кивнул в сторону.
   - Вот я и предлагаю провести заседание партийного бюро как реакцию на критику, высказанную секретарем райкома партии во время его проверки хода подготовки к очередным выборам. Результат доложим в райком. Таким образом и на критику райкомовского начальства оперативно отреагируем, и людям покажем, что у нас спрос с коммунистов одинаковый, и Льва Борисовича за грешок накажем, как говорится, по совокупности, и в санаторий будет что послать.
   — Соломон ты, а не Илья! — широко улыбаясь, довольно воскликнул Петр Моисеевич. Умница! Настоящая партийная хватка, которой претит буржуазный педантизм, в тебе есть. Сущность и результат — это главное. Давай, выноси вопрос о работе агитпункта на ближайшее заседание партийного бюро. Я же это письмо из санатория буду у себя в сейфе хранить, а в случае, если забудешь, я его извлеку и напомню тебе, Лев, чтоб впредь неповадно было.
   — Мысль правильная! — засмеялся Заславский.
   По настроению Левицкого чувствовалось, что у него будто гора свалилась с плеч.              Ударив ладонью по столу, он подвел итог:
   — В общем, слава богу, решили. С этим вопросом все. Забудем.
   Пупко сидел понурый. В принципе он мог торжествовать главную победу: его позор сохранялся в тайне. Но все-таки выговор с занесением в учетную карточку, да еще строгий, это слишком сурово и не по-товарищески, думалось ему. Его мысли прервал голос Левицкого:
   — Ты чего такой кислый сидишь? Думаешь, тебя за похождения по головке надо погладить и представить к Нобелевской премии? Нет, дорогой, с коммуниста за его прегрешения спрос строже, чем с любого другого. И критику товарищей умей принимать с благодарностью.
   Пупко начал оправдываться, ссылаясь на прощённые прегрешения других.
   — Ладно, не вешай носа, — смягчился Левицкий. — От выговора еще никто не умер. Год повисит, не проштрафишься — мы же, товарищи твои по партии, его и снимем. А теперь переходи к делу.
   — Начинай, Лев Борисович, — поторопил Заславский. — Времени в обрез, работа на мне висит. — И, чтобы снять напряжение, пошутил: — Похуже, конечно, когда кое-что другое висит, но тебе это пока по всем признакам, Лев, не грозит...
   Пупко, собираясь с мыслями, стоял молча, очевидно, отходя от только что пережитого. Его разгоряченное лицо постепенно возвращалось к норме, обретая, присущую ему уверенность. Спина выпрямилась, плечи развернулись, взгляд обрел глубину и ясность. Жалкий облезлый пес вновь преобразился в знающего себе цену льва.
   — Хоть вы считаете, что я зря в санаторий ездил, да еще кучу нервотрепки по этой причине перенес, но я ни о чем не жалею, потому что познакомился там с упомянутым уже мною Курловичем. Хоть он и выпить не дурак, и к женщинам слабость питает, но где бы он ни был, чем бы ни был занят, на первом месте у него — дело. О нем думает постоянно и в этом может служить примером. Поставлен он секретарем райкома партии у себя в Белоруссии и отвечает за сельское хозяйство. На что он постоянно сетовал, так это на неблагоприятные кислые почвы. «Ввести бы их в производственный оборот, — рассуждал Семен, — и гора с плеч. Завалили бы всю республику, а там, глядишь, и всю страну сельскохозяйственными благами. Много диссертаций по поводу наших земель написано, а эффективных рекомендаций нет. Чувствую, что решение где-то рядом лежит, а вот укусить, как говорится, не могу, и это меня постоянно гложет, жить спокойно не дает».
   Не зря говорят, что все гениальное — просто. Не посчитайте за нескромность, но именно так может быть оценено то, что меня осенило.
Левицкий и Заславский, обменявшись непонимающими взглядами, устремили их на довольного реакцией коллег Пупко.
   — Идея пришла сегодня за обедом в ресторане «Бутояш», где я встречался с учеными из НИИ по вашему личному, Петр Моисеевич, заданию.
   — Красиво жить не запретишь. Место для научных бесед выбираешь со знанием дела, — пошутил Левицкий.
   — Ответьте мне, пожалуйста, товарищи, — с видом мудреца назидательно оттопырил указательный палец Пупко, — что вы предпринимаете, когда мучает изжога?
   — Меня господь миловал, большое начальство «Боржоми» выручает, а простые смертные содой обходятся, — добродушно улыбнулся Левицкий.
   Пупко молчал, выжидающе глядя на Заславского.
   - Не тяни, Лев, измучил совсем, — взмолился тот.
   — А знаете ли вы, что, когда у страдающего человека под рукой нет спасительной щепотки соды, он получает облегчение, проглотив измельченный зубами кусочек извести, отколупнный от побеленной стены? А что если нам, дорогие мои, подбросить в больной желудок белорусских почв наш молдавский известнячок, отходов которого у нас пруд пруди? Не нейтрализуется ли при этом их повышенная кислотность? — торжественно, на все возрастающей ноте выдал Пупко, глубоко убежденный, что именно в использовании отходов состоит особая гениальность идеи.
   Левицкий и Заславский озадаченно переглянулись. Молчание прервал Заславский:
   — Есть много вопросов. Надо все детально обмозговать. С бухты-барахты такие дела не решаются.
   — Мысль Льва весьма интересна, — не торопясь, заговорил Левицкий. — Ты, Илюша, знаешь — я всегда за науку. Но здесь беда одна есть: уж больно наши ученые мужи любят канителить, а времени терять нельзя. Нужно без раскачки самим брать быка за рога. А ты, Лев, скажу, молодец. Подметил весьма актуально и, чувствую, что толк будет.
   Заславский, не смея полемизировать с шефом, молчал. Он знал, что перечить генеральному, да еще без экивоков, дело не только бесперспективное, но более того — гиблое.
   Левицкий, по молчанию Заславского поняв, что у того имеются возражения, примирительно улыбнулся и первым пунктом продиктовал:
   — Пиши, секретарь, для включения в проект плана оргтехмероприятий: первое — произвести научно-техническое обоснование возможности использования отходов производства щебня для восстановления кислых почв братской Белоруссии; второе — запроектировать специальную установку для соответствующей подготовки этих отходов; третье — установку построить в сжатые сроки. Как лучше все это в план вписать, ты сам подумай.
   Записывая, Заславский одобрительно кивал головой. То, что научно-техническое обоснование идет впереди проектирования и строительства, он воспринимал как компромисс.
   — Теперь запиши, Илюша, для подготовки проекта приказа, — набирался идей Левицкий.
   — Во-первых, откомандировать товарища Пупко Л.Б. в Белорусскую ССР для срочной встречи с Семеном...
   — Васильевичем Курловичем, — подсказал Пупко.
   — Во-вторых, создать творческую бригаду под моим началом. Включишь в нее себя, Льва Борисовича, своих ребят из конструкторов, Петра Дмитриевича из райкома, пару ученых из НИИ стройматериалов, кого-нибудь нужного из министерства, конечно, белорусских товарищей, можно одного рабочего.
   Левицкий, явно довольный проделанной работой, вышел из-за стола и, подойдя к Пупко, положил ему руку на плечо:
   — Зайди завтра к начальнику финансово-экономического управления министерства и скажи, что нужный ему чешский голубой унитаз с раковиной он может забрать. Я на складе предупрежу. Намекни ему, пусть срочно откроет для нас финансирование по научно-технической линии.
   Пупко внимательно слушал, делая пометки в записной книжке.
   — Добро. Вроде все на сегодня решили, — устало подытожил Левицкий. — Пора по домам. Собирайтесь, я вас подброшу. Валерий, наверно, как всегда в приемной заснул.
   — Я задержусь, Петр Моисеевич. Дома отвлекут, работы не будет, и материал у меня здесь под руками, —  тяжело произнес Заславский.
   — Правильно, молод еще, отоспишься, — ласково поддержал генеральный. — Я в твои годы ох как ворочал. Что ж, поехали, Лев, а тебе Илюша — до завтра!
Левицкий протянул Заславскому руку и, сопровождаемый Пупко, направился к выходу.


     ГЛАВА 2.

     НА ОШИБКАХ НЕ УЧАТСЯ

   Заславский Илья Михайлович был намного моложе своего шефа. Годы войны, будучи ребёнком, провел с матерью и сестрой в Ташкенте, где учился в школе. Высшее образование получил заочно, когда после эвакуации возвратился в родные Черновцы. Здесь, работая с Левицким, он был им замечен и приближен. По настоянию и рекомендации Левицкого вступил в коммунистическую партию.
Шел он в партию без энтузиазма, так как всегда помнил эпизод из жизни погибшего на войне отца, вступившего в подпольную румынскую коммунистическую партию в смутные двадцатые годы. Отец рассказывал, что партийную карточку всегда держал во внутреннем кармане пиджака. В один из дней он повесил, как обычно, пиджак на вешалку, присел на диван и уснул. Его разбудил взволнованный голос матери. Мать держала в руке партийную карточку, была встревожена. Со скорбным взглядом и болью в голосе она выговорила: «Мойше, сынок, я вижу, что ты связался с этими босяками. Если ты с ними немедленно не порвешь, считай, что у тебя мамы нет».
Отец Ильи любил и почитал мать. Без слов взяв из рук взволнованной женщины партийную карточку, он бросил её в пылающую голландку. Инцидент был исчерпан.
То, что бабушка Заславского, взявшись почистить пиджак сына, обратила внимание на случайно выпавшую партийную карточку, фактически спасло отцу жизнь. Все его товарищи, вступившие в подпольную румынскую коммунистическую партию, провели большую часть жизни в тюрьмах или погибли в предвоенные годы.
Еще до войны, Илья любил приезжать с отцом в гости к дедушке и бабушке. Жили они с семьей дочери в бессарабском еврейском местечке. Дедушка — агроном-самоучка, пользовался большим уважением у местных крестьян за знания, доброту и готовность всем помогать. Старики существовали бедно. Когда началась Великая Отечественная война, бабушка очень болела, с трудом передвигалась, и старики решили, что в своем доме переживут и эту войну. С местными крестьянами у них сложились прекрасные отношения, и они были уверены, что никто не посмеет их, стариков, обидеть. Мужа старшей дочери сразу мобилизовали, а она с детьми не согласилась покинуть больную мать.
   Как уже после войны рассказывали очевидцы, не успели еще румыны войти в еврейское местечко, как там появились крестьяне из окрестных сел. Они согнали оставшихся обитателей, в основном стариков, женщин и детей, на главную площадь и топорами, вилами раскромсали своих соседей. Затем было разграблено их жалкое имущество. На этой же очищенной от человеческого месива площади убийцы вскоре хлебом и солью встречали румынские войска, доложив представителю командования, что с евреями уже покончено.
   Вступая в партию по уму, а не по сердцу, Заславский прислушивался к мнению  мамы, которая резонно заметила, что времена теперь совсем не те и иметь высшее образование, но не быть в партии — это все равно, что, купив курицу, не иметь посуды, чтобы её приготовить.
   Левицкий, переехав в Кишинев, пригласил Заславского на работу в Кишиневский карьер. В Кишиневе с помощью Левицкого была пробита для него приличная квартира. По рекомендации Левицкого Заславского избрали секретарем парторганизации Кишиневского карьера. Позднее Левицкий, доказав целесообразность и необходимость пребывания под единым руководством целого ряда разрозненных карьеров, создал под себя крупное объединение. Число членов партии увеличилось. В объединенной партийной организации, опять же по настоянию Левицкого, пост секретаря партийного бюро получил Заславский. Нельзя сказать, что он пошёл на это с удовольствием, но и отказать своему директору не мог.
   Выбор Заславского переполнил чашу терпения начальника управления кадров министерства Бырки Ивана Петровича, по инициативе которого провели министерскую коллегию, рассмотревшую вопросы подбора и расстановки кадров в объединении «Нерудмат». В качестве козыря, свидетельствующего о неблагополучном положении, Бырка привел факты:
   — У Левицкого не только большинство руководителей-специалистов евреи, что как-то еще допустимо, потому что люди этой национальности всегда лезут в институты, а местные образованные кадры у нас пока в дефиците, но даже секретарь партийного бюро и тот — еврей. Тут ссылка на необходимость иметь на этом месте человека с образованием совершенно несостоятельна.
   Затем Бырка авторитетно аргументировал:
   — Вся история нашей Коммунистической партии убедительно доказала, что на партийной работе весьма успешно могут проявлять себя люди и без высшего, и даже без всякого образования. Для партийного руководителя важно не образование, а внутренняя убежденность, умение работать с людьми. Все остальное приложится.
На этой коллегии Левицкий, расстроившись, от выступления отказался. Только в порядке справки заявил:
   — Критику, по возможности, учтем. Принципиально, что при подборке и расстановке кадров вы, уважаемый товарищ Бырка, советуете нам смотреть в... — Левицкий чуть запнулся, а затем храбро резанул: — В яйца, а мы предпочитаем смотреть в голову. В то же время вашу работу, Иван Петрович, по мобилизации коллектива на выполнение решений партии, правительства мы всегда ценим.
   — То-то же и оно, — сменив возрастающий гнев на милость, многозначительно произнес Бырка. — Засоренности кадров мы не потерпим. Не сделаете выводов — делать выводы будем мы. Нам решать, кому присуждать переходящие Красные знамена и, не забывайте, денежные премии тоже.
   Семья Заславского, состоящая из жены и двух сыновей-погодков, жила дружно. Со второй женой, Марой, он познакомился случайно, когда она по делам появилась в конторе карьера.  Встречались они недолго и, быстро обнаружив друг в друге то, что рождает взаимные чувства привязанности и необходимость не разлучаться, поженились. Желанный первенец появился у Заславского как раз накануне его дня рождения. Хотя в еврейских семьях так не принято, но Мара настояла, чтобы сына назвали именем мужа. Илья видел в этом выражение любви и не возражал. Через год и один день судьба подарила ему еще одного мальчика, и не было отца счастливее его.
   Первый брак у Заславского оказался коротким, и детей в нем не было. Со своей первой женой, Наташей, они были знакомы с детского садика. Они по-детски дружили, затем в их жизни вторглась война. Возвратившись из эвакуации, они случайно встретились в молодежной компании. Взаимная приязнь возродилась. Дошло до того, что они и дня не могли прожить, чтобы не увидеться. Друзья считали их весьма подходящей парой, а мама Ильи и родители Наташи потихоньку готовились к свадьбе.
Как-то холодным вечером Илья и Наташа сидели одни у Ильи дома и отмечали годовщину своей после эвакуации встречи. В тосте Ильи прозвучало пожелание-намек: вторую годовщину встретить уже втроем. Тут глаза Наташи наполнились слезами, и она с убитым видом произнесла, что обязана ему что-то очень серьезное сообщить. Илья был встревожен, терялся в догадках. Он с трудом успокоил любимую, подумав, что сообщение, скорее всего, связано со здоровьем и что бы там ни было, он, конечно, Нату никогда не покинет. Успокаивая избранницу, нежно обнимая и целуя её посолоневшие мягкие губы, Илья, с разрывающимся от жалости сердцем, уверял, что ей не о чем беспокоиться, что они пойдут по жизни вместе, разделят все невзгоды, а это всегда легче.
   Наташа до крови закусила губу и, безучастно уйдя в себя, казалось, не слушала.
   — Я — женщина! — в упор уставившись на Илью огромными, бездонными, замершими глазами, как гром среди ясного неба резко, с вызовом произнесла она.
Илья, вмиг парализованный, с удивлением полуоткрыв растерянный рот, немо, беспомощно смотрел на неё.
    — Понимаешь, я уже женщина! — с истерическим надрывом прокричала Наташа, и её глаза вновь заволокли слезы.
   Илья вышел из оцепенения, осознал смысл услышанного. Жгучая боль тоски сжала его почти остановившееся сердце. Горькая обида жестким, не проглатываемым комом застряла в горле, не давая вздохнуть. Стиснув заскрежетавшие зубы, он едва сдержал вырывающийся крик его умирающей души.
   Как весь этот год он оберегал её! Как, испытывая при каждом их свидании томящие боли, сдерживал себя, подавляя туманящее разум желание! Как грезил по ночам, пробуждаемый пронизывающими плоть конвульсиями ложного удовлетворения. И каждый раз с внутренней гордостью он мысленно вознаграждал себя предвкушением того неповторимого в жизни любого мужчины мига, когда он после торжественного ритуала бракосочетания, на брачном ложе, первый и единственный, будет обладать той, которая для него создана. Той, ради которой рожден, учился, утверждал себя в жизни и которая подарит ему себя во имя их будущего счастья, вечного продолжения их рода.
   Они оба молчали. Он больше не успокаивал её. Наташа сморгнула набежавшие слезы, решительно поднялась, взяла свою сумочку, осмотрелась в зеркале, спешно причесалась. Илья помог ей надеть плащ, не спеша оделся сам. Они вышли.
Необычно молча прошагали весь путь по направлению к Наташиному дому. У подъезда задержались. Как правило, они сразу заскакивали в него, чтобы не быть замеченными из окна родителями Наташи, и, тесно обнявшись, долго стояли у батареи отопления, прощались бесконечными последними поцелуями.
   — Мы, наверное, завтра не увидимся... — прерывая затянувшееся молчание, то ли спрашивая, то ли утверждая, отрешенно произнесла Ната.
— Я даже не помню, что у меня там завтра... — с трудом подбирая каждое слово, ответил Илья.
   Кто-то вынырнул из-за угла дома и направился к подъезду. Илья и Ната сразу вошли, захлопнув  за собой дверь. Снаружи послышались голоса. Не сговариваясь, они быстро спустись вниз по лестнице, ведущей в подвальное помещение. Дверь в подвал оказалась приоткрыта. Они вошли. Подвал освещался тусклым светом. Было тепло и тихо. Илья повернул за колонну, Ната послушно шла следом. Остановившись, он обнял её, стал осыпать лицо, глаза, лоб, шею нервными поцелуями. Она беззащитно прижалась к нему. Илья, отпустив все сдерживающие тормоза, в галопирующем безумии распалялся не обузданной теперь страстью. Подрагивающей рукой он расстегнул у Наты кофточку, оголил тугие спелые груди, свел их обеими руками и, попеременно целуя, превращающиеся в крупные фасолины соски, ощутил на своих губах еще неведомый ему, ни с чем не сравнимый вкус. Ната тяжело задышала.
   — Не надо, не надо, — почти беззвучно запричитала она.
Это многократное «не надо» только разжигало его смешанную со злобой страсть. Резким движением рук Илья потянул вверх юбку, крепко обхватил ягодицы и, продолжая целовать беззащитную грудь, захваченный природным стремлением внедриться, прижался к девушке нижней частью тела.
   — Не надо, не надо... — беспомощно шептала она.
   Илья опустил брюки, припечатал Нату к колонне, а она, захваченная желанием, уже сама вдавилась в него. Дружно взаимодействуя, они стащили колготки и трусики. Илья приподнял, взял Нату на себя и мучительно, тщетно пытался войти в нее. После больших трудов, не без её помощи, ему удалось незначительно протиснуться. И тут, неподвластная Илье сладострастная сила превозмогла его, заставив замереть в предчувствии... Через мгновение в многократных болезненных выплесках он испустил все, что сберегал в себе для того чудесного мига, который, по глубокому убеждению Ильи, должен был быть у них торжественным и неповторимым.
   Затихло частое натужное дыхание.
   — Я, кажется, испачкал тебя? — виновато произнес Илья.
   Ната молчала, спешно приводила себя в порядок.
   — Давай поскорее уйдем отсюда, — стыдливо попросила она, — сюда могут войти.
   Быстро покинув подвал, они поднялись к своему месту у отопительной батареи. Сегодня они чувствовали себя здесь совсем неуютно.
   — Позвони мне... — вяло произнесла Ната. Она хотела что-то еще сказать, но, передумав, пошла не оглядываясь вверх по лестнице.
   Илья, ничего не ответив, побрел домой. В голове был сумбур. Он передвигался совершенно опустошенный и уже у порога дома сделал открытие. Он отлично понял смысл казавшегося доселе банальным выражения «как побитая собака». Именно ею он сейчас себя ощущал. Ни назавтра, ни в последующие дни Илья Нате не позвонил. Он не раз порывался сделать звонок, но непроходящая обида оказывалась сильнее. Он страдал, понимая, что этот компромиссный звонок лишь облегчит его состояние, но не излечит душу.
   На четвертый день рано утром к нему дозвонился друг.
— Ты знаешь, Нату увезла «скорая», она в городской больнице. Узнал случайно. Состояние тяжелое. Не уверен, будет ли она жить.
Илья, не дослушав, бросил трубку... Добравшись до больницы, в справочной службе узнал, что Ната в реанимации. Он побежал туда. Увидев взволнованного посетителя, девушка в белом халате обратилась к нему:
   — Вы Илья? — и, отвечая на его вопрошающий взгляд, пояснила: — У нас тут девушку привезли. Она без сознания. В бреду повторяет это имя. Вы о ней справились, и я связала...
   — Что с ней, в каком она состоянии? — в гнетущей тревоге напрягся Илья.
   — Сильная медикаментозная интоксикация, — ответила сестра и, видя потрясение Ильи, не дожидаясь последующих вопросов, успокоила: — Но, думаю, жить будет. Случай у нас не первый. Обычно спасаем.
Илья молчал, сраженный услышанным.
   — Как же вы это допустили? — укорила девушка.
   — Я могу её видеть? — не слышал вопроса Илья.
   — Нет, сейчас это невозможно...
   По возвращении домой Илья обнаружил в почтовом ящике письмо без обратного адреса. Он вскрыл конверт, извлек вложенный в него листок из ученической тетради и, развернув, увидел прыгающие буквы: «Любимый, когда это письмо придет к тебе, меня уже не будет в живых». Кровь ударила в лицо, учащенно застучало сердце, потяжелело в висках. Взгляд побежал дальше по неровным строкам: «Ты не позвонил, и я поняла, что это конец. Я молода, кажется, что все впереди, но я не могу представить себе жизнь без тебя. Очевидное безволие, малодушие или просто безоглядная горячность молодости допустили возможность отдаться случайному человеку, в какое-то мгновение жизни увлекшему меня. Я вполне понимаю тебя и не могу осуждать за нежелание связать свою судьбу с той, которая оказалась так легкомысленна. Я долго хранила в себе эту тайну и сейчас, освободив от груза душу, я освобождаю этот мир, а вместе с ним и тебя, от себя. Поверь мне, я делаю это без сожаления, так как оставаться в нем без тебя — это та же смерть, помноженная на муки разлуки. Прощай, будь счастлив и, если сможешь, вспоминай свою Нату. Ведь жизнь продолжается в воспоминаниях живущих, и я мечтаю, чтобы для меня это было связано только с тобой. Прости. Нежно целую, вечно твоя, Ната».
Войдя в квартиру, Илья позвонил в реанимацию. Ему ответили, что больной лучше.
Он ежедневно приходил в больницу. Ната полным ходом шла на поправку. Вскоре её выписали, а через месяц они расписались. Стараясь выбраться из серьезной передряги, осложнившей их отношения, они прилагали все усилия, чтобы их жизнь нормализовалась. Они добросовестно исполняли свои семейные обязанности и внешне все выглядело вполне благополучно. Однако реальная ситуация, их, знавших подлинную радость взаимного общения, расстраивала и тяготила.
   Прошло несколько месяцев. Как-то на работе Нате предложили туристическую путевку. Они решили, что ей, чтобы немного развеяться, непременно следует этим воспользоваться. Оба чувствовали потребность испытания разлукой. Вернувшись из поездки, Ната рассказала, что встретила мужчину, военного моряка, которому очень приглянулась. Они, будучи в одной группе, естественно, общались. Однажды вечером, поддавшись желанию излить душу незнакомому человеку, с которым никогда больше не встретишься, она поделилась историей своей жизни. Его реакция оказалась неожиданной. Он очень искренне попросил её стать его женой. Предложение настойчиво повторялось.
   Проговорив всю ночь, Илья и Ната решили, что им следует расстаться. Оформив развод, Наташа уехала вместе с приехавшим за ней моряком.
   Во втором браке Заславский был счастлив. До свадьбы он не питал к Маре сильных чувств, но со временем они появились. Любуясь супругой, Илья с удовлетворением отмечал её преданность, красоту, хозяйственность, расторопность и чистоплотность. И на работе Мару ценили. Всегда занятая, постоянно при деле, она никогда не забывала следить за своей внешностью, успевая заглянуть и в парикмахерскую, и к портнихе. Привыкнув, что муж пропадает на работе, и наслышавшись от соседей, его сослуживцев, что на нем держится все объединение, она очень им гордилась и не требовала никакой помощи.
   Само собою вошло в привычку, что по воскресеньям Илья помогал жене в уборке, а в суматошные дни осеннего консервирования они вместе делали зимние заготовки. Когда подросли сыновья, хозяйственные функции отца перешли к ним, а Мара умело держала их при деле.
   Для того чтобы оздоровить детей, супруги старались уходить в отпуск летом и делали это порознь, хотя им очень хотелось отдохнуть вместе. Жертвуя своими желаниями, они продлевали сыновьям возможность полноценного проведения каникул. Доверять своих детей пионерским лагерям они опасались. О приобретении путевок в места отдыха Заславский заботился заблаговременно.
   В начале лета райком партии для поощрения партийного актива выделил на парторганизацию объединения две бесплатные путевки в двухместную каюту круизного теплохода по Волге. Одна из путевок предназначалась персонально секретарю партийного бюро, а вторая коммунисту-активисту из рабочих, конкретную фамилию которого должны были определить на месте.
   Основная масса рабочего класса состояла из сельских жителей. Уговорить кого-то из них уехать из дома в период с ранней весны и до глубокой осени было практически невозможно. После работы  они трудились в личных хозяйствах, помогали друг другу строить дома. Ночью осуществлялось массовое воровство: те, кто был в состоянии хоть что-то носить, устремлялись на поля и в сады расположенных рядом колхозов и совхозов. Все, что могло прокормить семью, переносилось в личные закрома. 
   Поэтому Заславский легко договорился с уходящим в отпуск надежным рабочим, что воспользуется оформленной на него путевкой. Таким образом, имея на руках две путевки, Илья, прихватив сыновей, отправился в путь. Он знал, что всегда договорится с администрацией теплохода о дополнительной раскладушке и питании.
   Путешествуя по Волге, днем стояли в портах, бегали по экскурсиям, купались в реке. Вечером отплывали. На борту работало кафе, имелись игральные автоматы, можно было посетить кинозал, а после ужина неизменно проводились развлекательные вечера отдыха, сопровождаемые танцевальной программой. Поужинав и презентабельно одевшись, Илья с сыновьями поднимались на палубу, отведённую под массовые мероприятия. Когда мальчикам надоедала развлекающаяся толпа, они, попросив у отца деньги, убегали пытать счастье в зал игровых автоматов или шли в кафе пить коктейль, а Илья обычно оставался на места своего праздного созерцателя.
   В один из таких вечеров после объявления «белого танца» Илья, как всегда, с интересом наблюдал за женщинами суетливо спешившими наилучшим образом реализовать ниспосланное им редкое равноправие. Увлекшись, он даже вздрогнул, когда перед ним словно выросла статная рыжеволосая дама с робкой улыбкой. Слегка склонив голову, она пригласила его на вальс. Илья не помнил, когда он вообще в последний раз танцевал, но вальс всегда привлекал его своим музыкальным ритмом, одновременно отпугивая непостижимой сложностью движений. Обдумывая, как бы все это объяснить даме, Илья прочел в её глазах просьбу и понял, что отказ будет равносилен прилюдно нанесенной пощечине. Подбадриваемый мыслью «попытка — не пытка», он принял предложенную руку и направился в круг.
   Они танцевали, и Илья преднамеренно перевел классические вращательные движения вальса в более ему доступные возвратно-поступательные. Дама, пристально глядя ему в глаза, рассмеялась и упрекнула в чопорности. Затем назвала свое имя. Илья представился по имени и фамилии и, чтобы не выглядеть молчаливым истуканом, начал разговор:
   — Вы, случайно, не киевлянка?
   — А что, чем-то похожа? — игриво поинтересовалась партнерша.
   — Мне запомнились киевлянки стройными, интересными, жизнерадостными, — серьезно, без намека на комплимент сказал Илья.
   Это было правдой. Много лет назад, приехав в Киев, он действительно был поражен обилием привлекательных молодых женщин на центральной улице украинской столицы.
   — Если это комплимент, то спасибо, — поблагодарила Валентина. — Вы почти угадали. Я — украинка, превратностями судьбы заброшенная в Молдавию, жена офицера.
   — Как, вы из Молдавии? — оживился Илья, испытывая естественную радость человека, встретившего земляка.
   — Из Бельц. Есть на земном шаре одна такая большая деревня, именуемая городом.
   — Как же, знаю, мне приходилось там бывать. Город совсем неплохой, вы зря скромничаете. А я ваш сосед из той же республики, я — кишиневец.
   — О, так мы с вами почти родственники, — засмеялась Валентина. — Надо же так встретиться!
   Танцуя, Илья постоянно озирался, осторожничал, не желая, чтобы сыновья видели, как он любезничает с чужой женщиной. Танец закончился, и Илья предложил проводить партнершу. Она настояла, что должна проводить сама. Они прошлись и Илья, справившись, не ждут ли её, предложил остаться и поговорить.
   — А выговора получить от охраны не опасаетесь? — кокетливо задала она вопрос и, не дав недоумевающему Илье уточнить, что имеет в виду, пояснила: — Я за вами уже третий вечер наблюдаю.
   — Вот оно что. Вы о сыновьях моих, моей радости и гордости, — обрадовался Илья. — Да, эти рыцари приревновать могут, — признался он, — но без них круиз — не круиз и отдых — не отдых, а сплошная тягомотина. Не знаю, как это люди без детей едут отдыхать. Ведь целый год, когда весь в работе, возникает такая жажда к общению с детьми, что не хватает никакого отпуска, чтобы ими насытиться. После отпуска так и живу в предвкушении следующего.
   — Скажу вам, это бывает только у вас, мужчин, и то за редким исключением. Мы же, женщины, целый год все с детьми да с детьми. У меня их тоже двое. За год с ними так накручусь, натаскаюсь, намучаюсь, что, знаете, рада, когда дней на десять оторвусь от всего этого. Вот и в этот раз муж мне свою путевку отдал, нервы мои стали сдавать.
  — Да, наверное, каждый по-своему прав, — согласился Илья, удовлетворенно подумав, что его Мара совсем не такая. Будь её воля, она бы с детьми неразлучно была — круглосуточно и круглогодично.
Зазвучало танго, и Илья пригласил собеседницу. Он старательно, как когда-то учила старшая сестра, делал в такт музыке два шага вперед и один в сторону, сопровождая шаги медленными поворотами. Получалось совсем неплохо.
   — Сыновья у вас разные, — Валентина, по-доброму улыбаясь, оторвала Илью от сосредоточенного счета шагов.
Илья оживился и рассмеялся:
   — Они, верно, разные, но всегда вместе и любимы мной и женой одинаково. Тот, красавец, что выглядит помладше, — он наш первенец и, хотя родился со мной в один день и носит мое имя, весь в жену, а младший — покрупнее, действительно, вылитый я в его возрасте. Фотографии есть — не отличишь. Оба парня у меня славные, — говоря это, Илья перемещался в танце, просчитывая про себя: два, один, два, один, совершенно не улавливая мелодии, а только следуя её ритму, и душа у него таяла от мысли о своих изумительных сыновьях.
   — До того, что от вас узнала, считала, что тот, что смотрится постарше — ваш, а второй — его товарищ, — призналась Валентина.
   Музыка стихла. Объявили конец вечера и пожелали спокойной ночи. Илья внимательно посмотрел по сторонам и, убедившись, что сыновей нет, забеспокоился.
   — Надо разыскать мальчишек, — объяснил он и для приличия поинтересовался: — А вы чем займетесь?
   — Скучать буду. Подруга моя по каюте — девочка хорошая, но интересы у нас разные. Общих тем для разговоров нет, сказывается разница в возрасте. Пойду в каюту, приму на ночь книжную процедуру — и... спать.
   — В таком случае, если не возражаете, я своих ангелов уложу, а потом встретимся, погуляем по палубе.
   — Не возражаю, буду ждать. И запишите адрес моей каюты, а то попадетесь, как в том фильме.
   — Спасибо, запомню, — заверил Илья и заторопился на поиск своих любимцев.
Он обнаружил их в зале игровых автоматов, конечно, уже без денег.
   Придя в каюту, Илья особенно торопился уложить детей спать, демонстрировал признаки необычайной рассеянности, делал многое невпопад и вызывал взрывы дружного хохота. Нетерпеливое лежание в постели казалось ему вечностью.
Удостоверившись в мерном посапывании детей, Илья осторожно поднялся, тихо оделся и бесшумно покинул каюту. Постояв несколько секунд и привыкнув к свету, взглянул на часы. Было около часа ночи. Не ожидая, что так задержится, засомневался: будет ли приличным тревожить женщину в столь позднее время? Испытывая смешанные чувства — совестливость и влечение, — он торопясь пошел по лабиринтам коридоров, добрался до искомой каюты, замер у входа, чутко прислушался и ничего не уловил, кроме вибрирующего звука движущегося судна. Пугливо оглядевшись, он приложил ухо к содрогающейся двери. Характер звука не изменился. Твердо решив, что в столь поздний час тревожить малознакомую женщину, тем более проживающую в каюте с соседкой, совершенно неприлично и граничит с нахальством, он сделал уверенный шаг назад, но вдруг, резко передумав, остановился и легонько постучал в дверь. Застыв, он с замирающим сердцем напряженно вслушался. Через несколько секунд за дверью послышался шорох и раздался щелчок. Дверь приоткрылась, и в проеме возникла уже знакомая рыжая голова.
   — Это вы? А мы уже спим.
   — Простите, — краснея, прошептал Илья и, чуть замешкавшись, брякнул первое, что пришло на ум: — Счастливые часов не наблюдают.
   — Пожалуйста, погодите, я мигом, — еле слышно шепнула Валентина. Дверь закрылась.
   Испытывая неловкость за позднее вторжение и от возможности быть кем-то замеченным, Илья неторопливо направился к выходу. Он не подал виду, услышав нагоняющие шаги, и повернулся, только когда был взят под руку. Пробежав по спутнице взглядом, он с удовлетворением прикинул, что бело-синий спортивный костюм весьма ей к лицу, а главное, подчеркивает те особенности женской фигуры, которые мужчину взвинчивают. Перебрасываясь короткими фразами, они вышли на палубу и, вдохнув свежего речного воздуха, двинулись вдоль борта к скамейкам. К сожалению, на каждой уже сидели парочки. Илья высмотрел укромное свободное местечко между фальшбортом и механизмом для спуска спасательной шлюпки. Он нырнул под ограждение, увлекая за собой спутницу; они втиснулись в затемненное пространство. Валентина стала лицом к реке, а Илья сзади обнял её за плечи. Он пошел на этот смелый шаг в попытке самоутвердиться и избавиться от противного состояния неуверенности, в котором пребывал с тех пор, как покинул свою каюту.
   Дул легкий прохладный ветерок. Обнимая Валентину, Илья мысленно оправдывал это долгом истинного мужчины защищать даму от неблагоприятных погодных воздействий. Валентина обернулась, шаловливым взглядом и доброй улыбкой дала понять, что наступление ею отмечено, но не отвергнуто, и не предприняла попытки изменить позицию. Это сняло с Ильи остатки напряжения. Он плотнее обнял её, добрался губами до правого уха и, будто нашептывая, пощекотал мочку. Валентина зашебутилась, вдавилась в Илью задом, поочередно ввела его ладони в приоткрытый ворот своей спортивной куртки. Илья, жадно обхватил два встрепенувшихся полушария. Его пальцы заинтересованно задвигались, нащупали верхнюю кружевную кромку бюстгальтера, которую осторожно переместили вниз. Обрадованные груди бодро выпорхнули из заточения. Он их тут же поймал в ладони. Круговыми движениями массировал, разминал горячее, дрожащее, как в испуге, живое божество. Неуемные пальцы Ильи, схватив в щепотку удлинившиеся шершавые соски, нежно прокатывали их. Валентина повернулась к Илье, ртом нашла его губы, жадно впилась в них, просунула свой вездесущий язык... Илья на фоне томного головокружения остро почувствовал болезненную, гнетущую тягость в области паха. Он все больше заводился, судорожно ухватывая пальцами уже почти сросшиеся с ними соски.
   Потеряв связь с действительностью, Илья высоко парил в мире давно забытых юношеских переживаний. Переполнявшие его ощущения подошли к тому критическому пределу, за которым мог последовать, как он опасался, постыдный финал. Испугавшись такого хода событий, Илья в попытке вернуть ясность поглощенному влечением рассудку, сформировал трезвую мысль, резко отстранился от дамы, больно ударившись о конструкцию спасательной шлюпки. Он в мгновение пришёл в себя, бессильно опустил руки и тяжело вздохнул.
   — Вы сильно ушиблись? — забеспокоилась Валентина, которая от нечаянного поступка Ильи тоже вышла из приятного умопомрачения.
   — Ничего. Необузданным юношам такой способ возвращения на грешную землю только на пользу, — ответил Илья, ощупывая затылок и только сейчас по-настоящему чувствуя боль. — Надо спасаться, — предложил он и, подтолкнув вперед даму, выбрался из убежища.
   Глядя друг на друга, они, не сговариваясь, рассмеялись и, как детсадовские воспитанники, взявшись за руки, пошли по направлению к каютам. Чувствуя болезненную скованность движений, Илья шел тяжело, насилу перебирая ногами. Проводив спутницу, он предложил ей встретиться завтра. 
Проснувшись по сигналу всеобщего утреннего подъема, Илья еще долго пребывал в состоянии разбитости и повышенной раздражительности. Во время очередной портовой стоянки вопреки своему желанию — ради сыновей — он принял участие в плановой экскурсии по городу, затем повалялся на пляже и, лишь окунувшись в мутную волжскую воду, несколько пришел в себя. Утром, во время завтрака в ресторане Илья и Валентина обменялись еле заметными кивками, а на экскурсии, ведомые разными гидами, бросали друг на друга тайные взгляды.
   После обеда Илья с детьми обычно смотрели кино. На этот раз, сославшись на недомогание, он предупредил, что с ними не пойдет и, проводив в кинозал, направился к знакомой каюте. Постучал, услышал приглашение войти. Валентина познакомила Илью с соседкой по каюте, и её гостем — голубоглазым шатеном. Шепнув, что не следует мешать молодежи, Илья предложил Валентине пройтись. Они вышли.
   — Вы что-то осмелели, — с лукавинкой посмотрела на Илью Валентина. — Утром и поздороваться как следует опасались.
   Илья пропустил колкость мимо ушей и неуверенно предложил:
   — Идемте, посмотрите, как мы устроились.
   — А детей не боитесь? — подтрунила Валентина.
   — Боюсь, —  признался Илья, — но они сейчас в кино.
   — Ах, вот оно что, — Валентина, раздумывая, замедлила шаг.
   — Идемте, — настойчиво повторил Илья и, подавляя нерешительность Валентины, заговорил с её же насмешливостью: — Не бойтесь, без вашего желания я вами не овладею. Я чем-то вкусненьким вас угощу.
   — Вкусненьким, всегда готова! Уже интерес есть, — отшутилась Валентина и наклонила в знак покорности голову. — Ведите!
Они быстро прошли к каюте Ильи.
   — Садитесь, — гостеприимным жестом предложил Илья. — А вот и обещанное, — торжественно сообщил он, ловко открывая и ставя на стол яркую коробку конфет.
Валентина с любопытством заглянула в нее, осторожно, двумя пальцами выудила пузатую шоколадную конфету и аккуратно, чтобы не повредить помаду, надкусила. По губам потек ликер.
   — Что же вы меня не предупредили, что это мои любимые? — жмуря от удовольствия глаза, наигранно упрекнула Валентина. Она облизала острым язычком губы: — Я ведь, кусая, не думала, что испорчу помаду.
   — Не предполагал, что вы ужасная жадюга, — парировал Илья.
   — С чего это? — удивилась Валентина.
   — Чтобы сэкономить на помаде, вы откажитесь со мной целоваться.
Женщина рассмеялась.
   — Теперь, когда все равно мои губы испорчены, беречь нечего, придется капитулировать, — она извлекла из сумочки платочек, потерла помаду, вызывающе вытянула губы и картинно осведомилась: — Ну что, теперь чистые?
Илья, коснулся губами губ Валентины и, вкусив их ликерную сладость, алчно к ним присосался. Взбесившееся пламя желания стремительно распространилось по всему его телу. Резко напомнившая о себе уже было притупленная боль заставила Илью оторваться от целуемых губ.
   — Спасибо, — все с той же наигранной игривостью поблагодарила Валентина. — Вы великодушны, а я грешна. У меня возникло подозрение, что ради того, чтобы зажать свои конфеты, вы не освободите мои губы.
   — Дело намного серьезней, — принял строгий вид Илья и, когда слушательница насторожилась, разъяснил: — После вчерашнего вечера я ужасно плохо себя чувствую.
   — Я это могу даже письменно удостоверить, —  с  шаловливой наивностью произнесла Валентина, подтвердив, что еще с утра обратила внимание на состояние Ильи и, слегка приподняв брови, с невинной миной на лице, но с плутовской искрой в глазах поинтересовалась: — И что же вы, Илья, предлагаете?
   — Я абсолютно ничего не предлагаю, — сохранил серьезность Илья. — Я просто констатирую печальную истину, что после вчерашнего и плюс после сегодняшнего чувствую себя прескверно и, если не принять мер, то к окончанию круиза я непременно окажусь полной развалиной.
   Валентина сбросила простодушную детскую маску и заговорила с совершенной серьезностью:
   — Мы вправду с вами фактически незнакомы. Я не знаю даже вашего отчества. Вы мне приятны, интересны, милы, наконец. Да здесь порой так скучно, хоть волком вой, но, знаете, я — мужняя жена. По-моему, я вам рассказывала: он военный и, кстати, ужасно ревнивый. Если бы он узнал, что я с вами уже себе позволила, он бы меня, да и вас тоже, обязательно застрелил. Вообще в отношениях между людьми существует допустимая граница. Вы, Илья, меня понимаете?
— Разумеется, я вас вполне понимаю, против приведенных аргументов не возражаю и не смею. Я не имею на вас никаких прав. Спасибо вам за приятные, хотя и с мучительными последствиями, минуты удовольствия, которые вы мне доставили. Я так же, как и вы, счастливо обременен семьей. Возвращение в мир юношеских свиданий доставило мне волнующие воспоминания, которые иногда мечталось повторить. Но сегодня, на ином витке жизни, платонические встречи столь анормально переносимы, что приходится, делая выбор между приятностью общения и последующими страданиями, покоряться реальности и ограничивать себя.
   Произнеся такую мудрую фразу, Илья смолк и, вопреки логике сказанного, обнял Валентину. Пробравшись под блузку, нежно коснулся пальцами неровно, часто-часто дышащей груди, чуть вдавил показавшиеся ему сейчас не такими длинными соски. Женщина опять протянула Илье жадные, вожделеющие губы. Он слегка притронулся к ним и предложил:
   — Надо на что-то решаться. Я был бы рад, да, к сожалению, уже не могу встречаться с прекрасной дамой без соответствующего результата. Моя и, думаю, ваша нервная система этого просто не выдержат. Вы меня понимаете?
Валентина молчала. Пребывая в смятении чувств, вызванном направленными действиями Ильи в области грудей, она, закатив глаза, панически искала его губы.
   — Надо решаться, — повторил Илья и прекратил активные действия. — Тем более что фильм не бесконечен, и наше время вот-вот истечет.
   Валентина в нерешительности на мгновение задумалась.
   — Вот моя постель, — показал он. — Я выйду из каюты ровно на пять минут, а вы подумайте и решите. Если вы хотите продолжить наши встречи, раздевайтесь. Если нет — уходите.
   Повисло напряженное молчание.
   — Ровно пять минут, — с расстановкой  повторил Илья и вышел.
   Через пять минут он зашел в каюту, увидел аккуратно сложенные на стуле вещи, кровать с подругой, укрывшейся простыней с головой, и запер дверь на ключ. Не давая себе разгорячиться, он медленно разделся и влез под простыню с приятным ощущением уверенности человека, находящегося на пути к достижимой цели. Не торопясь, внешне лениво, усилием воли сдерживая себя, Илья обнял затаившую дыхание Валентину, и следом его руки, язык, губы заблуждали по   упругому женскому телу. Валентина, не мешкая, приняла попурри из его нежностей, подалась всем телом, загорелась. Её пылающие губы нашли ждущие губы Ильи и, впившись, захватили их в чувственный плен. Как ящерка, далеко выбрасывая и вбирая язык, Валентина приятно обстреливала, умопомрачительно будоражила, многократно увеличивала влечение. Илья, летая в фантазиях, оторвался от губ, переключился на шею, затем, утонченно обласкивая языком, добрался до ключицы. Валентина закатила глаза, сладостно выгнула спину, в чувственном порыве прижалась к нему и протяжно с придыханием застонала. Она проникла рукой под простыню, нащупала сильными пальцами то, что притаилось в пышных волосяных завитках внизу её живота, запросто, по-комсомольски, поиграла с живой плотью и жадно ввела её в свое изнемогавшее в ожидании лоно. Илья в приливе эмоций немедленно изменил позицию, ловко перейдя в более подходящее положение сверху. Его партнерша одобрила этот маневр. Необузданно мечась, подчиненная таинственным законам страсти, она подбрасывала с трудом удерживающегося седока, стремясь все дальше увлечь его в свою, казавшуюся бездонной, пучину. Измученный страданиями минувшей ночи, Илья долго, к вящему удовольствию Валентины, не мог освободиться от переполнявшей и тяготившей его влаги. Но благодаря их обоюдным стараниям живительный ручей все-таки вырвался из него, унося с собой боль и даря такое необходимое облегчение...
   В эти же мгновения, Валентина, переполненная чувствами нарастающей страсти, спешно прикрыла рот простыней, пытаясь придушить силу вырвавшегося крика. Стремительно приближаясь к экстазу, она оцепенела, дико метнулась, восторженно прочувствовала взорвавшуюся в её недрах серию дёрганых пульсаций, спровоцировавших вращательно-поступательные перемещения таза, и, пройдя с замиранием дыхания вершину удовольствия, обмякла, утверждая всем своим видом счастливое бессилие. Вытянувшись во весь рост, она лежала предельно расслабленная и присмиревшая, блаженно распластав руки. Илья сполз на край постели.
   — Мне необходимо срочно уйти, могут возвратиться дети, — вдруг беспокойно проговорила она.
   Илья молча подошёл к умывальнику, наскоро помылся и, стесняясь присутствия посторонней женщины, стоя к ней спиной, торопливо оделся.
Когда он обернулся, Валентина уже оделась. Она подошла к зеркалу, спешно причесалась, подкрасила губы, убрала из раковины несколько рыжих волос, спрятав их в сумочку.
   — Для конспирации, — иронично улыбнулась она и привычными движениями привела в порядок постель.
   Илья молча наблюдал за её уверенными, хозяйственными движениями, нервничая, что времени, если и осталось, то совершенно в обрез.
   — Прощай, дорогой, — уж совсем формально произнесла Валентина, предложив для поцелуя губы. — Когда сможешь, зайди. — Затем, задумавшись, с неподдельным удивлением, сделала открытие: — Я даже не заметила, что перешла на «ты». Не возражаешь?
   — Если принять это за признание заслуг и посчитать, что брудершафт уже был, то я польщен.
   — Так ты можешь быть и зазнайкой! — пошутила Валентина и,целуя Илью,заверила:Ты мой хороший,я жду.
   Она подошла к двери, повернула ключ и,одарив Илью теплым прощальным взглядом, покинула каюту. Он осмотрелся, принюхался и поторопился открыть иллюминатор: нужно было поскорее выветрить непривычный для этого помещения дух.
   Илья опять почувствовал, что силы оставили его. Он подавленно опустился на стул, старался осмыслить то, что с ним произошло. Таким застали его с шумом ворвавшиеся в каюту любимые сыновья. Возможно, Илье показалось, но он со стыдом отметил, что младший сын как-то подозрительно посмотрел на открытую коробку конфет, которые, как он знал, отец не любил, через нос глубоко вобрал воздух и бросил многозначительный взгляд на задумчиво сидящего родителя. Справившись о самочувствии, старший сын сказал, что они хотели бы позагорать на палубе.
   — Идите, — разрешил Илья, — а я все никак в себя не приду.
   Дети ушли, а он долго сидел, терзая себя за собственную слабость, за капитуляцию перед соблазном. Ведь все это произошло с ним впервые после женитьбы на Маре. Он думал о жене. Изменил ли он ей? «Нет», — успокаивал себя Илья. Он так же любит её, так же думает о ней, а Валентина, о близости с которой он еще совсем недавно жадно мечтал, сейчас совершенно не интересует его. Она ему абсолютно побоку. Сегодняшний досадный промах полностью излечил его: он доказал себе, что никто, кроме Мары, ему не нужен. Он это уверенно чувствует. То, что доказательство получено таким путем, — не страшно. Главное, что он душой, всем сердцем с Марой, с детьми. А неверные шаги, ошибки — с кем не бывает. Они закаляют, и на них, как говорится, учатся.
   Так, самоуспокаиваясь в тиши каюты, рассуждал Илья. Только где-то в глубине, в подсознании, которое хотелось усыпить, он понимал, что нет ему оправдания. Измена никогда не может быть оправдана, принята или искуплена. Такие искренние мысли метались в голове у Ильи.
   Но, будучи слаб, он изо дня в день искал и находил возможность уединиться с Валентиной. После каждого свидания, получив вожделенную порцию наслаждения, он стремился поскорее расстаться с рыжей искусительницей и наедине терзал свою грешную душу, сожалея о содеянном. Но до конца круиза так и не смог найти в себе силы, чтобы разорвать казавшийся ему порочным круг повторявшегося греха. Прибытие в конечный порт принесло ему былое душевное спокойствие. Только ради приличия, чтобы не обидеть Валентину, он обменялся с ней служебными телефонами.
 


     ГЛАВА 3

     ДЕЛУ — ВРЕМЯ, ПОТЕХЕ — ВДВОЙНЕ
 
    Придя утром на работу, Пупко сразу же проинформировал сотрудников подчиненных ему служб, что сегодня его нет. Затем позвонил на склад, велел найти водителя Павла и передать ему «те» две канистры. Слово «те» для заведующего складом было достаточным, чтобы понять, что Лев Борисович готовится в серьезную командировку. Сняв трубку прямого директорского телефона, Пупко поставил в известность шефа, что на планерке не будет, так как приступает к выполнению полученного задания.
   — Добро, — не возразил Левицкий. — Что подготовишься на уровне — не сомневаюсь, а вот про обязательство перед Пысларем касательно телевизоров напоминаю.
   — Будет сделано, Петр Моисеевич, — заверил Пупко.
   Попрощавшись, он, не откладывая, связался со Львом Самойловичем, начальником отдела снабжения, дав ему задание срочно завезти три цветных телевизора.
   — Где же я их возьму? — взмолился второй Лев, «лев снабжения». — Вы бы мне подсказали, кто их и где для нас потерял или приготовил. Фондов ведь никаких нет.
   — Были бы фонды, уважаемый Лев Самойлович,я бы тебе таких заданий не давал и, скорее всего, твою должность сократил. За всем можно было бы грузчика Федю с водителем посылать, а твою золотую голову где-нибудь в большой науке или в Совмине использовать. Раз к тебе обращаюсь и прошу, то взять в ум должен, что надо. На-до! И этим все сказано. Не для себя прошу, а большего объяснения, наверное, не требуется. Не подведи! Надеюсь!
   — Будет сделано, — без энтузиазма отрапортовал Лев Самойлович. — А вам, Лев Борисович, успешной поездки.
   — Ты-то откуда знаешь? — удивился Пупко.
   — У меня, что, ушей и глаз нет?! — задорно произнес Лев Самойлович. — Во-первых, передали, что вас сегодня для большинства нет, во-вторых, спецпосуда в дело пошла.
   — Правильно анализируешь, Шерлок Холмс, — похвалил Пупко. — Действительно, и наука, и правительство многое без тебя потеряли. Будь здоров. Надеюсь!
Пупко быстро собрался и заспешил к поджидавшей его персональной машине. Первым делом предстояло заехать в совхоз-завод «Путь к коммунизму», где директорствовал давний приятель Пупко Махвиладзе Зураб Мелитонович. Познакомились они лет семь назад, когда Махвиладзе только-только возглавил совхоз-завод,преобразованный из колхоза с тем же названием.В то время это было дохлое хозяйство,и председательствовал в нем Минчуна Штефан Ионович, неплохой, в общем, мужик из местных, выдвинутый на должность председателя с поста секретаря партийной организации этого же колхоза.
   Контора правления колхоза напоминала большую крестьянскую избу, и её хозяин был ей под стать. Одевался Минчуна по-крестьянски: носил синюю фуфайку, серую кепку-восьмиклинку, кирзовые сапоги, в которые заправлял серые в полоску хлопчатобумажные брюки. Был он полноват, медлителен и несколько неряшлив. В дождливую погоду все подходы к конторе колхоза утопали в грязи. В сухую — она постоянно обволакивалась клубами поднимаемой ветром и транспортом пыли. Колхозный гараж для удобства располагался во дворе рядом. Дисциплина в колхозе не соблюдалась. Колхозники жили привольно, на работу выходили неохотно, с перебоями, занимаясь в основном личным хозяйством и рыночной торговлей.
   Те, кто появлялся на рабочих участках колхоза, прежде всего заботились об улучшении собственного материального положения. В конце работы каждый прихватывал с собой все, с чем соприкасался, будь то овощи, фрукты, молоко, строительные материалы или корм для скота. Во время уборки урожая на помощь к родителям спешили дети. В течение дня они совершали несколько рейсов, перетаскивая домой заполненные дарами природы сумки. Такие действия считались в порядке вещей, и люди шутили: «На пути к коммунизму и нам перепадают кое-какие блага». Их оказывалось немало. Хватало и для личного потребления, и для продажи на недалеком кишиневском базаре, и на корм скоту.
   Так жили и, как говорится, не тужили. Колхоз был убыточным, погряз в долгах, получал дотации, которые государство периодически списывало, давая, как и другим аналогичным хозяйствам, возможность выбираться из беспросветной нужды. Сам Минчуна удивительно соответствовал своей фамилии, которая на молдавском языке значит «ложь».
   Договориться со Штефаном Ионовичем было несложно, но свое слово он сдерживал крайне редко. Когда на это обращали внимание, Минчуна с обезоруживающей улыбкой объяснял, что с радостью бы выполнил обещанное, но все от него чего-то хотят, а он, к сожалению, не Господь Бог. Говоря это, Минчуна без смущения заверял, что не следует беспокоиться, его слово твердое, и если он обещал и не выполнил сейчас, то к следующему разу все обязательно исполнит. Но очень часто этот следующий раз так и не наступал. Колхозники относились к своему председателю с уважением. Им льстило, что он из местных. Людям нравилась его простота, что внешним видом он не стремится выделиться, и что, окончив сельскохозяйственный техникум и вернувшись в родное село после срочной службы в армии, где вступил в партию, не зазнался. Они гордились, что и в районе ценят их односельчанина. Во время череды осенних деревенских свадеб он становился первым гостем. Минчуна никого не обижал, крутых мер к расхитителям и прогульщикам не принимал, больше увещевал.
   Казалось, что существовать колхозу «Путь к коммунизму» вечно. Ведь в главном — в идейно-политическом плане — там сохранялся требуемый порядок. На уровне поддерживалась и регулярно обновлялась наглядная агитация. Как положено, по графику проводились собрания, лекции и политинформации. Между бригадами и соседними колхозами было налажено социалистическое соревнование. В честь победителей на площади у конторы, единственном на селе заасфальтированном островке, поднимались флаги трудовой славы. Рядом с доской Почета и доской показателей возвели сельский клуб с библиотекой, колхозным радиоузлом и музеем атеизма. В клубе регулярно демонстрировали кинофильмы и проводили танцевальные вечера.
   Между тем очень высокому руководителю компартии республики пришло в голову провести специализацию некоторых хозяйств. Колхоз «Путь к коммунизму» преобразовали в специализированный виноградарский совхоз-завод. Собрал Минчуна общее собрание колхоза, и оно такую трансформацию единогласно одобрило. Но директорствовать ему в измененном хозяйстве не пришлось. В райкоме партии, зная, что становление совхоза-завода будет находиться под пристальным оком ЦК Компартии Республики, решили, что с новыми задачами Минчуне не справиться. Ему предложили должность инструктора идеологического отдела райкома партии. Вскоре земляки проводили своего бывшего председателя в район.
   На должность директора совхоза-завода «Путь к коммунизму» ЦК партии Республики  рекомендовал Махвиладзе, замеченного одним из боссов Центрального комитета еще в бытность Зураба заведующим большим винпунктом на юге республики.
Махвиладзе во многом являл собой полную противоположность Минчуне. Образованный, всегда с иголочки одетый, дисциплинированный, строгий, он больше всего ценил в людях обязательность и трудолюбие. Выполнение слова для него было законом. Появившись в хозяйстве, он начал с дисциплины. Производственную ланерку начинал в шесть утра. К семи уже ждали машины, чтобы отвезти рабочих в дальние бригады. Он мог как снег на голову появиться на любом участке, в любое время суток. Внимательно присматривался к руководящему составу хозяйства и, когда считал нужным, безжалостно его обновлял.
   Поймав в одну из своих внезапных проверок бригадира садоводческой бригады, вывозившего из сада на мотоцикле с коляской неоплаченные яблоки, Махвиладзе на первой же планерке объявил о переводе провинившегося в рядовые члены бригады. Но не смог справиться с крестьянской работой сильно располневший, отвыкший от изнурительного физического труда бригадир. Пришел он как-то домой, напился и повесился в сарае.
   Несмотря на трагический инцидент, Махвиладзе продолжал круто проводить свою линию, при случае объясняя ситуацию своей любимой поговоркой: «Каждый баран отвечает за свои яйца». Он строго спрашивал с прогульщиков. Злостных увольнял, тут же лишая полагающегося работнику совхоза дополнительного надела земли. Настрого запретил рабочим совхоза появляться на чужих участках работы. Сурово расправлялся Махвиладзе и с выпивохами. Скоро пришли в хозяйство успехи, а с ними в совхозную кассу — деньги. У всех резко возросла зарплата. Появилась возможность строить и благоустраиваться. Составили генеральный план развития поселка, предусмотрев создание для жителей городских удобств. На старом же месте возвели современное административное здание управления совхозом. Заасфальтировали основные дороги. Построили  жилые дома с удобствами для специалистов. Заложили новый винзавод, при нем дегустационный зал и музей вин. Обновили, расширили и специализировали виноградные плантации. Казалось, труженики села должны были радоваться. Тем не менее они своего директора не уважали, а многие даже люто ненавидели. «Чужак он, и даже не русский, — говорили, — и работать при нем надо. Пусть зарплата повысилась, но уносить с собой ничего нельзя. Дружинников завели, и сам директор в период уборки урожая ходит с ними. Боже упаси, если поймают на воровстве. Избивают на месте, увольняют и взыскивают в десятикратном размере. Спасибо, хоть в милицию не передают».
   Так, твердой рукой, наводил Махвиладзе порядок. Через несколько лет хозяйство преобразилось до неузнаваемости и повадились ездить в него за обменом опытом не только из республики, но и из Союза. Заскакивало к Махвиладзе и крупное начальство. Нужных людей он умел принять с поистине кавказским гостеприимством. Очень уважал и своих друзей. Приехавшего Пупко Махвиладзе встретил непритворно радушно.
   — Кстати пожаловал, дорогой Лев! — обнимая вошедшего, с настроением воскликнул он. — Чутье у тебя отменное! Как говорится, только успели хороший обед приготовить, а черти уже и гостей принесли, — заразительно смеясь, скоморошничал Махвиладзе и тут же объяснился: — Шучу, конечно, дорогой. Рад, очень рад тебя видеть. С минуты на минуту больших людей жду. Когда шум мотора услышал, даже подумал, что это они. Обязательно познакомлю.
   — Я к тебе ненадолго, — решительно сообщил Пупко, — по делу тороплюсь.
   — Нет, дорогой, — воспротивился Махвиладзе, — сегодня у тебя номер не пройдет. Так редко у меня бываешь, что раз уж попался, да еще так вовремя, никуда я тебя не отпущу. Для компании ты очень нужен, да и для тебя новое знакомство — небесполезно. В общем, не торопись и рассказывай, что в нашу глушь привело.
   — В Белоруссию собираюсь по важному делу, — начал Пупко.
   — Понятная вещь, дорогой, — сразу добрался до сути приезда друга Махвиладзе. — Павлуша твой, на какую стоянку машину поставил? — и, не дожидаясь ответа, нажал на кнопку директорского коммутатора. Получив мгновенный отзыв, пригласил: — Зайди, пожалуйста, Аурел, — кое с кем познакомлю.
   Не успели приятели переброситься несколькими фразами, как в кабинет без стука вошел высокий молодой смугловатый мужчина с слегка вороватым цыганским лицом. Увидев Пупко, он, обнажив золотые зубы, во весь рот улыбнулся и, отвечая на рукопожатие, упрекнул:
   — Прав Зураб Мелитонович — так редко у нас бываете, что надо чуть ли не заново знакомиться. Почему забываете нас, уважаемый Лев Борисович? Наша каса-маре уже успела состариться, а вы её, по-моему, еще не видели.
   — Сегодня наш гость её обмоет, — перебил Махвиладзе. — Ты вот что, Аурельчик, сообрази, пожалуйста, кое-что нашему дорогому Льву Борисовичу на Белоруссию и Павлушу его разыщи.
   — Есть! — сохраняя неизменность улыбки, отчеканил Аурел.
   — Ты, Аурел, в одной канистре пойло усиль, — попросил Пупко. — Ведь в Белоруссии, как и в России, желудки луженые, их на все, что покрепче, тянет.
   — Я вкусы своей державы досконально изучил и всегда для хороших людей все учитываю, — весело пояснил Аурел.
   — И наш новый бальзам в сувенирном оформлении не пропусти. Пусть в братской республике его оценят, — напомнил Махвиладзе. — А теперь, дорогой Лев, если не секрет, рассказывай, что в дальний край зовет?
   — Постановление партии и правительства по оказанию помощи сельскому хозяйству читал?
   — Спрашиваешь, дорогой! — всплеснул руками Махвиладзе. — Не только читал, но и изучал. И не только изучил, но и по заданию партбюро доклад делал на открытом партийном. Так что упомянутым тобою постановлением насквозь пропитан. Только тебе, дорогой, между нами скажу, что эта очередная и не последняя кампания опять бесполезной окажется. Пошумим-пошумим, успокоимся и до следующего очередного гениального постановления все забудем. Селу не помогать — селу не мешать надо. А ты, никак, решил аграрникам Белоруссии помочь?
   — Есть в этом плане кое-какие конкретные мысли, — неопределенно ответил Лев.
   — Вот оно что, дорогой! — с укоризной в голосе воскликнул Махвиладзе. — Белоруссия твоя ой как далеко. Ты уж лучше рядом, мне, своему молдаванину помоги, раз своевременно отрапортовать хочешь. Разве своя рубашка не ближе к телу?
   — Ай-ай-ай, не по делу наезжаешь, Зураб! Мы ли тебе не помогаем? Вы от нас братья-крестьяне, всегда все получаете по потребности. Первосортный строительный щебень я тебе как третьесортный дорожный отдаю. Известь-пушонку ты вообще без наряда как мусор вывез.
   — Помню, помню, дорогой, ценю, не заводись, шучу! — приостановил перечисление примеров товарищеской помощи Махвиладзе. — Но и ты не забывай, что мы перед твоим рабочим классом не в долгу: и лучшие яблоки вашему коллективу по цене падалицы отпускаем, и ребятишек ваших в наш совхозный пионерлагерь всегда бесплатно принимаем. И вообще, дорогой, какие могут быть счеты между друзьями-товарищами? Скажу я тебе, Лев, люди, когда надо, сами всегда найдут общий язык и им никакие высокие постановления не не нужны.
Раздалась легкая телефонная трель. Махвиладзе нажал клавишу.
   — Черная «Волга» подъехала, — доложили с проходной.
   — Спасибо, — поблагодарил Махвиладзе и примирительно протянул руку, помогая подняться Пупко. — Пошли, Лев, встречать гостей долгожданных.
   — Чувствую, ты меня всерьез арестовал, — смиренно согласился Лев и последовал за другом.
   От черной «Волги» отошли трое мужчин. Среди них Лев сразу узнал полнеющего красавца со щедрой, чуть заметно седеющей шевелюрой, Мирчу Пантелеймоновича Робу, замначальника Управления винодельческой промышленности республики. Жизнерадостно улыбаясь, Робу двумя руками пожал протянутую Махвиладзе руку.
   — Не ожидал? — с хитрым прищуром глядя Зурабу в глаза, произнес он заговорщически, так как еще вчера вечером по телефону лично предупредил его о предстоящем приезде; затем, подмигнув, как старому знакомому, подал руку Пупко.
— Не ожидал, но гостям в любое время рады, — приветливо улыбался Махвиладзе.
— Если рады, то разрешите представить: Махвиладзе Зураб Мелитонович, директор совхоза-завода «Путь к коммунизму», Пупко Лев Борисович, замдиректора объединения «Неруд с матом», если вы в очередной раз не переименовали свою фирму, — съязвил Робу по поводу чехарды с наименованиями предприятий и назвал гостей: — Товарищ Николов Сергей Никифорович и товарищ Величко Станислав Митрофанович — ответственные работники из Москвы.
   — Наслушались о ваших успехах, товарищ Махвиладзе, — похвалил Николов, — вот и не смогли, находясь по делам в республике, не повидать вашего хозяйства.
   — Благодарю. Прекрасно, что не смогли, — польщенно зарделся Махвиладзе и, посерьезнев, предложил: — Может, пройдем ко мне в кабинет. Или с чего начать прикажете?
   — Извините, но по кабинетам рассиживаться времени нет, а с чего начать, — сами решайте, — сказал повелительно-великодушным тоном Николов. — Просьба только есть: обязательно надо будет новый винзавод посмотреть и с обустройством села...
   — Извините, уже поселка, — почтительно поправил Махвиладзе.
   — С обустройством поселка, — повторил Николов, — ознакомиться и о перспективе поговорить. Очень хочется узнать, как трудовой народ у вас живет, чем доволен и в чем нуждается, как новое постановление партии и правительства воспринимает.
   — Так и поступим, — заинтересованно отреагировал Махвиладзе, — заявленную программу постараемся выполнить. Поедем на «Буханке» — из неё обзор лучше, и дороги наши под неё  больше приспособлены, а «Волги» пусть отдохнут. Не возражаете?
Все одобрили.
   — Тогда прошу, дорогие гости, следовать за мной, — предложил Махвиладзе и повернул к заранее припаркованному «УАЗу».
   Водитель микроавтобуса, будучи начеку, пулей выскочил и распахнул дверцу. Все разместились, заняв места у окон салона, а Махвиладзе сел спиной к водителю.
   — Потихоньку по поселку, а затем на ферму крупного рогатого скота, — распорядился он в адрес водителя.
   Машина следовала привычным гостевым маршрутом. Махвиладзе давал пояснения. После фермы крупного рогатого скота, посетили свиноферму, заехали в тракторную бригаду и механические мастерские, не пропустили образцовые виноградные плантации. Винзавод — свое любимое детище, Зураб Мелитонович, как всегда, оставил под занавес. Именно для того, чтобы постоянно находиться вблизи объекта своей главной заботы, Махвиладзе настоял, чтобы винзавод построили рядом со зданием управления совхозом на месте бывшего колхозного гаража.
   Закончили маршрут на том же месте, откуда несколько часов назад тронулись в путь. Оживленно обмениваясь впечатлениями, гости прошли к винзаводу. Здесь группу подобострастно приветствовал улыбчивый главный винодел Рошка Аурел Георгиевич. Он в качестве хозяина ознакомил всех со своими владениями.
   — Молодцы, что валютные вложения ржаветь не заставили, — похвалил Николов, осмотрев французскую линию розлива.— С установкой оборудования маеты не было?
   — Смонтировали быстро. Все сделали сами, ведь валюты на шефмонтаж нам не выделили, — бойко ответил Зураб Мелитонович.
   Они — орлы настоящие, не подвели, самостоятельно справились, — горделиво высказался Робу.
   — Это благодаря совхозным рационализаторам, — оживился Махвиладзе. — В процессе монтажных работ мы много своего внесли. Кое-что лишнее убрали. Все проще стало. Правда, пару-тройку людей дополнительно на розливе придется держать, но они у нас и так в штате есть, зато обслуживание проще стало.
   — Ну как, линию опробовали? — весьма удовлетворенный услышанным, бодро спросил Величко.
   — Спасибо, опробовали. Пошла, лучше не бывает, да вот беда: посудой мы не обеспечены. Не производят в стране такую, — горестно посетовал Махвиладзе. — Мы эту линию для фасовки нашего фирменного бальзама приобрели. Она под спецбутылки с винтовой пробкой рассчитана. Валюту под тару нам не выделили, понадеялись на местный стекольный завод. Он же осваивать новую для себя продукцию не собирается — невыгодно, ему миллионы штук на заказ нужны. Заставить же стекольщиков некому, они не из нашего ведомства.
   — Хорошо, сделаем — подбодрил жалобщика Величко и, записывая что-то в блокнот, не на шутку распалился. — Мы управу на этих охламонов найдем. Ишь, дельцы узколобые, выгодные заказы ищут, ведомственные интересы блюдут, а общенародные и государственные -- им нипочем. Но не простаивать валюте!
   — Как же вы оборудование опробовать сумели? — удивился Николов.
   — Выкрутились, — неопределенно ответил Махвиладзе и после выразительной паузы пояснил: — Из Франции под наладку приличную партию бутылок с винтовыми пробками получили, их и гоняем, то закатаем, то раскупорим.
   — А вот с пробкой винтовой заминка, — напомнил Аурел, — её много раз не используешь.
   — Пробка будет. Мы уже обязали наш экспериментально-производственный завод освоить её изготовление, — заверил Робу. — Только вот листовой анодированный алюминий пробить не можем.
   — Решим, — отмечая в своем блокноте, успокоил Величко.
   — Что же получается: значит, вы свой бальзам не выпускаете, — усомнился Николов.
   — Как же, выпускаем во французской таре, но, как говорится, не для широкого потребления, — пояснил Махвиладзе.
   — Что же, и на том молодцы, если нет другого выхода. Главное, не стоять на месте, — одобрил Величко.
   — С Зурабом Мелитоновичем не застоишься, — залебезил Аурел. — Он спуску никому не дает.
   — Так и должно быть. На себя, а не на капиталиста работаем, — с апломбом выговорился Николов.
   — Проголодались, наверное? — прервав дискуссию, заботливо поинтересовался Махвиладзе и, не дожидаясь ответа, внес предложение: — Давайте перекусим на месте, в нашей каса-маре, чтобы времени по общепитовским заведениям не терять. Чуть передохнем. За столом можно будет спокойно и о перспективе хозяйства поговорить.
   — Как вы назвали? Коса... — не смог справиться с повторением слова Николов.
   — Каса-маре, — подсказал Махвиладзе и любезно объяснил: — Это на молдавском что-то вроде гостиной, где по местной традиции потчуют желанных гостей.
   — Ну как? — Николов вопрошающе посмотрел на Величко.
   — Ради экономии времени, думаю, попробуем.
   — Значит, решено! — торжественно заключил Махвиладзе и дал знак Аурелу.
Тот понятливо кивнул и спешно удалился. Остальные покинули помещение завода и, переговариваясь, неторопливо пошли вдоль аллеи. С двух сторон в укрепленных на бетонных стойках алюминиевых рамах располагались писанные маслом портреты работников совхоза-завода: участников Великой Отечественной войны и ветеранов труда. Когда портреты закончились, последовали доски: Почета, социалистических обязательств, информации, хода социалистического соревнования, а также всевозможная наглядная агитация. Проходя мимо, московские гости с интересом все осматривали, делали пометки в блокнотах.
   Подошли к зданию, облицованному бежевой керамической плиткой. На его фасаде мозаично изображалась виноградная плантация с парящим над ней белым аистом — символом молдавского виноделия. Махвиладзе, открыв резную дубовую дверь, пропустил гостей. Пройдя через обширный, оформленный в национальном стиле вестибюль с мебелью из плетеной лозы, вошли в уютный, отделанный дубовыми панелями зал. На стенах висели посвященные богу виноделия Бахусу художественные мозаичные панно. Вышитые молдавским узором шторы плотно прикрывали окна. Люстры, стилизованные под керосиновые лампы, наполняли помещение мягким светом. Вдоль дальней стены располагался массивный рубленый стол, обставленный такими же массивными стульями с высокими спинками. Звучала музыка. У входа гостей встретил Аурел, который, подобострастно улыбаясь, жестом хлебосольного хозяина пригласил:
   — Милости просим в нашу каса-маре.
   Стали рассаживаться. Сервировка накрытого стола, домотканые скатерти, расписанная в народном стиле глиняная посуда абсолютно соответствовали крестьянской традиции.
   — Люблю все национальное, — заинтересованно оглядывая убранство стола и глубоко вдыхая аромат разнообразных яств, уважительно сказал Величко. — Похвально, когда не забывают об обычаях, традициях и стиле жизни своих предков.
   — В моем народе очень развита память, приверженность к традициям. Это национальная черта, — гордо пояснил Робу. — Сегодня, пожалуй, никто себе дома без каса-маре не построит. У людей стало потребностью достойно принимать гостей.
   — Раз такая потребность есть, значит, люди живут хорошо, — с умным видом сделал вывод Николов.
   — Слава Бо... — подключился к разговору Аурел, но остановился на полуслове, очевидно посчитав его политически незрелым, и поправил себя: — советской власти, живем нормально. Да вы, что говорить, по поселку проехали и кое в чем сами убедились.
   — Убедились, это верно, — тоскливо признался Николов. — В матушке моей, России, деревня много хуже живет, домишки с вашими ни в какое сравнение не пойдут.
   — Чего же так? — задал подкожный вопрос Аурел?
   — На это, разумеется, своя причина есть, — начал объяснять Николов. — Велика Россия людьми, ресурсами богата, но на ней, считай, больше полмира висит. И все друзья-братья, и всем помочь надо. Пролетарский интернационализм — он сила, русским хребтом создается и на нем же и держится. Но ничего. Русский — он мужик терпеливый, не то сносил и это выдержит и, как говорил поэт, «широкую ясную грудью дорогу проложит себе».
   — Пожить бы только удалось в ту пору, — с умыслом подбросил пожелание Лев, перефразируя следующую строку Некрасова.
Николов исподлобья взглянул на Пупко, который поспешил разрядить возникшую неловкость первым тостом.
   — Раз уж о пролетарском интернационализме заговорили, то я прошу всех наполнить чашки и предлагаю тост за него. За основу побед и равенства, взаимопомощи и дружбы всех трудящихся, за СССР — образец сотрудничества.
   — Прекрасное начало, — одобрил вскочивший со стула Величко и, подняв чашку, со словами: —Хай живе тай пасеться! — залпом опорожнил.
Все выпили и жадно принялись закусывать.
   — Это он? — осведомился о выпитом Николов, и, получив утвердительный ответ, оценил: — Приятный напиток. В оригинальную тару разольете и на уровне оформите: за рубеж пойдет.
   — Этикетки и упаковочные коробки Финляндия поставляет, — проявил свою осведомленность Робу. — Наше управление их по обменным операциям получает.
Аурел суетился:
   — Накладывайте в тарелки товарищи, разрешите еще раз наполнить чашки бальзамчиком. Это только на пользу. Исследователи считают, что он от десятка болезней помогает. И обратите внимание: все, что на этом столе, произведено в нашем «Пути к коммунизму».
   — Сущая правда, — подхватил Махвиладзе. — Копчёности, брынза, вина, фрукты, овощи, — все изготовлено или выращено тружениками совхоза-завода. И вода, что налита в этот кувшин, признанная лечебной, тоже из местного источника. Есть заключение, что она по составу к знаменитой воде «Боржоми», что из моей родной Грузии, близка. Так что со временем водолечебницу построим. Будьте мне здоровы, но если, не дай Господь, понадобится, лечиться к нам приглашаю.
  И— Даже глиняную посуду наш сельчанин Петраке изготовил, — прихвастнул Аурел.
Тосты следовали один за другим, беседа оживилась. В разговоре выяснилось, что Николов является ответственным работником Комитета народного контроля СССР, а Величко — не менее ответственный работник союзного Министерства сельского хозяйства. Разъехались по стране из ведомств и министерств многочисленные высокопоставленные лица, в первую очередь для того, чтобы на местах проконтролировать, как доходит до хозяйств постановление Партии и Правительства по оказанию помощи сельскому хозяйству, каким образом оно претворяется в жизнь и какая конкретная помощь в реализации этого постановления необходима.
   В каса-маре складывалась непринужденная обстановка, которой чужда слепая субординация. Аурел деликатно поинтересовался у Величко, какой он национальности, и, узнав, что тот украинец, многозначительно известил всех, что сейчас за столом сидит целый интернационал из представителей пяти национальностей. Тут же единогласно решили выпить за каждого из присутствующих, а затем — и за каждую национальность в отдельности. Принятое решение исполнили с завидной последовательностью. Атмосфера за столом предельно раскрепостилась.— Молодцы. Хвалю, что свое национальное чтите, — возвращаясь к старой теме, заплетающимся от выпитого языком, подал голос Величко. Он хотел в развитие этой темы еще высказаться, но навалившаяся на него проклятая икота не позволила завершить. Только пара кружек вина смогли приостановить неприятную напасть, но Величко, перестав дергаться, молчал, опасаясь рецидива.
  ИВпрочем, этот вопрос интересовал и Николова. Он, взглянув на притихшего коллегу и убедившись, что ждать от него нечего, с пафосом изрек:
   — Сохраняя национальные традиции, взаимно переплетаясь и обогащаясь, родилось советское общенациональное самосознание — предмет нашей законной гордости и объект, не побоюсь этого слова, зависти западного загнивающего мира.
Величко, тупо глядевший на говорящего, неожиданно встрял:
   — И не только зависти, Сергей Ни-Ни... — не выговорив имя, он пропустил его и постарался пересилить икоту: — но и жи... жи... животного страха.
   — Страх есть, — согласился Николов. — Они, эти капиталисты, не такие уж дураки, как некоторые газетчики рисуют. Многие из них понимают, каких больших успехов нам удалось достичь. Впервые в истории человечества благодаря  авангардной роли партии возникла новая нация, прототип будущей мировой общности людей, — советский народ.
   — Ты прав, ты прав, — спонтанно начал выражать свое мнение Величко. Он попытался еще что-то сказать, но не смог и раздосадованно махнул рукой.
Остальные вроде бы слушали, но или не улавливали сути, или не хотели соваться в высокий диалог. Николов, довольный собой, по-прежнему пребывал в состоянии повышенной разговорчивости:
   — Тут кто-то совершенно резонно о нашем авангарде — партии большевиков — упомянул, — сказал Николов, забыв, что минуту назад говорил об этом сам, и повернулся к Махвиладзе. — Но вот, складывается у меня, уважаемый Зураб, что руководящую роль партии ты, ударившись целиком в производственные дела, недооцениваешь, а может быть, и недопонимаешь даже кое в чем.
   — Что вы, Сергей Никифорович, помилуйте, откуда такие серьезные выводы? — взмолился Махвиладзе.
   — Выводы, откуда, спрашиваешь? — повторил вопрос Николов. — Я тебе факты в пример приведу. Нигде у тебя в хозяйстве наглядно не видно, что партийный пленум, посвященный перспективам развития сельского хозяйства, недавно прошёл. Ты мне не покажешь наглядно, на что конкретно, именно в свете решений пленума ты своих людей мобилизуешь?
   Раскрасневшийся Махвиладзе сорвался с места и, темпераментно жестикулируя, начал объясняться.
   — Тише, тише, — остановил его Николов. — Имей терпение и мужество критику выслушать, иначе положительных выводов никогда не сделаешь. Работой, говоришь, делом, говоришь, на все отвечаешь? Говоришь, что кое-где, кое-что успели вывесить, говоришь. Вот видишь — шумишь, а сам признаешь, что только кое-где и кое-что. Сам понимаешь, что этого совершенно недостаточно в данном случае, когда должно быть всюду и всеобъемлюще.
   — Одобряю, одобряю, — натужно бубнил Величко, которому очень хотелось принять участие в нагоняе, но, видимо, его состояние ему это не позволило. Он извлек их кармана платок, полил его из кувшина, как он полагал, водой, а на самом деле — вином, отжал на пол и положил себе компресс на затылок. Николов, проследив за этой операцией коллеги и поняв, что выступление Станислава Митрофановича закончилось, не дал возможности заговорить рвавшемуся реабилитировать себя Махвиладзе и ораторствовал сам.
   — Пренебрежение наглядной агитацией, подмена её, пусть успешной, но чисто производственной деятельностью, это — серьезное упущение. Нам впрямь нужны не труженики-рабы, а сознательные трудящиеся, вооруженные не только передовой технологией, но и передовой идеологией, работающие не только и не столько во имя рубля, являющегося горькой необходимостью на пути к построению коммунизма, сколько для создания прекрасного общества, дающего всеобъемлющие блага для всех. Нам нужны сознательные борцы!
   — Совершенно справедливо, — решительно возник несколько обретший форму Величко и, не желая остаться в стороне, добавил и от себя упрек: — Мы что-то не видим сегодня здесь того, кто является твоей правой рукой. Где твой секретарь парткома? Не пренебрегаешь ли ты им, не подменяешь ли ты его, Зураб?
   — Скоро уже месяц как мы без него живем, — оправдываясь, печально произнес Махвиладзе. — В больнице он, и вряд ли возвратится к своим обязанностям.
— Это как-то объясняет ваши промахи, — ухватился Николов. — Месяц без партийного лидера, да еще в такое насыщенное событиями время — срок огромный.
   — Что с ним? — удивился Величко.
   — Даже рассказывать как-то неудобно, — заколебался Махвиладзе, но, увидев заинтересованные лица гостей, решил их любопытство удовлетворить. — Переусердствовал в руководстве комсомолом. Поехал он в Кишинев с секретарем комсомольской организации на трехдневный семинар, проводимый республиканским Домом политпросвещения. Поселились они в гостинице. Как-то закрылись в номере у парторга...
   — Гомики, что ли? — усмехнулся Николов.
   — Не думаю, — развеселился Махвиладзе. — Комсомолом у нас заправляет девушка, молодой специалист. В общем, закрылись они, а сосед по номеру некстати возвратился и ключом дверь открыл. Был он, как назло, не один, а с руководительницей семинара, старой девой, противной и склочной. Она ужасный шум по поводу инцидента подняла, о моральном облике запричитала. Нашему секретарю дурно стало, пришлось «скорую» вызвать. Увезли в Республиканскую больницу, а там определили микроинсульт.
   — Не знал я, что Сильвиу в беду попал, — с сожалением произнес Робу.
   — Да, беда, — согласился Махвиладзе. — Мне, когда сообщили, я тут же в город выехал. Большие неприятности удалось погасить, но секретарствовать ему у нас не придется, сверху так посоветовали. Жаль мне. С людьми Сильвиу Захарович, особенно с молодежью, работать умел.
   — Такая беспечность, — сокрушался Робу. — Неужели нельзя было изнутри так дверь закрыть, чтобы ни одна сволочь без ведома не вошла?
   — Торопились, наверное, очень, — пьяно подмигнул Величко, — а в подобных ситуациях разум терять никак нельзя — поплатишься.
   — Теперь все логично и объяснимо, от чего у тебя, Зураб, с актуальнейшей наглядной агитацией провал вышел, хотя в целом она, надо признать, есть. Сегодня тебе без опытного партсекретаря дело не потянуть, — сочувственно произнес Николов и заверил: — Возьму себе этот вопрос на заметку. Позвоню в твой райком, чтобы поскорее достойную замену нашли, раз уж такое дело вышло.
   — Спасибо вам за заботу, Сергей Никифорович, — смиренно произнес Махвиладзе. — Критику вашу я полностью принимаю.
   — Вот и распрекрасно, Зураб, — поощрительно отозвался Николов. — Претворяйте в жизнь, а мы непременно поможем. Разумеется, где требуется, поправим или подскажем. В таких случаях не взыщите. На то и призваны.
   — Что это мы, друзья, и расслабляться разучились, даже пообедать спокойно не можем. Все только о работе или о глобальной политике думаем, — тяжело вздохнув, устало приложил руку к лицу Робу.
   — Твоя правда, Мирча Пантелеймонович, — согласился уже пришедший в себя Величко. — Есть такой грех. Привычка дурная, выработанная годами, — всегда мы в работе.
   — Послушай, Зураб, что это ты от нас прячешь того, кто своими золотыми руками этот обед приготовил, — упрекнул Николов.
   — Можно представить, — с готовностью согласился Махвиладзе и дал знак Аурелу.
Тот вышел и возвратился через несколько минут. Громче заиграла молдавская музыка. Аурел пошел в пляс. К нему подскочил Робу, и они, положив руки друг другу на плечи, выделывая сложные движения ногами, сплясали молдавский танец «Жок».
В это время в дубовой панели открылась незаметная дверь и вошли две статные молодые женщины в молдавских национальных костюмах.
   — Вот и наши хозяюшки, — известил Махвиладзе. — Прошу любить и жаловать.
   — Нина, — учтиво присев, назвала себя первая.
   — Клава, — наклонив голову, представилась вторая.
   Лица Николова и Величко озарились плотоядными улыбками.
   — Новенькие они у тебя? — шепотом поинтересовался Пупко у Махвиладзе.
   — Как сказать. Ты ведь давно у нас не был.
   — А прежние где?
   — Избавились. Зазнались и обнаглели.
   Пока Махвиладзе и Пупко перешептывались, Нина с Клавой, подхватив Николова и Величко, привлекли их танцевать молдавскую «Переницу». Москвичи, легко поняв разъяснения, сразу освоили адаптированные под них правила народного танца. Каждый из мужчин, размахивая носовым платком, не чинясь приглашал то одну, то другую девушку и, чуть покружив с партнершей, расстилал на полу платок. Затем пара приседала на корточки и взасос целовалась. Стало значительно веселее, послышались острые шутки, взрывной смех.
   — А пластинку с нашим украинским гопаком поставить можете? — пожелал Величко.
   — Мы все можем, — многозначительно повела глазами Нина.
Зазвучал украинский танец. Веселье заполняло каса-маре. Народная танцевальная музыка перемежалась с эстрадной. Московские гости, имея приоритет, поочередно танцевали с дамами. В перерывах обменивались анекдотами, многие из которых были «с перчиком». Дружно смеялись. Женщины понимающе переглядывались.
— Может быть, сладкое с фруктами перенесем в баньку? — предложил Махвиладзе. — Она тут, рядом.
   — Заманчиво! Неплохо бы попариться, да вот беда — это дело спешки не любит, а у нас времени в обрез. Сегодня еще предстоит в гостинице с бумагами до глубокой ночи работать. Уж очень напряженно приходится в командировках. Мы, брат, поблажек себе не даем, понапрасну народные деньги не тратим. Сердце уже с трудом такой темп осиливает. Возраст! — глядя на одобрительно кивающего Величко, тоскливо отверг предложение Николов.
   — Тогда, может быть, небольшим мальчишником заменим? — предложил Зураб Мелитонович.
   — Мальчишником, говоришь. Это что за дело? — переспросил Величко.
Махвиладзе, обняв Николова и Величко, притянул их к себе и полушепотом живо стал что-то объяснять.
   Раздался  прыск несдержанного смеха.
   — Забавно. Ну и баловник же ты, Зураб, — по-отечески с похвалой произнес Николов и, обращаясь к Величко, то ли посоветовался, то ли предложил: — Рискнем, как говорится, на старости лет.
Махвиладзе тут же сделал знак Аурелу. Тот подошёл, застыл в выжидательной полуулыбке и, получив указания, громко объявил:
   — Прошу дорогих гостей на десерт, — и, забрав дам, вышел.
Пока гости рассаживались, возвратился Аурел. Следом появились Нина и Клава. Каждая из них несла по подносу со сладостями и фруктами. Девушки успели переодеться. Нина прекрасно смотрелась в милом розовом брючном костюме. Клава надела плотно облегающие джинсы и кофточку. Элегантно поставив подносы на стол, подруги ловко под него нырнули. Махвиладзе, сидя между Николовым и Величко, стал им что-то шутливо объяснять. Остальным инструкции не требовались.
Еще несколько раз опустошили чашки... В какие-то из мгновений и Николов, и Величко, остановившись на полуглотке или полуслове, набычившись, замирали. Затем, не справляясь с подавлением внешних эмоций, отрешившись от окружающего мира, уйдя в себя, улетев в область собственных переживаний, вошли в тупое напряженно-приятное ожидание. Они, каждый в свое время, осуществляли некоторые бесконтрольные действия: ерзали, задерживали дыхание, мотали головой, искажались в гримасах и, излив похоть, переходили в состояние общего благодушного простецки-улыбчивого просветления. Через нечто подобное прошли и остальные, сидящие за сладким столом, товарищи.
   Обед подошёл к концу. Николов и Величко о чем-то между собой переговорили и, чуть выдержав для приличия паузу, со словами:
   — Ладно, товарищи, спасибо за угощение. Что-то мы тут заобедались, пора и честь знать, дел невпроворот, — поднялись из-за стола. Настроение, чувствовалось, у всех было отменное.
   Махвиладзе, руководствуясь традициями гостеприимства, пытался удержать гостей. Его поддержал Аурел. Но гости остались непреклонными.
   — Ну, ты и даешь, Зураб, — обращаясь к Махвиладзе то ли с упреком, то ли с одобрением, произнес Величко. — А вообще вы, молдаване, молодцы. Славно работаете, славно и отдыхать умеете. И это надо!
   Гурьбой вышли на улицу и направились к «Волге».
   — Ты положил? — шепнул Аурелу Махвиладзе. Тот, без лишних слов, кивнул.
   — Жаль, не успели как следует с народом поговорить, — огорченно произнес Николов.
   — Так приезжайте еще, — пригласил Махвиладзе. — За один раз всего не успеешь.
   — Что верно, то верно, — согласился Николов. — Хозяйство у тебя большое. Однако ж, ты, Зураб, у нас не один, по всей стране колесить приходится. Кто знает, доведется ли вновь в эти края попасть. Но навсегда запомни: опирайся на коммунистов, а партийный секретарь — это твоя правая рука. В слаженности вашего дуэта секрет успеха заключен. Да, еще: связь с нами не теряй. Будешь в Москве — обращайся. В помощи, в совете никогда не откажем. В обратной связи с массой — наша сила. Верно я говорю, Станислав Митрофанович?
   — Совершенно верно, — подтвердил Величко. — Координаты возьми у Мирчи Пантелеймоновича.
   После крепких рукопожатий гости уехали.
   — Ну как, Лев, нормально прошло? — расслабленно вздохнул Махвиладзе.
   — Как прописано в регламенте, — засвидетельствовал Пупко с по-детски умиротворенным лицом, — и по-дружески попрощавшись с Махвиладзе и Рошкой, сел в поджидавший автомобиль.
   День угасал. Надвигались сумерки.

* * *
Поезд на Минск уходил поздно вечером. Водитель Павел привез Льва Борисовича на вокзал пораньше, с тем чтобы он, по возможности, первым смог попасть в купе и разместить удобнее свою многочисленную поклажу.
Вообще-то поездов Пупко не любил. Поездка даже в комфортабельном спальном вагоне утомляла. Непрестанный перестук колес, торможения и ускорения, близкое присутствие случайных  людей тяготило и лишало сна. Лишь наличие тяжелого мешка с тщательно измельчёнными отходами известняка и большое количество, «молдавских сувениров» в виде канистр и упакованных в картонные коробки бутылок с крепкими напитками вынудило его отказаться от самолета. Пристроив с помощью водителя поклажу, Пупко пребывал один и, погрузившись в мысли, перебирал сделанное за прошедшие сутки.
Возвратившись от Махвиладзе, он до глубокой ночи пытался дозвониться в Белоруссию, чтобы переговорить с Курловичем. Затем, убедившись через телефонистку, что связаться с абонентом не удастся, решил рискнуть: поездку не откладывать и известить Семена Васильевича о своем прибытии телеграммой.
Сегодня до отъезда Пупко успел сделать многое. Главное — он побывал в министерстве у начальника финансово-экономического управления Рогова, коего известил о презентуемом чешском комплекте: голубом унитазе и раковине, давней мечте его супруги. Договорились не только об открытии объединению финансирования на работы, связанные с реализацией постановления партии и правительства, но и что приобретенное оборудование министерство оплатит из своих средств по статье «на новую технику». Заручившись таким обещанием, Пупко не смог устоять против настоятельной просьбы Рогова изыскать для него еще и чешскую голубую ванну. По этой причине пришлось подъехать в Главснаб к бывшему сотруднику Руссу Михаилу Гавриловичу, единолично ведающему разнарядкой подобного дефицита. Зная щепетильность Михаила Гавриловича, Пупко обращался к нему за помощью только в особых случаях и никогда отказа не получал.
Глубоко уйдя в анализ событий прошедшего дня, Пупко вздрогнул, когда в приоткрытую дверь постучали. Он поднял глаза и увидел средних лет женщину с небольшой дорожной сумкой.
— Добрый вечер, будем соседями, — устало произнесла женщина и, заняв место напротив, положила рядом с собой сумку.
— Очень рад такому соседству, — инстинктивно ответил на приветствие Пупко и, как подобает приличию, справился, не против ли она, что он оккупировал ящик под её полкой.
Женщина доброжелательно улыбнулась, заверив, что не против. Пупко любезно взялся повесить её сумку на крючок. Женщина поблагодарила и, удивившись, что купе не заполнено, заметила, что поезд уже совсем скоро отойдет.
— Остальных не будет, — всерьез заявил Пупко и, прочитав недоумение в глазах попутчицы, с серьезной миной на лице пояснил, — я распорядился, чтобы нам не мешали.
— Оценить ваши возможности я смогу только по прибытии, — тут же нашлась женщина и ободряюще улыбнулась.
Они обменялись еще несколькими общими фразами и, после того как Лев Борисович представил себя, а Оксана Егоровна — себя, повели непринужденную беседу. Слушая Оксану Егоровну, Лев Борисович заинтересованно всматривался в нее оценивающими глазами. Отмечая про себя правильные, даже красивые черты лица собеседницы, он видел и начинающую обвисать кожу, морщинки у уголков глаз и более глубокие, разметавшиеся вдоль лба. Стараясь угадать возраст попутчицы и, почти в этом определившись, он получал из её уст новую информацию и каждый раз корректировал свое заключение, огорчаясь, если изменение проводилось в большую сторону. Он узнал, что Оксана Егоровна возвращается домой, в Минск, из командировки, работает экономистом, вот уже двенадцатый год разведена. Живет с матерью и воспитывает дочь. На провокационный вопрос ответила, что с мужчинами не общается.
— Нет, не из голого принципа, — шутливо улыбнулась Оксана Егоровна, — а из-за мелочи: нет объекта плюс условий для встреч. Все остальное имеется.
Разговор проходил беспечно, весело, с юмором. Они даже пропустили момент отправления поезда и поняли, что уже движутся, когда их отвлек проводник, попросивший билеты и деньги за принесенные постельные принадлежности. Уходя, проводник между прочим заметил, что вагон полупустой, так как летом люди предпочитают самолет почти суточному пребыванию в духоте. Лев Борисович приободрился. Он не имел ничего против элементарного дорожного приключения. Его подстегивало, что Оксана Егоровна много лет, как разведена, и обнадеживали её почти вольные высказывания. Изучая внешность своей спутницы, он подумал, что если бы она смелее применяла косметику, то смогла взволновать любого зрелого мужчину. Но сейчас, измученная командировкой, не вполне ухоженная, она не вызывала во Льве Борисовиче явного чувства притяжения, оставляя его в состоянии неопределенности.
Лев Борисович проголодался, вспомнил, что, замотавшись, с обеда не ел и предложил поздний ужин. Он извлек из портфеля заботливо приготовленную супругой домашнюю снедь и разлил в предусмотрительно захваченные бумажные стаканчики полусладкое вино. Оксана Егоровна энтузиазма по поводу выпивки не проявила, но за знакомство выпить согласилась. Выпив и снова наполнив стаканчики, Лев Борисович тоскливо подумал о невезении, сравнивая почти царские дорожные условия, которые ему преподнес случай, и не совсем ту попутчицу, которую он желал бы иметь в этот вечер.
Отсутствие стимула, дающего возможность испытать возбуждение гончей, преследующей добычу, досадовало. Он считал, что при желании запросто достигнет цели и тем самым лишится ни с чем не сравнимого наслаждения, выпадающего лишь на долю того, кто изощренной и ловкой игрой, в борьбе добился вожделенных лавров победителя.
Часы показывали далеко за полночь. Решили готовиться к ночлегу. По очереди вышли, чтобы дать возможность друг другу переодеться. Зайдя последним, Лев Борисович застал Оксану Егоровну накрывшейся простыней с головой. С её согласия он до предела опустил штору и выключил свет. Непродолжительная внутренняя борьба под наркозом легкого опьянения привела к победе звериного начала. Желая утвердить свой статус, он без особого энтузиазма, как бы походя, потрафил мужскому инстинкту, уверенно начал незамысловатую, чисто разведочную атаку на казавшиеся ему хлипкими бастионы соседки. Однако тут же был ошарашен и глубоко уязвлен, получив мощный недвусмысленный отпор язвительными тонкими пиками, бьющими в самые болезненные места мужского самолюбия.
Растерявшись, неуклюже стараясь с наименьшими потерями выйти из проигранного наступления, Лев Борисович пробурчал невпопад какую-то шутку. Затем лег и всю ночь, нервно ерзая, проклиная рельсовые стыки и разболтанность вагона, так и не смог уснуть. Оксана Егоровна спала глубоким сном уставшего человека. Когда наступило утро, Лев Борисович тихо лежал в полутьме, не рискуя открыть оконную штору. Ему после вчерашнего фиаско очень хотелось оттянуть неминуемую встречу со своим сокрушителем. Полумрак купе давал ему возможность сосредоточиться и, прокрутив различные сценарии, тщательно продумать ходы возможной защиты в случае возобновления вчерашних язвительных замечаний. Услышав, что в соседнее купе принесли чай, Лев Борисович, желая предупредить проводника, что с чаем для них следует повременить, спешно поднялся и осторожно вышел. Он надолго задержался в проходе вагона, безразлично наблюдая меняющийся за окном ландшафт.
Когда, бесшумно открыв дверь, Лев Борисович возвратился в купе, штора была полностью поднята. Свежая, помолодевшая Оксана Егоровна, смутившись, торопливо собирала нехитрые косметические принадлежности. Лев Борисович, извинившись за вторжение, справился, не он ли разбудил её, выходя из купе.
— Я уже давно не сплю, — успокоила его Оксана Егоровна, — просто лежала и млела. Увы, это так редко бывает, что можешь валяться, не уличая себя в том, что проведенное в безделье время похищаешь у вечных дел и обязанностей, которых всегда намного больше, чем возможностей для их выполнения.
Перехватив взгляд насторожившегося Льва Борисовича, с тревогой ожидающего, когда монолог обратится против него, она вдруг обезоруживающе, по-детски расхохотавшись, добавила:
— Я, конечно, имею в виду женщин. Ведь вам, господам в домашних тапочках, спокойно сидящим со свежей газетой, невозможно понять чувств волей случая беззаботно отдыхающей женщины.
— По поводу газеты я не совсем с вами согласен. В каждой семье складываются свои порядки, и хорошо, когда они воспринимаются с взаимным удовлетворением. Но не исключение, когда в наш век конституционного равноправия страдают мужчины. Некоторые представительницы слабого пола так замордовывают свои сильные половины, что те не имеют возможности не только газету почитать, но даже мало-мальски отдохнуть и полагают за благо возможность околачиваться на работе.
— Скажу вам по секрету, — заговорщицки улыбнувшись, призналась Оксана Егоровна, — таких мужчин мы относим к категории тряпок, и лично мне они весьма несимпатичны, хотя некоторых моих соплеменниц очень устраивают. Я вообще заметила, что мужчина, который дома тряпка, — он всюду тряпка, независимо от звания и должности.
— По поводу вашего вывода могу не только согласиться, но при желании и многочисленные примеры привести.
Тут Лев Борисович подумав, что разговором принуждает Оксану Егоровну голодать, предложил продолжить беседу за завтраком. Согласившись, Оксана Егоровна кое-что извлекла из имевшегося у нее провианта и пошла к проводнику за чаем. Лев Борисович хлопотал со своими съестными припасами. Вскоре они уже продолжили свой неспешный дорожный разговор.
Так слово за слово неощутимо пролетело время. О ночном конфузе ни разу не упоминалось. Лев Борисович полностью успокоился. К концу поездки он осознал, что впервые поезд не особенно его тяготит. Перед самым Минском Оксана Егоровна назвала Льву Борисовичу несколько хороших гостиниц, извинилась, что из-за стесненных жилищных условий не может предложить переночевать у себя и выразила готовность, при желании, показать город. Лев Борисович поблагодари и записал телефон.
По прибытии на вокзал, Оксана Егоровна заторопилась к последнему автобусу. Пупко констатировал, что они расстались друзьями.
С помощью носильщика он добрался до стоянки такси. Там легко договорился с леваком, который за бутылку водки быстро доставил его к одной из перечисленных Оксаной Егоровной гостиниц.
Было уже за полночь, когда после продолжительных стуков в дверь, подошедший швейцар, недовольно указывая на висящую за стеклом табличку «Извините, свободных мест нет», под влиянием настойчивых жестов приоткрыл дверь.
— У меня бронь, — выдумал Пупко, стремясь проскочить внутрь в надежде, что ему удастся уговорить дежурного администратора.
Швейцар не поддался, просверлил просителя хитрющим взглядом и каверзно спросил:
— Фамилия? Я далажу администратору, хай поглядит.
Вовремя сориентировавшись, Пупко энергично порылся в багаже, нашел и просунул бутылку в щель приоткрытой двери. Понятливо схватив подношение и пробежав глазами по этикетке, швейцар довольно цыкнул губами, скинул с двери цепочку, выскочил и помог внести багаж в гостиничный холл.
— Это кто там еще, Еремеич? — послышался сонный голос.
— Добрый чалавек по броне прыбыли, — ответил швейцар.
Пупко пошел в направлении голоса и остановился у пустующей стойки администратора. Из глубины доносилось злобное причитание:
— Черти все несут и несут. Уже даже по ночам нету покоя.
Шлепая тапочками, к барьеру приблизилась одетая в домашний халат полная, рыхлая женщина средних лет. Не обращая внимания на подобострастное приветствие гостя, она осмотрела его с откровенной неприязнью и недовольно прошипела:
— Организация, фамилия? — и, не дожидаясь ответа, разразилась упреком: — Вот еще наказание! Вы что, не знаете, что во всех гостиницах расчетное время начинается с двенадцати часов дня? Вот после этого часа и надо заезжать. А то нас уже и за людей не считаете, дьявол вас побери!
От такого приема у Пупко неприятно защемило в области сердца. Он на секунду представил себя несолоно хлебавши покидающим гостиницу под насмешливыми взглядами администратора и швейцара. Голова закружилась, к горлу подступила противная тошнота. Он нервно замер, выбирая в голове вариант следующего шага.
Повторно произнесенные слова: «Гражданин, я с вами разговариваю!» — заставили его выйти из оцепенения. Используя свой последний шанс, он извлек из портфеля и без слов протянул администраторше коробку конфет «Виноград, заспиртованный в шоколаде» и бутылку бальзама в красочной упаковке с надписью на английском языке. Чудодейственная трансформация мегеры в ласковую кошечку произошла прямо на глазах изумленного гостя.
— Ваш паспорт, товарищ? — доброжелательно попросила она.
Пупко суетливо протянул.
— Чтобы вас не утомлять в столь позднее время, идите-ка, пожалуйста, Лев Борисович, отдыхать, — открыв документ на первой странице, заботливо сказала администраторша. — Вот вам ключик, на бирке указан номер комнаты, швейцар вас проводит. Я паспорт у себя оставлю, все оформлю, а утречком до десяти вы, пожалуйста, подойдите, заполните анкету и рассчитайтесь за проживание.
Пупко поблагодарил и, сопровождаемый швейцаром, без сложностей добрался до своего номера. Он быстро умылся, лег в удобную постель и провалился в сон. Услышав  назойливую трель с трудом проснулся, протянул руку к стоящему на тумбочке телефону, снял трубку, и из нее полился взволнованный голос Курловича.
— Привет, Лев, и с приездом! Я уже думал, что ты ни свет ни заря ушел по делам. Минут десять звоню. Не обижаешься, что разбудил?
— Рад тебя слышать, Семен! Какая обида? Спать долго — жить с долгом. Как это ты меня обнаружил?
— По твоей телеграмме сегодня засветло приехал в Минск. Остальное, сам понимаешь, уже дело техники. Прости, но к поезду никак поспеть не сумел.
— Прощаю, — явно довольный тем, что они так быстро нашли друг друга, бодро сказал Лев.
— Ты чем сейчас занят, какие у тебя планы?
— Ничем не занят, а план один: встретиться с тобой. Ради этого и приехал. Дело у меня к тебе серьезное есть.
— Коли так, минут через двадцать буду у тебя. Ладненько?
— Рад и жду, — тут же согласился Лев. — Где я, ты, разумеется, знаешь, а комната — двадцать один.
Он едва успел принять душ и одеться, как в дверь постучали. Лев и Семен радостно обнялись.
Сели за стол. Лев, раскладывая молдавские деликатесы, обменивался с другом информацией о житье-бытье. Выпили за встречу, за здоровье, за жен и детей. Курлович похвально отозвался о молдавских напитках, оценил качества закуски, а затем предложил перейти к делу.
— Прости, что тороплю, — извинительно произнес он. — Вырвался с трудом. По району сутками мотаюсь. К севу загодя готовимся. Базу нового урожая закладываем. Всюду нужно успеть — где проконтролировать, где указать, а где и поправить. А тут еще верхи требуют систематически подавать информацию о ходе реализации постановления партии и правительства. Районный семинар по этому вопросу готовлю. Прибавь комиссии и делегации, которые ежедневно едва встретить и проводить успеваю. Ведь они все — ко мне. Наш первый прямо говорит: «Раз по вопросам сельского хозяйства, то это твой хлеб». Кручусь так, что белке в колесе завидую.
Лев, слушая, сочувственно кивал головой.
— Не принимай сказанное как упрек в свой адрес, — спохватился Семен. — Я сердечно рад, Лев, тебя видеть. Поверь, что готов внимательно выслушать и, чем могу, помочь. Ладненько?
— Это я тебе помочь хочу, — озадачил друга Лев.
— Ты шутишь! Помочь мне?
— Да, тебе, — неудержимо рассмеявшись, подтвердил Лев, — и именно в свете задач, поставленных упомянутым тобою постановлением.
— Как говорится, от службы не отказывайся, на службу не напрашивайся, — с запалом произнес Семен. — Рассказывай, я весь — внимание.
Лев подробно изложил суть идеи по восстановлению кислых почв Белоруссии. По мере рассказа тема все больше и больше захватывала Семена. Он непрерывно вступал в разговор, задавал множество вопросов и, наконец, резюмировал:
— Вовремя ты появился, Лев. Проблема острая и давно актуальная. Волнует она меня уже много лет и входит не только в круг моих обязанностей, но и является объектом моих научных интересов. Правда, капитально взяться за нее никак времени не выкрою. Задачи, одна важнее другой, постоянно перехлестываются. В общем, обратившись по этому вопросу ко мне, ты, Лев, считай, в яблочко угодил.
— Значит, я хороший стрелок, — очень довольный ходом событий, похвалил себя Лев.
— Я бы сказал, превосходный, — деловито отозвался Семен. — Сегодня, в связи с постановлением, эта тема, безусловно, приоритетная, ею надо заниматься всерьез, и время для диссертации, имеющей абсолютное практическое значение, мне придется изыскать. В общем, скажу тебе, Лев, в предложенном я тебе первый соратник. Надо дерзать. Привезенный тобой образец удобрения я возьму, лабораторные анализы незамедлительно проведем, результаты срочно сообщим. Создание творческой группы поддерживаю. Готов принять в её работе самое активное участие. Рекомендую и считаю необходимым включить в нее от нас Смидовича Олега Григорьевича, начальника сельскохозяйственного управления района. Он звезд с неба не хватает, но земля — это его вотчина. Пусть персональный интерес имеет, тогда большая заинтересованность и ответственность появится. Вот такие пироги. Ладненько?
— Нет вопросов, — заверил Лев.
— Теперь, дружище, учти и своему генеральному передай. Нужны практические шаги. Нельзя дать себя увлечь длительными изысканиями — с ними увязнем и пока докопаемся до корней, погубим все дерево. Достижений от нас требуют немедленных, сегодня. Более того скажу, они нужны были еще вчера. Мы с обеспечением изобильного стола советским людям несколько подзадержались. Как только получим положительные результаты анализов, а я чутьем, основанным на опыте, предвижу, что таковыми они и будут, необходимо в масштабе двух-трех хозяйств внедрить новшество в практику. Мой район послужит фундаментальным испытательным полигоном.
— Очень хорошо, что ты так настроен, — выразил свое удовлетворение Лев.
— Как же иначе! — с чувством отреагировал Семен. — Хорошие практические результаты  —  любые теоретические разработки переплюнут. В таком случае не только кандидатскую, но и не одну докторскую диссертацию защитить можно. Так что вы, Лев, с проектированием и строительством установки для производства удобрения не затягивайте.
— Нам необходима уверенность, что потребитель продукцию возьмет, — деликатно заметил Лев.
— Возьмет. Это, дружище, и дураку ясно. Разумеется, заключите предварительные договоры с хозяйствами. Мы их специальным постановлением бюро райкома обяжем приобщиться к передовому опыту. Не по душе мне такое, но мера вынужденная. Многие руководители, к сожалению, еще недальновидны, им неохота к прогрессу тянуться. Бесхлопотно, больше по старинке работать любят, но партия протирать им штаны не даст. Расшевелим, забегают. Тех, кто не умеет, — научим, а тех, кто не хочет, — заставим или заменим.
— Мне твоя позиция абсолютно ясна, — не скрывая радости, поддержал Лев. — Я очень доволен, что со своими мыслями ко двору пришелся. Вроде бы в основных вопросах договорились.
— Я так же считаю. Ладненько, давай по рукам, — одобрительно улыбнулся Семен, протягивая Льву руку. — Теперь, если вопросов нет, я тебя к себе заберу. Погостишь у меня, район осмотришь, с будущими партнерами познакомлю, царскую охоту организую. Отдохнешь, не пожалеешь.
Нельзя сказать, что Пупко не любил посмотреть новое, но на этот раз у него были свои планы, и он, поблагодарив за приглашение, объяснил, что занят дома по уши, поэтому торопится и завтра собирается улететь утренним рейсом.
— Коли так, неволить не стану, — согласился Семен и предложил: — Дай хоть билет помогу достать, чтобы проблем не было.
В этом Лев другу не мог отказать. Семен тут же позвонил и, назвав себя, заказал на имя Пупко билет на утренний рейс.
— К семнадцати часам дома будь, билет в номер доставят. А сейчас я тебя по Минску прокачу, сделаю, так сказать, обзорную экскурсию. Ладненько?
— Нет, — не согласился Лев, — у тебя дел полно, не могу и не смею тебя задерживать. Город я спокойно до билета и сам посмотрю.
Курлович настаивал, но Льва не упросил. Выпили по отвальной и договорились отложить удовольствия до лучших времен.
Вдвоем, прихватив предназначенный Семену молдавские алкогольные напитки и мешок с отходами известняка, подошли к поджидавшему у подъезда гостиницы вездеходу «УАЗ». Там еще потолковали и тепло распрощались.
Пупко посмотрел на часы — был уже первый час. Тут он вспомнил, что еще не оформил гостиничный номер и поспешил это сделать. За стойкой сидела другая дежурная. Пупко стал объяснять ей о себе, но этого не понадобилось.
— Я знаю, что у вас были гости, — доброжелательно успокоила женщина. — О том, что вы должны оформляться, меня сменщица предупредила. В журнал регистрации вы внесены, осталось заполнить эту анкету и произвести оплату.
Пупко все сделал, забрал паспорт и вышел, чтобы прогуляться по городу.
К пяти часам вечера он был у себя в номере. Вскоре ему принесли билет на заказанный рейс. Спустя время, действуя согласно еще утром принятому решению, он позвонил Оксане Егоровне. Девичий голос ответил, что мамы еще нет с работы. Он, назвав номер своего телефона, попросил, чтобы ему перезвонили.
Время тянулось нудно. Пупко, не раздеваясь, прилег. Уставившись в потолок, он, думая об Оксане Егоровне, невольно анализировал свое недавнее купейное поражение, выискивая только те предположительные мотивы, которые успокаивали, объясняя своему уязвленному самолюбию причины полученной отставки. В полудреме Лев рисовал воображаемые картины предстоящего отмщения и утверждался в решимости при сохранении подчеркнуто обходительного обращения проявить непоколебимую стойкость и холодность.
Телефонная трубка была снята им на полутрели звонка. Пупко скорее догадался, чем узнал голос Оксаны Егоровны, который звучал как-то по-девичьи звонко, с привкусом насмешливости. Опасаясь делать какие-либо конкретные предложения, он вел разговор в выжидательной манере, и только, когда Оксана Егоровна выразила готовность стать его гидом, сдержанно предложил ей провести вечер в гостиничном ресторане. Они договорились встретиться.
Прохаживаясь вдоль гостиницы в ожидании свидания, Пупко с тревогой думал, что совсем не помнит, как Оксана Егоровна выглядит, и что может её не узнать. Завидев издали женский силуэт, он внимательно вглядывался и каждой проходящей женщине на всякий случай дежурно улыбался. Пребывая в напряжении, он с интересом задержал оценивающий взгляд на бойко вынырнувшей из такси элегантной женщине. Она приветливо ему помахала, и он, выйдя из неуверенности — не обознался ли, — поспешил навстречу. Смущенно поздоровавшись, он неуклюже пожал протянутую руку, с удовлетворением констатировав, что эффектная незнакомка — действительно Оксана Егоровна. Лев Борисович удивился произошедшей с ней метаморфозе и упрекнул себя, что даже не догадался приобрести подобающий случаю букет цветов. Поддерживая беспредметный разговор, пропуская Оксану Егоровну в лифт, Лев Борисович заинтересованно перемещал свой взыскательный взгляд от профессионально уложенного кублика до плотных икр, к узким щиколоткам и золотистым, на тонких высоких каблуках туфелькам.
 Вошли в номер, и Лев Борисович за Оксаной Егоровной поухаживал, помог ей снять плащ.
— Вы настаиваете на ресторане? — проходя из прихожей в комнату, непринужденно спросила Оксана Егоровна.
— Это мое предложение, а вердикт, как всегда, за прекрасным полом.
— Коли на то пошло, то этот вечер мы проведем дома, если вы, разумеется, не страшно голодны, — объявила свое решение Оксана Егоровна. Она извлекла из сумки небольшую пузатенькую бутылку с винтовой пробкой и полиэтиленовый пакет. — Настоящий французский. Берегла для случая, — улыбаясь глазами, подчеркнула она: — Жаль, что будет не более чем по двадцать капель. А это домашние бутерброды.
— Я совершенно не голоден, — несколько покривил душой Пупко, отмечая про себя, что предложение провести время в номере его очень даже устраивает. — К этим двадцати французским мы добавим по сто двадцать молдавских, и закуску приплюсуем к ним превосходную.
— Чудненько, — обрадовалась Оксана Егоровна. — Я люблю накрывать на стол, но вы здесь хозяин, так что командуйте. Я в вашем распоряжении.
Лев Борисович выложил обещанные выпивку и съестное. Оксана Егоровна разложила еду в нехитрую гостиничную посуду, сыгравшую роль столового сервиза.
— Ну как? — любуясь своей работой, напросилась гостья на комплимент.
— Сверх ожидания! Вы — истинная мастерица, — похвалил Лев и признался: — Вы такой молодец, что проявили инициативу, а я как-то не осмелился предложить ужин в номере.
— Чего же так? Вы из робкого десятка? — с издевкой улыбнулась Оксана Егоровна.
Льву Борисовичу показалось, что она намекнула на инцидент в поезде, но он решил эту тему не развивать.
— Как-то уж принято первое знакомство закреплять в ресторане. Но, если откровенно, мне тамошняя обстановка претит.
— Я вас понимаю. Я любила ресторанный кураж в юном возрасте. Сейчас же признаю ресторан только в случае, когда надо провести служебное торжество по поводу, скажем, занятия первого места в соцсоревновании или официально отметить круглую дату. Для дружеских бесед или душевных разговоров ресторан не подходит.
Лев Борисович согласился и призвал к трапезе. Начали с французского коньяка. Прокомментировав его несравненные качества, перешли на молдавский. Мучившая Льва Борисовича душевная напряженность растворялась в приятности непринужденной беседы и интимности обстановки. Ушла запрограммированная им ранее решимость проявить непоколебимую стойкость к источаемым гостьей чарам. В нем все явственнее проявлялись инстинкты похотливого кота, мечущегося в желании полакомиться, но опасающегося сделать для этого окончательный шаг, так как ранее именно из-за него он получил трепку.
Лев Борисович предложил выпить на брудершафт. Они перешли на «ты», и он, преодолевая комплекс неуверенности, возникший после решительного фиаско в купе, осторожно поцеловал свою визави в лоб. Не встретив сопротивления, он пошел ниже, попробовал легко поддавшиеся губы. Вкусив смешанный аромат французской помады и коньяка, осторожно раздвинул языком губы, глубоко протолкнул его и, поощренный взаимностью, с возрастающим влечением прижал Оксану к себе.
Путешествуя губами вдоль высокой шеи, он наткнулся на верхний край шелковой блузки и без возражений расстегнул пуговички. Правильно сориентировавшись, расширил инициативу и последовательно раздел даму. Когда она осталась в одних шелковых кружевных трусиках, плотном бюстгальтере и золотистых туфлях, спешно разделся донага. Обняв Оксану, он получил приятнейший стимул, когда она осторожно обжала пальцами и, задержавшись, отвели в сторону его готовую стартовать ракету. Резкий прилив сил позволил Льву без труда поднять и перевести в постель свою вдохновительницу. Сдернув нетерпеливым рывком на удивление легко сползший поролоновый бюстгальтер, он обнажил вислые груди и в мгновение охладел. Не переставая исполнять роль обуреваемого похотью самца и с ужасом представляя себе, что желание исчезнет, он, отказавшись от первоначального намерения целовать грудь, для поддержания мужской формы переключил внимание от оттолкнувшего его объекта на нарисованный в воображении образ молодого упругого женского тела.
Это несколько помогло. Да и Оксана, в момент разобравшись с его замешательством, умелыми движениями пальцев завершила восстановление твердости, не теряя темпа, сбросила туфли, стащила трусики и, оказавшись сверху, ловко оседлала Льва.
В галопирующей агонии страсти, с жадностью изголодавшейся волчицы она мощными, циклично меняющими направление вращательными движениями таза стремилась обеспечить соприкосновение твердой плоти партнера с самыми отзывчивыми, давно не подвергавшимися подобному воздействию укромностями своей пылающей бездны. Вовлеченный в любовную гонку, Лев все больше и больше заряжался энергией неистовой страсти и, не отставая, работал в унисон. От неуверенности не осталось и следа. Оксана, достигнув вожделенного, издала протяжный охающий звук, и сумасшедший аллюр вдруг резко оборвался. В наступившей тишине Лев ярко пережил безотчетный трепет, сказочно перешедший в серию мощных сжатий, нарушивших синхронность их движений. Поощренный этим, он замер и незамедлительно отозвался неукротимой волной собственного наслаждения, девятым валом извергнувшего струю обволакивающего обоих тепла.
— Я не слишком была агрессивна, милый? Тебе не трудно было меня выдерживать? — остудив свой эротический пыл, томно произнесла Оксана.
— Все прошло прекрасно, — дипломатично слукавил Лев и шутливо заметил, что только после вопроса понял, что находится внизу. Он деликатно выполз, устроившись с краю.
Оксана положила голову на его плечо, закрыв глаза, умиротворенно ушла в себя. Льву было неудобно. У него затекла рука, хотелось помыться, но он все терпел, лежал неподвижно, тянул время, не желая нарушить Оксанин покой. Наконец она предложила пойти в ванну. Вернувшись, они долго лежали. Лев старательным поддержанием разговора продолжал тянуть время. Когда темы иссякли, Оксана повернулась на бок, уютно забросила на него ногу, безмятежно замурлыкала. Лев понимал, что на нем висит долг, и с все возрастающим беспокойством отгонял навязчивую мысль о том, как выйти из щекотливого положения, если желание не повторится. Это расслабляло, не давало возможности сосредоточиться на уже помогшей ему сегодня воображаемой картине.
Оксана тем временем, напротив, разгоралась, входила в охоту, явно намереваясь победоносно завершить свое жаркое наступление. Лев несколько фальшиво отвечал на ласки в надежде вновь воспламениться. Были моменты, когда казалось, что задача почти решена, но случайный взгляд на грудь окончательно погасил вспыхнувший огонек. Положение тяготило...
В поисках выхода из затянувшегося кризиса, Лев встал с постели, подошёл к столу, налил в стакан коньяка, возвратился к лежащей Оксане, произнес пустой тост, предложил выпить, присел рядом и пожаловался на головную боль.
Оксана, взглянув на часы, засуетилась. Лев для приличия — выходило не очень настойчиво — стал её отговаривать и, как бы смирившись с окончанием свидания, вызвался проводить. Выйдя из гостиницы и усадив Оксану в такси, он не решился сказать ей, что утром ему предстоит улетать.
Вернувшись в номер, Пупко разделся и лег. Он был очень далек от самоощущения триумфатора. От всего приключения остался неприятный осадок. Дурное самочувствие постепенно вгоняло в посещающее его иногда состояние тяжелой апатии.
Он сожалел, что в этот приезд не осуществил давно вынашиваемой задумки, связанной с розыском проживающей в Минске старой знакомой, о которой у Льва сохранились пикантные воспоминания.
Примерно лет двадцать назад на свадьбу двоюродного брата жены Льва съехалась многочисленная родня. Среди прибывших была семнадцатилетняя минчанка Дана, которая, согласно распределению гостей, остановилась у них. Жена Льва, Дора, как отменная кулинарка, входила в состав стряпающей бригады, была очень занята, и вся забота о прибывшей гостье легла на него.
Дана, требуя знаков внимания, подчинила себе гостеприимного хозяина. Он повез её в центр города, сводил в дегустационный подвальчик фирменного винного магазина, где они опробовали особое шампанское и коньяк. Он даже подарил ей бутылку этого шампанского. Дане, очевидно, льстило общение с интересным зрелым мужчиной, и она всем своим поведением стремилась выставить Льва в роли своего кавалера. Она принуждала его за собой ухаживать, раскованно брала под руку, жеманно благодарила за угощение, напоминала о необходимости соблюдения известного ей этикета.
Все это заставило женатого Льва испытывать понятную неловкость. Ведь многие в городе его знали, и пребывание в обществе бесцеремонной прелестницы могло породить кривотолки. Как бы то ни было, не желая выглядеть в глазах гостьи невежей, он все смиренно сносил.
Когда они возвратились после прогулки, Дана расположилась в спальне, а Лев пристроился в проходной гостиной на диване рядом со спящими детьми. Он еще не успел задремать, как его позвала Дана. Пришлось подчиниться закону гостеприимства.
Дана полулежала на тахте, облаченная в миниатюрный халатик. Капризно указывая пальчиком на неподатливую пряжку нарядного пояска, она попросила помочь. Присев на краешек тахты, Лев приступил к выполнению несложного заказа. Дана внимательно и заинтересованно наблюдала за работой. Придерживая поясок, она, как бы невольно, каждый раз прижималась ко Льву, затрудняя движения его рук. Они у него все явственнее дрожали, пряжка предательски не поддавалась, за что он получал насмешливые замечания.
Дана наслаждалась результатом влияния своих чар, явно провоцируя терявшего над собой контроль Льва. Раскрасневшийся, с проступившей на лбу испариной, он забыл о злополучном пояске, не совладал с собой и, теряя голову, изловил губами провоцирующие, дышащие жаром губы. Дана, похоже, этого и ждала. Она в высшей степени профессионально целовалась, доведя своего партнера до полной потери контроля. На каком-то этапе Лев, сам не ведая как, извлек Дану из сбившегося халатика, а следом и из всего остального. Самоконтроль вернулся к нему, лишь когда он уже лежал на Дане и, войдя в нее, вдруг почувствовал, как когда-то в первую брачную ночь со своей Дорой, близкое к разрыву пружинящее сопротивление. Вмиг покрывшись холодным потом, Лев в панике спохватился, но, даже осознав возможность чудовищного скандала из-за лишения девственности несовершеннолетней родственницы жены, не нашел в себе силы прекратить действия и продолжал их, как он считал, на безопасной небольшой глубине. Так он подвел себя к приятному завершению и, успев удалиться, выплеснул все на трепещущую в эротических грезах Дану. Обнаружив на себе студенистую массу, она что-то поняла, трезво отреагировала на события, испуганно засуетилась. И только после тщательной проверки, удостоверившись в отсутствии следов крови и приняв убедительные разъяснения Льва, несколько успокоилась, сообщив, что у нее есть жених и что она очень озабочена, чтобы не случилось ничего такого, что сможет помешать  их будущему.
Вечером была свадьба. Разумеется, они больше не общались. После свадьбы Дана уехала, обещав испытывающему угрызения совести Льву написать до востребования. Он некоторое время справлялся на почте, но ничего так и не пришло. Примерно через год прибыло приглашение из Минска на свадьбу, но Лев с женой не смогли на нее поехать. Позднее он услышал от родственников, что с Даной, слава Богу, все хорошо, и снял с себя былую тревогу.
Случайная встреча с Оксаной Егоровной расстроила планы Льва Борисовича, и он остался недоволен собой. На розыски Даны у него иссяк запас времени, а отсрочить вылет не было настроения. Пришлось все отложить до следующего приезда. Через несколько часов предстояло покинуть гостиницу.


ГЛАВА 4
ПОЗНАНИЕ ОТ ПРОТИВНОГО
 

Заседание партийного бюро производственного объединения «Нерудмат» было назначено на шестнадцать ноль-ноль в кабинете генерального директора.
Хозяин кабинета Левицкий пребывал в отличном расположении духа. Дела шли в гору. Возглавляемое им предприятие в течение прошедшего года неоднократно занимало классные места в социалистическом соревновании, ожидались правительственные награды, в том числе и для генерального.
Удачно сложилась и поездка заместителя генерального директора Пупко в Белоруссию. Это давало объединению реальный шанс одним из первых в республике конкретно и масштабно ответить на постановление Партии и Правительства и сулило, кроме моральных стимулов, значительную материальную выгоду.
Примерно за час до начала заседания в объединение приехал сам секретарь районного комитета партии Пысларь. То, что именно он нашел возможность быть представителем райкома на этом партийном бюро, свидетельствовало о важности вопросов, которые предстояло рассмотреть. Обычно приезд на предприятие высокого начальства, особенно партийного, воспринимался руководством настороженно, но сегодня от подобного посещения подвоха не ожидали. Вроде явных грехов не было.
Два дня назад, как только Пупко доложил, что два цветных телевизора, предназначенных райкому партии, ожидают на складе, Левицкий распорядился доставить их по назначению. Правда, заведующий складом вывел его из себя, когда, перед тем как выдать телевизоры, сдуру позвонил и осведомился, на кого эти аппараты выписывать. Пришлось послать наглеца на три буквы, а когда тот еще о чем-то стал заикаться, то и грубо оборвать.
«Зарывается кладовщик Иван,— думалось Левицкому, — зажрался Иванушка-дурачок, обнаглел. Прикидывается простаком, хрен такой. Вроде бы не в курсе, что все заботы после подобных выдач лежат на мне, а я никогда за свои указания ответственности с себя не снимал. Повторится подобное, надо будет срочно решать вопрос замены кладовщика. Свято место пусто не бывает. Хорошо, что телевизоры в райком партии вовремя поступили. Да и памятником Петр Дмитриевич, очевидно, доволен, раз, как упомянул Илюша, даже спасибо сказал».
Извещенный специально поставленным дежурным о прибытии секретаря райкома, Левицкий вышел навстречу и тепло приветствовал гостя. Прошли в кабинет. Секретарше было велено ни с кем не соединять и никого не впускать. Пысларь первым делом сообщил, что привез только что утвержденный райкомом партии перечень правительственных наград, выделенных объединению для награждения лучших.
Такое известие Левицкий встретил заинтересованно, так как ждал ордена для себя. Сгорая от нетерпения, он как бы непреднамеренно затронул этот вопрос. Пысларь откровенно пояснил, что районный комитет партии Петра Моисеевича очень ценит и о достойном отражении его заслуг серьезно думает. Посему пришли к выводу не распыляться. У Левицкого на подходе две круглые даты: личный юбилей и пятидесятилетие членства в партии. Решили организовать вместе с полагающимся ему золотым значком «50 лет в КПСС» еще и весомую правительственную награду. Райком партии не исключает, что при соответствующих производственных показателях и должном уровне идейно-воспитательной работы выделенная Левицкому награда может оказаться «Золотой Звездой».
Левицкий с пониманием и удовлетворением выслушал разъяснение. Время движется быстро, пролетит — не заметишь, а в том, что впереди будут успехи, у него сомнений не было.
Он, взглянув на часы, соединился с секретаршей и передал ей, что собравшиеся на заседание бюро могут войти. Члены партийного бюро, дружно заполняя кабинет, уважительно здоровались и чинно рассаживались. За минуту-две до начала уверенной походкой вошел Заславский. Поприветствовав всех, он положил папку на директорский письменный стол и спросил:
— Извините, не опоздал?
— Еще минутка в запасе, Илюша, — добродушно успокоил его Левицкий. — Занимай свое место, секретарь, а мы, рядовые, у стеночки посидим.
Заславский встал за серединой письменного стола, глазами пересчитал членов бюро и, убедившись, что все на месте, откашлялся и казенно произнес:
— Заседание партийного бюро объединения объявляю открытым. К сведению членов бюро в нашей работе принимает участие секретарь районного комитета партии товарищ Пысларь. — Заславский выжидающе замолчал.
Петр Дмитриевич, хотя его все знали, по заведенной традиции чуть привстал, поклонился, а остальные одобрительно в его сторону закивали.
— Начнем, товарищи, — жестом руки попросил внимания Заславский. — Нам предстоит сегодня обсудить следующие вопросы: первое — итоги проверки хода подготовки к выборам, второе — утверждение плана оргтехмероприятий по выполнению постановления партии и правительства о помощи сельскому хозяйству, который через два дня будем  принимать на открытом партийном собрании объединения.
— Добавочку сделать надо, — не вставая с места, сказал Левицкий. — Уважаемый Петр Дмитриевич привез сообщение о выделенных нашему коллективу правительственных наградах. Предлагаю включить третьим вопросом наметку кандидатур на эти награды с тем, чтобы мы могли от имени партийной организации рекомендовать трудовым коллективам достойных людей.
Послышался гул одобрения, и предложение включили в повестку дня.
По первому вопросу докладывал секретарь партийного бюро. Детально обрисовав подготовку к выборам и отметив определенные успехи в этом направлении, он вместе с тем указал на серьезные недостатки в организации работы агитпункта и особенно досадные срывы при подборе и воспитании агитаторов.
— Что греха таить, — войдя в образ виноватого, с неудовольствием поджимая губы, заговорил Заславский в подходящем случаю минорном тоне, — недавно произошел неприятнейший инцидент. Наш агитатор, заведующая детским садом, молодой специалист Прасковья Гимпу посетила квартиру дробильщика Волончука. Как было выяснено, Прасковья обстоятельно ознакомила избирателей из семьи товарища Волончука с биографией кандидата в депутаты, рассказала об особенностях текущего момента и прочем. В общем, особых претензий к агитатору в плане политической подготовки нет. Затем её, как принято, угостили. Дело, конечно, в нерабочее время, уже вечером было. И не заводили бы мы сегодня по поводу работы агитколлектива разговора, если бы, как говорят в народе, не «наградила» агитатор Гимпу, сами понимаете чем, сына Волончука, комсомольца Георгия, когда он взялся её проводить. Не время нам вникать в причину аморального поведения молодых людей. Этим займется комсомол. Но сам факт, что нехорошее заражение оказалось связанным с агитаторской деятельностью, ложится черной тенью на нашу, в целом здоровую, партийную организацию, к которой коммунист Волончук имеет справедливые претензии. Не доглядели мы. Я с себя, да и с каждого члена партийного бюро, за это ротозейство ответственности не снимаю. Но в первую голову спрос за упущения в подборе и воспитании агитаторов должен быть с моего зама по идеологической работе, уважаемого товарища Пупко. А если еще принять во внимание, что, согласно плану подготовки комсомольской смены к приему в члены КПСС, Лев Борисович персонально закреплен за Прасковьей Гимпу, то за эту недоработку тем более обидно. Недоглядел опытный товарищ Пупко, и, хотя много полезного делает для производства и партии, по строгим законам партийной требовательности за свои ошибки обязан отвечать. У нас все равны, независимо от должностей и заслуг.
Заславский приостановил свое выступление и пробежал взглядом по улыбчиво-любопытным лицам членов бюро, с интересом ждущих его предложения. Никогда еще на их памяти не было, чтобы секретарь партийного бюро так разносил высокопоставленного члена партии, да еще по делу, где его непосредственная вина явно не просматривалась. Такой ход событий тем более казался странным, что присутствовал при этом представитель районного комитета партии, а выносить сор из избы было не принято. Судя по реакции, большинство было довольно происходящим. Вместе с тем многие догадывались, что исполняется некий словесный спектакль, и согласно сценарию в конце гора родит мышь. Поэтому, когда, выдержав паузу, Заславский твердо предложил для коммуниста Пупко строгий выговор с занесением в учетную карточку, это для всех, кроме Левицкого и самого виноватого, явилось полной неожиданностью.
Пупко, во всяком случае внешне, проявил образцовую стойкость. В порядке прений по первому вопросу Заславского весьма сурово дополнил Левицкий. Следом несколько нравоучений высказал Пысларь. За строгий выговор Пупко проголосовали единогласно. Он сам при голосовании воздержался, а после встал и поблагодарил коммунистов за товарищескую критику.
Процедура утверждения плана оргтехмероприятий оказалась недолгой. Его приняли единогласно.
Когда перешли к третьему вопросу, секретарь райкома объяснил, что своим присутствием не желает влиять на отбор представляемых к правительственным наградам, попрощался и, провожаемый Левицким, убыл. Принятие решения по третьему вопросу по непредвиденным обстоятельствам затянулось.
Выделяя объединению три ордена и медаль, райком партии четко все указал. Кавалером ордена Трудового Красного Знамени мог стать только мужчина в возрасте до 30 лет, молдаванин по национальности, рабочий, член КПСС. На орден «Знак Почета» могла претендовать исключительно женщина от тридцати до сорока пяти лет, рабочая, член КПСС. Орден Трудовой Славы III степени был предназначен рабочему любого пола, но обязательно коренной национальности и члену ВЛКСМ. Только в выборе кандидата на медаль «За трудовую доблесть» ограничения не оговаривались.
При обсуждении возможных кандидатур выяснилось, что тех, кто бы соответствовал всем жестким требованиям, в объединении на первый взгляд нет.
— Может быть, нам вообще отказаться от выделенных наград? — невинно предложил член партийного бюро, бурильщик Тудор Урсу.
Лично он вполне удовлетворял требованиям райкома к претенденту на орден Трудового Красного Знамени, и, если бы не недавний инцидент, когда он уснул на рабочем месте, что привело к крупной аварии бурового станка, то эта награда без всяких принадлежала бы ему. Тудору, конечно, было очень обидно терять, как ему казалось, предназначенный для орден и он не желал, чтобы сопутствующие ордену блага достались другому.
Левицкий категорически не согласился с предложением коммуниста Урсу.
— Что же тогда получится, товарищи? Коллектив объединения прекрасно работал, не раз завоевывал почетные места в соцсоревновании, а у рабочего класса нет людей, достойных наград. В райкоме партии нас просто не поймут. Важно, конечно, чтобы награждаемые на работе не пьянствовали и не воровали по-крупному. Недостатки имеются у каждого. Не следует придираться к мелочам. Что касается медали, то, так как она ничем, даже пятой графой не оговаривается, предлагаю на нее нашего партийного лидера, Заславского Илью Михайловича.
Было уже поздно. Это помогло решению задачи. Не мелочась, быстро подобрали и утвердили всех кандидатов и разошлись по домам.

* * *
  На открытом партийном собрании объединения план оргтехмероприятий по оказанию помощи сельскому хозяйству был одобрен единогласно. Без проволочек риступили к его реализации.   С помощью работницы архива проектного института удалось раздобыть готовую расчетно-пояснительную записку, смету и комплект чертежей, кем-то уже разработанной, дробильно-сортировочной технологической линии. Конструкторы из отдела Заславского внесли изменения, соответствующие новой задаче, и сделали привязку проекта. Сметчики подправили смету, и вскоре проект «Опытно-промышленная технологическая установка по утилизации отходов производства щебня» был представлен в министерство на экспертизу и утверждение. Материалы лежали в техническом управлении министерства, но их экспертиза проходила трудно. Петр Моисеевич Левицкий нервничал. Ценнейшее время уходило впустую.
Возглавлял техническое управление Артем Вартанович Саркисян — грамотный инженер и очень осторожный, вдумчивый, неторопливый по натуре человек. Он был тем, от чьей подписи зависело все. Зная слабости Саркисяна, Левицкий поручил приставить к нему для курирования вопросов, связанных с утверждением проекта, инженера-экономиста Зинаиду Лис, женщину по натуре очень исполнительную. А семь лет ожидания в очереди на квартиру, полагавшуюся ей по закону как присланному на работу по распределению молодому специалисту, сделали её абсолютно податливой и беспрекословно послушной. Все эти годы Зина жила с родителями мужа в их тесной квартире и ужасно с ними не ладила. Возможно, одной из причин конфликта было жгучее желание её свекрови стать бабушкой.
Но Зина упорно не беременела. Куда и к кому только она с мужем не обращалась! Порой казалось, что надежда осуществится. Но проходило несколько месяцев, и снова наступало разочарование. Притихшая на время свекровь вновь озлоблялась, продолжала ко всему придираться, упрекая невестку, как это можно так разъесться! Претензии были во многом надуманы. Зина ела умеренно, и её вины не было, что она от природы обладала внушительным круглым задом, мощным необъятным бюстом и пухлым, как пышный пончик, лицом. Тем более что она с полнотой непрестанно боролась, много ходила, крутила хула-хуп и вообще была весьма подвижна.
Высказывания свекрови во многом инспирировал свекор. Он — ветеринар мясокомбината — твердо верил, что бесплодие невестки связано с полнотой. Иногда, выпив за ужином, свекор, наступая на больную мозоль, начинал авторитетно высказываться, что, как им установлено, слишком жирные свиноматки не способны к зачатию. Их либо забивают, либо переводят на голодную диету, чем добиваются опороса. В такие вечера разражались крупные скандалы, после которых Зина со свекром подолгу не разговаривала. Правда, муж был всегда на её стороне.
Получив спецзадание, Зина, справляясь о ходе экспертизы, регулярно посещала кабинет Артема Вартановича. Саркисян, с горящими от вожделения глазами, каждый раз, как впервые, подолгу рассматривал Зину, а затем просил прийти завтра, обещая, что сделает все, что от него зависит. Но, вероятнее всего, текучка его заедала, и назавтра все повторялось. Саркисян, явно воспламеняясь от присутствия дамы, таял, проникновенно извинялся, но дело с утверждением документации замерло.
Зина регулярно докладывала Левицкому о неудаче её миссии и постоянно трепетала от страха, что вот-вот будет с треском отстранена от задания. После очередного доклада Петр Моисеевич молча вручил Зине копию подписанного им приказа. В нем после разгромной шапки, констатирующей факт безответственного отношения к выполнению важнейшей задачи, заместителю генерального директора Пупко, начальнику производственного отдела Заславскому и инженеру-экономисту Лис предписывалось в недельный срок решить все вопросы, связанные с утверждением проекта и последующим открытием банковского финансирования. За невыполнение приказа обещались самые суровые административные меры. Зине стало не по себе. Она с тревогой подумала о своей многолетней очереди на квартиру.
— Идите и немедленно найдите Льва Борисовича, — вывел её из оцепенения голос директора. — С ним все и решите.
Зина вышла и спешно разыскала Пупко.
На следующее утро они оба появились в кабинете Саркисяна. Им удалось убедить Артема Вартановича отложить с завтрашнего дня все текущие дела и, уединившись в ночном профилактории объединения, заняться анализом проектной документации.
Ранним утром микроавтобус «ЕрАЗ» вез Льва Борисовича, Илью Михайловича, Зину, Артема Вартановича и соответствующую документацию к лесу, в котором на берегу живописного озера располагался уютный корпус ночного профилактория — любимое место отдыха  Пупко.
Профилакторий, построенный всего несколько лет назад, предназначался для оздоровления работающих на участках с вредными условиями труда. Их должны были доставлять сразу же по окончании рабочих смен. При всем при том, что все было готово, профилакторий свою задачу выполнять не мог. Министерство не выделяло объединению необходимый для функционирования профилактория автобус.
Поставленный во главе небольшого коллектива профилактория комендант Сева по предварительному уведомлению принимал руководство объединения и прибывающих с ним гостей. К таким приездам организовывалась рыбалка, готовились пикники и, по спецзаказу, — сауна.
Накануне приезда Пупко предупредил Севу, и тот приготовился к приему рабочей группы по экспертизе проекта.
По прибытии на место по предложению Севы согласились на легкий завтрак. Расположились в просторной, окруженной живой изгородью беседке. Безмерно пить не стали — предстояло работать. За разговором, в основном по делу, незаметно опустошили глиняный кувшин с белым вином. Свежий, насыщенный ароматом леса воздух возбуждал аппетит. Незаметно уходили обильные традиционные молдавские кушанья.
Не особенно затянув завтрак, поднялись. Вездесущий Сева тактично справился, нужна ли рыбалка и какое мясо желательно для шашлыков. Саркисян рыбалку по причине занятости отверг, а по поводу обеда авторитетно заявил, что настоящий шашлык может быть только из баранины, и изъявил желание приготовить его по своему фамильному рецепту. При этом Саркисян начальствующим тоном предупредил, что из-за объемности предстоящей работы обед придется совместить с ужином.
К рассмотрению документации приступили в холле. Саркисян хорошо разбирался во всех технических и технологических тонкостях. Пояснения давал Заславский. Зина сидела на диване напротив Саркисяна и, ощущая на себе его острые, пронизывающие, прямо-таки раздевающие взгляды, добродушно и покладисто улыбалась. Пупко, уронив голову на грудь, дремал в кресле.
Заславскому приходилось несладко. Саркисян буквально заваливал его вопросами. Многие замечания невозможно было отвергнуть. Приходилось лавировать, иногда сдаваться. Саркисян, несмотря на отвлекающее влияние Зины, цепко держа в своей памяти все огрехи проекта, неопровержимо доказывал полную непригодность технологической установки для осуществления поставленной задачи. То, что на ней невозможно получить требуемую продукцию, было совершенно ясно и Заславскому. Но, исходя из интересов объединения, он делал все возможное, чтобы убедить Саркисяна в том, что необходимые коррективы будут внесены в проект еще до начала строительства, аргументируя, что именно объединение в первую голову заинтересовано в выпуске удобрения, строго соответствующего техническим условиям. Саркисян воспринимал эти доводы, но настаивал на доработке документации до ее утверждения. Заславский объяснял, что проект нужен именно сегодня, — для открытия банковского финансирования. Если задержаться до внесения исправлений, то ценное время будет упущено, а сельское хозяйство страны ждет скорейшей реализации решения партии и правительства.
Саркисян колебался. Он, разумеется, был патриотом страны, и как коммунист не мог не согласиться с весомостью суждений Заславского, который почувствовав, что лед вот-вот может тронуться, дожимал:
— Давайте договоримся так: вы, Артем Вартанович, утверждаете проект и прикладываете к нему лист замечаний. Мы будем вынуждены их учесть. Вам же ясно, что нам необходима работоспособная линия. При ее сдаче в эксплуатацию вы, несомненно, будете членом приемной комиссии. Более того, вы будете тем, чей голос явится решающим. В случае если в процессе приемных испытаний требуемая продукция не пойдет, вы, естественно, не дадите нашему детищу путевки в жизнь. Ваши замечания будут документированы, и все грехи придется расхлебывать нам самим.
Саркисян, озадаченный убедительностью аргументов, глубоко задумался. Подошедшая по знаку Заславского Зина подключила к воздействию на колеблющегося Саркисяна все свои чары. Он, будучи, в конце концов, живым человеком, не смог устоять. Забывшись, возможно нечаянно, касался некоторых частей тела располагавшейся в непосредственной близости Зины, потерял нить, не зная уже, на какой стадии обсуждения проекта они находятся. Заславский тактично гнул свою линию. Работа затягивалась, и требовался особый толчок, способный породить качественные сдвиги. Таковым оказалось вмешательство Севы, оповестившее, что истосковавшийся баран ждет. Зина ярче засияла,  соблазнительно улыбнулась, радостно подпрыгнув, захлопала и, схватив за руку Саркисяна, кокетливо произнесла:
— Вы берете меня к себе в помощники, Артем Вартанович?
Тот, воспользовавшись ситуацией, по-товарищески обнял Зину и, успев молниеносно её облапить, со словами: «Так и быть, будь по-вашему», — вытащил из кармана пиджака «Паркер» и на титульном листе проекта рядом с напечатанным «Утверждаю» поставил свою по-хозяйски размашистую подпись и дату.
— Вставай, Лев, пора ужинать! — немедленно послышался призывный голос Заславского.
Пупко тут же вскочил и, по выражению лица Заславского, по тому, какой послушной птахой ведет себя в объятиях Саркисяна Зина, понял, что дело сделано.
— Только не подведите! — покровительственно-приказным тоном предупредил Саркисян и под произнесенное в три голоса: «Что вы, не подведем!» — заявил: — Командовать парадом буду я! Пупко и Заславского назначаю ответственными за мангал, а себя с Зиночкой — за барана.
Взяв под руку Зину, Саркисян поспешил вслед за Севой.
 
* * *
На уединенной лесной поляне аппетитно пахло шашлыком. Увлеченный и раскрасневшийся Саркисян чудодействовал над мангалом. Зина стояла рядом и протирала затекающие потом глаза. Приготовление мяса Саркисян, как обычно, взял на себя, не допуская возражений и поучая:
— Шашлык — не женское занятие. Дамские прекрасные ручки Богом предназначены не для того.
— А для чего же они, Артём Вахтангович? — потворствуя Саркисяну, нацеливаясь на похвалу,   наивно-непонимающе произнесла  Зина.
— Они целители! — с пафосом знатока изрек Саркисян. — И не только ручки, а женщины в целом. Особенно, если эти женщины такие, как вы, наша прекрасная, подобная спелому персику, Зиночка.
— Вы мне льстите, Артем Вартанович, — упрекнула довольная комплиментом Зина.
— Ничуть, — защитился с озорной ноткой в голосе Саркисян. — Я всегда говорю правду в глаза и, более того, принципиально настаиваю: вы, Зиночка, истинное украшение объединения. Мне кажется, что ваши мужчины это недооценивают, и я без угрызений совести вас к себе уведу.
— Сейчас? — съязвил Заславский.
— Я совершенно серьезно, — Саркисян обратился к Зине. — Идите работать ко мне в Управление. Уважение, интересную работу под моим непосредственным началом и хороший оклад гарантирую.
— Квартиру дадите — сегодня же перейду! — отчеканила размечтавшаяся Зина.
— Готов рассмотреть немедленно, — подмигнул Саркисян.
— Тогда иду хоть в эту же секунду, — хохоча, наслаждалась игрой Зина.
— Квартира — единственное условие? — подыгрывал Саркисян.
— Мне много не надо, я бескорыстная,— поводя оголенными плечами, невинно закатила глаза, скромная Зина.
— Даже зарплатой не интересуетесь?
— Зачем? Ведь вы, Артем Вартанович, упомянули о хорошем окладе, и, я надеюсь, нужному работнику,  по заслугам, и  сверху будет.
— Надейтесь, Зиночка, — с сарказмом вмешался, подошедший Пупко. — Я вам, к слову, нравоучительную историю расскажу. Один директор уговорил приглянувшуюся ему девушку пойти к нему секретаршей, пообещал неплохую зарплату. После месяца работы девушка, разочарованная полученной суммой, поинтересовалась, будет ли что-то сверху. «Конечно, — успокоил директор, — я и мой заместитель».
Зина рассмеялась.
— Не слушайте его, Зиночка, — на полном серьезе увещевал Артем Вартанович, — я эгоист и заместителя в этом деле не потерплю.
— Стол накрыт! — прокричал из беседки Заславский.
— Идем, Илья Михайлович, — певуче отозвался Саркисян и стал заботливо выкладывать огнедышащие шампуры на поднос в руках Зины.
Заславский встретил троицу комплиментами в адрес кулинарного мастерства и разлил коньяк. Саркисян, как старший, встал.
— Только что наша прекрасная Зиночка, — поедая её глазами, разглагольствовал Саркисян, — скромно заявила о своем бескорыстии. Это замечательное качество, безусловно, украшает её. Много примеров женского бескорыстия знает история. Вот один из них. В один прекрасный городок прибыла сногсшибательная красавица. Весть быстро расползлась, и благосклонности прелестной гостьи возжелали многие кавалеры. Но они были охлаждены известием, что это обойдется храбрецу в десять тысяч долларов. Все ж таки вечером в апартаменты, где остановилась дама, вошел молодой человек и предъявил всю сумму мелкими купюрами. Дивная обольстительница наутро полюбопытствовала, кто он такой. Узнав, что он студент, она поинтересовалась, откуда у него завелись такие серьезные деньги. «Выиграл в лотерею, разыгранную между десятью тысячами студентов, каждый из которых приобрел долларовый билет», — был неожиданный ответ. Растроганная красотка извлекла из сумочки один доллар и возместила удачливому студенту его личные затраты. Итак, я предлагаю выпить за женское бескорыстие, за его олицетворение — нашу дивную Зиночку!
Саркисяна восторженно поддержали, тосты последовали один за другим. Шашлык оказался настолько вкусен, что им невозможно было насытиться. Запивали коньяком, чередуя с шампанским. Слова, слетавшие с заплетающихся языков, перемежались непристойностями.
— Сауна ждет, — объявил заглянувший в беседку комендант  Сева.
Расторопно вскочив, помогая друг другу, все гуськом пошли за вышагивающим впереди комендантом. Замыкал шествие по-детски обхвативший Зину за бедра, что-то певший себе под нос Саркисян.
Зашли в раздевалку. Возникла естественная неловкость. Разоблачались неуверенно. Мудрое решение предложил Заславский:
— Париться будем скромно, в купальных костюмах. Галстуки, дамские украшения необязательны.
Мужчины быстро разделись, а Зина со смутной улыбкой на лице застыла. Выручил Пупко.
— Ты что же задерживаешь товарищей, Зиночка? Стоишь как чужая! — укоризненно произнес он. — От нашего дружного коллектива отрываешься. Коллегам не доверяешь, иль в комсомолках не ходила?
Явно перебравшая Зина, застенчиво улыбалась и, очевидно, плохо соображала.
— Ты, наверно, на пляже с платьем не расставалась? — не отставал Пупко. — Или, может быть, помощь нужна?
Зина пыталась что-то произнести, но, осознав, что это ей сейчас явно невмоготу, повернулась спиной к Саркисяну и жестом попросила помочь расстегнуть пуговички на спинке платья. Саркисян, обалдело вытаращив горящие адским огнем глаза, усердно пыхтя, дрожащими руками с трудом выполнил просьбу. Зина, несколько раз повела плечами и, немного попрыгав, скинула платье к ногам. Наклонившись Саркисян, поднял его и по-джентльменски галантно передал владелице.
Завершив приготовления, дружно направились в душевую. Затем перешли в смежное помещение сауны. Хотя Сева учел состояние посетителей и задал там невысокую температуру, всем было весьма жарко. Обливаясь потом, не поднимаясь с полки, Зина резким движением стянула с грудей к животу бюстгальтер и силилась справиться с застежкой.
Пупко и Заславский не подали виду, а Саркисян, опустив голову, замер и, немигающим взглядом истукана уставился на пару необозримых шаров, задиристо сотрясающихся на поразительной даме. Зина, молча указывая на мучившую её застежку бюстгальтера, обратилась к Саркисяну. Когда тот наконец справился с нелегкой задачей, она нервно отбросила обузу и с чувством облегчения, выпалила: «Люблю свободу и независимость!»
  Это послужило неординарным указанием к действию. Саркисян, решительно сорвав с себя неприлично бугрящиеся плавки, с облегчением вздохнул и триумфально, горным орлом посмотрел на коллег. Те, вдохновленные примером начальства, по-братски его поддержали, оставшись в одежде Адама.
Разгоряченная компания выбралась из сауны и бросилась в небольшой бассейн. Зина оказалась плотно окружённой тремя явно не худосочными мужиками, пытавшимися ввернуть что-то крайне остроумное. То ли от щекотки, то ли от специфичности острот Зина неуёмно визжала. Прохлада бассейна способствовала отрезвлению. Поступило предложение отдохнуть. Выйдя из бассейна, обернулись приготовленными махровыми простынями и шумно направились в зал отдыха с большим овальным столом и красными топчанами. На столе громоздились бутылки охлаждённого пива, пивные кружки и стаканчики с соленой соломкой.
 Освежались пивом. Пупко прилег отдохнуть на узкий топчан и задремал. Заславский сел в кресло, опустил голову, расслабился и вяло ушел в анализ событий завершающегося дня.
Зина увлеченно поглощала хрустящую соломку, когда к ней сзади подкрался Саркисян, сгреб за обе груди и, старательно массируя крупными волосатыми руками выбегающую из-под пальцев необъятную массу, прижался к упругому заду.
Зина, спешно доедая соломку и допивая пиво, отозвалась движением хула-хуп. Торопясь, она чуть поперхнулась, откашлявшись, гомерически расхохоталась и предприняла, явно для видимости, неуклюжую попытку выскользнуть из объятий. Она неистово ерзала, поводила плечами, делано охала и, уперевшись руками в стол, отталкивалась, стремясь ублажить то ли себя, то ли Саркисяна. Он, конечно, только того и ждал. Забросив на голову Зине обертывающую её простыню, Саркисян приспустил уже  сползшие трусики, а она, подпрыгивая и помогая себе то левой, то правой ногой, от них полностью избавилась. Доведенный до сверх предела терпения, Саркисян обнял Зину под нижней складкой живота, оттащил от овального стола и не по-джентльменски толканул в спину. Она невольно наклонилась и, спасаясь от падения, удачно ухватилась за край стола. Не теряя времени, Саркисян быстрым опытным движением ловких рук раздвинул Зине ягодицы и стремительно, ювелирно точно вошел между ними. Зина с хрюком втянула воздух, ойкнула и ошарашенно крикнула: «Не туда!». Но, увы, переориентироваться Саркисяну было уже выше всяких сил.
Он работал глубоко, плавно, мерно покачиваясь. Зина, перетерпев первый испуг и поняв, что в общем ничего страшного не произошло, постепенно входила во вкус. Её настороженное затишье прекратилось, обогатившись звучным, порывистым стоном.
Встревоженный скрипом двигающегося стола, звоном падающей посуды и свистом, напоминающим шум вырывающегося из трубы пара, вышел из дремоты переполошенный Пупко. Он приоткрыл один глаз и, сразу угадав причину беспокойного шевеления накрытой махровой простыней странной горы, резко вскочил. Подбежав к ритмично работающей паре, он бесцеремонно пролез между Зиной и столом, для чего пришлось Зину оторвать от опоры. Обняв обоих и не дав им опомниться, Пупко развернул живую скульптурную группу в сторону своего только-только покинутого ложа. Надежно удерживая перемещаемых, он вместе с ними ловко опустился спиной на топчан.
Ноги Зины естественно распались по обе стороны топчана и она, то ли удивительно верно соображая, то ли чисто инстинктивно, помогла Льву ввести в себя то, что в поисках цели застопорилось, больно уткнувшись в низ  её живота.
Взбудораженная заполнением доселе незанятой жаждущей пустоты, Зина более чем воодушевилась, затрепетав беспощадным пламенем. Это тут же отдалось в ни на секунду не останавливавшемся Саркисяне. Ногами упершийся в пол, гордо восседая сверху, он почувствовал новый стимул и бешено активизировался. И снова безотказно проявила себя обратная связь. Зина еще острее щедро отреагировала на натиск сзади. Сигнал немедленно передался Пупко, затем через Зину вернулся к Саркисяну и опять откликнулся в Зине. Она работала безостановочным живым автоматом, извещающим о своем функционировании необузданным повизгиванием и мерным паровозным шипением.
Оторванный от дум происходящим на его глазах живым действом, Заславский, оказавшись не у дел, расстроился. Его растерянный взгляд суматошно заметался по увлечённым товарищам. Он несколько секунд колебался, сумбурно соображая, как успеть оказаться хотя бы на подножке уходящего поезда. Спасительная идея вдруг, словно током, пронзила его, подсказав оптимальный вариант товарищеской взаимопомощи. Он пулей сиганул с места, подскочил к насилуемому топчану, схватил Зину за уши, без усилия повернул к себе её голову, присел и, приглушив губастый рот, пропихнув в него ствол своего заряженного оружия.
Зина, как малое дитя, аппетитно причмокнула и, плотно обняв губами импровизированную соску, стала интенсивно её охаживать, то выталкивая языком, то вбирая внутрь. Своим энтузиазм Зина  заслуженно выдвинулась в героини дня. Успевая и тут, и там, она пойманной рыбкой металась в океане страстной агонии и троекратно была за усердие вознаграждена.
Доведенная до дикого возбуждения живым трепетанием плененной добычи, она с восторгом почувствовала нарастающий объем предмета своей страсти, сдерживающего простор её вокального творчества. И тут Зина, переусердствовав в степени глубины погружения, перевозбудила Заславского, и он сдался первым. Когда её сухой жаждущий рот стремительно наполнялся живой влагой, Зина не растерялась, достойно справилась с выбросом разбуженного вулкана. Захлебываясь, она издала сдавленный гортанно-клокочущий, близкий к рычанию звук, но, сконцентрировав волю, вышла из угрожающего состояния: вовремя глотнула, широко раскрыла рот и, жадно вдохнув жизненно необходимую порцию воздуха, тут же пришла в норму. Вопреки пронзившему Заславского страху быть выброшенным из безудержной стихии до прохождения всех чувственных фаз, Зина классно выполнила свой долг до конца, предоставив ему довершить вожделенный процесс по личному усмотрению.
Несколько позднее дошел до «ура» и Пупко, одарив Зину своей долей плотского одухотворения. Придя в себя, он вдруг ощутил солидный вес, с которым несколько минут назад по-молодецки справлялся. Поднатужившись, он выполз из-под непосильно давящего на него пресса.
И только Саркисян долго шел к цели с открытым забралом. Он домчался к ней у овального стола, находясь в вертикальной позиции, с которой началось вышеописанное романтическое путешествие в мир не поддающихся измерению человеческих страстей. Пройдя все перипетии маршрута, Саркисян и Зина сработавшимся дуэтом испустили свой протяжный триумфальный вопль, поделившись с миром известием о полной удовлетворенности и, блаженно замерев, еще некоторое время пребывали в положении сросшихся близнецов. Пальцы Саркисяна в ожидании абсолютного успокоения, как бы проигрывая прощальную мелодию, упоенно перебирали мягкие богатства сказочных Зининых форм.
Так завершился этот напряженный суперфинал. Члены рабочей группы по экспертизе проектно-сметной документации ненадолго присели к овальному столу и, безмолвно допивая пиво, наконец позволили себе предаться заслуженному покою. Огромный, важный труд был завершен, и каждый, по собственной мерке оценивая свой личный вклад, считал его наиболее значительным. В этом не было ни преувеличения, ни хвастовства. При отсутствии любого из них не получилось бы того гармоничного единства, что породило безусловный коллективный
успех.
Чтобы не стеснять даму, ей дали возможность первой пройти в раздевалку. После оделись мужчины.
Заняли место в микроавтобусе. Каждый сидел, погрузившись в собственные думы.
— Простите, Зиночка, сколько вы весите? — преодолевая стеснение, с искренним любопытством нарушил молчание Саркисян.
— Сто восемь килограммов, а что? — гордо отозвалась Зина.
— Сто восемь килограммов! — пропустив вопрос, умиленно воскликнул Артем Вартанович. — Вах-вах-вах! Какая женщина, какая женщина!
Это Саркисян произносил всю дорогу, пока «ЕрАЗ» развозил всех по домам.

* * *
Ранним утром следующего дня, приехав на работу, Пупко первым делом зашел к генеральному директору. Когда он, сдержанно поздоровавшись, вдохновенно произнес: «Разрешите доложить!» — Левицкий с облегчением понял, что проектно-сметная документация утверждена.
— Благодарю за службу! — не дав Пупко выговориться, по-военному произнес Левицкий. — Молодцы! Не подвели, орлы.
— И орлицы, — хитроумно улыбаясь, со значением добавил Пупко.
Левицкий, усмехнувшись, заметил, что он имел в виду слаженный коллектив, и, нажав кнопку прямого вызова, пригласил к себе начальника отдела кадров.
Он еще не успел отключиться, как, робко постучав и тут же открыв дверь, в кабинет как-то боком вошел и заискивающе поздоровался плотный человек ниже среднего роста, с круглой лысиной, одетый в старого образца военную без погон форму, при наградах и в сапогах. Он с выражением вкрадчиво-льстивой настороженности остановился в шаге от входной двери и на его лицо, как по команде, наползла подобострастная маска улыбчивой вышколенной услужливости.
Это был Белкин Григорий Григорьевич, начальник отдела кадров, — глаза и уши объединения. Около тридцати лет жизни отдал Белкин органам госбезопасности, прослужив в специальных войсках, охранявших правительственные дачи. Эти годы были предметом его гордости — особенно те, что приходились на период Великой Отечественной войны, когда Белкину доверили службу по охране дачи сына Сталина. Увидеть хозяина дачи ему так и не довелось, но удалось отличиться, пристрелив продиравшегося меж густых зарослей экзотических растений лазутчика. Позднее выяснилось, что убитым оказался двенадцатилетний мальчишка из расположенного рядом абхазского селения. Он пытался пробраться в зону дачи на спор, пообещав своим сверстникам раздобыть перо прогуливавшихся там павлинов. Тем не менее решительный поступок охранника был оценен как проявление исключительной бдительности при исполнении воинского долга. За этот подвиг Белкина наградили орденом Боевого Красного Знамени.
Специально подскакивая при ходьбе, как петушок, чтобы звякали регалии , Белкин профессионально перехватывал обращенные на него взгляды, и удовлетворенно ублажал себя мыслью, что все считают его чином не ниже полковника.
Генеральный директор не выносил Белкина, но вынужденно терпел. Был Белкин рекомендован на должность специальными органами, сопротивляться которым не рекомендовалось.
Вызванный к генеральному директору, Белкин готовился защищаться по поводу незаконно принятой им на работу своей родственницы, но, подметив признаки отменного настроения генерального, успокоился. Ответив небрежным кивком головы на приветствие вошедшего, Петр Моисеевич отвел от него глаза. Левицкий никак не мог побороть в себе чувства раздражения, неизменно вспыхивавшие при виде ордена Боевого Красного Знамени, обесценивающего своей принадлежностью Белкину два его одноименных ордена, один из которых он получил еще в Гражданскую.
— Готовь приказ, — без вступления приказал Левицкий.
Белкин картинно вытащил из нагрудного кармана френча блокнот, а из-за уха маленький карандаш и, замерев в угодливо-выжидательной позиции, приготовился записать.
— Объявить благодарность с занесением в трудовую книжку за успешное выполнение спецзадания, связанного с постановлением партии и правительства, следующим работникам, — продиктовал Левицкий и перечислил фамилии: — Пупко, Заславский, Лис.
— Надо бы как-то особенно отметить вклад людей, — недовольный характером поощрения, вставил Пупко.
Говоря «особенно» он подразумевал денежную премию, а словом «люди» вроде и не называл себя, хотя отлично понимал, что в случае премирования других он не может быть обойден. Левицкий задумался и обратился к Белкину:
— Зинаида Лис у нас ударник коммунистического труда?
— Никак нет, — уверенно ответил тот.
— Добро, — расплывшись в хитроумной улыбке, удовлетворенно произнес Левицкий. — Пора ей присвоить. Как считаешь, Лев Борисович, она это высокое звание оправдает?
— Уже оправдала и еще не раз не подведёт, — без энтузиазма согласился Пупко.
— Решено, значит. Согласуй это с профкомом объединения, — приказал Левицкий и пренебрежительным жестом показал Белкину, что к нему больше дел нет.
— Теперь давай, Лев, подумаем, где будем добывать оборудование и материалы под реализацию проекта.
— Материалы надо здесь на месте изыскивать, а с оборудованием сложнее. Кое-что на складе есть, что-то можно использовать из демонтированного. Это Илья лучше подскажет. А основное придется гонцам по стране разыскивать, проявлять изворотливость.
— Начнем с материалов, — предложил Левицкий. — Кого думаешь ответственным за их доставку назначить?
— Конечно, лучше Рубинштейна с этим никто не справится, — настороженно глядя на шефа, сказал Пупко.
— Не упоминай при мне этого имени! — раздраженно взорвался Левицкий. — Я на него уже приказ на увольнение подписал. Ты же знаешь, он последние дни дорабатывает.
— Зря вы так, — отважился Пупко. — Каторга будет без него строительство материалами обеспечивать. Большие связи в Главснабе потеряем.
— Свято место пусто не бывает. Незаменимых нет, — недовольный вмешательством в его решение, отрубил Левицкий. — Подвел он меня, твой протеже. Прекрасно помню, как я его, крысу конторскую, из Главснаба взял. Персональным окладом наделил. А он, как поступил, иуда неблагодарный? Годик отработал и в Израиль податься решил? По нам, остающимся здесь евреям, подлый удар нанес. Да я таких вот предателей Родины своими собственными руками давил в Гражданскую. Эту гидру поганую шашкой бы зарубил. А он еще в члены партии пролез. Подлец, да и только. Всех нас своим поступком замарал. Поверь мне, Лев, ох, как долго придется нам перед райкомом партии и министерством отмываться.
Пупко терпеливо ждал окончания тирады распалившегося генерального, но тот продолжал бушевать:
— Ты думаешь, я не знаю, что кое-кто из коммунистов после партийного собрания, на котором этого сиониста исключали, втихаря к нему подходил и его подбадривал пожеланиями счастья на Земле обетованной? Кто-то признался даже, что ему завидует. Безобразие, позор!
— Позор — так позор, — согласился Пупко. — Но на всех базах Главснаба не только  Шаю знают, но и искренне уважают. Там народ не простой, а с амбицией. Нам никогда не простят, что мы его уволили, не дав дождаться получения разрешения на выезд. Саботировать будут так, что и по фондам с гулькин нос достанется, а без них — и говорить не приходится. Палки в колеса ставить будут, будет так туго, что и за два года не построимся. Не шутите, Петр Моисеевич, со своими соплеменниками.
— Не пугай, Лев, пуганого. Что ты предлагаешь?
— Пусть еще поработает, — смело ответил он, понимая, что так как за обеспечение строительства материально-техническими ресурсами спрос будет с него, а в отсутствие Рубинштейна хоть караул кричи, хорошего мало что получится.
— Предлагаешь существующую практику проигнорировать? — пронзительно посмотрел на Пупко Левицкий.
— Нет, зачем? Давайте его уволим, а затем вновь оформим и по рабочей сетке проведем. Зарплата у него прежняя останется, но он уже не будет иметь отношения к инженерно-техническим работникам, а, следовательно, к воспитанию людей. Райком партии в таком случае не должен вмешиваться.
— Вообще-то принято паршивую овцу из стада поганой метлой гнать. Надеюсь, что она у нас первая и последняя. Впрочем, поступай, как считаешь нужным. Это — твоя вотчина. Бери на себя ответственность и изменяй приказ. Я об этом знать ничего не знаю. В случае чего будешь сам за свои деяния отвечать. Как, идет?
— Что ж, идет, — нехотя согласился Пупко, — но боюсь, что Белкин с потрохами продаст.
— Сейчас не продаст — у него самого рыльце в пушку. Поговори с ним и между прочим намекни, что ты его махинацией с приемом на работу беременной родственницы весьма недоволен.
— Попробую, Петр Моисеевич, — ободрился Пупко.
— Теперь кого, когда и куда за оборудованием пошлем?
— Главное, Петр Моисеевич, это шаровая мельница. Её в нашей округе никогда ни у кого не было. Придется без разнарядки прямо на заводе-изготовителе добывать.
— Шаровая мельница, если мне не изменяет память, это — Лакса?
— Правильно помните, Петр Моисеевич. Лаксу я беру на себя. Я там бывал, и на заводе кое-какие концы у меня есть. А смотаться за электрическим экскаватором неплохо было бы нашего комсорга уговорить. Парень он деловой, на выдумку силен, предвижу, что с нелегким заданием справится.
— Уговорить, говоришь? Почему так?
— Свадьба у него на днях, а затем сразу в медовый отпуск уходит.
— Про свадьбу знаю. Добро, Вадима я на себя возьму, а ты, Лев, готовься к Лаксе, не затягивай. И смотри, Рубинштейна своего нацель. Пусть работает и оставит хоть какую-то память о себе на земле, вскормившей его, мать его так. И еще проверь: перевели ли деньги в Белоруссию Курловичу и его товарищу? Ты, наверное, свой аванс за проект получил?
— Будет сделано, — без комментариев заверил Пупко.
 

ГЛАВА 5
МОЛОДЫМ ВЕЗДЕ НУЖНА ДОРОГА
 

Вадим Шейн работал с Петром Моисеевичем Левицким с того самого момента, как тот возглавил вновь созданное объединение предприятий нерудных строительных материалов, получившее звучное название «Нерудмат».
Руководить крупным объединением всегда было голубой мечтой Левицкого. Обосновывая свою идею в служебной записке в Министерство стройматериалов, он обрисовал те гигантские преимущества, которые государство получит от слияния относительно мелких производств.
До объединения Шейн возглавлял службу главного энергетика крупнейшего из карьеров, который, оказавшись в новой структуре, терял былую самостоятельность. Предстояли большие сокращения штата. В преддверии перемен Вадим впервые в жизни почувствовал свое сердце. Но опасения оказались напрасными. Приехавший на совещание актива объединяемых производств министр, обращаясь к назначенному генеральным директором Левицкому, назвал несколько фамилий работников, интересы которых не должны быть ущемлены. Не забыт был и Шейн, и его первое место в очереди на квартиру. В тот момент Вадим был счастлив. Жизнь продолжалась!
Случись иначе, он, вполне вероятно, превратился бы в разочаровавшегося человека и оказался бы среди первой волны тех, кто уезжал в Израиль.
Где лучше? Как угадать! Жизнь всюду прекрасна во всех её проявлениях, и не одними деньгами, комфортом и пищей жив человек. Все познается в сравнении.
Чтобы в полной мере ощутить ценность солнечного луча, нужно лишиться его. И тогда, всего на мгновение подаренное солнцем тепло согреет истосковавшуюся душу намного сильнее, чем длительное пребывание на утопающем в щедрости лета пляже.
Глоток чистого воздуха, чудодейственно проникший в забитые смрадом легкие, окажется желаннее, чем кислород, постоянно вдыхаемый в благоухающем цветущем саду.
А мечта о встрече с любимой затмит все горести и печали. Она возродит силы, без которых не преодолеть того, что преподносит её величество Жизнь, чтобы, проверив и испытав, напомнив и предупредив, вновь окунуть в безбрежный океан счастья, в котором можно не только радостно резвиться, но и, упившись до беспамятства, захлебнуться и даже утонуть.
Левицкий, приглядевшись к Шейну, быстро оценил его профессионализм, преданность работе, смекалку и гибкость. По его же предложению, Шейн был поставлен во главе комсомольской организации нового объединения.
Вызванный по селектору, Шейн зашел в кабинет генерального директора, и был сразу же приглашен сесть.
— Спасибо, что связь наладил, — сказал Левицкий, приветливо улыбаясь.— Видишь, и тебя благодаря этому сумел быстро отыскать. С понедельника начну селекторные планерки проводить. Кстати, мы обещанное начальнику связистов отдали?
— Не совсем. Двадцать квадратных метров импортного утепленного линолеума остались должны. Неловко даже ему на глаза попадаться. Он нам навстречу пошел, две линии в международном кабеле связи выделил, за что выговор от своего министра схлопотал, а из-за нас свой домашний ремонт никак не закончит.
Левицкий нахмурился, переместил ключ коммутатора и, проигнорировав приветствие, властно приказал:
— Немедленно зайди!
Вошел Лев Самойлович — начальник отдела снабжения объединения. Он, не проходя, виновато остался стоять у двери. Извечная виновность определялась должностью и уже стала неотъемлемой при вызовах в кабинет генерального.
Левицкий, густо багровея, резко потребовал:
— Где линолеум?
— Линолеум есть, — укоризненно окинув цепким взглядом Шейна, попытался защититься снабженец.
Левицкий недоуменно посмотрел на Шейна и, несколько снижая резкость тона, переспросил:
— Где есть?
— На, на... базе, — с трудом подбирал слова Лев Самойлович. — Сегодня только чековую книжку бухгалтерия пополнит...
— На базе все есть! — уже переходя на разнос, почти крича, оборвал Левицкий. — Там только нет твоего персонального оклада и премии, которую тебе незаслуженно начисляют. Не будет завтра линолеума, тогда пеняй на себя. Помолчи, не нужны мне твои объяснения, можешь идти.
Поверженный, сгорбленный Лев Самойлович пробкой выскочил из кабинета. Вадим, наблюдая за раскалившимся генеральным, уже сожалел о предоставленной ему информации. Он думал о той нервной энергии, которую директор затратил в ходе разноса. Казалось, это надолго выбьет Левицкого из колеи. Но только начальник снабжения вышел, Левицкий вмиг утратил грозную багровость и как ни в чем не бывало, продолжив прерванный разговор, ласково поинтересовался:
— В субботу свадьба?
— Вы помните, Петр Моисеевич? — вопросом на вопрос обрадованно ответил Шейн.
— Как же, помню, и, если не передумал с приглашением, то обязательно буду.
— Что вы, с радостью жду вас.
— А свадебное путешествие куда наметили?
— В Карпаты. У меня отпуск с понедельника, — насторожившись и по тону вопроса подозревая что-то неладное, озабоченно произнес Шейн.
— Может быть, чуть изменишь маршрут?
— Что вы имеете в виду? — с возрастающей тревогой напрягся  Шейн.
— Скажем, Карпаты на Урал не поменяешь?
Шейн в недоумении молчал.
— Что, испугался, жених? Да зря. Жениться я тебе не помешаю. У меня просто к тебе дело есть. С поездкой в Карпаты, если можешь, чуть повремени и съезди в свадебную командировку в Свердловск. Коли согласен сочетать полезное с приятным, о целях и задачах я поясню. Добро?
— Лады! — с облегчением выдохнул Шейн.
— Спасибо, я от тебя не ждал другого ответа. Давай к делу. О том, что предстоит установку по выпуску минудобрения для Белоруссии смонтировать, ты знаешь.
Шейн согласно кивнул и напомнил:
— Электрическую часть проекта я делал.
— Тем более, — вдохновился Левицкий. — Личный интерес в скорейшей реализации проекта имеешь. Когда установка в дело пойдет, придется специальный экскаватор на погрузочных работах держать, а нам туда ставить нечего. Сам знаешь, техники не хватает. Вот и пришла мысль получить новый. Но, как обычно, фондов на него нет.
— Электрический бы туда, с ним хлопот меньше, — рассудил Шейн.
— Умница, прямо в мечту мою попал, — одобрил Левицкий. — Вот за этим электрическим надо бы мотануть в Свердловск. Его производит «Уралмаш». К тебе обращаюсь, так как на твою смекалку надеюсь. Обдумай и в любое время со своими предложениями прямо ко мне. Что надо — решим и устроим. Да что я тебе объясняю, ты меня знаешь. Только не тяни. Времени в обрез. Добро?
— Вне сомнения, лады! — уверенно ответил Шейн, уже переключивший свою мозговую энергию на поиск путей, способных помочь в выполнении поставленной задачи.
Он попрощался и вышел.

* * *
Полученное задание, хотя и вносило некоторые коррективы в намеченное свадебное путешествие, оказалось весьма кстати. Командировка позволяла совершить приятное путешествие в незнакомые, овеянные романтикой сказок Бажова места и фактически продлевала отпуск. А о том, что задание может оказаться невыполненным, Вадим и думать не хотел. По дороге домой, сидя в служебном автобусе погруженный в свои мысли, Вадим мечтательно улыбался. Он живо представлял себе бурную, искреннюю радость любимой, когда она узнает, что начало их свадебного путешествия будет ознаменовано поездкой на далекий Урал.
Вадиму вообще очень нравилось доставлять радость тем, кого он любил. Их праздничное настроение приносило ему несравненное удовлетворение. Вадим уже почти месяц как зачеркивал в своем рабочем календаре дни, оставшиеся до свадьбы. Но чем меньше их оставалось, тем тяжелее они тянулись. И тем сложнее ему было побороть в себе ощущение бесконечной отдаленности того заветного, так долго ожидаемого им счастливого мгновения, когда самая желанная, самая милая, самая любимая из всех, кто населяет эту планету, станет его законной женой. И порой думалось: «Почему именно мне ниспослано это огромное счастье, по которому это неземное, созданное из одних достоинств и красоты чудо будет принадлежать мне?» Ожидание предстоящего события окрыляло Вадима и заставляло торопить казавшееся остановившимся время.
Автобус урчал, преодолевая подъемы. Выходили, прощаясь, люди. И эта длинная, много раз повторенная дорога, не отвлекая Вадима, прокручивала милые воспоминания счастливого для него года.
А до этого была грусть, долгая, нудная, безнадежная. Друзья разбивались на пары. Пары превращались в семьи. Игрались свадьбы. Шли поздравления, избитые пожелания счастья. Вадим же был одинок. Во время многолюдных свадебных застолий он жадно приглядывался к одиноким представительницам прекрасного пола и разочарованно отмечал, что нет среди них той, которая, если бы не воспламенила, то хотя бы слегка зажгла. Порой мучила мысль, что все лучшие уже давно разобраны или еще не родились. Утешая себя, Вадим старался не терять надежды на скорую встречу.
В один из выходных дней, бесцельно побродив по центру города, он ждал троллейбуса, чтобы доехать домой. Когда нужный подошёл, он заметил сидящую у окна миловидную девушку. Место рядом с ней пустовало. Изменив присущей ему привычке пропускать старших, Вадим ринулся в троллейбус в надежде сесть возле нее. Он пробрался до заветного ряда, но, увы, место оказалось занятым. Он стоял, держась за поручень, неотрывно глядел на девушку, мысленно призывая все небесные силы, чтобы сосед девушки встал. Его желание было настолько велико, что нашло там отклик. Человек, сидевший рядом с девушкой, суматошно вскочил и заторопился к выходу. Вадим, не обращая внимания на стоящих пассажиров, чего он никогда раньше не делал, немедленно сел. Хотя соседка не обернулась, продолжая смотреть в окно, он чувствовал, что явился объектом её внимания. Набравшись напускной бесшабашности, Вадим для зацепки обратился к ней с тривиальным вопросом. Девушка окинула его удивленным взглядом, но от разговора не уклонилась. Вадим, указав на кольцо и, отлично видя, что оно простое, повернулось камешком в сторону ладони, с подвохом поинтересовался, не обручальное ли и не замужем ли девушка? Девушка сразу смутилась, поправила кольцо и, покраснев, ответила отрицательно. Умело расспрашивая, Вадим вскоре узнал, что ей семнадцать, что она учится на первом курсе консерватории и сейчас едет на урок к своему преподавателю фортепиано.
Троллейбус до обидного быстро доехал, попутчица поднялась. Вадим вызвался её проводить. Перед входом в консерваторию они познакомились и девушка сообщила номер своего домашнего телефона. Вадим, опасаясь забыть номер, нацарапал его квартирным ключом на штукатурке забора консерватории.
Домой он летел. Вышло так, что эта встреча была ему предназначена судьбой и явилась тем даром, который, как и жизнь, выпадает человеку только один раз, делая его счастливым.
Во время первого свидания они долго бродили по городскому парку, пока не заняли по счастливой случайности пустующую скамейку. Увлекшись разговором, Вадим как бы невзначай обнял Грету за плечи. От неожиданности она вздрогнула, решила отстраниться. Но сразу одумалась. Ведь все происходило по ходу разговора, непреднамеренно. Она застеснялась своей дикости, смирилась, преодолела неловкость и продолжила беседу. Проводив Грету, прощаясь с нею, Вадим губами коснулся её губ. Грета на мгновение застыла, затем резко рванула на себя незапертую дверь квартиры и скрылась. Вадим виновато побрел домой, обдумывая возможные последствия своего поступка.
Оказавшись дома, Грета поспешила в ванную комнату, чем вызвала семейный переполох. Она бросилась к умывальнику и, смывая следы невинного поцелуя, энергично, старательно терла губы. Только по-серьезному расспросив её, перепуганные домочадцы успокоилась.
Через годы, вспоминая их первую встречу, Грета рассказывала, как, увидев Вадима через троллейбусное окно, с затаенным желанием спросила Судьбу: «Разве этот парень не может принадлежать мне?»
Для Вадима настали счастливые времена. Чистая душою, добрая, умная, талантливая, Грета явилась для него источником безграничного праздника. Вадим деликатно, но настойчиво приручал свою строптивую подругу к мужским ласкам: она уже не страшилась его поцелуев, а с нетерпением ждала их.
Прошло больше года. Грета стала своей в семье Вадима. В один из вечеров, проводив Грету, Вадим у дверей дома предложил ей стать его женой. Она сразу согласилась, принимая предложение о замужестве как естественное продолжение их отношений.
Они договорились в ближайшие дни подать паспорта на регистрацию.
Известие о предстоящих переменах было встречено отцом Греты с неодобрением. Ему не нравился Вадим. Он считал его заносчивым молодым человеком, который всегда сухо и не совсем почтительно здоровается, а теперь даже не удосужился просить у родителей невесты руки их дочери. Спрятав паспорт Греты, отец категорически заявил, что она еще очень молода, спешить ей некуда, и её замужества он сейчас не допустит.
Грета была послушным ребенком, но на этот раз проявила твердость характера. Видя непоколебимость дочери, поддержанную матерью, дедушкой и бабушкой, отец сдался. Он предупредил, что снимает с себя всякую ответственность, и паспорт отдал. Документы на регистрацию брака были сданы, наступил месяц ожидания. Молодые встречались ежедневно. Вадим приходил к Грете домой после работы и подолгу задерживался у нее. Всегда бдительная, бабушка, привыкнув, стала оставлять их наедине.
Однажды вечером Вадим застал Грету в постели. Ей нездоровилось. Наклонившись, он поцеловал свою невесту и, не раздеваясь, прилег рядом. Обнимаясь, они воспламенились взаимной страстью, их поцелуи переросли в один бесконечный. Вадим, сбросил с себя одежду и, встречая лишь видимость сопротивления, влез под одеяло. В состоянии крайнего возбуждения, потеряв над собой контроль, ведомый лишь природным инстинктом, почти в забытьи, он резко прекратил неосознанное продвижение, лишь почувствовав серьезное затруднение. Грета встрепенулась, попыталась ускользнуть, ускорив общее отрезвление. Вадим замер, с трудом оторвался от нее и одновременно с началом неподвластного ему процесса выскочил из-под одеяла, стыдливо зажимая в кулаке энергично бьющегося виновника происшествия. «Если бы мой отец знал, что я сейчас натворил, он бы меня убил», — терзаясь, с горечью произнес Вадим. Грета молчала. Вадим искал утешение, в одержанной над собой победе, в душе укорял Грету за непротивление и с ужасом думал, что если бы дошел до конца, то, вполне возможно, их брак не состоялся бы.
Вадиму нелегко было разобраться в своем настроении. Конечно, он мечтал о близости с возлюбленной. В то же время он был глубоко убежден, что произойти это сакральное событие должно только после получения официального штампа в паспортах, который явится гарантом вечности их брачного союза. К интимной сфере отношений Вадим подходил предельно строго. И хотя его возраст приближался к двадцати пяти, а в кругу друзей он даже слыл сердцеедом, у Вадима женщин не было. В мужских компаниях, где по обыкновению все хвастали своими победами, он отмалчивался, давая собеседникам возможность самим оценить пределы его скромности или успехов. Не раз Вадиму представлялся случай проявить мужские способности, но он считал, что интимная связь должна стать следствием большой любви, а не суррогатом, унижающим достоинство мужчины.
Именно ради такой чистой, заслуживаемой каждым человеком любви, все особи вида homo sapiens, независимо от пола и возраста, обязаны блюсти себя, не уподобляясь неразборчивой скотине, и, подтверждая свою уникальность своей разумностью и верностью сделанному выбору, возвеличиться над животным миром.
Автобус остановился в конце маршрута и, разбуженный окликом водителя, Вадим возвратился в мир текущего дня.

* * *
Известие о предстоящей поездке в Свердловск было встречено Гретой с восторгом. Решили вылететь сразу же после свадьбы, в понедельник.
Задача — достать электрический экскаватор — была наисложнейшей. Вадим напряженно обдумывал подготовительные шаги, способные сделать поездку успешной. С мыслями о предстоящем деле он механически просматривал «Комсомольскую правду». Заголовок «Ударным комсомольским стройкам — наш ударный комсомольский труд!» пронзил идеей. Вадим позвонил своему старому приятелю Юрию, заведующему отделом ЦК комсомола Республики, и договорился о встрече. Встретились в привычном кафе. Начали с водки. Вадим рассказал о своей проблеме и об идее обращения к комсомольцам «Уралмаша» с просьбой изготовить для некой молдавской ударной комсомольской стройки сверхплановый электрический экскаватор. Пока Юрий обдумывал идею, приступили к коньяку. Коньяк всегда активизировал Юркины мысленные способности. Он пил молча, мелкими глотками, напряженно думая. Вадим, зная товарища, не отвлекал его и вовремя заполнял опустошаемый стакан.
— Идея, кажется, вызрела, старик, — произнес наконец Юрий. — Это «Белый аист», — взяв в руки бутылку и разглядывая этикетку, не то спрашивая, не то рассуждая, задумчиво произнес он и, не дожидаясь ответа, сам для себя подтвердил: — Да, «Белый аист», — и добавил: — Этот аист будет возрастом маловат. Там могут не понять. Они вскормлены на армянском. Что-нибудь лучше, ну, скажем «Нистру», литров десять, обеспечить сможешь?
Вадим задумался и, понимая, что игра стоит свеч, взяв на себя ответственность, заявил:
— За «Нистру» дело не станет!
— Есть! — Юра подпрыгнул на своем стуле и довольно потер руки. Его лишенное заботы лицо сразу просветлилось. — Позвони завтра мне на работу часов в десять. А сейчас извини, старик, у меня свидание. Моя благоверная на пару дней уехала, тороплюсь. До завтра в десять, старик.
Друзья распрощались.
Когда на следующий день ровно в десять Вадим позвонил Юрию, тот объяснил, что придется заехать в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Там Вадиму дадут официальное «Письмо-обращение» к комсомольцам «Уралмаша» с просьбой своим ударным комсомольским трудом помочь ударной комсомольской стройке братской республики в получении остро необходимого электрического экскаватора. Вадим записал телефон и имя ответственного работника ЦК ВЛКСМ, к которому следует обратиться, не забыв, конечно, прихватить коньячный привет. В тот же день он купил на понедельник два авиабилета до Москвы.
Вопрос с коньяком был решен Петром Моисеевичем через Льва Борисовича довольно легко. Правда, вместо «Нистру» налили «Сюрпризный», но этот коньяк был даже на два года старше. Кроме того, Вадима экипировали десятью литрами усиленного до 30 градусов портвейна и ароматнейшим сухим мускатом.
Пришла свадебная суббота. День оказался жарким.
С утра Вадим работал в столовой, где предстоял свадебный вечер, оборудуя с помощниками освещение двора. В нем предполагалось по случаю душного лета устроить свадебный стол. В полдень появился парикмахер — глубокий старик, который каждую вторую субботу месяца стриг Вадима и его отца. Отец Вадима стригся и брился у него еще до войны, когда тот владел небольшой парикмахерской расположенной в старом одноэтажном домике. В 1940 году, когда в Кишинев пришла советская власть, парикмахерскую национализировали, но бывшему хозяину разрешили в ней работать и при ней жить. После войны парикмахер возвратился из эвакуации и вновь её открыл. В одну из ночей парикмахера арестовали и сослали в Казахстан как буржуазный элемент. Вернулся он в Кишинев через десять лет по реабилитации. В его парикмахерской жили бывшие соседи по дому, которые за счет пустующей площади улучшили свои жилищные условия. Под нажимом властей они выделили прежнему хозяину каморку, которая когда-то использовалась им как чулан. Боясь связываться с соседями, он безропотно в ней поселился. Был он стар, на работу его не брали. Оставшись без средств к существованию, он останавливал на улице прежних клиентов, предлагая им обслуживание на дому. Многие, помня его мастерство, соглашались.
Стрижка перед свадьбой оказалась внеплановой. Парикмахер, находясь в приподнятом настроении, выполнял своё дело с особым старанием. Он был необычно говорлив, вспоминал былые годы и уверенно объяснял, что искусно выполненная прическа, особенно по случаю свадебного торжества, не только преображает человека внешне, но и определяет последующее течение жизни молодых.         
Неторопливо завершив работу и отойдя, мастер заботливо осмотрел жениха, что-то подправил, вновь осмотрел, остался доволен и неожиданно извлек из своего саквояжа обернутую в белый холст свирель. Он распрямился. Его глаза заблестели. Он резко помолодел. С одухотворенным лицом, с седой гривой, он будто сошел с древней иконы. На мгновение замерев, он вдруг изобразил целый оркестр. Дирижируя с необыкновенной экспрессией, маэстро подал воображаемым музыкантам знак для вступления и заиграл. Он имитировал игру струнных, духовых и ударных групп. Он раздувал щеки, выпячивал губы, топорщил ноздри, мимикой и жестами, в строгом соответствии с душой музыкальной пьесы, передавал её содержание, ведя свирелью лейтмотив произведения.
Также неожиданно музыкант умолк, скупо, незаметно прослезился, спрятал свой музыкальный инструмент. Представленный маэстро импровизированный концерт явился прекрасной прелюдией к предстоящей свадебной церемонии.
На этот раз взять плату за выполненную работу старый мастер категорически отказался. Он быстро собрал свой саквояж, еще раз поблагодарил за приглашение на свадьбу, пожелал молодым счастья и, по-стариковски ссутулившись, удалился.
К двум часам дня следовало быть у Греты. Заказанные такси опаздывали. Уже дважды звонила невеста, с жеманный строгостью вопрошая: «Где мой жених?..»
 Наконец прибыли машины. Двор оказался полон соседей. Невеста в белом свадебном платье, в длинных белых перчатках, в белых туфлях на высоких каблуках, стройная, элегантная, феерически красивая, вдохновенно-радостная, была неотразима. Соседи, желая счастья, бросали ей под ноги живые цветы. Дедушка Греты, забывчиво суетясь, никак не садился в машину, уже в который раз проверяя надежность запора квартирной двери. Свадебный кортеж двинулся в путь. Счет до воплощения мечты Вадима уже пошел измеряться часами. Он сидел погруженный в море высоких чувств, нежно обнимая свое счастье. Мир казался беспредельно прекрасным.
Клятва супружеской верности, обмен обручальными кольцами, традиционный марш Мендельсона, щелчки фотоаппаратов, звон бокалов с шампанским, букеты цветов, бессчетные поздравления и поцелуи, объятия и рукопожатия, проход к свадебному столу сквозь ряды родственников и друзей, приветствующих уже мужа и жену, первый вальс молодых и затяжные поцелуи на многократное «Горько!» — все слилось в единый величественный праздник.
Упиваясь счастьем, не отходя ни на секунду от молодой жены, Вадим, вынужденно отвечая маленькими глотками на бесконечные тосты, время от времени исподволь пощипывал себя, проверяя реальность происходящего.
Было решено, что жить молодожены будут у Греты. Наступило воскресенье. Ближе к утру, не дожидаясь окончания свадьбы, дедушка Греты ушел, чтобы истопить для молодых дровяной титан. Когда гости разошлись, Вадиму и Грете захотелось пройтись. Редкие прохожие с любопытством смотрели вслед бредущей в обнимку воркующей молодой паре.
Пришли домой. Дедушки уже не было. Из ванной комнаты через открытую в кухню дверь прорывалось душное тепло. Стояли благоговея, ласкаясь, упиваясь друг другом. Были счастливы. Молча разделись. Вадим помог Грете стянуть узкое свадебное платье. По очереди вышли из ванной. Грета — в роскошной кружевной розовой сорочке — подарке свекрови. Вадим — в красных, специально купленных к свадьбе спортивных трусах с лампасами. Легли в приготовленную заботливым дедушкой белоснежную, до хруста свежую, прохладную постель. Обнялись. Поползла вверх и упала на пол ночная сорочка. Рядом легли брошенные Вадимом красные спортивные трусы. Обнаженные тела коснулись друг друга. Нежные поцелуи Вадима покрывали губы, щеки, уши, носик, подбородок и шею любимой. Нетронутые упругие робкие груди, проминаясь под несмелым прикосновением его рук, вырвавшись, тут же восстанавливали свою безупречную выпуклость. Прямо из-под бегущих пальцев, будто мастерством чудодейственного ваятеля, вырастали, как тянущиеся к солнцу растения, божественные соски. Нарастающее головокружительное чувство беспредельного счастья унесло обоих в сферу туманных грез и всёобещающего блаженства. Неистребимое желание слиться воедино, проникнуть вглубь девичьего таинства переполняло Вадима. Он неимоверным усилием воли смирял этот порыв, чтобы продлить и бесконечно умножить доселе не испытанные им ощущения, подаренные волшебным соприкосновением двух любящих, парящих в едином мире чувств, желающих подчиниться друг другу тел.
Но подошло то состояние, когда простые человеческие усилия уже не могли остановить природное извечное стремление достичь... Страстным шепотом, совершенно излишне, Вадим стал уговаривать ждущую с любопытством Грету ничего не бояться. Убаюканный собственными мольбами, он преодолел робость и, рея над Гретой, решительным выпадом протиснулся в манящую, доселе никем не познанную глубину девственного тела. Он внутренним чувством постиг, затем ощутил сопровождаемый резким вскриком жены показавшийся ему услышанным всем человечеством вожделенный разрыв. В гармонии с этим божественным звуком непрестанно растущая лавина ощущений подошла к апогею. Переполнив его, она приготовилась вырваться наружу. В этот миг он вдруг вспомнил вчерашний, так и не дослушанный им, тяжелый разговор с тестем. Тесть в назидательной форме настаивал на необходимости уберечь от беременности его слишком юную дочь. Это наставление Вадим воспринял как грубое вмешательство в их личную жизнь, но теперь, непостижимо как, он собрал всю свою волю и, к недоумению Греты, резко соскочил с постели, щедро выдав все томящее его содержимое в схваченные с пола красные спортивные трусы.
Он вновь расположился рядом, свою только что ставшую женщиной жену и, удовлетворенный победой, сраженный скопившейся за сутки усталостью, вмиг уснул.
Проснулся Вадим от играющего на его лице жаркого солнечного луча. Рядом с широко раскрытыми, чуть влажными глазами лежала Грета. И трудно было понять, что явилось причиной влажности этих задумчивых, с оттенком легкого страдания глаз. То ли радость от обретенного счастья, то ли грусть по ушедшей девичьей свободе, то ли обида на супруга, обделившего  её своим вниманием и безмятежно уснувшего в их первую брачную ночь.
Вадим с упоением нежно целовал солоноватые глаза. Их губы встретились. Он попытался повторить ночное вторжение, но причиняемая Грете боль заставила его отказаться от своего намерения. Они встали.
Сместившийся солнечный луч осветил разметанные по простыне ярко-красные пятна. Грета стыдливо набросила на них махровую простыню. Они вновь слились в объятиях и были беззаботно счастливы. Жизнь, казавшаяся безмятежной далью бескрайних перспектив и возможностей, всецело подвластная им, лежала у их ног...
Самая большая в их жизни совместная победа была одержана. Это была победа любви. Любви, которая превыше всего!
 

* * *
Все воскресенье в доме толпились гости. Самые близкие собрались на семейный обед. Застолье затянулось до глубокой ночи. Вадим, никого не замечая, тенью сопровождал жену, гладил, обнимал, лелеял взглядом. Он излучал счастье и, внутренне благоговея, никак не мог осознать, что он уже реально, на правах мужа, владеет той, которая лишь единожды рождается на земле.
С наступлением раннего понедельника ушли последние гости. Молодожены быстро собрались к отъезду. Вышли из ванной. На Грете была любимая пижама в цветочек. Вадим, чувствуя себя хозяином, лег нагишом. Грета, примостившись рядом, прильнула к нему. Наткнувшись на  выставленное орудие, она изобразила испуг и с деланым упреком напомнила, что баловаться не время, ведь с рассветом предстоит отправиться в путь. Вадим, обхватив любимую, совершил полуоборот, уложив у стены.
— Теперь ты знаешь свое постоянное место, — шутливо щелкнув маленький нос, с игривой улыбкой указал Вадим на стену и сполз вниз, увлекая жену под простыню.
Они оказались, как доверительно сообщил Вадим, «в домике». Пока сползали, верхняя часть Гретиной пижамы задралась. Вадим, изображая собачонку, ухватил край зубами, потащил вверх, пока не обнажились еще не очень знакомые ему груди. Коснувшись их подбородком, он забыл про пижаму и приник лицом к боязливым округлостям. Вдыхая их аромат, шалея от прилива неописуемых чувств, он повел по ним горящими от пыла губами. Грета застыла и, отдавшись во власть новых ощущений, в девичьих грезах безоговорочно приняла незнакомую ей сладостную игру и уплыла в непознанный еще мир собственной природы. Она преодолела оцепенение, сбросила мешающую пижамную блузу и, извиваясь, совершала управляемый природным инстинктом причудливый танец живота. Вадим проворно, не без доброжелательной помощи Греты, стянул с нее пижамные брюки, открыл перешедшие в его власть бесподобные формы и пустил в ход всего несколько минут назад, якобы, напугавшее Грету орудие. Он нашептывал бессвязные нежные слова и осторожными короткими толчками продвигался к цели. Когда она была почти достигнута, выдержка и нежность уступили место первобытной мужской необузданности. Неспешное наступление вылилось в штурмовую атаку. Сопровождаемая криком болевая реакция заставила Грету стремительно отдалиться. Вадим лишился своего недавнего завоевания. Будучи не в состоянии взвешенно соображать, он тут же под воздействием инстинкта ринулся обратно, но втиснулся только между уже плотно сжатых ног, куда непреднамеренно разгрузился, постепенно успокоился и, придя в себя, вновь вспомнил наставления тестя.
Осторожно, чтобы не разбудить притихший дом, прошлепали в ванну. Возвратившись, легли. Грета не нашла свою пижаму. Когда через несколько секунд Вадим отыскал её в углу кровати, Грета уже крепко спала. Он какое-то время любовался обнаженной женой, как собственник любовно прошелся руками по своим владениям, накрыл простыней, поцеловал улыбающееся во сне лицо, прижался и моментально уснул.
Разбудил голос тещи, деликатно напомнившей, что пора в путь, и пожелавшей узнать, какой степени готовности яйцо предпочитает зять съесть на завтрак. Быстро встали, оделись. Спешно перекусили. С трудом уговорили родителей и прибежавших спозаранку дедушку с бабушкой не провожать в аэропорт. С улицы послышался знакомый Вадиму автомобильный сигнал. Он выглянул в окно. Во дворе стоял пятитонный самосвал «ЗИЛ-130» с голубой трехместной кабиной, присланный из объединения, чтобы доставить Вадима с подготовленным к командировке грузом в аэропорт. Распрощались. Дедушка, только по одному ему известной причине, украдкой всплакнул. Грете было забавно взбираться в высокую кабину. Машина тронулась. Обменивались воздушными поцелуями, пока провожающие не исчезли из виду.
В Москву прилетели поздним утром. Прямо из аэропорта Вадим позвонил по данному Юрой номеру телефона. Ответственный комсомольский работник ждал звонка и бодро поприветствовал Вадима по имени. Он объяснил, как проще и удобней подъехать, и дал номер своего внутреннего телефона.
Груза оказалось много. Пришлось взять такси. Радостное волнение сняло сонливость. Умытая, широкая, высотная, шумная, запруженная автомобилями Москва впечатляла. Молодые любовались окружавшим их миром и друг другом.
Незаметно проехали Политехнический музей, и машина остановилась у подъезда ЦК ВЛКСМ. Вадим пристроил Грету на скамейку в сквере, а сам, прихватив портфель с канистрой коньяка, направился в подъезд. Он быстро дозвонился. Через несколько минут перед Вадимом предстал самодовольный, упитанный красавец среднего роста, одетый в безукоризненный светлый костюм.
Обменявшись рукопожатиями, познакомились. Красавец, извинившись, сказал, что торопится, и подошёл к припаркованному на стоянке новенькому «Москвичу». Открыв дверцу, он пригласил Вадима в машину. Несколько слов было посвящено их общему знакомому Юрию и воспоминаниям красавца о незабываемой экскурсии в винные хранилища под Кишиневом во время его инспекционной поездки в Молдавию. Затем из папки было извлечено отпечатанное на мелованной бумаге «Обращение ЦК ВЛКСМ к комсомольцам славного “Уралмаша” с просьбой оказать помощь ударной комсомольской стройке братской Молдавии», подписанное секретарем ЦК ВЛКСМ. Вадим взял письмо, поблагодарил и, открыв портфель, извлек канистру. Строго взглянув на презент, ответственный комсомольский работник театральным жестом от дара отказался. Но, поддавшись настойчивости Вадима и прослушав краткую лекцию о целебности напитка, уникальности его создания и завоеванного признания на одной из престижных французских дегустаций, укоризненно покачал головой и с тягостным вздохом сдался. Они распрощались.
Вадим возвратился к Грете. В Москве остановиться было негде. Решили попытаться сегодня же улететь в Свердловск. На недалеко расположенной стоянке дождались такси и поехали в аэропорт. Билетов в кассе не оказалось. Перспектива ночлега в аэропорту не радовала. Вадим, не подавая признаков озабоченности, успокоил жену и незамедлительно приступил к действиям. Подойдя к стойке регистрация пассажиров вылетающих на Свердловск он, улучив момент, показал стоящему за стойкой парню бутылку фирменного бальзама и попросил помочь улететь. Парень с любопытством устремил взгляд на выглядевшую иностранной бутылку, сразу же посоветовал  купить билеты на любой рейс на Свердловск и ждать окончания регистрации пассажиров на ближайший вылет. Вадим внял совету и набрался терпения.
Закончилась регистрация пассажиров очередного рейса. Вадим и Гретой  с убитым видом взирали на не замечающего их парня, когда тот, целенаправленно кивнув Вадиму, громко объявил: «Пассажиров, ждущих со вчерашнего дня по телеграмме, прошу срочно подойти к стойке регистрации». Толпа, осаждающая стойку, недовольно расступилась. Вадим протянул билеты, паспорта и получил посадочные талоны. Когда они прошли к выходу на посадку, их нагнал аэрофлотовский благодетель. Вадим со словами благодарности вручил ему фирменную бутылку.
Летели долго. Вадим сидел рядом с Гретой, не выпуская её руки. Непреходящее желание отдавало ноющей тяжестью в паху. Полет превратился в муку. Когда приземлились, Вадим был, как во хмелю. Он шел, пошатываясь, по-боцмански широко расставляя ноги. Не вдаваясь в разъяснения, он успокоил озадаченную его состоянием Грету, сославшись на нервное перенапряжение и усталость. До гостиницы добрались поздним вечером. У окошка администратора с огромной табличкой «Свободных мест нет!» сгрудилась толпа.
Вадим справился у проходившего мимо мужчины, есть ли поблизости другая гостиница. Мужчина остановился, оглядел явно растерянных молодых людей и сказал: «Что эта, что другая, без разницы. Мыкаться в поиске мест бессмысленно. Но расстраиваться не следует. Есть тут один рецепт».
Он посоветовал вложить один в другой паспорта, заложить в них двадцатипятирублевую банкноту и с заветными словами «у нас бронь», просунуть через головы людей в окошко администратора. Подобное действие для Вадима было непривычным, сама мысль об этом вызвала неприятную дрожь. Тем не менее, поставленный в тупиковую ситуацию, он поступил, как подсказал доброжелатель. Не прошло и минуты, как из окошка выкрикнули фамилию Шейн. Сопровождаемый почтительно-завистливыми взглядами расступившейся толпы, он получил заветное направление в номер и предложение  оформиться позже. Поблагодарив победно улыбающегося советчика, молодые люди отправились на нужный этаж. Дежурная, забрав направление, выдала ключ. Они оказались хозяевами трехместного номера с умывальником и, радостные, замерли в затяжном поцелуе.
Вадим в предвкушении счастливой разрядки оживал. Болезненная тяжесть в паху притупилась. Не отпуская Грету, он переместился к входной двери, на два оборота повернул ключ и, приблизившись к одной из кроватей, повалил и подмял под себя жену. Под возгласы «сумасшедший!» он задрал ей юбку, стащил трусики, забросил на свои плечи послушные ножки и жадно вонзился меж ними. Повторяющееся «ой!» не остановило его. На сей раз, забыв о нежностях, заботах и предосторожностях тестя, подчиняясь природному порыву, он безотчетно покорился обуявшей его стихии наслаждения. Грету пронзила и сразу покинула прострелившая боль и, завлекаемая доселе неведомыми ощущениями, она тотчас вошла во вкус. Страх улетучился, и процесс становился не только приятным, но и детективно захватывающим. Но это целиком поглотившее её удовольствие было прервано испугом от неожиданных содроганий мужа, вызванных прохождением им последовательных фаз бесшабашного удовлетворения. Впервые в жизни с этим столкнувшись и интуитивно поняв, что испуг напрасен и что именно благодаря ей её Вадику сейчас сказочно хорошо, она по-матерински ласково провела рукой по осыпанному каплями пота лбу любимого и с любопытством подсчитывала количество передаваемых ей от мужа пульсаций, которые становились слабее, реже и, наконец, совсем прекратились. Он лежал умиротворенно. Грета, вспомнив о маминых и бабушкиных наставлениях, обеспокоилась. Она осторожно высвободилась, порылась в своей дорожной сумке, вытащила оттуда спринцовку, кипятильник и баночку. Налила в нее из-под крана воды, подогрела кипятильником, что-то насыпала, заполнила этим раствором спринцовку, попросила Вадима отвернуться, взобралась на стул и долго старательно колдовала над умывальником.
Они умылись, переоделись и спустились на первый этаж к администратору. Вадим шел уверенным шагом, держа под руку счастливую, переполненную чувствами жену. Толпа у окошка рассосалась. Вадим заполнил регистрационные формы и оплатил гостиничный номер.
Вспомнили, что давно не ели. Из ресторана доносились звуки музыки. «Жил да был черный кот за углом», — пела солистка. Решили поужинать. Длинный, узкий, в дымном табачном полумраке  ресторанный зал напоминал барак. На неряшливых столах в грудах тарелок вперемешку с остатками еды валялись окурки. Большинство посетителей танцевали. Разобраться, какие из мест свободны, было невозможно. Вадим и Грета стояли в растерянности. Несколько раз, игнорируя их обращения, пронеслись официантки. Оркестр смолк. Публика разбрелась по местам. Вадим медленно пошел вдоль рядов, пытаясь высмотреть, где бы пристроиться.
— Что потерял, генацвале? — услышал Вадим и, повернувшись на пьяный, с тяжелым акцентом голос, увидел, что спрашивает рыжеватый усатый мужчина, сидящий в компании яркой крашеной блондинки. — Если места ищешь, занимай эти, генацвале!
Вадим поблагодарил и подозвал Грету. Они заняли два свободных места и перезнакомились. Часть поверхности стола, сдвинув грязную посуду в центр, тут же освободили гостеприимные хозяева.
— Вам повезло, дорогие, — сердечно улыбаясь, объяснил кавказец. — Гоги занемог, а Зоечка пошла к нам в номер его лечить. Сегодня он уже не выздоровеет.
— Брось свои шутки, Бесик, — вмешалась Жанна. — Молодые люди бог весть что могут подумать.
— Что они могут подумать, когда всем известно, что в нашем социалистическом обществе человек человеку друг, товарищ и... волк, — потешно подмигивая и кивком головы указывая при слове «волк» на свою спутницу, шутил Бесик. — Друг и товарищ — это Зоечка, спасающая сейчас бедного Гоги, а злой волка — это Жанночка, которая не хочет меня лечить.
— Тебя, скомороха, нелегко вылечить, — примирительно произнесла Жанна, — тебе хирург нужен.
— Какой хирург, зачем пугаешь, генацвале! — гримасой изобразил испуг Бесик. — После хирурга на что я годиться буду? Родная жена не примет, да и ты сразу откажешься!
— Да ну тебя, — махнула рукой Жанна, — на язык тебе хирург нужен.
— И на язык не согласен, — возразил Бесик, — кто тосты, анекдоты, комплименты прекрасным женщинам — цветам жизни нашей — дарить будет?
Подошла официантка, недовольно посмотрела на новых посетителей и сквозь зубы процедила:
— Бифштекс без яйца, яйца кончились, селедка с горошком на закуску, пить что будете?
Вадим заказал по бифштексу, по селедке и бутылку шампанского.
— Из выпивки все? — нервно справилась официантка и, услышав утвердительный ответ, фыркнув, удалилась.
— Похоже, молодожены? — осторожно поинтересовалась Жанна и объяснила: — Уж больно кольца блестят.
— Спрашиваешь, генацвали! Ясно, молодожены, — не дожидаясь ответа, уверенно подтвердил Бесик. — Ты только посмотри, как они блестят от любви! Как вошли, сразу светлее стало.
На удивление быстро появилась официантка. Сняла с подноса бутылку шампанского, два бокала, столовые приборы и тарелки с едой.
— Селедка кончилась. Я вам вместо нее сальце с горошком принесла. Приятного аппетита, — прострекотала она и исчезла.
Вадим открыл шампанское, наполнил бокалы соседей, потом свои. Бесик встал с поднятым бокалом:
— Только что мы обрели новых друзей и стали богаче. Грета и Вадим, я желаю, чтобы вся ваша жизнь была такой чистой и светлой, такой веселой и игристой, как этот прекрасный пенящийся напиток.
— И такой же сладкой и вкусной, — чистосердечно добавила Жанна.
Дружно осушили бокалы. За разговорами время летело быстро. Тосты, один затейливее другого, сыпались из Бесика. Повеселевшая официантка с удовольствием заменяла опустошаемые бутылки. Хмель развязывал языки. Вадим и Грета узнали, что Бесик работает заготовителем по косточковым и семечковым в Тбилисском потребсоюзе, а Жанна заведует бакалейным магазином в Свердловске. И что во всех ресторанах по понедельникам в основном гуляет торговый люд, потому что у большинства из них понедельник выходной. И что Бесик приехал в Свердловск с партией сухофруктов, а его друг Гоги прибыл по рекламации, поступившей на мандариновый сок, который, как сообщил по большому секрету Бесик: «Кроме сахара, воды и мандариновых корок, ничего в этой жизни не видел». Сам Бесик за свою работу зарплату не получает, а только ежемесячно расписывается в чистой ведомости. Деньги для себя выкручивает за счёт завышения стоимости на приобретаемые у населения сухофрукты. А какую сумму в этой ведомости на зарплату проставляет начальство, ему удается узнать только тогда, когда секретарь парторганизации собирает с него партийные взносы.
— Что делать? Все люди, всем жить хочется, — резюмировал он.
Вечер закончился. Рассчитались с официанткой. Стали прощаться.
Вернулись в гостиничный номер. Хотели умыться. Кран зашипел. Вода отсутствовала. Запас воды в графине решили приберечь. Скромно умылись сухим мускатом из канистры. Получилось забавно. Сдвинули две кровати. Вадим подхватил на руки Грету. Она сопротивлялась: «Отпусти, надорвешься!» — и игриво болтала ногами.
Вадим поднес жену к кровати, заботливо уложил. В последующее мгновение Грета стараниями Вадима лишилась одежды.
— Сумасшедший, выключи свет, с улицы все видно, — смущенно прошептала Грета.
Вадим вскочил и задернул штору.
— Пусть будет свет! — по-актерски произнес он. — Я хочу тобой любоваться!
— А я — тобой, — смело поддержала Грета.
Вадим сорвал с себя одежду, поднял жену с кровати и любовно обнял. Грета, встав на цыпочки, нашла губы Вадима. Её груди упруго уткнулись в пышную растительность его груди. Обвив руками шею мужа и оторвавшись от пола, она по Вадиму, как по шесту, подтянулась, и тут же между её ногами пружинисто выпрямилось его мужское достоинство. Воспользоваться открывшейся перспективой. Вадим, не без активного участия супруги, проник в нее. Они стоя исследовали свежеиспеченную позицию, отправившись по непроторенному пути в познавательное любовное путешествие, сулившее неизведанные наслаждения. Но все-таки экзотичность положения и отсутствие опыта сделали свое дело. Они не удержались и удачно свалились на рядом расположенную кровать. Грета, вдохновленная открывшимся разнообразием новых возможностей, быстро вошла во вкус. Так далеко в мир дозволенного удовольствия они еще ни разу не заходили. Их сердца пели, а тела искали пока неведомых прикосновений.
— Ты мой любимый фокусник, — в приливе нарастающих и поглощающих чувств мурлыкала Грета.
— Это не просто фокус, а фокус-покус-препаратус, — Вадим радостно нашептывал жене на ушко придуманное им сочетание слов.
Грета, избавленная от боли и страха, порхала как птица. Её учащенное дыхание прерываемое короткими звуками наслаждения, обдавало горячей волной, тело становилось то сильным и упругим, то мягким и податливым. Погруженная в свои ощущения, она пела одной ей понятную любовную песню. Послышались удары в стену. Молодые на секунду притихли, а затем, поняв в чем дело, дружно рассмеялись. Грета, сбившись с ритма, сникла. Она сразу вспомнила и об отцовских наставлениях, и о том, что в кране нет воды, расстроилась, и её песнь любви осталась недопетой. Вадиму пришлось солировать без аккомпанемента и скромно разрядиться в подставленное Гретой полотенце.
— Я больше так не играю, — недовольно сказал Вадим. — Завтра иду в аптеку. На сегодня больше фокусов не будет.
Грета промолчала. Они выпили по глотку муската, легли и быстро уснули. Понедельник оказался таким длинным!

* * *
Утром Грета сладко спала. Будить её не хотелось. Захватив с собой «Письмо-обращение» ЦК ВЛКСМ, Вадим отправился на Уралмаш. Он прошел в приемную секретарей комитета комсомола завода и передал секретарше документ на бланке ЦК ВЛКСМ. Девушка почтительно осмотрела бланк, затем зарегистрировала в своем журнале. Вадим, терпеливо выждав прохождение процедуры, справился, как пройти в кабинет секретаря комитета комсомола.
— Это невозможно, — сказала секретарша. — Герман Иванович очень занят. Он уже неделю никого не принимает. Готовится к отчету на бюро парткома. Да это и не его вопрос. Промышленностью у нас занимается заместитель секретаря по промышленности Антон Иванович Гусев. Я могу ему доложить. Вы кто будете? Возможно, он вас примет.
Вадим представился секретарем комитета комсомола ударной комсомольской стройки из Молдавии. Секретарша, взяв с собой письмо, скрылась за дверью. Вскоре она любезно предложила Вадиму пройти в просторный, строго обставленный кабинет. В глубине стоял письменный стол с примыкающей к нему длинной приставкой. На стене над высоким креслом висел стандартный портрет Ленина. Молодой мужчина подошёл к Вадиму и, доброжелательно улыбаясь, протянул руку. Они обменялись крепким рукопожатием.
— Антон Гусев, — сказал мужчина, — заместитель секретаря комитета комсомола по промышленности. Рад вас приветствовать, а в вашем лице всю комсомолию ударной из Молдавии.
Вадим, уже войдя в роль, не смущаясь назвал себя.
— Письмо ЦК ВЛКСМ только что прочел. Суть понял. Обращение лестное. Помогать братьям — это в нашем уральском духе. Но сделать это сегодня нелегко. Об этом обращении мы сейчас же оповестим наш трудовой коллектив.
Антон, не садясь за стол, набрал телефонный номер, кого-то пригласил. Через несколько минут в кабинет без стука вошел худощавый молодой человек. Поздоровавшись, он с любопытством посмотрел на Вадима.
— Знакомьтесь, коллеги, — сказал Антон. — Это наш редактор радио и световой газеты Николай Руссов, а это гость из Молдавии Вадим Шейн. Он секретарь комитета комсомола ударной комсомольской стройки. Николай и Вадим пожали друг другу руки. Антон пригласил их сесть и протянул Николаю бланк с «Письмом-обращением». Внимательно прочитав, Николай сказал, что это письмо с комментариями пройдет в обеденном выпуске радиогазеты, а вечером оно уже будет набрано на световой. Антон одобрил такую оперативность и стал советоваться с Николаем, как лучше поступить, чтобы практически помочь. Они согласились, что решить этот вопрос без секретаря парткома «Уралмаша» невозможно.
— Тебе повезло, — заглядывая в лежащий на столе еженедельник, сказал Антон, — сегодня в десять тридцать меня принимает сам секретарь парткома. Я ему об обращении ЦК ВЛКСМ доложу, а пока, если не возражаешь, можешь бегло осмотреть наш «Уралмаш». Николай тебя проводит.
Николай оказался исключительно доброжелательным и приветливым парнем. Быстро оформили пропуск и прошли на территорию завода. Вадим волновался. Ведь он был на легендарном «Уралмаше», овеянном славой заводе заводов. Эта легендарность подчеркивалась всем. И танком, стоящим на пьедестале. И памятными досками перед цехами, удостоверяющими, что в годы Великой Отечественной войны за выдающиеся заслуги перед Красной Армией цех наградили боевыми орденами.
Вошли в один из цехов. Смрад перекрыл дыхание. Посреди бесконечного цехового пролета пролегал рельсовый путь. На железнодорожных платформах с оборудованием трудились люди. Кто варил электросваркой, кто сверлил, стучал, крутил. Угрожающе перемещались мостовые краны. Подавляя все живое, властвовал непрекращающийся треск, скрежет, скрип, гул. В проникающих сквозь верхние световые колодцы лучах света просматривались густо висящие частицы то ли пыли, то ли какого-то непонятного вещества. Раздавались команды и прорывающиеся сквозь общий грохот переговоры по громкой связи. Обстановка была кошмарной. Казалось, что находишься в центре ада.
В дальней левой части огромного цеха смутно просматривались невысокие стены. Когда подошли ближе, проявилось помещение с некрашеной дверью. Николай открыл ее и пропустил вперед Вадима. За длинным столом сидели люди в рабочей одежде. Николай и Вадим с ними поздоровались. Им, не отрываясь от дел, вяло ответили. Некоторые отрешенно ели на клочках газеты, большинство же совмещало прием пищи с игрой в домино. Скудно освещая, жужжал, помигивая, неисправный люминесцентный светильник. Было накурено. Вадим удивился, что в десять утра эти люди не работают.
— Монтажная бригада начинает с шести, и у нее сейчас обеденный перерыв, — как само собой разумеющееся, объяснил Николай.
— А почему не едят в столовой и не выходят на улицу подышать?
— Экономят время, поиграть в домино, почитать новости хотят, да и попривыкли, — жалеючи произнес Николай, — а в столовую мы попадем.
В цеховой столовой оказалось светло, чисто, просторно. Очереди не было. Подошли к раздаче. На первое предлагались щи из квашеной капусты и молочный суп-лапша. На второе — жареная любительская колбаса с ячневой кашей и яичница с тертым горохом. На третье можно было заказать чай или компот с изюмом.
«Негусто, — сконфуженно подумал Вадим, — скромнее намного, чем у нас на любом предприятии. А еще завод заводов, гигант тяжелой индустрии, гордость страны».
Николай прочитал мысли Вадима.
— Так и трудимся, притерпелись, — вроде стесняясь, смущенно улыбнулся он, — хлеб есть и к хлебу — тоже, спасибо, не голодаем, и надеть что есть. Дай Бог, чтоб не хуже. Я сам вообще-то из этого цеха. Вернее, числюсь за этим цехом. Тут зарплату получаю, хотя и пашу редактором. У нас платных убежденческих должностей немного. А идеологической работе требуют уделять большое внимание. Вот и растасовали нас — бойцов идеологического фронта — по цехам завода. Кто на инженерной должности сидит, кто по рабочей сетке проходит. Освобожденный секретарь комсомольского бюро цеха — слесарь по пятому разряду, а я, к примеру, — технолог. Какой именно, честно, без понятия даже. Я своей собственной персоной филфак закончил. В силу, как говорится, личных способностей помогаю заводу план выполнять. Сам знаешь, без идеологии, без агитации и пропаганды людей не нацелишь, а без этого, как в песне, «и ни туды и ни сюды». В общем, как называют нас в народе, «подснежники» мы. Вадим вспомнил, что у него в гостинице имеется канистра усиленного портвейна и высшего качества сухой мускат. Он деликатно предложил угостить Николая и поинтересовался, когда у него заканчивается работа?
— При чем здесь конец работы? — удивился Николай. — Это можно сделать в обед.
— А как же обеденный выпуск радиогазеты? — напомнил Вадим.
— Весь материал я до обеда подготовлю и запущу, — уверенно ответил Николай. — Дождемся, когда освободится Антон. С ним и отправимся. Пока сам здесь погуляй. Не возражаешь? Я между тем дело потороплю.
Вадим не возражал. Договорились встретиться в одиннадцать тридцать в приемной комитета комсомола «Уралмаша».
...Когда Вадим вошел в приемную, его уже ждал Николай.
— Ну, поздравляю, без осечки, пошли к Антону, — с настроением поторопил он.
В кабинет зашли без стука. Антон триумфально улыбался и немедленно выложил:
— Итак, коллеги, секретарь принял меня, как всегда, прекрасно. У нас с парткомом полный ажур. Когда партия скажет «надо!» — комсомол отвечает «есть!» — так, что ли, в стишке? Но когда нам надо, у партии ответ тот же — «есть!». В общем, коллега, имеется один экскаватор. Уже на выходе. У организации, которой он предназначен, денежные загвоздки. Согласовано уже со всеми службами. Если у вас деньги не проблема и они срочно к нам попадут, то считай, что экскаватор твой. И будет он изготовлен за счет сэкономленного комсомольцами времени из сэкономленного металла и прочих материалов, в общем, из фонда нашей комсомольской копилки. Так и отрапортуем в ЦК ВЛКСМ. Плановики не возражают. Действуй, звони своим. Вот наш номер счета и сумма. Перечисляйте! Ну как? Дело, коллега, за тобой.
Вадим просиял.
— Давай, Антон, прямо отсюда Вадиму разговор закажем, пусть переговорит со своими, — предложил Николай.
Антон вызвал секретаршу и поручил ей сделать срочный телефонный заказ. Минут через десять вошла секретарша и сообщила, что с Молдавией связи нет и, скорее всего, до конца недели не будет. Вадиму стало не по себе. Положение усугублялось. Уезжать без твердой уверенности, что вопрос решен, не хотелось.
— У вас телетайп есть? — подал идею Антон.
Телетайпа не было. Но тут интересная мысль осенила Вадима. Он попросил, чтобы его свели с оператором телетайпа. Николай проводил Вадима к заводскому телетайпу. Взяли справочник, нашли в нем Молдавию. Вышли на какого-то любезного абонента в Кишиневе. По телетайпу запросили, чтобы он набрал номер телефона Левицкого. Так через посредника удалось согласовать нужную информацию. Вадим облегченно вздохнул — дело сделано.
— Теперь поехали! — нетерпеливо призвал Николай.
Возвратились в кабинет Антона, обо всем его проинформировали. Он был доволен, тем более что уже знал от Николая о припасах Вадима и с готовностью согласился с ними ознакомиться. Обмениваясь шутками, вышли из кабинета.
— Я — обедать, — Антон прощально помахал рукой секретарше, — а потом на строительство молодежного общежития.
— Не забудьте, в шестнадцать ноль-ноль у Германа Ивановича обсуждение отчета парткому, — напомнила секретарша.
— Благодарю, помню, — с открытой улыбкой, признательно поклонился Антон.
На улице поймали такси. Приехали в гостиницу. Грета, заждавшись, уже волновалась. Вадим ее познакомил с Антоном и Николаем. Сели за стол. В качестве закуски был предложен приготовленный бабушкой Греты яблочный пирог. Вадим решил начать с усиленного портвейна, а затем, чтобы закрепить впечатление, рекомендовать в качестве гвоздя программы марочный мускат. Разыскалитолько три стакана. Вадим и Грета пили из одного. Разлили портвейн. Неприятно разило спиртовым запахом. Первый тост был за знакомство. Выпили, закусили пирогом. Вторым тостом обмыли успех.
— Вот это, коллеги, вино! Не вино, а прелесть! — прямолинейно восторгался Антон.
— Чувствуется, что без обмана, — с выражением знатока согласился Николай.
— У нас, когда возьмешь даже молдавское бутылочное, то крепости не чувствуется. Разводят безбожно. Это надо же, уже после первого стакана до мозгов дошло. Сразу видно: вино — без балды, натуральное, стоящее, — опять одобрил Антон.
Вадим наполнял стаканы гостей. Восторги не прекращались. Подошло время закрепить хвалебные оды во славу молдавского виноделия, и Вадим, предвкушая новые тирады лестных отзывов, открыл вторую канистру. Гости отведали мускат. Вадим с уверенностью ждал восторженной реакции.
— И это неплохое, — авторитетно изрек Антон и, со знанием дела повторно продегустировав остаток вина из стакана, резюмировал: — Но, конечно, не то.
— Согласен, вино ничего, годится, чтобы запивать первое... — с трудом выговаривая слова, подтвердил Николай.
Вадим предложил Антону выпить еще. Антон несколько раз икнул, молчаливым жестом головы дал понять, что не будет, и своей авторучкой криво написал на клочке газеты: «Нужно быть у секретаря. Совещание». Тогда Вадим предложил Антону забрать с собой канистры. По внешней реакции Антона было видно, что это предложение ему по душе. При всем при том он, преодолевая речевые затруднения, помогая себе мимикой, объяснил, что брать канистры на работу совершенно невозможно и что он мог бы зайти за ними поздно вечером. Это всех устроило. Антон встал, подошёл к умывальнику, подставил голову под струю холодной воды, явно отрезвел и заторопился. Он растормошил дремлющего Николая, подал ему знак, что пора уходить. Николай сопротивлялся, категорически отказывался расстаться с канистрами.
— Пусть остается, — предложил Вадим.
— Это невозможно, — ответил более крепкий, несколько пришедший в себя Антон. — Я его знаю: он, когда выпьет — действует непредсказуемо. Может натворить беды. Его надо отправить домой.
Николаю налили еще с полстакана усиленного портвейна. Он жадно выпил, обмяк, стал податливым. Вадим и Антон взяли его под руки и вывели на улицу. Остановили проезжающее такси, загрузили Николая, и Антон с ним уехал.
Вадим возвратился и доложил любимой, что дело успешно завершено.
— Так быстро, и все сделано? — обрадовалась Грета. — И ты больше никуда не будешь без меня уходить?
— Так точно! Все сделано!— чеканно, весело подтвердил Вадим. — А уходить без тебя не только никуда, но и никогда не буду. Я без тебя просто не могу. Ты знаешь, твой дедушка прав, когда говорит, что ты — его кислород. Ты и мой кислород. Ты моя жизнь. Человек без кислорода может прожить — пусть хоть несколько минут, а я без тебя и минуты прожить не могу.
— И я не живу без тебя, — счастливо произнесла Грета.
Вадим обнял свою любовь. Они опять и опять целовались. И не было предела, и не существовало той силы, которая могла бы остановить их желание быть рядом, насыщаться драгоценным общением.
Грета по-хозяйски уселась к Вадиму на колени. Они откусывали пирог от одного куска и запивали из одного стакана белым мускатом. Каждый глоток сопровождался поцелуем. Чем меньше оставалось в стакане вина, тем скромнее становились глотки. Хотелось увеличить число поцелуев, не отвлекаясь на новую порцию муската.
Допили стакан, Вадим поднялся со стула вместе с Гретой и перенес жену на кровать. Ее глаза понятливо сияли: «Фокус-покус-препаратус»?
Вадим кивком подтвердил.
— А аптека, — баловливо улыбаясь, напомнила она.
Вадим вспомнил прошедшую ночь и расстроился.
— Пойми, милый, сейчас нельзя: у меня самый опасный период.
— А ты разве не хочешь, чтобы у нас кто-то был?
— А ты хочешь? — вопросом на вопрос ответила Грета.
— Очень хочу. Девочку. Точно такую прелесть, как ты. Я уже её безумно люблю.
— Твоя дочка после вчерашней выпивки и сегодняшней добавки будет не такая, как я. Ты знаешь, какие дети бывают у тех, кто пьет!
— Но ты хочешь? — настаивал Вадим.
— Очень хочу. Мальчика. Точно такого, как ты. Я его тоже уже безумно люблю.
— Значит, у нас будет двойня, — заключил Вадим. — А пока я пошел в аптеку.
— И я с тобой. Ведь я сегодня еще не выходила.
Они вышли. Аптека оказалась рядом. Вадим вошел. Грета категорически отказалась его сопровождать. Она стеснялась. Вадим видел, что она с любопытством наблюдает за ним сквозь широкое аптечное окно.
Когда Вадим появился с покупкой, Грета, не оборачиваясь, поинтересовалась: не следят ли за ними? Убедившись, что действительно никому до них дела нет, успокоилась. Решили сразу же возвратиться в гостиницу и опробовать приобретение. Обоим это было небезинтересно.
По пути заглянули в гастроном, набрали съестного. Пришли в гостиничный номер. Ели, пили мускат по полюбившейся схеме — каждый глоток чередовался с поцелуем.
Грету терзало любопытство. Она развернула аптечную покупку. Рассыпались бумажные пакетики. Она взяла один, спросив разрешения, разорвала и извлекла два белых резиновых кругляша.
— А почему их два? — недоуменно поинтересовалась Грета.
— Мы же хотим двойню, — тут же нашелся Вадим.
— Ты это серьезно?
— Я чертовски серьезно, — проказливо заверил Вадим, обнял и уже привычным движением освободил Грету от легкого платьица.
— Я не про это! — пыталась понять Грета.
— А я про то! — передразнил Вадим, сбрасывая одежду и затаскивая Грету в постель.
Она пробовала еще что-то сказать, но губы Вадима ей такой возможности не предоставили. Да она, пожалуй, уже и забыла о своем намерении. Тут же отлетела некачественная пластмассовая застежка на отечественном бюстгальтере и свалились на пол трусики из недельного набора. Фантазия переплетений ждущих друг друга тел вмиг расставила приоритеты. Весенней песней журчало короткое, ахающее дыхание. Закатывались глаза, мотались головы, смыкались веки, спонтанно срывались с губ насыщенные мелодией счастья слова любви. Руки с завидной самостоятельностью хаотично блуждали по телам, нежно ласкали и, трепеща от восторга, задерживались неземным притяжением на каждой округлости, ямочке или бугорке.
Впадинка, в которой прятался пупок Греты, вдруг оказалась на пути продвижения ничего не пропускающих предприимчивых рук Вадима. Он пальцем проник в нее. Грета, дернулась и умоляюще простонала: «Здесь не трогать, здесь мой центр, скопище ощущений!» Вадим сжалился и, не задерживаясь, продолжил маршрут. Грета неистовствовала, моментами перехватывала инициативу. Влекомый проявлениями восторга жены, вездесущей рукой побаловав причинное место, Вадим аккуратно протолкнул в него свое настроенное на приключения орудие.
Необузданный женский вскрик послужил призывом, до предела обострил обоюдную чувствительность, способствовал приходу немереных сил. Хотелось бесконечно жить и любить. И самые нежные, самые милые слова сбивчивым шепотом срывались с уст, путаясь и прорываясь. То и дело скрипела, сдвигалась со своего места, ударялась о стену натруженная кровать. Не ведая тяжести, тела витали пушинками. Замысловатый танец, инсценированный генетической памятью, увлек партнеров непредсказуемыми па и перешел в неистовую пляску. На пороге апогея Грета впервые почувствовала, что взбесившееся в ней, беспредельно стремящееся в глубину тело разрослось, абсолютно заполнив весь доступный объем. И хотя это было любопытно и как будто уже знакомо, вновь возник страх неизвестности, который, погасив желание, взял верх. Грета осеклась, сразу передав свое сникшее состояние Вадиму. Он, озадаченный, приостановился.
— А аптека? — совершенно трезво напомнила Грета.
Вадим пулей вскочил, схватил белый резиновый кругляш из распечатанного Гретой пакетика, спешно накатал его на свое гудящее от напряжения орудие и мгновенно возвратил в покинутую среду. Как бы стараясь наверстать упущенное, он заработал энергичней. Грета ойкнула, почувствовав разрыв тонкой резины. Вадим раздосадовано прервался, нашел новый пакетик, разорвал, надел уже два белых кругляша и, просунув под поясницу Греты обе ладони, тут же удачно вошел в нее. Грета с любопытством принимала участие в процессе, со страхом ожидая неприятного сюрприза. И он не заставил себя ждать — вновь что-то разорвалось. Пришлось все начинать сначала. Вадим вскрыл очередной пакетик, использовал все его содержимое, поверх натянул третье изделие и возобновил активные действия. Долгие старания Вадима не поддерживались Гретой. Она молчаливо сносила неудобства от навалившегося на нее пыхтящего мужа, пока не почувствовала уже знакомый трепет с последующим затишьем.
Необыкновенно возвышенное состояние, которое может испытывать только женщина, с любовью исполнившая свой супружеский долг, впервые пришло к Грете. И Вадима придавливающая тяжесть, и его замедляющее ритм дыхание, и даже новый еще непривычный запах были Грете милы и приятны. Она поглаживала затылок любимого и уверенная в ответе, шепотом вопрошала:
— Тебе было хорошо?
Блаженное состояние Вадима отвечало красноречивее любых слов.
Он благодарно поцеловал жену, поднялся и, собирая разорванные пакетики и их поврежденное содержимое, ухмыльнулся:
— Видишь, три двойни потеряли!
— С твоим малышом нам этого надолго не хватит, стандарт не тот, — не без гордости за мужа пошутила Грета.
Она подогрела кипятильником воду и, попросив Вадима не подглядывать, встав на стул, устроилась над умывальником. Завершив процедуру, Грета подошла к Вадиму и предъявила ему на ладошке маленькие беленькие кусочки резины.
— Ты знаешь, обнаружив их, я до жути перепугалась. Потом сообразила.
— Светлая голова, ты сделала крупное открытие, — целуя в лоб, подтрунил над женой Вадим. Они обнялись и дурашливо рассмеялись.
В дверь дробно-дробно постучали. Молодые недоуменно переглянулись и, замерев, прислушались. Из-за двери раздался знакомый голос Антона.
— Подожди, мы мигом, — попросил Вадим и бросился помогать жене наводить порядок.
Антон вошел в сопровождении стройной золотоволосой женщины.
— Знакомьтесь, коллеги. Это Лада, моя всегда единственная жена, — шутливо подмигнул хозяевам Антон.
— И что по регистрации жена, и что здесь единственная, это точно сказано, — беззлобно огрызнулась Лада.
Суетливо без надобности поправляя прическу, она, пребывая в смущенном замешательстве, стала сбивчиво объяснять:
— Антона я с работы встретила. По пути мне. А он говорит, что к другу, из Молдавии приехавшему, собрался. Вот вместе и пришли.
— Не доверяет она мне, — чистосердечно выложил Антон, — держит под колпаком.
— Что ты так, Антоша, на людях? Неловко даже. Какой такой колпак?
— Ты даже моему честному партийному не поверила. Теперь сама убедилась, что я никогда не вру.
— Верно, убедилась. Но если начистоту, то сил моих нет от твоих активов, заседаний, бюро и дружеских встреч. Совсем алкоголиком стал. Как мне надоело твое теперешнее занятие! Возвратился бы на старую работу. Ведь хорошим был инженером. Статьи твои журналы печатали. Сам Венедиктов тебя в аспирантуру звал. А теперь что? Спецпайки да бесплатные путевки из «Спутника»? Да пропади они пропадом. Век бы прожила без них и была бы счастлива! Как у тебя голова только терпит?
— Ну что ты, что ты, Ладушка, — искренне пожалел жену Антон, — не сгущай краски! Задерживаюсь — что ж, бывает. Работа такая. С людьми общаюсь. Без этого никак нельзя. И работы этой я сам себе не искал. Ты знаешь, я на нее не напрашивался. Партия послала, сама знаешь. Сейчас время такое. Мы ж работники идеологического фронта, не зря нас так именуют. А раз фронта, значит, идет война. Или они нас, или мы их. Кто победит, тот и в дамках. Трудящиеся или империалисты. Не зря ж мы миллионы голов на войне положили, не зря наш «Уралмаш» даже в мирное время большую часть сил боеготовности державы отдает. Слопать себя алчным заокеанским соседям не дадим — подавятся. А для этого, Ладушка, надо духовную силу народа поддерживать, молодое поколение к стойкости готовить, в идейной убежденности воспитывать. И труда важней и сложнее, чем этот, нет. Я думаю, что Вадим, мой коллега комсомольский, меня поддержит.
Вадим, не желая быть арбитром в семейном раздоре, дипломатично промолчал и пригласил гостей к столу. Грета разложила купленное в гастрономе. Вадим открыл канистру с портвейном и заполнил стаканы. Лада отказывалась, но после недолгих уговоров согласилась попробовать мускат.
Грета произнесла двусмысленный тост за мир и взаимопонимание. Лада поддержала этот философский намек. Антон осушил стакан. Никто ему конкуренции не составил. Разбились на пары. Женщины нашли общую тему для разговора. Вадим оказался обреченным на монолог Антона. Но уже после второго стакана Антон почти не мог говорить. Выручила Лада, пояснив, что их ждут ее родители и ребенок. Вадим помог Ладе не уронить теряющего равновесие мужа, прочно держащего в каждой руке по канистре. Смотрелось забавно, Грета с трудом сдерживала смех. Антон и Лада уехали на попутной машине.
Вадиму с Гретой захотелось пройтись. Грета рассказала, что Лада обещала в случае необходимости помочь с билетами на самолет и оставила свой номер телефона. Решили вылететь через сутки, а завтрашний день посвятить знакомству со Свердловском. Задерживаться здесь дольше не было смысла. Ведь предстоял запланированный отдых в Карпатах. У винного магазина бушевали возмущенные люди. Магазин закрывался, очередь протестовала, грозилась поломать дверь. Толпу успокаивали милиционеры с овчаркой. Рядом стоял зарешеченный милицейский автобус.
Подошли к гостинице. На парапете, отделяющем тротуар от проезжей части, сидели девушки. Они грызли семечки и громко смеялись. Доносились матерные слова. Поймав хитроумный взгляд Греты, Вадим шутливо пояснил, что это уральский язык. Грета призналась, что он ей знаком с детства, по языку её двора, в котором находился продовольственный склад. Этим языком пользовались заезжавшие на склад извозчики. Бабушка Греты любила их передразнивать, чем Грету до слез забавляла.
Придя в гостиничный номер, заварили крепкий чай. Сидели рядом. Грета ласкалась, как домашняя кошечка. Вадим её обнимал, ощущал себя властелином мира. Вспомнили, что взяли с собой карманный радиоприемник. Решили лежа послушать. Наконец, попалась музыкальная станция. Исполнялись популярные «Ландыши». Вадим подпевал вслед за певицей:
— Ландыси, ландыси, — беззлобно передразнила его Грета.
Вадим фальшиво-сердито поставил приемник на пол и с игриво-грозным видом набросился на жену. Она звонко, заливисто смеялась, а он бодал и покусывал её грудь. Грета притихла. Вадим взял её руку и направил туда, где ему это было особенно приятно. Она как бы сопротивлялась, но податливо смирилась, руку не отстранила и, охватив пальцами орудие мужа, выполняла работу доярки.  Он подался к жене боком и был немедленно препровожден ею в царство грез, для чего она, изловчившись, изогнулась дугой. Они творчески, с чувством, искали разнообразия. Вадим временами стремительно ускорял атаку, добиваясь достижения глубины. Грета приняла это нововведение, подыгрывала с разворотом. Радиостанция успела сменить программу, но ничто не отвлекало: ни сообщения о достижениях пятилетки, ни горящий электрический свет, ни гудящий у подъезда гостиницы автомобиль, ни бессовестно скрипящая кровать, ни настойчивые удары в потолок завистников-соседей с нижнего этажа. В этом мире они были одни, только Он и Она единолично властвовали в нем со своей всеохватывающей и всепоглощающей страстной любовью!
Они уснули, когда уже начинался рассвет.
Полуденный солнечный луч, пробившись сквозь сомкнутые веки, разбудил Вадима. На его плече, умиротворенно улыбаясь во сне, спала Грета. Он нежно поцеловал её сдобные губы. Грета приподняла махровые ресницы, плавно опустила их и задумчиво произнесла:
— Это все наяву?
Мне казалось, что я сплю и что это сон. Нет, это все-таки наяву. Я такая счастливая.
— Я счастливей, — глаза Вадима лучились радостью, — у меня есть счастливая ты.
Они целовались. Был полдень.
 
* * *
Обедали в городском кафе. Побродили по городу. Зашли в универмаг. Там змеились длиннющие очереди. Что-то давали. Созвонились с Ладой. С её помощью взяли билеты на завтрашний прямой рейс. Вечером отправились в театр оперетты. Спектакль оказался неинтересным. Ушли до его окончания. Медленно прошлись до гостиницы. По дороге их догнал искренне обрадовавшийся встрече ресторанный знакомый Бесик.
— Ну как, генацвале, наслаждаетесь?
— Последний вечер, завтра вылетаем.
— Жалко. Так быстро, что и поговорить не успели. Но хорошо, что встретились. Надеюсь, не откажетесь зайти. Приятная компания подобралась. Сегодня наш ресторан с утра на санитарный час закрыли, вот и пришлось мне в соседний сбегать. Правда, коньяк армянский, но говорят, что пить можно. Думаю, не отравимся.
Приглашение звучало от души. Попытка отговориться была бы не понята. Вадим и Грета  заскочили к себе, прихватили припасенную бутылку бальзама и в сопровождении Бесика зашли в его гостиничный номер. Там познакомились с тремя: мужчиной, назвавшимся Гоги, и двумя молодыми женщинами: Лолой и Катей. Сразу перешли на «ты». Разговор шел по-дружески весело и нескованно. Шутили, балагурили. Лола и Катя безудержно хохотали. Казалось, что они знают всех целую вечность. Пили армянский коньяк и молдавский бальзам. Обменивались тостами. Закусывали мандаринами и миндалем.
— А вот эта загадка специально для женщин, — предложил Бесик. — Возвращался один хороший человек домой со второй смены. Устал, ночь, темно. Он в новом микрорайоне только недавно квартиру получил и корпус своего дома перепутал. Поднялся на четвертый этаж, дверь ключом открыл. Зашел, разделся и к спящей жене лег. К известному делу приступил, потом в ванную пошел. В это время открывается дверь и кто-то входит в прихожую. Как оказалось — настоящий хозяин квартиры тоже со смены пришел. В общем, большой кипеш вышел. Хозяин на развод за измену подал. А жена судье говорит, что недоразумение получилось. Дома, замки квартир, их планировка, сами знаете, в новостройках одинаковые, темно было, вот и чужой мужик и ошибся. А в темноте понять, муж это или не муж, никак невозможно. А что вы скажете, девочки? — озадачил дам Бесик.
— Я своего дьявола еще при появлении на лестничной клетке чувствовала, — уверенно заявила Катя и, подмигивая, добавила, — да и с чужим не ошибусь.
— Всякое может случиться, — неопределенно ответила Лола, — в жизни все бывает.
Заподозрив подвох, Грета отмолчалась.
— Судья решил социологическое исследование провести, — каверзно выдержал паузу Бесик. — Раздал он сотне женщин анкеты. И вот пятьдесят подтвердили, что узнать в темноте, муж это или не муж, невозможно, сорок девять заявили, что можно узнать, и только одна женщина призналась, что в подобной ситуации никогда не была и за неимением опыта ответить не может.
Всем было весело, дружно выпили, чтобы не строили дома-близнецы, создающие семьям проблемы. Вадим и Грета поблагодарили хозяев и распрощались. Им пожелали счастливого полета. Лола и Катя не торопились, похоже, им улетать было некуда.
Молодожены вошли в свой гостиничный номер.
— Как ты думаешь, они женаты? — с тонкой улыбкой сатирика, вроде наивно, задала свой вопрос Грета.
— Не знаю, — решил не вступать в сложный разговор Вадим.
 — Я тебя в командировку одного никогда ни за что не пущу, — категорично предупредила Грета.
 — Как ты думаешь, они замужем? — собезьянничал Вадим. И не дожидаясь ответа, заявил: — И я тебя никогда, ни за что в командировку и вообще никуда без себя не пущу.
— А я без тебя с места не тронусь! — весело рассмеявшись, подвела итог словесной баталии Грета.
Они обнялись. И были поцелуи, и была чудесная ночь... Они уснули, когда забрезжил рассвет. Это был их рассвет. Он их не торопил. Им предстояло улететь во второй половине дня. Вся жизнь еще была впереди.


ГЛАВА 6
К ИЛЛЮЗИЯМ НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
 

Пупко готовился в командировку за шаровой мельницей на завод-изготовитель в Лаксу. Подготовка к каждой поездке требовала индивидуального подхода, учета специфических запросов каждого, к кому предстояло обратиться. В Лаксе Пупко бывал и знал, что там никакими, любой крепости напитками, даже марочными в шикарной упаковке, успеха не добиться. В Лаксе необходимо было иметь более веские, все пробивающие аргументы, а таковыми обладал только питьевой спирт. Кроме производственного, был в этой поездке у Пупко и сугубо личный интерес.
Месяца три назад, когда он, засидевшись на работе, наконец углубился в изучение адресованных ему деловых писем, раздался телефонный звонок. Звонила жена, напомнившая, что они сегодня идут в кино. Пупко отложил бумаги, стал собираться. Тут вновь зазвонил телефон. Пупко был уверен, что это опять жена и, раздраженно сняв трубку, что-то нервно буркнул. В ответ последовал мягкий, с оттенком загадочности женский голос, который вмиг преобразил настроение.
— Простите, что тревожу, и будьте любезны, если можно, пригласите к телефону Пупко Льва Борисовича.
— Это я, — недоуменно и настороженно ответил Пупко.
— Если это тот Лев, которого я разыскиваю, — стелился голос, — то ему должно быть знакомо мое имя — Инесса, или Инна, как могли меня в те времена называть.
Наступила пауза, в течение которой Лев, напрягая до предела память, пролистал многие имена и события и, выхватив из них наиболее соответствующее существу разговора, неуверенно справился:
— Это Инна?
— Да, вполне возможно, именно так меня тогда называли, — с готовностью откликнулся голос, — но какая? Ту ли Инну вы имеете в виду?
— Я имею в виду Инну, которая училась в шестой и которая много — простите, сейчас даже сразу не вспомню, сколько, — лет назад уехала поступать в Черновцы и больше не вернулась.
— Да, Левушка, это я, именно та Инна.
— Ты где, Инна? — взволнованно произнес Лев.
— В гостинице «Мир», комната четыреста семнадцать, запиши мой номер телефона.
Лев, совершенно огорошенный, на чем-то писал и, запинаясь, подбирал слова:
— Не знаю, что первым делом спросить, никак не соберусь мыслями, все спуталось. Ты когда уезжаешь, на сколько приехала?
— Завтра в шестнадцать ноль-ноль, Левушка. Сегодня вечером собирается наш класс. Уже столько лет прошло, всех разбросало, нас так мало осталось. Если есть желание, завтра с утра можем встретиться, поговорить.
— Спрашиваешь! Еще бы!
— Вот и славненько. Договорились. Завтра утречком жду. Предварительно позвони. Целую.
Пупко машинально захлопнул дверь кабинета, не проверив как обычно, выключен ли свет. Он прошел не попрощавшись мимо удивленной вахтерши и грузно опустился в поджидавший его «ЕрАЗ». И только в пути, сообразив, что Павел привычно везет его домой, велел изменить маршрут, назвав кинотеатр, где договорился встретиться с супругой.
Когда вышли из кинотеатра, и жена заговорила об эпизодах фильма, Лев понял, что фильм он не смотрел. Жена удивленно справилась, не заболел ли? Лев промолчал — ведь сидя в темном зале рядом с женой, глядя на широкий экран, он на этот раз видел свой фильм, фильм своих, будто бы вчерашних, воспоминаний.
Был воскресный июльский день. Центральную улицу родного города заполняла разномастная толпа туда-сюда снующих людей. Выделялись группки шумливой фасонистой молодежи, вышедшей прошвырнуться. Лев индифферентно стоял у главпочтамта, когда его взгляд вычленил из безликой  движущейся массы двух симпатичных стильно одетых девушек. Поравнявшись с нагло пялящими на них глаза парнями, девушки демонстративно отвернулись и ускорили шаг. Лев, в отличие от других, считал ниже своего достоинства преследовать фланирующих девиц, но сейчас, увидев этих двоих, безотчетно сорвался с места, сопровождаемый острыми репликами своих приятелей.
Он нагнал девушек и, набравшись неожиданной для себя смелости, обратился к одной из них с просьбой уделить ему всего лишь несколько минут. Довольно высокая и стройная, даже, можно сказать, худощавая, загорелая, с ниспадающими на плечи темно-русыми волосами, со спокойными, правильными линиями гордого лица, твердыми очертаниями рта и огромными цинично-трогательными серо-голубыми глазами девушка сразу же обожгла Льва холодным взглядом. Ему стало не по себе, и он отчетливо понял, что уже потерпел полное поражение. Внушительно заговорив, она сделала ему замечание, что останавливать на улице незнакомых девушек совсем неприлично, тем более обращаться к одной, когда их две. Лев уже обдумывал, как бы не теряя достоинства отступить, когда вторая девушка, недобро стрельнув взглядом на растерянного парня, посоветовала:
— Инна, ты поговори с молодым человеком из хорошей семьи, а я пока позвоню, — и отошла к телефону-автомату.
Лев покраснел, но плененный обаянием незнакомки, вышел из состояния окаменелости и ринулся в разговор, как в последний бой. Преодолевая присущую ему скупость на комплименты, он без всякой дипломатии выложил, что очарован и что девушка ему необыкновенно понравилась с первого взгляда, а теперь еще больше, и что зовут его Лев, и что он хотел бы пригласить её сегодня вечером в театр и, разумеется, без подруги. Девушка потеплела, назвала свое имя, затем скромно улыбнулась, заметив, что раз разговор идет о театре и, конечно, лишний билет — это проблема, она согласна пойти без подруги. Они договорились о времени и месте встречи. Возвратилась подруга, молодые люди распрощались.
Они встречались каждый вечер и до умопомрачения целовались. Лев уже знал, что Инне идет восемнадцатый год, что она единственная дочь, только окончила школу и готовится поступать в Черновицкий университет, а если поступит, то родители поменяют квартиру на Черновцы, где проживает её любимая бабушка. Лев настолько был в восторге от новой знакомой, что сразу же рассказал о ней своей маме.
Подходил конец первой недели их знакомства. По совету мамы, Лев пригласил Инну на субботний обед и с волнением ждал этого дня. В субботу днем он встретил Инну на троллейбусной остановке и привел домой, настороженно ожидая реакции мамы. Инна была грациозна, мила и общительна. Излучая доброжелательность, поздоровалась с мамой Льва как с близкой знакомой, а затем как-то растроганно обняла и поцеловала.
Лев всегда дорожил высокими человеческими чувствами. Их неискреннее или беспричинное проявление его всегда настораживало. Необъяснимо теплое, едва ли не дочернее поведение Инны по отношению к матери еще малознакомого молодого человека, как посчитал Лев, свидетельствовало о легкомысленности и эмоциональной поверхностности. Весь эпизод со знакомством оставил в душе Льва неприятный осадок.
И, хотя обед прошел великолепно, а Инна вела себя исключительно мило, червь сомнения терзал душу Льва, подтачивая их внешне идеальные отношения. Лев проводил Инну домой. Возвратившись, он попытался выведать у мамы реакцию, но мама, как всегда, не желая своим авторитетом оказать на сына давление, дипломатично  отметила, что девушка мила, красива, умна и, похоже, хитрюга.
Пролетело несколько дней. Инна уехала поступать в Черновицкий университет, а поступив, больше не возвращалась. Молодые люди переписывались. Инна сообщала о своих учебных делах, о том, что её родители, поменяв квартиру, живут теперь в Черновцах. Письма были теплые, полные ласковых слов и романтических планов на будущее. Дней за двадцать до Нового года Лев получил от Инны очередное письмо. Она писала, как ей скверно без Льва, что она считает, что их родителей пора познакомить и лучшим для этого поводом является Новый год. Надо, чтобы Лев с мамой приехали к ним в Черновцы, и там уж можно все решить и определить день свадьбы.
Лев был ошарашен этим посланием. Он никак не считал, что их отношения уже созрели для столь серьезных шагов. Он долго не мог взяться за перо. Накануне Нового года он отправил Инне поздравительное письмо, в котором в назидательной форме писал, что она еще слишком молода, что им не следует торопиться и что столь важные, определяющие всю дальнейшую жизнь решения не могут основываться на недельном знакомстве. После этого письма их переписка замедлилась, а затем прекратилась. Больше об Инне Лев никогда ничего не слышал. Только и осталось у Льва в блокноте посвященное встрече с Инной юношеское стихотворение и воспоминания о ней как о самой интересной и привлекательной из всех девушек, которых он когда-либо в жизни встречал.
Лев, все еще погруженный в воспоминания, отрешенно перемещался от кинотеатра к дому. Его непонятное для жены состояние никак не позволяло вернуться в сиюминутное бытие. Несколько ответов невпопад окончательно её рассердили. Супруги поссорились, что в этой ситуации Льва вполне устраивало: он получил возможность надолго и глубоко уйти в себя.
Рассвет приходил медленно. Лев лежал в ожидании, мечтая и непрерывно поглядывая в окно. Он раньше обычного встал, наспех поел, привел себя в порядок и вышел. Был еще час утренних дворников. Лев с трудом сдержал себя, чтобы не позвонить Инне. Придя на место посадки в служебный автобус, он долго слонялся, пока не подошёл первый сотрудник. Он вручил ему тонкую папку с документами и запиской, попросив передать в отдел сбыта.
Затем Лев направился к гастроному и в ожидании открытия прогуливался вдоль широких витрин. Купив бутылку шампанского и коробку конфет, решил, что уже не так рано и можно звонить. Подойдя к телефону-автомату, с замирающим сердцем набрал записанный номер телефона и почти сразу услышал уже знакомый голос Инны.
— Ты не спишь, Инна? — пожелав доброго утра, осведомился Лев.
— Что ты, милый, давно не сплю, вся в делах и тебя жду, — ответив на приветствие, заворковала Инна.
— Я буду у тебя минут через двадцать, — предупредил Лев.
— Вот и славненько. Я надеюсь, тебе не надо объяснять как добираться. Я жду тебя в номере. Если возникнут какие-либо препоны, позвони снизу. Я спущусь.
— До встречи, — спешно выпалил Лев.
С трудом удалось втиснуться в маршрутное такси. Он вышел из него, не доезжая гостиницы, там, где обычно частники продавали цветы. Выбора не было, пришлось покупать что попало. При входе в гостиницу, к удивлению Льва, его не остановили. Вероятно, утром бдительность швейцаров была не на высоте. Он поднялся на нужный этаж и, сопровождаемый фотографическим взглядом орудующей пылесосом коридорной, без труда отыскал нужный номер. Постучал и тут же услышал, будто заранее заготовленное, произнесенное с трепетным придыханием приглашение: «Войдите!». Лев нетерпеливо толкнул дверь, желая освободить руки, суетливо повесил на крючок вешалки принесенный пакет, всунул в него неудачный букет и поднял глаза.
Он сразу её не узнал и замер, загипнотизированный чудным видением. Перед ним в элегантном строгом светло-коричневом костюме стояла превосходная, ласкающая взгляд женщина. Высокая, статная, уверенная в себе, она была неотразима. Ясное улыбающееся лицо в обрамлении темно-русых волос модной прически, мастерски использованная косметика и изысканный аромат духов подчеркивали её обаяние и королевскую простоту.
Женщина сделала в его направлении шаг, протянула руку, обворожительно улыбнулась и просто сказала:
— Вот я тебя и нашла, Левушка, проходи.
Лев, все никак не приходя в себя, молча взял в обе руки и благоговейно обжал предложенную ладошку. С зажмуренными от наслаждения глазами, умиленно покачивая головой, насыщался её теплом и шелковистой нежностью кожи. Галантно наклонился и в трепетном оцепенении приложился губами к пахнущим знакомой милой невозвратной молодостью тонким розоватым полупрозрачным пальчикам. Покорно отпустив и проводив взглядом добрую, с французским маникюром и остроконечными ногтями руку, он взволнованно обхватил женщину за плечи, притянул, прижал к своей груди. Он стремительно коснулся губами её лба, а затем улыбающихся вишневых губ, ошалело ощутив их пьянящий аромат. Он заворожено вглядывался в приветливое лицо, стараясь воскресить знакомые черты, и убеждался, что сделать это почти невозможно. Это была та, но совсем иная, уже зрелая, неимоверно притягательная, ну «очень женщина». Он восхищался этой похожей непохожестью.
Прошли в комнату, Инна предложила Льву сесть в кресло за низеньким журнальным столом, на котором стояла бутылка шампанского и лежала плитка шоколада. Она села напротив Льва и вручила ему бутылку. Он открыл её; они выпили за встречу, закусив шоколадом.
— Рассказывай, как меня нашла, — скорее всего для того, чтобы дать толчок разговору, попросил все еще пребывающий в смятении Лев.
Она начала рассказывать, а он, поедая её глазами, отчаянно желая её, абсолютно ничего не усваивал. Инна останавливалась, смотрела на отрешенного Льва и неуверенно продолжала свою историю. Терзаемый неукротимым огнем страсти, сгорая от нетерпения, Лев неспокойно поглаживал, протянутую к нему, мягкую, трепетную руку Инны.
Вдруг, сорвавшись с кресла и приблизившись к ней, он взял её лицо в ладони и стал щедро осыпать короткими, жалящими, голодными, становящимися все крепче, требовательнее и настойчивее поцелуями. Инна откровенно попыталась ретироваться.
— Прости и пойми меня, Инна, — оторвав губы, проговорил Лев виноватой скороговоркой, — я ничего не соображаю, не слышу, я до боли хочу тебя.
Инна понимающе посмотрела на Льва и, как ему показалось, с притворным сожалением объяснила:
— И ты меня прости и пойми, Левушка, но я сейчас, ну хоть убей, не могу.
До Льва бесконечно долго доходили сказанные Инной слова, а может быть, просто его сознание не хотело с ними смириться. Видя отсутствие реакции, Инна настойчиво пояснила:
— Ты ведь понимаешь, милый, что у женщин бывают такие дни, когда они, прости, не могут?
И тут до Льва дошло. Он мгновенно сник, жадный блеск охотника в его диких глазах потух; он безысходно выдавил из себя:
— Я знаю, что бывают такие дни, но мне невыносимо больно слышать, что такой день пришелся на меня и именно сейчас.
Инна резко поднялась и выскочила в прихожую. Лев провалился в кресло, пребывал в забытьи, неспособный и шелохнуться.
Легкий стук двери заставил его обернуться и поднять глаза. У входа в комнату, прикрыв за собой дверь прихожей, растерянно стояла обнаженная Инна с переброшенным через плечо махровым полотенцем. Лев сорвался с места, в следующую секунду освободился от одежды. Подскочив к Инне, он стянул с нее полотенце, обнял влажное тело, прильнул к губам и с долгожданной животной азартностью завладел её ртом.
Медленно приседая, он молнией побежал губами и языком по шее, грудям, бедрам, захотел обласкать низ живота. Однако Инна не дала осуществить последнее намерение и, увлекая за собой, подтолкнула к постели.
— Прости, я не могу ждать, Левушка, — обреченно вздохнув, поторопила она.
Инна легла под Льва и, не дав опомниться, прерывая его намерение продолжить нежить её, играючи умело ввела в себя. Лев, получая заветное, как сорвавшийся с цепи безумец, с вожделением исполнял бешеные движения. Инна упиралась в его грудь двумя руками и не давала достичь предела.
— Спокойней, спокойней, осторожней, милый, — почти молитвенно повторяла она.
Это ещё больше распаляло непонятливого искусителя. Ему мешало, что Инна не становится расчувствовавшейся партнершей, что нет у них дуэта, что исполняется практически сольный номер, который он при всем желании никак не может без её хотя бы банального участия завершить.
Когда их односторонний диалог с трудом подошёл к концу, Инна без промедления выбралась из-под Льва, предупредив об осторожности. Лев озадаченно взглянул на покинутое ею место и обнаружил большое красное пятно.
— Ты понял? — В голосе Инны звучала смесь упрека и обиды. — Я никогда не лгу, но, осознав, что своим отказом убила тебя, решила, что обязана тебя воскресить.
Лев виновато молчал. Инна, мягко улыбнулась, стеснительно прикрыла доказательство своей правдивости одеялом и, гордо вздернув голову, грациозно зашагала в ванную. Лев воспользовался душем после нее.
— Смею думать, ты понимаешь, что сегодня подвигов я больше не совершу, — предупредила Инна. — Одевайся быстрее, мне в любой момент должны позвонить, и может заявиться племянник, сын моей двоюродной сестры. Ты, возможно, помнишь её . Она была со мной, когда ты впервые встретил меня. А пока будем ждать, дослушай, что я тебе о себе расскажу. И, надеюсь, ты мне расскажешь о себе?
Уселись в кресла. Выпили остатки шампанского. Лев вдруг вспомнил о висящем в прихожей пакете. Он вышел, вернулся, вручил Инне букет белых гвоздик, поставил на стол бутылку шампанского и положил коробку молдавских конфет с фруктовой начинкой.
— Ну, здравствуй, Левушка, — поддела Инна. — Вот сейчас ты поступаешь как джентльмен. А то пришел, напал на слабую женщину...
Они рассмеялись. Инна попробовала конфеты и оценила начинку.
— В общем, начну с самого начала. Я была замужем. У меня семнадцатилетняя дочурка. Она в этом году заканчивает десятилетку. Живу в Москве. Есть двухкомнатная квартира. С бывшим мужем прекрасные отношения. Мы с ним большие друзья. В браке мы не понимали друг друга. Я закончила исторический факультет Московского университета. Да, да, именно Московского. Мой муж, он старше меня на семь лет, преподавал в Черновицком. Руководитель его кандидатской диссертации, московский профессор, после защиты пригласил мужа к себе на кафедру. Я за ним следом перевелась. Спрашиваешь, как я тебя нашла? Откровенно говоря, я думала, что ты уже там. Ведь все умные ребята из наших слиняли. Но вот с месяц назад ехала я в электричке по делам редакции. Я тебе еще не говорила, что являюсь внештатным корреспондентом радиожурнала «Советский Союз». Ехала я, а какой-то мужчина рядом имел «Строительную газету». От нечего делать я её просмотрела и увидела в подборке об откликах предприятий на последнее постановление Партии и Правительства заметку, подписанную твоим именем с указанием названия твоего объединения. Вот и екнуло мое сердце — не тот ли это Лев? Остальное, как говорится, дело случая и удачи. Работаю редактором в одном из отделов главной редакции Большой Советской Энциклопедии. Защитила кандидатскую. Работа неплохая, нетрудная, но платят мало. Я подрабатываю на радио, а главное, постоянно пишу кандидатские диссертации для молодых ученых-историков, в основном из среднеазиатских республик. Они хорошо платят. Мотаюсь день и ночь. Сейчас вроде на встречу выпускников приехала, но вчера материал для своей радиостанции собирала. Племяннику, который живет в райцентре, сегодня с моей помощью кишиневскую прописку сделать должны. Я ему нашла работу в архиве Министерства социального обеспечения, а без прописки его оформить не могут. Он, кстати, мой же факультет МГУ закончил. Я его туда в свое время пристроила....
Раздался телефонный звонок.
— Извини, милый, — Инна виновато улыбнулась Льву и тут же поменяла выражение лица на озабоченное. — Слушаю, Фимочка. Так ты не зашел к нему? Не пускают, говоришь? Хорошо, позвони мне минут через пять. Целую.
Инна виновато посмотрела на Льва и набрала номер.
— Мне Федора Евгеньевича. Феденька, ты? Узнал? Знаешь, милый, мой Фима к тебе не может пробиться. Да, не пускают. Хорошо, поняла. Целую.
— Это начальник районного отдела милиции. Он Фимочке прописку делает, — пояснила Инна.
— Откуда ты его знаешь? — уже ревнуя, поинтересовался Лев.
— Я ведь, Левушка, здесь уже четвертый день, — Инна странно посмотрела на непонятливого Льва. — Нужда заставит — с самим чертом познакомишься...
Опять зазвонил телефон. Инна мгновенно подняла трубку.
— Иди, Фимочка, прямо в кабинет к Федору Евгеньевичу и никакого дурака не слушай. Да, да, он сказал. Выйдешь и сразу же мне позвони. Целую.
— Ну, а как ты, Левушка? Как жена, дети?
Лев стал рассказывать о себе. Опять зазвонил телефон. Инна сделала большие глаза и вновь извинилась.
— Вот и славненько. Едешь? Жду, милый. Целую.
— Все на мази, — сообщила Инна. — Мой любимый племянник едет сюда. Я покидаю этот отель, и мы отправляемся к шурину в гости. Прости, милый, что не могу уделить тебе большего внимания. Дела.
— Мне теперь без тебя будет муторно, — без притворства признался Лев.
Инна попыталась его утешить:
— Во-первых, если сможешь, приходи к шестнадцати часам на вокзал меня проводить. Во-вторых, я тебе дам домашний адрес и телефон, да и на работу мне можно звонить. В-третьих, ведь ты бываешь в Москве, и мы сможем видеться. Буду ли я приезжать к тебе? Сомневаюсь. Я здесь бываю один раз в двадцать пять лет. Готов столько ждать?
Раздался стук в дверь. Инна открыла. Вошел симпатичный молодой человек. Лев с ним познакомился. Все покинули номер. Фима нес Иннину дорожную сумку. Выйдя из гостиницы, они попрощались со Львом и уехали в поджидавшем такси. Лев Борисович из телефона-автомата позвонил на работу, справился о текущих делах и побрел домой. Дома никого не было. До вечера нужно было прийти в себя и отдохнуть. Настроение и общее состояние было прескверным.
В три тридцать Лев с букетом цветов и флаконом срочно добытых французских духов был на вокзале. Фирменный московский скорый поезд уже стоял на перроне. Лев Борисович издали заметил высокую, спокойно вышагивающую вдоль вагонов женщину. Это была Инна. Она обрадовано обняла Льва и поцеловала в губы. Лев вручил ей цветы.
— Где твои провожающие? — огляделся по сторонам Лев.
— Я отправила всю свою родню, — загадочно улыбнулась Инна. — Я знала, что ты придешь, и не хотела, чтобы нам мешали.
Они прошли в купе. Оно оказалось двухместным.
— Я не терплю никакого соседства, в дороге работаю, — пояснила Инна, — и всегда покупаю оба места в спальном вагоне.
Опустились на мягкий диван. Прикрыли дверь. Лев обнял Инну, поцеловал. Она охотно отозвалась. У Льва затопорщились брюки. Инна, непреднамеренно задев рукой, это обнаружила.
— Вот те на! — засмеялась она. — Ведь ты понимаешь, да я уже и предупреждала, что подвигов моих на сегодня достаточно.
— Еще как понимаю. Тем более что с учетом твоего состояния, условия здесь неподходящие. Ты мне и так преподнесла сегодня хороший урок, и я тебе безгранично благодарен. Жаль, что ты не в форме, а то я бы тебя так запросто не отпустил и, скорее всего, проводил бы как минимум до ближайшей станции.
Чтобы не искушать Льва, решили выйти на перрон. Стояли, разговаривали, вспоминали. Лев завороженно смотрел на Инну. Проводник пригласил отъезжающих подняться в вагон.
— Ты обязательно пиши, а я тут же отвечу, — попросила Инна.
— Я буду. И буду звонить и, конечно, приеду, — заверил Лев.
Поезд тронулся. Лев долго махал рукой, пока из виду не исчезла машущая в ответ рука. Ком застрял у него в горле. Хотелось плакать, но перед самим собой было стыдно.
Сутки для Льва тянулись бесконечно. Он каждый раз порывался позвонить в Москву, но, отдавая себе отчет, что еще не время, сдерживался. Не желая звонить с работы, Лев пораньше приехал в город и шатался у переговорного пункта, поглядывая на часы. Наконец он посчитал, что время пришло, и несколько раз набирал домашний телефон Инны. Ответа не было. Только через три часа непрерывных попыток ему удалось дозвониться и сбросить с себя невероятно тяжелый, сдавливающий душу груз. Желанный голос с первых слов успокоил: «Да, это я, милый. Волнуешься? Поезд запоздал. Все в порядке».
Они долго разговаривали. На душе стало легче. Лев отправился домой.
А затем пошли письма. Лев получал их на почтамт до востребования. Он опять проживал полную трепетных чувств, надежд и фантазий юношескую жизнь. Это были письма мечтаний, радости и любви. Он сгорал от тоски. Каждое письмо привносило праздник, поддерживало настроение, способствовало приливу сил, вдохновляло на работу и семейную жизнь. Праздники перемежались с заунывными днями ожиданий. Тогда хотелось улететь, уехать, убежать, уползти. Мечталось добраться до Инны, увидеть её обнять, поцеловать, насытиться, а потом хоть умереть.
Была ли это любовь? Этот вопрос Лев много раз задавал себе. Серией убедительных доводов он увещевал себя, что любви нет. Главное, что он ни при каких условиях не мыслит своей жизни без детей, без жены. А Инна? Кто она ему? Какая сила так мощно, так неотступно притягивает к ней? И, не находя слов, он стремился увести себя от ответа. Не желая задумываться, он делал все возможное, чтобы сократить мучительное время и приблизить мгновение, когда он сможет остаться один на один с той, которая так волнует и влечет его изнывающую душу и плоть. Вот и решил Лев урвать несколько дней от командировки и, проехав через Москву, встретиться с Инной.
Лев согласовал с Инной день своего приезда. Находиться у Инны, проживающей с дочерью, представлялось крайне неудобным. Решили, что он остановится в гостинице. Пробить гостиницу взялась Инна. Поездка в Москву предстояла поездом. Везти самолетом канистру со спиртом было опасно. Кроме спирта и выделенного Махвиладзе фирменного бальзама, вез Лев наборы молдавских коньяков и подарки.
Он хорошо запомнил, с каким удовольствием Инна ела фруктовую начинку, извлекая её из принесенных им конфет. Через свои связи на кондитерской фабрике он раздобыл несколько блоков разных фруктовых начинок. Был приготовлен для Инны и импортный косметический набор.
Поезд уходил днем. Павел, как всегда заблаговременно, доставил Льва Борисовича на вокзал. Одиноко сидя в купе и глядя в окно, он обратил внимание на солидного мужчину с несколькими картонными коробками коньяка, которого провожала пожилая женщина. Окно было приоткрыто, и Лев слышал, как женщина на полном серьезе просила молодую проводницу присмотреть в дороге за её сыном и не выпускать его на станциях, чтобы не отстал.
В купе вошли две пассажирки. Одна седая, средних лет, вторая молодая, лет двадцати пяти. У Льва Борисовича была нижняя полка, но он уступил её женщине средних лет, согласившись перебраться на верхнюю.
В поезде предстояло провести сутки. Попутчики познакомились. Женщина постарше ехала в Москву к своему зятю, молодая возвращалась в Магадан из санатория. Чтобы дать женщинам переодеться, Лев Борисович вышел. В коридоре он оказался рядом с мужчиной, которого провожала мать. Глядя на мелькающие за окном поля, перекинулись репликами и познакомились. Леонид Михайлович оказался также заместителем директора, но винзавода. Разговорились. Посетовали на дожди, которые, как оказалось, одинаково мешают как производству щебня, забивая сита слипшимися отходами, так и качеству вина, понижая сахаристость винограда.
Обнаружилось не только множество общих знакомых, но и сходных проблем. И в Москву Леонид Михайлович ехал для решения вопросов, связанных с реализацией постановления Партии и Правительства. Как обычно, в таких разговорах нашлась тема для возмущений. Лев Борисович ругал министерских бюрократов, а Леонид Михайлович вспоминал недобрым словом райкомовских чинуш. Он с негодованием рассказывал, как на совещании в райкоме партии вместо рассмотрения первостепенных практических проблем занялись уточнением разнарядки винзаводам на безвозмездную поставку марочных коньяков и вин для экипировки первого секретаря ЦК Компартии Республики на очередной пленум в Москву.
Поезд подошёл к станции. Мужчинам захотелось выйти на перрон, подышать и пройтись. Проводница, заигрывая с Леонидом Михайловичем, перекрыла ему путь, заметив, что на ближайшие сутки по просьбе мамы она ответственна за него. Лицо Леонида Михайловича подобрело.
— Для мамы мы всегда дети, — с благоговейным трепетом произнес он, — а я у нее один, и пусть она мне еще много лет будет здорова.
Состав дернулся. Пассажиры, мешая друг другу, на ходу заскакивали в вагоны. Леонид Михайлович, узнав, что в купе Льва Борисовича пустует место, захотел перебраться к нему. Быстро уладили этот вопрос с проводницей. Она кокетливо поинтересовалась, будет ли ей за это что-либо сверху.
— Я и мой товарищ, — перефразировав расхожий анекдот, пообещал Леонид Михайлович.
Острая на язык проводница обвела его нарочито строгим взглядом и не осталась в долгу:
— Но смотрите, не справитесь — мамочке не жалуйтесь.
— Вдвоем справимся, — не уступил Леонид Михайлович.
Пупко помог перенести багаж своего нового знакомого. Обитатели купе приступили к ужину. Каждый выложил на столик приготовленную в дорогу снедь. Завязался неторопливый дорожный разговор. Леонид Михайлович извлек бутылку коньяка. Вчетвером выпили за знакомство. Саша — молодая — пила не закусывая.
— Я северянка, — гордо заявила она, — не к такому привычна.
Алевтина Николаевна рассказала о себе. Сама она из крестьянской многодетной семьи. Работали день и ночь, кое-как сводили концы с концами. В тридцать втором году, когда всех сгоняли в колхоз, у них в общий котел забрали лошадь и землю. Отец заерепенился. Его ночью увели, и, как оказалось, навсегда. Жить стало — хоть в гроб ложись. Братишка и сестричка умерли с голоду. Она была покрепче и выжила. Перед войной окончила курсы медицинских сестер, а как война началась, в первый же день записалась добровольцем на фронт. И ранена была, и контузию имела, и в разные переделки попадала, да в Бога верила, и вера её от смерти спасла. После войны в госпитале работала. Влюбилась в раненого безногого офицера, стала его женой. Вскоре у них родилась дочь Алена. Не ребенок, а чудо, Божественное создание. Выделили им комнатенку в коммунальной квартире. Муж мизерную пенсию по инвалидности получал, а она за троих работала. И в поликлинике медсестрой, и в детском садике, куда дочурку пристроила, и в больнице ночные дежурства прихватывала. В общем, вертелась как могла, да цель в жизни видела: дочурка росла. Муж-инвалид, окруженный такими же, как он, друзьями-горемыками, спивался. До того доходило, что она на секунду боялась оставить дочь на него. Тут еще добавилась новая беда. Муж стал её ревновать. Она ведь на работах большую часть суток проводила, вот и науськали его собутыльники, что баба не может зря вне дома пропадать. Пошли сплошные крики, слезы — хоть в петлю лезь. Но и в этот раз Бог над ней сжалился. Возвратилась она, как всегда, в страхе с работы домой подремать малость и видит — муж повесился. Похоронили бедолагу, легче жить стало. Подросла дочурка, в музыкальную школу пошла. И вот, когда дочь училась в десятом классе, батюшка из близлежащей церкви предложил ей петь в церковном хоре. Так, весьма кстати, появился какой-то приработок. Заканчивала дочурка одиннадцатый класс и как-то вечером пришла домой в сопровождении статного молодого человека с короткой темной бородкой. Представился он Сидором. Выпускался Сидор из Одесской духовной семинарии и проходил практику в приходе, где пела дочь. Попросил Сидор руки дочери. Оказалось, что они уже давно приглянулись друг другу. Алена смотрела на мать с надеждой. Заплакала Алевтина Николаевна, спрашивает: «А учеба дальнейшая как будет?» Заверил её Сидор, что все возможное для своей Аленушки сделает и в обиду никогда не даст.
— Знаешь ли ты, какой ангел к тебе попадает? — поинтересовалась мать.
— Знаю и больше жизни ценить, любить и лелеять буду, — поклялся Сидор.
Обвенчались, сыграли свадьбу. Молодые у нее жили. Сама Алевтина Николаевна, чтобы их не стеснять, в больницу, где медсестрой работала, практически перебралась. Только днем прибежит домой еду приготовить и опять на работу. Вскоре Бог дал, и Алена понесла. Стала чаще она к ней наведываться.
Шел уже восьмой месяц беременности. Пришла как-то утром домой Алевтина Николаевна, а дочери нет. Сидор в эти дни по делам епархии уходил рано. Заволновалась она, а соседка говорит, что Алена предупредила: занемогла она — поэтому утром пошла в поликлинику. Поспешила Алевтина Николаевна в поликлинику. К участковому гинекологу вошла, а та говорит, что беспокоиться не следует, что Алену на всякий случай положили в больницу на сохранение. Побежала Алевтина Николаевна в больницу. Зашла в палату, где лежит дочь, видит, что плохо ей. Но Алена мать успокоила, захотела пить. Отправилась Алевтина Николаевна сок покупать. По пути решила заскочить на рынок за фруктами. Бегом возвратилась в палату, а Алены нет. Сказали, вроде схватки начались, и повезли её в родильное отделение. Туда никого не пускают. Долго время тянулось. Извелась Алевтина Николаевна. Сидит на диванчике сама не своя, мелкая дрожь прошибает. Подошел к ней и сел рядом старый врач, её фронтовой товарищ, обнял и молчит. У Алевтины Николаевны сердце в пятки ушло, глаза поднять боится. «Должен я тебе, Алевтина, как солдат солдату, горькую правду сказать», — тяжело заговорил врач, а сам беззвучно плачет. Видит Алевтина Николаевна, что мозаичный пол орошается слезами. Сердце остановилось у нее, обмякла она, потеряла сознание. Очнулась в палате. Ничего не соображает. А как память вернулась, опять в обморок провалилась.
Похоронили они Алену на небольшом церковном кладбище. На это специальное решение епархия вынесла. Страшно горевал Сидор. Пожил он с Алевтиной Николаевной, а потом попросил разрешения покинуть места, где все связано с воспоминаниями об его Алене. Разрешила Алевтина Николаевна. Перевелся Сидор под Москву в Загорск, где и служит Богу. По памятным дням он на могилу Алены приезжает.Её, Алевтину Николаевну, мамой называет и настоятельно просит к нему жить переехать. Только не может она оставить родной могилы. При церкви, на кладбище которой похоронена Аленушка, нашла себе работу. Сейчас едет в гости к Сидору. В который раз надеется уговорить его жениться. Ведь сыном он ей стал, а ей так хочется бабушкой быть. Алевтина Николаевна утерла слезы. Все выпили за упокой души рабы божьей, ставшей ангелом, незабвенной Алены. Мир праху её...
Алевтина Николаевна, сославшись на усталость, прилегла и вскоре уснула. Поезд мерно отстукивал километры. Притихшие попутчики постепенно выходили из грустного оцепенения. Выпили, чтобы женщины не знали материнского горя.
— А я никак не могу матерью стать, — безнадежно протянула Саша. — И муж у меня потрясающий, и лечилась-перелечилась, по каким только он меня санаториям не посылал, а толку ноль. И в Грузии была, и, между нами, там кое с кем пробовала. Ведь говорят, что они, грузины, все пробивающие, и... ничего.
— А может, у твоего, прости, что на «ты» перешел, не обижаешься? — Лев Борисович приостановился, извинительно посмотрел на Сашу: мол, в чужую личную жизнь лезу — и, услышав утвердительное: «Что вы, мне так привычней», — продолжил: — Может, у твоего непорядок какой?
— Что вы, что вы, у него такой порядок, что дай Господь каждому,— уверенно сказала Саша. Я, когда замуж вышла, то первое время не разрешала ему, как говорят «на всю железку» свой инструмент применять, хотя, не хвастая вам скажу, что и до замужества не в пай-девочках ходила, кое-что повидать успела. На Севере я не новичок. Позднее к мужу настолько попривыкла, что, если, чего греха таить, какой другой мужик так себе попадет, я его второй раз не подпущу. Чего зря пачкаться. Падать, так с достойного жеребца!
— А как на Север попала? Ты что, оттуда? — поинтересовался Леонид Михайлович.
— Ну и мужчины любопытные пошли: больше расспрашивают, чем дело делают, — подцепила Саша, подмигивая Льву Борисовичу. — Кстати, за мужиков, за настоящих, не на словах, а на деле, мы ещё  не пили. Хочешь знать, как на Севере появилась? Тогда выкладывай за мой тост, нечего под полкой прятать.
Леонид Михайлович с готовностью выдвинул коробку и выудил оттуда очередную бутылку.
Разлили, выпили. Коньяк шел легко. Саша икнула от удовольствия и заговорила:
— Отца почти не помню. Маленькой совсем была, когда он умер после какой-то аварии. Братец у меня, старший, жил с бабушкой в деревне, а я с матерью — в городе. Музыкой увлекалась. Сама пела немного. Ансамбль в городе любимый был. За его солистом, Денисом, все девчонки табуном бегали, но он меня среди многих симпатией своей выделял. Школу я заканчивала. В это время стал к моей маме знакомый захаживать, вроде хахаля. Теперь-то я её понимаю, а тогда дура-дурой была и эти посещения злили меня. Сдала я последний экзамен, аттестат зрелости получила. Пришел мамин приятель, поздравил, а затем о моем будущем завел разговор. Рассердило это меня. Какое, думаю, твое собачье дело в мою жизнь соваться. Мама меня укорять стала. Раскипятилась я и из дома вынеслась. Тут, надо же, Дениса встретила. Почувствовал он, что я вне себя, видно отвлечь решил и пригласил на репетицию. Там, в кругу музыкантов, я разговор услышала, что отправляются они ночью комсомольским агитпоездом по стройкам Сибири. Загорелась я и попросила ребят взять меня с собой.
— А ты что делать умеешь? — спрашивают меня.
— Что понадобится, всё сумею, — отвечаю.
— А шить, штопать умеешь?
— Какая девчонка этого не умеет: платья и прочее всегда сама шью, — говорю им. Потолковали они. Слышу, Денис за меня стоит. В общем, взяли меня костюмершей и выписали комсомольскую путевку. Заскочила я домой, паспорт, комсомольский билет и вещички кое-какие прихватила, маме записку оставила и покатила в дорогу дальнюю. Денис мне повышенное внимание оказал. Он, как главный солист, барином в отдельном купе обретался и в нем же меня в первую ночь нашего агитпробега, еще необъезженную, отъестествовал. Должна признать, что я практически моментально во вкус вошла. Всё славно было! До Магадана добрались. Там я своего Дениса с какой-то ублажительницей на месте преступления застукала. Рассердилась. Неверность его снести не смогла, плюнула на агитпоезд и осталась в Магадане. Вначале хлебнула лиха. Слава Богу, добрые люди подсказали, и я в обком комсомола подалась. В аппарате работу предложили, общежитие дали. По области поездила, всякого натерпелась и навидалась. Вышла замуж. Так вот и живу. Всё сейчас есть. Очень, очень девочку хочу, — плаксиво закончила Саша.
— Выпьем за тебя, Сашенька, хорошая ты, и желанное к тебе прийти должно, — предложил Лев Борисович.
Молча выпили.
Заглянула проводница.
— Так, похоже, здесь у меня полный комплект, — по-деловому констатировала она и, обращаясь к Леониду Михайловичу, пошутила, — я гляжу, вы на новом месте шикарно освоились, без чая и без мамы обходитесь. Кто мне что обещал?
— Вы имеете в виду — сверху? — наигранно наивно спросил Леонид Михайлович.
— Им бы только сверху, — язвительно прокомментировала Саша.
— Присаживайтесь к нам, — предложил Леонид Михайлович, наливая в стакан, — давайте за знакомство, вас как величают?
— Олеся я. Заманчивое предложение, но на службе никак нельзя, не положено.
— Садись, подруга, не дури, — задвигая дверь, ультимативно распорядилась Саша, — от такого добра не отказываются.
Потеснились, Олеся присела. Налили всем. Молча выпили, молча закусили.
— Шикарно! Вот буржуи живут! Это не наш буряковый самогон. Пролетел с гиком, чуть ли не вместе со стаканом, — похвалила Олеся.
— Как говорит в таких случаях наш Матвей Харитонович: такая гадость, и как только её беспартийные пьют! — запинаясь от воздействия выпитого, натужно выговорила свою шутку Саша.
— Спасибо ребята, шикарно живете. Но мне, что поделаешь, в служебке находиться положено, — поднимаясь, объявила Олеся.
— Мне, Олесенька, тебя проводить можно? — попросился Леонид Михайлович.
— Можно, — согласилась Олеся, — тем паче что я эти сутки у вас за мамочку. Только бутылочку с собой прихватите, а сосочка у меня найдется!
Купе хохотом и хлесткими комментариями отреагировало на эту реплику. Проводница вышла, а за ней, по-детски притворно крадучись, и Леонид Михайлович, пряча за пазухой бутылку.
За окном простиралась ночь. Стучали на стыках колеса. Прерывисто похрапывала и стонала во сне Алевтина Николаевна. Лев Борисович почти полностью опустил оконную штору и перевел свет на ночной. Стало уютней. По столику, полу и стенам изредка пробегали причудливые всплески от станционных электрических фонарей.
Лев Борисович присел рядом с Сашей.
— Хорошие вы, свои мужики в доску, компанейские, — пьяно выговорила она. — А ты, ты — особенно. Хоть и отец, считай, мне по возрасту, но таких мужиков я уважаю. Самостоятельных, солидных, не болтунов.
Лев Борисович обнял Сашу, как бы мимовольно положил руку на её крутую грудь и, разведывая, стал чувственно приминать. Саша с похотливой улыбкой повернулась к нему и впилась в губы взасос. Развивая инициативу, она расстегнула Льву Борисовичу рубашку, просунула под нее мягкую, теплую, чуть влажную ладонь и круговыми движениями старательно прошлась по волосатой груди. Безостановочно, медленно продолжая свое наступление, ладонь перешла на живот. Чем огненней становился затянувшийся поцелуй, тем сноровистая Сашина рука сползала ниже. Протиснувшись под брючный ремень, она без канители преодолела резинку трусов и, завершая свой поход, во что-то уткнулась. Льва Борисовича немедленно пронзило искрой бескрайнего желания, заставило вздрогнуть. Сашу это не испугало. Обхватив объект пальцами, сжимая и разжимая, плавно водя по нему, она довела Льва Борисовича до состояния неконтролируемых порывов. Он вздернул плотно облегающую Сашу водолазку и, не обнаружив бюстгальтера, млея радостью, жадно припал ртом к оголенный груди. Саша ускорила движения руки, но делала это необузданно, моментами причиняя Льву Борисовичу боль.
Он, защищаясь, придерживал Сашу, конечно, мешал ей, но свободной рукой сумел-таки опустить змейку брюк и освободить ремень. Тут же Сашина ладонь вместе с содержимым вывалилась наружу. Несколько смутившись, Саша разжала пальцы и с любопытством посмотрела на открывшееся при скудном ночном свете богатство.
— А у тебя ничего, — уважительно констатировала она. — С тобою не пропадешь.
Лев Борисович без слов взял Сашу за ноги, чтобы забросить их на полку.
— Не балуй, не надо! — вполне добродушно заартачилась Саша. — Я из санатория вторые сутки как добираюсь. В таких условиях я, извини... по-скотски никак не могу.
Лев Борисович разочарованно прервал реализацию своей, казалось, тривиальной цели и понуро притих. Саша решительно взяла бутылку, налила коньяк себе и Льву Борисовичу, лихо ударила своим стаканом о его стакан и отпила. Затем она обильно смочила коньяком бумажную салфетку и добросовестно от корешка до вершины протерла то, что всего минуту назад плотно удерживала рукой.
Внимательно осмотрев объект, Саша усекла непорядок, озадаченно разинула рот:
— У тебя вроде всё так, как полагается, но что-то не то.
Лев Борисович сразу смекнул, в чем дело, и, усмехнувшись, заковыристо поинтересовался:
— Что, такие не попадались?
— Всякое было, — хлопая глазами, призналась Саша, раздумывая, — но такое... — что-то не пойму. Честное комсомольское, нет, не припомню.
— Несчастный случай произошел в раннем возрасте, — всерьёз объяснил Лев Борисович.
— Бедненький, — искренне пожалела Саша, и нежно чмокнув, мягко провела по оголенной вершине языком, слизнув с нее случайные капельки оставшегося после протирания коньяком. Лев Борисович напрягся как струна.
— Не бойся, говорю! Расслабься! — приказала Саша и возобновила занятие.
— Я не боюсь, Сашенька, я радуюсь, мне ужасно хорошо, — тихо простонал Лев Борисович и с надеждой в голосе высказал: — Надеюсь, что, добившись цели, ты не станешь выплевывать. Знаешь, настоящая француженка никогда не позволит себе таким поступком оскорбить мужчину.
Саша вынужденно приостановила работу своего мечущегося языка и пронзила Льва Борисовича уничижительным взглядом знающего свои возможности, уверенного человека.
— Не бойся! Говорю, не бойся и расслабься! — твердо повторила она. — Северянка не хуже твоей француженки. Я не говорила, что даже с нашим Матвеем Харитоновичем, секретарем обкома партии, общалась? Он, считай, у них почти как член ЦК. Мужик — во! Он каких только француженок и прочих заморских баб не перевидал, а мне всегда честно говорит, что приятней меня и умелей не попадалось. Ни о чем не думай. Не бойся, говорю, сам убедишься.
Саша разнообразила приемы, меняла ритм и темп. Ловко орудуя всюду поспевающим языком, умелыми губами, подключая зубы, щеки, небо, гибкие пальцы, одаривала Льва Борисовича волнами тончайших переживаний. И когда мгновения отделяли концовку, она (о чудо!) улавливала это острое состояние, сменяла активность, притормаживала процесс у самого порога с тем, чтобы всего через несколько секунд возгорелось пламя новых, еще более сильных страстей.
И только когда Лев Борисович, изнемогая, дошел до предела стойкости, Саша, безошибочно чувствуя это, усилила ласки и, искусно объединив все свои способности, знания, опыт, виртуозно дополняя себя рукой, довела его до фантастического триумфа так непредсказуемо начатого романтического пути. Похвально-вовремя, в строгом соответствии с поступающим объемом проглатывая, она без сбоев, мастерски справилась с ним. Подстроившись под спадающее у Льва Борисовича желание, она синхронно снизила активность губ, затем языка и, безошибочно сориентировавшись, что пора завершать столь умело контролируемый процесс, отстранилась. Посмотрев со стороны и слизнув выступившие свежие капли, Саша на время отвлеклась от размякшего Льва Борисовича, допила свой коньяк и, заметив ляпсус, сразу же убрала губами, со сморщивавшейся уже вершины чуть вытекший из нее сладковатый остаток.
Пополнив коньяком стакан, Саша дала отпить глоток Льву Борисовичу, отпила сама, облизнула губы и с вызовом предложила их для поцелуя. Лев Борисович не отказался.
— Ну как? — уверенная в высшей оценке, с достоинством задала вопрос Саша.
— Нет слов, филигранно, супер, на диво, — с вдохновением выпалил Лев Борисович.
— А ты говоришь — француженка. Им до нас еще расти и расти, — потом, подумав, скромно пояснила: — Ты учти между прочим, что я — два года как член бюро обкома комсомола. Мне кандидатом в партию предлагают. Мой Степка против. Вот так! А в другом, сам понимаешь, деле я еще и не то могу. Возможно, повезет тебе в нормальных условиях пересечься. А у тебя ничего, хотя и дефект есть. Но ты не комплексуй — с таким изъяном до ста лет жить можно. Бедненький, — вновь пожалела Саша и, подняв на полку ноги, с удовольствием потянулась.
— Будем спать, — предложил Лев Борисович.
— Я уж, считай, сплю, — заявила Саша.
Лев Борисович взобрался на свою верхнюю полку. Соседняя всё еще пустовала.
Ритмично ударяли о стыки колеса. Мерно посапывала и с кем-то невнятно разговаривала во сне Алевтина Николаевна. Ровно, глубоко, спокойно дышала Саша. Было по-домашнему уютно. Лев Борисович, обычно трудно засыпающий в поезде, повернулся на бок, удобно свернулся калачиком и мгновенно отключился.

* * *
Вагон спал. Служебное купе дежурного проводника было прикрыто. На столике рядом с железнодорожным фонарем и матерчатым планшетом покачивалась начатая бутылка коньяка, на бумаге лежали кусочки нарезанного сала, позвякивали, ударяясь друг о друга, два стакана. Сидя рядом с Леонидом Михайловичем, проводница Олеся коротала быструю летнюю служебную ночь.
— Чудная у вас мама, — говорила Олеся. — Вы такой большой, а, наверное, маменькин сынок и женатым никогда не были?
— А у вас дети есть? — не замечая вопроса, полюбопытствовал Леонид Михайлович.
— Сын, с мамой моей живет, — грустно произнесла Олеся.
— Подрастет ваш сынок, женится, своей семьей обзаведется, вот вы тогда сами себе на свой вопрос и ответите. Нет на земле для матери ближе существа, чем её дитя. И это великое чувство каждый человек почитать как святыню обязан, — поучительно заговорил Леонид Михайлович. — Я понимаю, что на женатого не похож. И это в моем случае объяснимо. Ведь когда мужчина глубоко разочаровывается в семейной жизни, то исчезают у него определенные стимулы. Теряется стабильность, уверенность в своих жизненных тылах, у некоторых наступает даже деградация, а это, известное дело, и на манере поведения и на внешнем облике сказывается.
— Простите, — сконфужено произнесла Олеся, — я, ей-богу, не хотела вас обидеть. Вы — такой видный мужчина и, не ради комплимента скажу, — многим женщинам понравиться можете. Коли откровенный разговор у нас зашел, то я вам свой женский секрет выдам. Когда посадку делаю, про себя отмечаю: вот этот мужик ничего, а вот с этим я бы могла...
— Мне искренний разговор, Олесенька, по душе, какая обида! Ладно, раз уж секреты выдавать начали, то, когда меня увидели, к каким отнесли: ничего или можно?
— Вот этого я вам не скажу. Эту загадку сами разгадывайте.
Им было приятно вдвоем, Леонид Михайлович разомлел и начал рассказывать о житье-бытье, Олеся слушала.
— Много лет назад после окончания техникума прибыл я по распределению механиком на небольшой винзавод. Поселился в общежитии. Как-то под выходной сосед по комнате предложил мне пойти с ним на вечер отдыха в педучилище. Пришли. Зал приличный такой, оркестр из местной воинской части играет. С одной стороны зала девушки группками стоят, а с другой, со стороны входа, — в основном солдатики срочники. Приглядел я в одной группе девушку. По вкусу она мне пришлась. Среднего роста, темноглазая, темноволосая с короткой стрижкой, со всеми необходимыми формами, в белой облегающей кружевной блузочке и короткой, из черной тафты, юбочке колоколом. В общем, приятная девушка. На танец я её пригласил. Затем еще и еще. Вела она себя строго, была малоразговорчива и серьезна. Мне это очень понравилось. Я ей о себе рассказал. Попросил разрешения приходить к ней в студенческое общежитие. Белла холодно согласилась. Стал я к ней наведываться. Но она больше учебой, чем мною, интересовалась. Пробежали недели две. Прихожу я к Белле в общежитие, а она мне представляет: «Знакомься, это моя мама, — говорит, — меня проведать приехала». Познакомились. Её мама смотрит на меня так испытующе, вроде корову или индюка покупает. Потом ко мне обращается: «Извините, молодой человек, но мне с вами поговорить надо». Надо, так надо... Отошли в сторонку. «Знаете — говорит она мне, — Беллочка у меня единственный ребенок, и я её без отца вырастила. Как только я узнала из Беллочкиного письма, что за ней молодой человек ухаживает, я тут же приехала. Думаю, если у вас есть мать, вы поймете мои материнские волнения. Я хотела бы узнать у вас, молодой человек, насколько серьёзны ваши намерения? Таких девушек, как моя Беллочка, сегодня не встретишь, а молодых людей, чтобы просто так время с красивой девочкой провести, развелось слишком много. Вот и щемит мое материнское сердце, и я должна всё знать».
Неприятно мне стало, будто уличить меня в каких-то дурных намерениях хотят. В то же время понятны мне материнская забота и беспокойство. Вот и говорю я, что сам из очень приличной семьи и тоже без отца вырос. И Белла мне нравится, и присматриваемся мы друг к другу, и если хорошо присмотримся, то и намерения у меня самые серьезные. Я также сказал, что мне кажется, что Белла таки довольно равнодушна ко мне. «Поверьте мне, молодой человек, это далеко не так. Просто девичья скромность и воспитание не позволяют ей открыто показывать мужчине свои чувства. Но как только я получила Беллочкино письмо, мое материнское сердце сразу её девичью душу разгадало. В общем, молодой человек, не пройдите мимо своего счастья. Вам крупно повезло».
Вскоре я предложил Белле стать моей женой. Она согласилась и мы подали паспорта на регистрацию брака. По настоянию Беллы, мы решили никому о нашем браке не сообщать и пусть для  матерей это будет сюрпризом. Приближался день регистрации, нужно было подумать о месте первой брачной ночи. Ни у меня, ни у нее в общежитии это было невозможно. В райцентре имелась небольшая гостиница. Подошел я к её заведующей и описал ситуацию. Она оказалась душевной женщиной. Успокоила по-матерински, что приготовит нам комнату, стол в вестибюле накроет и нас, как положено, поздравят. Я ей денег дал на все расходы. В общем, важный вопрос решил. В назначенный день расписали нас. У порога гостиницы встретили нас с цветами. Как положено, подхватил я Беллочку на руки и гордо внес. Вижу, в центре вестибюля скромно накрытый стол ждет. И сотрудники гостиницы, и немногочисленные проживающие собрались, чтобы поздравить нас. Даже кое-какие подарки вручили. Приятно было. Сели за стол. Поставили радиолу. Танцы устроили. «Горько!» — кричат. Импровизированная, но свадьба — как свадьба. Отсидели, поели, попили и в предназначенную нам комнату ушли. Четыре кровати в ней, шкаф, стол. Стоим, целуемся. Белла и до этого такая скромная была, целоваться не очень позволяла, а тут уже, считай, почти жена, но все равно стесняется. Поздно уже очень, спать ложиться пора. Говорю я об этом Беллочке. Легла она на кровать прямо в платье. Я насилу уговорил снять его. Помог ей, и она тут же юркнула под одеяло. Я с себя сбросил костюм, к ней прилечь хочу, но она меня под одеяло не пустила. Понимаю я: девушка, ничего не поделаешь. Лег рядом на одеяло, глажу, целую. Она испуганным комочком забилась, сопротивляется. Кое-как убедил я её и под одеяло к ней влез. Объясняю, что жена она мне и что рано или поздно это самое произойти должно. Неуклюже с нее трусики содрал, с бюстгальтером бороться не стал. Думаю -- не к спеху. Стал я к ней более решительно пути искать. Конечно, без насилия. Измотался я весь. Тут она задремала, потеряла бдительность и впустила меня. Я обезумел от предвкушения победной радости, вошел и... беспрепятственно провалился. Я вмиг протрезвел, шелохнулся туда-сюда: расхлябанно все идет, как в безбрежную пустоту. Одеяло сбросил, вскочил. Ни кровинки, ни пятнышка, никаких следов. Обалдело на Беллу смотрю, а глаза её слез полны. Не удержался я, от жути взвыл, как раненый зверь. На пол свалился. Тяжко зарыдал. Зубами руку себе прокусил. Слышу, в дверь стучат, интересуются, что стряслось. Я молчу. Никогда ни о чем я Беллу не спрашивал и эту тему не поднимал. Вскоре закончила она свое училище, и переехали мы в другой городок. Мне там должность с квартирой предложили. Позднее у нас дочь родилась. Работала Белла заведующей в детском комбинате, а я директором небольшого винзавода. Жили вроде нормально, как все. Говорит мне однажды сотрудник мой, его жена тоже в детском комбинате работала, что за моей Беллой грешки водятся. При желании, прямо на месте преступления застукать предлагал. Отказался я от этого. Стыдно как-то. И ради дочери разрывать не хотелось. Как её без отца оставить? Крепко мы с Беллой поговорили. Отнекивалась она, но я надеялся, что на ус намотала. Вскоре информация пришла, что она успокоилась. Чтобы ей о глупостях меньше думать, больше занятой быть, предложил я ей заочно в кишинёвский педагогический институт поступить. У меня там имелась надежная связь в приемной комиссии. Поступила она. Основательно за учебу взялась. В общем, спокойнее на душе стало, и о неприятностях былых я забыл.
Как-то Белла на очередную экзаменационную сессию уехала. В это время звонит мне приятель, что из приемной комиссии, и говорит, что срочный разговор есть. Следующим утром мы в пединституте  и встретились. Неловко ему, мнется приятель, долго крепился, говорит, но вынужден сообщить, что Белла моя с преподавателями крутит, а экзамены и зачеты не иначе как через передок сдает, и знает об этом весь институт. В городе у меня мама жила. Но не хотела Белла её стеснять и во время сессии снимала комнату в частном секторе. Не стал я жену в институте искать, решил на квартире переговорить. Пришел, хозяйка меня впустила, жду.
Появилась Белла за полночь. Увидев меня, объясняться стала. Говорит, работы много, засиделась в институтской библиотеке. Я виду не подаю. Попили чаю, спать пошли. Белла в свитере легла. Удивился я. Холодно говорит, простыла и знобит её. Хотел я с нее этот свитерок стянуть. Не пускает. Разозлился я, сорвал с нее свитер вместе с бюстгальтером. Смотрю, у моей Беллы грудь вся в синяках. Разводить антимоний я не стал. Оделся и был таков. На следующий день подал на развод. Уволился, в столицу к маме переехал. Вот так с той поры с мамой и живу. Жениться, упаси Бог, не собираюсь. Был женат по любви и полностью вылечился.
Леонид Михайлович смолк, плеснул в стаканы по чуть-чуть коньяка. Выпили, закусили хлебом с копченым салом.
Вагон спал, продвигаясь к намеченной цели.
— И у меня жизнь кувырком пошла, — как бы продолжая тему, невесело заговорила Олеся. — Учусь я в железнодорожном. Сейчас на каникулах подрабатываю проводницей. Замуж еще на первом курсе вышла. Ларик -- мой муж, в тот год мой же институт закончил. Распределился в общем неплохо: на станцию в Александрове. Когда поженились, я женщиной себя не чувствовала. Была холодная, безразличная. Долг свой супружеский, разумеется, исполняла, а сама ни-ни. Ларик даже обижался. Фригидной красавицей обзывал и все надеялся, что я изменюсь после родов. Сына родила, но ничего не произошло. Когда Шурика грудью кормила, приятно так было. Прямо снизу все поджимало. А как Ларик мне делает то же, что и Шурик, я — ничего. В общем, как Ларик говорил, бревно бревном. Обидно, конечно, и мужа жалко, но поделать ничего не могла. Честно говоря, в этом плане мы почти не общались. Ларик жил в своем общежитии, а я — в своем. Шурку, как только отлучила, к маме отправила в райцентр.
Как-то звонит Ларик, что товарищ его по комнате, а они там втроем жили, надолго в командировку уехал. У меня как раз начались каникулы, вот и предложил мне Ларик к нему переехать. Приехала я и стала жить в его комнате. Оставшийся товарищ не возражал. Он то на свидание пойдет, то в кино, то телевизор смотрит в красном уголке. А Ларик успевал за это время дело сделать. Мне же это, как и прежде, ни к чему было. Кровати в общежитии узкие, на проваливающейся панцирной сетке. Спать вдвоем на них мука. Вот я и пользовалась пустующей кроватью уехавшего.
Однажды, накануне выходного дня, выдали зарплату. Мы у Ларика в комнате втроем праздник устроили. Я нажарила картошки, и все по-крупному выпили. А дальше такое случилось. Поздно ночью непредвиденно возвратился из долгой командировки сосед. Меня он не знал и, естественно, ни о чем не ведал. Видит — на столе остатки выпивки и закуски, а в его постели спящая женщина. Вот он и подумал, что по знакомой ему студенческой традиции мальчики поотрывались, и ему кой-какая лафа перепасть может. Выпил он, подкрепился с дороги и ко мне прилег. Я вначале не сообразила, что к чему, а когда врубилась, поздно было: он во мне уже глубоко сидел. Хотела закричать с испугу, но он мне рот огромной пятерней прикрыл и шепчет, молчи, мол, дура, свой я. Я поняла, что ошибочка вышла и что шум поднимать — беды не оберешься. Ларик у меня страшно ревнивый был.
Выбора не оставалось. Я сдалась на милость победителя, расслабилась и поплыла по течению. Лежу, терплю, думаю, не пропаду, ничего со мной не станется. А партнер мой добротный такой оказался. Учинив непритворный пожар, работает остро, искренне. Каждым движением капитально продирает, неторопливо. Сама себе удивляюсь, что во вкус вхожу. Сначала подыгрывала со страха, но как-то само собой воспарила, с соучастием помогать стала. Он молодец — меня обеими руками снизу подхватил, ладони у него как лопаты большущие, и давай по кругу мой зад водить, да к себе поджимать и свой поршень, как в цилиндре, челноком туда-сюда, туда-сюда гонять. Чудно, но, ой, как приятно! Хорошо! Очень даже! Обо всем забыла. И что не одни мы в комнате и что муж мой спит рядом. «Еще, еще...» — лопочу ему, вся дрожу. В шею, в небритую щеку целую. Впилась ему в спину ногтями. В общем бешеной стала. А он дело знает, конца-краю не видно, а мне все в охоту, да в охоту. Даже боюсь — не остановился бы. Он мне свои чувства, я ему честно без промедления — свои. А уж когда у него под занавес страсть пошла, стихия сошлась со стихией и такое я испытала, что чуть было вместе с ним с кровати не грохнулась. Не знаю, каким чудом удержались. Полежал он, успокоился. Я сама себя не узнаю. Довольная, умиленная, сквозь слезы «спасибо, спасибо» в ухо шепчу. Смеется он. Я ему тихо всю ситуацию описала. Он сразу посерьезнел. Спешно собрался и след простыл.
Объявился Вася утром, как будто только приехал. Вот тогда то мой Ларик меня с ним по-настоящему и познакомил. Оказался Вася могучий, большущий и добродушный красавец. Разглядела я его получше и сразу по-настоящему влюбилась. После этого стала я регулярно приезжать к Ларику и всегда находила возможность с Васей побыть. Как с Ларионом — бревно бревном. Как с Васей — просто фурия ненаедная. Был, правда, у Васи секрет один, хотя сомневаюсь, что он решающее значение имел. Находились там, у Васи под шкуркой, сами понимаете где, вживленные шарик и коронка. Может, и это эффект свой дало. Но, я уверена, главный секрет в сильном влечении к нему и в нашем соответствии друг другу состоял.
Все шло хорошо. Но надо было случиться беде — мой застукал нас. Свирепо набросился. Меня на пол повалил, на волосы, а они у меня длиннющие были, наступил и давай избивать. Вася заступился. Ларион нож схватил. Вася его этим же ножом и полоснул. Был суд. Осудили Васю на четыре года. Я на развод подала. Ларион долго развода не давал, но сдался. Поехала я к Васе в зону, и мы расписалась. Теперь личных свиданий, как праздника жду. Да вот еще: после Васи, видно, во вкус вошла. Ненасытная стала. С желанием своим не могу справиться. Болею, мучаюсь. Особенно, когда хорошего вижу мужика. Сама себе противна. Порой ненавижу себя...
Олеся заплакала. Леонид Михайлович налил ей коньяка и предложил выпить для успокоения. Всхлипывания затихли. Леонид Михайлович по-отечески гладил её по голове, приговаривая ласковые, подбадривающие слова. Олеся под воздействием ласки размякла и благодарно доверчиво ластилась к Леониду Михайловичу, опираясь о его плечо головой. Леонид Михайлович плотнее прижал Олесю и нежно поцеловал притихший рот. Не сговариваясь, они встали на ноги, и Леонид Михайлович, желая помочь, попытался расстегнуть форменную юбочку.
— Я сама, сомнете, — твердо сказала она, самостоятельно сняла юбку и аккуратно положила на полку. Затем приспустила трусики. Леонид Михайлович сбросил брюки. Олеся укоризненно посмотрела на него и, аккуратно сложив их, разместила рядом со своей юбкой. Леонид Михайлович развернул Олесю, намереваясь пристроиться к ней сзади. Она приостановила его торопливый порыв, порылась в лежащей на полке сумочке и, явно смущаясь, предложила:
— Извините, секундочку, сейчас наденем резинку...  Для общего спокойствия.
Леонид Михайлович все понял. Как послушный ребенок, на которого натягивают рейтузы, он терпеливо поддался. Умело справившись с презервативом и удостоверившись, что он не слишком натянут, Олеся, скорее всего, чтобы партнер не осторожничал, заверила:
— Не беспокойтесь. Резинка надежная, не наша, а импортная. Я ею у иностранца разжилась.
Она удобно расставила ноги, низко наклонилась и, взяв двумя пальцами напряженный орган, пропустила его в себя. Леонид Михайлович вдохновенно выполнял свой ритмичный поход, а Олеся, крепко-накрепко ухватившись руками за край столика, как могла пособляла ему. Покачивался вагон, а вместе с ним расположенные на столике стаканы, бутылки, железнодорожный фонарь и упирающаяся в стол Олеся. Постукивала о стекло, задавая ритм, близко стоящая у окна бутылка с остатком коньяка. Олеся временами сбивалась с этого ритма, внося в их совместные с Леонидом Михайловичем действия возбуждающий диссонанс. Ей очень хотелось, чтобы все длилось долго-долго. И только проклятый, связанный со спецификой работы страх, что вот-вот поезд подойдет к станции и она должна будет выйти в тамбур, чтобы помахать фонарем, досадно перебивал сладостные ощущения. Но поезд был скорый, станции находились далеко друг от друга, и Олесе везло: она много раз прошла через подъемы и спуски, пока Леонид Михайлович в конце концов дождался своего первого и единственного расцвета. Все плавно успокоилось. Леонид Михайлович отступил.
Олеся энергично порылась в сумке, достала полиэтиленовый пакет, извлекла из него белоснежное полотенечко. Извинившись, стыдливо опустив глаза, ухватила двумя пальцами за свисающий край заполненного резинового мешочка, играючи стянула его с послушного Леонида Михайловича и поместила отработанное изделие в уже ненужный полиэтиленовый пакет. Со словами: «Домашнее, чистенькое, сама стирала», — она аккуратно обтерла Леонида Михайловича, зажала полотенечко между ногами и подняла трусики. Леонид Михайлович поблагодарил и моментально влез в трусы с брюками. Поезд как раз притормаживал на подходе к очередной станции. Олеся торопливо надела форменную юбочку, аккуратно одернула, привычно схватила в правую руку железнодорожный фонарь. Они вышли в проход. Рассвет только зарождался...
— Пойдите, пожалуйста, отдохните, вы, наверное, притомились, — по-матерински заботливо посоветовала Олеся. Она подняла печально-тоскливые наполненные далекой тайной глаза, благодарно улыбнулась, искренне произнесла: — Спасибо, — в знак прощания молча взмахнула фонарем, и поспешила в тамбур.
Заскрежетали тормоза. Поезд плавно остановился.

* * *
В Москву прибыли с опозданием более чем на час. Суетясь, спеша, толкая друг друга, еще недавно степенные и предупредительные попутчики, озабоченные предстоящими проблемами, покидали вагон. Расставались отрешенно или наигранно доброжелательно. Лев Борисович вышел в числе первых, самых нетерпеливых, и остановился в нерешительности рядом со своим вагоном, вглядываясь в идущую от головы поезда встречающую толпу. Инны не было. Уже обеспокоенный, он задумался, не ошибся ли, называя по телефону дату своего приезда, номер поезда и вагон.
Перрон быстро опустел. Подхватив свой груз, Лев Борисович медленно побрел по направлению к вокзальному зданию. И тут он увидел вынырнувшую из подъезда Инну с букетом обернутых в целлофан красных гвоздик. У Льва сразу отлегло от сердца, и он закричал: «Инна!»
Заметив Льва, Инна сбавила ход и приветливо помахала ему букетом. Они подошли друг к другу, обнялись и легонько, чтобы не испортить помаду, поцеловались.
— Прости, милый, — ласково сказала Инна. — Поезд сильно опаздывал, я убежала и успела кое-что сделать. Ты ведь знаешь, я — деловая женщина, а дел всяких выше головы.
Лев уже забыл о своих волнениях и был очень рад встрече. Он успокоил Инну, заверив, что все понимает, затем сделал комплимент, что она, как всегда, бесподобна. Инна поблагодарила, спохватилась:
— Эти цветы — твои, — и с покоряющей улыбкой предложила: — Пусть у меня побудут, милый, у тебя руки будут заняты.
Лев не возражал. Любуясь Инной, в порыве чувств он обнял её и, забыв о помаде, вознамерился поцеловать.
— Все потом, милый, — вкрадчивым голосом остановила Инна, — сейчас надо спешить. Нам повезло. Я случайно встретила знакомого на автомашине. Такси у наших вокзалов, как можно догадаться, без многочасовой очереди не поймать. Мой старый приятель нас подбросит. По дороге договоримся о нашем сегодняшнем расписании.
Лев озадачился последними словами Инны, предположив, что она не собирается целиком посвятить себя гостю. Слегка уязвленный, он решил ничего не уточнять, а дождаться развития событий. С этими мыслями Лев следовал за удачно обходившей людей и препятствия Инной.
На автомобильной стоянке подошли к белой «Волге». Водитель тут же приоткрыл дверь.
— Я сяду спереди, милый. Так удобней, — мягко произнесла Инна.
Уловив настроение Льва, в голове которого уже вертелись мысли, связанные с сидящим за рулем «Волги» симпатичным мужчиной, она, успокаивая, разъяснила:
— Мне нужно еще на работу попасть. В общем, садись, все будет хорошо.
Лев поставил на асфальт часть поклажи, открыл дверцу, разместил все в салоне машины и устроился рядом с сумкой на заднем сиденье.
— Знакомьтесь: это Лев, а это Алеша! — назвала имена Инна.
Водитель приветливо протянул руку, мужчины обменялись рукопожатиями, «Волга» тронулась.
— Алешенька, милый, не будешь возражать, если я по пути выйду у «Ленинки», а ты забросишь Левушку в «Юбилейную». — Инна обезоруживающе улыбалась.
— Тебе разве можно в чем-то отказать, тем более когда это «по пути» — в противоположной стороне, — добродушно согласился Алеша.
— Спасибо, дружок, намек поняла, исправлюсь, — рассмеялась Инна. — Я, правда, плохо ориентируюсь. Значит, так, Левушка, — деловито инструктировала Инна, — есть, как говорится, некоторые непредвиденные проблемы. На сегодня, как назло, назначено партийно-профсоюзное собрание, а мое присутствие как профсоюзного лидера отдела обязательно. Ты ведь знаешь, что у нас легче два рабочих дня прогулять, чем одно собрание пропустить.
Лев сник. Инна немедленно это заметила.
— Ты, милый, не расстраивайся. Я постараюсь поскорее освободиться. Когда тебя Алешенька подвезет к «Юбилейной», обратись к администратору, там все договорено. Как устроишься, прямо из номера мне позвони. У тебя ведь есть мой рабочий телефон? Прости, но так складываются дела. Не кисни, я постараюсь все отрегулировать. Машина остановилась, и, со словами: «Целую, мальчики», Инна исчезла.
В гостинице «Юбилейная» оформление прошло гладко. Получив карточку гостя, Лев в бесшумном лифте поднялся на свой одиннадцатый этаж. Дежурная провела его в небольшой, но комфортабельный одноместный номер.
Терзаемый нетерпением, надеясь, что Инне удастся все быстро уладить, Лев тут же позвонил и попросил пригласить к телефону Инну Аркадьевну.
— Это Лев Борисович? — сразу же спросил незнакомый женский голос. — Вас просили оставить свой номер телефона. Инна вам перезвонит, как только закончится совещание.
Лев продиктовал номер и, расстроенный, положил трубку. Время пропадало зря. Он включил телевизор и прилег на кровать.
Телефонный звонок вывел его из полусна. Звонила Инна. В её голос присутствовал оттенок неловкости.
— Ну как, милый, нормально устроился?
Лев бодро доложил, что трудностей не было.
— Вот и славненько, — резюмировала Инна. — Пока отдыхай. Я выскочила на минутку. Думаю, что мы скоро будем.
— «Мы»? — удивился Лев.
— Увидишь. Познакомлю. Прости. Очень тороплюсь. До встречи. Целую, — телеграфно выпалила Инна.
Лев взглянул на часы и в подавленном настроении опять прилег. Рой неприятных мыслей, несмотря на усталость, не давал уснуть. Время тянулось медленно. Лев Борисович принял душ и, поколебавшись, решил встретить Инну официально, в костюме. Несколько раз он выходил в гостиничный коридор и через окно холла подолгу наблюдал за снующими у входа людьми. Иногда ему казалось, что в номере звонит телефон. Он спешно срывался, забегал в оставленную открытой дверь, но каждый раз телефон молчал.
Лев огорченно лежал на ставшем привычным месте в постели, когда его настороженный слух уловил дробный стук каблучков. Он мигом вскочил. Одновременно в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, вошли.
Перед Львом предстали неотразимая, величавая Инна и стоящая рядом невысокая, неброская, довольно приятная полненькая шатенка. Пренебрегая присутствием посторонней, истосковавшийся Лев жадно набросился на Инну и, сжав в объятиях, упоительно поцеловал. Незнакомка, с вызывающей бесцеремонностью, наблюдала.
— С трудом освободилась, — доложила Инна, как только поцелуй прекратился. — Знакомьтесь. Это — Левушка, известный тебе мой друг юности, а это моя близкая подруга, почти родственница, Танюша.
— И на сегодня твоя личная секретарша, более двух часов подежурившая у телефона, — игриво дополнила представление Танюша.
Для троих комната оказалась тесноватой. Женщины присели на кровать, а Лев Борисович начал хлопотать по хозяйству. Он извлек из сумки подарочный набор коньяков и развернул несколько блоков фруктовой начинки для шоколадных конфет. Стакан в номере оказался один, и Лев, подыскивая решение, на секунду задумался.
— Никакая зараза через коньяк не передается, — поняв причину замешательства, со знанием дела заметила Татьяна.
— И от заразы к заразе — также, — рассмеялась Инна.
Решение было принято: стали пить по очереди из единственного стакана. Закусывали начинкой. Отведав её, Инна не удержалась от восторга:
— Ну и ублажил ты меня, Левушка. Где это ты раздобыл такое богатство?
— Чего только не сделаешь для тебя! — опережая ответ, резво воскликнула Танюша, подмигивая Льву.
Присутствие посторонней его тяготило. Он, конечно, старался не подавать виду, но вопрошающий взгляд, нетерпеливое поведение, невпопад сказанные реплики выдавали его кошмарное внутреннее состояние. Тут Инна своей прямотой заставила Льва покраснеть.
— Успокойся, Левушка. Танюша у нас человек занятой и сейчас уйдет. Она пришла ненадолго. Ей было любопытно с тобой познакомиться.
Лев про себя отметил, что Танюша совсем не смутилась и уходить не собирается.
Выпили еще. Разговор не клеился. Пытаясь разрядить обстановку, Инна открыто обратилась к подруге:
— Тебе уже, наверное, пора?
Та согласилась. Перебросившись с Инной несколькими фразами, она ушла. Лев облегченно вздохнул. Инна разговорилась.
— Танюша — жена брата моего бывшего мужа. Проживает в Челябинской области в закрытом городке. Муж у нее ученый-ядерщик. Человек — золото и зарабатывает прекрасно. Ладит она с ним неплохо, мальчишка у них, школьник. Все условия для счастливой жизни имеются. Только вот из-за специфики работы у мужа, как принято говорить, профзаболевание — прокол в сексуальном плане. Но он большая умница и из желания сберечь семью Танюше определенную свободу дает. У нее уйма друзей. Она время от времени с ними встречается. Вот и сейчас, совершенно неожиданно для меня, прилетела по срочной телеграмме. На какие-то крупные соревнования её друзья, раллисты из Таллина, завтра приезжают. Они Танюшу и вызвали, чтобы за них поболела. Она, как всегда, остановилась у меня. А пока ей скучно, вот она за мной всюду хвостиком ходит. Сам понимаешь, следуя законам гостеприимства, бросить я её не могу. Но видишь, она понятливая, сразу в положение вошла и отправилась домой. Но, конечно, непозволительно надолго оставлять её в одиночестве. Так что, Левушка, сложилась ситуация, когда мне придется себя между вами делить. Надеюсь, милый, ты войдешь в мое положение?
Лев кивал головой, но мыслями находился совсем в другой области и завороженно глядел на Инну. Закончив разъяснение, Инна решительно улыбнулась и без предисловия заявила:
— Теперь, Левушка, с твоего согласия, я воспользуюсь ванной.
Лев с готовностью открыл дверь, указал на чистое махровое полотенце. Еще принимая душ, он предусмотрел, что оно может Инне понадобиться, и для себя использовал небольшое льняное.
Пока из ванной доносился шум воды, Лев надел припасенные для особых случаев импортные фирменные трусы, своим кроем подчеркивающие мужские достоинства, облачился в спортивный костюм и в ожидании прилег.
Инна румяная, посвежевшая, бодрая, грациозно выплыла из ванной голливудской кинозвездой. Полотенце служило ей набедренной повязкой. Лев сразу отметил прыгающие, размером в его  вкусе, зрелые  груди с прямо смотрящими удлиненными темно-коричневыми сосками. Он, ведомый стремительным рост содержимого фирменных трусов, резко встал, подлетел к Инне, сзади обнял, прижался. Она, повернув голову, подставила сложенные бантом губы. Лев с упоением целовал их и осаждал пальцами уходящие из-под ладоней груди. Как только губы освободились, Инна между делом шутливо предупредила:
— Левушка, ты замочишь костюм, полотенце ведь влажное.
Лев отступил, взглянул на себя и увидел на передней оттопыренной части спортивных брюк подозрительное мокрое пятно. Инна заразительно расхохоталась:
— Наш Левушка оскандалился.
Он, разыгрывая шута, хмыкнул, нацелившись между делом схватить губами манящий сосок. Но Инна не позволила осуществить намеченное. Она что-то вспомнила, быстро огляделась, извинилась, схватила свою сумочку и, виновато глядя на ошарашенного Льва, объявила, что ей необходимо срочно позвонить. Он понятливо кивнул.
Набрав номер, Инна, как казалось Льву, бесконечно долго улаживала дела, а затем, словно только заметив его, жестом дала понять, что он может готовиться. Лев послушался и стал разоблачаться. Инна тем временем метнула на него еще один умоляющий взгляд, с просящей интонацией произнесла:
— Я мигом, милый, — и набрала очередной номер.
Льву ничего не оставалось, как снова кивнуть. Он, не торопясь, снял спортивный костюм и остался в импортных трусах, уже лишенных недавнего, столь завидно выросшего бугра.
Закончив разговор, Инна притянула Льва к себе, усадила на кровать рядом и молнией прошлась губами по шее и груди. Фирменные трусы медленно, но уверенно зашевелились, затопорщились, и, наконец не сдержав, явили миру скрытое доселе мужское достоинство.
Инна, как бы нечаянно наткнувшись, провела по нему рукой, а вдохновлённый Лев одним движением освободил узел её набедренной повязки. Обняв подстрекательницу, он уложил её на кровать, беспрепятственно исполнил свое намерение: взял губами сосок и, посасывая, предвкушал результаты воплощения своих  давно обдуманных фантазий. Между тем Инна весьма вяло проявляла свое отношение к происходящему. Лев, этим озадаченный, обратил внимание, что она поглядывает на часы и тянется к телефону. Поняв, что её пройдошливый маневр раскрыт, Инна, всем своим видом признавая вину, объяснила, что пошла буквально последняя минута, в течение которого ей просто позарез следует дозвониться. Льву пришлось в знак понимания вновь кивнуть. Инна спешно набрала номер. Она нервничала, когда шли гудки «занято», взглядом объясняя: «Вот видишь, моей вины в этой задержке нет». Дозвонившись, она по-деловому, напористо говорила.
У Льва заметно спал наступательный настрой. Почувствовав это, Инна, не отрываясь от телефонной трубки, свободной рукой стянула с него трусы, погладила поникшего страдальца и энергично приступила к восстановлению утраченного состояния. Добившись успеха, она не договорив бросила трубку и целенаправленно устроилась сверху. Подпрыгивая, лихо обжимая, перебирая бедрами, откидываясь, наклоняясь, осыпая Льва взбадривающими поцелуями, она вовлекла его в любовную гонку, а он, забыв о недавних разочарованиях, втянулся, затрясся в пляске необъезженного жеребца. Так продолжалась эта чумовая езда, пока не наступил миг, когда галоп перешел в рысь, затем в шаг и забег остановился. Инна благодарно поцеловала своего удоволителя и заторопилась в ванную. После нее там побывал и Лев. Вернувшись, он застал Инну в позе рембрандтовской натурщицы, деловито беседующей по телефону.
Лев прилег, благодарно прижавшись к подруге. Она тем временем набрала еще один номер и, в стремлении не обделить Льва, урывками улыбалась ему, а свободной от трубки рукой непрестанно водила по интимному месту. Но такое внимание Льва больше не увлекало. Он с беспокойством начал осознавать, что куда-то исчезла волнующая его Иннина притягательность. Ему стало не по себе.
Инна положила трубку. Она, как ей казалось, незаметно взглянула на часы, затем с усиленной пылкостью занялась Львом. Он пытался отвлечься от неприятных мыслей, откликнуться на призывные старания Инны, но все оказывалось тщетным. Льва уже пронизывали сомнения в своей мужской полноценности, смешанные с чувством смущенности. Инна приумножила старания но, покосившись на часы, поняла, что в этот вечер ничего не добьется. С извиняющейся улыбкой она объявила, что ей пора. Было действительно поздно. Лев не возражал. Они оделись и вышли. Очень долго ловили машину. Наконец Инна уехала.
В подавленном настроении Лев добрался до своего номера, лег на смятую постель и впал в неспокойное забытье. От приснившегося кошмара он вскочил весь в холодном поту, не закусывая, выпил стакан коньяка, грустно вспомнил о проведенном вечере и отключился.

* * *
Резкий звонок вырвал Льва из глубокого сна. Пытаясь оградиться, он раздраженно натянул на голову одеяло, немного полежал, подумал что зря не отключил телефон, несколько приободрился и нехотя снял настырную трубку.
— Я не очень помешала вашему отдыху? — в трубке телефона звучал, пожелавший доброго дня, звонкий женский голос, — надеюсь, вы меня узнали?
Ответив на приветствие и предполагая в ходе дальнейшего разговора узнать, кто его беспокоит, Лев буркнул, что да, конечно.
— Так вот, я продолжаю исполнять функции секретарши. Возможно, я потревожила вас раньше желательного, но сделала это только потому, что беспокоилась, что моя информация может вас не застать.
Лев уже сообразил, что звонит Танюша. Он насторожился и, не догадываясь к чему этот разговор, лишь подавал в трубку невнятные свидетельства своего присутствия. А Таня трещала без умолку.
— С Инной все согласовано. Она недавно мне позвонила, справлялась не звонили ли вы. Она не решилась вас потревожить, а я вот, не обессудьте, не выдержала.
Лев лишь редкими звуками давал понять, что он все еще у телефона.
— У моих друзей сегодня свободный вечер, — сыпала словами Танюша, как бы общаясь с близким знакомым, который в курсе всех  её  дел, — соревнования начнутся завтра. Есть предложение вечерком собраться дружной компанией в ресторане. Я надеюсь, что вы не откажете Инессочке в этом редком за последние годы для нее удовольствии. Мне удалось её уговорить!
— Весьма благодарен, — не успев оценить целесообразность предложения, просто понимая, что нужно как-то ответить, сказал Лев.
Танюша, казалось, не желавшая даже слышать слов собеседника и, скорее всего, в них не нуждавшаяся, увлеклась:
— Я нежно люблю Инессу — а значит, и её близких. Я очень рада, что предложение моих друзей пришлось вам по вкусу. Надо уметь расслабляться. Мы об этом забываем, а ко всему еще и не позволяем себе. А жизнь наша — постоянное напряжение.
Лев неосознанно поддакнул, а Танюша продолжала гнуть свою линию.
— Коли есть ваше согласие, то не посчитайте за труд, Левушка, пройти в ваш ресторан, чтобы забронировать столик. Без этой процедуры в «Юбилейный» вечером не протолкнешься. Всего нас, если от вас нет дополнительных предложений, согласно простой математике, будет пятеро.
Лев несложным звуком подтвердил, что с его стороны все будет сделано, и положил трубку. Он не спеша стал приводить себя в порядок. Ходом событий он был весьма недоволен. Получалось, что с посещением ресторана, да еще с компанией, у него пропадал предназначенный для Инны вечер. Вообще, вся так долго выстраиваемая встреча в Москве абсолютно не соответствовала его планам. Лев решил, что в создавшейся ситуации, когда ему уделяется столь мизерное внимание, задерживаться в столице нет смысла. С этой мыслью он спустился в вестибюль гостиницы. Увидев железнодорожную кассу, приобрел на завтра билет до Мурома, откуда ему было удобнее всего добираться рабочим поездом до города Лакса. Обеспечив себя билетом, он направился в ресторан.
На низком столике при входе лежали стопки свежих газет. Хотя газеты назывались по-разному, их содержание было практически одинаковым. Бросив монету в сделанную из консервной банки кассу, Лев взял первую попавшуюся.
В зале ресторана царил полумрак. Большинство столов не обслуживали. Обеденный бум лишь предстоял. Осмотревшись, он обратил внимание на стол у окна, за которым сидел одинокий посетитель. Лев подошел, поздоровался и, узнав, что место свободно, сел. Он развернул газету. Сразу же бросился в глаза, идущий по верху первой полосы, заголовок: «Советские люди стали жить еще лучше! Сообщение ЦСУ СССР». От внимательного изучения победных цифр Пупко оторвал голос
соседа:
— Газета называется «Правда», да вот то, что она на первой странице под кричащим заголовком публикует, ничего общего с правдой не имеет.
Лев поднял глаза и поинтересовался, откуда такая уверенность? Сосед усмехнулся, переместил к переносице крупного носа роговые очки, откинул назад голову, поправил прическу и чеканным голосом произнес:
— Эрик Розенталс, скромный служащий Центрального статистического управления при Совете Министров СССР, имеющий к этой дезе самое непосредственное отношение.
 Лев назвал свое имя и отчество. Они разговорились. Подошедший официант принял заказ. Ни водки, ни коньяка в наличии не оказалось. Согласились на перцовку.
— Так вот, — резюмировал Розенталс, — то, что называется сообщением ЦСУ СССР, в своем истинном виде является тайной государственного значения. По цифрам сводки, знай их реальность, можно сделать далеко идущие выводы о стране, о текущей ситуации, о политическом положении и перспективе. А это, сами понимаете, КГБ охраняет как зеницу ока. Тот материал, что в газету идет, стряпается манипуляторами для простаков. Я и есть один из тех, кто от сообщения к сообщению разные циферки увеличивает на определенный процент неуклонных успехов. Так создается картина роста и благополучия, которая проклятых империалистов в страх вводит, предрекая им неизбежную гибель, а советских людей переполняет гордостью и законно радует, — с горькой усмешкой завершил Розенталс.
Официант принес заказ. Лев с трудом пропустил непривычную для его организма перцовку и признался:
— Я как-то внутренне догадываюсь о присутствии в этих триумфальных сообщениях подвоха, но задумываться глубоко не очень хочется. Ведь приятное всегда радует. С сознанием непрерывного роста всяких благ и работа спорится, и жить хочется. Каюсь: то, что в газете «Правда» напечатано, я в том же духе воспринимал.
— Хорошее объяснение! — колко подчеркнул Эрик. — Судя по имени и отчеству и, простите, вашему носу, вы относитесь к умной нации.
— Совершенно верно, в народе так почему-то считается и, представьте себе, горжусь своей принадлежностью к ней.
— Об объектах гордости можно вести вечный спор, — Эрик усмехнулся. — Каждый вправе гордиться тем, чем ему хочется. Даже тем, чем гордиться нет оснований, или тем, чем гордиться не следует. При всём при том ваша нация своим вкладом в мировую цивилизацию так возвысилась, что каждый, по велению Божьему принадлежащий к ней, самим этим фактом уже может гордиться. Но в нашей сегодняшней стране я лично этой нации не завидую.
— Почему?
— Не задавайте провокационных вопросов. Я все понимаю лучше других. Хотя я латыш, но мой нос и черты лица, плюс созвучная с еврейской фамилия делают меня смахивающим на ваших и я безвинно всю жизнь страдаю. По причине такого злосчастного сочетания очень туго пошло мое перемещение по служебной лестнице. Так и остаюсь незаметным служащим с соответствующей зарплатой.
Розенталс глянул на часы и, отметив, что пересидел, спешно допил свою долю перцовки и доел обед. Позвали официанта. Рассчитались. Розенталс первым встал и галантно распрощался. Лев договорился с официантом о столике на вечер, вручил ему аванс и ушел.
 
* * *
Уже несколько часов Лев бесцельно бродил по Москве. В его первоначальный план входило несколько деловых визитов, чтобы для поддержания связей вручить нужным людям специально прихваченные презенты. Но настроения заниматься делами не было. Ему даже не хотелось звонить Инне.
Когда Льва окликнули по имени, он не сразу понял, что это обращение адресовано ему. Басистый, несколько неуверенный голос повторил его имя. Лев замер и увидел рядом высокого полнеющего мужчину с седой прядью в пышных темных волосах. Поразительно, но этот мужчина мог бы быть отцом старого приятеля Льва — Прохора Белокопытова, которого он не встречал уже около двадцати лет. Мучительно соображая, Лев с сомнением произнес:
— Проша, ты?
Мужчина бросился ко Льву и заключил его в могучие объятия.
— Все-таки узнал меня, Левушка? Ведь столько воды утекло. А я уже и сам сомневаться стал — не обознался ли?
Так стояли они на одной из московских улиц, и непредсказуемая судьба, подарив встречу, переместила их в былые годы.
Когда, окончив институт, Лев Пупко прибыл по распределению на постоянное место работы, поселили его в общежитии четвертым в комнате, где уже более года проживал также попавший сюда после окончания института обладатель пышной шевелюры, обаятельный инженер планово-распределительного бюро Прохор Белокопытов. Был он года на три старше Льва. Крепкий, спокойный, добрый, великодушный, Прохор больше, чем другие соседи по комнате, ему приглянулся. Симпатия оказалась взаимной, и они быстро подружились. Прохор был родом из глухой деревни Липецкой области. Электрический свет появился в ней, когда Прохор проходил срочную военную службу. С детства приученный к крестьянскому труду, он школьные каникулы проводил не в пионерских лагерях, а в поле. Во время каникул перед десятым классом, работая на току, он познакомился с четырнадцатилетней Дарьей из соседней деревни. Была она под стать Прохору — цветущая, рослая, трудолюбивая и весьма непосредственная. Когда Прохор, улучив момент, в первый раз обнял её Дарья  смело его осекла: « Чяго жмешь!Ишь, пятух какой. Жанись, а там хоть ложкой хлябай!»
На току работы было много, встречались они ежедневно. Прохор обладал крестьянской настойчивостью. Уже где-то к октябрьским праздникам в доме Прохора появились озабоченные Дарьины родители. Разговор прошел мирно. Выпив бутыль самогона, а затем прихватив еще одну, пошли к председателю сельсовета. Посидели с ним, поговорили, и эту бутыль опорожнили. За столом решили, что, пока Дарье нет шестнадцати лет, пусть живет с Прохором у его родителей, а как наступит шестнадцатилетие и она получит паспорт, то в виде исключения их с Прохором распишут. Дарья школу, конечно, бросила и перебралась к Прохору. К моменту получения им аттестата зрелости,  Прохор был уже отцом прелестной девчушки.
После окончания школы потрудился Прохор в колхозе, а затем его проводили в армию. Служил он на «отлично», был назначен комсоргом роты, вступил в партию. К завершению службы воинская часть дала ему характеристику-рекомендацию для поступления в институт. После демобилизации он побыл в радость дома, с женой и дочуркой, а дальше — поехал в Воронеж, сдал вступительные экзамены и стал студентом. Жена, со своим семилетним образованием, так и работала в полеводческой бригаде колхоза.
Загруженный производственными и общественными делами, Прохор к жене и дочери приезжал изредка. Подружившись со Львом, он часто делился с ним своими душевными переживаниями. С одной стороны, очень хотелось ему семью сохранить, с другой — уж слишком отстала от него жена.  Мучился он и не находил для своей проблемы решения .
Через пару лет Прохора со Львом жизнь разбросала, и они с той поры не виделись. Теперь, чудом встретившись в Москве, стали расспрашивать друг друга о житье-бытье. Прохор поведал что целиком переключился на партийную работу и проживает в Липецке. Сейчас приехал в столицу на семинар по идеологии. Дочка у него институт заканчивает, сын на первом курсе военного училища. Жена, после техникума, работает главным бухгалтером. Это известие Льва очень обрадовало.               — Молодец ты, мудро свою семейную проблему решил, — похвалил он старого товарища и, вспомнив, что тот к пышным женщинам неравнодушен был, подмигнув, полюбопытствовал: — А к матрасикам ты по-прежнему тягу испытываешь?
Этому напоминанию о молодых летах Прохор, рассмеявшись, обрадовался:
— Ну и память у тебя, Лев! Да, очень даже. Пока, слава богу, еще волнуют меня полненькие. Попадется — не упущу.
Тут Прохор спохватился — он явно опаздывал. Договорились, что друзьям непременно следует встретиться. Прохор записал номер гостиничного телефона Льва и твердо пообещал подъехать вечером в ресторан «Юбилейный». Друзья попрощались.
 
* * *
Подойдя к гостиничному номеру, Лев услышал надрывающийся звонок телефона. Не спеша, открыв дверь, он прошел в комнату и поднял трубку. Голос Инны звучал встревожено:
— Куда ты запропастился, милый? Я тебе с перерывом в минуту второй час звоню. Волнуюсь. И Танюша тоже.
— Ходил по делам. Очень занят был, — оправдался Лев.
— Тут Танюша интересуется, трубку рвет, договорился ли?
— Все нормально, — успокоил Лев, — жду вас в номере в девятнадцать ноль-ноль, — и, поколебавшись, не выдержал, — а тебя и до этого.
— Чувствую, недоволен ты, Левушка, — виновато произнесла Инна, — если из-за ресторана, то идея не моя. Танюша так пристанет, что, пока не будет по ней, не отцепится. Я, к сожалению, раньше семи подойти к тебе никак не смогу, но ты не переживай, в любом случае мы с тобой пообщаемся.
Лев закусил от обиды губу и ничего не сказал. Уже вешая телефонную трубку, он услышал:
— До встречи, целую, милый.
Он освежился под душем, оделся к ресторану, осмотрелся в зеркале и, сняв пиджак, прилег на краешек постели. Стук в дверь разбудил его. Он сразу вышел из неглубокого сна и, вскочив, пошел встречать гостей.
Женщин сопровождали двое коренастых светловолосых мужчин. Познакомились. Новички разговаривали с прибалтийским акцентом, были весьма вежливы. Компания гуськом протиснулась в комнату. Расселись плотно на кровати. Лев без предисловий налил коньяк в единственный граненый стакан. Выпили за знакомство, отхлебывая по глотку и передавая друг другу. Осушив стакан, решили, что пора идти вниз.
За стеклянной ресторанной дверью с табличкой «Спецобслуживание» вырисовывался невозмутимый швейцар. Лев кое-как с ним объяснился, а затем прошел в зал. Вскоре он возвратился в сопровождении официанта, по указанию которого впустили гостей. Подойдя к столу, Лев попросил официанта добавить еще один стул и комплект приборов. Инна вопросительно на него посмотрела.
— Решил пригласить тебе помощницу, — прошептал он Инне на ухо, — ты ведь очень занята и всегда торопишься.
— Язва ты, Левушка, — укоризненно произнесла Инна, — в положение мое не желаешь войти. Эгоист, — но затем поменяла тон и заговорила с юмором: — За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь А вообще, я тебя лучше убью!
Лев тактично обошелся без комментариев. Расселись. Таня заняла место между своими друзьями. Инна и Лев сели напротив. На столе стояли коньяк, шампанское и холодные закуски. Лев отметил про себя прогресс. Ведь коньяка в обед не было. Первый тост предложила Танюша за победы друзей-раллистов. Заиграл оркестр. Лев приглашал танцевать Инну. Танюшу по очереди приглашали её приятели. В перерывах между танцами Лев, извиняясь, покидал компанию и направлялся к входу. Наконец он возвратился в сопровождении Прохора и с короткой предысторией представил своего старого товарища.
Появился повод выпить за знакомство. Танюша, не стесняясь, стала оказывать  пришедшему знаки особого внимания. То, что Прохор пришелся ей по вкусу, все сразу поняли. Объявили белый танец. Танюша пригласила Прохора, и они надолго задержались в танцевальном кругу. Таллинские ребята увлеченно пили. Очередной танец закончился, и Танюша, по-приятельски улыбаясь, попросила Льва дать ей ключ от номера. Ей понадобилась забытая в куртке губная помада. Прохор любезно согласился её проводить.
Когда пара возвратились, ярко накрашенные вишневые губы Танюши блестели свежестью. Похоже, временное исчезновение подруги для раллистов осталось незамеченным. Они дружно пили, перебрасываясь фразами на непонятном для остальных языке. Прохор предложил тост за прекрасных дам, а когда выпили, извинился и объяснил, что вынужден уйти. Следом заторопились и таллинцы. Они вспомнили о дисциплине и спортивном режиме.
Компанией вышли из ресторана. Впереди шла Танюша, держа под руки своих друзей. Поднялись в лифте. Танюша по-хозяйски уверенно открыла ключом номер. Она и раллисты бесцеремонно первыми прошла в комнату. Инна задержала Льва в прихожей. Она обвила его шею руками и впилась в обиженные губы.
Тем временем из комнаты доносились возня, скрипы, шорохи и отрывистые возгласы.
Лев, разместившись на угловом диванчике, усадил Инну на колени, расстегнул блузку, вывалил из бюстгальтера груди и в приливе неутоленного любовного голода нервными, злыми пальцами ласкал атласную нежную кожу. Инна разнежилась, чувствуя возможность насытить мучительно-страстную истому тела, заинтересованно заерзала, оглянулась на дверь, затем вопрошающе посмотрела на Льва и мечтательно проурчала: «Они там заняты. Ужасно хочу тебя, Левушка».
Прорывающиеся в прихожую звуки, нарастая, выливались в певучие с надломом стоны. Хлынувшая какофония звуков, ударив по ушам, вконец распалила Инну. Она задрала юбку, обдала Льва влажным жаром, расстегнула его рубашку и побежала прытким языком по пушистой груди.
Стоны из комнаты стали протяжней, переросли в сплошной низкий вой. Инна продолжала изнемогать у Льва на коленях. Все в ней стремилось изведать наслаждение. Она стянула гипюровые трусики с левой ноги, развернулась ко Льву лицом, мастерски закинула ноги ему на плечи. Лев плотнее обнял её, распаленную. Пылко целуя его, она нашептывала: «Хочу тебя, ужасно хочу тебя, Левушка».
Амбициозный, обиженный невниманием Лев дал понять, что условия, в которых они оказались, для такого неординарного способа совершенно неподходящие. Он предложил Инне потерпеть, а пока исполнить для него нечто, подтверждающее её к нему особое отношение. Инна сразу догадалась, о чем речь, и упрямо заявила, что сейчас к этому не готова.
— А я не готов к другому, — резко, как отрубил, заартачился уязвленный отказом Лев и не к месту вспомнил: — Завтра утром в десять я покидаю эту гостиницу.
То ли из-за предложения Льва, то ли из-за его неожиданного отъезда Инна потеряла настрой, резко сникла и встала на ноги. Лев последовал за ней.
Они приводили себя в порядок, когда из-за двери Танюша лисьим голосом поинтересовалась, можно ли войти. Получив согласие, сразу же в прихожую гуськом пришлепала притихшая троица. На ходу прощаясь, они направились к выходу.
— Я с вами. Обождите меня минуточку в холле, — попросила Инна.
Она обняла Льва и долго виновато целовала его.
— Я приду завтра утром проводить тебя, Левушка, — ласково сказала она и, видя, что Лев серьезно расстроен, добавила: — Не обижайся, пожалуйста, и прости. Так иногда жизнь складывается. До свиданья, милый.
Лев не пошел провожать компанию.

* * *
Ранним утром в дверь номера постучали. Лев, хотя уже проснулся, все еще лежал в постели. Открыв дверь и поздоровавшись, он впустил Инну и опять лег. Она присела рядом. Они молчали. Инна задумчиво оглядела Льва, наклонилась и поцеловала в губы. Он зажмурил глаза в ожидании продолжения  и нервно встрепенулся, когда Инна аккуратно провела языком по подбородку, затем вниз по шее, по груди к животу. Лизнув языком пупок, опустила фирменные трусы, прогладила пальцами вздыбленную плоть, нежно прошлась языком от её основания до ободка головки, по-кошачьи облизала его, интеллигентно охватила губами, вобрала взбухшую маковку, и плавно, размеренно, с чувством заработала ртом. Льва серьезно пробрало, он выгнулся дугой. Изощряясь в приемах, Инна подтверждала незаурядность своего мастерства. Достойно встретив финал, она искусно довела его до естественного завершения, с заслуживающей восторга легкостью осилив некоторые непростые пассажи. Лев расслабился, почти задремал, когда до него донеслось сказанное с оттенком упрека:
— Ты теперь понимаешь, как я к тебе отношусь, Левушка.
Лев приоткрыл правый глаз, дав знать, что он все понял. Время подпирало, и вскоре пришлось оставить гостиницу. Перед самым отходом поезда, на перроне Лев что-то вспомнил, извинился за забывчивость, порылся в сумке, вручил Инне косметический набор и начинку для фруктовых конфет. Проводник оповестил, что время для прощания истекло. Действительно, через минуту поезд тронулся. Инна долго махала вслед. Лев вяло отвечал, а потеряв из виду, побрел в вагон. Ему было легко. Он был спокоен и, главное, уверен в себе. Никакие переживания больше не тяготили его. Он излечился. Хотелось смеяться и радоваться от переполнявшего душу чувства мужского триумфа.
 
ГЛАВА 7
ГЕРОИ ТОГО ВРЕМЕНИ
Вагон оказался общим. Путь до Мурома предстоял недолгий, поэтому некоторые неудобства Пупко не тяготили. По оживленной беседе попутчиков ему стало понятно, что многие между собой знакомы. Вначале Пупко сидел молча, особняком. Затем, освоившись, исподволь подключился к общему разговору. Выяснилось, что основные пассажиры вагона — это возвращающиеся из Москвы в Муром организованные туристы. Пупко поинтересовался, попали ли его спутники в Оружейную палату, открыт ли Мавзолей? Они восприняли вопросы как не совсем уместную, даже злую шутку. Однако, удостоверившись, что Пупко не шутит, приняли его за оторвавшегося от жизни чудака. Ему терпеливо разъяснили, что туристические группы регулярно едут в Москву за продуктами. Формируются эти группы на производствах профсоюзными комитетами, которые из своих средств оплачивают до семидесяти процентов стоимости таких поездок. Попадают в подобные группы члены профсоюза в порядке очереди. Приоритет — у ударников коммунистического труда и победителей социалистического соревнования. Отстранить от поездки могут пьяницу, прогульщика, бракодела. Утром на вокзале в Москве туристов ждут автобусы с экскурсоводами. Туристы одаривают экскурсоводов определенной суммой, а те везут туристические группы не по музеям и достопримечательностям, а по магазинам, расположенным подальше от центра города, где приезжих поменьше, а, следовательно, больше шансов что-либо достать. Так, с рюкзаками за спиной бегают туристы весь день. Попутчики Пупко были довольны. Радостно делясь своими успехами, они благодарили профсоюз за неустанную заботу о нуждах трудящихся.
С профсоюзом — школой коммунизма — и в коммунизм вступить не страшно, — с грустью подумал Лев Борисович.
 
* * *
По прежнему опыту Пупко знал, что сегодня он в Лаксу не доберется. Первый рабочий поезд отправлялся из Мурома в пять утра. Предстояло решить вопрос ночлега. Прибыв на станцию, он тут же направился в ближайшую гостиницу. Свободных мест не было. Доверительно поговорив с дежурной, за определенную мзду удалось заручиться гарантией, что после одиннадцати часов вечера в одном из гостиничных коридоров ему будет предоставлена раскладушка. Оставив под присмотром дежурной багаж, Пупко отправился побродить по городу.
Магазины отпугивали плотной толпой. У историко-краеведческого музея никого не было. Чтобы убить время, он решил было завернуть туда, но, представив неизменные экспонаты — каменное орудие и кость мамонта, — соблазн поборол. Дойдя до сквера, он среди занятых скамеек приметил одну, на краешке которой сидела одинокая девочка — почти ребенок. Он подошел и осведомился, не помешает ли. Удостоившись печального взгляда больших чистых глаз, а затем и невнятного «пожалуйста», сел.
Мимо сновали люди. Он занялся их созерцанием. Неожиданно его отвлекла соседка, попросившая закурить. Пупко удивленно посмотрел на нее, но читать мораль о вреде курения передумал и, разведя руками, показал, что сигарет у него нет.
— Хоть бы таблетку от головной боли где достать, — безрадостно произнесла девочка и, увидев, что он повторно развел руками, разъяснила: — Я и покурить захотела только для того, чтобы успокоиться.
— Опять «двойка»? — вспомнив известную картину Решетникова, поинтересовался Пупко.
— С двумя минусами, — серьезно согласилась девочка.
— За что же? На вас это не похоже. Вид у вас — прилежной, старательной ученицы.
— За то, что перестаралась, — ответила девочка, и её глаза наполнились слезами.
Родительское чувство тревоги и жалости охватило Пупко. Придвинувшись ближе, он стал её успокаивать.
 Девушка внимательно оглядела собеседника и, оценив его искренность, решилась довериться.
— Знаете,— заговорила девочка и остановилась, дав понять, что не знает, как обратиться к собеседнику.
— Лев Борисович, — подсказал он.
— А я Вера. Многие принимают меня за ребенка. Но я взрослой стала с того самого дня, как приехала сюда. Мне тогда пятнадцать пробило.
— Вы, Верочка, не местная?
— Я из области. Тут рядом с Муромом большой прядильно-ткацкий комбинат есть, а при нем профтехучилище. Вот и попала я в него — послушала агитаторов, что по областям разъезжают да под видом учебы и всяких перспектив девчонок на работу сманивают. Оказалось, что учеба эта — после недолгих занятий по теории — свелась к каждодневной работе. На время этой липовой учебы общежитие дали. Кормили впроголодь да кой-какие гроши подбрасывали. Через два года я стала рабочей полноправной. В рабочее общежитие переселилась, где в комнате по пять-шесть человек. Коллектив комбината на восемьдесят процентов из баб состоит — таких же дур, как я, золотыми горами заманенных. В общем, девчонок хоть пруд пруди, а вот парни действительно на вес золота. Каждой из нас ой-ой-ой как замуж невтерпеж. Вот и действует у нас, как у капиталистов, конкуренция зверская. Тех кто с загсом замуж выскакивает, по пальцам перечесть можно. Большинство же наших, как на той войне — военно-полевые жены или в девках ходят. А если какая постоянного дружка заведет, сразу себе закуток в комнате общежития отгораживает и живет как царица в своем владении. Годам к тридцати переводят нас в другие общежития, где в комнатах по двое живут. Там стареющим девам злобствовать меньше есть с кем. А к сорока годам, уже девой заслуженной, можно одиночное гнездовище в женском бараке получить и схорониться в нем от заварушек да сплетен до самого отпевания. — Вера смолкла и тут же виновато спохватилась: — Ох! Я вас, наверное, своей болтовней достала?
Услыхав, что нет, приободрилась:
— При всей нашей кутерьме, скажу вам, мне шибко повезло. Познакомилась я с Климом, когда пришла в цех после училища. Он уже в армии отслужил и работал у нас механиком. Невысокий такой паренек, щупленький, но духом сильный и порядочный такой... Он меня сразу приметил и под опеку взял. Цеховым комсоргом его избрали, а я ему, как общественное поручение, комсомольские взносы собирала. Все наши девчонки мне завидовали и, натурально, языками чесали: «Что он в ней — от горшка два вершка — такого нашел?» В общем, мы с ним нерушимо подружились. Он и в смысле выпивки от обычных мужиков отличался — почти совсем не увлекался и вообще на других комсоргов не походил. То начальство на собрании критиковал, то мне на партию да правительство и большие чины примеры нехорошие приводил. Говорил, что живут наши верхи как боги, а работяг содержат как фиговый хозяин скот свой рабочий. Народ империализмом пугают, а сами из заграниц не вылезают. В ихнее одеваются, ихнее пьют и жрут. Я все это слушала, очень за него боялась, но, честно скажу, и гордилась им. Тут делегацию в ГДР на родственный нам комбинат собирать стали и моего Клима как рабочего и активиста включили в нее. К поездке их готовили долго. Кому, что, да как говорить — все как по нотам расписали. Всем членам делегации костюмы справили за счет профсоюза. За несколько дней до отъезда мы с Климом отмечали его день рождения. Самогон мне из деревни больно одурманивающий привезли. Даже не помню, как получилось это все. Только когда я проснулась, смотрю: Клим со мной рядом лежит. Я совершенно не напугалась — давно ждала. В положенное время вернулась наша делегация, а Клима моего не видать. По комбинату разные слухи пошли, но ничего толком узнать не получилось. Потом, правда, прояснилось.
За день до отъезда все члены делегации получили свободное время для знакомства с Берлином. Предупредили их, конечно, как положено, чтобы они только вместе ходили. А Клим мой от группы отбился, непонятно как, узнал номер телефона французского посольства, позвонил им, сказал, что он советский и хочет к ним податься. Ему объяснили, как добраться. Он до посольства не дошел, как его двое русских остановили и завели в какое-то здание, а там люди в штатском сидели. Они уже знали о его звонке в посольство. Клима немедленно в Союз доставили. Дело на него завели, сумасшедшим признали. Ведь не мог же советский человек, в армии отслуживший, да еще комсорг, со здоровой головы убежать в какую-то паршивую Францию! Теперь его в специальной клинике усиленно лечат, но не знают, когда он к нормальной жизни пригоден будет. Вот я сегодня и приехала из клиники этой. Не пустили меня к нему. Никто я ему. Расписаться с душевнобольным закон не позволяет. Не знаю что и делать. После того дня рождения я в интересном положении оказалась.
Вера смолкла.  Её глаза вновь заплыли слезами. Проникшись чужим горем, Лев Борисович мучительно подыскивал утешающие слова.
— У вас имя Вера. И любовь у вас настоящая. А с верой и любовью надежда всегда рядом идет. Не теряйте её! — он ещё подумал и посоветовал: — Ребенка оставьте, хоть и трудно будет. Вера, Надежда и Любовь вас обязательно выручат из беды.
Вера выпрямила спину, вскинула голову, и на глазах Льва Борисовича заплаканный подросток превратился в гордую, знающую себе цену женщину.
— Вы — первый, кто мне такой совет дал. Он мне по душе, я и сама так уже решила. А родня моя пусть хоть что говорит. Дитя выношу и за Клима своего до смерти стоять буду. Спасибо вам, добрый человек, на добром слове.
Вера решительно поднялась и попрощалась. Лев Борисович долго глядел вслед маленькой, уверенно шагающей женщине, пока она не скрылась в сумерках. Он поднялся со скамьи и пошел к гостинице. По пути забрел в кафе, где стоя перекусил. Придя раньше времени, Пупко удачно захватил в гостиничном холле кресло и, изредка поглядывая на мигающий черно-белый телевизор, чуть подремал.
К одиннадцати ему вручили обещанную раскладушку, две простыни, байковое одеяло и подушку. Доставив все это на второй этаж, Лев Борисович поставил свое ложе в ряд с другими и застелил его. Он спустился вниз, забрал имущество, попросил дежурную разбудить его в четыре утра, и, на удивление быстро, уснул. Снов не было.
 
* * *
Проснулся Пупко незадолго до того, как к нему собиралась направиться дежурная. Добравшись до вокзала, он приобрел билет на рабочий поезд в Лаксу и, сверив часы, заскочил в буфет. Пришлось отстоять очередь. Перекусив бутербродом с сыром и селедкой и запив его двумя стаканами мутной кофейной бурды, он вышел на перрон и вскоре занял место у окна вагона пригородного поезда.
В вагоне было сумрачно и грязно. Тускло мерцающий электрический свет едва пробивался сквозь пыльные, засиженные мухами, плафоны. Деревянные скамьи покрывал жирный черно-серый слой то ли грязи, то ли мазута. Они были сплошь изрезаны и испещрены надписями: некоторые выражали нежные чувства, другие вещали о грубой чувственности.
Пассажиров почти не было, но Пупко знал, что народ будет лавинообразно прибывать на следующих остановках. Вошедшие по-хозяйски занимали скамьи, некоторые укладывались на них, подсунув под голову кто сверток, а кто и кулак. Через минуту-другую по вагону пошел разгуливать легкий, а затем все усиливавшийся храп. Досыпали те, кому не хватило сна в этой короткой ночи.
Поезд часто останавливался, пополняясь людьми. Послышались хлесткие удары, ядреная ругань. Это заиграли доминошники и картежники. Пупко, желая отвлечься, смотрел в треснутое с радужными переливами грязное окно. Нескончаемой вереницей тянулись приземистые мрачные домики рабочих поселков. Унылость пейзажа перебивалась частоколом дымящихся заводских труб. Между поселками попадались индивидуальные садово-огородные участки с убогими домиками-голубятнями.
Быстро светало, но это мало отражалось на внутренней освещенности вагона. Он был уже плотно заполнен табачным дымом и парами тяжелого перегара. Хотя народу, против ожидания Пупко, было немного, противный запах дешевого курева, застойного пота, нестираных спецовок, чесночных отрыжек, самогона и простого одеколона вынуждал дышать экономней. Сплошной мат смешивался с булькающими звуками, издаваемыми пьющими из бутылок. Валявшаяся на полу опустошенная тара, перекатываясь, звякала.
Рядом с Пупко, пожелав ему доброго утра, сели две женщины с подкрашенными губами, одетые в застиранные спецовочные халаты. Устало сложив на коленях натруженные неухоженные руки со свежим лаком на невычищенных ногтях, они, опершись друг о друга головами, почти мгновенно уснули. Та из женщин, что сидела ближе к Пупко, при очередном толчке вагона, скользя по скамье, припала к нему плечом и непроизвольно расставила ноги. Пахнуло специфическим запахом гинекологического кабинета сельской больницы. Это стало последней каплей, переполнившей его чашу терпения. Пупко вскочил и, прихватив свое имущество, заторопился в тамбур. Лишившись подпорки, женщина, не просыпаясь, плавно легла на освободившееся место. Соседка последовала за ней, грязно выругавшись во сне.
Протиснувшись в тамбур, Пупко пристроился у выхода, прислонившись для устойчивости плечом к косяку двери. От табачного дыма резало глаза. Вместо выбитых дверных стекол в рамы были вставлены прихваченные сваркой куски листового металла. Сквозь отверстия, прожженные сваркой, можно было смотреть наружу. Тем, кто располагался посередине тамбура, такой обзор обеспечивала щель между створками автоматической двери, образовавшаяся за счет предусмотрительно вставленной между ними пивной бутылки. Через щель поступали, жадно вдыхаемые Пупко, порции свежего воздуха. Он непрестанно внушал себе, что большая часть пути уже пройдена и осталось чуть-чуть потерпеть. Поезд, резко дергаясь, медленно шел по маршруту. На остановках люди вываливались из вагона. К удивлению Пупко по мере приближения к Лаксе вагон значительно опустел. Исходя из его   прежнего опыта такое было необъяснимо.
Поезд остановился и лениво стал выплевывать остаток своих полусонных обитателей, потянувшихся медленной нестройной вереницей в направлении единственного на этой конечной станции завода. Лев Борисович, воспользовавшись преимуществом своего местоположения, выскочил среди первых и торопливо зашагал, чтобы поскорее оторваться от облаков табачного дыма, низко плывущих вместе с гурьбой.
Знакомой дорогой подойдя к небольшой гостинице, он увидел на разбитой, забрызганной строительным раствором двери от руки написанную табличку: «Местов не будет. Ремонт!» — и про себя отметил, что появилась очередная забота.
Пару минут отдохнув, Пупко удобнее ухватил поклажу и отправился на завод. Предстояло встретиться и переговорить с заместителем директора завода Зацепиным Борисом Сергеевичем, ведающим отделом сбыта. Пупко надеялся, что Зацепин его не забыл.
Позвонив из проходной, Лев Борисович был очень обрадован, когда Борис Сергеевич сразу признал его: «Здорово, молдаванин! В гости приехал? Конечно, помню». В подтверждение своей незаурядной памяти он неожиданно продекламировал: «С “Белым аистом” дружить — значит в жизни не тужить!» — напоминая, что не забыл фирменный знак молдавского виноделия.
Пупко объяснил, что находится в заводской проходной, на что Зацепин сказал, что сейчас туда принесут пропуск. Минут через десять чуть бледная, дежурно улыбающаяся, вполне интересная женщина выкрикнула его фамилию, и он, оставив свой багаж в камере хранения при проходной, миновал вертушку. Вышагивая вслед за женщиной по заасфальтированной аллее к корпусу заводоуправления, Пупко отметил отсутствие гула, от которого он в прошлый приезд чуть не оглох. Терпимей воспринималась сейчас и воздушная среда. Такое значительное оздоровление экологической обстановки за сравнительно непродолжительный отрезок времени казалось невероятным.
Следуя за женщиной, Пупко прошел в небольшую приемную и встал у открытой двери в кабинет Зацепина. Там находилось несколько человек. Шел громкий деловой разговор. Увидев  стоящего гостя, Зацепин по-приятельски его пригласил:
— Проходи, Лев. С приездом! Посиди. Прости, но придется немного подождать. Запарка у меня. Завод второй день запустить не можем. Зарплата, мать твою яти, была. После нее в цехах некомплект. Догуливают после запоя. Вот и соображаем.
Пупко, заверив, что все понимает, скромно сел на стул у стены. Вошел мужчина и буквально с порога доложил:
— Григорьева на смене не будет!
— Чего так? — строго спросил Зацепин.
— Стряслась беда, — объяснил вошедший: — Григорьев вчера за песком ездил. На обратном пути в машине отдохнуть решил, на сиденье прилег. Перед этим, естественное дело, остограммился, сами знаете — получка была. Дверь со стороны головы оставил открытой, чтобы свежим воздухом поскорее все выветрило. Позднее тем же путем проезжал Басов. Видит, машина дружка стоит. Подошел и ахнул: тот валяется на обочине. Не иначе, как из машины головой вниз вывалился и грохнулся об асфальт. Медики смерть констатировали.
— Да, беда, — согласился Зацепин. — Когда дело не идет, мать твою яти, все одно к одному. Машина-то где?
— В гараже стоит.
— Цела?
— Да, полностью цела.
— Ну и слава богу. Что же ты этого сразу не говоришь, мать твою яти? Мозги мне компостируешь! Немедленно посади кого-нибудь и машину на смену выгоняй! Знаешь ведь, что четвертый цех без транспорта задыхается!
— Понял, — с готовностью ответил мужчина и круто развернулся, чтобы уйти.
— Да, погоди! — что-то вспомнив, притормозил его Зацепин. — Смотри, не забудь. Поручи кому-нибудь из актива на похороны собрать, пусть сами там решают, по сколько. Комову в профкоме скажи, пусть тоже раскошелится. Протокол я ему потом подпишу. Позвони в двадцать третий цех — пусть гроб сделают. Из досок посуше, чтобы людям носить приятней было. Тумбочку, думаю, у себя сам сварить сможешь. Что говоришь? Верующий он? Нет, нет! Крест, уволь меня, не разрешаю. Пусть его на стороне делают. Не хватало мне еще из-за этой херни партийный выговор схлопотать. В общем, надеюсь, ты меня понял. Иди! И смотри, чтобы все по-людски было. Забота о людях у нас всегда на первом месте. Тем более... он сколько лет у нас проработал?
— Григорьев-то? Лет двадцать, — подсказал кто-то.
— Такого человека уважительно проводить надо, — подчеркнул Зацепин и переключился: — Теперь с тобой, Кузьма Васильевич. Почему туалета у весовой до сих пор нет? Он всем обещан по колдоговору. Тебе он на планерке уже месяц, как записан. Вот так мы привыкли о людях заботиться, мать твою яти.
Человек, которого распекал Зацепин, пытался объясниться, но Борис Сергеевич, повысив тон, не давал ему открыть рта.
— Был я там, все видел, помолчи. Яму ты вырыл и на этом забыл. Люди в эту яму уже ходят. Не приведи господь, кто-нибудь в нее, да еще трезвый, свалится. Так и за решетку угодить недолго.
— Поставил я туалет, — улучив момент, твердо настоял Кузьма Васильевич.
— Так что? Получается, или я слеп или в туалетах не разбираюсь. Сортир в два очка от ямы отличить не могу. Фармазон ты, мать твою яти, Кузьма. Я в твою яму только вчера после рабочего дня сходил. Может, ты за ночь, в порядке сюрприза мне, туалет сварганил? Если так, то мы сейчас все туда немедля двинем и гурьбой твое сооружение обмоем.
— Еще неделю назад я там туалет поставил — сразу, как яму вырыли, — упрямо настаивал Кузьма Васильевич и, не дав Зацепину заговорить, торопливо объяснил: — Через два дня у новостройки обе двери стащили, а еще через два полностью уволокли.
— Из чего же ты его смастачил? — недоверчиво справился Борис Сергеевич.
— Само собой, из досок, — недоуменно ответил Кузьма Васильевич.
— Эх ты, шляпа, мать твою яти! — вырвалось у Зацепина. — Дожил до седых волос, и неужели жизнь тебя ничему не научила? Знать давно должен, что дерево подлежит хищению! Тем более что тебе кирпич специально под этот туалет завезли.
— Был кирпич, да сплыл, — не моргнув глазом, жахнул Кузьма Васильевич и, отвечая на вопрошающий взгляд Зацепина, огорошил: — Кирпич его величество рабочий класс в одну ночь поштучно домой растащил.
— Да что же это, мать твою яти, получается? — панически воскликнул Борис Сергеевич. — Этак в один день и нас с вами по кусочкам растащат!
— Верно, Борис Сергеевич, так и растащат, — вступил в разговор мужчина с заплывшими не то от жира, не то от беспробудного пьянства глазами. — Я лично за находящиеся на складском хранении материальные ценности просто боюсь. Завод стоит, людей на работе, считай, почти нет, а все исчезает. Те, что появляются, все тащат. Кто доску, кто гвоздь, болт, стекло, уголь... Скажу, не совру, что никто с пустыми руками домой не возвращается. В народе шутка ходит, что, мол, если ни с чем придешь, то собака тебя в дом не впустит.
— Не сгущай краски, Тихон, — явно не желая слушать про неприятное, остановил заведующего складом Зацепин.
Но Тихон, разгорячившись, захотел выговориться:
— Не до сгущения мне, Борис Сергеевич. Брошу я, наверное, склад, пока наручники на мне не замкнули. Сами посудите: в понедельник на хозяйственном дворе трубы чугунные двухдюймовые разгрузили. Вчера прихожу — ни одной нет. Сразу к сторожу обращаюсь. Он мне, глядя как баран на новые ворота, представляете, говорит: «Не в курсе я». Это же матценности! Я, конечно, в милицию немедленно позвонил. Они сразу прибыли, место осмотрели. Там следы и вмятины от труб остались. Акт составили. Записали, что территория надлежащим образом не огорожена, сохранность соцсобственности не обеспечивается, а администрации дела до этого нет. Верно, забор на хоздворе худой. Но, как старый деревянный растащили, мы новый из колючки сделали. Конечно, имеется провесь, под которую можно пролезть. Но в конце концов хоздвор не концлагерь, и колючую проволоку на заборе под высокое напряжение не поставишь. Записали также в акте, что мы материальные ценности сторожам под расписку не передаем.
— Правильно, так и положено — передавать, — повысил голос Зацепин.
— Так-то оно так, — раздраженно отпарировал Тихон. — Да как нам их под расписку передавать, когда сотни наименований под открытым небом лежат! Их не меньше месяца принимать и передавать надо. В общем, сказали, что акт в народный контроль передадут. Пусть там разбираются. Обещали, что мне меньше чем тремя окладами штрафа не отвертеться.
— Беда, просто беда, — слушая, твердил Зацепин. — И как только они, мать твою яти, это с территории завода протаскивают? Ведь, кроме сторожей, всюду еще военизированная охрана стоит. Как-никак, мы же почтовый ящик.
— Охрана за сохранностью секретной продукции следит, а остальная социалистическая собственность ей нипочем, — уныло ответил Тихон.
— Ты тоже, Тихон Петрович, хорош, — упрекнул Зацепин. — Опытный вроде мужик, а в милицию обратился. Знаешь ведь, что все это на свою же голову. И меня, наверное, народный контроль помянет. Не ожидал я от тебя такой пакости. Коли оштрафуют тебя, поделом. И чтоб премией штраф себе компенсировать не просил! Не поддержу. Против хищений меры сам принимай. Я тебе уже давно говорю: сторожей всех повыгоняй. Наводчики они, мать твою яти. За бутылку мать родную отдадут. Выгонишь, это дело держи в секрете. Покрутятся несуны, а сами без сторожа взять побоятся. Подумают, не спрятался ли он где? И еще скажу откровенно: люди, которые тащат, в общем, для нашего же рабочего поселка в основном и стараются. На тот свет с собой они ничего не заберут. Пусть потихоньку благоустраиваются, ведь мы для них в этом плане не делаем ни хрена. Но, конечно, надо приглядывать, чтобы тащили поскромнее, а то, глядишь, производство и остановится.
Присутствующие в кабинете молча покачивали головами в знак то ли согласия, то ли беспомощности.
— А ты, Кузьма Васильевич, эту злополучную яму присыпь. Пусть народ пользуется, но так, даже если кто и провалится, чтоб не убился.
— Понял, сделаю, — твердо заверил Кузьма Васильевич.
Звонили телефоны, входили и выходили люди, повышались и успокаивались голоса, отдавались, принимались и выполнялись команды. Нормальная речь перемежалась площадным матом. Пупко сидел в сторонке и, окунувшись в события, к которым был не причастен, невольно подключался к ним. Все происходящее здесь было ему привычным и казалось даже родным. Иногда он забывался и еле сдерживался, чтобы не дать распоряжение или не высказаться...
Наконец, посетители ушли. Зацепин отрешенно посидел несколько минут, поднял глаза, обратил внимание на притихшего Пупко, встал из-за стола, подошел к нему и, протянув руку, чтобы заново поздороваться, извиняющимся голосом произнес:
— Работа клятая, аж виски заломило, мать твою яти. Сам понимаешь, — затем он громко распорядился: — Тоня, ты чаю мне с гостем сообрази, пожалуйста! Не работа, а сумасшедший дом. Порой уже руки совсем опускаются, начинает казаться, что с обстановкой не совладать. Хорошо, хоть у нас партийная организация крепкая. Коммунистов много. Поддержку от них какую-то чувствую. Конечно, не все без греха. Попивают. Как говорится, ничто человеческое им не чуждо. Люди из одного теста слеплены, но закваска у всех разная. Все-таки ответственности и надежности у партийных побольше будет. В случае чего им мозги продраят, и этого им хватает на дольше, чем беспартийному люду. Короче, совести в них побольше, а главное, имеется страх. В толпе же неорганизованной и то и другое в большом дефиците. Большинство сегодняшним днем живет. Ни о стране, ни о семье — в общем, о перспективе не думают. Не знаю, Лев, что бы я делал без парторганизации. Караул бы кричал, а услышать некому было бы.
В кабинет Зацепина вошла женщина, выносившая Льву Борисовичу в проходную пропуск. Она поставила на стол небольшой расписной поднос с необходимыми к чаю принадлежностями. Поблагодарив, Борис Сергеевич попросил её прикрыть дверь. Он извлек из тумбы письменного стола начатую бутылку коньяка и разлил содержимое в чайные чашки.
— За приезд твой.
— И чтобы мы были здоровы, — добавил Пупко.
Чуть чиркнули чашками, выпили. Зацепин предложил закусить лежащими в вазочке пряниками и налил из чайника в опустевшие чашки чай.
— Рассказывай, как жизнь на окраине и зачем пожаловал?
— Претворяем в жизнь, — иронично усмехнулся Пупко. — Боремся, трудимся, имеем определенные успехи и достижения, которыми, как всегда, не удовлетворены. К тебе же конкретно приехал за шаровой мельницей.
— Фонды у тебя на нее есть?
— Были бы фонды, я бы тебя телеграммами бомбардировал, а не приехал с протянутой рукой.
— Нет, мой дорогой Лев. Глубоко ошибаешься. Уже другие пришли времена. Ко мне сейчас с протянутой лапкой — дайте Христа ради — толкачи с фондами приезжают. Да не всякого я за проходную на территорию завода впускаю. Фонды ведь постановлением партии и правительства перераспределены. Не поймешь, что стало. Металла и комплектующих нет. Вся продукция отгружается первым делом в районы Урала, Сибири и Дальнего Востока. Твоего типа предприятия сейчас — мелкие сошки. Не обижайся, но они потерпеть могут. Ты сам понимаешь, на какие изделия мы расходуем металл прежде всего. Мы все ж таки почтовый ящик, и у нас какие-то там шаровые мельницы — штука последняя.
— Что же, люди за своим законным приезжают тебе кланяться, а им — хрен с маслом? — засомневался Пупко.
— Да я их просто не принимаю, чтоб работать не мешали. Я ж не гоню отсебятину — госпостановление, запрещающее толкаческие командировки, выполняю. Кого мы не приглашали — так им даже командировочные удостоверения не отмечаем. Порядок наводится в стране. Не хрена по ней раскатывать на казенные денежки!
— Намек понял. Сейчас чай допью — и восвояси, — съязвил Пупко.
Зацепин добродушно рассмеялся.
— Не бойся, Лев. Друзей мы не обижаем. Особенно из маленькой солнечной братской республики, из которой нам белый аист кое-что приносит.
— И на том спасибо, — сказал Пупко, а Зацепин серьезно пообещал.
— Вообще-то, я твой заказ понял. Думаю, что в положение войдем. Но я должен разобраться. Надеюсь, завтра завод заработает. Я пройду по нужным цехам, ознакомлюсь на месте с положением дел. После этого увидимся, и чем смогу — помогу.
— Спасибо, что выручаешь, — искренне поблагодарил Лев Борисович и, спохватившись, добавил: — Так, к слову, привез я тебе кое-чего...
— Ты где в этот раз остановился? — не дав договорить, поинтересовался Зацепин.
— Пока нигде, — уныло усмехнулся, разводя руками, Пупко.
— Я поэтому и спросил, что знаю, наш «гранд-отель» поставили на ремонт. В общем, тебя на жилье пристроить надо. Придется тебе пожить в нашем рабочем поселке. В общежитие пойдешь?
— Куда я денусь, — согласился Пупко.
— Не повезло тебе, Лев. У нас при общежитии для хороших гостей квартирка улучшенной планировки имеется. Но только вчера заехало в нее начальство из нашего главка. Поохотиться они прибыли в заказник. Я им лицензию на отстрел кабанов раздобыл. Если бы они по работе приехали, то можно было бы к ним тебя подселить. Места там на всех хватает. А так — неудобно. Они по полной отрываются, себя стесненными почувствуют и обидеться могут всерьез, что, сам понимаешь, нам ни к чему.
— Понимаю, дело ясное, — заверил Лев. — Не навсегда же я прибыл сюда. Как-нибудь переживу. Будет ночлег, спасибо скажу и доволен буду.
— Вот тебе записка, — Зацепин протянул свой бланк. — Подойдешь с ней к коменданту, он тебя устроит. Я бы ему предварительно позвонил, но у нас телефонный кабель к поселку порвали. Будет время, я к тебе заскочу. Не успею — завтра к одиннадцати жду тебя. Надеюсь, к этому времени уже будет результат по твоей просьбе.
Пупко поблагодарил. Зацепин велел Тоне разыскать водителя и поручить отвезти гостя в поселок. Распрощались. Зацепин помчался к директору на совещание.
 
* * *
Поездка в общежитие заняла не более десяти минут. Служебная «Волга» доставила Пупко к «комендатуре» рабочего поселка, как шутливо назвал поселковую контору водитель. Комендант — коренастый, шустрый, любезный мужчина, прочитав записку, заискивающе улыбнулся блеском золотых фикс и с выражением сожаления на скуластом лице сказал, что отдельной комнаты у него нет, а имеется всего одно свободное койко-место в комнате, где проживают трое прикомандированных к заводу водителей.
— На нет и суда нет, — успокоил коменданта Пупко.
Вдвоем перешли пыльную улицу и зашли в длинное, одноэтажное, барачного типа здание. На зов коменданта появился крепкий молодой парень с бессмысленной улыбкой, который, поздоровавшись, назвался:
— Игнатий Буркин — космонавт.
Пупко, не зная, как реагировать на такое заявление, чуть смутился, но не подал виду и назвал свою фамилию. Комендант подмигнул, давая понять, что позднее кое-что пояснит и спросил:
— Кто-нибудь сейчас есть в девятой?
— Никак нет. В магазин только что отвалили. Тару понесли, чтоб муху зашибить,— проявляя полную осведомленность, по-армейски отрапортовал Буркин.
— Ключ от комнаты есть?
— Никак нет. Ай, случилось что? Запасной, уж год, посеян, свой постояльцы самолично таскают, дабы добрые люди не слямзили, — отчеканил Буркин.
— Передай Ерофеевне, что человек в девятую заселяется. Пусть белье приготовит. Как эти охламоны придут, предупреди, чтобы вели себя по-людски. Жалоб на них уже полный кошель. Не исправятся, выселять будешь, — строго сказал комендант и, заглянув в записку, обратился к гостю: — Вы, гражданин Пупко, в Ленинской комнате посидите. Посмотрите телевизор, пока Игнатий за ключом в магазин сбегает.
— Телевизор не работает, — странно улыбаясь, четко доложил Игнатий.
— Что с ним такое? На той неделе я его только из ремонта привез, — не скрыл недовольства комендант.
— Звук есть, соображения нет! — чеканно ответил Игнатий.
— Ничего страшного, — вмешался Пупко, — я лучше по поселку пройдусь. В магазин схожу. Кое-что и мне надо купить. Вещи бы только оставить на время.
— С вещами порядок будет, — заверил Игнатий.
Лев Борисович и комендант вышли.
— Вас, как я приметил, наш Игнатий озадачил? — вспомнил комендант и сочувственно улыбнулся. — Невезучий он. В заводе лет десять проработал. Еще до армии пришел в него. Приличный разряд получил. Но на его беду в цеху, где он работал, клей БФ использовался. Многие рабочие его как-то по-своему обрабатывали и попивали. И ничего, нормально. Живут себе и здравствуют. А Игнатия организм на этот клей аховую реакцию дал — так наш горемыка и соскочил с резьбы. Лечили его в области, но с тронутостью справиться не смогли. На инвалидность вывели. Признали её не связанной с производством, денег он стал приносить на один зуб, и жена его из дома погнала. Деться ему оказалось некуда, прибился он к общежитию нашему. Помогает на общественных, так сказать, началах. Ночует в вестибюле. Люди его жалеют. Кто выпивкой угостит, кто заморить червячка даст, кто пустой тарой одарит. Сам он от природы мужик безобидный и доброжелательный. Всем помочь старается. Когда проблески бывают, совсем нормальный человек. Еще и большой патриот. Мы его поставили на учет в свою поселковую парторганизацию. Даем посильные разовые партийные поручения, чтобы оторванным от партии себя не чувствовал. Может, с Божьей помощью, когда-нибудь оклемается.
Разговаривая, подошли к перекрестку. Комендант, указав на магазин, попрощался. Пупко вошел. В гастрономической секции покупателей не было. Весь выбор состоял из разложенных в пирамидки трех сортов плавленых сырков и рыбных консервов. Он приобрел по две штуки каждого из сырков и банку консервов. Затем купил хлебный кирпич. В соседней бакалейной секции, где за спиной продавца на возвышении стояло много бутылок, царило оживление. Пупко взялся изучать бутылочные этикетки. Такого широкого ассортимента горячительных напитков ему еще видеть не приходилось. «Московская», «Столичная», «Перцовая», «Посольская», «Охотничья», «Русская», «Пшеничная», «Тминная», «Кубанская»...
В небольшой очереди беззлобно перебранивались, подолгу рассчитывались. Продавщица заглядывала в тетрадь и удерживала долги. Кое-кто, отойдя с бутылкой, тут же в стороне с парой сотоварищей опорожнял её прямо из горлышка. Затем троица перетряхивала свои кошельки, при необходимости обращалась к знакомым за помощью, и становился в конец очереди. Некоторые, дойдя до прилавка, не имея денег, просили у продавщицы в долг. Она им терпеливо объясняла, что в дни получек в долг не выдает. Этих вынужденных отходить с пустыми руками удачливые очередники иногда жалели. Получив бутылку, они давали обделенным ненадолго к ней приложиться. Пупко, невольно столкнувшись с убогой реальностью, серьезно расстроился. Он спешно вышел и бесцельно побрел по поселку.
Несмотря на рабочий день, было людно. Из открытых окон доносились нестройные песни и ругань.
— Мил человек, мил человек! — услышал позади себя Лев Борисович. Он обернулся и увидел, что зовет нагоняющий его Буркин. — Соседи ваши уже дома, покорнейше прошу, — гостеприимно сообщил он.
Пупко поблагодарил и, желая поскорее отдохнуть, повернул вслед за Игнатием. Войдя в указанную комнату, он поздоровался за руку с каждым из трех приветливо встретивших его мужчин. Все назвались по имени. Пупко про себя отметил, что соседи его — люди крепкие, капитальные, знающие себе цену. Ему показали кровать, на которой лежал пакет постельных принадлежностей. Рядом у тумбочки стояла его поклажа. На большом, придвинутом к окну прямоугольном столе выстроилась целая батарея бутылок с уже знакомыми названиями. Обратив внимание, что гость остановил свой взгляд на бутылках, один из соседей объяснил, что людей в поселке, особенно в дни зарплаты, не забывают и ассортимент поселкового магазина бывает покруче, чем в столичном винном. Хозяева комнаты собирались перекусить и пригласили приезжего составить компанию. Он поблагодарил, извлек из сумки и поставил на стол бутылку коньяка, выложил купленные сырки и хлеб. Выпили за знакомство. Стаканы не пустовали. Обстановка располагала к беседе. Разговор шел о наболевших проблемах, родных местах, просто о житье-бытье. Жаловались, что в командировках живут месяцами и что в дни получек, когда завод по несколько дней простаивает, зарплаты никакой нет.
— А вообще, разве это зарплата, — жалобно вздохнул бородатый мужчина. — Одна видимость. Начальство делает вид, что платит, а мы — что работаем.
— Это верно, — согласился круглолицый, коренастый, с крепкими шоферскими руками парень. — На жизнь не хватает. Если бы не калым, то давно бы сбежали.
— Достается он с риском, — дополнил третий.
— Чем вы здесь промышляете? — поинтересовался Пупко.
Бородатый, подмигнув шельмовато прищуренными глазами, задумчиво усмехнулся, взглянул на своих товарищей и, не видя возражений, стал рассказывать.
— К примеру, на днях в ночь, значит, отправились мы втроем на калым отвозить одному хорошему дяде глину. Номера, как полагается, заляпали грязью. Пилим по трассе. Я шел замыкающим. В зеркало вижу: кто-то сзади обскакать меня хочет. Я дороги не дал. Он, значит, сигналы подает, чтобы я тормознул. Я тут же разобрался, что это ментовский «бобик» и, значит, непрерывно маневрировал и не давал упредить себя. Дорога шла узкая, с глубокими кюветами, и ему проскочить вперед просто никак. Вот он, паразит, пытался, значит, отжать меня вправо. Я понимаю, что на наших колымагах уйти от него — гайка слаба: уж больно прыткий и настырный попался легаш. Я, как мог, значит, придерживал его. Когда доехал до моста через речку, я резко тормознул. Слышу ментовские тормоза сверчат и понимаю, что он чуть не залетел под меня. Только въехал я на мост, дернул, значит, рычаг, и глину аккурат у моста вывалил. Тут же придавил, значит, тапку в полик и опустил кузов. Так и отмазался от погони. Догнал я, значит, ребят, и мы свернули на проселочную дорогу. По ней две машины глины покупщику забросили. Одну, что на мосту я проиграл, записали в свой убыток.
— За здорово живешь трудовые рублики не достаются, — тяжело вздохнув, подвел итог круглолицый парень.
Разговоры убаюкивали Пупко, глаза слипались. Он извинился, встал из-за стола и, не раздеваясь, прилег. Вскоре он хорошо всхрапнул.
Когда Пупко проснулся, в комнате горел электрический свет. За столом на фоне темного окна просматривалось пять человек. Они негромко переговаривались. Пупко поднялся, сел на край кровати. Обратив внимание, что гость уже не спит, сидящие за столом вновь пригласили его присоединиться. Пупко подошел к столу и за руку поздоровался с двумя незнакомцами.
Большая часть бутылок была опорожнена. Закуска несколько обогатилась отварной картошкой и солеными огурцами. Предложили выпить. Пупко совсем не хотелось, но за компанию пришлось согласиться. Разговор продолжился громче. Он узнал, что гости из местных. Один из них — длинноволосый, тупо молчал, другой, назвавшийся Петром, стал объяснять, что пьют они нечасто. Сегодня последний день. Деньги, утаенные из получки от жен, еще вчера закончились и, если бы ребята сейчас не поставили, то и опохмелиться бы нечем было. А завтра на работу по новой.
Пупко слушал и, невольно сравнивая, пришел к выводу, что в его родной Молдавии пьют в общем не меньше. Однако, благодаря тому, что у большинства есть собственное вино, так жадно на алкоголь народ не набрасывается. Употребляют систематически, в умеренных дозах и менее крепкое, что к полному параличу предприятия не приводит.
Петр, после очередного стакана сполз со своего стула на пол и закопошился в случайно сброшенной тарелке с картофелем и огурцом.
Внезапно дверь распахнулась, и в комнату влетели две взвинченные, агрессивно настроенные женщины. Одна крупная и крепкая, вторая — маленькая и худая. Лев Борисович с любопытством переключил свое внимание на вошедших. Женщины, окинув взглядами комнату, мгновенно сориентировались и без слов устремились к своим жертвам. Крупная подскочила к Петру. Она взяла его под руки и попыталась поднять с пола. Маленькая подкралась к длинноволосому. Сжав кулачок, она начала старательно колотить поднявшегося со стула мужчину, совершенно не задумываясь о выборе места ударов. Изловчившись в прыжке, она удачно схватила его за чуб и потащила. Мужчина, семеня на полусогнутых ногах, послушно последовал за ней. Пятясь, маленькая ткнулась в дверь, задом толкнула и, с треском открыв, молча исчезла со своей добычей. Бородатый, видя, что крупной поднять Петра не под силу, подбежал помогать. Кое-как поставили Петра на ноги. Но как только помощник отошел, он вновь осел.
— Что же вы, ироды, с моим Петькой сделали? — строго оглядела всех женщина.
Бородатый опять подхватил Петра и вместе с возмущающейся женщиной отволок его к пустующей кровати. Петя грузно сел и, когда его отпустили, рухнул головой на подушку. Женщина заботливо сняла с него обувь и закинула ноги на постель.
— Не серчай, Машенька, — извиняющимся голосом обратился к женщине бородатый, — садись за стол, перекуси, выпей беленькой.
— Опять вы моего Петеньку этой отравой перепоили, — не унималась женщина. — Тот раз еле отходила. Думала, конец пришел. Уже и детей прощаться с ним позвала.
— Что ты! Что ты, Машенька, побойся Бога! — загалдели хозяева. — Водочка — первый сорт, натуральная, из магазина. Садись, сама убедишься!
Маша вроде нехотя села за стол. Она по очереди брала пустые бутылки и к каждой принюхивалась.
— Похоже не врёте, выпивка правда, ничего, — констатировала она. — Ото ж дурень с чего он отключился-то? Смотрю, совсем слаб стал. Раньше бывало, если натуральное, как лошадь употреблял, — и ни в одном глазу. 
— Не возраст ли? — подсказал бородатый.
— Да нет, — не согласилась Маша, — может статься, от того, что ноне закусь слабее пошла.
— Твоя правда, — поддержал круглолицый. — Известно что закуска градус крадет. На огурцах да картошке при хорошей выпивке долго не простоишь. Колбаску, вот, сколько обещают, да все никак не завезут. В Москву за ней ехать тоже не соберемся.
— Сказал бы, я «Семипалатинской» поделилась, — упрекнула Маша. — Она хоть из конинки, но отваришь — горяченькая за сардельки идет.
— Погоди, Машенька, я тебе сейчас своего домашнего сальца подрежу, — предложил бородатый. Он поднялся, порылся под кроватью, достал белый холщовый сверток, извлек из него изрядный, вкусно пахнущий брус сала, соскреб с одного конца крупную соль и тонко нарезал розовые пластинки. Затем взял бутылку и заполнил стаканы. Маша выпила по-мужски залпом, спешно закусила картофелиной и салом. Ей подлили еще. Она вновь выпила, съела огурец и, буквально на глазах охмелев, стала развязной. От мужчин в её адрес послышались сальные шутки. От Маши поступали не менее смелые ответы.
Круглолицый подсел к Маше, обнял и откровенно запустил между грудей руку. Она помутневшими глазами внимательно оглядела кавалера, провела по его голове и лицу рукой, тщательно по пути все прощупала, а затем, икая и от этого проглатывая слова, неуверенно спросила: «Господи! Это ты, Петенька?» Не услышав ответа, она обвила шею сидящего рядом с ней мужчины руками, повисла на нем и, заплакав, начала причитать:
— Ты вот и говоривить со мной совсем не хочешь! Противна я тебе, Петенька, что ль? А ну, хватит, рты поразевали, кыш все отсюдова! — неожиданно повысив голос, трахнув кулаком по столу и грозно глядя на незнакомого ей Пупко, гаркнула Маша.
Лев Борисович испуганно дернулся. А Маша разошлась не на шутку:
— Кому я сказала! Чего глаза пялишь? В рожу схлопотать захотел? — с этими словами Маша потянулась к тарелке с объедками. Почуяв неладное, Лев Борисович вскочил и спешно ретировался к своей кровати.
— А ну докажи, какой ты у меня хороший муж! — обращаясь к обнимающему её круглолицему, скомандовала Маша.
Она неуверенно встала на ноги и, ухватившись за оставшегося сидеть соседа, захотела его поднять. Он это сделал сам. Они обнялись и зигзагами побрели к кровати, на которой, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, спал посапывающий Петя.
— Ух, гости хреновы. Опять нажрались! У себя дома с мужиком своим лечь не могу, — с возмущением произнесла Маша.
Она выскользнула из обнимавших её рук и опустилась на пол, став на колени лицом к кровати. Продолжая недовольно бурчать, она сложила на краю кровати руки и, устало положив на них голову, смолкла. Круглолицый по-хозяйски высоко задрал Маше юбку, обеими руками неуклюже стянул до колен голубые трусы, обнажив белый тугой шарообразный зад с торчащим книзу клоком темных волос. Приспустив свои штаны, он, стоя на коленях позади Маши, безуспешно тыкался в нее. С трудом угодив в цель, просиял и, покрыв ладонями обе Машины груди, начал с усердием наяривать свой знойный снаряд. Маша ожила. Её молчание прервалось, и покачивания задом стали сопровождаться хвалебными призывами:
— Молодец, ну и шебутной, ну ты даешь, Петенька! Так её, так её, свою Машеньку!
Внимательно наблюдавший бородатый не выдержал. Не покидая стула, он привстал, сбросил на пол штаны вместе с трусами и давай безотчетно ублажать себя правой рукой. Однако вскоре ему такое занятие надоело. Он подошел к ломавшемуся на коленях собутыльнику, постучал по спине, потянул за плечо, давая понять, что хватит душу выматывать, уступи место товарищу. Тот только заворчал и ускорил темп, доведя его почти до бешеного. Тут он сразу истощился и отодвинулся — не эгоист, мол. Бородатый мгновенно пал на колени. Маша сразу почувствовала перемену и озабоченно справилась:
— Это ты, Петенька? — не услышав ответа, она повелительно повторила: — Я тебя спрашиваю, болван грёбаный! Ишь, деловой! По второму разу пошел. Меня в этом деле не проведешь!
Молчит её увлеченный партнер, лишь покрякивает. Обхватил Машу под живот и наяривает. А Маша рада-радёшенька, только причитает:
— Так её, так её, Петенька. Не боись, шустрей давай свою Машеньку!
Тут еще крепче уперлась она руками в край кровати и растревожила раскачиваниями спящего Петра. Он пробудился, повернулся на бок и видит: у кровати стоит на коленях баба его, смотрит на него, что-то выкрикивает. Враз в Петином сознании, похоже, сформировалась какое-то понятие — то ли испуг, то ли угрызение совести, но во всяком случае ему стало ясно, что он пьян, что жена разыскала его и сейчас никак не добудится. Очень захотелось Петру загладить свою вину и оправдаться. Вроде бы нужные слова уже пришли в пробужденный ум. Он силился их сказать, но язык не подчинялся. В это время подоспел финал у Машиного партнера. Слишком он проявил себя, чем привлек нежелательное внимание. Петя собрался силами, приподнялся, принюхался, с прислушивающимся выражением осмотрелся, и тут его осенило. Глаза налились кровью, он вдруг весь раскраснелся, обрел дар речи.
— Ты что там, гад, копаешься?! Ты не таись! Я ж вижу, ты что-то не то делаешь, копытище бородатое. Вали отсюда, ну, кому говорю!
Бородатого от этих слов как ветром снесло: он резко протрезвел, задом отполз и спешно влез в валявшиеся на полу штаны. Петя тем временем вскочил с кровати и порядком-таки разошелся. Маша тоже пришла в себя, трусы натянула, юбку одернула. Петя набросился на жену с кулаками, но не на ту напал. Она увернулась и приготовилась дать сдачи. Петя одумался и решил рук не распускать. Он стал упрекать жену нехорошими словами. Она за словом в карман не полезла, тем же ему ответила.
— Ты что, пьянь болотная, на меня льешь? — возмущалась Маша.— Нажрался до зеленых соплей да до белой горячки! И не совестно тебе родную жену так поганить? Что люди подумают?
Петя сразу сник, за ухо себя ущипнул. Тут к нему подчалил бородатый, что только что в штаны влез, обнял за плечи по-дружески и повел к столу. Усадил Петю на стул, полстакана водки налил и поднес с кусочком сала. Все трое мужчин молча выпили. Маша к ним подсела, и её не обошли. Разом ушло напряжение, инцидент был исчерпан. Нестройно песни запели. Мужики свою любимую «Ох, у дуба, ох, у ели» вспомнили. Машин голос в этом хоре солировал. Затем все стали в круг, обнялись для устойчивости и сплясали лихой русский танец.
Игнатий Буркин осторожно заглянул в комнату и тактично напомнил о завтрашнем рабочем дне. Его пригласили к столу, налили водки, дали закусить домашним салом.
Петя с Машей заторопились. Перед уходом сердечно поблагодарили хозяев за гостеприимство, выпили на посошок и, обнявшись, подались домой. Долго еще сквозь открытое окно доносилось их нестройное пение. В комнате, где остановился Лев Борисович, выключили свет. Он уже засыпал, когда уловил обращенные к нему дружеские слова:
— Эх, жаль, сосед, ушла голубушка. Не довелось, значит, тебе на сей раз Машеньку опробовать. Хороша Маша! Тесно идет!

* * *
Обитатели комнаты проснулись рано. Рабочий класс собирался на утреннюю смену. Льву торопиться было некуда, и он, разбуженный возней соседей, продолжал лежать. Спать не хотелось, но вставать, создавая ненужную сутолоку, не было смысла.
— Хоть и баранку крутить сегодня придется, но без опохмела не обойтись. Ну, башка трещит, — обреченно сказал бородатый. Все его поддержали. Троица присела к столу и, нацедив в стаканы собранные по бутылкам остатки, немного приободрилась. Скудно перекусили, запили рассолом.
Когда шоферы ушли, Лев Борисович не спеша встал, побрился, умылся, оделся и, прихватив с собой сверток, вышел. Рейсовый транспорт в поселок не заходил, и до завода пришлось добираться пешком. По дороге попалась столовая. Меню не радовало. Пришлось поесть кислых щей с хлебом. Уже на дальних подступах к заводу послышался сильный гул, и воздух стал раздражать легкие. Это было верным симптомом, что завод работает. В проходной Льва Борисовича ждал пропуск, и он проторенным путем направился в кабинет Зацепина.
В ответ на приветствие уже знакомая секретарша Тоня любезно улыбнулась и мягко сказала:
— Проходите, пожалуйста, вас Борис Сергеевич ждут.
Зацепин пребывал в хорошем настроении и был приветлив.
— Устроился нормально? — пожимая Льву руку, весело спросил он.
— То, что доктор прописал, — благодарно ответил Лев.
— Прости, проведать тебя не смог. Вчера, как водится, на работе до ночи просидел. Домой пришел, а жена с детьми ягод с сада притащила. Пришлось ей пособлять: вертеть крышки на банках с компотом, мать твою яти. В общем, как говорится, текучка заела.
— Не объясняй, понимаю. Сам в такой шкуре. Честно говоря, в командировках только и отдыхаю, — сочувственно сказал Лев и развернул принесенный с собой сверток. Взглянув на бутылку, Зацепин сделал знак ее прикрыть и, крикнув Тоню, попросил принести чаю. Лев внутренне нервничал, держал при себе.
Зацепин испытующе посмотрел на него, терпеливо не задающего главный вопрос, и наконец интригующе оповестил:
— Ну, Лев, считай, что родился ты под счастливой звездой.
Лев насторожился и напряженно молчал. После небольшой паузы Зацепин прекратил испытывать его терпение:
— Сегодня с утра, по твоему заданию, прошел по цехам. Есть на выходе одна шаровая мельница, отгрузить которую заказчику мы не сможем из-за отсутствия на ней комплектации двигателя. Если тебе такой некомплект подойдет, пиши письмо.
— В каком духе?
— Мол, просим в порядке оказания технической помощи отгрузить то-то. Согласны на такой-то некомплект. Оплату гарантируем. Ну что, обрадовал я тебя?
— В общем, да, — довольно ответил Лев и добавил: — Но и двигатель бы хотелось.
— Понимаю. Губа у тебя не дура, — Зацепин выразительно посмотрел на Пупко. — Тебе, как говорится, хочется и на что-то сесть и рыбку съесть.
— И горло промочить, — в тему подсказал Лев.
Вошла улыбающаяся Тоня с чайным подносом. Зацепин попросил ее закрыть дверь. Лев Борисович открыл бутылку бальзама, наполнил чашки. Пожелав друг другу здоровья, выпили. Закусили пряниками и опять выпили.
— Прекрасный напиток, — похвалил Зацепин. — Идет легко. Вижу, написано, что он сорокадвухградусный, но совершенно не чувствуется.
— Главное, сколько бы ни выпил, опохмеляться не требуется, — со знанием дела просветил Лев.
— Молодцы. Это очень важное качество. Я бы за такое Ленинскую премию давал.
— Бальзам — он и есть бальзам. Лечебный напиток, — гордо резюмировал Пупко.
Выпили еще, пока не опустошили бутылку. Чай пить не стали: было жарко.
— Мельницу как забирать будешь? — перешел к делу Зацепин. — Знаешь, наверное, что вагонов сейчас нет. Все они задействованы на уборке урожая. Ждать централизованной отгрузки придется долго.
— Я — самовывозом, мы на это и рассчитывали. Кстати, если можно, было бы здорово сразу дать моим телеграмму. Пусть выезжают.
— Разумно. Пиши текст, — поддержал Зацепин и вызвал Тоню.
— Тонечка, телеграмму срочную отправь по адресу.
Тоня взяла из рук Льва Борисовича листок, кое-что уточнила и, бросив на Льва выразительный взгляд, гордо вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Лев посмотрел ей вслед.
— Заинтересовался дамочкой? — поддел Зацепин.
— Нужно признать, что вкус у тебя ничего, — усмехнулся Пупко. — Лакомка ты. Секретарш с толком меняешь. В последний мой приезд другая была.
— Верно, другая. Согласен, что барышня хороша — да не наша.
— Не совсем понимаю, — удивился Лев.
— Секрет тебе выдам, — понизил голос Зацепин. — Она райисполкомовская протеже. Сам председатель просил за нее. На персональный оклад посажена. По образованию — медсестра. У меня сидит нечасто. Как поступает запрос из райисполкома, мне ее туда сразу приходится отпускать. Командировки ей выписываю, когда председатель по делам выезжает. Не маленький — сам понимаешь?
— Холостячка? — полюбопытствовал Лев.
— Нет, зачем же? Муж у нее работает в тресте озеленения. Он молодым специалистом по распределению прибыл, очень быстро хорошую квартиру выхлопотал и успешно делает карьеру. Сейчас его рекомендовали в двухгодичную партийную школу. Учится с отрывом от производства в областном центре. Пока городок себе будущие партийные кадры готовит, жена трудится в поте — сам понимаешь чего. Так что ты мне с ней не завидуй. Хотя верно, спасибо ей, я с райисполкомом отношения наладил, что немаловажно!
— Понял, — сочувственно произнес Лев и по-деловому предложил: — Решай, когда нанести визит сможешь.
— За «Белого аиста» волнуешься или на свою выдержку не надеешься? — с деланой серьезностью пошутил Зацепин.
— Не только белого, но и беленького, и совсем не аиста, — скаламбурил Пупко.
— Беленький? Это тот? Так бы сразу и сказал. Как поется: «Сомненья прочь — уходим в ночь...» Погоди, как раз мысль пришла, — Зацепин нажал клавишу и, когда ответили, коротко приказал: — Тихон, зайди, разговор есть.
Зацепин положил трубку и не забыл старую тему:
— Говорят, что мы в России пьем много. А у вас в Молдавии разве не пьют?
— Еще как пьют, — уверенно произнес Лев. — У нас нет сельской семьи или городской, связанной корнями с селом, чтобы для личного пользования тонну-другую вина не заготовила. Но пьяных на работе у нас в основном нет. Пьют дома. После работы за ужином пропускают несколько стаканов. О выходных днях говорить не приходится.
— А головы у людей как работают?
— Как? Спроси что-нибудь полегче — так и работают, — горестно усмехнулся Лев, — но выбирать не приходится. Как говорил вождь и учитель: других писателей у нас нет. Сам знаешь, дело с нашими людьми иметь непросто.
— Почему же о нас, русских, в смысле пьянства особая слава ходит? — удивленно рассуждал Зацепин.
— Наверное, потому, что пьете не то, не там, не вовремя и меры не знаете, — высказал свое мнение Лев. — Поэтому и проявляется у вас на людях пьянство чаще, чем у других.
— В этом есть резон, — задумчиво произнес Зацепин.
— Вот исторический факт на эту тему, который рассказал мне отец — вспомнил Пупко. — Когда в 1940 году по договору Риббентропа и Молотова Красная Армия вошла в Бессарабию, приказ тайный вышел: все запасы вина уничтожить! Это чтобы воины-освободители, надравшись, боеспособность не потеряли. Были такие, кто этого приказа не выполнил: вино закопали или погреба замаскировали. Кто скрыть не успел или все же побоялся приказ нарушить, тот, завидя советские войска, вино выливал прямо в придорожные канавы. Солдатики, конечно, учуяли запах и увидели, что без дождя по обочинам ручьи текут, в лужи собираются. Без команды припала доблестная Красная Армия к земле-матушке и стала хлебать из этих ручьев да луж. Многие так упились, что шелохнуться не могли. Надо признать, что основу армии русские составляли.
— Да. Так и слава идет, из поколения в поколение передается — согласился Зацепин, — хотя, казалось бы, люди сейчас совсем не те.
— Поколения новые, — согласился Лев, — но, как ни говори, связь генетическая остается, — назидательно подытожил он.
В дверь кабинета постучали. Вошел полнотелый мужчина. Лев сразу узнал в нем жаловавшегося на расхитителей заведующего складом.
— Садись, Тихон, — пригласил Зацепин. — Знакомьтесь. Мой сотоварищ из Молдавии. А это наш заведующий центральным складом, а вне работы — свояк мой.
Лев и Тихон, привстав, пожали друг другу руки и назвали себя по имени.
— Ты сегодня на своей? — спросил Зацепин и, услышав утвердительный ответ, распорядился: — Заедешь ко Льву Борисовичу, он в поселке остановился и заберешь кое-что. Белый весь оставь себе. Как раз Алине на свадьбу будет.
— Есть, — оживленно произнес Тихон.
— А ты, Лев, по дороге с Тихоном о двигателе переговори. Он сообразительный. Пусть внесет предложение, а я со своей стороны поддержу. Что смогу, сделаю.
Пупко поблагодарил. Они с Тихоном вышли. Влезли в зеленый «Запорожец». По дороге Лев рассказал о цели своего приезда и о проблеме, возникшей в связи с отсутствием двигателя для шаровой мельницы.
— Сколько у тебя белого? — полюбопытствовал Тихон.
— Канистра десять литров, — ответил Лев.
— Питьевой? — уточнил Тихон.
— С винзавода, высший сорт, слеза, — Лев поднял вверх большой палец правой руки.
— Сделаю я тебе двигатель, коли Борис сказал, — твердо заверил Тихон.
Подъехали к общежитию. Лев, пошарив в условленном месте, нашел ключ. Он быстро перенес в машину канистру со спиртом, наборы коньяка, бальзам. По дороге на завод заехали домой к Тихону и выгрузились. В разговоре Лев попросил, чтобы двигатель вписали в общую с шаровой мельницей накладную, так как у него на руках имеется всего одна доверенность.
— Так не получится, — возразил Тихон. — Эти двигатели идут сейчас только на спецзаказы. Их завод-изготовитель поставлен на реконструкцию. Если выписать на какую-то там шаровую мельницу, то нас не поймут. Заработаем большие неприятности.
— Как же быть? — забеспокоился Лев.
— Что с вами поделаешь? — театрально вздохнул Тихон и великодушно известил: — Двигатель придется вам подарить.
— А как вывезти его с территории завода? — озабоченно спросил Лев.
— Это наша проблема. Не переживай. Мы тебе за спирт что угодно в зубах вынесем, — усмехнулся Тихон.
— Недостачи не будет? — в заведомо шутливом тоне, еще неуверенный в реальности происходящего, спросил Лев.
— Недостачи никоим образом нет. Двигатель у нас при разгрузочно-погрузочных операциях — бряк! — и раскололся вдребезги. На это составлен акт по всей форме. Металлолом оприходован и грамм в грамм народному хозяйству доставлен на переплавку. Все во благо народа использовано, ничто не пропало, ферштейн? — плутовски улыбнулся Тихон.
Вернувшись на завод, Пупко занялся оформлением документов, связанных с получением шаровой мельницы. Договорились, что оплату за нее выставят на инкассо. К концу дня он был свободен. Приезд машины из объединения ожидался лишь послезавтра. Предстояло чем-то заполнить целые сутки.
 
* * *
В поселок Пупко возвращался знакомой дорогой. По пути зашел в ту же столовую. Выбор опять не радовал. Пришлось снова взять кислых щей с хлебом и запить киселем. Подойдя к общежитию, он сел на скамейку. Люди возвращались с работы. В основном шли мрачно. Тащили загруженные сумки, авоськи, многие вели за руку или несли детей. Перебрасывались фразами, среди которых изобиловал мат.
Рядом с Пупко, поздоровавшись, сел однорукий старик. Он, ловко пользуясь рукой, культей, губами и языком соорудил самокрутку. Курил жадно, глубоко, надолго затягивался и искоса бросал взгляды на соседа. По всему было видно, что ему очень хочется поговорить. Многие, проходя мимо, здоровались со стариком, а он с важным видом отвечал, называя каждого персонально по имени.
Уронив под скамью притушенный слюной окурок, старик, явно не выдержал молчания и осторожно поинтересовался:
— Ты откудова будешь, мил человек? Сразу видно, что не нашенский ты.
— Угадал, не ваш. Кишиневский я.
— Кишиневский говоришь? Молдаван значит. Этот край мне ведомый, — задумчиво проговорил старик и как-то сразу сник.
— Значит так, ты все знаешь, — согласился Пупко.
— А Баканы, такое местечко под Кишиневом твоим случаем имеется? — плутовато прищурившись, спросил старик.
— Может быть, Боюканы? — уточнил Пупко.
— Пожалуй, что и Бойканы, — согласился старик.
Льву Борисовичу показалось, что в глазах его собеседника блеснула слеза. Желая отвлечь и уважить старика, он почтительно обратился к нему:
— Чувствуется, что ты бывал в наших краях?
— Легче сказать, где я не бывал, — воспрянув духом, горделиво произнес старик. — Куда меня только нелегкая не заносила. Я и по заграницам бывал. Всего насмотрелся.
— Ну и как впечатление? — Пупко уважительно посмотрел на старика.
— Хоть и хвалят некоторые жизнь тамошнюю, но с моей стороны я с энтой похвальбой не соглашусь. Верно, что дома у них покрасивше наших будут. Да кто живет в них? Буржуи одни. Это, мил человек, факт. У австрияков сам справлялся. А как едят они? Срам один. Что наши котята. Не едят, а пробуют. Супца жиденького самую крохотку наливают. А чтобы хлеба ломоть — боже упаси. Картошки— нельзя, каши — нельзя. Пожирнеть, говорят, боятся, тощущие ходят. А все от чего? Вся их привычка от жмотства идет. Грош к грошу копют, денежку берегут. За копейку удавятся. Вволю чреву своему принять удовольствия в жисть не позволят. Так разве дело это? Срамота одна. Кому в радость? Во всяком случае, привольной русской душе такое крохоборство — стыдоба одна.
Пупко, слушая уверенные рассуждения старика и, не желая спорить, кивал головой, а его сосед, поощренный вниманием, увлекся всерьез:
— А возьми выпивку. Сладкую водку, лякер по-ихнему, наперстками, язви их душу, употребляют. Вообще стопочки у них малюсенькие, как из нашего кукольного набору. Пить из них опасно. Ненароком проглотишь. Мы, когда немецкий шнапс стаканами пропускали, они вначале на нас с испугу глаза пялили. Потом уже, что к чему поняли, и заговорили, что, если бы в самом начале знали, какая силища в нас сидит, — ни за что бы на нас войною не поперли.
— Это серьезно? — подзадорил старика Пупко.
— Ей-богу, вот те крест. Именно так один наш переводчик переводил. Более скажу тебе. И веселье у них не то. Гармошечки у них губные и до чего же писклявенькие! А танцуют-то как? Прости меня грешного, как издохшие, еле ногами перебирают. Куда им до нашей русской гармони, которая и покойника подымет. И до нашей пляски! Не жил бы я у них там, ни за какие шиши.
— Как же ты их там понимал?
— Мне и не надобно их понимать, — удивился неуместному вопросу старик. — Говорят — что язык ломают. Прислушался я к тамошнему разговору, и скажу тебе: не сравнить со своим простым, понятным русским языком. Не зря в самом деле все республики сообразили это. Они, да и страны наши социалистические, как одна, на доступном русском языке говорить хотят.
— Боюканы откуда знаешь? — вспомнив прежний разговор, спросил Пупко.
Старик вновь изменился в лице. Он, как бы собираясь с мыслями, замер, виртуозно скрутил цигарку, затянулся, выпустил мощную струю дыма и степенно заговорил:
— В сорок пятом мы из Австрии возвращались домой. Эшелоны битком набитые нашими шли. Духота, жара. Я с корешами пристроился на крыше вагона. Удобств, понимаешь, не было, но наверху светлее и свежее. Главное, что к родным местам двигали, а это так ублажало, что любое местечко райским казалось. Даже дорога не, уморяла. Я ж ее, проклятущую, четыре года к немчуре вышагивал. Говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Я туда ухабисто, в муках и смертном страхе пер; сам понимаешь, езда оттуда в охотку была.
Пупко с интересом слушал рассказчика, прерывающегося, чтобы в очередной раз затянуться или ответить на приветствие знакомого. Старик говорил, жестикулировал и для пущей убедительности еще и использовал мимику. У него был явный актерский дар. Его речь лилась:
— Ехали неспешно, подолгу задерживались, пропускали в Россию-матушку эшелоны с оборудованием, что у немчуры отобрали. Когда по Румынии проезжали, наша граница была совсем близко, и я уж к запаху родины принюхивался. И тут кто-то, как говорили — из недобитых банд, обстрелял наш эшелон. Мне пуля аккурат в локоть вошла. Я чудом с крыши не сверзился. Велосипед меня спас.
Старик вновь смолк, то ли вспоминая продолжение своей одиссеи, то ли давая своему слушателю возможность переварить услышанное.
Пупко, желая подчеркнуть свой интерес, прервал паузу:
— Велосипед здесь при чем?
Старик вроде бы ждал вопроса и, с легкой укоризной взглянув на любопытствующего, степенно его тормознул:
— Имей терпение. При том велосипед, что каждый из нас, победителей, старался гостинец какой трофейный домой притащить. Офицерье, конечно, возможностей поболе имели. Они, кто мебель, кто мотоцикл, кто радиоприемник, кто ценность какую из золотишка прихватывали. А мы, пехтура, что? Часы добудешь — считай, повезло. Бывало, для разведки немчишку по-ихнему, «который час», спросишь, а он тебе «фраген зи руссен» лопочет и левый рукав для пущей вескости задирает. В общем, перед самой демобилизацией достался мне велосипед. Я его детям в подарок волок. Сам еще пацаном мечтал такую штуку иметь. Но не довелось. Вот и обрадовался я. Пущай, думаю, хоть для детишек моих мечта эта моя сбудется. Затащил велосипед на крышу вагона и надел его на вентиляционную трубу. Ночью, перед тем как заснуть, чтобы мое добро не скоммуниздили, привязывал я его к своему ремню, что при ранении сберегло меня от ночного полету. Утром, когда мы уже нашу границу пересекли, на станции сняли ранетых. Я крови много потерял, в глухом беспамятстве был. Очухался в госпитале. Потом разобрался, что госпиталь тот под Кишиневом, в Бойканах, как ты говоришь, находится. Несколько операций мне сделали. Там руку и похоронили.
Старик смолк, и в его глазах опять проступили скупые слезы.
— Ну, а велосипед как? — пытался отвлечь старика от грустных мыслей Пупко.
— Шут его знает! До него ль было? Да хрен с ним, с велосипедом с энтим. Пацаны мои и без велосипедов правильными людьми выросли. А я, благодаря ему да Господу Богу, вишь, жив остался. Оказалось-то, что не только без велосипеда, но и без руки жить можно. Была бы голова цела, — с горечью в голосе подытожил старик.
— А чем занимался после войны?
— Всем, кем хочешь, и где хочешь, был. В первую послевоенную весну конем маялся: плуг своею человеческой силой волок. Позже воду и прочий хозяйственный груз на своем горбу тащил. Когда случалось, и в суде народным заседателем ошивался — преступников винил. А как колхоз наш разорился на хрен, деревня-то зачахла, молодняк, спасаясь, в промышленность подался, ну, и я за ним двинул в город. Добро народное стерег. Работал я, скажу тебе, на совесть. Дома тому свидетельство есть: почетных да благодарственных грамот — что твой иконостас. Но всему есть конец. Нонче утром предупредили, что сокращение на нас, сторожей, пришло. Хрен с ними. На пенсию голую перейду. Хоть голодней будет, но, думаю, на горло промочить соберу: порожнюю бутылку на свалке найду или рыбалка, глядишь, подкормку и доходишко какой даст. Как говорят в народе: живы будем — не помрем, не то снесли. Да и дома дела погибель!
— Дети у тебя есть?
— Есть, мил человек. Дети у меня, — первый сорт. Трудяги. И внуки есть.
— Помогают они тебе?
— Не дай Бог! Я у них ничего не возьму. Пока рука есть, сам себя и бабку свою прокормлю. А коли постараюсь, так к празднику внучатам гостинец соображу. Ты не смотри на меня, что я худосочный. Жилистый я. Поживем еще, батенька! Войны б только не было.
— Что, в этом не уверен?
— Сейчас уверен. Капиталисты ныне сунуться не посмеют. Руководство наше за мир по всем статьям взялося, за что низкий им поклон.
Старик смолк, огляделся по сторонам и, прямо смотря Льву Борисовичу в глаза, требовательно спросил:
— Коммунист ты? — услышав утвердительный ответ, заговорщически зашептал: — По большому скажу секрету. Наш заводище процентов восемьдесят такое варганит, что нападать на нас буржую кишка тонка. Вмиг башку свернет. Я это не с чужих слов говорю. По ночам, когда стерег, сам зыркал, что деется, сколько под чехлами увозют. Страх за свою шкуру держит богатюг от новой войны и плющит от злобы. Зенки на наше добро у них, особенно американцев, завидущие, ручищи загребущие, но пусть только покусятся. Разом обожгутся баламуты. Свое отстоим. Как в Отечественную в собственной берлоге их, окаянных, и раздавим.
Пупко уже приелись речи старика, но, не желая обидеть, он ждал, пока тот выговорится. Как только рассказчик смолк, он встал со скамьи, давая понять, что собирается уйти.
— Ты чего завтра, мил человек, делаешь поутру? — резко сменив тему разговора, загадочно спросил старик. — Сам не знаешь, говоришь. А на рыбалку не хочется? Любо-мило у нас поутру на реке! Милости просим.
Пупко с готовностью согласился.
— А окошечко твое где? Я на рани постучу.
— От левого угла третье, —  показал Пупко.
— Бывай здоров, — попрощался старик. — Подамся домой. Бабка уже, небось, заждалась. Я ныне на работу в ночь не иду.
Он поднялся, протянул на прощание костлявую руку и ушел. Пупко ответил крепким пожатием руки и направился в общежитие. Находиться в одиночестве было скучно. Он зашел в Ленинскую комнату, послушал последние известия по телевизору, экран которого не работал. Вошел Игнатий, дал вчерашнюю газету и доложил, что соседи запоздают: из-за нехватки автомашин их оставили работать и во вторую смену. Пупко просмотрел газету и пошел спать. Утром предстояла ранняя рыбалка.

* * *
Проснулся Пупко очень рано. Кровати соседей не пустовали. Он умылся, оделся и стал ждать. Вскоре с улицы послышались шаркающие шаги, а затем легкий стук в оконный переплет. Пупко тут же отозвался, быстро собрался и вышел. Поселок освещали редкие уличные фонари. Вчерашний знакомый, ссутулившись, сидел на той же самой скамейке. Рядом с ним стояла рослая девушка. Старик, издали увидев вчерашнего собеседника, подошел, поздоровался.
— Тебя, мил человек, как величают? Вчерась как-то не вышло познакомиться, — извинительным голосом поинтересовался старик.
— Лев Борисович, — Пупко назвал свое имя и отчество.
— А я — Степан, по батюшке — Михалыч. Прошу любить и не жаловаться, — по-озорному подмигнул старик.
— Я — Даша Днищева, — медлительно улыбаясь, ласково прижимаясь к Михалычу, представилась девушка.
— Внучечка моя, — расплылся в теплой улыбке Михалыч, — завсегда летом погостить к нам приезжает.
Он любовно посмотрел на девушку и, сказав: «тронем, с Богом», подхватил бочкообразный ящик. Даша взяла черную дерматиновую хозяйственную сумку с разодранной молнией. Пупко вызвался помочь старику.
— Не надо! — запротестовал старик. — Я свой шарабан никому не вверяю.
Шли молча, торопливо. Вскоре сквозь клочья сизого тумана проявилась река. Свернули влево против течения. Когда добрались до прибрежной рощицы, начало светать.
— С Божьей помощью притаранились, — объявил Михалыч. Они быстро разложили извлеченные из шарабана рыбацкие принадлежности. Михалыч заправил крючки, забросил донки, закрепил колокольчики. Затем развернул узкую длинную сеть, равномерно распределил и приладил к ее нижней стороне грузила.
— Разувайся, Борисыч, — скомандовал старик, скидывая обувь и закатывая выше колен холщовые штаны, — мы с тобой вдоль бережка прогуляемся.
Пупко снял туфли, носки, подкатал брюки и ухватил руками сеть. Михалыч взял её с противоположной стороны и вошел в реку подальше от берега. Вдвоем пошли против течения. Нижняя длинная кромка сети скользила по дну реки. Медленно они дошли до песчаной косы и вытащили на нее сеть. В сети играла рыба. Даша умеючи схватывала её , бросая в кастрюлю.
— На ушицу уже заработали, — радостно заключил Михалыч и распорядился: — Берись за работу, внучка, а я костерком займусь.
Работа шла споро. Уже через час уха, сдобренная раздобытой в роще зеленью, была готова.
Пупко открыл бутылку бальзама. Михалыч, с интересом осмотрел этикетку и был явно тронут.
— Уважил старика, век не забуду, — беря дрожащей рукой полную кружку, благодарственно сказал он. Со словом «будем» залпом выпил, сморщился, занюхал рукавом, сытно зажмурился и вспомнил: — Такое, считай, только у австрияков вкушал.
Затем не спеша отломил кусок черного хлеба, старательно к нему принюхался, посыпал крупной солью и откусил. Тщательно, как дегустируя, прожевал, проглотил и по-философски рассудил:
— Бутылки у них чудные. Пузатые. Специально таковыми для спросу делают. Чтобы товар брали. А товар хороший — он в любом виде спрос имеет. Для примеру возьмем нашу водочку: она в посудине скромной, но на вкус никакому заморскому не уступит питью. Вот народ завсегда её  и покупает по-быстрому. Только давай.
— А мой батяня из сладких подушечек с земляничной начинкой такой первачок гонит, что тот никакой водочке не уступит. От покупателей отбоя нет. По ночам будят, бутылями уносят, — гордо вставила Даша.
— Это верно. Твой батя — хлебодавец, на все руки хват. В меня пошел, — подтвердил Михалыч и, явно не желая обидеть Пупко, покровительственным тоном отметил: — Но и твоя ничего. Пожалуй, плесни еще малость, разобраться бы надо.
Пупко налил в кружку. Старик вновь выпил. Приступили к ухе. Пупко высказал удивление, что от нее исходит запах бензина или химиката.
— Твоя правда, Борисыч, — согласился старик. — Малость есть. Речку нашу, кормилицу, заводы поиспохабили. Рыба — существо подневольное. Ей деться некуда, вот она и набирается всякой дряни. Посему тройную уху, как было, больше не варим. А рыбкой хоть и такой, когда Бог лов пошлет, балуемся. Во-первых, её природа отдает задарма, и это не накладно, а во-вторых, харч, ну, к примеру, мясо, и за рублики не всегда сыщешь. В заводе работать — это тебе не в колхозе. Я вот вспоминаю...
Зазвонил колокольчик. Михалыч, как по команде, замолчал, расторопно вскочил с брезентового плаща, подбежал к донкам и напряженно замер. Колокольчик легко звякнул. Михалыч резко подсек и потащил леску. На прибрежной траве скакала крупная серебристая рыба.
— Есть! — радостно закричала Даша.
— Тише, болтушка, — добродушно успокоил внучку Михалыч. — Мы её домой на жарку оставим.
Старик насадил на крючок извлеченную из банки с водой живую рыбешку. Поплевав на снасти, метнул донку. Проследил за её полетом, залихватски гикнул, молодцевато топнул, внутренне умирая от смеха, трудно сдержался, убедился, что его слушают и продолжил:
— Про колхоз я начал вспоминать. Я водовозом тогда при ферме вкалывал. Скотину выше людей берегли. Забивали редко, по большой части для начальства приезжего. Но и нам бывало, что повезет: то какая животина, как на грех, на ухабе скопытится и ногу сломает или в навозную жижу по брюхо чебурахнется, и её, беднягу, изуродуют, когда на веревках выволакивают трактором. А так, Боже упаси, никакого забоя, ни-ни. Ну, а хотя бы на праздник мясца ведь всякому хочется. Вот и додумались наши золоторукие изобретчики: втихаря брали от рубильника провод и примастыривали его к трубе, до которой коровы в стойле цепью пристегнуты. Тут начинался коровий перепляс. И та, что к электротоку более обидчивой была, первой с пеной из рта подбирала копыта. Провод сразу прятали и, кто помоложе, бежал за завфермой. Тот появлялся, усекал, что скотинушка испускает последний дух, и, чтобы не утерять добро, приказывал её кокнуть. Так мы на праздник оказывались по-людски — с мясцом.
Еще несколько раз колокольчики извещали об улове, затем долго молчали. Михалыч посмотрел на высоко взошедшее солнце и заключил, что на сегодня рыбалка окончена. Пригасили костер, собрали имущество и побрели домой. Перед расставанием старик настаивал, чтобы часть улова досталась Пупко, но тот отказался. Тогда Михалыч пригласил его на ужин. Дедушку поддержала Даша. Пупко пообещал вечерком заглянуть. Он возвратился в общежитие, прилег на кровать и незаметно уснул.
Проснулся Лев Борисович от стука и увидел в окне улыбающуюся Дашу.
— В гости наведаться обещали, — напомнила она и протяжно пропела: — Милости просим, Лев Борисович. Пупко посмотрел на часы и понял, что наступил вечер.
— Иду, — согласился он.
— Я буду ждать на скамеи;ке, — предупредила Даша. Пупко наспех умылся и, завернув в старую газету бутылку, вышел.
В доме у старика стоял густои; вкусныи; запах жаренои; рыбы.  Хозяин пригласили гостя к столу и познакомил его женои; Марфои; Гавриловнои;. Пупко развернул газету и поставил на стол коньяк. У Михалыча заискрились благодарностью глаза.
— Избалуешь, Борисыч, старика, — шамкая беззубым ртом, по-доброму проворчал он.
— За здоровье никогда выпить не грех, — возразил Пупко, — да и я сюда приезжаю не каждыи; день. Так что, думаю, нечасто придется тебе молдавские напитки употреблять. В привычку они тебе не станут. Попробуи; наш коньячок на здоровье. Бутылка — поллитровочка невелика — хватит только, чтобы побаловаться.
— Твоя правда, Борисыч, — согласился Михалыч.
Разлили коньяк в стопки. Марфа Гавриловна внесла сковороду с горячеи; рыбои; и поставила на подставку посреди стола. Михалыч встал и, видно вспомнив что-то нехорошее, изменился в лице. Взяв стопку и задумчиво помолчав, он печально произнес:
  — Я хочу выпить за упокои; души друга моего Никодима Трофимыча, усопшего на днях.
Пупко, не зная, о ком идет речь, выпил. Михалыч, выпил залпом, схватил со сковороды кусок рыбы, пожевал и сел. Марфа Гавриловна положила целую рыбину в тарелку Пупко. Ели молча, и тут Михалыч, словно опомнившись, начал объяснять гостю:
— Сегодня в ночь на похорона еду в Горькии;: свояк только оттуда прибыл и горестную весть передал.
Лев Борисович налил старику коньяк. Тот сразу выпил. Марфа Гавриловна, сославшись на высокое давление, пить отказалась. Она в напряжении долго, безотрывно смотрела в одну точку, потом заплакала. Её тут же поддержала внучка Даша.
— Видно времечко наше подходит, — плаксиво проговорила Марфа Гавриловна.—Боюсь, до коммунизму не дотянем. А ведь так хочется. До него, обещанного, вроде как рукои; подать. Дотянуть бы...
От этои; бабушкинои; неуверенности Даша заплакала еще громче.
— Ты-то, пусторева, что скатерть мочишь? — осекла внучку Марфа Гавриловна. — Ты-то уж точно доживешь. Колбаски, сыра всякого, селедочки копченои;, зефира вволю наешься.
Даша тут же успокоилась и засияла.
— Бабуля, а проигрыватель без денег взять можно будет?
— Чего захочется, сможешь. И в кино без билета хоть целыи; день сиди, — опережая с ответом жену, солидно заверил внучку дед.
— А учиться тогда зачем? — завороженная дармовои; перспективои;, спросила недоуменно Даша.
— Ишь распетушилась, любопытница! — с напускным упреком погрозил внучке указательным пальцем Михалыч. И не задумываясь, благодушно пояснил: — Для пущего престижу. Хоть будь ты начальник иль просто так, иль обалдеи; какои; — все одно тебя в столовке из одного котла кормить будут и одежку всем одну и ту же дадут. Как в Китае.
— Тебе откуда, Михалыч, все это известно? — спросил для поддержания разговора Пупко.
Дед рад был вопросу. Он под одобрительными взглядами жены и внучки уверенно объяснил:
— Я в свое время Китаем изрядно интересовался. В колхозе работал, и мне как передовику производства и инвалиду вои;ны предложили в партию вступить. Отказываться не стал. За партийный устав взялся и за текущую политику. У нас тогда большая дружба с Китаем была. В раи;коме партии вопросы про Китаи;  кажному задавали. Я изрядно готовился, особливо по Китаю. А на Китае-то весь конфуз и вышел. Как меня в раи;коме спросили, чего мы из Китаи;скои; Народнои; Республики завозим, у меня с мандражу память отшибло. Стою пень пнем, молчу, хотя о Китае все до малости знаю. Тут  мне наводящии; вопрос задают: «Мы поутру что пьем?» Я немедля сообразил и по-военному ответил: «Рассол, — и для пояснения добавил, — то ли огуречныи;, то ли помидорныи; — какои; поближе наи;дется». Меня враз из райкома погнали. Потом  сказали, что кому положено решали, что со мнои; делать. Посчитали: что насмешку на братьев наших, на китаи;цев, навел. Однако свезло мне. Рука спасла. Кабы она на месте была, то отправили бы меня, куда Макар телят не гонял. Так я беспартеи;ным коммунистом остался.
Михалыч завершил свои; рассказ и, наверное, вспомнив об умершем друге, вновь опечалился, ушел в себя. Его нижняя губа задрожала. Лев Борисович, уловив изменение в настроении, что- бы сбить старика с печальных мыслеи;, да, пожалуи;, и из любопытства, спросил:
— Друг твои;, от чего умер, известно?
— От чего — неизвестно, — приободрился Михалыч, — а, что со слов свояка знаю, скажу. Значит, друган мои;, Никодим, всю жисть свою мечтал в столице нашеи; белокаменнои; побывать, а денег нет. Был у него сосед, проводник поезда, что ходит в Москву. Вот и пристал к нему Никодим, мол, прихвати ты меня с собои;. Поддался сосед на уговоры, да и взял деда в свое служебное купе. Утром приехали, дед походил по Москве, а вечером возвратился к отходу поезда. Покатили они домои;. Проводник на левак позарился, в служебку хлебороба пустил. Угостил тот всех домашнеи; водочкои;. Никодим ложиться не стал, а пристроился в уголочек у окна и задремал. Проводник сразу по делам ускакал. Седок его дохлебал бутылку, влез на верхнюю полку и уснул. Попозднеи; забежал проводник в купе, вот мука-то — Никодим с потухшими глазами, оскаля зубы, сидит. Смекнул он, что помер дед. Ну, ясное дело, растерялся. Шум поднимешь, беды не оберешься — деда-то он за так вез, да и упокои;ника возить ему не полагается. А коли не довезет деда, то, как перед бабкои; оправдается? Решил он деда до Горького втихую доставить. Примастырил он его в уголке, надежно привалил горбом к стене, картуз поглубже на башку натянул, а сам в дежурку ушел.
Ночью проснулся пассажир, что на верхнеи; полке сопел, и просит: «Даи;-ка, дед покурить!» Раз сказал, два сказал — молчит дед. Мужик тут осерчал и говорит: «Водочку мою пить горазд, а табачку дать жидишься, под глухого канаешь!» Взял он сапог, что под подушку, чтоб не сперли, заныкал, наклонился, да и шмякнул им деда. Тот на пол — хлоп! Башкои; трахнулся и не шевелится. Сиганул с лежанки дядя и тормошит деда: «Ты что, вставаи;, не дури!» А тот, знамо дело, — ни гу-гу. Тут недоумок с бодуна сообразил, что он деда пришиб и замыслил концы в воду спрятать. Опустил окно, ухнул деда наружу и влез к себе. Через время проводник в купе заглянул. Видит — упокои;ника нету. Подскочил он к мужику, что спящим прихерился, растормошил и пристал: «Дед где?» А тот валенком закосил: «Ты чего ко мне привязался? Может, твои; по нужде или покурить вышел». Ну, объяснились они. Тут уж деться некуда. Пришлось проводнику на ближаи;шеи; станции начальство обвестить. Деда отыскали и к старухе свезли. Свояк мои; как раз в Горьком блукал и всю заваруху эту узнал.
Михалыч смолк. Скупые слезы застряли в его выцветших глазах. Допили бутылку. Доели рыбу. Настроения не было. Пупко поблагодарил хозяина и хозяи;ку за гостеприимство, пожелал Михалычу доброи; дороги, со всеми попрощался и вышел.
За заводом всходил оранжевый месяц. Тускло горели редкие уличные фонари. Поселок окружала серая мгла...
 

* * *
На следующее утро, не спеша подходя к проходной завода, Пупко издалека увидел стоящую «Колхиду» со знакомым брезентовым тентом. Он ускорил шаг и заглянул в кабину. Водитель Пантюша спал. Он не стал его тревожить и через опущенное дверное стекло забрал прижатый магнитом к приборному щитку путевой лист. Он прошел к Зацепину, сообщил о прибытии транспорта и быстро оформил в отделе сбыта товарно-транспортные документы. Сделав все необходимое, Пупко возвратился на площадку перед проходной, разбудил Пантюшу, въехал с ним на территорию завода и получил шаровую мельницу.
Затем подъехали к указанному Тихоном месту с внешней стороны забора, и автомобильный стрелочный кран перенес электродвигатель через заводской забор прямо в кузов, где принимающий его Пантюша отцепил строп. Операция прошла молниеносно.
Ехали молча. Ровно работал двигатель. Новая машина, чуть урча, легко преодолевала подъемы. Пупко с любопытством смотрел в окно. Убирали урожай. В полях было много людей, в основном женщин. Старые, среднего возраста, молодые и почти дети. Их платья, платки, косынки радужно пестрели среди желтых колосьев. Порой, утомляясь, он прикрывал глаза и, убаюканный равномерным движением, впадал в легкую дремоту. И виделись ему множащиеся десятки, сотни, тысячи женских лиц и натруженных рук: несущих, гребущих, копающих, собирающих, грузящих. И чудилось ему, что вся страна держится этими, с виду хрупкими, но такими проворными, крепкими, заботливыми, не знающими покоя руками. Больно и страшно было наблюдать лучшую, оберегаемую во всем цивилизованном мире половину человечества, доведенную до положения рабочей скотины.
Машина резко затормозила, что вывело Пупко из раздумий. Он услышал недовольную реплику водителя:
— Чертова старуха! Лезет под колеса! Но, видно, очень ей надо.
Кто-то снаружи неумело дергал ручку кабины. Пупко открыл. Женщина с огромным мешком за спиной, назвав нужную ей деревню, умоляюще просила подбросить  её по пути.
— Садитесь, раз остановились, — великодушно согласился Пупко.
Женщина, подпрыгивала, старалась взобраться на высокую ступеньку машины. Ей это не удавалось.
— Скиньте мешок, — посоветовал Пупко.
— Нет! — не согласилась женщина. — Люди добрые помогли мне его на спину забросить. Как я его потом приспособлю? У вас, вижу, кабина просторная. Я и с сидором умещусь.
— Не беспокойтесь, я помогу, — с готовностью отозвался Пупко и выпрыгнул из машины. Он помог женщине снять мешок и забраться в кабину. С трудом подняв мешок, Лев Борисович поставил его в ногах. Машина поехала.
— Что ж ты под колеса лезешь, — спросил Пантюша, не отрываясь от дороги, боковым зрением разглядывая пассажирку. Видимо, удостоверившись, что она значительно моложе, чем ему на первый взгляд показалось, он игриво добавил: — Так можно и под шофера угодить, чертова голова.
— Под шофера — шоферу проку мало будет, — приняла игру женщина. — Какой толк в этом деле от натруженной бабы. Вся любовь маете да дому отдана. Лишний раз шелохнуться силушки не осталось. Ваш же брат, мужик, шустрых любит.
— Не прибедняйся. Порох в тебе еще есть, — сделал комплимент Пантюша.
— Был, да весь выгорел, — тяжело усмехнулась женщина. — Своего ублажаю по долгу, а с чужим осрамлюсь и только, — она смолкла и, подумав, себя охарактеризовала: — Не баба я теперь, а строитель коммунизму с титьками.
Пантюша хохотнул в ответ на шутку. Пупко, вмешавшись в разговор, деликатно поинтересовался:
— Мешок на базар везете?
— С базару. За съестным еще засветло в город на перекладных тронула. Думала, быстро обернусь, да не рассчитала. Оказалось, из-за сельхозработ, чтоб народ из деревень не отвлекался, райком, мать их, паразитов, все рейсовые автобусы отменил. Я, как отоварилась, на автостанцию подалась, а там автобусы на приколе стоят. Пришлось на трассу идти, попутку ловить. Вот с сидором этим проклятущим, как с горбом неразлучным, три часа к каждой проходящей машине с такими ж, как я, горемыками кидалась — кто вперед добежит. Спасибо вам, подобрали.
— У вас в деревне совхоз? — спросил Пупко.
— Называется колхоз, но разницы-то никакой, один хрен, — сказала женщина и вспомнила, еще больше расстроившись: — Уже поздно, на работу сегодня не попаду. Выговор, считай, схлопотала. Трудодни срежут, ироды проклятые.
— Неужели у вас такая срочная необходимость была ехать в город? — усомнился Лев Борисович.
— Трое детей у меня. Их кормить надо? А в дому хоть шаром покати. Кабанчика закололи на Рождество, с мясом только до Пасхи были. В городе купила хлеба, муки, масла подсолнечного и детям леденцов. Еще по мелочам кое-что. Муж у меня тракторист. Сейчас день и ночь в поле. Ему тоже надо поесть принести. Голодного оставишь, больно злой будет. Домой придет — руки распустит.
— Что, бьет? — полюбопытствовал Пупко.
— Больше грозится. Ничего, крутимся. Главное — поднять детей. Может, им будет лучше. Радио каждый день обещает.
Женщина умолкла и устало прикрыла глаза. Пупко не хотел больше ее беспокоить. Он только озабоченно думал, как бы не проехать место, где ей нужно выйти. Но оказалось, что сама пассажирка была начеку. Не доезжая до разбитого навеса, считающегося оборудованной автобусной остановкой, она встрепенулась и попросила притормозить. Затем соскочила на обочину и стала к кабине спиной. Пупко подал ей мешок, помог его уложить. Она поблагодарила и, повернувшись к водителю, громко спросила, сколько ему должна за провоз? Пантюша пожелал ей здоровья, дав понять, что плата не требуется. Женщина вновь поблагодарила, мелко перекрестилась и весело сообщила:
— Я пошла. Тут рядышком, недалеко. Километров пять, больше не будет.
Пантюша дал газ.
— Ты как относишься к своей жене? — поинтересовался Пупко.
— Как к советской власти, — с поддельной серьезностью ответил водитель и, выждав паузу, весело расшифровал: — Немного люблю, немного боюсь, немного хочу другую.
Пупко рассмеялся, а Пантюша выдал свою точку зрения:
— Если без шуток, то жену в узде держать надо. Иначе на голову сядет и баловать захочет. Раньше жена мужа, нечего и говорить, уважала. Теперь им мозги равноправием вправили. От него разводы пошли. Моей в прошлом году предложили туристическую путевку. Она пришла и говорит: «Ты как-то ездил, сейчас мой черед». Я, правда, ездил и нагляделся, что там равноправные вытворяют. Вот и сказал своей, пока мужиком себя чувствую, сам с ней буду справляться. Как на шесть часов станет смотреть, тогда пусть хоть налево идет, хоть по путевке едет. Поныла она, но никуда не делась.
— Не зря ли ты так? Не все ведь такие, — сказал Пупко. — Женская верность — она ж поэтов и писателей вдохновляет. Женщины верностью своей подвиги совершают.
— Может быть, — согласился Пантюша. — Я книжек не читаю, но жизнь показывает, что чаще подвиги у них, как у Сульфии нашей.
— Ты о кассирше, что ли? Я не припомню, что она такое сделала, — удивился Пупко.
— Так это недавно, в ваше отсутствие случилось.
— Да? Ну-ка, введи в курс.
— Я в тот день Рудика на автобусе подменял. Первую смену на работу привез и сразу поехал с Сульфией в банк за зарплатой. На обратном пути очень торопились и напрямую лесом поехали. Как назло, у самого выхода из леса движок заглох. Залез я под капот и быстро докопался, что поплавок карбюратора бензину набрал. Снял я поплавок и побежал в рядом расположенную тракторную бригаду запаять трещинку. Сульфию попросил автобус посторожить. Возвратился, а она мне говорит: «Пока ты бегал, на меня двое напали». У меня внутри сразу оборвалось, спрашиваю: «Деньги где?» Но она, спасибочки, успокоила, что зарплату спасла: чтобы внимание от банковской сумки отвлечь, она этих двух слету охмурила и им отдалась.
— Сразу двоим? — уточнил Лев Борисович.
— Вроде бы так. Как только мы возвратились, Сульфия о своем подвиге доложила главному бухгалтеру. Меня призвала в свидетели. В общем, главный бухгалтер не стал жадничать и своей кассирше тридцать рублей премии выписал за спасение соцсобственности.
— Тебя не забыли?
— Мне выговор влепили за то, что через лес поехал и кассиршу с деньгами без своей охраны оставил.
— Ну а муж Сульфии как?
Пантюша криво усмехнулся:
— Гордый за жену ходит. А со мной не разговаривает. Смотрит на меня, как на предателя.
Солнце уже давно село. Пантюша устал и предложил подумать о ночлеге. Он вспомнил, что в километрах тридцати по трассе находится придорожное кафе с большой заасфальтированной площадкой. Там на ночлег собирается много машин, и местные хулиганы не рискуют нападать и грабить. Кроме того, на этой стоянке допоздна работает импровизированный шоферский толчок, где продают все, что перевозят: автомобильные запчасти, авторезину, вино, спирт и все остальное. Лев Борисович согласился сделать привал.
Показался лесок, а рядом деревянное строение, на котором из обрезков ветвей была собрана надпись: «Кафе “Березовая роща”». Заехали на стоянку. Пантюша нашел свободное место между рядами разномастных грузовиков. Зашли поужинать в кафе. Было многолюдно и очень накурено. За столами преобладал мужской люд. Некоторые компании выделялись присутствием одной-двух девчонок.
— Дальнобойщицы, — со знанием дела пояснил Пантюша.
Подошли к стойке, заказали по супу харчо и свиной поджарке.
— Может, выпьем? — предложил Пантюша.
Лев Борисович не возражал. Взяли «Зубровку» и по бутылке сладкой воды. Нашли свободный столик. Не спеша поели, выпили. Выйдя из кафе, прошлись по площадке. У машин шли торги. Лев Борисович за полцены приобрел тормозные колодки на собственную машину. Пантюша набрал дефицитные запчасти к грузовику.
— Кое-что продам, — объяснил он, — деньги выручу, и на «Колхиду» все задарма достанется!
У одной из машин разгорался скандал. Спорили мордастый верзила и симпатичная, с обветренным лицом девушка. Она, похоже, хотела уйти, но ей не отдавали вещи. Мужчины вмешались. Почувствовав внимание со стороны, девушка осмелела.
— Скажите ему, дяденьки, — чуть не плача обратилась она, — он мою сумку не отдает. Я ехать с ним не хочу.
Видимо, верзила струхнул. Он выматерился, швырнул девушке сумку, сочно уточнив, куда она с ней должна катиться. Девушку это очень обрадовало. У нее вмиг изменилось настроение, она поблагодарила своих спасителей, одарив их лучистой улыбкой.
— Ты что, приехала? — поинтересовался Пантюша.
— Приехала, да не туда, — задорно ответила девушка. — Вообще-то я в Москву замыслила.
— А он что, в Москву не едет? — спросил Пантюша.
— Он-то в Москву, но извелась я с ним, — сказала девушка и повторила: — Спасибо вам, что смыться помогли.
— В Молдавии побывать не желаешь? — предложил Пантюша.
— Молдавия большая, куда конкретно?
— В Кишинев, — уточнил Пантюша.
— А город стоящий?
— Столица, — разъяснил Пантюша.
— В столицу — годится, — согласилась девушка и, помедлив, с вызовом спросила: — Столовать будете?
— Как заработаешь! — нагловато-шутливым тоном ответил Пантюша.
— Вас только двое? — без смущения уточнила девушка.
— Все налицо, — подтвердил Пантюша.
— Это можно. Поеду. В вашем Кишиневе я никогда не была, хотя из географии про него в принципе знаю. И от людей слышала, что в нем цыгане обретаются.
— Молдаване, — поправил Пантюша.
— Это все одна песня, — уверенно заявила девушка.
Пантюша не стал полемизировать. Разговаривая, подошли к машине. Пантюша влез в кузов, уложил в нем покупки. Послышался его голос:
— Лев Борисович, вы ночевать сможете в кабине, а я в кузове под тентом. Красота здесь. Я сена сюда набросал. Аромат, хорошо! Не хуже чем в гостинице будет. Захотите, и для вас место найдется. У меня на пожарный случай прихвачен матрац.
— Решим, — откликнулся Лев Борисович, — вначале надо о гостье подумать.
— Я непривередливая, — тут же заверила девушка.
— Ты кушать хочешь? — обратился к ней Пантюша.
— Нет, мы в кафе подзаправились. Я, кстати, вас там видела, — сказала она и без стеснения добавила: — А вот бухнуть чего-нибудь недурственно.
— Вино любишь? — поинтересовался Пантюша.
— И водку тоже, — явно довольная своим остроумием, весело ответила девушка.
— Ладно, пить будем позже, — решил Пантюша и спрыгнул с кузова.
 Он подошел к девушке, взял у нее сумку, положил за спинку сиденья, затем обнял. Она податливо, по-родственному прижалась к нему.
— Тебя как зовут?
— Шура, а вас?
Мужчины назвались по имени и отчеству.
— Можно я буду называть вас дядя Пантелеймон и дядя Лева? — попросила Шура.
Оба в один голос согласились.
— Здесь, за кафе, неплохое озеро. Надо бы сходить, помыться. Вы пойдете, Лев Борисович? — предложил Пантюша.
Тот отказался.
Пантюша извлек из кабины мыльницу и тряпицу наподобие полотенца, обнял Шуру, и они ушли. Лев Борисович присел на бревно.
Пара вскоре подошла к озеру. Прямо против спуска плескались в воде люди. Чтобы не мешать им, Пантюша с Шурой прошли подальше вдоль берега. Быстро темнело. Остановились. Пантюша разделся до трусов. Шура скинула с себя легкое платьице, оставшись в раздельном ситцевом купальнике.
— Помойся хорошо, — распорядился Пантюша, передавая ей кусок мыла.
Шура поблагодарила, взяла мыло, подошла к воде, присела на корточки, сняла с себя трусики и бюстгальтер, положила их на камень и, пригнувшись, быстро вошла в воду. Зайдя ниже пояса, стоя к берегу спиной, она щедро намылилась затем позвала:
— Дядя Пантелеймон, заберите, пожалуйста, мыло.
Пантюша, сбросил на траву трусы, приблизился к Шуре, забрал у нее мыло. Он намылился, вышел на берег, положил мыло рядом со своими трусами, возвратился в воду и, фыркая, с удовольствием поплескался.
— Я уже, — оповестила Шура.
Пантюша присоединился к ней, обнял сзади и облапил некрупные, пружинистые, приятно прохладные груди. Шура застонала, судорожно дрожа подалась назад, прижалась к Пантюше ягодицами, стараясь втиснуть в себя упершуюся в неё возбужденную плоть. Он играючи повернул Шуру лицом к себе и весь вздрогнул, когда девичьи груди коснулись его острыми иглами застывших сосков. Он, вдохновленный, развил инициативу.
— Может здесь не надо? Увидят! — осторожничая, засомневалась Шура.
Пантюша огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, молча взял Шуру за талию. Она обвила его шею руками, подтянулась, оторвала ноги и, поддерживаемая водой, подплыла. Пантюша подобрал девушку под себя, её ноги естественно разошлись, и он ловко насадил добычу на свой усердный кукан. Шура дошла до упора, создавая по пути перемещения приятное сопротивление. Спаренные, отплыли на глубину. Пантюша покачивал, подкатывал, откатывал спутницу на легких волнах. Он затейливо разнообразил забаву. Шура старательно в ней участвовала. Неспокойные всплески воды, встревоженной движениями тел, создавали романтический настрой. Они увлеклись прелестью среды, необычностью способа, ободряемого природой. Сгустившаяся темнота их уединяла, призывала не торопиться. Отсутствие человеческих голосов способствовало чувственности. Но, вероятно, Шура что-то вспомнила. Она встревожилась и, не прерывая движения, заискивающе обратилась:
— Дядя Пантелеймон, а дядя Пантелеймон, я вас очень прошу, не надо, пожалуйста, в меня. У меня сейчас самые опасные дни. Я боюсь залететь.
Пантюша, неожиданно озадаченный, приостановился. Но Шура тут же внесла ясность:
— Вы не беспокойтесь, дядя Пантелеймон, как только почувствуете, что подпирает, сразу извлекайте. Я мигом перехвачу. Все будет хорошо, — вежливо заверила она. — Только не обманите! Пожалуйста.
Пантюша сразу въехал в суть, согласился, успокоился и продолжил с удвоенной энергией.
— Честное комсомольское? — подстраховывая себя, желая убедиться в честности его намерений, глядя прямо Пантюше в глаза, испытывающе спросила Шура.
— Не подведу, — твердо заверил её партнер.
Шура, явно сбросив с себя большую заботу, расслабилась, полнее ушла в чувства, стала непосредственней, свободней и изобретательней. Пантюша, влекомый и ведомый её молодым порывом, испытывал первозданный, всеохватывающий восторг. В эти минуты трудно было разобраться, кто из них двоих бездумнее парит на бархатистых ласкающих теплых озерных волнах.
Но когда подошел тот, перекрывающий собой все, желанный миг, Пантюша не забыл о данном им девушке мужском слове. Он переместился в сторону мелководья, усилием воли извлек свое, близкое к выстрелу мужское достоинство и Шура его мгновенно, как хищная рыбка заглотнула. Она тоже честно выполнила свое обещание, не ленясь, старательно довела процесс до конца.
Они вышли из волы только после того, как Пантюша совершенно успокоился. На берегу неспешно обтерлись подобием полотенца, оделись и побрели по направлению к автостоянке.
Лев Борисович все еще сидел на бревне.
— Помылись? — смекалисто улыбаясь, с подвохом спросил он.
— Очистились... — позабавленный вопросом, гордо ухмыльнулся Пантюша и пригласил:
— Давайте, по второму разу поужинаем.
Он открыл канистру с вином и налил из нее в три стакана. Затем выложил на расстеленную газету хлеб, овощи и банку рыбных консервов.
— За встречу и чтобы люди оставались друзьями, — поднимая стакан, предложил Лев Борисович.
— И чтобы все без вранья было, — дополнила Шура.
Дружно выпили. Закусывали с аппетитом, похрустывая овощами.
— Вино офигенное, — допив свой стакан, заключила Шура. И на самодовольную реплику Пантюши, что вино домашнее, подмигнув, подколола: — А что-нибудь покрепче было бы не хуже.
Лев Борисович, молча, встал с бревна, подошел к кабине, покопался, принес и поставил на газету бутылку бальзама. Шура с любопытством посмотрела на щеголеватую этикетку и, покраснев, извиняющимся голосом разъяснила:
— Что вы, дядя Лева, я прикалываюсь. На сегодня я свой предел по этой линии еще в кафе догнала.
— А ты выпьешь? — обратился Лев Борисович к Пантюше.
— Лекарство не употребляю, — пренебрежительно отозвался о напитке Пантюша.
Лев Борисович взял в руки бутылку и протянул Шуре.
— Возьми себе.
Шура сразу отказалась, но Лев Борисович проявил настойчивость.
— Можно, я пить это не буду? Я для мамы сберегу. Бутылка такая видная, — согласившись на подарок, спросила Шура.
Лев Борисович благосклонно кивнул.
— Что если закуски добавить? — показывая на банку рыбных консервов, предложил Пантюша.
— Спасибо. Я уже все, — отказался Лев Борисович.
— А я рыбные вообще отвращаю, — сообщила Шура и, ухмыльнувшись, объяснила: — От них — фе! — несет, как от девчонок немытых.
— Пусть тогда и дальше в НЗ валяется, — решил Пантюша. Он и Шура выпили еще по стакану вина и доели колбасу. Шура разлеглась на бревне и, спросив разрешения, положила голову на колени сидящего рядом Пантюши.
— Красотища, — глядя в звездное с обрывками облаков небо, сказала Шура и нараспев продекламировала: — «Тучки небесные, вечные странники...» Всюду люди, люди. Может, и эти звезды ими населены? Кто знает? Люблю путешествовать. Люблю неизвестность. Не зря в песне поют: «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой. Глобус крутится, вертится, словно шар голубой».
— Ты давно в пути? — спросил Лев Борисович.
— Как каникулы пошли. Я их, уже повелось, в дороге с подругой коротаю. Она девка клевая, компанейская, своя в доску. Не стремная, веселая. После той аварии она мне — как сестра, и мы по гроб стусовались. Просто так получилось, что нас вчера раскидало. Кабина одноместной оказалась. Сговорились в Москве встретиться. Вот только, видите, так сошлось, что вынудилось мне немного маршрут поменять. Ну да ничего. Вашу столицу осмотрю и сразу в союзную подамся. Разыщу там подругу. Она соответственно на стоянке «Межавтотранса» по-хорошему гужеваться будет. Она бедовая, не пропадет, да и прошлогодних дружков повстречает. В любом случае ребята с бескормицы помереть не дадут.
— Шура, а что ты с этим мужиком, что сумку твою не отдавал, не поделила? — поинтересовался Пантюша.
— Да ну его на хрен. И вспоминать отвратно. Гад он, марамой вонючий, — зло сказала Шура.
— Ну, а все ж таки? — пристал Пантюша.
— Да длинная история, ну лады, имеете охоту — расскажу.
Мужчины кивнули.
— Я на него почти около дома села. У него кабина на одного пассажира. Он меня тем и взял, что в Москву прямо шел. Оно, сами знаете, лучше без пересадок. Из-за этого мы и разделились с подругой. Я должна была первой прибыть и её там дожидаться. А водила этот еще жлобом оказался. Началось с курева. Он — курящий, но сигарет не покупал. Не в лом ему было каждый раз в пути останавливаться, чтобы у кого-нибудь курева стрельнуть. Закурит, пригасит, спрячет и у другого стрельнет — запас создает. Мне бычки докуривать предлагал. Когда поесть останавливались, он себе все двойными порциями втихаря заказывал. Для меня же по полпорции, да чего подешевле. Мне-то хватало — я не балованная и не троглодитка какая, но жмотов не переношу.
Как-то с обеда идем, а к машине нашей бабка подваливает и просит с мешками в деревню подбросить. Мой водила столько с неё запросил! Я подумала — дурится он, места-то у нас в кабине нет, а с бабкой просто шутку сшутить хочет. Да не тут-то было. Поторговались они, плату он скинул, но договорились, что взамен бабка его накормит, самогону нальет, и кусок сала в дорогу даст. В общем, провинился он перед пэдэдэ, впихнул бабку в кабину и мы, сойдя с трассы, в деревню махнули. Бабка нас накормила. Мой водила все подряд хапал, будто сто лет не жравши. Дармовое ведь. Как не лопнул? Напоследок добил брюхо под завязку — кувшин парного молока выдул. Бабка с ним рассчиталась. Самогон и сало он с собой прихватил. Покатили мы.
Тут, видно, сырое молоко со всей жратвой в отзыв вступило. Забурчало у него и по всей кабине просто кошмар хуже грязных носков в нос шибануло. Да тут еще жара. Дышать невмоготу стало. Через каждые метров сто он стопорился, выскакивал и — приседал в кусты. Но избавиться от революции в утробе не мог. Надоела ему беготня эта. Убрал он свое сиденье, забросил в кузов и ведром заменил. Кромку ведерную тряпками обложил, штаны спустил, голым задом сел. Так и катили. Он уж не вскакивал, а только корчился и неприлично стрелял. Я совсем извелась, дух перевести не могла, всю тошнило меня. Я в последней надежде взмолилась: «Отпустите, дяденька, Христа ради. Я за проезд заплачу! Честное комсомольское». А ему, гаду, всё по барабану — знай, баранку крутит. «Ничего, — цедит, — страшного, не выдумывай. Запаха никакого нет. Я на ведре плотно сижу. Утечка исключена. Успокойся. Это ты себя так настроила». Не выскакивать же мне на ходу. Короче, до этой стоянки я полуживой дотянула. Решила, что, как он в кафе оправляться пойдет, я тоже по нужде отлучусь, шито-крыто барахло свое захвачу, и поминай как звали. Так он, сучок, меня отследил, у кабины прижал и сумку отдавать не хотел. Вам вот спасибо. Вовремя как раз подошли.
Шура смолкла и вслушалась в ночь. Где-то шипел заливаемый костер. Попискивали, радуясь добыче, летучие мыши. Доносилось нестройное пение, незлая ругань и приглушенный храп. Дикий придорожный лагерь отдыхал.
— Я пошел спать в кабину, — объявил Лев Борисович.
— Я, как сказал, в кузове устроюсь. Там просторно и воздух свежий, — напомнил Пантюша.
— А я? — поинтересовалась Шура.
Лев Борисович колебался, думая, что было бы совсем неплохо приложить эту юную грелку к своим ноющим костям. Но посчитал, что это во всех отношениях рискованно. Иди знай, что можно от неё подхватить? А тут жена наверняка ждет его приезда и своей законной дозы. Да и на субординации общая девица может сказаться отрицательно. Преодолев соблазн и определившись, Лев Борисович сказал:
— В кабине, правда, тесно и вдвоем душно.
Совестливая Шура, обделяя своим вниманием Льва Борисовича, чувствовала, что это несправедливо и поэтому искренне предложила:
— Дядя Лева, может, я вначале с вами побуду?
Лев Борисович еще раз поборол соблазн и жестко сказал:
— Нет!
— Бывает, — повертев указательным пальцем у виска, произнесла Шура с явной обидой в голосе, естественно появляющейся у отвергнутой женщины, и, набравшись смелости, развязно приплюсовала:
— Некоторые предпочитают самообслуживание.
Лев Борисович сдержался и, про себя усмехнувшись, подумал: «Если бы были элементарные условия, чтобы после тебя, бабочка, обезопаситься, я бы самообслужился с твоей помощью». Вслух же он с ноткой сарказма произнес:
— Отдыхай, деточка. Не беспокойся. Утро недалеко.
Лев Борисович устроился в кабине. Каждый раз, когда среди ночи покачивалась машина, он просыпался, затем вновь засыпал и видел бесконечный тревожный сон, что разыгралось  землетрясение и людей необходимо спасать.
 
* * *
Стоянка ожила рано. В темноте шумели двигатели и шуршали удаляющиеся колеса. Проснувшись, Лев Борисович высунул в открытое окно руку и постучал по кузову. Появился заспанный Пантюша. Решили, что пора выезжать. Пантюша ушел и вскоре возвратился, неся на руках полусонную Шуру. Он примостил её рядом со Львом Борисовичем. Тронулись в путь. Машина шла бойко. Через несколько часов Шура проснулась. Захотелось перекусить. Остановились у первого попавшегося придорожного кафе. Задержались ненадолго — ночью хотели быть дома. Шура, как птичка божья, была весела. Что-то рассказывала, своей стрекотней скрашивала заунывную обстановку монотонной езды.
— Чего вы без надобности дрейфите? Я вас не съем, — подтрунивала она надо Львом Борисовичем.
Он удивлялся её фамильярности, но потом сам себе объяснил: «Девочка она в душе неплохая, почувствовала к себе человеческое отношение и ведет себя соответствующе». А Шура не унималась:
— Зря вы так. Я не каждого подпускаю. Сначала пойму, какой человек. Если серьезный, самостоятельный, то одобряю. Молодых да неразборчивых баловством разгружаю. Так и рассмотреть, что там у них, можно, и профилактика опять же.
— Вижу я, неглупая ты девушка и хитрая, — с некоторой шутливой горечью прокомментировал Лев Борисович.
— Чем же я хитрая? — обиженно спросила Шура.
Лев Борисович не имел в виду обидеть, поправился:
— Ты просто очень самостоятельная.
Шура с такой характеристикой согласилась:
— Я на шее у родителей не сижу. Хлопот со мной им почти нет. Учусь нормально, не хуже других. Не филоню. Во всяком случае, меня, как некоторых, из школы ни разу не вытуривали. Не сачкую. На кино и будничные расходы сама себе зашибаю.
— Молодец! Это непросто, — похвалил Лев Борисович. — Школьников не очень-то на работу берут.
— А я в ДОСААФе по пятницам навариваюсь. В авторемонтной мастерской. У них как раз короткий день. После школы часам к двум прихожу. Ребята молодые, горячие, долго возиться не надо. По очереди садятся на стул, я им быстренько, раз-раз пошамкаю, и готово. Наловчилась и уже кое-какие свои секретные приемы имею. Работа не пыльная, и все довольны.
— Не обманывают? — спросил для проформы удрученный болтовней Шуры Лев Борисович.
— Нет, что вы. Я даже башли вперед не беру. Там все честные, в большинстве комсомольцы. Бывает, что излишек кидают и от сдачи отказываются.
— Как же тебя родители одну отпускают? — желая переменить тему, весь в растрепанных чувствах, поинтересовался Пантюша.
— Так ведь я не одна. Я ж говорила вам, что с подружкой поехала. Предки мои знают, что у нее родичи в Москве. Вообще, с малолетства меня в обязательном порядке на все лето в пионерлагерь запрягали. Там, замечу, впервые в жизни в ромашку играла.
— Что за игра такая? — полюбопытствовал Лев Борисович.
— Вы такой взрослый и не знаете? — удивилась Шура и, убедившись по выражению лица Льва Борисовича, что он не притворяется, коротко объяснила: — Игра как игра. Для неё могильная темнота нужна и честность. Девчонки ложатся спиной на пол голова к голове, как лепестки ромашки. Нагишом, ясное дело. А пионервожатые, тоже в натуре, хороводят вокруг и по хлопку той из нас, кто по очереди водит, на кого придется припадают. По хлопку же они мигом вскакивают. И так до одури.
— Забавно, — отметил Пантюша.
— Ржачно, — поправила Шура. — Главное, все без дураков. Кто на кого плюхнет, никто не знает. — Что-то вспомнив, она засмеялась: — А теперь я уже не пионерского возраста, и родителям летом некуда меня деть. Вот и рады они, что я без дела болтаться не буду, и против моего отъезда не возражают. А я ужас как люблю путешествовать. Папа мой говорит, что я географичкой буду. А я хочу космонавткой. Вот это путешествие! Зашибись так зашибись! Верно?
— Верно, — машинально произнес Лев Борисович, а сам подумал: «Была уже там одна. С кем и как — до сих пор слухи ходят».
Убаюканный ездой, Лев Борисович задремал. Привалившись к его плечу, вздрагивая и что-то бормоча, спала Шура.
— Вот и наша столица, — разбудил их обрадованный голос Пантюши.
— Вы прямо домой? — поинтересовался Пантюша.
— Куда же мне еще в такое время? — удивился Лев Борисович. 
Пантюша, пропустив мимо ушей вопрос, продолжил:
— Можно я машину на ночь у своего дома поставлю? В гараж приеду утром. Потом разгружусь.
— Не возражаю, — согласился Лев Борисович. — Только чтобы кто с машиной не набезобразничал...
— Мы её с Шурой посторожим, — успокоил Пантюша и, подмигнув Шуре, предложил: — Мы с тобой в кузове эту ночь тихонечко переночуем, а потом я тебя на пару дней у друга пристрою. Жена у него в больнице на сохранении лежит.
— Классно! — воскликнула Шура. — За эти дни я транспорт на Москву пошныряю. У вас тут ведь имеется толкучка, где дальнобойщики отлавливают попутные грузы?
— Сто процентов, — заверил Пантюша.
Машина затормозила. Лев Борисович попрощался. Он был уже дома.
    ГЛАВА 8
МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ ДЕНЬГИ
СДЕЛАТЬ ПЫЛЬЮ
 
Строительство опытно-промышленной технологической установки объявили ударным. Бригады комплектовали в первую очередь из коммунистов и комсомольцев. Освещать ход строительства предстояло стенной газете: «Даешь удобрения!» и «Комсомольскому прожектору». После острых дебатов на заседании партийного бюро утвердили график строительства. Пуск технологической установки наметили на восьмое марта, приурочив к Международному женскому дню.
С самого начала работа шла слаженно. Каждый день открывал имена новых героев. Хоть и негласно, но всем было известно, что главным героем является ждущий разрешение на выезд в Израиль Шая Рубинштейн, обеспечивающий успешное функционирование и продвижение строительства. Шая, зная об этой оценке своего вклада, ходил гордый. Строительство технологической установки было его лебединой песней. Он был уверен, что сооружаемый объект своим рождением, а затем и производимой продукцией оставит о нем, Шае, долгую и добрую память в покидаемой им не по личной прихоти, а по горькой необходимости стране.
То, что после подачи документов на выезд в Израиль и исключения из коммунистической партии Шаю Рубинштейна не уволили, было беспрецедентно. Это событие долго обсуждали в еврейских городских и, особенно, в снабженческих кругах, и оно вызвало разнотолки. Одни утверждали, что наступили новые времена. Другие хотели видеть в этом предвестие улучшения отношений с Израилем и соответствующий отход от слепой поддержки арабских стран. Третьи упоминали ООН, которая якобы потребовала от СССР соблюдения прав человека. Четвертые, связывали уникальность факта с единокровностью Рубинштейна и генерального директора «Нерудмата» Левицкого, взявшего на себя риск и всю полноту ответственности за принятое решение. И только немногие из узкого круга руководства «Нерудмата» владели секретом: Шая Рубинштейн был очень нужен.
Возведенный превратностью судьбы в ранг уникального явления и ставший почти легендарным персонажем, Шая Рубинштейн, и ранее весьма уважаемый в многочисленных иудейских кругах Главснаба, добился в них абсолютной безотказности. Этот статус ежедневно материализовался в груженые автомашины, везущие на строительство дефицитнейшие материалы.
Принимаемые строителями с нескрываемым восторгом, эти поставки настолько возвеличивали Шаю в его собственных глазах, что он начинал чувствовать себя властелином мира. Это особенно проявлялось по ночам, когда Шая пребывал в приятнейших снах. Он видел себя на трибунах торжественных митингов, созванных в связи с присвоением возведенной технологической установке его имени.
Пробуждение возвращало Шаю на землю, но ничуть не понижало его самооценки. Он начинал нервничать, что ему придется расстаться с плодом своего титанического труда. Он убеждал свою кровоточащую душу, не желающую покидать обжитые и обустроенные поколениями предков родные края, что всегда будет здесь очень нужен и что оттуда, с исторической родины, сможет продолжать свой незаменимый снабженческий подвиг. При этих мыслях на глазах Шаи наворачивались слезы.
Ему также предстояло попрощаться с прекрасной двухкомнатной квартирой, которую он ждал почти двадцать лет. Ожидание длилось с тех самых дней, когда Шая женился и, поселившись с молодой женой в частной развалюхе-халупе без удобств, правда с водопроводной колонкой во дворе, устроился работать на мизерную зарплату кладовщиком грязного и холодного склада Главснаба. За эти годы он заочно окончил институт, вырастил детей, заработал радикулит, хронический гастрит и другие болезни, но ни разу до получения квартиры не откликнулся ни на какие связанные с более высоко оплачиваемой работой предложения. Всякий раз, обдумывая этот вопрос, он заглядывал в утвержденный администрацией и профсоюзным комитетом список очередников на получение жилья и с удовлетворением в течение последних четырнадцати лет отмечал, что его фамилия значится среди первых. Что же поделаешь! Надо иметь терпение. Оно у него присутствовало в полной мере, и на двадцатом году ожидания было вознаграждено.
Какое непередаваемое ощущение счастья охватило его! Как только Шая твердо узнал, что ему выделили квартиру, он немедленно ринулся её смотреть. Дом находился на отшибе за пустырем, бывшим ранее свалкой. Из обжитых мест прямая дорога туда отсутствовала. В конце рабочего дня Шае сообщили, что на квартиру выписан ордер. Он позвонил на работу жене. Её на месте не оказалось. Он попросил передать ей, что после работы пойдет смотреть квартиру. Как назло, под конец рабочего дня прибыли машины с грузом по централизованному завозу. С ними возникли недоразумения. Пришлось разбираться. Когда Шая наконец добрался до границы пустыря, было уже темно. Накрапывал дождь. Обходить свалку не хватало терпения. Он жаждал поскорее увидеть объект своей мечты. Он очень спешил и смело пошел напрямик. Дождь резко усилился. Шая шел, стараясь выбирать путь почище. Для этого он осторожно ступал по многочисленным разбросанным по свалке кускам битого кирпича, штукатурки, бетона и предметам хозяйственного хлама. Лавируя среди них, он плел затейливый лабиринт, порой с удивлением и досадой узнавал чайник или сапог, на который всего несколько минут назад уже наступал. Иногда опора, казавшаяся твердой, подло уплывала из-под ног, и обувь полностью проваливалась в липучую грязь. Ко всем неудобствам за тучами исчезла слегка подсвечивающая луна. Шая уже не стремился выбирать путь, а пробирался как мог через хлам, грязную жижу и множество луж. Он ощущал себя вездеходом, для которого не существует непреодолимых препятствий, с удовлетворением отмечая в себе незаурядные способности эквилибриста.
Как только Шая перевалил за огромный мусорный холм, совершенно неожиданно вдалеке обозначился деревянный забор, у которого стоял столб с болтающимся горящим уличным фонарем. Шая ускоренно двинул на свет. В этом марше он потерял бдительность, два раза упал и разорвал брюки. Добравшись до забора, Шая ударом ноги выбил широкую доску и, проникнув за огороженное пространство, увидел темные безжизненные окна пятиэтажного дома, в то мгновение показавшегося ему прекрасным дворцом. Он смотрел зачарованно на дом, уверенный, что именно в этом совершенном сооружении ему с семьей предстоит счастливо жить. Из восторженного созерцания Шаю вывела выскочившая на него из темноты собака. Тут весьма кстати оказалась выбитая из забора доска. Ею он оборонялся, когда послышался скрип и подобие голоса. Перед ним, как привидение, выросла сгорбленная старуха. Собака сразу успокоилась. Шая обрадовался появлению человека, стал объяснять цель визита. Старуха с выражением полного безразличия молчала, и ему показалось, что она глухая. Пребывая в растерянности, Шая порылся в кармане и вытащил смятую трешку. Старуха её расправила, подняв к свету, осмотрела и жестом показала, что нужно следовать за ней. Они обошли подкрановые пути с заброшенным башенным краном и оказались у деревянной будки. Вошли. Старуха включила свет, отыскала картонную коробку и вывалила на сколоченный из горбыля стол кучу ключей, к каждому из которых был привязан проволокой бумажный номерок.
— Ищи, — впервые заговорила старуха.
Шая нашел ключ с номером выделенной ему квартиры и спросил, где можно найти телефон, чтобы позвонить? Вопрос старуху рассмешил. Она беззубо улыбнулась, показала на небеса и сипло выговорила:
— Здесь как на необитаемом острове. Даже по ту, населенную сторону свалки, все трубки на телефонах оборваны.
Старуха молча вышла и привела Шаю к левому подъезду. Открыв висячий замок, она вошла в кромешную темноту и уверенно пошла вверх по лестнице. Шая считал марши. Она остановилась, когда дотащилась до четвертого этажа. Отдышавшись, взяла из руки Шаи ключ, отлично ориентируясь в темноте, поковыряла в замке, открыла дверь и, распахнув, велела войти.
— Я здесь останусь на ночь, — уведомил Шая. — Домой ведь я сегодня не доберусь.
Старуха что-то недовольно просипела. Шая полез в карман, нащупал какую-то купюру и сунул  в руку старухи. Было настолько темно, что рассмотреть полученное не представлялось возможным. Но, очевидно, и без этого она все поняла, так как тут же предупредила: «Я к тебе утром зайду пораньше, до приезда строителей. Дом еще не заселен, и находиться в нем посторонним не положено».
Она ушла, прикрыв за собой дверь. Шая снял с себя пудовую грязную обувь, скинул на пол мокрые брюки и отправился исследовать квартиру на ощупь. Ощущение торжества, удовлетворения и победы переполняло его.
С расширяющимися ноздрями и жадно раскрытым ртом, он полной грудью вдыхал воздух своей собственной квартиры. Её завораживающий, праздничный аромат, настоянный на красках, лаке, извести, кирпиче, досках и на всем прочем, сопутствующем новостройке, кружил голову, ублажал душу и учащал биение сердца. Шая, двигаясь в темноте по периметру стен, руками освоил комнату за комнатой, затем лег лицом вниз на паркетный пол гостиной. Он широко распластал руки, как бы силясь обнять и обласкать прикосновением растопыренных пальцев свою казавшуюся несбыточной мечту, реально воплощенную в обойденные, ощупанные и обнюханные квадратные метры жилой площади.
Шая лежал благоговея. И тут, нарушив мертвую тишину, в дом ворвалась музыка. Он вздрогнул, испугавшись не спятил ли от несказанно переполнившего его счастья. Но нет! Это действительно была реальная музыка, музыка нескладного духового оркестра.
«Откуда она здесь, в этой забытой Богом глуши?» — подумал Шая.
Он встал, подошел к балконной двери и открыл. Музыка стала громче. Шая вышел на балкон и высмотрел в дальней тьме вырывающийся из-под длинного шатра свет, вырисовывающий силуэты деревенских домов. Все стало понятно: там, на закрытом от непогоды тентом дворе, гуляла сельская свадьба. Как вовремя принесло сюда эти жизнеутверждающие, полные надежд звуки! Он постоял, слушая не иначе как специально для него исполняемый веселый мотив. Оркестр умолк. Шая возвратился в комнату, прикрыл дверь и еще долго лунатиком бродил по своей квартире, ощупывая все ее углы, пока, обессилев, не перегорел. Он вновь лег на пол и, положив под голову кулак, быстро уснул радостным сном счастливого человека.
Жизнь продолжалась. Прошли поздравления и новоселье. Рядом с первым домом выросли новые. Через очищенный от мусора пустырь проложили узкую асфальтированную дорожку, а затем уже и широкую улицу, воспринимаемую как настоящий проспект.
После долгих слухов о самых современных средствах транспорта, которые свяжут вновь рожденный микрорайон с центром города, наконец пустили маршрутное такси. Позднее жителей обрадовали автобусом, а совсем недавно — троллейбусом. К домам пристроили магазины. Девочки пошли учиться в школу, выстроенную неподалеку. Они её окончили с золотыми медалями: первыми медалями в истории этой новой школы. Были все основания жить и радоваться.
Но всегда появляются заморочки. Девочки хотели дальше учиться. Как назло, их привлекала профессия врача — предстояло поступление в медицинский институт. На беду Шаи, к тому времени в медицинском институте получился нездоровый перебор в национальном отношении. Через газету «Вечерний Кишинев» кто-то из руководителей республики, обеспокоенно указывал на тревожное положение, сложившееся в Кишиневском медицинском институте: «В то время, как проживающие в Молдавии лица еврейской национальности составляют 1,64 процента населения республики, процент этих лиц в медицинском институте приблизился к 2,13. Неоспоримо ущемление интересов коренного населения. Нездоровую ситуацию необходимо без промедления исправить!» Но Шаины девочки не хотели ничего понимать! Не образумились они и после того, как один весьма осведомленный знакомый по секрету предупредил, что евреи поступают в медицинский институт только в двух случаях: когда дают крупные взятки или когда являются детьми очень нужных евреев. У Шаи вообще не было чем заплатить, и диссертации кому-либо из ЦК партии или правительства он никогда не писал. Его золотые дочери были настырны, дважды срезались на вступительных экзаменах, после чего в один голос заявили: «Папа, мы едем!»
Что оставалось делать любящему отцу? И вот они, решив все бросить, едут. Теперь неизвестно сколько времени осталось ждать разрешения. Жену Шаи по типовому сценарию тут же уволили. Семья перешла на одну зарплату. Сам факт, что Шаю, наверное, единственного во всем СССР, оставили работать, свидетельствовал о его исключительной ценности, и это, бесспорно, могло вскружить любую, а не только Шаину голову.
 
* * *
Тем временем строительство неуклонно продвигалось. Администрации, партийной, профсоюзной и комсомольской организациям объединения «Нерудмат» ежедневной кропотливой работой удалось добиться, чтобы социалистическое соревнование глубоко проникло в сознание наиболее передовых работников, специально отобранных для этого строительства.
Знамена в честь победителей поднимались под гимн Советского Союза еженедельно. Им посвящались специальные «Молнии» и статьи в стенной газете «Даешь удобрения!». Отстающих высвечивал своим критическим лучом «Комсомольский прожектор». Всеобщему трудовому энтузиазму прекрасно способствовали организуемые парторганизацией регулярные лекции, тематические беседы и утренние политинформации.
С неизбежными переделками, с обычными в начале месяца простоями и яростной штурмовщиной в конце строительство неукротимо приближалось к торжественной сдаче. Ко дню Советской Армии на приемном бункере с помпой заварили последний, как его называли, «золотой», шов. Последовали предпусковые испытания. Все радостно ожило, затряслось, загудело. Подвезли исходное сырье. Подхваченное транспортерами, оно понеслось по технологической цепочке и, обежав её, ссыпалось в бункер готовой продукции. Замерло в ожидании местное начальство. Самые услужливые бросились открывать бункер. Присутствующие, подставив кто ладони, кто головные уборы, завладели тем, что высыпалось. Увы, всех ждало разочарование. Конечный продукт мало чем отличался от исходного сырья. Родились новые предложения, идеи, указания. Заработали инженеры, слесари, сварщики, наладчики. Регулировали грохоты и мельницу, меняли сита, но необходимого не получили: технологическая переработка оставалась непродуктивной.
Тогда за работу вновь засели конструкторы. Они внесли серьезные коррективы. Стало ясным, что к первоначально намеченной дате — Международному женскому дню восьмого марта — установку не сдать. Назревал срыв в выполнении взятых объединением социалистических обязательств. Ужасала перспектива лишения реально маячившего высокого места в отраслевом соцсоревновании по итогам работы за первый квартал и соответствующей премии. Допустить этого было нельзя. В дело вступил секретарь партийного бюро Заславский. Через своих людей в районном комитете партии и в министерстве он подменил социалистические обязательства текущего года.
В них, срочно перепечатанных, срок сдачи опытно-промышленной технологической установки был предусмотрен ко Всесоюзному коммунистическому субботнику, посвященному дню рождения В. И. Ленина. Так была спасена честь всего коллектива объединения и его краснознаменная перспектива.
Доработку технологической установки продолжили. Кое-что заменили, улучшили, переделали, но успеха не последовало. Вспомнили про предсказание начальника технического управления министерства Саркисяна и пришли к выводу, что постоянные неудачи — скорее всего результат его дурного черного глаза. Работы временно прекратили. Срочно собрали в узком составе технический совет. Думали долго. Обсуждение шло тяжело. Наконец родили строго засекреченное решение.
1. Опытно-промышленную технологическую установку сдать Государственной приемной комиссии в заново намеченный срок ко дню Всесоюзного ленинского коммунистического субботника.
2. В процессе подготовки технологической установки к сдаче Государственной приемной комиссии изготовить вручную необходимый минимум минерального удобрения.
3. Дооборудовать технологическую установку вторым бункером готовой продукции; заблаговременно заполнить его изготовленным вручную минеральным удобрением; схема управления затвором готовой продукции должна открывать только второй бункер.
4. После сдачи технологической установки Государственной приемной комиссии продолжить работу по доведению её до рабочей кондиции.
По специальному заданию Шейна, особо доверенные рабочие старательно просеяли через мелкое сито исходное сырье — отходы дробления камня-известняка. Просеянные отходы отвезли на старую деревенскую мельницу и перемололи на ручных жерновах. Полученное минеральное удобрение, доставили на технологическую установку и засыпали во второй  бункер готовой продукции.
Чтобы застраховаться от случайностей, сдачу в эксплуатацию опытно-промышленной технологической установки назначили за неделю до коммунистического субботника.
Государственную приемную комиссию возглавил первый заместитель министра. Однако по причине чрезвычайной занятости он неофициально перепоручил свою миссию начальнику технического управления министерства Саркисяну, заверив, что полностью на него полагается и подпишет любой составленный Артемом Вартановичем документ.
По случаю знаменательного события в Кишинев из Белоруссии прибыл член приемной комиссии Семен Васильевич Курлович. Церемонию приемки обустроили торжественно. Начали с митинга строителей. Выступали с речами. Затем, как положено, под туш духового оркестра подшефной школы перерезали натянутую перед приемным бункером красную ленточку и разбили о бункер бутылку шампанского.
Нажать кнопку автоматизированного запуска технологической установки поручили сразу двоим: передовичке Зинаиде Лис и гостю из Белоруссии Курловичу. Установка, празднично затарахтела, громозвучно оповестив о начале своей жизни. Первым подъехал к приемному бункеру самосвал с отходами камня-известняка, управляемый победителем соцсоревнования среди водителей — Евгением Зайцем. Затем разгрузился еще один. Опорожненный самосвал Зайца съехал вниз по предусмотренному сценарием маршруту и стал под бункером готовой продукции с заранее помещенным в него, приготовленным вручную удобрением. Все замерли в ожидании. По знаку Левицкого Вадим Шейн лично нажал на кнопку и от напряжения покраснел. Промелькнула страшная мысль: «Вдруг сработает не тот затвор?»
Но осечки не произошло. В самосвал, пыльно клубясь, посыпалось нужное. Евгений Заяц отъехал к расстеленному брезенту и под контролем десятков пар любопытствующих глаз выгрузил на него солидную порцию тщательно перемолотого удобрения. Раздались аплодисменты. Официально взяли пробы на предмет проверки соответствия их требованиям временных технических условий. Но даже визуально было все ясно.
Саркисян, в который раз растирал на ладони безупречный продукт. Он был явно смущен ошибочностью своего прогноза и, как честный и принципиальный человек, не постеснялся извиниться. Заславский торжествовал. Члены приемной комиссии ссыпали удобрение в специально раздаваемые полиэтиленовые мешочки — на память. Прошедшая на «отлично» Государственная приемка закончилась.
 Члены Государственной приемной комиссии подписали Акт приемки без замечаний и, предупрежденные о дружеском ужине, сели в «ЕрАЗ».
Особо доверенные рабочие, вооружившись лопатами, заботливо собирали в мешки вываленное на брезент удобрение. Им предстояло без лишнего внимания возвратить все на место.
Рабочий класс и низовое руководящее звено отмечали знаменательное событие на месте. Чтобы никого не обидеть и не вызывать нездорового антагонизма, коллективно решили выделенную на запуск премию пустить на финансирование общего стола. Расстелили на траве очищенный от удобрения брезент, а на него положили старые газеты из подшивки. Разложили на газетах сыр, колбасу, хлеб. Открыли бутылки с «Кальвадосом» и, закусывая скромной едой, быстро распили, кто из стаканов, кто прямо из горла. Спели несколько песен и мирно разошлись.

* * *
Тем временем «Волга» Левицкого и «ЕрАЗ» Пупко подъехали к шлагбауму, перекрывающему въезд в знаменитые Криковские подвалы. Здесь на обширном подземном пространстве, образовавшемся после выработки камня-известняка, был создан город Бахуса, с улицами носящимися названия вин. В прохладной тиши уютных залов, сидя за дубовыми столами, избранные посетители дегустировали лучшие вина и другие алкогольные напитки, беседовали и отдыхали. Здесь на закуску подавались изысканные яства. Проведение мероприятий разрешалось только по заявкам лиц особого ранга. Сообразно заявителю обеспечивался уровень сервиса и услуг.
 Возможность отметить в царских условиях успехи  связанные с выполнением постановления партии и правительства, предоставил объединению секретарь районного комитета партии Пысларь. По просьбе коллектива объединения он забронировал один из залов. Сам Петр Дмитриевич обещал принять участие в торжестве, но предупредил, что задержится.
Перед терпеливо ждущими у шлагбаума машинами появился охранник, проверил заявку и все проехали. Водителю «Волги» маршрут был знаком. После проспекта Алиготе свернули на улицу Мускат и остановились на стоянке у переулка Пино. Дружно выгрузились и прошли в Малый зал. Сложенный из крупных диких камней, он напоминал грот. Помещение освещалось ненавязчивым светом. Длинный срубленный стол был накрыт. Солидно переговариваясь, расселись на стульях-бочонках. К мероприятию приступили без раскачки, по-деловому. Верховодил фактический председатель приемной комиссии — Саркисян. Он предложил наполнить бокалы и начал застольный ритуал. Присутствующие уважительно смолкли. Саркисян со специфическим кавказским акцентом произнес тост:
— Когда много месяцев назад спаянный коллектив «Нерудмата» конкретным делом откликнулся на призыв партии и представил мне на утверждение так замечательно воплощенный им в жизнь проект, я после предварительного изучения обнаружил в нем определенные недостатки. С присущей нам, коммунистам, прямотой я должен признать, что утверждение проекта проходило со скрипом. Я рад, что коллегам, принимавшим участие в завершающей стадии рассмотрения проекта, удалось убедить меня и я, взяв на себя ответственность, утвердил проект с некоторыми огрехами. Это был своего рода аванс доверия. Получившие его, как и подобает коммунистам, подошли к делу ответственно и представили нам совершенное техническое сооружение, призванное внести серьезный вклад в реализацию величественной задачи: пополнить стол советского человека. Я провозглашаю тост за дальнейшие победы на фронтах борьбы по реализации  постановлений партии и правительства!
Саркисян смолк и, явно довольный собой, триумфально оглядел всех. Затем он, как бы давая указание «делай, как я», высоко поднял полный бокал и залпом выпил. Присутствующие охотно последовали его примеру. Один за другим пошли рядовые тосты, перемежающиеся со степенными беседами. Оживление в обстановку внесло появление секретаря райкома партии Пысларя. Петр Дмитриевич сдержанно поздоровался, извинился за опоздание и безропотно, как равный среди равных, выпил штрафную. Проникнувшись застольной атмосферой, он сбросил налет официозности, но, как и подобает при его положении, продолжал оставаться центром почтительного внимания. Он перехватил эту функцию у открыто не выражавшего недовольства, но явно ущемленного Саркисяна.
— Актив прошел напряженно, — по-свойски стал делиться впечатлениями Пысларь. — Посвятили мы его предстоящим выборам. Поразительно, но многие руководители, не видя дальше своего носа, увязли в производственных функциях и забыли, что республика стоит на пороге важнейшей демократической акции.
Собравшиеся за столом понятливо поддакнули и без тоста хором выпили за нашу подлинно демократическую систему голосования. Пысларь тем временем приводил новые поучительные примеры:
— Возьмем американцев. Там доярку, токаря, или даже рядового инженера, не в пример нам, к управлению государством не допустят. Любому здравомыслящему человеку ясно, как это несправедливо. Ведь простой люд составляет большинство общества! Почему же им должны руководить представители чуждой социальной среды? В Америке человеку из народа для участие в выборах в качестве кандидата просто денег не хватит. Вот вам опять уродливая демократия янки.
Присутствующие выразили согласие с Петром Дмитриевичем и по собственной инициативе охотно выпили за советскую демократию в целом.
— Там демократия толстосумов, которым нет дела до трудящихся, — окончательно распалился Пысларь. — Поэтому у них выборы проходят вяло, без всеобщего энтузиазма. Наша близкая к ста процентам поддержка народных избранников им и не снилась. Нигде в мире вы не увидите толп избирателей, радостно спешащих к избирательным урнам, чтобы единодушно отдать свои голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных. За этот нерушимый блок, за свободу выбора я поднимаю свой бокал!
У кого-то по заведенному порядку вырвалось, поддержанное аплодисментами: «Ура!». Все вскочили и выпили стоя.
Побежденный хмелем Саркисян, несколько снахальничал. Воспользовавшись паузой, он поспешил переключить внимание на себя, предложил наполнить бокалы и темпераментно заговорил:
— Я хочу напомнить еще об одной грани свободы, обретенной нами благодаря советской государственной системе, базирующейся на принципах неподдельной демократии, о которых красноречиво говорил сегодня уважаемый Петр Дмитриевич. Я имею в виду свободу любить.
Убедившись, что собравшиеся оживились и с любопытством следят за ходом его мыслей, Саркисян заговорил решительней.
— Наш советский человек большую часть своей сознательной жизни проводит на любимой работе и, конечно, вполне вправе проявлять свои чувства, в родном коллективе. Эти чувства, или назовем их приземленнее — здоровые увлечения, многому помогают. Они закрепляют кадры на производстве, сплачивают коллектив, снимают стресс, роднят людей, способствуют тому, чтобы трудящиеся в течение рабочего дня не отлучались в поисках, сами понимаете чего, уменьшают вероятность приобретения чуждых нашему обществу некрасивых болезней. Замечено, что, благодаря таким увлечениям, сокращаются домашние скандалы, укрепляются семьи и в конечном счете от этого объективно выигрывает все наше общество, строящее коммунизм. Вот я и предлагаю выпить за свободное общество свободных людей, в котором мы уже начали, а нашим потомкам вечно предстоит жить!
И на сей раз без возражений коллективно выпили и закусили.
Сменялись угощения. Сюрпризом для наиболее важных гостей явилось появление на столе особо любимых ими блюд. Организовал все Пупко, заблаговременно разведав их вкусы, а осуществили талантливые повара. Когда все отведали белорусскую мачанку с блинами, не удержался Курлович. Он, польщенный вниманием, заговорил: 
— Я не могу не поддержать вечную тему любви, предложенную товарищем Саркисяном и хочу её несколько расширить. Сегодня поистине исторический день. На молдавской земле начали производить извлеченное из её недр чудодейственное средство, способное возродить безжизненные белорусские земли. Разве это не ярчайшее проявление любви, братской дружбы и верности двух советских народов, породненных навечно еще и таким заботливым жестом? Не сомневаюсь, что оплодотворенная молдавским народом белорусская земля вознаградит участников этого акта рождением продовольственного изобилия. Спасибо, братья-молдаване! Я предлагаю осушить бокалы за дружбу наших народов!
Товарищи охотно присоединились. Когда программа ужина подошла к концу, поднялся Левицкий. Он поблагодарил гостей за оказанную коллективу честь разделить с ним радость знакового достижения на сложном пути претворения в жизнь поставленных партией и правительством величественнейших задач и предложил тост за успехи в труде и личной жизни для всех присутствующих.
Допили последнее. По атмосфере чувствовалось, что ужин удался на славу. Все дружно поднялись из-за стола и, поддерживая друг друга, пьяной походкой направились к выходу. Благо, стоянка машин у переулка Пино располагалась совсем рядом.
 
* * *
Прилетевший утром в Кишиневский аэропорт член приемной комиссии Курлович был встречен Пупко и немедленно доставлен в гостиницу. Друзья очень торопились и были благодарны дежурному администратору, которая вошла в положение и в виде исключения быстро проверила оплату брони, торопливо записала фамилию в анкету вселяющегося и, выдав ключ и карточку гостя, сказала, что оформление завершит, когда Курлович освободится. Оставив вещи в номере, Курлович и Пупко тут же уехали на подготовленную к сдаче в эксплуатацию  Опытно-промышленную технологическую установку.
Возвратившись после торжественного ужина в гостиницу, Курлович, конечно, забыл, что не завершил процедуру оформления. Уже работала новая смена и ему никто ничего не напомнил.
Мельком взглянув на предъявленную карточку гостя, портье предупредил, что второй ключ от номера забран, и Курлович понял, что кого-то уже подселили. Подойдя к номеру, он предварительно постучал, затем открыл незапертую дверь в прихожую. Из ванной доносился шум воды. Тихо проследовав в комнату, Семен Васильевич определил, какая из кроватей свободна. Он устал: день выдался длинным и напряженным. Ощущая манящую близость удобной постели, он понял, что дождаться освобождения ванной будет выше его сил. Он решил немедленно лечь. Раздеваясь и складывая вещи на стул, он обратил внимание на стоящую на столе пепельницу, полную окурков, и две бутылки шампанского, одна из которых была опорожнена. «Нужно будет попросить, чтобы в номере не курили», — подумал Семен Васильевич.
Накрывшись с головой одеялом, он позволил себе расслабиться и сразу провалился в глубокий сон, из которого его вырывало пугающее ощущение, что кто-то, бесцеремонно стащив с него одеяло, тяжело дышит ему в лицо. Все ещё находясь на грани реального и сна, он сконцентрировал отчаянные усилия, чтобы разобраться, испуганно шарахнулся в сторону, пробудился от собственного крика и открыл  глаза. Осмотревшись, он увидел склонившуюся над ним взъерошенную, коротко стриженую  явно женскую голову и приготовился защищаться. Но то, что угроза исходила от женщины, на какой-то момент сдержало его. Из власти страха его вывели, произнесенные реальным женским голосом, полные неподдельного испуга слова:
— Вы кто, простите? Вы не женщина?
Озадаченный вопросом, он инстинктивно провел рукой по своему подбородку, ощутил появившуюся за день шероховатость, сел в постели, оглядел просвечивающийся сквозь ночную сорочку без сомнения женский силуэт и в свою очередь поинтересовался:
— Что за странный вопрос, и как вообще вы оказались в моем номере?
— Это уже слишком, — возмутилась женщина, — когда я поселилась, здесь никого не было. Это вы ворвались в мой номер, воспользовавшись тем, что я забыла закрыть дверь и находилась в ванной.
Женщина смолкла, подыскивая, вероятно, какие-то еще более убедительные слова, но, успокоившись, снизила тон:
— И еще посреди ночи меня пугаете...
— Ладненько. Давайте разберемся, — предложил Курлович, вставая с постели.
— Разберемся! — не дрогнув, согласилась женщина.
Они теперь стояли лицом друг к другу, каждый уверенный в своей правоте, совершенно не обращая внимания на то, что один пребывает в трусах, а другая в ночной сорочке.
Первой начала женщина:
— Значит, так. Я с Варварой, вы её не знаете, приехала за коврами. Ей обещали достать. Зашли в эту гостиницу. Места все забронированы. Нашли общий язык с администратором. Она сказала, чтобы мы подошли к двадцати одному часу. Мы пришли. Варвару направили в триста второй, а меня подселили к гражданке, если не ошибаюсь, назвали фамилию Кузлович. Вы вроде бы не гражданка? Или вы что-то с ней сделали?
Все поняв, Курлович прыснул переполнившим его смехом. Женщина вопросительно на него посмотрела.
— Давайте выпьем за наше знакомство, — с трудом справляясь с охватившим его бесшабашным весельем, предложил Курлович.
— Давайте, — колеблясь согласилась женщина. — Правда, мы уже пили...
Она собиралась еще что-то сказать, но заметалась по комнате, выскочила в прихожую и сразу возвратилась, пятясь спиной, одетая в цветастый атласный халат. Вот тут только Курлович и осознал нелепость ситуации. Он полез в портфель и вслед за бутылкой клюквенного ликера извлек спортивный костюм. Быстро надев его, известил: «Теперь можете повернуться». Женщина осторожно через плечо посмотрела и, убедившись, что все в порядке, подошла к столу.
— Присядем, — предложил Курлович, указывая на стулья у стола. Он отвернул пробку и налил в стаканы ликер.
— Семен Курлович, — склонив голову, представился он.
— С вами все ясно, — вмиг прозрев, расцвела улыбкой женщина, — а я Вика Бестужева. Вот так, гражданка Курлович.
Они разом рассмеялись и выпили.
— Вот ситуация: расскажу, не поверят. Если не секрет, почему вы во сне кричали? — поинтересовалась Вика, закуривая.
— Не будем об этом. Давайте выпьем, — чувствуя неловкость, ушел от ответа Курлович и налил в стаканы.
Выпили еще ликера. Вика развернула покоящийся на краю стола бумажный сверток и предложила отломить от куска домашней вертуты. Семен Васильевич принял предложение и, поев, похвалил.
— Что будем делать? — Вика вопрошающе посмотрела.
— Пойдем к дежурной и сейчас же заявим решительный протест, — на полном серьезе ответил Курлович.
— По поводу чего? — не поняла Вика.
— По поводу того, что судьба не свела меня с такой очаровательной женщиной хотя бы несколько лет назад.
— Да ну вас, я ведь всерьез, — запротестовала Вика.
— И я без дураков. Я даже самым серьезным образом предлагаю распить по случаю нашего сказочного знакомства и эту скучающую на столе бутылку шампанского. Она более всего соответствует торжественности момента и знаменательности события.
— Вы издеваетесь, — то ли спросила, то ли заявила Вика.
— Вы жмёте  шампанское? — подковырнул Семен.
Вика неопределенно улыбалась. Курлович встал со стула, протянул даме руку, и, когда она вложила в нее ладонь, притянул к себе. Вика живо поднялась и, стоя лицом к лицу, с нескрываемым любопытством всматривалась в Семена, всем своим существом как бы спрашивала: «Что же дальше?»
Семен ладонями обхватил голову Вики, несколько отклонил назад и похотливо блестящими глазами долго пристально осматривал правильные черты подкупающе улыбающегося, чуть дерзкого лица. Наконец, утвердившись в своем решении, он поцеловал Вику в лоб, затем завороженно глубоко заглянул в глаза и коротко поцеловал в крупные губы.
Вика стояла окаменевшей статуей, никак не проявляя своего отношения к событиям. Семен взял со стола бутылку шампанского, ловким привычным движением бесшумно откупорил и наполнил пенящейся жидкостью два стакана. Один взял себе, другой протянул Вике.
— Ты послана мне Богом, — с выражением полной убежденности заговорил Семен и воспаряясь новыми чувствами с все возрастающим энтузиазмом произнес: — Ты создана лично Богом, и я пью за тебя, очаровательное создание.
Вика ожила и расплылась в прелестной улыбке, показав безукоризненно ровные, отдающие в полумраке комнаты здоровой белизной зубы. Они выпили до дна. Семен забрал из рук Вики опустошенный стакан и, поставив его на стол, вновь ею занялся. Он последовательно сверху вниз расстегнул пуговички халата. Вика не останавливала его и изящным движением сбросила халат на спинку стула. Семен пробежал по Вике любопытным взглядом, наклонился, взял с двух сторон низ коротенькой ночной сорочки, медленно поднял, накрыл ею лицо Вики, обнажив топорщащиеся груди. Явно воодушевленный открывшейся картиной, Семен спешно завершил снятие сорочки, бросил её поверх лежащего на стуле халата и плотно увлекся грудью, вызвав стремительное отвердевание обласканного соска. Увлекаясь, он несдержанно привлек Вику к себе. Она охотно поддалась, прижалась к нему и, указывая пальцем на спортивный костюм, жеманно заявила: «Колется».
Семен опустил до конца молнию спортивной куртки, и груди Вики, обжигая, коснулись его мохнатой груди. Глядя прямо в глаза Семена, Вика, поглаживая подушечками пальцев его брови, щеки, плавно прошлась по шее затем влажными губами уткнулась в нее. Приятно возбуждая языком, она приблизилась к кадыку, остановилась на подбородке, фундаментально поколдовала над ним, очень осторожно, почти воздушно провела языком по уху и страстно неразборчиво в него зашептала. Живые мурашки разбежались по всему телу Семена. В бессознательном порыве он скинул с себя брюки с трусами и, ткнув упершейся Вике в живот всполошенной конечностью, тут же получил в ответ шутливое замечание. Оно послужило призывом к действию. Диким рывком легко подняв обольстительную капризницу, Семен поднес её к своей постели и ловко уложил под себя.
Вика не была безучастной. Она подтянула ноги и развела колени так, что Семен оказался лежащим меж ними будто поперек горбов верблюда. Охватив Вику под талией, он поудобней разместил соседку и вслепую обнаружил цель. Вика взорвалась пламенем, глубоко вздохнула и бесстыдным криком яростного безумия выразила свою радость. Маневрируя, действуя заодно с Семеном, она всерьез увлеклась процессом. Послышались громкие выражения восторга. Семен, взбадриваемый ими, откликался на фантазии Вики внезапными перемещениями, влекущими за собой непредсказуемый, возрастающий по мощи и изощренности ответ.
Порой Вика отрешенно умолкала, уходила в казавшееся со стороны бесчувственным забытье. Пройдя через атаку глубинных переживаний, заново захватываемая пассажами Семена, она чудодейственно воскресала, продолжая с блеском, уже на новом витке, безостановочно обогащать их любовный процесс.
На одном из таких воскрешений настал черед окончательно взорваться Семену. Именно тогда Вику потянуло следом. В ней трогательно задрожало, обдало взаимной серией чувственных струй, пронзило благодатными спазмами и плавно отпустило. Сумбурное дыхание выровнялось, обрело спокойный ритм; к аромату дыхания устойчиво примешался особый запах семенной жидкости.
По-домашнему, с благодарностью ведя руками по разметавшимся грудям, Семен, весь успокоенный, выпустил Вику из-под себя, молча вальяжно пристроился с краю, стараясь не стеснять свою прекрасную даму.
— Ну и зверя мне Бог послал, — заинтересованно обследуя Семена, с хвалебной укоризной отметила Вика. Она перелезла через своего покорителя, фамильярно подначивая, стащила с постели и, взяв за руку, повела в ванную. Они стали под душ и Вика, ничего не пропуская, обмыливала и споласкивала своего ночного друга, как это делает мать с ребенком. Семен, уставший, но довольный, умильно улыбался.
— Иди, отдохни, я быстро помоюсь и к тебе присоединюсь, — сказала Вика и, перед тем как расстаться с покоящимся на её ладони вымытым достоянием, трепетно оконтурила языком, еще сохраняющую пунцовость макушку.
Семен покорно вышел из ванной и неспешно прогуливаясь по комнате, ждал возвращения подруги.
Вика появилась действительно быстро. Войдя в комнату, она буквально подлетела к Семену и, все еще мокрая после душа, прильнула к нему, поцеловала в шею и, поднявшись на цыпочки, дотянулась до улыбающихся губ. Семен блаженствовал. Вика разлила в стаканы остатки шампанского и предло-
жила:
— За моего милого ночного зверя.
Они выпили.
— Полежим, — показал на свою постель Семен.
— Нет, — неожиданно возразила Вика и тут же объяснила: — Вдвоем будет тесно, ты не сможешь как следует отдохнуть. Ты ведь здорово потрудился и, конечно, устал. Чуть вздремни, пожалуйста, а потом мы еще побудем вместе. Семен понял, что в словах Вики есть резон, и согласился лечь один.
Вика наклонилась к нему и по-родственному поцеловала в губы. Она отбросила одеяло, трепетно подвела под вытянувшееся шлангом богатство ладонь, как бы взвешивая, покачала, нежно поцеловала успевшую побледнеть макушку, повторив уже ранее исполненный трогательный ритуал.
— Спокойной ночи и больше не пугайся, я совсем рядом, — заботливо сказала она.
Семен уснул быстро. Среди глухой ночи его плоть зашевелилась, когда ощутила теплую ладошку, мягкое покусывание и глубокий поцелуй просыпающейся макушки. Он ошеломленно открыл глаза, замер, увидел женщину и вспомнил странную игру этой ночи. Вика манила щедрой улыбкой. Семен переместился к стенке, приглашая разделить ложе. Все с восхитительной страстью феерически повторилось. Наступило утро. Красивая романтическая встреча закончилась. Семен с Викой расстались.
При всем желании погостить, Курлович отклонил настоятельную просьбу Пупко задержаться. Помимо наплыва партийно-хозяйственной работы он заканчивал диссертацию, которую в ближайшее время предстояло защитить.
Полученные в ходе научных изысканий результаты очень обнадеживали. Включение в сельскохозяйственный оборот восстановленных почв сулило огромную перспективу. Аграрники с нетерпением ждали проведения экспериментов в масштабе всего района.
Пупко отвез друга в аэропорт. По пути он предупредил Курловича, что над доводкой опытно-промышленной установки предстоит еще поработать. Решили в интересах дела не задерживать широкомасштабный эксперимент и временно, в виде исключения, поставлять в Белоруссию минеральное удобрение с отклонением от договорных параметров. Курлович взял на себя уладить с хозяйствами-потребителями возможные возражения. Договорились, что премию за ввод в эксплуатацию Курлович и другие товарищи из Белоруссии, получат почтовыми переводами.
Семен Васильевич шел на посадку с тяжелой ношей: двумя солидными упаковками с изображением летящего белого аиста.
 

ГЛАВА 9
ОСКВЕРНИТЕЛИ СУББОТНЕЙ
ТРАДИЦИИ
Приближался день рождения Владимира Ильича Ленина. По несменяемой годами традиции, трудящиеся железнодорожной станции Москва-Сортировочная заблаговременно обратились ко всем трудовым коллективам страны  с инициативой провести субботник, посвященный дню рождения Ленина. Сообщение об этом немедленно появилось во всех центральных газетах. Одобренный ЦК КПСС субботник вскоре стал именоваться Всесоюзным Ленинским.
  В преддверии коммунистического субботника на специальном заседании профсоюзного комитета объединения «Нерудмат» были утверждены списки новых ударников коммунистического труда. Удостоверения осчастливленным должны были вручать на торжественных цеховых митингах непосредственно в день субботника.
Женская часть служащих объединения заранее мастерила для участников предстоящего праздника труда алые банты.
Главное место, как всегда, отводилось наглядной агитации. Для оформления агитматериала  завозили флаги, рулоны красной материи, краски, кисти и все прочее, необходимое для обеспечения успеха предстоящего мероприятия. Выделенная по специальной разнарядке белая краска оказалась импортной каютной эмалью высшего качества. О такой давно мечтало начальство, планируя ремонт собственных квартир. Удобный случай списать эмаль на нужды субботника никак нельзя было упустить, и эту эмаль быстро растащили по домам. Отделу снабжения пришлось изыскать другую.
Генеральный директор Левицкий по давней традиции, которой он очень гордился, в день коммунистического субботника служебной машиной не пользовался. Верный демократическим принципам, заложенным еще во времена Ленина, он в этот день не позволял государству на себя тратиться. Свою служебную «Волгу» Левицкий отдавал в полное распоряжение штаба субботника, которому транспорт был остро необходим для сбора на местах данных о ходе субботника и для доставки отчетов в соответствующие инстанции.
За несколько дней до субботника водитель директорской машины Валерий пригонял в гараж объединения собственную «Волгу» Левицкого. Здесь она за счёт объединения проходила техническое обслуживание, уборку салона, замену старых импортных чехлов на новые. Кузов машины обрабатывали специальной мастикой, заливали полный бак бензина, укладывали в багажник несколько ящиков коньяка для подарков ветеранам, крепили к капоту красный флажок и возвращали подготовленный к субботнику автомобиль в личный гараж генерального.
В день Ленинского коммунистического субботника, следуя из года в год повторяющемуся ритуалу, Левицкий последовательно объезжал все производственные участки объединения, где лично поздравлял их коллективы с Красной субботой. Он обязательно подходил к рабочим-ветеранам, с каждым, называя по имени и отчеству, здоровался и вручал памятный подарок.
И на этот раз в день Всесоюзного праздника коммунистического труда Левицкий выехал из своего гаража очень рано. Нарядно сверкал безукоризненно вычищенный автомобиль. Из багажника доносилось едва уловимое звяканье бутылок коньяка. Петр Моисеевич по случаю праздника был одет в добротный светло-серый костюм с ярко красным галстуком, таким же платочком в левом верхнем кармане пиджака и значком депутата райсовета на лацкане. Автомобильный приемник, настроенный на волну «Маяка», непрерывно передавал сводки с субботников, шагающих с востока на запад по охваченной единым трудовым порывом необъятной стране. Родная, близкая душе бравурная музыка поддерживала праздничное настроение. Погода благоприятствовала мероприятию. Приветливый ветерок радостно колыхал флаги, парусами надувал натянутые поперек дорог транспаранты. Свежая, только родившаяся листва, трепетала на деревьях. На обочинах в ожидании заполнения выделялись нарядностью свежевыкрашенные мусорные контейнеры. Временно установленные на столбах и деревьях громкоговорители безостановочно информировали, призывали и пели. Петр Моисеевич, пребывая в праздничном настроении, ехал неторопливо.
Иногда встречались ухоженные служебные автомобили. В них на передних креслах рядом с водителем привычно восседали высокопоставленные персоны с озабоченным выражением лица. На этих людях сегодня лежало все бремя ответственности. Им предстояло посещать, обобщать, докладывать, рапортовать. То, что в такой день они лично не управляли машиной, чем пренебрегли свойственной коммунистам-ленинцам скромностью, вызывало у Левицкого осуждение.
Несмотря на ранний час, на улицах уже было довольно много народу. На лицах некоторых прохожих Петр Моисеевич отмечал печать недовольства. Он понимал, что вызвано оно тем, что у них отняли выходной день, но такой реакции никак не оправдывал и относил её на счет недоработок партийных организаций.
Управляя автомобилем, Левицкий обратил внимание на юную стройную девушку, стоявшую на краю проезжей части с поднятой левой рукой. Он никогда не реагировал на просьбы незнакомых пассажиров, но вид девушки поразительно напомнил ему образ дочери, и, на мгновение охваченный ностальгией, он импульсивно сбросил газ, резко нажал на педаль тормоза и остановился точно у указываемой пальцем воображаемой черты.
Девушка оценивающе и даже как-то претенциозно оглядела покачивающийся автомобиль, затем бросила взгляд на водителя. Открыв уверенным движением переднюю дверцу, она, явно, не привыкшая к отказу, села и назвала адрес. Левицкий с любопытством осмотрел уже устроившуюся пассажирку и с трудом переборол желание выгнать вон рассевшуюся нахалку. Но обезоруженный подаренной ему улыбкой, опять-таки скорее инстинктивно, чем осознанно, переспросил название улицы. Девушка мило повторила. Машина легко тронулась и быстро набрала скорость.
— За хозяином не опоздаете? — прерывая несколько напряженное молчание, заговорила девушка и, улыбнувшись, разъяснила: — Сегодня ваши цековские спозаранку по городу заметались.
— Не понял, какие цековские? — озадаченно переспросил Левицкий.
— Разве авто не партийное? — удивилась девушка.
— Откуда такая уверенность?
— Я их холеные «Волжанки» с фирменными всегда новыми чехлами за версту узнаю, — объяснила девушка и, помолчав, неуверенно заулыбалась: — Хотя сейчас у меня появилось сомнение.
— На чем оно основывается?
— Как вам сказать, — замялась девушка, — меня путает некоторая солидность...
— Чья? Машины? — не дав девушке договорить, шельмовато сверкнув глазами, по-мальчишески дерзко вставил Левицкий.
— Скорее водителя, — обезоруживающе рассмеявшись, призналась девушка. — Я, кажется, обозналась. Вы частник? Правда?
— Точно! Попали! — добродушно подтвердил Левицкий.
— Неужели в такую рань стреляете пассажиров? — удивленно спросила девушка и, сонливо потягиваясь, заявила: — Я бы спала.
— И я бы с удовольствием спал..., — согласился Левицкий и, многозначительно усмехнувшись, договорил: — С такой девушкой.
— Не опасаетесь сесть в лужу? — без тени смущения приняла вызов девушка.
— Я стреляный воробей. К хвастовству мое поколение, которое вы называете предками, не приучено. Но раз разговор зашел, то с уверенностью скажу, что и в этом деле еще многим из молодых ловеласов не уступаю, а кое-кому еще и фору дам.
— Ах, вот вы какой! — располагающе воскликнула девушка. — Такие мне нравятся, — и, посмотрев в окно, спохватилась: — Тормозните, пожалуйста, мы уже приехали. — Она открыла сумочку и поинтересовалась: — Сколько я вам должна за все удовольствие?
Левицкий запротестовал:
— Нет! Что вы! Это не то удовольствие, за которое следует платить. Я был бы рад доставить вам истинное удовольствие и сам за него рассчитаться.
— Оригинально! — оценила мысль девушка. — Вы мне решительно нравитесь! Я — Элла и совсем бы не возражала встретиться с вами на этом же месте после субботника. Часов в пятнадцать. Вас это устроит?
Левицкий, переваривая предложение, еще молчал, когда Элла, уловив его затруднение, уточнила:
— Простите, вы ведь уже на пенсии?
Левицкий перестал обдумывать свое сегодняшнее расписание и совершенно бессознательно с предложенным временем согласился. Элла лихо выскочила из машины, бесшумно захлопнула дверцу, выпрямилась и, одарив водителя заговорщической улыбкой, удалилась. Левицкий бросил взгляд на часы, добавил громкости радиоприемнику и тронул, резко увеличив скорость.
«Ленинский коммунистический субботник ежеминутно принимает в свои ряды тысячи новых счастливых участников», — возвышенно вещал диктор.
С некоторым опозданием подъехав к зданию управления, Левицкий увидел толпящийся народ. Люди оживленно разговаривали, шутили, смеялись. Громче обычного здороваясь, Левицкий обеими руками пожимал тянущиеся к нему руки. Он отвечал на вопросы, расточал комплименты, сам о чем-то спрашивал. Такая демократичность и простота поведения в этот праздничный и одновременно трудовой день была ему по душе, она умиляла и трогала. Из динамиков послышались постукивания в микрофон и слова Заславского: «Петр Моисеевич, пора начинать!»
Сквозь расступающуюся толпу Левицкий прошел к небольшому накрытому красной тканью столу. Началась торжественная церемония. Открыл её кратким вступительным словом секретарь партбюро Заславский. Следом председатель профкома объединения поздравил работников, удостоенных высокого звания «Ударник коммунистического труда». Под аплодисменты собравшихся он вручил им соответствующие значки и удостоверения. Среди осчастливленных сияло расплывшееся радостью лицо Зинаиды Лис. Ей предоставили слово и она от имени новых Ударников коммунистического труда поблагодарила за доверие и честь. За ней выступали штатные ораторы из рабочих. Завершил торжественный митинг Левицкий. Он поздравил коллектив не только с возможностью отдать Родине плоды своего труда, но и с завоеванием переходящего Красного Знамени по итогам работ в первом квартале. Когда он сообщил, что по этому случаю ожидается премия, впервые за время митинга толпа ожила. Митинг завершился. Под любимую Левицким песню «Будет людям счастье, счастье на века, у Советской власти сила велика!» шумно разбрелись. Несколько женщин раздавали алые банты с булавками.
По пути к трудовым местам рабочие заинтересованно обсуждали возможный размер премии. Инженерно-технические работники и служащие, следуя за своими начальниками, ставшими на сегодня бригадирами, получив кто кисти с краской, кто метлы, ведра и тряпки, неспешно переговариваясь, потянулись к участкам заранее намеченной праздничной физической работы. Эти участки обозначались маленькими красными флажками с указанием номеров бригад. Все было прекрасно продуманно штабом субботника.
Левицкий, сопровождаемый секретарем партбюро и председателем комитета профсоюза, быстро обошел цеха, расположенные недалеко от здания админуправления. Он задерживался с ветеранами, находя для каждого несколько персональных душевных слов. Многие рабочие были при правительственных наградах, при красных лентах через плечо, коими удостаивали в объединении победителей социалистического соревнования. Каждому из ветеранов он торжественно вручал бутылку коньяка, перевязанную красной лентой. Завершив местный обход, сели в машину Левицкого и поехали на опытно-промышленную установку.
Звучала музыка. Установка не работала. В день субботника на ней проводились профилактические  работы. Официальный отчет о первом промышленном выпуске минерального удобрения, произведенном именно в день коммунистического субботника, был заполнен еще вчера. Само же удобрение, минуя технологическую переработку, грузилось в самосвалы прямо из отвалов отходов и отвозилось на грузовую железнодорожную станцию для отправки в братскую Белоруссию. Благо договоренность о временной приемке удобрений с отклонениями от технических условий поставки была достигнута. Грузил отходы новый экскаватор, полученный из Свердловска стараниями Вадима Шейна.
Народ, привлеченный к работе на технологической установке, был при деле. Одни участвовали в смазке оборудования, другие подкрашивали успевшие покрыться ржавчиной металлоконструкции, часть служащих ремонтировала забор, кто-то подметал промплощадку. Среди подметавших выделялся человек в нарядном темно-синем костюме, с огромным алым бантом на лацкане пиджака, вишневом галстуке, черных лакированных туфлях и голубой рубашке. Он с особой прилежностью и неуклюжей элегантностью широко размахивал дворницкой метлой, купаясь в туче поднимаемой им пыли. Левицкий сразу выхватил взглядом из группы подметающих этого человека и, остановив на нем взор, негодующе обомлел. С явно испортившимся настроением, почти злобно он посмотрел на секретаря партбюро и председателя профкома и, чеканя слова, спросил:
— Что здесь делает Рубинштейн? Я уволил его по его же личному заявлению еще три дня назад!
— Не могли отказать. Имеет на этой установке всенародно признанные заслуги, — поддерживая друг друга, виновато начали объяснять сразу оба руководителя двух важнейших общественных организаций.
Левицкий молчал внутренне кипя, лицо его багровело.
— Он очень просил, даже настаивал, — оправдывался председатель профкома. — Ведь это, наверное, последний в его жизни коммунистический субботник. Все говорят, что они там, в Израиле, вообще по субботам работать не могут. У них там всюду дискриминация. Что же мы, коммунисты, должны уподобиться этим осужденным ООН агрессорам?
— Опять напортачили, мать вашу... — не дав продолжить явно неубедительное объяснение, выругался Левицкий, махнув в знак безнадежности рукой. — Малодушие и идеологическая безграмотность — вот как это называется! С такими, как вы, в Гражданскую всем нам бы головы поотрывали! Да, переиграли вы с вашей псевдодемократией. Я бы его, дезертира, никогда не удостоил такой чести, как труд на коммунистическом субботнике. Очень мне обидно, что вы своей беспринципностью праздник испоганили.
Левицкий, стараясь держаться подальше от орудующего метлой Рубинштейна, обошел участок. Отыскав единственного слесаря-ветерана, он расспросил его о житье-бытье. Тем временем Заславский принес из машины бутылку коньяка. Председатель профкома завернул её в бумагу и обвязал красной лентой. Ветеран принял подарок из рук Левицкого и, по-военному козырнув, поблагодарил.
Закончив с опытно-промышленной установкой, проехали по остальным участкам, где соблюли заведенный церемониал. Испорченное настроение Левицкого не исправлялось, все проходило напряженно и скомканно. Он торопился, часто поглядывал на часы. После беглого посещения последнего участка он сухо попрощался с чувствующими за собой вину соратниками и, ничего никому не объясняя, резко газанув, уехал. 
* * *
Остановившись на том же месте, где его сегодня утром покинула Элла, Левицкий взглянул на часы. Они показывали начало четвертого. Он ждал, стараясь держать в поле зрения все возможные подходы к машине, внутренне убеждал себя, что ему все безразлично, что его просто несколько увлекла эта игра. Но, по правде говоря, он волновался — ему очень хотелось, чтобы девушка пришла. Через полчаса она неожиданно выросла, словно из-под земли, прямо у правой передней дверцы. Уверенно открыв её , она ловко впрыгнула в салон, хлопнув левой ладошкой Петра Моисеевича по плечу.
— Явилась — не запылилась, не виноватая я — субботник, ничего не попишешь, — шутливо отрапортовала она.
Левицкий был очень доволен.
— Вы просто королева, — любуясь девушкой, сказал он и, не зная, как ему дальше действовать, предложил: — Командуйте, ваше величество!
— О! Вы назвали меня королевой. Давайте начистоту. Вы утром сделали недвусмысленную заявку. Недвусмысленность — это и мой принцип. Откровенность я уважаю, и наделенные этим качеством мужчины мне импонируют. Но быть с королевой — значит нести немало обязанностей.
Петр Моисеевич заверил, что обучен начальной грамоте обращения с дамами. Но Элла попросила дослушать её .
— Я не терплю пустых обещаний и догадываюсь, что не страстное желание увнучить меня привело вас сюда. Я знаю мужчин и понимаю, от чего у них зависит мягкость или твердость характера. Я могу быть полезной для вашего, как бы это выразиться?.. Ну, скажем, тонуса. А вы мне зачем?
— Зачем я вам? — переспросил Левицкий и медленно, вдумываясь, ответил: — Для обретения, вернее для приобщения к мудрости. Но этого, конечно, вам мало. Главное же — для предоставления мне удовольствия видеть радость в ваших глазах после тех добрых услуг, которые вы позволите оказывать вам на протяжении нашего будущего общения.
— Витиевато, но довольно доходчиво и, в общем, недурно, — с понимающей улыбкой, оценила Элла. — Можно попробовать поверить, даже авансом. Я люблю рисковать.
Элла вела себя предельно откровенно, по-деловому — таков был её стиль.
— У меня есть серьезный жених, море друзей и океан знакомых. Я не могу появляться с вами в людных местах, как это однажды предложил один мой великовозрастный друг, желавший меня иметь и в качестве украшения. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Добро, это и меня устраивает, — поддержал Петр Моисеевич. — А вообще, Эллочка, вы вскоре убедитесь, что в моей натуре держать свое слово и оберегать честь женщины. Это старинная привычка гвардейцев. Да что я вам говорю! Вы ведь знаете себя и знаете, что вы такой мощный стимул.
— Вы начинаете подхалимничать! — сделала замечание Элла. — Я этого не люблю. Королева приказывает: «Поехали!» Здесь недалеко в лесу есть одно место. Вдруг нам повезет, и там окажутся мои любимые ландыши.
Петр Моисеевич проворно завел двигатель. Заехали в ближайший лесок. Пропетляли изъезженными дорогами. На лучших, пригретых солнцем полянах, сидели компании. С трудом отыскали еще не освоенный тупичок. Побродили по лесу. Увы, ландышей не обнаружили. Вернулись в машину. Включив приемник, Петр Моисеевич отыскал музыку и обратился к спутнице:
— Вы хоть коротенько расскажите о себе?
— Вы имеете в виду, как при приеме в комсомол, биографию? — с плутовской серьезностью спросила Элла и тут же, как продекламировала: — Пожалуйста. Мне полных семнадцать. Третий год в комсомоле. Не замужем. Из служащих. Зрелая, о чем свидетельствует школьный аттестат. Учусь в техникуме. Осваиваю специальность конструктора-художника-модельера. Подрабатываю в молодежном театре моды манекенщицей. За границей не была. Не участвовала. Не владею, хотя и учила в школе английский. Под оккупацией быть не приходилось. Лично я и ближайшие родственники не привлекались. Правительственных и других наград пока не имею. Рост — сто семьдесят, бедра и бюст — девяносто, вес и талия — шестьдесят. — Выпалив это, Элла приостановилась, а затем с вызовом осведомилась: — Ну как, гожусь?
— Добро, никаких замечаний, на все сто процентов, вы неотразимы, идеальны и, повторюсь, вы — королева, — вдохновенно произнес Левицкий.
— А вас не смущает, что у меня нет высшего образования, — рассмеялась Элла.
— К чему этот вопрос? — не понял Левицкий.
— С этим вопросом связана забавная для меня история, — с настроением активизировалась Элла. — Я сейчас расскажу. У меня был знакомый — из таких, что постарше. Хороший знакомый. Мы с ним близко дружили. Однажды так получилось, что мне было нельзя, и я ему предложила замену. Не знаю, как это называют представители вашего сословия, но по-нашему рабоче-крестьянскому — «вафлями», — весело хохотала Элла, — а по высоконаучному, если не ошибаюсь, величают минетом. Мой знакомый в этом вопросе на полном серьезе дал мне отставку. Он объяснил, что такие утонченные сложные сексуальные действия может доверить лишь женщине, имеющей как минимум незаконченное высшее педагогическое или музыкальное образование. А его, сами понимаете, у меня нет. — Элла вновь искренне рассмеялась и для убедительности повторила: — Поверьте, он это заявил на полном серьезе.
— Я вам верю, Эллочка, вы невообразимая шалунья, — успокоил девушку Петр Моисеевич. — Мало ли какие чудаки бывают на свете. Но я вас заверяю, что не разделяю академического подхода вашего друга. У меня другие критерии. Уверен, мы с вами и в этом найдем полное взаимопонимание.
Элла белозубо улыбнулась и наигранно строгим тоном объявила:
— Тики-так, сейчас и проверим.
Она резво забегала пальцами и расстегнула пуговички брюк Петра Моисеевича. Помогая, он ослабил ремень. Решительность Эллы была для Петра Моисеевича несколько неожиданной, и он, уже давно, как сухая спичка не воспламенявшийся, немного сконфузился, что не сможет быстро привести в рабочее состояние то, что очутилось в нежных девичьих руках. Но это Эллу не остановило. Она произнесла громко «Ам!» и словно по мановению волшебной палочки поглотила все маленьким ртом. И о чудо! Буквально через минуту-другую во рту у Эллы уже с трудом могла комфортно уместиться лишь грибообразная упругая шляпка. Элла мечтательно обрабатывала её языком, лакала, как кошечка, щенком обсасывала, глубоко заглатывала, легонько покусывала.
Ей довольно долго пришлось, играя на флейте любви, применять все свое умение. Постепенно, медленно, с досадными отступлениями от самого порога казавшейся уже неминуемой развязки, Петр Моисеевич, благодаря стараниям прекрасной юной совратительницы, достиг, прочувствовал и нежданно-негаданно глубоко пережил изумительный эпилог. Внезапно спохватившись, он озаботился:
— Будьте, пожалуйста, осторожны, Эллочка! Костюмные брюки!
Элла, по всему видно, сама была предусмотрительна и по природе аккуратна. Она ничего не потеряла. Заботливо проведя снизу вверх прижатым пальчиком, выдавила остаток, промакнула носовым платочком и бережно перенесла обработанное в розовые семейные трусы.
«Умничка», — оценил старания девушки Левицкий и самостоятельно завершил надевание брюк.
Откинувшись на спинки сидений, они несколько минут отдыхали.
— Вы не назвали себя, — напомнила Элла. — Я обращаю на это внимание не потому, что вам не доверяю. Я знаю, вы не исчезнете, да и я не собираюсь вас разыскивать. Просто мне действительно нужно вас как-то называть.
Петр Моисеевич, извинившись, что сам не догадался представиться, чопорно назвал себя и свою должность.
— О! Так вы такой важный! Я же предположила, что вы пенсионер. Пусть не простой, пусть даже республиканского значения, — не скрывая удивления, произнесла Элла.
Петр Моисеевич был доволен произведенным эффектом. Решили, что пора ехать. Машина шла легко. Подъехали к дому Эллы. Договорились о способе связи в дальнейшем. Элла торопилась. Она деловито выпорхнула из машины, прощально улыбнувшись махнула рукой и удалилась походкой обученной манекенщицы. Тут Петр Моисеевич что-то вспомнил. Он выскочил из машины и попросил Эллу задержаться. Она в недоумении обернулась. Петр Моисеевич открыл багажник, покопался и извлек бутылку. Обернув её бумагой и перевязав красной лентой, он быстрым шагом подошел к стоящей в ожидании Элле и передал сверток.
— Это для отличившихся в соцсоревновании, — объяснил Левицкий и привычно, как при вручении подарков ветеранам, продолжил: — Поздравляю и желаю дальнейших успехов в труде и личной жизни.
Элла поблагодарила, дипломатично улыбнулась.

 
ГЛАВА 10
БЕС В РЕБРО И ДРУГИЕ ОПАСНОСТИ
Заславский был озабочен. К повседневным производственным и семейным делам прибавилось еще одно, весьма срочное. Его жене Маре впервые за долгие годы работы предложили путевку на летний месяц в пансионат. Возможность отдохнуть в сезон на Черноморском побережье Кавказа весьма привлекала. Однако Мара не мыслила себе отпуска без сыновей. Встала задача достать хотя бы еще одну такую путевку.
Заславский подключил к решению проблемы председателя профкома объединения. В Республиканском комитете профсоюзов ответили, что все путевки уже распределены. Удалось узнать адрес организации, которой была выделена такая же путевка, а затем номер домашнего телефона работницы, получившей её. Заславский заручился обещанием председателя профкома — в случае согласия на обмен — отдать обладательнице кавказской путевки  дефицитнейшую «желудочную» путевку в престижный санаторий. Он многократно безуспешно пытался дозвониться к владелице путевки и ему однажды ответил приятный женский голос. Извинившись, Заславский изложил суть своего предложения.
— Я поняла вашу проблему, — сказал голос, — но это не я. Владеет путевкой моя невестка, которой сейчас дома нет. Её трудно, но можно застать поздно вечером.
Заславский поблагодарил за информацию и объяснил, что все его попытки дозвониться по вечерам не приводили к успеху.
— Вполне возможно, — согласился голос, — у нас ребенок, и телефон мог быть выключен. Если вам очень нужно, упорно звоните, ваша путевка, вполне допускаю, может невестку заинтересовать.
Заславский не был приверженцем случайных знакомств, а о телефонных никогда в жизни и не помышлял. Но сейчас мягкость тона, открытость и приветливость буквально приворожили его. Ему не хотелось завершать разговор и, лихорадочно цепляясь за малейшую нить, он не по теме спросил первое, что сорвалось с языка
— Ребенок ваш?
— А почему бы и нет? — с вызовом поинтересовался голос.
— Вы разве не девушка? — с непреднамеренным оттенком двусмысленности, спросил Заславский.
— Представьте, что нет. И, чтобы не было последующего вопроса, коль вам так интересно, сообщу, что я замужем! — голос смолк и тут же разъяснил: — И довольно давно.
— Простите, — смутился Заславский, — но по голосу, да еще неспециалисту, это не определить. Вероятно, вы рано успели?
— Успела я вовремя, — резко ответил голос. — Удовлетворяю ваше возможное любопытство: мне двадцать три.
Заславский очень давно не ухаживал за представительницами молодого поколения и был к диалогу с ними не приспособлен. Злясь на себя за беспомощность, он молчал. Он беспокоился, что из-за его нерасторопности разговор прекратится, но в телефоне вновь мягко прозвучало:
— Вы чем-то не удовлетворены?
— Почти что удовлетворен, — только чтобы не молчать, выпалил он, прикидывая в уме, что возраст его собеседницы составляет менее половины его собственного. И, удивившись самому себе, спросил:
— А рост ваш какой? — покраснел и замер.
— А вес вам не нужен? — голос вновь стал резче и ироничней. — Может быть, купить собираетесь? Так запишите все данные!
Ошарашенный Заславский, мысленно обработав произносимые со смехом цифры, мгновенно отметил их полное соответствие как классическому, так и его собственному представлению об идеале женского телосложения. Ему очень не хотелось прерывать разговор. Однако, осознав нетактичность своего поведения и получив предметный урок, он, стремясь подчеркнуть, что все вышесказанное было шуткой, совершенно серьезно завершил:
— Я принимаю ваш юмор. Вашему мужу можно позавидовать. Спасибо за информацию. С вашего позволения, я еще позвоню.
Они распрощались.
В тот вечер Заславский не дозвонился. Лишь на следующий день другой женский голос сообщил, что по целому ряду причин обмен путевками состояться не может. Ему очень хотелось пообщаться с тем, первым, голосом, но спросить о нем не было повода.
Мысли о незнакомке тревожили воображение. Воскрешая в памяти названные ею цифры, он представлял себе недоступную красавицу, если, разумеется, это был не розыгрыш. Заславский как привороженный упорно набирал притягивающий его телефонный номер. Отвечали то мужские, то женские, совершенно не похожие на тот голоса. Он разочарованно клал трубку.
В одну из рабочих суббот Заславский приехал на службу на собственном автомобиле. С женой договорился, что в конце дня они куда-нибудь поедут. Сидя у себя в кабинете, он между прочим, без надежды на успех, набрал номер неуловимой незнакомки. Когда телефон ответил, он мгновенно узнал её . У него учащенно забилось сердце.
— Вы не как все советские люди, у вас нет «черной субботы»? — поздоровавшись, начал издалека разговор Заславский.
— А почему я должна быть как все? — как показалось, обрадованно произнес голос и шутливо пояснил: — Я отношусь к категории советских людей, которым доверяют отрабатывать во вторую смену.
— Так вы сейчас свободны! — вырвалось у него.
— Относительно, — ответил голос.
— Мне бы хотелось с вами встретиться, — он без всякой дипломатии выложил свою мечту.
— Признайтесь, вы хотите убедиться в точности выданной мной антропологической информации? — переходя на ироничный тон, пошутил голос.
— Считайте, что так, хотя я не сомневаюсь в достоверности, — согласился Заславский.
— Спасибо за доверие. Вы где?
— Я далеко, но могу быть у вас минут через тридцать. У меня серый «Москвич».
— Серый цвет устраивает. Через тридцать минут подходит. Только не опаздывайте. И встретимся не у меня, так как это вряд ли удастся согласовать с моей мамой, — пошутил голос и указал место встречи.
Заславский немедленно покинул кабинет и, пройдя в подчиненный ему отдел, известил о своем отбытии по неотложным делам. Как назло, возникло несколько срочных вопросов и пришлось задержаться. На встречу он приехал с небольшим опозданием. Нарушая правила движения, он, развернувшись, пересек двойную сплошную линию и остановился у стоящей в условленном месте высокой и стройной девушки в сером плаще.
Он открыл правую переднюю дверцу. Девушка проворно заскочила.
— Здравствуйте! Это вы? — оглядывая водителя, спросила она и предложила: — Поехали, за нами подглядывают.
Заславский, как в детективном фильме, резко рванул автомобиль.
— Только ненадолго, — улыбнувшись, предупредила девушка. — У меня час до работы. Она находится отсюда недалеко.
Они доехали до ближайшего сквера и остановились на безлюдной, лишенной тротуара стороне.
— Давайте знакомиться, — предложил Заславский и назвался по имени.
— Давайте. Меня зовут Лидия, для своих просто Лида. Работаю воспитательницей в детском саду и учусь заочно в педагогическом, — она смолкла и с присущим ей оттенком вызова осведомилась: — Для начала достаточно?
Илья не ответил. Он поедал глазами молодое, интересное, слегка тронутое косметикой, лишенное вульгарности лицо и, почти не слыша слов, с завистью думал о том счастливчике, который допущен к аппетитным губам. На несколько секунд воцарилось неловкое молчание. Илья вовремя спохватился и рассказал о себе. Не скрыл, что женат и воспитывает двух сыновей, которые, как самокритично подчеркнул, чуть моложе, чем его собеседница. Он признался, что восхищен ею. Девушка ничуть не смутилась:
— Я понимаю, что могу нравиться, — и, довольная произведенным впечатлением, добродушно рассмеявшись, поинтересовалась: — Но чем я могу в таком сложном случае вам помочь?
— Не смею и мечтать, — сохраняя серьезность, признался Илья, решивший не подавать виду, что воспринимает вопрос как игру: — Я был бы удовлетворен возможностью изредка любоваться вами.
— Вас так прочно прихватило? — насмешливо произнесла Лида.
— Не надо ёрничать! Я не сомневаюсь, что силу своего воздействия вы и без меня знаете. Я понимаю, что предоставить мне такую возможность непросто. У вас ведь обязанности, работа, учеба и даже ребенок.
— Да, имеется. Племянница. Очаровательная девочка. Я её очень люблю. Своих детей пока нет.
— Вы еще сами дитя и обзавестись своими успеете.
— Я не спешу. Вы выразили желание любоваться? Для этого можно в принципе подыскать время.
— Серьезно?! — недоверчиво воскликнул Илья. — Как это можно осуществить практически?
— Живу я с родителями. Муж мой моряк. Он недавно был в отпуске и уехал. Так что у меня появилось немного свободного времени, — Лида с улыбкой следила за отражающимися на лице собеседника переживаниями и, спохватившись, напомнила: — Вы меня извините, но я должна вам сообщить, что уже начинаю опаздывать на работу.
— Давайте на минуточку выйдем, — предложил Илья.
— Если только на минуточку, давайте, — согласилась Лида.
Они вышли. Илья, обойдя машину, подошел к стоящей у дверцы девушке, положил руки на её плечи и пристально всмотрелся в лицо. Она терпеливо ждала, слегка улыбаясь. Он коротко, почти прижав, приблизил к себе, отошел на шаг, изучающе осмотрел и выражением своего лица дал понять, что всем полностью удовлетворен.
— Ну что, подходит? — ехидно справилась Лида и, видя что он как заколдованный уставился на неё обольстительные уста, демонстративно обвела языком губы.
— Не издевайтесь! — тяжело вздохнув, с грустью призвал Илья. — Более чем, — после паузы добавил он обреченно и направился к своему месту в машине.
Они быстро поехали и остановились у указанного Лидой проема в сетчатом заборе.
— Прощайте, — с игривым пренебрежением, глядя в упор притягивающими глазами на пребывающего в смятении Илью, лукаво и не без таинственности улыбалась Лида.
— До свидания, — уныло ответил он и подался к насмешливому лицу в стремлении коснуться сочных губ.
Лида не согласилась и, показав ему свой точеный профиль, подставила под поцелуй щеку. Он и таким ходом событий был доволен. В нем проснулась внезапная смелость.
— Я полностью вами повержен! Я буду стремиться к встречам! Мне очень будет вас не хватать, — как бы пытаясь успеть, скороговоркой произнес он.
— Я рада. Звоните, — ошарашила своей позитивной реакцией Лида и рассмеялась, сразу сняв повисшее напряжение.
Она легко покинула машину, обернулась, одарила Илью обезоруживающей улыбкой и, шагнув в дырку в заборе, скрылась за густым кустарником. Он сложил руки на баранке, опустил на них голову, замер и, медленно приходя в себя, осмысливал произошедшее.
— Вот это создание. Повезло тому, кому такая жемчужина принадлежит. Она позволила поцеловать себя в щечку. Можно ли воспринимать этот жест не как злую шутку-розыгрыш, а как аванс? Если да, значит, я ей хотя бы понравился. Вероятно, это уже может о чем-то говорить! По всему видно, что нрав у нее хоть и насмешливый, но не суровый и довольно покладистый. Может ли быть между нами что-то серьезное? Как не хочется думать, что нет! Но ведь дикая разница в возрасте. Отец и дочь! Допустимо ли это? Или я просто размечтавшийся старый болван? Не сомневаюсь, что у нее масса поклонников. А скольких она, походя, отщелкивает? И мне суждено стать одним из таких! Зачем я ей нужен? Я свихнулся, а она меня разыгрывает ради развлечения!
Заславский испуганно спохватился, услышав свой собственный голос, и подумал, что стал заговариваться. Он тут же вспомнил об обещании заехать за женой и завел машину. По пути он вновь погрузился в переживания, невольно проскочил перекресток на красный свет, сообразив только тогда, когда протяжно просигналивший пропустивший его водитель выразительно повертел указательным пальцем у виска. К счастью, все обошлось и вблизи не оказалось милиционера.

* * *
В этот вечер Заславский был неспокоен. Он метался по квартире, не находил себе места, бесцельно перебирал на полках книги, не мог усидеть перед телевизором. Мара молча вязала. Детей увлек кинофильм. Илья позвонил соседу и, договорившись о шахматной партии, вышел. Он спустился во двор и, войдя в будку телефона-автомата, на всякий случай набрал номер Лиды. На его звонок ответила женщина. С трудом пересилив себя, Илья попросил к телефону Лиду. Через несколько секунд в трубке прозвучал её теплый голос.
— Я не нахожу себе места, — без всякого вступления откровенно признался Илья.
— А где вы сейчас?
— Я могу быть у вас минут через пятнадцать, — с надеждой в голосе предложил Илья.
— Хорошо, я попробую улизнуть. Предупреждаю, что ненадолго. Выйду к тому же месту.
Они попрощались. Илья почти бегом направился к краю спортивной площадки, где располагался гараж, быстро выгнал машину и поспешил к месту встречи. Когда он подъехал, Лида уже стояла у стены дома, делая знаки, чтобы Илья подошел. Он стремглав покинул машину и оказался рядом.
— За нами с балкона могут подсматривать, — заговорщически предупредила она и, увлекая Илью, пошла вдоль дома. — Меня не заметили, — на ходу объяснила она. — Давайте пройдем вглубь двора.
Они проследовали во двор. Затем пошли рядом, почти касаясь друг друга, в направлении темнеющих зарослей.
— Это мой дом, — по пути объясняла Лида. — У нас трехкомнатная квартира. В одной живут мама с отчимом. Отца я не помню. Он умер, когда я была совсем маленькой. В другой комнате — жена брата, она мне как сестра, и любимая племянница, а третья — моя.
Лида смолкла и, обернувшись, пригляделась к дому в отдалении.
— Там, у окна, наверняка стоит отчим. Он очень любопытен. Вот так и живем.
— Давно у вас проживает отчим?
— Лет десять. Это я так говорю, отчим. Вообще я его таковым не считаю и обращаюсь к нему по имени-отчеству. Стараюсь реже иметь с ним дело.
— Чем это объяснить?
— Долго рассказывать. Если случай представится, как-нибудь в следующий раз.
Они подошли к П-образному зданию. Светились редкие окна, наверное, дежурное освещение.
— В этой школе я училась, — с оттенком грусти произнесла Лида.
— Вам было жалко с ней расставаться?
— Пожалуй, нет. Просто осознаю, как быстро проносится жизнь. А ведь стареть ох как не хочется!
— Вам ли об этом говорить! — искренне вырвалось у Ильи.
Они уже прошли внутрь школьного двора и стояли лицом друг к другу у неосвещенной стены. Илья решил испытать судьбу. Он обхватил Лиду за плечи и привлек к себе. Она не сопротивлялась. То ли от тонкого аромата духов, то ли от физического ощущения ударов девичьего сердца Илье стало тепло, била мелкая дрожь, помутнело в голове. Все стало нипочем. Он коснулся губами губ Лиды и, удостоверившись, что их желания совпадают, прильнул к ним, как к живительному роднику. Поцелуй длился долго. Илья оттянул декольте платья и перешел на грудь. Его пальцы прочувствовали приятнейшую упругость. Лида на мгновение отстранилась и без всяких попыток сопротивления предупредила:
— Не надо, мне будет плохо.
— Мне тоже не лучше, — согласился Илья и, сообразив, что, продолжая, может разрешиться юношеской поллюцией, пересилил себя:
— Давайте пройдемся.
Лида предложение не приняла.
— Нежелательно. Нас могут увидеть. Ведь я замужем. Муж мой ужасно ревнив, а соседи сами знаете, насколько доброжелательны.
— Тогда, может быть, покатаемся?
— Сегодня нет. Не получится. Я выскочила ненадолго. Муж любит по вечерам мне звонить, и я заработаю неприятности, если не отвечу. А так мама меня в окно позовет. Муж ходит в загранку. Их судно готовится к отходу из Клайпеды. Вообще, мой муж в ревности ненормален, а я ненавижу скандалы.
— А как же мы сможем встречаться? — озабоченно поинтересовался Илья.
— Мой муж ведь на судне, а оно к порту не привязано! — усмехнулась Лида.
— А отчим и мама?
— Что отчим? Он, вкусно облизываясь, сам на меня поглядывает мартовским котом. — Лида повеселела. — Это было пару лет назад, мамы не было дома. Сидела я вечером в халатике у телевизора. Сижу по-домашнему, коленки из-под халатика сильно выглядывают. Зашел в комнату отчим, придвинул стул, сел рядом. Он, как обычно, был чуть «подшофе». Я за ним искоса подсматривала. Он больше смотрел на меня, чем на экран, глазки его лоснились. Пару раз в моем направлении дернулся, потом, как бы мимоходом по-отечески руку на колено мне положил. Я на него зверем рыкнула. Он руку, как от горячего утюга, вмиг унес и от страха голову в грудную клетку вогнал. Я его тут же предупредила, что если еще хоть раз повторит свои закидоны, я все расскажу маме.
— И что, такой случай представился?
— Не совсем такой. Летом я голая спать люблю, когда жара. Лежу под простыней и, бывает, со сна раскроюсь. Я поймала, что отчим выслеживает такие моменты и через замочную скважину подглядывает. Я не стала расстраивать маму и в жару мучаюсь, не вылезая из ночнушки. Вот так с отчимом. Он, в общем, не в счет.
— А мама?
— Мама у меня в этом плане ко мне строгая. Это она брату всякие увлечения позволяет. Но у меня есть близкая подруга в райцентре. Если я говорю, что к ней еду, мама меня отпускает.
— Это осуществимо?
— Испытано на практике. У меня был друг. Когда он приезжал и останавливался в гостинице, я у него ночевала. Чтобы мама не беспокоилась, я заранее договаривалась с подругой, и она в условленный день присылала мне телеграмму, приглашая к себе. И маме спокойно, и всем хорошо. Так что все можно уладить, пусть только судно в рейс уйдет.
Лида смолкла и, прислушиваясь, насторожилась. Илья вопрошающе посмотрел на нее. Лида приложила палец к его губам. Он наблюдал за её лицом. Оно было напряженным, даже испуганным. Замешательство оказалось недолгим и, повеселев, Лида объяснила.
— Я услышала междугородный телефонный звонок, и мне показалось, что меня позвала мама. Она бы сказала мужу, что я у соседки и сейчас подойду.
Лида, видимо стесняясь своей подневольной жизни, смолкла и раздосадованно произнесла:
— Как мне такая жизнь надоела!
Она хотела еще что-то сказать, но спохватилась, видимо, не желая делиться своими проблемами с малознакомым мужчиной. Илья, одолеваемый ревностью, хотя и понимал, что разговор Лиде может быть неприятен, спросил:
— А что за друг?
— Друг? — переспросила Лида и смущенно рассмеялась: — Не беспокойтесь! Его скоро уже год как нет.
— С ним что-то произошло?
— Сама не знаю. Могу только гадать. Он военный. Служил отсюда километрах в двухстах, но, бывало, приезжал часто. Иногда писал, по праздникам поздравлял. Я знакома была с ним еще до замужества. Он странно исчез. Меня, особенно первое время, это очень беспокоило. Пыталась его разыскать, но не нашла никаких следов. Возможно, его отправили за рубеж, и он там погиб.
Слушая Лиду, Илья, необъяснимо для себя самого занервничал и с тревогой спросил:
— Вы его любили? — и, не дожидаясь ответа, утвердительно произнес: — Мне кажется, что вы его любите.
— Не знаю. Возможно. Наверное, было. Мне трудно сейчас об этом говорить. Лучше о нем не надо. Мне уже пора уходить. Мама там беспокоится. Мне влетит от нее.
Илья, спохватившись, что Лида вот-вот упорхнет, обнял и привлек к себе. После относительного успокоения головокружение возобновилось. Осознавая, что продолжение ласки бесперспективно, он не находил в себе сил, чтобы от нее отказаться.
С собой смогла совладать Лида.
— Хватит! Мне будет очень плохо! — решительно отступила она.
Илья по их общему состоянию понял, что её шаг разумен, и подчинился.
Они пошли, держась за руки. Перед выходом за пределы школьного двора, Лида сказала: «Дальше идите один!» Они попрощались. Илья поспешил вперед, оглядываясь и убеждаясь, что Лида смотрит ему вслед.
Он возвращался домой с чувством уверенности в себе. Но следом появилась неприятная мысль: «Наверное, она любит своего исчезнувшего военного». На нее накладывалась другая, просто невыносимая: «Он может в любой момент появиться!» Это мешало Илье обрести устойчивое душевное равновесие.

* * *
Они встречались практически каждый вечер. Илья допоздна засиживался на работе, затем звонил Лиде и назначал свидание на «их» месте. Иногда к телефону подходила мама Лиды. Она всегда вела себя подчеркнуто любезно и звала дочь или, выполняя её поручение, информировала о том, где Лида находится и, если там был телефон, то сообщала номер. Лида быстро привыкла к регулярности телефонных звонков и следующих за ними встреч. Они шли порознь к школе, становились под прикрытие стены и, убедившись, что в зоне видимости никого нет, как подростки-влюбленные долго с упоением целовались. Порой со стороны жилых домов доносился характерный междугородный телефонный звонок. Лида вздрагивала, напряженно прислушивалась и, не уловив зова матери, чертыхнувшись, успокаивала себя:
— Нет, слава Богу, это не он!
— Кто он, ваш муж? — полюбопытствовал как-то Илья, стараясь мысленно представить себе одного из своих соперников.
— Если вам это так интересно, я расскажу, — согласилась раскрыться Лида, — он высокий такой, крепкий, интересный, чуть рыжеватый.
— И дети у вас будут рыжими. Я в «Науке и жизни» читал, что эти гены здорово передаются, — с наивной надеждой отпугнуть Лиду от интимного общения с мужем, — сообщил Илья.
— Вряд ли, — выразила сомнение Лида. — За три года ни разу не получилось.
— Возможно вы, простите, с ним редко этим делом занимаетесь и не попадаете в нужные дни? — разведывал Илья, очень в душе желая услышать утвердительный ответ.
Но Лида не позволила ему успокоиться.
— Бывало часто и даже очень. Мы начали, не предохраняясь, задолго до того, как расписались. Он старше меня на три года, а знал меня еще девочкой. Он родом из бабушкиной деревни, в которой я часто, а летом и подолгу бывала. Вначале я ему не давалась. Мы просто встречались, а он по-мальчишески ухаживал. Мне он не очень нравился. Когда его призвали в армию, он служил в городе и на правах старого знакомого позванивал и заходил. В этот период я как-то пошла без него на день рождения к подруге. Там среди гостей был военный офицер. Он мне понравился, хотя по возрасту был намного старше меня. На него имела виды сама именинница, но он предпочел меня, чем, кстати, обострил мои отношения с подругой. Ухаживание зрелого мужчины было мне интересно. Он назначил свидание, а затем пригласил в ресторан. Оказался внимательным и, я бы даже сказала, галантным. В один из последующих вечеров после ресторана я ему отдалась в номере гостиницы. О случившемся я не жалела. Мне наши отношения, включая это, были любопытны. Я ждала наших встреч. Я развилась, стала понятливее, вошла во
вкус.
Илья слушал, и чужая любовь вызывала в нем ревнивые переживания. Вместе с тем ему хотелось все знать об этой девчонке, на которую за столь ранние похождения он был по-родительски зол. Лида, скорее всего, замечала, что её рассказ Илье далеко не безразличен. И легкомысленная молодость, забавляясь тревогой взбудораженного мужчины, вызывала в Лиде даже гордость за свои похождения. Увлекшись, она продолжила терзать его
душу:
— Как-то я пошла с моим будущим мужем в гости к его городским родственникам. Мы посидели, выпили, а хозяева куда-то ненадолго ушли. Мой ухажер проявил нахрапистость и добился желаемого. Так начались наши взрослые свидания.
— Он не удивился и не расстроился, поняв, что оказался не первым? — вырвалось у Ильи.
— Пытался выступать. Затевал что-то вроде разборки, но я его сразу поставила на место. Он получил свое удовольствие, а остальное его не касалось. Я ничем не была ему обязана. Я ведь говорила вам, что он мне не особенно нравился, хотя давно заявлял, что я буду его женой. Я же такую мысль для себя категорически отвергала. После этого случая такое, так сказать, активное общение с моим будущим мужем стало постоянным. Периодически встречалась я и с военным. Накануне восемнадцатилетия я почувствовала что-то неладное. Простой расчет показал, что это связано с ним. Мама занервничала. Нужно было на что-то решаться, а я всего страшно боялась. Время шло быстро.
— А как же военный? — Илья стремился прояснить то, что его волновало.
— Я ему ничего не сообщила. Он семейный, у него двое детей. Правда, когда он позднее узнал о случившемся, очень переживал.
— Он, наверное, вас любил? — подавляя волнение, допытывался Илья.
— Все может быть, — явно уходя от этой темы, ответила Лида и горделиво произнесла: — Вообще все мои знакомые ко мне очень привязываются и по своей воле от меня не уходят.
— Значит, тем, кто сегодня не с вами, вы дали отставку и сделали это без колебаний? — c чувством внутренней тревоги произнес Илья.
— Считайте, что так, — с вызовом согласилась Лида.
— И в каких случаях вы это делаете?
— Вы хотите застраховаться?
— Допустим, — нервно бросил Илья.
— Тогда спрашивайте, какие страховые случаи вас беспокоят, — съязвила Лида.
— Те, когда не справляются, когда вы не достигаете полной удовлетворенности, — храбро перечислил он.
— И такие бывали. Попадались всякие. Да мало ли что? Я понимаю так: если не нравится — ни к чему церемониться. Я никому ничем не обязана.
— Вам их, вами отвергнутых, не жалко?
— Себя больше. Я о них не задумываюсь. Если с кем-то расстаюсь, больше не возвращаюсь. Таково мое правило.
Илья, не желая концентрироваться на мрачности перспективы, постарался изгнать пугающее чувство неполноценности. Утверждаясь в мнимом единовластии, он крепче прижал Лиду к себе и продолжил поцелуи. Их языки непрерывно соприкасались, и он постепенно отходил от тревожных мыслей связанных с возможной отставкой.
— Вы мнительны? — неожиданно задала вопрос Лида.
— Разве это заметно? — смущаясь, выдал себя Заславский и, не желая выглядеть скрытным, признал: — Скорее всего, что-то такое есть, — он немного поколебался и, собравшись с духом, выложил напрямую: — Я опасаюсь вас потерять. Вы мне пока более чем по душе. Я бы мечтал вас ни в чем не разочаровать.
— Вы сказали «пока», — сразу обратила внимание Лида.
— Это слово не прошло мимо вас? Да, я вставил его потому, что хочу быть правдивым и боюсь потерять мое отношение к вам. Видите, это как раз является подтверждением моей мнительности.
— Вы откровенны, и это недурно. А мнительность, не обижайтесь, присуща мужчинам вашего возраста.
— Скорее все-таки это свойство натуры. Я, Лида, расскажу вам историю, случившуюся со мной в детском возрасте. В эвакуации я любил проводить время на рынке. Бывало, Бог посылал что-нибудь поесть или хотя бы удавалось на еду наглядеться. Во время одной из таких прогулок я услышал яростную женскую брань, сопровождаемую глухими ударами. Место заварухи окружила быстро растущая толпа. Я, в то время невысокого роста, старался, но не мог видеть, что происходит в центре событий. Стоявший рядом мужчина любезно подхватил меня и поднял над собой. Я увидел, что ругалась пожилая женщина, осыпавшая ударами не защищавшегося, худого как жердь парня в промасленных брюках и залатанной рубашке с подкатанными рукавами. Руки парня были черны от мазута. Пока женщина его колотила, он быстро слизывал с правой руки сметану, покрывавшую её до середины локтя. Из толпы что-то кричали и в адрес парня, и в адрес женщины. Она вдруг прекратила наносить удары, заглянула в глиняный горшок со сметаной, поверхность которой покрывали черные разводы и, заплакав, стала застегивать пуговицы на рубашке избитого. Затем со словами: «Ешь, ирод окаянный!» — она протянула ему горшок. Мужчина, на плече которого я устроился, опустил меня на землю. На пути к приземлению я почувствовал болезненный укол в ягодицу. В то время по городу бродили слухи, что в людных местах специально подосланные вредители делают детям отравляющие уколы. Я мгновенно вспомнил об этом и был уверен, что стал одной из жертв. Сразу проявились симптомы. Я почувствовал ужасную слабость и, еле волоча ноги, побрел домой. Мне становилось все хуже. Зайдя в комнату, я решил лечь в постель, надеясь, что протяну до появления сестры или мамы. В полном упадке сил, стягивая с себя брюки, я услышал, как на пол упал какой-то предмет. Я посмотрел на него и все понял. Это была орденская планка с острой булавкой. Я сразу ожил. Я был полностью излечен.
— Бедняжка, — искренне пожалела Лида, поцеловала Илью, — и со словами: — да, я же начала рассказывать о своем муже, — продолжила с новой волной энтузиазма: — Мой будущий муж настаивал на нашем браке, но я не решалась. Он к этому времени отслужил в армии и устроился работать в пароходстве, мечтая стать моряком. Думаю, что, кроме чувств ко мне, у него было желание иметь и семейную пристань. Я же, кроме того, о чем уже вам говорила, не хотела быть женой мужа-заочника. Моя мама целиком была на стороне претендента. Её настроение плюс мое интересное положение сильно давили на меня. Под совокупным напором я просто сдалась. Мы подали документы на регистрацию. Предстояло ждать определенного законом срока. Он уехал по неотложным делам в свое пароходство. В это время у меня пошли неприятности, и мама меня срочно определила в больницу. Мой жених, который ежевечерне звонил, узнав, что я больна, тут же прилетел. Он, конечно, не знал об истинной причине моего пребывания в больнице, а у меня за день до его приезда произошел выкидыш. Меня выписали. Ему нужно было уходить в рейс. Он нашел блат в городском отделе регистрации браков. Нас досрочно расписали. В тот же вечер сыграли небольшую веселую свадьбу, а на следующий день он уехал. И пошла у меня жизнь жены моряка. Регулярно получаю радиограммы из разных частей света. По газете пароходства, которую он мне выписал, слежу за перемещением судна. Когда он в Союз приходит, то или ко мне приезжает или, если такой возможности нет, я прилетаю к нему в порт захода.
— Что он представляет собой в мужском отношении? — как бы ненароком спросил Илья.
— Вообще, у него в этом полный порядок. Он ненасытен с самого начала. Если поймает, то не посчитается с условиями. Знает одно только — давай! — Лида, что-то вспомнив, ободрилась: — Бывало, приедет, войти не успеет и сразу тянет в постель. Свое дело сделает, поест, хорошенечко выпьет и снова: «Давай!»
— Разве это плохо? — подбросил каверзный вопрос Илья, у которого давно скребло на душе.
— Что вы имеете в виду? — Лида посмотрела на Илью с вызовом. — Если серьезно, то его тяга к выпивке просто беда. Дома он непрерывно пьет. Помню, как, мечтая об отпуске, в письмах строил прекрасные планы. Писал, что недолго погостим в деревне у мамы, а затем двинем путешествовать. Я, конечно, губу раскатала. Приехал. И весь его отпуск стал сплошной пьянкой. Я его, пьяного, как прислуга и, простите, как проститутка обслуживала. Все путешествие на поездке в деревню к свекрови закончилось.
— Может быть, он не желает тратиться и копит на будущее? — предположил Илья.
— Верно, копит. Но я никак не разберусь, с какой целью? Он все, что привозит из-за границы, полностью продает. Деньги прячет у своей матери.
— Вот видите: создает материальный фундамент.
— Но для кого? Я предлагала отложить на квартиру, на мебель, а его интересы — машина. Её еще нет, а он уже кучу каких-то принадлежностей к ней притащил.
— Неужели он такую женщину обделяет подарками?
— Не совсем. Кое-что мне привозит. Тряпки, косметику. Что-то мы купили с ним на боны. Он считает, что этого мизера сверхдостаточно. Но я от него ничего не хочу. Деньги за вещи, которые по его просьбе продаю, ему полностью возвращаю. Хотя девчонки советуют часть от него утаивать, мне это делать противно. Я ведь работаю и то, что мне нужно, покупаю на свои заработанные!
— Говорят, что те, кто подолгу плавают, начинают сдавать в плане сексуальных способностей. Как ваш в этом отношении?
— Что-то есть. Не скажу точно, с чем это связано. Возможно, и с выпивкой, они ведь и в море немало пьянствуют. Я уже говорила, что способности у него были отменные!
— И после каждого контакта не было временного спада? — делано удивился Илья.
— Представьте себе, что не было. После каждого раза он быстро восстанавливал форму и запускался по-новому.
— Так он вас загонял?
— Нет, что вы! Я ведь — как выносливая скаковая лошадка, — с довольным выражением лица сделала себе комплимент Лида, — мне это по вкусу, — она смолкла и, насмешливо наблюдая за поникшим Ильей, с вдохновением балабонила: — Я точно не знаю, отчего это, я уже говорила, скорее всего, из-за выпивок, но в последнее время, когда он не сильно пьян, он быстрее удовлетворяется и дольше отдыхает. А когда пьян, мне с ним противно. Но не всегда ведь откажешь, тем более что он чуть ли не специально для этого приезжает. Сами понимаете, деться мне некуда. Он начинает, а я ведь живая, втягиваюсь и забываюсь. Он долго старается, но завершить не может. Бывает, что на мне засыпает. Я лежу, плачу, а он храпит!
— Беда, — с бурей в душе формально выразил сочувствие Илья.
— Даже больше, — добавила Лида.
— А он лучше военного?
— Вы имеете в виду сексуально? — уточнила Лида и, получив молчаливое подтверждение, гордо сообщила: — Откровенно говоря, в этом деле у меня лучше мужа никого не было.
У Ильи вконец испортилось настроение.
«А я?» — подумал он и, считая свои возможности в этом деле весьма скромными, опечалился. Более того, он даже со страхом стал ожидать столь желанного случая.
 
* * *
В одну из очередных встреч Лида сообщила:
— Знаете, они ушли.
— Вы это о ком? — не сообразил Илья.
— О судне моего мужа.
— Откуда вам это известно? — встрепенулся Илья, тут же прикидывая возможные места для серьезной встречи.
Лида заговорила уверенно, как человек, избавившийся от тяжелой обузы.
— Во-первых, он звонил пару дней назад и прощался, во-вторых, пришла сегодня газета пароходства, где указана дата отхода и маршрут следования.
— Когда же мы встретимся?
— Завтра вечером, на этом же месте, — игриво улыбнулась Лида.
— Прекрасно, — в тоне Лиды произнес Илья. — А капитальнее, чтобы восстановить развалившееся здоровье?
— Организацию этого действа я вам полностью доверяю, — великодушно разрешила Лида. — Но предпочтительнее было бы днем. Не придется с мамой улаживать. Мой график работы вы знаете.
— Как мне следует подготовиться, чтобы вас обезопасить? — скорее чтобы подтвердить свой статус, чем по причине искренней озабоченности поинтересовался Илья.
— О своей безопасности я привыкла сама беспокоиться, — безапелляционно заявила Лида.
Илью так и подмывало спросить, какой из способов она использует, но, поколебавшись, он смолчал.
— Тогда послезавтра, часов в десять, — пришел к решению Илья.
Лида извлекла из небольшой сумки табель-календарь с обведенными в нем датами, изучая просмотрела его и, сказав: «хорошо», спросила, где же это будет.
Илья назвал место встречи, которое находилось всего в нескольких кварталах от дома Лиды, и рискнул шутливо заметить по поводу изучения ею табеля-календаря:
— У вас загруженный график?
Он тут же пожалел о сказанном, так как подумал, что мог Лиду обидеть. Она поняла шутку, но с напускной серьезностью подтвердила:
— Разумеется, вы у меня не один.
Илья растерялся. Хорошо, что Лида немедленно внесла ясность:
— В календаре помечены тайны циклов женского организма. А вообще, в следующий раз осторожнее шутите. Я могу и обидеться.
Илья благодарно улыбнулся, дав себе слово впредь не прокалываться.
Решение Ильи не было экспромтом. Когда перспектива его отношений с Лидой прояснилась, он обдумывал разные варианты места встречи и наконец избрал один, наиболее предпочтительный.
Недалеко от дома Лиды в двухкомнатной квартире жила с мужем и сыном сестра Ильи. Сын сестры учился в Одессе, а она с мужем целыми днями пропадали на работе. Как-то, уезжая в отпуск, она оставила Илье ключи от своей квартиры, чтобы он мог присмотреть за аквариумом. Ключи так и остались. На эту квартиру он и рассчитывал.
Минут за десять до назначенного времени Илья уже был на месте свидания. В состоянии напряженного ожидания, не покидавшего его вторые сутки, он нервно вышагивал: медленно — в сторону, откуда могла появиться Лида, и стремительно — в противоположную. Однако тревожиться было незачем — Лида появилась точно в назначенное время.
Илья продвигался первым. Лида следовала за ним метрах в десяти. Войдя в подъезд, он быстро, чтобы не быть замеченным кем-либо из соседей, прошел к квартире сестры и открыл дверь. Лида юркнула за ним. Оказавшись в гостиной, Илья набросился на нее, прижался, осыпал поцелуями. Лида остановила его на подступах к губам, открыла сумочку, извлекла платочек и паспорт. Протянув паспорт она, насмешливо улыбаясь, предложила.
— Можете убедиться, что я уже замужем.
Илья понял, что это был ответ на его шутливые сомнения в том, что Лида, выглядевшая как ребенок, замужняя женщина. Он взял паспорт и, не раскрывая, возвратил в сумочку. Лида самодовольно хмыкнула, снисходительно улыбнулась, демонстративно округлила и протерла губы платочком. Свежие, порозовевшие — они стали намного притягательней.
Илья положил на стол коробку конфет, извлек из портфеля бутылку шампанского, открыл и наполнил бокалы.
— За вас, за очаровательную, которую я хочу называть своей.
— За нас, — многозначительно улыбаясь, предложила Лида и символически отпила.
— Положено до дна, — напомнил Илья.
— Я понимаю, — помялась Лида и со стеснительной улыбкой объяснила, — я вообще не пью, — и морщась, допила.
Они поддерживали дежурный разговор, понимая, насколько он был не нужен. Илья вышел из-за стола и протянул Лиде руку. Она поднялась.
— Я тебя очень хочу, — неузнаваемым, чужим голосом произнес он и тут же, спохватившись, добавил: — Простите, я, кажется, перешел с вами на «ты».
— Давно следовало это сделать, — разрешила Лида.
Илья, не отпуская руки, провел её в смежную комнату и попытался раздеть.
— Я сама, — решительно остановила она и с вызовом напомнила, — я привыкла все делать сама!
Илья покинул спальню, а когда возвратился, увидел Лиду, стоящую спиной к двери в беленьких трусиках. Он подкрался к ней, обнял налитые, не уместившиеся в ладонях груди и, пьянея от свежего запаха юного женского тела, оторвался от мира сего. Он целовал её затылок, плечи, спину, впитывая по граммам одурманивающий аромат молодости. Лида, что-то невнятно шепча, повернула к нему истомленное лицо. Его ошеломили огромные блуждающие глаза и ищущие поцелуя губы. Илья осторожно подтолкнул Лиду к широкому дивану, на котором её заботливыми руками уже была расстелена предусмотрительно прихваченная белоснежная простыня.
Любовная прелюдия все более захватывала их. В состоянии буйства страсти Илья Лиду зацеловывал, получая нескончаемые сигналы требующие продолжения ласковости. Он подошел к физическому пределу способности себя контролировать. Заблаговременно разгадав, что вот-вот может потерять над собой власть, он отстранился, сел в постели, как бы вновь узрел белые трусики и осторожно предложил помочь полностью разоблачиться. Лида отказалась, объяснив, что подвел календарь и у нее раньше срока начались женские премудрости. Илья не хотел подозревать, что этот «сюрприз» вполне мог быть подготовленной отговоркой. В отчаянии он все же осмелился на неприметную проверку, действительно распознал рукой плотную прокладку, вмиг расстроился и ощутил себя полной развалиной. Под грузом безысходности он обрел решимость. Преодолев колебания, деликатно подтолкнул Лиду вниз, подтянулся к изголовью дивана, привстал и приблизил свое переполненное к по-детски пухлым, удивленно приоткрытым влажным губам. При молчаливом согласии раздвинул их, потихоньку протолкнулся вглубь, достиг задней стенки неба и, изящно обжатый, тут же буйно излился. Лида пережила процесс похвально спокойно, расторопным языком усилив наслаждение партнера. Убедившись, что все удачно завершилось, она слегка, как пустышку, пососала, элегантным движением языка вытолкнула нахала и заторопилась в ванную.
— Здесь нет воды, — капризно прозвучал голос из ванной.
Был привычный дневной перерыв в подаче воды. Илья немедленно сбегал в кухню, принес чашку воды из запаса. Лида прополоскала рот, и они вдвоем возвратились в спальню, по пути задержавшись в гостиной и выпив шампанского.
— Сегодня я работаю во вторую смену, — напомнила Лида, когда они вновь легли.
— Все будет в порядке, я помню, — заверил Илья.
Они касались телами. Удовлетворенный Илья благодарно целовал упругие груди, жадно вдыхал волнующий аромат гладкого, здорового тела. Совсем скоро — такого еще никогда не было — у него заново пошло в мощный рост. Лида охотно повторила свое пленительное деяние, хотя на этот раз ей пришлось проявить большее старание.
Бросив взгляд на часы, Лида смущенно сообщила, что ей пора на работу. У Ильи не было оснований задерживаться. Одевшись первым, он с интересом наблюдал как она умело натягивала тонкие ажурные колготки. Он услужливо помог ей справиться с бюстгальтером, не преминув чмокнуть в подмигивающие соски. Лида извлекла из сумки косметичку, вывалила содержимое на простыню и, сев по-турецки, уверенно чудодействовала над своим красивым от природы, в общем не требующим вмешательства лицом.
Илья не мог оторвать глаз от пламенеющих губ. Ему хотелось поцеловать их и одновременно что-то удерживало. Неожиданно в памяти воскресло давнее прошлое, и он понял причину своего замешательства.
Это было еще в Черновцах. Минуя огромную очередь в кассу кинотеатра, он знаком дал понять стоящей у окошка кассы девушке, что ему нужен билет. Девушка согласно кивнула. После фильма Илья вызвался её проводить. Легко находя темы для разговора, они подошли к дому девушки, сели в пустующей беседке, и их разговор как-то естественно перешел в поцелуи. Илья, раскрепощенный свободой поведения девушки, лихо намекнул, что неплохо бы развить ночное знакомство. Она ответила, что это возможно завтра, когда уедут родители. Илья, скорее для бравады, заметил, что до завтра ему еще нужно дожить. «Я тебе помогу», — с готовностью откликнулась девушка. Она извлекла из брюк не на шутку испугавшегося парня то, что у него там, взгорбившись, предательски выступало и, изобретательно орудуя языком, освободила юношу от распиравшего бремени. От дворовых друзей он слышал о существовании такого, но считал это порождением мальчишеской фантазии. Девушка поднялась, направила к нему губы и барственно предложила: «Целуй!». Илья выскочил из беседки и убежал без оглядки.
Лида уже взяла в руки карандаш и занялась своими губами. Илья решился. Он подступил к Лиде, обнял её и поймал губами повернувшиеся к нему губы. Этот обаятельный, трепетный поцелуй не был омрачен давним комплексом, и Илья радовался, сделанному открытию. Лида очень торопилась и сократила обычный косметический ритуал.
Они вышли по очереди. Илья проводил Лиду до работы и задержал у лаза в заборе. Осознавая значимость достигнутого успеха, он чувствовал себя уверенно. Очень важный этап их отношений был пройден. Илья полагал, что Лида своим поступком явно выразила согласие принадлежать ему. Вместе с тем он понимал, что рано обольщаться. Предстояло оправдать данный ему моральный аванс. Такими мыслями переполнялся его опьяненный победой мозг. Уже отпустив руку Лиды, он вдруг что-то вспомнил, выхватил из внутреннего кармана пиджака обернутую в бумагу коробочку и протянул ей.
— Это я приготовил тебе и чуть не забыл. Хотел купить что-нибудь получше, но пока не достал.
— Спасибо. Вы что! Мне ничего не нужно, — запротестовала Лида.
Илья сорвал оберточную бумагу, передал Лиде коробку духов и крупно исписанный от руки блокнотный листок.
— Духи плохие? — озабоченно поинтересовался Илья.
— Почему же? Это Москва — Париж. Пожалуй, лучшее, что сегодня можно раздобыть.
— Если они тебе нравятся, я настаиваю! Это тебе.
Лида благодарно улыбнулась, взяла духи с листком и очень мило, по слогам произнесла:
— Спа-си-бо, — затем недоуменно посмотрела на листочек.
— Результат моих утренних грез, — скромно потупив взгляд, еле заметно улыбнулся Илья и, словно читая по бумаге, с чувством продекламировал:

Я вами так хочу налюбоваться,
Вас ощутить, доверием вдохновить,
Энергии любви сполна набраться,
Заботой вас безмерной одарить!
Набаловаться, вволю насмеяться,
В беспамятстве стихами говорить,
На милость легкомыслия отдаться,
И вас любить, любить, любить...

— Это ваши стихи? — восторженно спросила Лида. Илья гордо кивнул.
— Они твои. Писал под утро на взводе, когда был еще с тобою на вы.
Лида, явно польщенная, зардев в состоянии нервной оробелости, медленно выдавила из себя:
— Я думаю, что могу тоже обращаться на «ты», — и еще более смутившись, пояснила: — У нас такие уже отношения...
Илья одобрительной улыбкой показал, что соглашается.
— Ты так талантлив. Спасибо. А мне пора. Я уже окончательно опоздала, — Лида с настроением коротко приложилась губами к щеке Ильи и уже грустно улыбнулась.
Илье вдруг стало тоскливо и захотелось еще немного поговорить.
— Пока, пока, — с сожалением разводя руками, торопливо сказала Лида и многозначительно спросила: — Ты ведь вечером мне позвонишь?
— Обязательно, конечно, — торжествующе ответил Илья и проводил её задумчивым взглядом.

* * *
На работу Заславский добрался на редкость удачно. Расставшись с Лидой, он буквально на несколько минут заглянул в министерство. Затем ему повезло. Его подобрала попутная «Волга»-пикап, два раза в день без выходных, независимо от погоды, в строго определенное время навещавшая ближайший к «Нерудмату» специализированный молочный совхоз. В этом совхозе на особой ферме содержали нескольких закупленных на валюту в Шотландии породистых коров, дающих высококачественное молоко. Небольшой штат доверенных специалистов готовил сливки, творог и кисломолочную продукцию всего для нескольких лиц из высшей партийной и государственной элиты республики. Рано утром спецмашина забирала пломбированную флягу со свеженадоенным молоком. А после обеда вторым рейсом отвозила титулованным потребителям контейнер с другими молокопродуктами. Даже в гололед, когда служебный автобус объединения из-за сложной дорожной обстановки приходил в город за сотрудниками с большим опозданием, Заславский не раз добирался на работу именно на этой правительственной «Волге», оснащенной зимней импортной резиной с шипами.
Оказавшись в своем служебном кабинете, Заславский сразу окунулся в скопившиеся дела. Сегодня ему все удавалось. Прежде всего он занялся докладом для генерального. С этим докладом Левицкий должен был выступить на торжественном первомайском собрании коллектива. К собранию было приурочено вручение объединению «Нерудмат» переходящего Красного знамени, которого оно было удостоено как победитель соцсоревнования предприятий отрасли в первом квартале текущего года. Вручить знамя обещал сам министр.
Позволяя в процессе работы редкие передышки, Заславский думал об утренней встрече — и состояние восторженного умиротворения ласкало его душу, вселяло надежды на прекрасные перспективы. Сразу же отступала усталость, приходили свежие мысли и проворнее бегала по листам бумаги пишущая рука.
Мимо внимания сотрудников не прошло, что сегодня он все вопросы решал как никогда оперативно и доброжелательно.
За окном сгустилась ночь, когда заработавшегося Илью Михайловича отвлек звонок генерального. Петр Моисеевич, любивший прихватывать с собой партийного секретаря, напомнил, что рабочий день уже давно завершился, и предложил ехать домой. Заславский не возражал. Поездки в одной машине с генеральным директором всегда приносили пользу: подводили итоги минувшего дня, планировали перспективы, обсуждали...
Сидя рядом на заднем сиденье, говорили о новостях.
 — Второго секретаря горкома партии под видом перевода на другую работу освободили от должности, — сообщил услышанную в министерстве новость Заславский.
— Невероятно, — удивился Левицкий. — Он ведь присланный и истинный хозяин города, на нем весь горком держится.
— Жена его подвела, — усмехнулся Заславский. — Она — учительница зоологии, проводила урок в зоопарке. Там влюбилась в шкуру дикой пятнистой кошки и поделилась с мужем желанием переплюнуть своих титулованных соперниц новой шубой. Второй заразился идеей, переговорил с руководством зоопарка. Кошка вскоре после обращения второго секретаря ни с того, ни с сего околела. Шкуру обработали и презентовали его жене. Недоброжелатели капнули в ЦК Партии. Для уточнения причины смерти зверя создали комиссию, которая согласилась с имеющимся актом, что смерть наступила вследствие апатии и потери аппетита. Но на всякий случай второго освободили  и утвердили директором ВДНХ.
— Добро, для него это не масштаб, — развеселился Левицкий. — Я смотрю у них новый пунктик: моральный облик партийного руководства. Я вот получил из райкома телефонограмму — собирают внеочередной пленум, будем избирать первого секретаря райкома партии.
— Похоже на эпидемию, — рассмеялся Заславский. — Что же это там наш первый умудрил? Он, вроде, нерушимо сидел, и человек сверхосторожный...
— Как говорят, дорогой Илюша, французы: лямур.
— Вы не шутите?
— Только между нами. Со мной поделился сам Петр Дмитриевич. Наш Андрей Иванович имел любовницей второго секретаря райкома комсомола. Он лично курировал комсомол, дал ей квартиру в райкомовском доме, а мужу помог с машиной вне очереди. Неблагодарный муж в квартиру переехал, машину купил, но связи первого со своей женой мимо не пропустил. Договорился с парнями, и они подкараулили Андрея Ивановича, когда тот шел через парк на совещание в ЦК партии, где должен был выступать. Набросили ему на голову мешок и натурально избили. Отказаться от выступления он не мог, и пришлось горемыке маячить на трибуне в кровоподтеках и синяках. Тут еще ревнивец написал в ЦК, признался, что сам организовал побои, и указал причины. В верхах решили это дело огласке не предавать, а спустить все на тормозах.
— Придется товарищу Цуркану пенсию оформлять, — предположил Заславский.
— Что ты?! — удивился Левицкий. — Ему еще и семидесяти нет. Говорят, что ему предложили портфель первого заместителя председателя Молдвинпрома. Должность приравнивается к замминистровской.
— Он что, винодел?
— В молодости после училища на винпункте работал.
— Кого же вы, члены райкома партии, собираетесь избирать взамен?
— Еще не определились. ЦК должен нам на внеочередном пленуме кого-то порекомендовать.
— Может быть, Петра Дмитриевича?
— Нет, не думаю, Илюша, он на первого не тянет. Он не из той обоймы. На эту должность необходимо пройти обкатку в аппарате ЦК. Кого-нибудь оттуда, скорее всего, и предложат.
Обмениваясь информацией, незаметно доехали. Когда довезли Заславского, он перед входом в квартиру переговорил по телефону-автомату с пришедшей уже домой Лидой. У неё раньше срока начались женские дела. После сегодняшнего перевозбуждения они протекали особо болезненно. Решили вечером не встречаться, чтобы не подливать масла в огонь.
День у Заславского оказался насыщенным, но успешным, что способствовало прекрасному расположению духа и, естественно, передалось семье. За чаем Илья на полуглотке поперхнулся, когда Мара вспомнила, что звонила его сестра и интересовалась, зачем он утром к ней заходил. «Пенсионеры, проклятые бездельники, засекли», — промелькнуло у Ильи в голове, но он сделал вид, что не расслышал, а жена, не придав этому вопросу значения, уточнять не стала. Она только сострадательно смотрела на мужа, помешивавшего в чашке сахар, который никто туда не насыпал.
 
* * *
Ясное дело, квартирой сестры пользоваться уже было нельзя, и это Илью очень расстроило. Гостиницы отпадали. В них без документа о регистрации брака не пускали. Обращаться к друзьям значило афишировать связь.
На промплощадке опытно-промышленной установки сохранился вагончик, который во время строительства использовался как служебное помещение. Илья решил обследовать его состояние и подъехал к нему, прихватив у завхоза кипу ключей. Замок оказался нехитрым. Внутри было довольно прилично — имелись кровать, стол, умывальник и даже работало электрическое отопление. Как временное пристанище помещение подходило, тем более что вокруг было совершенно безлюдно. Установка после нескольких безрезультатных реконструкций бездействовала, а отгрузка удобрения в Белоруссию шла попрежнему — прямо из отвала отходов.
В тот же вечер после работы Илья встретился с Лидой. На привычном месте целовались и, отягощенные неподходящим местом свидания, оба страдали. Илья в разговоре сообщил о звонке сестры и рассказал об альтернативном вагончике.
— Если для тебя это не опасно, то хорошо, что нашелся выход, — поддержала его Лида.
— Значит, встречаемся завтра?
— Завтра? После работы мне необходимо быть в райкоме комсомола и отчитаться за комсомольские взносы.
 Илья удивился, но Лида с гордостью пояснила:
— Меня девчонки избрали на должность своего комсомольского секретаря.
— А до послезавтра ты выдержишь?
— Куда же мне деться? Такова жизнь. В ней постоянно приходится терпеть, особенно нам, женщинам.
— Ты мне здорово помогла тогда. Просто выручила из безвыходного положения, — похвалил Илья с прицелом на продолжение разговора.
— Почему безвыходного? — весьма непосредственно рассмеялась Лида. — Мужчины и без нас, когда подопрет, себя могут успокоить. Муж мне рассказывал, что некоторые моряки в длительном плавании этим увлекаются. Женщине же, да еще когда у неё «гости», сделать что-то для себя хорошее значительно сложнее.
— Ты что, пыталась?
— Тьфу, какая гадость! Неужели ты так плохо обо мне думаешь? И я ведь не в плавании.
— Но ты бы не возражала, чтобы я этим занялся, — мнимым упреком произнес Илья.
— Я разве вела себя так, что у тебя появились основания для подобного вопросика?
— Нет, что ты, все было просто сказочно, — смутился Илья.
— Вы, мужики — стопроцентные эгоисты. Вы никогда не думаете, каково нам и какой ценой ваше удовольствие достается. Для вас главное — лишь бы в момент кусок себе урвать, а после хоть трава не расти.
Слыша это, Илья про себя отметил, что Лида права, но вместе с тем решил, что сдаваться негоже.
— Что же ты не сказала заранее, что не сможешь? Столько терпели, могли бы еще несколько дней подождать.
— Считай, что произошел несчастный случай, — усмехнулась Лида. — Я, по-моему, говорила, что началось дня на два раньше планового. Обычно я за циклом слежу. Он у меня четкий. Но мы ведь договорились о встрече? Я своему слову всегда верна. — Лида испытующе посмотрела на Илью и с подковыркой бросила: — Мне показалось, что ты мало что потерял.
— Как сказать. Но все было кстати.
— Не поняла. Может быть, тебе не понравилось? Или ты хочешь сказать, что я сама проявила инициативу? А может быть, я на это напросилась?
Илья не сомневался, что, ложась с ним, Лида шла на такой шаг вполне осознанно. Но озвучивать сейчас свою позицию было невыгодно, поэтому он признал за собой роль нахала.
— Сдаюсь! Я не безгрешен, — примирительно заявил он и задал мучивший его последние сутки вопрос: — А как ты относишься, ну, к этому?
Илье показалось, что Лида не поняла его и он, подыскивая литературный или научный термин того, что произошло, стал что-то сбивчиво объяснять. Ему помогла Лида.
— Ты имеешь в виду распущенность?— невинно произнесла она.
Легкость, с которой Лида выдала определение этого, кольнула. В воображении предстала вереница тех, для кого она исполнила то же самое. Илья был на Лиду зол. Он допускал подобное только по отношению к себе. Хотя сознание подсказывало, что нужно быть реалистом, что он не может быть первым, в нем непроизвольно бушевала ревность. Лида, конечно, все чувствовала и, будучи вольнолюбивой птицей, приняла эти проявления за попытку подчинить, что было недопустимо. Назревал конфликт. Но Илья не зря избирался партийным секретарем, он прекрасно ориентировался в настроениях людей. Пересилив всплеск ревности, он решил спустить дело на тормозах:
— Ты называешь это необычным словом «распущенность»?
— Да! Подумаешь, что здесь такого? — вспыхнув спичкой, с вызовом произнесла Лида.
Илья, намереваясь смягчить накаленную обстановку, похвалил:
— Да ничего. Просто ты употребила интересное слово. Пожалуй, лучшего не придумаешь.
— Я рада, что тебе нравится, — нервно съязвила Лида.
Илья прикинулся смирной овечкой:
— Признаюсь, что нравится, — и, продолжая играть в поддавки, пояснил: — И само слово, и то, как ты все это сделала.
— Я понимаю. Тебе хорошо, — клюнула на хитрость Лида. — А то, что мне потом плохо было, тебя не интересует?
— Прости, я не предполагал, — неискренне извинился Илья.
— Меня рвало на работе. Но тебя это совсем не касается. Разве я не права?
Илья не верил услышанному. Он бы все принял, если бы тошнота проявилась сразу. Но в тот момент Лида вела себя как ни в чем не бывало. Илье не нравилась её запоздалая игра. Он не хотел взять в толк, что её атака была защитной реакцией на его излишнее любопытство. Все оказалось не таким простым, как оно внешне выглядело. Во всяком случае Лида насторожилась и, возможно, впервые задумалась над легкомысленностью своего поведения и неразборчивой щедростью. В первое мгновение Илье захотелось высказать все, что пришло на ум. Но это, конечно, стало бы концом их отношений, и он выбрал рациональный путь — прибег к дипломатии:
— Ты не права. Все, что связано с тобой, меня, безусловно, касается. Но в той ситуации иного выхода не было. Уверен, другие поступили бы так же, как поступил я.
— Нет, нет и еще раз нет! Другие бы так не поступили, — парировала Лида.
— Кого бы ты мне такого хорошего назвала?
— Хотя бы своего мужа. Он никогда себе подобного не позволял.
— Ты хочешь сказать, что он ведет себя в аналогичной ситуации сдержанно?
— Именно так. Если бы он себе это позволил, я бы его давно выгнала!
— Я не знаю, откуда твой муж находил в себе силы. С такой, как ты, женщиной сдержаться невозможно. Я не железный. Все произошло спонтанно помимо моей воли. Вероятно, твой муж в этом плане необыкновенно сильный.
— Это правда, — с гордостью согласилась Лида. — Но первопричина — он меня уважает.
— И я тебя уважаю, — заверил Илья и, вероятно, вспомнив что-то хорошее, с довольной улыбкой без предисловия перескочил: — Если бы ты знала, до чего же это приятно.
— Кому приятно, а мне не очень, и ты в этом виноват. Я мужу просто целовала, иногда чуть дотрагивалась языком. Он и этим был до небес доволен.
— У меня есть книга «Семейные отношения», так в ней говорится, что между мужчиной и женщиной все допустимо, — привлек на помощь авторитетное издание Илья и для объективности удостоверил: — Если, конечно, и он и она этого хотят.
— Он всегда хочет, — усмехнулась с ехидцей Лида.
— Ты хочешь сказать, что и твой знакомый военный такое бы себе не позволил? — решил углубить свои познания Илья.
— Представь себе, что и он не такой, — подтвердила Лида и, в ответ на недоуменное выражение лица Ильи, внесла ясность: — Конечно, ему распущенность нравилась, он о ней мечтал. Но я только целовала там. Он мучился, терпел и это ценил.
— А остальным? — теряя самообладание, пошел напролом Илья.
Лида сжалась, посерьезнела.
— Их было не так уж много, которых я этого удостаивала, — решительно заявила она.
— Я догадываюсь, что немного. Ну, сколько — человек пять? — интонацией подчеркивая ничтожность этой цифры, огромным усилием воли стараясь выглядеть индифферентным, как бы между прочим, допытывался Илья.
Лида на миг задумалась и без эмоций поправила статистику:
— Нет, четверо, — затем, спохватившись, с обидой спросила: — Какое, собственно, тебе до этого дело?
Илья тут же негласно признал её правоту, и в который раз понял, что находится на опасной грани. Оценив терпение Лиды, он упрекнул себя и сменил тему.
— Что же, если завтра у тебя не получается, значит, договариваемся на послезавтра?
— В принципе, можно, — быстро отойдя от неприятной перепалки, согласилась Лида и, помедлив, напомнила: — Но только опять с утра. Ты ведь знаешь, что я работаю после обеда.
— Прекрасно, договорились! — с энтузиазмом сказал Илья. — Я заеду за тобой часов в девять.
— Лучше в десять. Я любительница поспать.
Видя, что Илья озадачен, Лида, все поняв, сострадательно улыбнулась:
— Ты боишься, что не успеешь до часу дня?
— Попробую справиться, — примирительно согласился он, напомнив: — Захвати, пожалуйста, если получится, простыни.
— Это я сделаю. Положу в сумку с вечера, когда мама не будет видеть.
Илья, в предвкушении обещанной встречи, подобрел. Он смотрел на Лиду переполненными желанием глазами, уверенный, что она не затаила обиды.
— Не такой уж я страшный эгоист, как ты обо мне думаешь. Ты даже не представляешь, как мне хочется тебя обнимать и целовать, но ради твоего здоровья я героически терплю.
— Если другим похвалить не за что, то лучше сделать это самому? — усмехнулась Лида.
— Приходится, — потрафляя Лиде, легко согласился Илья и, попросил: — Может быть, разрешишь один поцелуй?
— Лучше не надо, потерпи до послезавтра, — защищаясь рукой, запротестовала она и демонстративно отвернулась. Они оба рассмеялись.
Илья обнял Лиду, почувствовав одновременно с головокружительным взлетом чувств обострение боли внизу живота. По этой причине поцелуй был символическим. Они пошли вдоль двора. Илья переваливался по-моряцки.
— Так тебе и надо, — незло пошутила Лида.
Илья принял обиженный вид. Лида игриво дернула его за руку и, подмигнув, заботливо напомнила:
— Осталось терпеть всего до послезавтра, и я тебя вылечу.
Они остановились не покидая неосвещенной части двора.
— Пока, — грустно произнесла Лида, — ты еще сегодня попозже мне позвонишь?
— Обязательно, — ответил Илья, коротко поцеловал подставленные губы и быстро прошел к машине. Оглянувшись, он увидел, что Лида все еще стоит с поднятой в знак прощания рукой. Он помахал ей в ответ, заскочил в машину и сразу запустил двигатель.
 
* * *
Как и договорились, Илья стоял у дома Лиды ровно в десять утра. До этого он уже успел разместить в багажнике канистру воды и купить кое-что на завтрак. Лида подошла с опозданием в полминуты. Она была не одна. Илья насторожился, подумал: не означает ли это новый сюрприз.
— Знакомься — моя невестка Ксения, фактически сестра, — представила Лида невысокую темноволосую женщину лет тридцати.
Илья назвал себя, всем своим видом показывая, что началом свидания недоволен. Лида это поняла. Она положила Илье на плечо руку и одарила улыбкой:
— Не беспокойся, все будет в порядке. Ты не возражаешь, если мы по дороге сделаем пару дел?
Илья молча кивнул, а Лида объяснила:
— Первое — надо заехать ко мне и предупредить, чтобы сменщица подождала, если я вдруг задержусь и второе — подбросить на работу Ксюшу.
«Чтоб её черт побрал. Сколько из-за нее будет потеряно времени», — с горечью подумал о втором задании Илья, но браво ответил:
— Будет сделано! — и, круто развернувшись, поехал к знакомому лазу в заборе.
Лида возвратилась быстро, а работа Ксюши оказалась действительно по пути. Как только Ксюша вышла из машины, Лида виновато стала оправдываться:
— Не обижайся. Ксюша ко мне пристала из любопытства. Она по моим необычным утренним приготовлениям допетрила, что я собираюсь на встречу с мужчиной. Я решила: пусть будет в курсе.
— Поменьше её балуй, — наставительно произнес Илья с расчетом на продолжение разговора.
— Мне её жалко. Мой брат от неё к другой ушел.
— Нашел лучше?
— Это его надо спросить. Но Ксюша вечно от брата чего-то хотела. Держала в большой строгости. Наверное, он поэтому и взбеленился. Думаю, ему с новой вольнее. Вообще-то он не дурак выпить.
— У Ксюши сейчас кто-то есть?
— Бывает... Когда-нибудь расскажу. И еще она встречается с соседом, — Лида смолкла и самодовольно добавила: — Вообще, он до неё ухаживал за мной.
— Она его переманила, негодница? — поддел Илья.
— Не совсем. Здесь целая история. Мы как-то поехали в лес на шашлыки — он с товарищем, Ксюша и я. Мужчины рассчитывали в лесу заночевать. Я же планировала утром в порт захода мужа по телеграмме лететь. Сосед  мне в резких выражениях ультиматум поставил, чтобы я провела с ним всю ночь и поездку ради него отменила. Я его за хамеж послала куда подальше и мы все к вечеру возвратились.
— У тебя с ним что-то было? — раздираемый приступом ревности, но внешне спокойно, поинтересовался Илья.
— Опять нездоровое любопытство, — щелкнув Илью по лбу, с шутливой укоризной заметила Лида и, оставляя простор для домыслов, пренебрежительно бросила: — Да так, целовались.
— Он интересный, он тебе нравится? — забеспокоился Илья.
— Вообще мужчина он интересный, но я же не возвращаюсь. Таково мое правило, — гордо напомнила Лида.
Свернули с трассы. Подъезжая, Илья напряженно вглядывался. Накануне вечером, специально посетив вагончик, он включил в нем электрическое отопление и беспокоился, как бы не случился пожар. Все выглядело нормально. Войдя, они окунулись в уютное тепло. Илья внес припасенную канистру воды и еду. Лида деловито застелила кровать своей простыней и, не откладывая, начала раздеваться. Не желая смущать её, Илья отвернулся и первым разоблачился. Обернувшись, он увидел её стеснительно улыбающуюся, полуобнаженную, неопределённо стоящую в красных нарядных туфлях на высоченных каблуках и устремился к ней. Они соединились в страстных объятиях.
Между делом Илья умудрился дораздеть  Лиду, ловко включить радиоприемник и поймать музыку, под которую они смешно провалились во впадину провисшей кровати. Это обеспечило теснейшее соприкосновение, способствовало неудержимому росту чувственности. Прекрасные груди, колеблясь в согласии с дыханием, щекотали Илью. Он сгрёб и приподнял их. Обретшие простор соски разом предстали во всей красе. Илья обстреливал языком, ловил губами темно-розовые бутончики, обглаживал и целовал пухлую грудь. Лида парила в причудливом блаженстве, бурно и громко выражая эмоции. Чтобы приглушить собственный стон, она прикрывала ладонью рот. Другая ладонь так же была полностью занята и обхваченный ею отверделый объект, будучи переполнен, был  готов выдать кипящую страсть.
Такого хода событий Илья опасался больше всего. Он понимал, что время их встречи ограничено и беспокоился, что, сразу удовлетворившись, расстроит желанную и, не успев восстановить рабочую форму, не сможет повторить. Под угрозой, что дальнейшее затягивание любовных игр приведет к испачканной простыне и неминуемому позору, Илья спешно переместил Лиду в центр ложа и расположился над ней. Лида вовремя помогла левой рукой. Илья сделал бросок вперед, туго протолкнулся и через два-три возвратно-поступательных движения в ужасе констатировал, что удовольствия подруге не принесет: независимо от его воли, предательски подоспел обильный исход.
Однако неожиданно для Ильи, его триумф в момент был не только подхвачен чувствительной партнершей, но и мастерски обогащен. Лида благодарно ответила кругообразным движением таза и несколькими сильными сжатиями внутренней поверхности своего заветного места, что явилось для Ильи приятным сюрпризом. Разделяя всю остроту ощущений соратницы, он шаг за шагом прошел с ней этот сладостный путь. Они одновременно успокоились.
Лида без усилия выбралась из глубокого провала кровати. Она трезвым взглядом, как впервые, осмотрела интерьер вагончика, донельзя развеселилась и, пребывая в приподнятом настроении, картинно вскинув брови с деланой претенциозностью потребовала воду. Предусмотрительность Ильи пришлась кстати. Он из канистры наполнил водой завалявшуюся в вагончике небольшую кастрюлю. Лида, сунув в воду палец, выразила опасение, что она холодна. Вышла заминка, но выручила изобретательность — Илья высмотрел в углу утюг, включил его, закрепил раскаленной подошвой вверх и приладил на ней кастрюлю с водой.
Вскоре они опять провалились в свое уютное гнездышко.
— Ты прости, я оказался невыдержанным, — намеренно оправдываясь, сказал Илья.
— Ты что? Я великолепно успела. Ты разве не почувствовал? — любящими губами, благодарно произнесла Лида.
Илье необходимо было это подтверждение. Все шло прекрасно, и он уже не сомневался, что и дальше все у них получится. Он целовал послушные благодарные губы, прельстительный изгиб шеи, упивался нежностью груди, и в считаные минуты у него вновь с молодой мощью загорелось желание. Он немедленно этим воспользовался, отказавшись от предисловий. Избавившись от опасений, Илья получил свободу экспериментировать. Он исследовал различные глубины, положения, изменял темп, сдвигался вниз и вверх, уходил вправо, влево. Он стремился отыскать наиболее эффективный, правильный, подходящий только им ход. Лида не только не возражала, но охотно включилась в эксперимент. Когда её ноги попали на плечи Ильи, оба поняли, что достигают максимального контакта и чувственной полноты. Лида исступленно стонала. Илья восторженно гасил бесящийся в ней смерч. Он чувствовал, как Лида отвечает ему все более мощными выпадами, откровенно показывая, что желает еще и еще. Она творила чудеса. Доведенный до полного изнеможения, он впервые в жизни испытал такой пик наслаждения, что не смог удержать в себе крик восторга. Илья целовал, нежил пережившую цунами страсти подругу. Её удовлетворенное тело успокоилось, размякло, что позволило ему сблизить груди и поцеловать сразу оба соска.
Время истекало и Лида огорчённо показала на часы. Илья по-мальчишески вскочил на ноги. Лида полнее вздохнула, раскинула руки и, признавшись, что абсолютно обессилела, осталась в кровати. Илья разогрел испытанным способом воду. Оба помылись и сели перекусить. Илья ел с аппетитом лесоруба, завершившего свой тяжелый приносящий удовлетворение труд. Лида, наблюдая, с благоговением улыбалась. Она вновь указала на часы. Прервав еду, Илья попросил:
— Полежим еще.
Лида укоризненно помахала пальцем, напомнила, что ей скоро на работу, но сдалась. Самозабвенно осыпая чувственными ласками подругу, Илья наслаждался созерцанием её наготы. Он и в третий раз, о чудо! обрёл форму и, поддерживаемый партнершей, неудержимо шел к следующему яркому финишу. К сожалению, Лида уж очень слишком превысила дозволенное ей сменщицей опоздание. При первом же намеке совестливый Илья принудил себя успокоиться. Отсрочка была для него вполне переносима, и он с чувством внутреннего удовлетворения шутливо предупредил:
— Ты остаешься моей вечной должницей.
Лида покорно улыбнулась.
Шутя и забавляясь, быстро собрались. Илья  был очень собою доволен.
Лида, молниеносно справившись с одеванием, расторопно наложила простой макияж и мило улыбнувшись, по слогам вымолвила:
— Спа-си-бо.
Забежали в машину. На колене Ильи, утверждая прочность их союза, лежала рука Лиды. Подъехав, остановились на привычном месте у сетчатого забора. Лида второпях подставила щеку и пулей выскочила. Илья, глядя ей вслед, ликовал: «Она всегда будет принадлежать мне. Я её не никому не отдам!». Ему хотелось кричать: «Да здравствует жизнь!»
С этой мыслью Илья не спеша поехал, ощущая себя одновременно и зрелым мужчиной, и взбалмошным юношей. Красный светофор возвратил его в действительность, напомнив, что удача при проезде на запрещающий сигнал повторяется далеко не всегда. Он отбросил романтические мысли и без приключений доехал до работы.

 
ГЛАВА 11
ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К СВИНЬЯМ
 На работе Заславского ждали. Он только вошел в кабинет, как раздался звонок прямого директорского телефона: «Илюша, ты очень нужен. У меня срочное совещание. Прихвати мой доклад».
Заславский быстро собрался и поспешил к Левицкому. За директорским столом совещаний сидели председатель профкома, секретарь комсомольской организации, заместитель директора, начальники ближайших филиалов и руководители участков.
— Поздравь Петра, — шепнул Пупко. — У него Октябрьской Революции.
Заславский подошел к Левицкому, сидящему во главе стола, положил папку с докладом, пожал протянутую Петром Моисеевичем руку и, не выпуская её, спросил:
— Вас можно поздравить?
— Спасибо, Илюша, — подчеркнуто небрежно поблагодарил Левицкий. — Часа два назад мне об этом сообщил министр. Он меня к «Золотой Звезде» представил, но в ЦК зарубили. — И тихо, чтобы не слышали остальные поделился: — Нос мой им не подошел, — а затем заговорил громче: — Но Золотой знак к пятидесятилетию пребывания в партии они все равно мне вручат. Никуда не денутся. Пусть бесятся. Обидно, конечно, но не для них стараюсь. Работаю для людей, а люди — не сомневаюсь — оценят!
Заславский кивком выразил согласие и занял стул рядом с Левицким.
— Похоже все в сборе, начнем, — объявил Левицкий. — Вы, товарищи, знаете, что звонил министр. Он передал, что переходящее Красное знамя вручит коллективу лично. Это для всех нас большая честь. Я вас собрал, чтобы решить ряд организационных вопросов. Вручение знамени состоится на предпраздничном торжественном собрании накануне Первомая. Собрание проведем в зале Дворца молодежи. Об аренде зала, работе буфета и о концерте председатель профкома уже договорился.
Послышалось короткое: «Так точно!» Левицкий жестом в сторону председателя профкома показал, что пока им доволен.
— О пиве договорились? — поинтересовался кто-то из начальников цехов.
— Пиво будет, и даже вопрос с шампанским и коньяком решили, но это пока между нами, не для распространения, — как о большой победе проинформировал председатель профкома.
Левицкий не дал уклониться от темы.
— Внимание, товарищи! Продолжим. Людей на собрание обеспечивают начальники цехов. За каждого отвечают персонально. Для доставки проживающих в селах и поселках заказаны автобусы. Городские доберутся сами. Чтобы у людей был стимул, я приказал тринадцатую зарплату и премию по соцсоревнованию выдать прямо в зале сразу же после торжественного собрания.
— Очень мудро придумано. Все приедут и до конца собрания не разбегутся, — эмоционально бросил реплику начальника карьера, а кто-то добавил: — И преждевременно не нажрутся.
— Добро. Продолжим, товарищи, — опять взял ход совещания в свои руки Левицкий. — За подготовку почетных грамот, вымпелов и красных лент для ветеранов труда отвечает председатель профкома. За наглядную агитацию, я имею в виду лозунги, доски достижений с диаграммами роста — секретарь партбюро.
— Петр Моисеевич, хорошо бы представить и диаграммы снижения, — предложил председатель профкома.
— Ты что, сдурел, какого снижения? — удивился Левицкий.
— Я имею в виду снижение прогулов, хищений, пьянства и прочего негатива, — с ноткой обиды пояснил председатель.
— О хищениях не надо, их нечего выпячивать, — категорически возразил Левицкий. — Снижение  прогулов показать можно. В вопросе пьянства: я сомневаюсь, что имеются достижения. В общем, разберитесь в рабочем порядке вместе с секретарем партбюро. В принципе идею одобряю.
Председатель профкома после этих слов успокоился и сидел напыщенным индюком.
Левицкий сосредоточился:
— Внимание, самое важное, товарищи! Министр сказал, что накануне вручения хочет к нам заехать. Времени в обрез. Нужно спешно подготовиться. Каждый тщательно обследуйте свои вотчины. Где требуется — засыпьте, прибейте, подкрасьте, красиво оформите. Разгребите и вывезите мусор. Коменданту поселка я уже дал детальные указания.
— Этим что, всем заняться? — поднял вопрос один из начальников участка.
— На дальние участки, предполагаю, министр не поедет. Там сделайте профилактически. На близких придется навести марафет по полной программе и быть начеку. Министр обязательно посетит опытно-промышленную установку. Надо завтра же прямо с утра вернуть туда бригаду рабочих. Пусть создает трудовую обстановку. Все проверить. Надеюсь, нет необходимости разжевывать?
Послышались голоса: «Не маленькие, будет сделано!»
— Еще, — подняв руку, успокоил собравшихся Левицкий. — На собрание все должны явиться нарядно одетыми, бритыми и, конечно, не перепившимися. У кого есть — при Почетных лентах, медалях и орденах. Итак, товарищи, объявляется всеобщая боевая готовность.
Вопросов не было, и Левицкий разрешил расходиться. Он сделал Заславскому знак остаться и задержал Пупко, поинтересовавшись:
— Как с поставкой минудобрения в Белоруссию?
— Идем строго в плане, — с гордостью ответил Пупко.
— А рекламации?
— Их нет. Курлович свои обещания выполняет.
— Ему за ввод перечислили?
— Все сделали, Петр Моисеевич. Ему и остальным. И за ввод, и за новую технику.
— Добро. Молодцы! — похвалил Левицкий и отпустил Льва Борисовича.
Сев рядом с Заславским, Петр Моисеевич просмотрел принесенный доклад и остался доволен.
— Придется тебе, Илюша, еще одно небольшое выступление подготовить, — по-дружески обратился Левицкий.
— О чем?
— Что в День Победы в Драсличенах открывают памятник замученным десантникам, ты ведь знаешь?
— Про памятник знаю, райком партии его у нас заказал. Мы оформили, что он изготовлен в день субботника коммунистами и комсомольцами из сэкономленного гранита и передан безвозмездно.
— О нем и речь, — подхватил Левицкий. — Райком партии просит кого-нибудь от нас выступить на открытии памятника. Я считаю, Илюша, что это нужно доверить тебе.
— Не возражаю, Петр Моисеевич, но я не знаю обстоятельств совершенного подвига.
— Понятно, я сейчас все, что мне известно, тебе расскажу. В начале войны Всесоюзный штаб партизанского движения принял решение для организации борьбы с румыно-фашистскими захватчиками забросить на территорию оккупированной Молдавии группу из местных коммунистов. Ты ведь знаешь, Илюша, что в Бессарабском коммунистическом движении участвовала масса евреев. Вот и в этой группе из девяти их оказалось шесть. Место выброса десанта спутали и парашютисты приземлились в небольшом леске. Десантников тут же обнаружили местные жители, доверительно рассказавшие что ни румынских жандармов, ни  немецких войск поблизости нет. Группу провели  в село, там её внезапно разоружили, раздели догола, выявили, кто еврей. Всех до смерти  забили, а евреев с особой жестокостью. Ведь местное население всегда считало, что советскую власть на их головы принесли коммунисты-евреи. На долгие годы о судьбе десанта забыли.
Года два назад председателем местного колхоза стал Мановец Ефим Михайлович. Как-то услышал он от сельчанина-старика угрозу, что «сделают когда-нибудь с ним, жидом-коммунистом, то же, что и с его собратьями в начале войны». Заинтересовался председатель, что же в 1941 году произошло? В результате расспросов определили старое место захоронения скота. Раскопали и точно: нашли там человеческие останки. Обследовали, уточнили по архивным документам, сверили рассказы свидетелей. Убедившись, что обнаружили место последнего пристанища группы коммунистов-подпольщиков, произвели перезахоронение. Нужно сказать, что на все это райком шел неохотно — состав замученных в национальном плане очень, по их меркам, засорен. Но они вынуждены держать фасон. На церемонии открытия памятника тебе, Илюша, и предстоит выступить. Сам понимаешь, что моя информация неофициальная: её мне Мановец по секрету сообщил. Добро?
— Все ясно, Петр Моисеевич, не подведу, — заверил Заславский.
* * *
Министр приехал в объединение «Нерудмат» к обеду. Левицкий, предупрежденный звонком из министерства, встретил черную «Волгу» у входа. Тепло поздоровавшись и поздравив Петра Моисеевича с высокой правительственной наградой, министр высказал пожелание без раскачки поехать на опытно-промышленную установку. Такой распорядок визита был неожиданным. Обычно министр вначале беседовал с активом.
Служебная машина Левицкого по его лаконичной команде тут же умчалась, унося сидящих в ней Заславского и председателя профкома. Сам же Петр Моисеевич сел в правительственное авто своего шефа.
Когда «Волга» министра приехала на опытно-промышленную установку, та гулко работала, однако люди отсутствовали. «Волга» Левицкого уже стояла рядом со служебным вагончиком, а Заславский с председателем профкома яростно дергали входную дверь.
Министр, увидев знакомых ему работников объединения, направился к ним. Левицкий шел рядом. Подойдя к вагончику и поздоровавшись за руку с секретарем партбюро и председателем профкома, министр, приветливо улыбаясь, стал расспрашивать их о житье-бытье. Они еще не успели ответить, как дверь вагончика открылась, и на пороге появился явно растерянный сменный мастер. Левицкий, весь раскрасневшийся, вплотную приблизился к двум сторонам своего административного «треугольника» и злобным шепотом покрыл их густым матом. Вслед за вошедшим министром все прошли в вагончик. В нос ударил резкий запах алкоголя. На кровати, за придвинутым к ней столом, в полном составе сидела приписанная к установке рабочая бригада. На полу валялось несколько кусков хлеба и большая луковица. Из-под кровати выглядывали стаканы. Сидящий в центре держал в руках пожелтевший номер газеты «Правда».
— Проводим политинформацию, — с виноватой улыбкой объяснил сменный мастер и дополнил, — вроде маевки.
— Это вы и есть обслуживающая установку бригада? — делая вид, что ничего предосудительного не заметил, громко спросил министр.
— Так точно, мы! — бойко доложил поднявшийся коренастый парень и браво пояснил: — Партийно-комсомольско-молодежная, а я её бригадир. — Он назвал свое имя, отчество и фамилию.
— Наслышан о ваших успехах, — похвалил министр: — Как говорят: что видел — правда, что слышал — ложь. Похвастайтесь! Хотелось бы посмотреть, как у вас все получается... — министр назвал бригадира по имени-отчеству.
— Это мы можем, — охотно согласился бригадир и распорядился: — Айда, по коням, ребята!
Все вышли. Один из членов бригады вскочил на прислоненный к вагончику велосипед и укатил.
— Куда он сорвался? — тихо спросил сменного мастера Заславский.
— Недалеко, тут рядом, к пруду. Там ошивается водитель на самосвале, груженном отходами дробления известняка. Он какую-то дорожную кралю себе подцепил, думаю, не обидится, коль придется невовремя оторваться, — подмигнув, усмехнулся мастер.
— Почему установка у вас без дела крутится? — поинтересовался министр у бригадира.
— Чтобы обкаталась после профилактики, пока мы маевку проводим, — тут же нашелся бригадир.
«Молодец! — отметил про себя Левицкий. — Не зря бригадиром поставили. Если образование имеет или учится, надо будет подумать, куда его выдвинуть. Далеко пойдет».
К приемному бункеру подъехал и выгрузился самосвал. Шуму прибавилось. Над транспортерами поднялась пыль. Чуть подождали, а затем, открыв затвор наперёд заполненного бункера готовой продукции, высыпали на предварительно расстеленный брезент тонко перемолотый порошок. Когда пыль несколько улеглась, министр подошел к брезенту, набрал полную горсть порошка и растер на ладони. Ему подали полиэтиленовый пакет.
— Просто нет слов, — искренне похвалил министр и заполнил пакет, — спасибо, товарищи! Всем буду показывать. Что ваше, то ваше — работать умеете! Но сегодня этого мало. Нужно пропагандировать свои достижения, чтобы на вашем примере учить других. Таковы задачи, поставленные партией и правительством. Своевременно и широко передавать передовой опыт мы еще, к сожалению, не научились.
Все стоящие рядом с министром в знак согласия кивали головами. Некоторые с угодливыми улыбками поддакивали. Министр, оценив поддержку, пообещал помочь.
— Я своему начальнику отдела научно-технической информации прикажу: пусть к пропаганде вашего передового опыта сам подключается, да и соответствующие службы нашего Научно-исследовательского института стройматериалов привлечет. Сердечно благодарю вас.
Министр обращаясь к Левицкому попросил:
— Теперь, пожалуйста, на поселок. Хочу посмотреть, как у вас люди живут. Тем более что там, как я помню, в основном рабочий класс проживает.
Уважительно попрощавшись с бригадой, министр направился к своей машине. Левицкий чуть приотстал и властным жестом подозвал сменного мастера.
— Я с тебя за политинформацию еще шкуру спущу. Вагончик сегодня же, мать вашу черт, убрать. Бригадира премируй.
— Вот блин. Не ожидали. Время ведь обеденное подошло, — оправдывался мастер.
— С брезента все до грамма очистить и вернуть в бункер! — не обращая внимания на объяснения мастера, распорядился Левицкий.
— Все вмиг сделаем, в лучшем виде будет, — заверил мастер.
Левицкий догнал министра, сел с ним на заднее сиденье правительственной «Волги», и они уехали. Следом сорвалась служебная машина Левицкого с двумя пассажирами.
 
* * *
Еще за сутки до появления министра комендант рабочего поселка прошелся по домам в сопровождении вызванного из райцентра милиционера. Этим обходом предполагалось нагнать страх на самогонщиков. Хотелось, чтобы к приезду министра в поселке не только пьяных, но и характерного запаха самогона было поменьше.
Когда правительственная «Волга», преодолев подъем, въехала в поселок, Левицкий тут же почувствовал ударившее в нос зловоние. Он бросил взгляд на министра. Тот пребывал в молчаливом недоумении, прижимая к носу торец кулака.
Остановились в центре. Левицкий с министром вышли, их тут же окружила группа почтительно здоровавшихся людей. Министр и следом Левицкий всем подавали руку. Каждого из детей министр потрепал по голове, с каждым пошутил. Сразу же сложилась доверительная и дружественная обстановка.
В отдалении суетился комендант поселка и еще какие-то люди. Около них отдавали команды, жестикулировали, ругались, кричали председатель профкома и секретарь партбюро. Самосвал, медленно двигаясь с поднятым кузовом, что-то вываливал, создавая подобие насыпи. Второй самосвал готовился сделать то же, на подходе был третий. Тяжелый запах вызывал тошноту, однако, словно в сказке о голом короле, никто не подавал виду что черт-те что происходит. Как ни в чем не бывало шла задушевная деловая беседа министра с все разрастающейся толпой.
Одни жаловались на постоянно закрытый продовольственный магазин, на ржавую водопроводную воду, на течь в крышах жилых домов, на сгнившие полы, на дымящие печки. Другие сетовали на отсутствие топлива, на несвоевременную доставку газа, на бездействующий второй год медпункт. Женщины напомнили о нехватке мест в детском саду, об опозданиях с доставкой детей в школу, о закрытом клубе и редко открытой бане.
Министр, периодически зажимая двумя пальцами нос, короткими глотками хватал порции воздуха, явно воздерживаясь от частого повторения этой неприятнейшей процедуры. Вместе с тем он, как всегда, очень внимательно слушал, в знак понимания сочувственно покачивал головой. Иногда, выражая участие, укоризненно хмурился, порой детально уточнял и, к огромному удовлетворению говорившей наперебой толпы, непрерывно записывал. Левицкий, наблюдая это общение власти с народом, сам бросал реплики, по просьбе министра что-то пояснял и про себя думал: «Какой же все-таки у нас необыкновенный рабочий класс! Все снесет и стерпит. Работает за гроши, условия жизни порой не лучше, чем у скотины. Правда, случается, безобразничает, бездельничает и беспробудно пьет. Но ведь это мы, начальники, не смогли направить или как следует организовать его труд и досуг. В очереди квартиру десятками лет ждет. Получит халупу — благодарит сердечно. Развалится она — ремонта никогда не дождется. А мы, шишкатура, чем выше кресло занимаем, тем в более комфортных условиях живем. Цековские эксперименталки с туалетами при каждой спальне и тещиной комнатой строим. Несуразица полная получается. Не за это ведь в Гражданскую войну, да и потом на смерть шли. Странный он, наш гегемон. Притерпелся, но боюсь, что проснется, очухается, и тогда нам останется только ноги делать. Да вот некуда будет. И поделом!»
Петр Моисеевич, увидев пробегающего председателя профкома, сделал ему знак. Тот, изменив маршрут, подскочил и услужливо подставил ухо.
— Откуда вонища? — строго спросил Левицкий.
— Беда, — торопливо зашептал председатель. — Вчера вечером по поселку участковый ходил, наводил шорох на самогонщиков перед приездом министра. Крылов испугался и, чтобы скрыть следы, ящик дрожжей в поселковый туалет сбросил. За ночь содержимое туалета забродило, он переполнился и стал вроде вулкана извергаться. К обеду уже рекой пошло и вырвалось на поселок. Комендант — шляпа, заметался, а конкретного решения, чтобы локализовать безобразие, принять не смог. Хорошо, что мы с Ильей Михайловичем раньше вас на поселок приехали, иначе и до центра, где вы остановились, дошло бы. Пришлось мне на себя руководство операцией взять. Самосвалы, везущие отходы на станцию, я на поселок развернул. Обваловку сделали, воняльную реку присыпали и продвижение дранья приостановили. Конечно, жаль, что запах забить не удалось. Я подходил к очагу — он, зараза, все выбрасывает и выбрасывает. Везувий, да и только. Надо золотовозку на завтра заказать. Придется все вывозить, без этого не сладить.
— Добро! Молодец! — похвалил Левицкий. — Ты здесь не нужен. Немедленно возвращайся и ни на шаг не отступай. Пока здесь министр, не дай дерьму к центру прорваться. Что хотите делайте,  учить тебя не надо, сам знаешь. Действуй!
— Есть! — по-военному ответил председатель профкома и, щелкнув каблуками, заспешил к объекту.
Тошнотворный запах заставил министра сократить программу своего пребывания в поселке. Он, понимая, что творится что-то неладное, решил внимания на запах не обращать. То, что жители поселка по поводу запаха не жаловались, говорило, что он здесь им привычен. Раз хозяев экологическая обстановка устраивает, а им здесь жить, зачем выпячивать неприятное? Тем более что на мероприятия по устранению запаха могут потребоваться значительные расходы, а средств на это у министерства нет.
Ускоренно прошли по поселку. Остановились у нового одноэтажного дома. Двор вокруг него был разбит на равные участки, на каждом из которых красовался стандартный каменный сарайчик и сделанный на вкус хозяина дощатый туалет.
— Дом без внутренних удобств? — поинтересовался министр.
— Что вы, кто в наше время строит без удобств? — обиделся Петр Моисеевич.
— Вы про сортиры во дворе, что ли? — уточнил кто-то из толпы и, услышав подтверждение министра, пояснил: — Так это мы сами туалеты и ванны от оборудования очистили. Под жилье освободившуюся площадь приспособили. Зачем человеку, простите, как скотине, прямо там, где живет, гадить и из-под себя нюхать? Во дворе тебе и воздух чистый, и гигиена соблюдается. Да и на хрена в ванну каждый день лазить? На поселке ведь баня почти через каждое воскресенье работает, кому надо, пользуйся от пуза. Мы, к примеру, детей на кухне в корыте купаем — и порядок. А душ хочешь — на работе хоть каждый день пользуй.
Из сарайчиков доносилось похрюкивание свиней. «Наверное, от них этот удушающий запах, — обрадовался открытию министр и осторожно позволил себе вздохнуть глубже. — Конечно же, от свиней. Они, должно быть, имеются у каждого в поселке».
Тут министр вспомнил, как много лет назад, будучи еще на партийной работе, он посетил крупную свиноферму и, пожалуй, там стоял такой же, как и сегодня, нестерпимый запах.
«Надо, пока не поздно, выбираться отсюда», — подумал он. Одновременно с этой мыслью его вдруг озарила, как ему показалось, очень важная идея, над которой следует со всей партийной ответственностью поработать.
— Спасибо, товарищи! Еще многое хотелось бы посмотреть, но времени, к сожалению, в обрез, — бодро заговорил министр и привлек в сотоварищи Левицкого: — По возможности просьбы и замечания жителей поселка учтем. Так, Петр Моисеевич? — Левицкий с умным видом молчал. — В любом случае вам все выполнять! — под одобрительные взгляды народа назидательно напомнил Левицкому министр.
Левицкий всплеснул руками: мол, куда денешься. Министр с выражением лица, как бы говорящим «знай наших», одарил всех открытой улыбкой и со словами: «До встречи, товарищи, на вручении знамени, желаю личного благополучия!» — сел в машину и уехал.
Тут же появилась «Волга» с Заславским и председателем профкома. Левицкий занял свое место рядом с водителем.
— Вроде бы все обошлось хорошо. По всему видно, что министр доволен, — заговорил Петр Моисеевич и скомандовал: — В объединение!
— Очень доволен. Удобрение взял с собой, — поддержали Левицкого спутники.
— Запах, наверное, не такой уж страшный. Он на него даже внимания не обратил, — предположил Левицкий.
— Нам, Петр Моисеевич, в значительной степени удалось его перешибить, — оживился председатель профкома.
— Может, он простужен, нос заложило, поэтому не почувствовал, — предположил Заславский.
Машина остановилась на площадке перед входом в здание админуправления. Приехавшие разбежались по своим кабинетам. Надвигалось вручение переходящего Красного знамени, и у каждого представляющего равноправную вершину главнейшего на любом социалистическом предприятии «треугольника» дел было выше крыши.

* * *
Накануне праздника Первое мая, в день торжественного собрания коллектива объединения «Нерудмат», Заславский проснулся очень рано. Это было связанно не с предстоящим мероприятием: его как всегда  тщательно подготовили, — Илья тосковал по Лиде.
Он вышел из дому намного раньше необходимого и, переборов в себе сомнения, позвонил обычно отдыхающей в этот утренний час подруге. Она отозвалась на первом гудке, ничуточки не рассердилась и с готовностью откликнулась на предложение встретиться через час.
 Чтобы убить время, оставшееся до свидания, он отправился к дому Лиды пешком. По дороге ему повезло: он купил букетик чудных южных цветов, который как раз помещался во внутренний карман пиджака и мог быть преподнесен как сюрприз. Лида, как всегда, вовремя вышла из своего подъезда и, увидев Илью, последовала за ним вглубь двора. Скрывшись за разросшимися кустарниками, они взялись за руки. Илья обратил внимание, что Лида подавлена, и встревожился:
— У тебя неприятности?
Лида заговорила с возмущением.
— Плохо спала. Опять этот болван. Я его уже несколько раз предупреждала, чтобы не звонил, тем более по ночам. Первый звонок раздался около двенадцати ночи. Я уже засыпала. Думала, что ты, и схватила трубку. Слышу — он. Начал ныть, захотел встретиться. Я ему по-человечески объяснила, что не желаю этого, и попросила меня навсегда забыть. Он снова заныл, я трубку бросила. Часа через полтора опять позвонил и свое запел. Я разозлилась и ему прямо выложила, мол, если тебе требуется, то у тебя руки есть и сам себя обслужи. Он стал плакаться, я трубку бросила и телефон отключила. Если бы отчим утром не включил, ты бы не дозвонился. Как вспомню об этом болване, противно становится.
Илья, слушая рассказ Лиды, сходил с ума и еле дождался его окончания.
— Ты о ком? Я ничего не пойму, — съедаемый ревностью, но стараясь этого не выдать, спросил он.
— Да был тут один придурок. Нудный такой. Вспоминать тошно, — спохватившись, что наплела лишнего, неохотно проговорила Лида.
— Все-таки кто он? Ты никогда о нем не упоминала, — не отставал Илья.
— Да ну его. Сын директрисы моего садика.
— Ты встречалась с ним?
— Как-то случалось. Познакомились на работе. Он к своей мамочке приходил. Он и с мужем моим знаком. Муж, когда в отпуск приезжал, часто на работу за мной заходил и с ним выпивал.
— Сын директрисы женат? — чтобы не завершить разговор, спросил Илья.
— Да, и ребенок у него есть. Но с женой не живет. Выпивает. Жена его из-за этого футбольнула, вот он и ищет на стороне.
— Много раз ты была с ним?
— Раза два-три. До тебя. В последний раз, когда я в городе гуляла и случайно с ним встретилась. Он меня к себе пригласил. Я зашла и осталась у него ночевать. Вернее, он меня просто не отпустил, наглый такой. Даже кое-какие вещи, вроде шутя, забрал, но до сих пор не отдал. Да черт с ними, плевала я на них. Мне ужасно не понравилось у него, и я не хочу с ним встречаться.
— Что же тебе так не понравилось? Он не смог тебя удовлетворить? — рискуя повредить отношениям, не в силах совладать с собою, грубовато спросил Илья. Но Лида не разозлилась.
— И в этом он не совсем. Но, главное, он мне противен. У него есть жена, ему надо — пусть её домогается. Я ему не обязана. Честное слово, если он не прекратит звонить, я пожалуюсь его матери.
— А, как ты это называешь, распущенность у тебя с ним была?
Лида пристально посмотрела на Илью и ответила с апломбом:
— За кого ты меня принимаешь? — и добавила: — Не волнуйся, такого не было.
— Что же он не отстает от тебя? — с упреком вырвалось у Ильи.
Интерес Ильи начал Лиду злить, и она с вызовом напомнила:
— Я, кажется, предупреждала тебя, что те, кто бывали со мной, никогда не отказываются от меня.
Илья видел раскрасневшуюся, взволнованную разговором подругу и колебался: неужели она этим искренне бравирует, не понимая мерзости того, чем гордится? Или просто меня разыгрывает, издевается над моей слабостью? Но по сути в чем-то она права. Она, действительно, привлекательна и необыкновенно сексуальна, её ни с кем невозможно даже сравнить, а отказаться от неё и подавно.
Илье хотелось продолжить расспросы, но он был остановлен:
— Все! Хватит! О нем больше ни слова!
Илья понял, что за этим могут последовать неприятности, и резко изменил тему.
— Поздравляю тебя с наступающим праздником, — извлекая букетик, сказал он.
Лида, тронутая вниманием, преобразилась, её лицо засияло. Все напряжение вмиг ушло. Илье захотелось сказать ей несколько приятных слов, но как назло он их не мог подобрать. Покраснев, как влюбленный юнец, он скороговоркой пролепетал:
— Мои пожелания тебе будут многократно сердечней, чем те, которые ты пожелала бы себе сама. — Он взял ладонь Лиды, прочувствованно поцеловал каждый пальчик и вдохновенно произнес: — Ты очень много для меня значишь, и мне кажется, что мы вечность знакомы.
Глубоко тронутая сказанным, Лида почти расплакалась и отрывисто произнесла:
— Очень хорошо! Я рада. Рада поздравить с наступающим и тебя.
— Это тебе, — Илья протянул сверток.
— Ты опять мне даришь, — запротестовала Лида. — Этого не нужно делать!
— Почему? Я не имею права? — ласково спросил Илья. — Не лишай меня удовольствия делать себе приятное.
— Спасибо, — мило произнесла Лида и поцеловала Илью в щеку. Она рассмеялась и, отвечая на недоуменный взгляд Ильи, объяснила: — Я вспомнила одну историю. Может быть, она не к месту, но ты не обижайся, я без намеков. Я тебе говорила о подруге, которая помогала мне с алиби.
— Очень ценная подруга, — с наигранной веселостью сказал Илья, а про себя подумал: «Чтобы её все черти взяли!»
— Так вот. Был у подруги близкий товарищ. Он с её мужем очень дружил, так что встречались они открыто и часто. Он ей периодически подарки преподносил. Эта связь её во всех отношениях устраивала. Позднее из-за обоюдной неосторожности у мужа возникли подозрения, и она ради сохранения семьи от товарища отказалась. Он её после этого встретил и потребовал возвращения всех своих подарков, включая рваные колготки.
— Я уверен, что мы не поссоримся, — Илья специально сделал акцент на слове «уверен». — Проблема, возникшая у твоей подруги, тебе не грозит.
— Я уверена в тебе, — лаского улыбнулась Лида и одобрительно погладила Илью по голове.
— Когда мы с тобой встретимся?
Лида распознала подтекст «встретимся», и интригующе ответила:
— Я со своей стороны готова, я в форме.
По окраске ответа Илья воспринял его как напоминание, что все остальное второстепенно и лежит на мужчине.
Лида смолкла, втянула носом воздух.
— Сирень. Середина весны. Хорошо сейчас в лесу. Давай как-нибудь съездим, я люблю лес.
— Можно съездить, — согласился Илья и, помолчав, признался, — знаешь, я там не выдержу.
— Что ты имеешь виду?
— Я постоянно тебя хочу. Я и сейчас мучаюсь.
— Увы, здесь ничем помочь не могу, — Лида укорительно всплеснула руками.
— Я в лесу просто изведусь. Я леса не увижу. — Илья приостановился и виноватым голосом сообщил: — Я по секрету тебе скажу: я очень хочу распущенности.
— Губа не дура, — усмехнулась Лида.
— Ты не понимаешь! Это божественно, мне было так здорово.
— Обещаю, если поедем в лес — все будет, — заверила Лида с обнадеживающей улыбкой.
— И это тоже? — решил заручиться четким обязательством Илья.
— Опять двадцать пять? Все зависит от твоего поведения, — Лида обиженно посмотрела на Илью.
Тут он вспомнил, что ему в День Победы предстоит выступление на открытии памятника и решил смягчить ситуацию:
— У меня есть идея. Девятого мая я должен присутствовать на открытии памятника. Назначено на девять утра. Мы можем поехать вместе. Церемония продлится недолго, после неё двинем в лес. Разведем костер, приготовим шашлыки. Вот только надо будет поискать мясо.
— Мясо есть, — тут же поддержала идею Лида и спросила: — Можно я с собой племянницу прихвачу?
— А как же тогда с ...? — насторожился Илья.
— Я ведь обещала, что ты мучиться не будешь, — не дав договорить, с достоинством глядя Илье в глаза, твердо повторила, как гарантию, Лида.
— Все ясно, на все согласен, — осознанно легко сдался Илья и, посмотрев на часы, спохватился: — Я побежал.
Порознь вышли к автобусной остановке. Вскоре прибыл автобус.
— Пока. Ты ведь вечером мне позвонишь? — прошептала Лида.
— Обязательно, конечно, — с подъемом ответил Илья, вскочил в автобус последним и обернулся: Лида провожала его грустным взглядом.

* * *
Заславский прибыл во Дворец молодежи, когда в фойе уже собралось много людей. Буфет пустовал: его штурм предстоял после выдачи денег. В ожидании этого стояли, ходили, беседовали нарядно одетые люди. Некоторые были при правительственных наградах, другие нацепили напоминающие ордена и медали дешевые значки. Горделиво прохаживались ветераны труда. Они резко выделялись переброшенной через плечо, перекрывающей живот широкой красной лентой с золотой надписью «Ветеран».
Народ встрепенулся и повернул головы в направлении входа: оттуда в сопровождении Левицкого шел министр. Он артистически, налево и направо улыбался, громко здоровался. Левицкий просил дать дорогу и занять места в зале. За министром следовал человек, несущий длинный чехол. Нетрудно было догадаться, что там хранилось, предназначенное к торжественному вручению, переходящее Красное знамя. Левицкий, поравнявшись с Заславским, улыбнулся и властно распорядился:
— Пора начинать! Вели дать звонок, секретарь. Заславский с пониманием кивнул.
 Послышались голоса: «Когда деньги выдавать будут?»
— Не торопитесь, истратить успеете, у нас они целее останутся, — трафаретно улыбаясь, громко шутил Левицкий и серьезно ответил: — Сразу же после торжественной части все до грамма получите.
— Желательно бы пораньше. В горле с самого утра пересохло. Ведь день-то нерабочий, — солидно объяснил ветеран.
Левицкий дружески похлопал его по плечу:
— Потерпи, Петрович, малость, получишь перед концертом, оно как раз вовремя будет.
Ветеран культурно матернулся, под одобрительное дружное гоготание товарищей извлек из кармана брюк припасенный шкалик и прокомментировал:
— Мы сами с усами, как-нибудь до концерта дотянем.
Торжественное собрание коллектива объединения «Нерудмат», посвященное Дню международной солидарности трудящихся Первое мая и вручению коллективу объединения переходящего Красного Знамени, открыл председатель профкома. Он объявил, что президиум собрания, посоветовавшись, решил начать не с традиционного доклада, а с выступления министра, который торопится, так как должен сегодня присутствовать на торжественных мероприятиях во многих других коллективах.
Министр взошел на трибуну. Он обрисовал известные успехи трудящихся объединения, особенно отметив достижения в реализации величественной программы партии и правительства по оказанию помощи сельскохозяйственному производству, что очень скоро поможет досыта накормить советских людей.
— Такими как вы, правофланговыми, гордится вся наша отрасль, — указав на зал правой рукой, заявил министр. — Мы на коллегии решили сделать ваше объединение базовым, организовав при нем республиканскую школу передового опыта. Пусть вся республика, да и страна, едут к вам и учатся!
Левицкий, а следом все остальные мощно зааплодировали.
— Министр поднял руку и, понизив голос, продолжил заговорщическим тоном:
— Товарищи, вы — первые, с кем я делюсь этой новостью. — Стало тише. — На вчерашнем расширенном заседании коллегии Министерства мы приняли постановление, идея которого пришла ко мне во время посещения вашего рабочего поселка. Меня искренне порадовало, что на вашем поселке массово разводят свиней. Значит, и в этом сложном деле, как и в производстве стройматериалов, у вас знают толк. Это, товарищи, прекрасно! Почему бы, товарищи, нам шире не использовать во всеобщее благо имеющийся в нерудматовском коллективе потенциал? Я предлагаю объединению, основываясь на накопленном у жителей поселка опыте и во исполнение постановления коллегии, приступить к промышленному выращиванию свиней с тем, чтобы стать первым свиноводческим хозяйством Министерства промышленности строительных материалов!
Завершив на высокой ноте эту часть выступления, министр пытливо посмотрел в зал. Прозвучали аплодисменты. Президиум, еще не сориентировавшись, ответил вяло. Министр повернулся в сторону стола президиума и вопрошающе посмотрел на Петра Моисеевича.
— Спасибо за доверие и оказанную честь. Добро. Подумаем, посоветуемся с народом, — дипломатично проговорил в микрофон Левицкий.
— Хорошо, но не засидитесь на старте, чтобы в хвосте не остаться, — пошутил министр и перешел к главному: он зачитал постановление коллегии Министерства о признании коллектива объединения «Нерудмат» победителем соцсоревнования среди предприятий отрасли с вручением ему переходящего Красного знамени и первой денежной премии.
Появившийся из-за кулис человек передал министру древко с красным бархатным полотнищем. Министр вышел из-за трибуны, подошел к выстроившейся в линию шестерке, состоящей из генерального директора, секретаря партбюро, председателя профсоюзного комитета, секретаря комсомольской организации и двух женщин из президиума, среди которых нарядностью выделялась Зинаида Лис. Левицкий, преклонив колено, поцеловал угол знамени и взял в руки древко. Остальные поцеловали тот же угол. Петр Моисеевич подошел к микрофону, поблагодарил, заверил, что доверие министра, а в его лице и доверие партии и правительства славный трудовой коллектив объединения оправдает.
Зал вскочил и дружно загудел одобрительными возгласами. Кто-то свистнул. Министр, пожелав всем дальнейших трудовых успехов, здоровья и личного счастья, попрощался и спешно ушел. Знамя вставили в специально приготовленную тумбу. Рядом с ним с двух сторон замер почетный караул.
Петр Моисеевич взошел на трибуну и приступил к чтению доклада. Его почти не слушали, непрерывно смотрели на часы и, предвкушая посещение буфета, ожидали выдачи денег.
Во время доклада на сцену как с неба свалилась растрепанная кассирша. Это подтверждало, что деньги уже прибыли и мучиться осталось недолго. Зал сразу оживился, вскочил, обрадованно зааплодировал, сосредоточив на кассирше все свое внимание. Кое-кто из наглейших пытался прокрасться к выходу, чтобы среди первых занять очередь в буфет. Левицкий оторвался от бумаг, поверх очков недоуменно посмотрел в зал. Председатель профкома схватил свой микрофон, резко постучал в него, и призвал всех успокоиться. Чтение доклада продолжилось.
Кассирша нервно осмотрелась, стремительными шагами приблизилась к Заславскому, что-то прошептала ему на ухо. Тот резко побледнел, вышел из-за стола президиума, вкрадчиво подошел к докладчику, дернул его за пиджак. Левицкий вздрогнул, прекратил выступление, возмущенно сдвинул с конца носа к переносице очки и тихо переговорил с Заславским.
Заславский торопливо вернулся на свое место, а Левицкий продолжил чтение доклада, уже с явно изменившимся настроением. Он спутал страницу, повторил только что прочитанное, стал туда-сюда разбираться с бумагами, уронил их на пол и к огромному удовлетворению зала, с большим подъемом провозгласил здравицу в честь Коммунистической партии и Советского правительства, на чем закончил свое выступление. Ему дружно зааплодировали. Собрание, к общей радости, завершилось.
Цеховые доверенные немедленно двинули за деньгами. Они долго не возвращались, вызывая естественное недовольство. Поползли злые слухи, что денег не будет. Кто-то сказал, что их похитили. Шутники эту тему со всех сторон обыгрывали. Время шло. В зале нарастало волнение, переросшее в требовательные выкрики, переходящие в скандирование. Назревал серьезный скандал. Наконец, к микрофону подошел, потерявшей весь свой лоск председатель профсоюзного комитета, и в гробовой тишине, трагическим голосом объявил:
— В сейфе денег не оказалось — их выкрали. Уже заявлено соответствующим органам. По горячим следам идет расследование. Концерт отменяется, всем можно расходиться, — и спешно, как бы опасаясь гнева толпы, ретировался.
Зал вдруг взорвался несусветным галдежом. Не все хотели верить этому сообщению. Звучали догадки и предположения. Остряки подогревали страсти, знатоки комментировали выдуманные ими же разнообразные ситуации.
Рождались многочисленные версии, среди них наиболее популярные, что деньги присвоила кассирша или что их похитил Левицкий.
Просигналили автобусы. Люди, с ненавистью поглядывая на прилавок буфета, заторопились к выходу.
Избранные лица, заранее оповещенные о запланированном после торжественной части спецмероприятии, ненадолго собрались за кулисами сцены у изобильно накрытого стола, по-братски разделили между собой все приготовленное и унесли. Праздник оказался испорчен.

* * *
По телевизору транслировалась вечерняя предпраздничная программа. Заславский сидел в семейном кругу и невидящими глазами смотрел на экран. Он был в мыслях с Лидой. Перед началом программы «Время» он встал и сообщил своим, что решил пройтись. У Мары была работа на кухне, которую она хотела завершить до начала обещанного после новостей концерта. Сыновья также не выразили желания составить отцу компанию. Илья рассчитывал на такую реакцию семьи. Он оделся, вышел, сбежал по лестнице и ринулся к телефону-автомату. На телефонный звонок ответила мама Лиды. Она сообщила, что Лида пошла с сотрудниками в ресторан «Центральный» и возвратится, скорее всего, поздно. Илья, ужасно расстроенный, выгнал из гаража машину и стремительно уехал. Он вошел в ресторан, пересек вестибюль и остановился у входа в зал. Игра оркестра только прекратилась, и публика возвращалась к столам. Опасаясь быть замеченным знакомыми, Илья торопливо углублялся в полутемный зал, когда из-за стоящего в конце сдвоенного стола поднялась и направилась к нему высокая женщина. Она сделала всего пару шагов и, по уверенной осанке и тонкости силуэта Илья тут же узнал Лиду. Забыв все меры предосторожности, он ринулся навстречу и заключил её в счастливые объятья.
— Я знала, что ты придешь, — довольная своей прозорливостью, улыбаясь, призналась она и, взяв Илью за руку, предложила: — Пройдем к нашему столу, я познакомлю тебя со своими девчонками.
— Мне не хочется здесь оставаться, — не согласился Илья. — Давай лучше уедем. Я на машине.
Лида подошла к своим, переговорила, возвратилась и последовала за Ильей. Он, испытывая состояние родителя, после переживаний и мытарств нашедшего свое загулявшее чадо, успокоился. Держась за руки, они дошли до машины, и, охваченные радостью встречи, как только в неё заскочили обнялись. Илья прильнул к отдающим коньяком губам, с трудом оторвавшись завел двигатель и поехал.
— Ты почему примчался за мной? — неожиданно спросила Лида.
Илья мог бы, наверное, сутки объясняться на эту тему, но тон вопроса показался ему странным, и, не отвечая на него, он настороженно спросил:
— Ты что, этим недовольна?
С Лидой явно что-то происходило — она стала агрессивной.
— Признайся, ты мне не доверяешь? Ты всюду меня преследуешь. Мне это не нравится!
Илья замер, продолжая по инерции управлять машиной. Что он мог ответить, когда Лида была более чем права. С самого начала их знакомства он испытывал незатухающую тревогу: его преследовали воображаемые соперники. И хотя Лида своим поведением не давала никакого повода для тревог, взбудораженный её рассказами, Илья не мог сладить со своими фантазиями.
Он молчал, а Лида не унималась:
— Я вообще-то привыкла быть независимой и сама распоряжаться собою!
— Ты говоришь, независимой, — вконец расстроился Илья, — но таковой быть невозможно — у тебя муж, твои знакомые...
— Ты знаешь, что мой муж приезжает редко. Когда он задерживается дома, это начинает мня раздражать, и я нервничаю, считая дни, когда он уедет. А знакомые? Ты, наверное, имеешь в виду военного? С остальными я была недолго. Так он тоже появлялся всего на несколько дней и, вполне возможно, не успевал мне надоесть. Ты же хочешь меня подчинить!
— Если так, я могу доставить тебя обратно, — резко остановив машину, с обидой произнес Илья. — Ты, так же, как и я, свободна в своем выборе. Я очень сожалею, что мое отношение к тебе воспринимается как насилие. Я этого не желал.
Лида, явно смущенная затеянным разговором, посмотрела на Илью и примирительно положила ему на колено ладонь.
— Нет, не надо, — успокаивая, заговорила она. — Один тип уже начал делать намеки и фаловать. Я избегаю ресторанных знакомств.
— А вообще хорошо, что я уехала, — уютно приткнувшись головой к плечу Ильи, мягко сказала Лида. — А то вернулась бы очень поздно и получила разгон от мамы.
— И это все?
— И тебя бы не увидела, — довольная, что нужный вопрос поступил, сказала Лида и, поцеловав Илью в щеку, добавила: — Вздрючка от мамы все равно будет. Я пьяна, а у мамы на это чутье.
Илья повернул вправо, заехал к Лиде во двор. Не останавливаясь у её подъезда, он загнал машину в темный тупик.
— Ты от меня чего-то хочешь? — с вызовом полюбопытствовала Лида.
Илья молча обнял, целовал её, последовательно подбираясь к груди. Лида ерзала, глубоко и сбивчиво дышала, непроизвольно выдавала чувственный стон. Чтобы не пугать ночную тишину, она предусмотрительно прикусила нижнюю губу и дополнительно прикрыла рот, прижав к нему тыльную сторону ладони. Но моментами даже такая двойная предосторожность не помогала. Приходя на помощь, Илья покрывал неспокойный рот своими губами.
Он расстегнул молнию брюк, положил руку подруги на твердый, палящий ствол, который мягкая женская рука жадно обхватила. Сквозь прикушенную губу, уже не прекращаясь, пробивались воркующие, подливающие в Илью страсть, протяжные стенания. Он набрался решимости и прошептал:
— Я хочу так, как было тогда.
Лида будто протрезвела и назидательно заговорила:
— Для тебя я — инструмент, предоставляющий удовольствие. Ты совершенно не желаешь меня брать в расчет!
— Что же нам делать в этих кошмарных условиях? — попытался защититься Илья.
Лида решительно задрала юбку и стянула колготки вместе с трусиками.
— Ты хочешь здесь?! — растерялся Илья.
— Да, именно, — уверенно заявила она.
— Я никогда не пробовал в машине. Не знаю, насколько хорошо, если и вообще в ней получится, — стал оправдываться Илья, опуская вместе с Лидой вниз до упора спинку сиденья.
— У людей полу... — начала Лида, но осеклась на полуслове.
Илья не просил пояснения. Сбросив до колен брюки и трусы, он перекатился на Лиду. Она моментально посодействовала и, к удивлению Ильи, хотя и под непривычным углом, дело пошло. Уперевшись в пол машины ногами, она толчками приподнималась, задерживалась, медленно опускалась, подкручивала бедрами. Илья тоже не бездельничал, но каждый раз он на что-то наталкивался или во что-то ударялся. Однако, несмотря на ситуацию «как сельди в бочке», каждому из них был обещан успех. У возбужденной до предела Лиды довольно скоро — вначале беспорядочными импульсами, а затем в четком ритме — задергалось, увлажнилось и мягко успокоилось. Илье это пришлось по вкусу и побудило к оживлению действий. В неимоверно стесненных условиях он созрел, механически доиграл свою партию и ублаготворился. Они, молча не меняли позиции, наслаждаясь прекрасным результатом. Но у Лиды затекли ноги, и Илья по-джентельменски переместился на водительское сиденье.
— Тебе было хорошо? — хотя вопрос казался излишним, скорее всего для самоутверждения, спросил он.
— Почти что, — умышленно не желая перехвалить, скромно оценила происшедшее Лида, Не выдержав поддельной серьезности, она рассмеялась, чмокнула Илью в щеку, благодарно прошептала: — Спа-си-бо, — и великодушно добавила: — Учитывая обстоятельства, просто на «пять с плюсом»!
Поощренный, Илья потянулся к губам. Лида позволила прикоснуться к ним ненадолго, объяснив с сожалением:
— Мне надо бежать. От мамы будет грандиозный разнос.
Они стали приводить себя в порядок.
— Фу-ты, черт! — чуть было не разразилась матерными словами Лида. — Опять я порвала колготки. Я их щелкаю как семечки. Жалко — они были любимыми.
— Я по колготкам твой должник, — с готовностью заявил Илья.
— Не надо, не думай об этом, — запротестовала Лида, — у меня дома целый склад. Муж их в свое время, спасибо ему, всяких-разных навез.
Она была готова покинуть машину. Илья взял её за руку, поцеловал мизинец.
— Пока, — с грустной улыбкой произнесла Лида. — Ты завтра мне позвонишь?
— Обязательно, конечно, — с огоньком отозвался Илья.
Лида вышла. Илья, заколдованно, наблюдал за растворяющимся в ночи силуэтом. Он завел машину, догнал Лиду, остановился рядом, вновь ею залюбовался, пока она, приветливо помахав на прощание рукой, не скрылась в своем подъезде.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
НЕ НАТВОРИ СЕБЕ С КУМИРОМ
ГЛАВА 12
ПРОЗРЕНИЕ СТРЕЛЯНОГО ВОРОБЬЯ

Петр Моисеевич Левицкий давно жаждал увидеть проживающего сейчас в Одессе единственного горячо любимого внука. В почти ежедневных телефонных разговорах он всегда обещал ему, что приедет при первой возможности, но дела заедали. Наконец, недели за две до первомайского праздника было твердо договорено, что Левицкий с супругой приедут к родственникам в Одессу на три праздничных дня. Исчезновение из сейфа денег нарушило все планы.
После немедленного оповещения компетентных органов в тот же день из Москвы прилетела следственная группа, которая совместно с местными сыщиками начала обстоятельное расследование. Руководителей объединения попросили находиться в зоне досягаемости, так как в любой момент они могли срочно понадобиться.
Лишь перед праздником Победы следователи отпустили Левицкого, сообщив, что в ближайшие несколько дней он им не понадобится.
Петр Моисеевич решил воспользоваться случаем и погостить у дочери. После замужества она жила с сыном, мужем и его родителями в их роскошной одесской квартире, в туалете которой был установлен импортный писсуар. «Точно такой же, как в Кремлевском Дворце съездов», — с гордостью подчеркивал хвастливый хозяин.
Петр Моисеевич не очень ценил приобретенное благодаря дочери родство и бывал в Одессе редким гостем. Вообще, он считал, что дочь соединила свою жизнь с недостойным её делягой-авантюристом. Она вышла замуж еще студенткой Одесского пищевого института. Её муж в то время числился студентом-заочником Московского экономического института, проректором которого был его родной дядя, известный ученый-экономист, весьма приличный и уважаемый человек. Он и тянул за уши с курса на курс своего не желающего прикладывать к учебе усилий родственника. Свекор дочери, трудолюбивый и инициативный жизнелюб, был известным в своих кругах дельцом. Находясь вечно на службе или в бесконечных разъездах, он совершенно не занимался воспитанием детей — сына и дочери, считая своим святым долгом лишь их сытное и безбедное бытовое обеспечение.
Свекровь дочери никогда не была обременена трудом. В свое время признанная красавица, лет на пять старше супруга, она вместе с сыном была отбита им у прежнего мужа. Этот сын погиб во время Великой Отечественной войны. Она безвылазно сидела дома, читала в оригинале старые французские романы и жила воспоминаниями. При людях она любила, тяжело вздохнув, подчеркнуть что, несмотря на принесенные большевиками разруху и неразбериху, ей, благодаря верным друзьям и своим организаторским способностям, все еще удается более или менее качественно обеспечивать семью продуктами. 
Когда в одесской квартире игралась свадьба, мать жениха подошла к Петру Моисеевичу и заявила с гордостью:
— Ох, как повезло вашей Майечке! Мой Аркаша такой нахал и такая сволочь, что я за его будущее не беспокоюсь.
 Аркаша и после получения институтского диплома работал барменом. Работа, давая ему материальное благополучие, удовлетворения не приносила. Он всего всегда боялся. Во-первых, многочисленных проверок со стороны соответствующих органов, во-вторых, внимания к себе соседей, могущих настучать, что он живет не по средствам. Аркаша вздрагивал ночами при шуме в подъезде и после этого долго не засыпал. Он не показывал окружающим не только того, что живет обеспеченнее их, но даже и того, что просто прилично живет. А так хотелось, чтобы у всех лопались от зависти глаза. Даже, открывая вечерами на даче шампанское, чтобы, как говорили, не дразнить гусей, пытался делать это бесшумно.
Донельзя раскормленная сестра Аркадия Раечка, училась с Майей на одном курсе, занятий почти не посещала, но все сессии сдавала успешно. Познакомившись через нее с Аркадием, Мая стала бывать у него дома, постоянно обнаруживала среди гостей своих профессоров и поняла секрет Раечкиных успехов.
Окончив институт, Раечка некоторое время работала технологом на витаминном заводе. Затем появление на службе прекратила, но продолжала числиться, чтобы заработать стаж для будущей пенсии. Ежемесячно получая зарплату, она семьдесят процентов отдавала кому-то из своего начальства. Майя же серьезно занялась наукой, защитила кандидатскую диссертацию, получила патент на изобретение и находила с любимым мужем, красавцем Аркадием, полнейшее взаимопонимание. Это и примиряло Петра Моисеевича и его супругу Дину Марковну с выбором дочери. Да еще их внук Миша, который отвечал дедушке с бабушкой полной взаимностью.
Поздно вечером накануне Дня Победы они прибыли в Одессу. Петр Моисеевич всего на сутки, а Дина Марковна с перспективой задержаться. Приняли их радушно. Миша сиял от счастья и, как веселый шустрый козленок, прыгал и кувыркался. Были на верху блаженства, одаривающие его ласками и подарками, дед и бабушка.
Большая семья собралась за празднично накрытым столом. Посторонних не было. Петр Моисеевич на правах ветерана войны произнес первый тост за Победу. Затем выпили в память о тех, кто на этой войне погиб. Майина свекровь, вспомнив сына, заплакала. Хозяин дома предложил свой традиционный тост:
— Чтобы мы никогда не ходили исполнять свои естественные надобности под присмотром легавого.
— За то, что ты, папа, сегодня с нами, — обращаясь к отцу, предложил свой тост Аркаша.
Петр Моисеевич и Дина Марковна, в недоумении переглянувшись, не решились спросить, что он имеет в виду. Но с явной охотой заговорил сам герой тоста:
— Таки да, сынок, я мог бы сегодня с вами и не быть!
— Что-то серьезное? Вы заболели? Почему нам ничего не сообщили? — заволновалась Дина Марковна.
— Не беспокойтесь. Спасибо. Слава Богу, он меня здоровьем не обделил, — внес ясность Борис Давыдович. — А что мог сегодня шампанского не пить — это факт.
— Вы вечно, Борис Давыдович, загадками говорите, — обеспокоено заметила Дина Марковна.
— Не торопитесь истерику мастерить, времени у нас хватает, — солидно усмехнулся Борис Давыдович и буднично начал. — Забрали меня неделю назад, после того, что накрыли в магазине партию левых жаккардовых скатертей. Их производит один из наших цехов. В первый день допроса я сразу же заявил, что ни о чем не знаю. То же самое повторил и на второй день. «Как же, — стал мне расчесывать нервы следователь, — вы ничего не знаете, когда все дорожки и туда, то есть в торговлю, и оттуда, то есть из цеха, к вам ведут и на вас замыкаются?» Я свои любимые папиросы «Сальве» из кармана вытащил, закурил и попросил у следователя пепельницу. Этот шлемазл подошел со своей надутой поцовской улыбкой к столику, за которым я сидел, пепельницу передо мной поставил и, готовый слушать мои показания, стал на меня потеть.
Я для вида задумался, а потом сказал, что не чувствую за собой грехов и не в чем мне перед ним исповедоваться. После этих слов следователь совсем с мозгами поссорился, не сдержал фасон, взбесился, как цепной пес. Он икру заметал и прямо в лицо мне заорал, что я вор, что мне кранты пришли и что он закроет меня. Тут уже выпал в осадок я. Молокосос ты, твою мать, такой-растакой, говорю ему. Как ты смеешь человека, в отцы тебе годящегося, так оскорблять?! Не успел он новые, заготовленные в его тухлой башке поганые слова прогундосить, как я схватил пепельницу и наотмашь ему пощечину залепил. У него, а может, у пепельницы, смачно хрустнуло. Он зверем взвыл, поднял страшный хипиш. На его геволт прибежали конвоиры и увели меня в камеру. Я тут же настрочил заявление прокурору города об оскорблении меня следователем. В тот же вечер меня по системе бикицер освободили. Вот Аркашенька не даст соврать — он за мной на тачке приехал. Аннушка же думала, что я в командировке.
— Так что же, вас невиновным признали? И прокуратура по вашему заявлению так оперативно разобралась? — удивился Петр Моисеевич.
— Представьте себе без второго слова, — жуликовато усмехнувшись, подтвердил Борис Давыдович. — Еще за день до того, вечером, мне Аркаша через порядочного охранника новость дал, что один очень солидный городской начальник принял недешевую взятку. Так что вопрос моей невиновности уже был решен.
— А что со следователем? — полюбопытствовала Дина Марковна.
— С ним все шито-крыто. Появился вечером и персонально постановление на освобождение подписал. Вы бы видели его бледную личность. С напудренной щекой и заклеенным подбородочком, как он шикарно извинялся. Я его простил. Молодой еще. Должен исправиться.
— Добро. Вы опасно рискуете, я этого не признаю, — заметил Петр Моисеевич, — и с подчеркнутым достоинством акцентировал: — И не приемлю обмана.
— Мы все обманываем, — возмутился Борис Давыдович. — Вы разве нет? Вы имеете мне сказать, что никогда не блефуете? — Он пристально посмотрел на Петра Моисеевича. — Разве вы не приштопываете к плану, не берете с клиентов за барахольную продукцию? У вас что, никогда не было туфтовых перевыполнений и натуральных премий за это? Я же — простой советский артельщик, вместе, как говорится, с компаньонами без всяких дармоедов, без словесного поноса и кучи бумаг, как скаженный, кручусь. Мы не воруем, не делаем видимости, нам не нужны соцсоревнования. Мы хорошо платим работягам, чтобы они имели охоту дать больше подходящего товара и не думали, как бы напиться. А затраты у нас куда меньше, чем на то же дело у государственных предприятий. Но наш товар называется «левым», и мы ходим в ворах. Я не люблю сам с собой играть в прятки. И ради такого, так сказать, удовольствия приходится платить и здоровьем, и тем, что называется взяткой.
— А это сурово преследуется, и многие поэтому отсюда валят, — заметил Аркаша. — Люди хотят раскрыться, доказать себе и другим свои способности. Хватит жить, затаив дыхание.
— Ой, вэй! Тише, тише, цорес накличете, — посмотрев в сторону балкона, встрепенулась Анна Александровна и обратилась к внуку: — Мишенька, сбегай, золотце, и поплотнее прикрой дверь.
— Я думаю, что и нам придется уехать, — как нечто решенное, авторитетно произнес Борис Давыдович.
— А дети? — забеспокоился Петр Моисеевич.
— И детям, конечно. Именно ради детей все это делают. Пусть они хоть поживут как люди! Без страха, нервов и, главное, честно. Не принужденные мэлихой обманывать в любой — моей или вашей, — мыхытын, форме.
— Добро. Такое решение следует сто раз обдумать, — тревожно произнес Петр Моисеевич.
— Я думаю, что мой муж прав, — вставила свой пятак Дина Марковна.
— Мы будем годами думать, пока от инфарктов не загнемся или срок не схватим. Так вы, дорогой Петр Моисеевич, предлагаете? — нервно заговорил Борис Давыдович. — Умные люди давно уже подались из этой мелихи еврейского счастья, бесконечно строящей светлое будущее. За дураков нас держат. Кто с них за гнусную ложь спросит? Эти демагоги родили целое государство, принуждающее своих граждан к обману. В нем даже самый порядочный человек не в состоянии прожить, не замазавшись, — а им это как раз и нужно, чтобы всех и каждого за глотку держать.
— Я во многом с вами, Борис Давыдович, согласен, хотя вы, как максималист, утрируете, — сердито прервал родственника Петр Моисеевич. — Но в любом случае я против отъезда. Мы все здесь хорошо устроены, у нас все есть: квартиры, работа, уважение. Я должен совсем скоро Золотой знак «50 лет пребывания в КПСС» получить.
— Прости папа, но ты своей КПСС закичился, — как можно мягче сказала Майя. — Я хочу от тебя откровенного ответа — за то ли ты и твои соратники-большевики боролись? За то ли, что сейчас реально получилось, воевали? И еще. Хотел бы ты, чтобы твой Мишенька жил так же, как ты живешь, чтобы он в будущем занял, скажем, твое директорское кресло?
Наступило молчание. Все глаза устремились на растерявшегося Петра Моисеевича. Миша, детским сердцем почувствовавший, что деду плохо, соскочил со своего стула и влез к нему на колени. Получив от внука поддержку, Петр Моисеевич приободрился и, поглаживая жесткие волосы мальчика, медленно, тяжело, с расстановкой заговорил:
— Добро. Сложный, болезненный вопрос задала ты мне, дочка. За то ли мы боролись? До войны я всегда считал, что именно того, что хотели, мы и достигли. И после войны казалось, что страдали и умирали мы именно за то. А сейчас, как ни горько мне это признавать, сомневаюсь. В том, что нужна была победа в Великой Отечественной, сомнений нет. Не победи — все были бы порабощены и многие уничтожены. Первыми, конечно, поплатились бы мы — евреи. Еще совсем недавно удивился бы я сам себе, что отдельно о еврейской нации говорю. Ведь никогда ранее о принадлежности к этому роду я не задумывался. Пожалуй все, даже когда на гибель шли, о благополучии всего народа думали. Всю жизнь единый лозунг «За Родину!» исповедовали...
— И «За Сталина!», — вставил Борис Давыдович.
— Добро, но это — одно и то же тогда было. Теперь только понимаешь, что у нас мощное национальное расслоение и политическая переориентация общества произошли, и всё уродливо развиваться пошло. За это, конечно, бороться не следовало бы. Но что остается делать? Вы думаете, что там лучше, что там живых людей нет? А где люди, там всегда пропаганда и не менее оголтелая. Надо миллион раз подумать. Но мне лично что? Жизнь прожита. Я думаю о детях — их интересам все должно быть подчинено.
— Так вы, Петр Моисеевич, считаете, люди дурнее нас? — напористо заговорила Анна Александровна. — Вы молчите? А я сама вам скажу: все, кто могут, уматываются, даже наши большие пурицы из зарубежных представительств. Толпами выезжают в Канаду украинцы. Причем, обратите внимание, дают деру не шалтай-болтай всякие там биндюжники и шикирым, а люди образованные. И никто мне не сказал, что хоть один зашибленный оттуда взял ноги в руки обратно.
— Вы правы, в вашем объяснении есть резон, — согласилась Дина Марковна. — Правда, я читала, что даже у Америки огромный государственный долг, а многие люди там живут в кредит. Ясно, что это не от хорошей жизни, ведь когда есть на что купить, то незачем залезать в долги.
Петр Моисеевич сидел, поглаживал внука, и отрешенно повторял:
— Добро. Есть над чем подумать, есть над чем подумать...
— Думай, сколько хочешь, Петя, а я считаю — как дети решат, так и будет. Мы поперек их дороги лечь не должны, — оторвала мужа от монотонного причитания Дина Марковна. — А твой ожидаемый Золотой знак, как ни больно признать, стоит сегодня не больше, чем государственная стоимость золота, в нем содержащегося. Пойми, Петя, что в партии вашей сегодня не те собрались.
— Хватит, Дина, и так тошно, — остановил жену Петр Моисеевич. — Разве я не понимаю, что будь на моем месте любой другой, лишь бы не еврей, он давно бы «Золотую Звезду» Героя труда носил, а мне — только орден Октябрьской Революции соблаговолили. Больно, что творится не то! Вот и видеть не желаю, слепым прикидываюсь. Тем себя и утешаю, —  предельно откровенно признался Петр Моисеевич.
— Ой, вэй! Поздравляем вас, мы не знали про орден, — искренне выпалила Анна Александровна.
Петр Моисеевич махнул рукой и кивком поблагодарил.
— Папа, хватит грызть себя, — стремясь разрядить обстановку, посоветовала Майя. — Предлагаю тост за Мишеньку, за его благополучие и чтобы он смог занять достойное место в жизни, независимо от пятой графы и своих политических убеждений.
Все сидящие за столом оживились. Прошипела открытая бутылка шампанского. Петр Моисеевич покрепче прижал внука — свое самое дорогое на свете сокровище, ради которого в любой миг готов был пойти даже на смерть, как тогда, в Гражданскую, — за социалистическое Отечество или в Великую Отечественную — за Родину и за Сталина. Он вмиг помолодел, у него разгладились морщины.
За праздничным семейным столом разговор затянулся за полночь и не раз невольно возвращался к больному вопросу. Становилось ясно, что бесконечной дискуссией с доводами «за» и «против» его не решить. Кому-то предстояло, взяв на себя ответственность, одним ударом разрубить этот очень тугой узел плюсов, минусов, ожиданий и тревожных сомнений.
Утро Петр Моисеевич встретил в мрачном настроении и глубокой задумчивости. Только счастливая возможность поиграть с внуком на время отвлекала его от тяжелых дум. После обеда он сразу двинулся домой, желая добраться до наступления темноты. Дина Марковна осталась еще на несколько дней, чтобы побыть с внуком.

* * *
Доехав до дома без приключений, Левицкий загнал машину в гараж и неспешно пошел к своему подъезду. Его кто-то окликнул. Голос показался знакомым, очень похожим на голос двоюродного брата из Черновцов. Левицкий, приняв происходящее за галлюцинацию, расстроено отметил, что у него здорово сдали нервы, и подумал, что надо бы на недельку забросить дела и как следует отдохнуть. Оклик повторился явственнее и значительно ближе. Левицкий, поглощенный своими мыслями, от неожиданности вздрогнул, резко обернулся и увидел от уха до уха улыбающегося племянника Веню — сына двоюродного брата из Черновцов. Они обнялись и расцеловались.
— Ты какими судьбами, Веничка, откуда? Чего не предупредил? Давно ждешь? — засыпал племянника вопросами Левицкий.
Медленно поднимаясь на второй этаж, племянник объяснял:
— Жду больше часа. Сегодня ведь ваш, дядя, праздник, и я понял, что вы с тетей Диной в гостях или на банкете. Так что набрался терпения, не сомневаясь, что к концу вечера обязательно будете.
Петр Моисеевич усмехнулся и молча открыл квартиру.
— Где же тетя? — поинтересовался Веня.
— Считай, мой дорогой, что тебе повезло. Я только что вернулся из Одессы от Майечки, а тетя Дина осталась у неё. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, вынуждающие меня завтра быть на работе, ты бы и меня сегодня здесь не застал. Поэтому лучше о приезде предупреждать.
— Действительно, повезло, — согласился Веня, — но я к вам попал совершенно случайно. Был по делам в Москве и еле выбрался. Перед праздником такой наплыв пассажиров был, что билета на прямой поезд «Москва–Черновцы» достать не сумел. Кто-то подошел к очереди и предложил лишний билет на Кишинев. Я его и выхватил. Кишинев, хоть и с крюком, но по пути. Решил — вас проведаю, а от вас транзитным поездом или автобусом доберусь.
— В общем, раз удачно получилось, то правильно сделал, — похвалил Левицкий.
Они прошли в гостиную, сели на диван.
— Рассказывай племянник, давно от вас вестей не было: как родители, сестра, жена, дети? Я не видел ваших, кажется, уже век.
— Все здоровы. Это главное. И еще — мы решили ехать.
— Как? И вы тоже! — не поверив своим ушам, воскликнул Левицкий.
— Приходится. Надоело вечные наезды терпеть. Для них мы и хитрожопые, и деляги, и бездельники — все разом. Вопят, что мы на чужом — их, конечно, — горбу в рай въехать собираемся. А мы и не собираемся. Пускай они без нас туда въезжают и при своем остаются. Мы им не будем мешать создавать или разваливать их великие завоевания. Пора свое строить, становиться хозяином и чтобы ни одна сволочь куском хлеба попрекнуть не могла. Мы еще покажем, кто чего стоит, и без нас горлопаны это скоро поймут.
— Добро. Не слишком ли ты, Веничка, однобоко преподносишь? — засомневался Левицкий. — Люди из наших и учатся, и работают, хотя и перегибы в отношении их, признаю, случаются. Вот я — дядя твой — хвастаться мне перед тобой нужды нет, генеральным директором объединения много лет тружусь. Уважают меня, отмечают, кавалером ордена Октябрьской Революции стал, Золотой знак за пятьдесят лет членства в КПСС вот-вот получу.
— Позвольте, дядя Петя, вас поздравить, но, простите, как мой папа говорит, вы — неисправимый догматик. Кого, как не вас, к этому ордену причислить? Вы своей кровью завоевания революции утверждали. А какая у ваших единомышленников судьба? Их при Сталине пачками перестреляли или в тюрьмах сгноили, а выжившие в очередях за колбасой стоят. Те, кто из наших, свои заслуженные награды носить стесняются, чтобы не слушать, как хамло мордастое или сука расфуфыренная развопится, что вы, мол, как и все ваши, войну в теплом Ташкенте отсидели, а награды за награбленные деньги купили.
Петр Моисеевич, за последние сутки волей случая оказавшийся в центре острых дискуссий, возразил, хотя не столь категорично, как это сделал бы раньше:
— Веничка, ты здесь не совсем прав. Сталин, действительно, бандит, но при нем вначале не очень на национальность смотрели, а оскорбить в этом плане просто боялись. Это уже потом появился уличный беспредел. Я и сам на себе его испытал. Но в таких случаях я не сдерживаюсь: в морду даю и давать буду.
— Рискуете.
— Что битым буду, мне наплевать. Надо еще посмотреть, кто кого. Сила еще есть. 
Напористый голос племянника продолжал:
— Вот вы, дядя, себя в пример привели. Хорошо. Но скажите, пожалуйста, молодой из наших сегодня директором стать сможет? А секретарем райкома или председателем горисполкома допустят?
Петр Моисеевич попытался уклониться от ответа, но Веня заговорил с сарказмом.
— Я не имею в виду Еврейскую автономную область, где есть два еврея: секретарь обкома партии и председатель облисполкома.
— Ты утрируешь, Веничка, — нервничая, перебил племянника Петр Моисеевич, но тот не сдался.
— Извините, обсчитался. Кроме двух названных, проживают и их жены с детьми, если, конечно, жены у них еврейки. Если же нет, то, скорее всего, они, как и многие другие при смешанных браках, национальность своих детей по национальности жен указали.
Петр Моисеевич смотрел на племянника и думал: «До чего же он категоричностью и бескомпромиссностью суждений похож на отца и вообще на Левицких. Как приятно, когда рядом родная душа. Видно, парень толковый».
Он спохватился и извиняющимся тоном сказал:
— Баснями соловья не кормят. Я даже поесть тебе не предложил.
Веня был разгорячен и не склонен остановиться:— У нас многие врачи и учителя к отъезду готовятся. Местные укоряют: мол, что же вы так? Оставайтесь, мы к вам относимся с уважением, кто же лечить и учить нас будет? Но нет уж; поздно вы спохватились!
«Странно, времена изменились, — думал Левицкий, — и в Одессе и здесь обсуждается одна и та же тема. Ведь ситуация возникла не сегодня, но раньше не возмущались, принимая антисемитизм как должное. Наверное, уж совсем припекло. Я и сам, видя дискриминацию, не воспринимал её как нечто экстраординарное. Если сопротивлялся, то пассивно, предпочитая обходной маневр. А зря!»
— Ладно, на сегодня хватит! — воскликнул Левицкий. — Нечего нам в большую политику лезть. Все-таки следует нам с дороги перекусить. Он пошел на кухню, решив по случаю приезда гостя подать еду в гостиной.
Все в семье знали о Венином пристрастии к выпивке. В связи с этим Петр Моисеевич колебался: что поставить на стол из напитков? Приняв во внимание праздник, и не желая выглядеть скупердяем, он предоставил ему выбор: коньяк, водка, сухое и крепленое вино.
Налили коньяк. Веня произнес тост за Победу. Выпили. Петр Моисеевич больше пить не стал — опасался давления — но племяннику предложил. Тот охотно согласился. За едой разговор пошел намного спокойнее. Веня рассказал о проблемах с оформлением документов на выезд в Израиль и объяснил, что именно в связи с этим ездил в Москву.
— Ты где останавливался в столице? — поинтересовался Левицкий. — Всюду это проблема, а в Москве она неразрешима.
Веня согласно заулыбался, явно вспомнив что-то забавное вдруг просветлел лицом, не выдержал и сдержанно рассмеялся. После шутливого замечания, что смех без причины — признак дурачины, он, поколебавшись, спросил:
— Хотите, дядя Петя, свежую историю?
— Валяй, время есть, — согласился Левицкий.
— Ладно, — кивнул Веня и, видимо стесняясь, предупредил, — только не отнесите её к разряду охотничьих.
— Не ломайся, рассказывай, — подбодрил Левицкий, подкладывая племяннику еду.
Веня налил себе водки, залпом выпил и бодро начал:
— Взял я с собой в Москву адресок на случай, чтобы переночевать. Приехал в субботу вечером по этому адресу, долго и упорно давил кнопку звонка, пока не открылась соседняя дверь. Выглянула заспанная и, как оказалось, очень любезная женщина. Она объяснила, что соседи взяли отгулы и уехали на садовый участок. Я, конечно, сразу расстроился. Женщина это уловила и стала спрашивать, не нужно ли что-то передать? Я объяснил ситуацию. Она тут же меня к себе пригласила. Мне было неудобно, я очень отказывался. А она говорит: «Вы что упираетесь? Москва есть Москва, и вы не иностранец, в гостиницу вам не попасть. А на улице или на вокзале маяться — прок потом с вас никакой будет, не сумеете делами нормально заняться». Убедил себя, что приглашение искреннее, и принял его. Вошел в квартиру. Сумку в уголок поставил, куртку на крючок повесил. Женщина меня на кухню провела. Извиняется: «Однокомнатная у нас. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Не стесняйтесь, все устроится». Усадила она меня на табурет, а сама вышла.
Минут через пять возвратилась с заспанным мужчиной, одетым в чистую, глаженую спецовку. Представила, что это её муж. Мы познакомились. Маруся с Анатолием оказались людьми славными, простыми и душевными. Анатолий сразу графин разведённого спирта на стол поставил, я бутылку водки выставил. Мы выпили за знакомство. Я узнал, что они возвратились из гостей и сразу легли; мои звонки их разбудили. За столом моя неловкость прошла. Закуска оказалась отменной. Не заметили, как опустошили графин и мою бутылку. Анатолий сдался, голову на стол уронил и уснул. Мы с Марусей его в комнату оттащили, уложили на диван-кровать. В комнате еще кушетка стояла, на которой спал ребенок. Маруся его к отцу перенесла, а мне велела на кушетке устроиться. Мне очень неловко стало, что так людей потеснил.
Попросил я у Маруси разрешения с дороги помыться. Она меня в ванную отвела, показала, где что. Принял я душ и тут вспомнил, что полотенце свое я из сумки не взял. Тихо дверь открыл, прислушался: вроде все спят. Выглянул из ванной — всюду темно. В чем мать родила, на цыпочках в прихожую прошел. Свет не включал, на ощупь свою сумку нашел, полотенце вытащил и в ванную направился. Тут испуганное «ой!» слышу и чувствую, на кого-то наткнулся. Сам испугался, но смолчал. Чуть позднее выяснилось, что после того, как я остался в ванной, Маруся возвратилась в комнату, на краешке диван-кровати рядом с мужем улеглась и сразу уснула.
Разбудило её шлепанье босых ног и возня. Она испугалась, вскочила. Обо мне в тот миг забыла. Прислушалась, что шум из прихожей идет, осторожно вышла, чтобы выяснить, и в моих нечаянных объятиях оказалась. Мы, конечно, сразу разобрались, но испуг у нее не проходил. Прижалась она ко мне, сердечко колотится, через ночную рубашку мне передается. И тут, грешным делом, мой бесстыдник подниматься стал. Маруся тут же это усекла, но во второй раз пугаться не стала, только прижалась сильнее. Я, как Марусю обнимал, так, не отрывая ладоней, рубашку ей приподнял. Движение ткани защекотало «мой», он уткнулся в оголенный пупок и сам, совершенно инстинктивно,  стал продолжения искать. Слышу Маруся приказывает: «Пошли, пошли за мной». На кухню меня привела, дверь за собой прикрыла. Тесно на кухне — повернуться негде. Я Марусю вновь к себе притянул и собрался на стул сесть, думаю: на себя посажу. А она мне: «Не люблю я так, не то чтобы плохо так чувствую, но больно получается». Повернулась она ко мне спиной, рубашку сама себе на спину забросила и двумя руками оперлась о газовую плиту. Я намек понял, как-то приспособился, и дело пошло. По ходу выявилось наше несоответствие в росте. Мне пришлось присесть, иначе входило навыворот. Как выпрямлю ноги — Марусе болезненное удовольствие, как присяду — уже мне не в масть. Ну, она молодец: оказалась находчивой. Одной рукой из шкафчика под газовой плитой большую сковородку вытащила, на пол бросила и на нее вскочила. Надо же: как по заказу уровень сделала. И настоящая работа пошла — дружная, честная, при которой никто не остается в долгу. Маруся сразу  вкус поймала, мычит, стоном стонет.
«Тише, пожалуйста, скандал со стороны мужа накличешь, мне в окно голым прыгать придется», — говорю я ей.
«Не бойся, сейчас у его уха хоть из пушки стреляй — не добудишься», — успокаивает она меня.
Ну, раз такое дело — спасибо. Я усилил накал.
«Только не кончай, — хнычет она, — не кончай, Веничка!»
Удивился я: «Чего так? Беременности боишься?»
Доносится от Маруси сквозь постанывание: «Нет, родненький, не боюсь, не грозит она мне, твой боюсь потерять. Уж больно хорош!»
Я ей спокойно разъясняю: «Брось, не паникуй. Уговор мы с тобой заключим сейчас, что без команды твоей я, бог свидетель, не завершу».
Обрадовалась Маруся: «Если не хвастаешь, то я обеими руками «за».
Что мне хвастать, я ведь себя знаю. Надо — хоть сутки драить могу. Не раз проверено, что в этом деле я над собой на сто процентов хозяин.
Не знаю, дядя, сколько длился наш кухонный кордебалет, не засекал. Загонял я Марусю вконец. Она обмякла, спина у нее вогнулась, как у заезженной клячи, но команды не подает. Видно, жалко ей расстаться. Я специально поддал огонька, на заключительную стадию настройку переключил, думаю: все, сейчас передых попросит. А она коротко покряхтела, вновь распалилась, спину выпрямила и по-новой пошла выделывать кренделя. Слышу, заохала глубже прежнего. В общем, на втором дыхании заработала. В таком разе и я не в проигрыше. Как исправная паровая машина работаю.
Маруся, видно, до ручки дошла, просит: «Давай, родненький, завершай, да так, чтобы и я напоследок еще разок, вместе с тобою...» Объясняет: «Жалко мне такую команду отдавать, да невмоготу больше страдать».
Я тормоза отпустил, свое слово сдержал и Марусю под конец не разочаровал. Она даже со своей подставки свалилась. Когда в ванную пошли, пришлось мне гостеприимную хозяйку на руках донести. Ноги её слушаться отказались. Помылись мы вместе и в комнату пришли. Я на кушетку рухнул. Только меня Маруся накрыла одеялом, я отключился.
Проснулся. Смотрю — в окне день, вокруг полная тишина. Дверь плотно закрыта, в комнате никого нет. Только слез с кушетки — слышу девичий голос: «Мама, дяденька уже встал!» Позднее я узнал, что Маруся, чтоб гостю отдыхать не мешали и чтоб была в квартире полная тишина, телефон отключила, мужа выпроводила во двор играть в домино, а дочь у двери дежурить поставила, чтобы, как проснусь, сразу горячий завтрак для меня приготовить. Гостеприимная Маруся оказалась, да и Анатолий — тоже. Я ведь совершенно серьезно уйти от них хотел после того, как за завтраком посидели, да они не отпустили. И первый — Анатолий: «Живи, как друга прошу, сколько твои дела потребуют, и будь как дома».
От квартиры ключ мне дали. Вечером мы за ужином собирались. Анатолий, как правило, на второй бутылке водки засыпал — это у него норма такая. Дочь, очень довольная, что с родителями спит, ложилась с отцом и вскоре засыпала. Ну а я и Маруся по этому делу на кухне хлопотали, только я просил её не затягивать. По утрам меня всегда прекрасный завтрак ждал, что нужно — с вечера было постирано и поглажено. В общем, гостеприимство редкое. Когда я уезжал, с меня слово взяли, что, как в Москве появлюсь, только у них останавливаться буду и особенно на этом настаивал Анатолий. Вообще я заметил, что в рабочих семьях, не в пример интеллигенции, верховодят мужики.
Смачивая во время рассказа горло, Веня допил все бутылки. Его речь замедлилась, паузы становились продолжительнее. Подкладывая на стол добытую из холодильника еду, Петр Моисеевич выпивки новой не ставил. Шла телепередача для полуночников. Веня прилег на диван и мгновенно уснул. Петр Моисеевич накрыл его пледом и, сидя рядом, переваривал Венин рассказ. Он восторгался способностями племянника и по-доброму ему завидовал. Вспомнились увлечения молодости.
Петр Моисеевич анализировал: такая мужская выдержка и полное самообладание даны далеко не каждому. В большинстве случаев наша мужская сила зависит от женщины. Здесь многое простой логикой неразъяснимо. Не обусловлено идеальностью форм женского тела, ростом, размером груди, цветом волос, запахом духов или общепризнанной красотой лица. С иной женщиной, вроде бы по всем канонам идеальной, можешь оказаться никудышным, слабеньким мужичонкой. С другой, у которой на первый взгляд нет ничего особенного, так войдешь во вкус и проявишь себя, что ахнешь и возгордишься своими возможностями. Соответствие душ и тел — редкость огромная. Вероятно, на всем земном шаре проживает лишь считаное количество подобных пар, которым судьба подарила счастье встретиться. А вообще, многим суждено всю жизнь безостановочно искать свою половину и никогда не найти. Это порождает трагедии, разваленные семьи, одиночество. Одни смиряются, довольствуясь тем, что имеют, другие живут иллюзиями, не имея фактически ничего, требующегося для счастья. Такова бесконечно разнообразная и небезмятежная человеческая жизнь. Она и прекрасна, и мучительна. Один раз данная, она не допускает возврата в прошлое для исправления ошибок, оставляя нам лишь нереализованные возможности, шрамы опыта, надежды и, конечно, мечты.
Размышляя под похрапывание племянника, Петр Моисеевич загрустил, ему захотелось с кем-нибудь поговорить. Доносившиеся из телевизора звуки музыки, сопровождаемые подергиваниями на экране длинноногих полуобнаженных эстрадных девиц, его не привлекали. Это была не его музыка. «Хоть бы кто-нибудь позвонил», — подумал Петр Моисеевич и вспомнил, что всех предупредил, что на праздники уедет погостить к дочери. «Может, мне позвонить?» Он взял телефонную книжку и стал просматривать ряды фамилий и имен.
Тут его взгляд остановился на телефоне Эллы, недавней случайной знакомой. Петр Моисеевич посмотрел на настенные часы. Было около двенадцати часов ночи. Отважившись, он набрал номер. Пошел сигнал вызова. «Если долго не будут подходить, возможно, спят, и я положу трубку. Если подойдет не она — тоже положу», — решил про себя он. К телефону никто не подходил. Он встал, убрал со стола. На душе было муторно, спать не хотелось. Петр Моисеевич наудачу вновь набрал номер Эллы. Ответили сразу.
— Да, я вас слушаю.
Петр Моисеевич отказывался верить, но, вне сомнения, это была она. Возникшая пауза затянулась, и только на повторное: «Да! Слушаю!.. Или говори, или иди к... матери!» — он, выйдя из состояния мальчишеской растерянности, заговорил.
— Добрый вечер! Не ожидали?
Его узнали.
— Это вы? — удивилась Элла и виновато добавила: — Извините, звонят тут всякие, разыгрывают. Вы и раньше звонили?
— Звонил примерно минут двадцать назад, — признался Левицкий.
— Все ясно. Я слышала телефон, когда открывала дверь в квартиру, но не успела подойти.
— Вы загулялись?
— Была в компании. Как шальная, торопилась домой, чтобы взбучки от родителей не получить, а их еще нет. Думала, что они звонят, мою дисциплинированность проверяют. Они в гостях что-то задерживаются, а ведь уже поздно.
— Элла, — неуверенно начал Левицкий, — как бы вам это объяснить...
— Прямо, — подсказывая, засмеялась Элла.
— Я хотел бы вас видеть, — искренне признался Левицкий.
— Звоните, ведь мы договорились. Найдем подходящее время. Я постараюсь, приду.
— А если сейчас? — с надеждой поинтересовался Левицкий.
— Сейчас?! Сейчас уже полпервого ночи! Как вы это себе представляете? — удивилась Элла.
— Очень просто. Я за вами заеду и привезу к себе.
— А если родители придут и меня не застанут, вы знаете, что мне будет?
— Мы ненадолго. У меня здесь кое-что для вас есть. Я немедленно выезжаю и буду стоять на том же месте, где мы с вами расстались. Договорились? — Возникла долгая пауза. — Вы что-то молчите, Элла. Я жду.
— А что, у вас дома никого нет?
— Нет, все уехали.
— Ну, хорошо, я сорвусь, только ненадолго. Вы через сколько подъедете?
— Минут через двадцать.
— Ладно, договорились.
Петр Моисеевич по-юношески вскочил, пулей вылетел из квартиры, выгнал из гаража машину и понесся по пустынному городу. Постояв с минуту на условленном месте, он увидел знакомую очаровательную головку. Элла ловко проскочила в салон и в знак приветствия хлопнула ладошкой по протянутой Петром Моисеевичем руке.
— Явилась — не запылилась! — весело доложила она и изящно прихлопнула дверцу машины.
Они быстро поехали, перебрасываясь по дороге общими фразами. Приехав, Петр Моисеевич поставил машину у соседнего дома и, не спеша выходить, огляделся вокруг. Во многих окнах еще светились огни. У некоторых подъездов стояли шумно прощающиеся компании. Ему, солидному человеку, очень не хотелось, идя с девушкой, напороться на кого-либо из знакомых. Задачу неожиданно разрешила Элла.
— Вы идите вперед, а я за вами.
Так и сделали. Открыв квартиру, Петр Моисеевич едва успел прикрыть дверь в гостиную, где спал племянник, как в прихожую крадучись вошла Элла. Он проводил её в комнату, которую в семье называли Майечкиной, включил неяркий свет и магнитофон. Комнату заполнил чарующий голос любимого Петром Моисеевичем Карузо. Затем он прошел в гостиную и принес оттуда бутылку испанского «Черри», два хрустальных бокала, фисташки и коробку финских шоколадных конфет. Все это красиво разместилось на невысоком круглом столике. Они сели на кожаные пуфики и выпили за Победу.
— Я ненадолго, — напомнила Элла, стрельнув глазами.
Петр Моисеевич поднялся, подошел к ней сзади и положил обе руки на груди. Она медленно повернула голову и игриво улыбаясь, встала лицом к нему. Высокая, стройная, могущая показаться даже худой, если бы не явственно различимые под облегающим декольтированным платьем крупные груди. С покрытыми яркой помадой вызывающими губами, со смелым макияжем, Элла выглядела моделью, рекламирующей косметику. Петр Моисеевич прикоснулся своими губами к губам Эллы, повредив их лоснящийся ароматный покров. Элла обвила руками шею Петра Моисеевича, картинно повисла на нем и с большим артистизмом, в котором совсем не проглядывала фальшь, извиваясь, начала задорно целоваться, издавая при этом томные всхлипывающие звуки. Это завело Петра Моисеевича. Он ухватился за подол платья, потащил его вверх. Элла подняла руки и позволила себя раздеть. Она осталась в ажурном прозрачном бюстгальтере и таких же экономно скроенных трусиках, с трудом прикрывающих очень коротко обстриженный темнеющий сквозь ткань треугольник. Успев быстрым взглядом охватить эти детали, Петр Моисеевич опустился на Майечкин диван и посадил девушку рядом с собой.
— Мне очень хочется покурить, — заявила Элла и пожаловалась: — Сигареты, как назло, дома забыла.
Петр Моисеевич молча поднялся, вышел и быстро возвратился с новой пачкой «Кента».
— Это вы курите? — спросил он, протягивая сигареты.
— Спрашиваете! — взяв пачку в руки, воскликнула Элла.
Она радостно поднялась, извлекла из сумки зажигалку, мгновенно распечатала пачку, щелчком пальца выбила сигарету и, прикурив, жадно затянулась. Петр Моисеевич издали любовался несколько худыми на его вкус, прямыми девичьими плечами, тонкой талией, отметив как недостаток несколько впалый живот и костистые бедра. Элла усекла поедающий её масленый взгляд, приняла соблазнительную позу: развернулась верхней частью тела так, чтобы наиболее выигрышно представить очертания внушительной груди и выброшенную вперед, изогнутую в колене ногу. Театрально улыбаясь, искоса бросая на Петра Моисеевича пройдошливые взгляды, попыхивая сигаретой, Элла призывала созерцать, оценивать и желать.
Захваченный сценой, Петр Моисеевич вполне трезво анализировал: «Почти королева. Но не из царствующего дома. Не совсем рядовая, не уличная, но все равно с площади»...
Такие мысли в данный момент не отталкивали его. Они вполне уживались с плотским желанием. Это чувство нарастало не только от созерцания открывшего зрелища, но и под воздействием пронизывающей, щекочущей обоняние смеси французского дезодоранта и животного, возбуждающего, специфического запаха самки. Однако желание, отдавая, как всегда, приказы в соответствующее подразделение тела, увы, уже немедленно не поднимало в атаку старого дремлющего бойца. Это, конечно, настораживало. Но не дремала надежда, что испытанный воин, не раз доказывавший завидную стойкость, изыщет резерв сил и, стимулируемый привычной обстановкой боя, совершит удачную вылазку во славу своего благодарного командира. Петр Моисеевич покинул место обзора, стал сзади, снова обнял Эллины груди и поцеловал в шею. Элла, жеманясь, пришла в движение. Ему захотелось проникнуть под чашки бюстгальтера. Элла увертывалась, не пускала. Петр Моисеевич про себя соглашался, что она права: грубые пальцы могли повредить тонкую ажурную ткань. Он взялся за застежку бюстгальтера, но и это намерение не осуществилось — застежка, секрет которой так и остался для Петра Моисеевича неразгаданным, не поддалась. Элла вывернулась, и умело улизнула. Он принял это за игру и продолжил наступать. Но девушка сопротивлялась, и успеха не предвиделось. В полном недоумении он спросил:
— Может, нельзя?
— Нельзя, — улыбаясь всеобещающей улыбкой, фривольно-игривым тоном подтвердила Элла.
— Но мне хочется...— он выдержал паузу и, притворившись обиженным, закончил: — вами полюбоваться.
— Неужели того, что вы сейчас видите, вам мало? — прогибаясь, виляя бедрами, ехидно спросила Элла и, уловив растерянность, с чертовской улыбкой пояснила: — Многие об этом мечтали бы.
Петр Моисеевич выдал какой-то неуклюжий комплимент. Но Элла не унималась.
— Мне кажется, вам хочется излишних удовольствий, а они просто так не даются, — изрекала она с многозначительным вызовом.
— Добро. Вы хотите сказать, что за удовольствия надо платить, — с солдатской прямотой резюмировал Левицкий.
— Примерно так, — согласилась Элла и весело дополнила: — За полученное авансом — тоже.
Петру Моисеевичу явно не понравилось столь бесцеремонное замечание. Оно своей грубостью напоминало куплю-продажу, лишало его ощущения, что партнеры друг другу нравятся. Вмиг улетучилась витавшая в воздухе романтика и грустно подумалось: «Зачем же так дешево? Я бы сам сделал для нее намного больше».
— Такие солидные люди, как вы, — прерывая возникшую паузу, менторским тоном продолжила Элла, — желающие иметь молодую красивую девочку, должны о ней полностью заботиться.
Петр Моисеевич делал вид, что внимательно слушает, хотя воспринимать сказанное не давала нарастающая антипатия. А Элла учила:
— И предусмотрительным надо быть. Вплоть до духов. Женщины очень чувствительны к запахам. Поэтому, когда с женатым встречаешься, надо пользоваться такими же духами, как и его супруга. А это уже заботы мужчины — флаконы парами приобретать. — Остановившись в ожидании реакции и одарив Петра Моисеевича надменной улыбкой, Элла уточнила: — Если они, сами понимаете, французские.
«Что она меня, желторотая пигалица, учит?» — подумал Левицкий и, великодушно решив «Бог с ней», заметил:
— Вы, Эллочка, были бы незаменимы в КГБ.
— Где угодно, лишь бы хорошо платили, — самодовольно улыбнулась Элла и, последней затяжкой докурив сигарету, проказливо посмотрела на Левицкого: — Ничего, что я тарелочку использовала как пепельницу? — затем озорно пояснила: — Я дома всегда так поступаю, и меня родители ругают.
— Я вас прощаю, — покровительственным тоном объявил Левицкий и внутренне содрогнулся, представив себе, что вдруг узнал, что его Майечка курит.
— Уже поздно. Я пошла, — протягивая руку к лежащему на пуфике платью, известила Элла.
Петра Моисеевича будто бы осенило:
— Потерпите, я сейчас.
Он вышел и сразу появился, держа в руках пару нарядных лодочек на модном высоком каблуке.
— Примеряйте, итальянские, — сопровождая предложение широким жестом, предложил он.
Элла уронила на пол платье. Оживившись, взяла в руки туфли, повертела, оглядела заблестевшими глазами и, спросив: «Это то, что вы обещали по телефону?» — надела. Петр Моисеевич без комментариев обнял прибавившую в росте, ставшую вровень с ним девушку и поцеловал в губы. Элла ответила. Ее язык с огромной скоростью обводил его губы, неожиданно совершая кинжальные рейды вглубь рта. Это было для Петра Моисеевича ново, заманчиво, стимулировало желание, но к появлению практической возможности его реализовать не привело. Петр Моисеевич в суетливо-беспорядочных поисках нового стимула рискнул повторить попытку с застежкой бюстгальтера. Она, как ни странно, на этот раз оказалась не столь хитра и с готовностью расстегнулась. Элла, поощряя успех, приветливо улыбнулась и ловко сбросила бюстгальтер на лежащее на полу платье.
Петр Моисеевич бегло осмотрел плотные, стоящие торчком груди с небольшими темными пятнами вокруг неразвитых сосков. Отметив про себя, что груди проигрывают без бюстгальтера, он приложил рот к одному из сосков. Элла отвечала томным, скорее всего, ненатуральным всхлипыванием и змееподобно извивалась. Петр Моисеевич принял решение избавиться от одежды. Он снял с себя рубашку, майку, брюки, оставшись в голубеньких держащихся под животом плавках и полосатых серых носках. Элла несколько раз своими проворными тонкими пальцами прогладила его курчавую седую растительность на груди и слегка помассировала соски. Но Петр Моисеевич огорченно констатировал печальный факт, что пока не созрел. По опыту зная о позитивном воздействии созерцания, он, пятясь задом, отходил от Эллы и, распаляя свое воображение, осматривал девушку. Она уловила причину интереса к себе, понятливо улыбалась и  демонстрировала стандартные позы из арсенала манекенщиц.
Под арию Карузо, Элла элегантно водрузила трусики поверх лежащего на платье бюстгальтера. Заученно поставленным шагом, с изгибами и поворотами она вплотную приблизилась к Петру  Моисеевичу и увлекла его за собой к дивану и скинула туфли.
Они легли. Элла проявила инициативу. Она избавила Петра Моисеевича от плавок, обнаружила такую же курчавую и седую, как на груди растительность, и целеустремленно повела по ней рукой, стараясь не зацепить кожу длинными, покрытыми модным лаком ногтями. Потревоженный старый воин, встрепенувшись, медленно, но уверенно поднимался. Появилась робкая надежда. Петр Моисеевич для закрепления успеха погладил худое девичье бедро, перешел на впалый живот и с сожалением отметил, что это все-таки не в его вкусе. Здесь не хватало волнующего объема, мягкого уюта и простой, видимой глазу сексуальной
мощи.
Конечно, он не был оторван от жизни и знал, что такой тип женщин сегодня в моде и ценится. Но одно лишь осознание ценности экспоната не могло ускорить трудно идущий процесс. В свое оправдание он подумал, что лишь мальчишки любят есть фрукты зелеными, а взрослому подавай зрелый, наполненный соком плод. Эта мысль отвлекла его, что грозило потерей достигнутого. Спасибо Элле — она не дремала. Добросовестно подключив все свои способности и возможности, она превзошла себя, чтобы остаться хозяйкой положения. Немедленно приметив начало застоя, она подключила свой юркий язык и добилась успеха. Сформировавшаяся крупная бордовая шляпка уже очень скоро с трудом умещалась в её знающих дело губах. Окрыленная успехом, но, все еще опасаясь перемены настроения, Элла стремилась энергичными пассажами завершить дело. Но была вежливо остановлена.
— Эллочка, пожалуйста, мне хочется, так сказать, по-старомодному, классически, — то ли извиняясь, то ли предлагая, сказал Левицкий.
Элла послушно легла на спину, расставив ноги на ширину плеч. Петр Моисеевич осторожно, чтобы своей тяжелой массой не смять хрупкое девичье тело, разместился над ней, бесцеремонно попал в цель и про себя с неудовольствием отметил, что вошло не по возрасту свободно.
«Неужели настолько испилена?» — с досадой подумал он. Элла уже вертелась волчком, томно закатывала глаза, артистично громко стонала. Это помогло — Петр Моисеевич увлекся, процесс пошел прочувствованней.
Однако нежданно-негаданно последовал сбой. Это случилось, когда он для удобства подвел под Эллу руки и, почувствовав выпирающие кости, мгновенно сник. Тут же его рослый воин поник, стал превращаться в карлика. К чести Эллы, она немедленно отреагировала, пулей вылетела из-под Петра Моисеевича, свернулась клубочком в средней части дивана и, окутав губами то, что еще недавно её  стараниями приняло столь внушительный вид, вновь взялась за его возрождение. Усилия вознаградились.
— Встаньте, пожалуйста, на коленки, упритесь в спинку кровати, — воспрянув духом, неосознанно находясь под впечатлением рассказа племянника, торопливо предложил Левицкий.
Элла, немедля освободив рот, безропотно заняла указанную позицию. Петр Моисеевич, трудно приспосабливаясь сзади, нервничал, чтобы успеть, и беспорядочно тыкал, не попадая. Элле, вероятно, что-то почудилось подозрительное.
— В попу не надо! Не разрешаю! — вдруг, прикрыв зад обеими ладошками, решительно запротестовала она.
У Петра Моисеевича такого желания никогда и в мыслях не было. Прозвучавшее заявление показалось ему очень странным. Он подумал, что до сих пор не слышал, чтобы такое делали с женщинами. Зачем? Но раз она предупредила, значит, что-то знает. Возможно, что пострадала. Он немедленно ее успокоил. Но у Эллы сохранялось некоторое недоверие, и она убедилась в скромности намерений Петра Моисеевича только тогда, когда собственноручно проделала все необходимое. Казалось, что Петр Моисеевич должен был быть доволен, но у него пропало всякое настроение. Он без аппетита переместился, подергал груди, но и это не помогало. Острота ощущений прошла.
«Что-то в ней не то. Какая-то она пресная. Кому нужна такая худышка?» — завертелось в мозгу, а следом разыгралась и бережливость: «Тогда зачем ей отдавать туфли? Ведь это сюрприз на случай Майечкиного приезда. Если я не смогу достать точно такие, как я пропажу объясню Дине? Нет, так дело не пойдет! Я не получаю обещанного удовольствия и, значит, этой девчонке я ничем не обязан».
Довольный логичностью своих рассуждений, Петр Моисеевич отступил. Элла, не понимая в чем дело, обеспокоено шарила сзади рукой, чтобы возвратить дезертира.
— Вы знаете, что-то не получается, — остановил её порыв Левицкий.
Элла выпрямилась, повернулась к Петру Моисеевичу и изобразила недоуменную улыбку. Он сразу успокоил её и стал дипломатично лавировать:
— Вы здесь ни при чем. Может быть, не то настроение, поэтому не возникает ансамбля. Я это даже не могу сразу взять в соображение.
— Что делать, бывает, — снисходительно, несколько высокомерно бросила Элла и сразу же категорично заявила: — Моего греха здесь быть не может, я себя знаю, даже у мертвого подниму, — и, вдруг развеселившись, наверное, каким-то приятным или забавным воспоминанием, хохотнула: — Вестимо, если попросит.
— Я понимаю, вы многое повидали и вправе оценивать и сравнивать, — с деланым уважением и намеком на комплимент сказал Левицкий.
— Что есть, то есть, — гордо согласилась Элла.
— Когда вы успели? Вы так молоды, вам нет еще и восемнадцати.
— У меня первый был в четырнадцать!
— Так рано? — искренне удивился Левицкий и, сосредоточившись на своей задаче, спросил: — Эллочка, проконсультируйте, пожалуйста, реально ли такое? — с умыслом задал вопрос Левицкий. — Вот у меня есть племянник, так он говорит, что владеет собой настолько, что может провести в половом акте сутки и завершить его по разрешению женщины.
Элла, всем своим видом подчеркивала знание предмета.
— Вообще мама меня как-то предупреждала, что долгоиграющие мужики существуют и при планировании замужества нужно быть осмотрительной, чтобы на такого не нарваться, а то, как говорится, зае... — Элла, не произнеся до конца последнее слово, остановилась и, хулигански усмехнувшись, поправилась, — замучает в доску. Но я в такую возможность, честно говоря, не верю. Я бы хвастунишку в любом случае скоренько до полного отпада довела.
Бросив взгляд на пол, Элла увидела туфли и, нерешительно улыбаясь, надела их.
— Желаете на себя в зеркало посмотреть? — захваченный своим планом, услужливо предложил Петр Моисеевич. Элла охотно согласилась.
— Тогда пойдемте в прихожую.
Они вышли из Майечкиной комнаты и подошли к огромному старинному зеркалу в резной лакированной раме. Элла, совершенно голая, принимая всякие позы, вела себя без тени застенчивости. Тем временем Петр Моисеевич распахнул дверь в гостиную. Эллу насторожил легкий храп. Она замерла и, неуверенная — не ослышалась ли, испуганно спросила:
— Там кто?
— Племянник, — спокойно ответил Левицкий.
Элла, инстинктивно прикрывая груди руками, ринулась обратно в Майечкину комнату. Петр Моисеевич последовал за ней и на полном серьезе предложил:
— Давайте разбудим племянника, и вы докажете свои способности. Интересно, как скоро вы сможете с ним расправиться?
— Не надо, пожалуйста! — забеспокоилась Элла. — Мне пора идти, очень поздно. Родители, наверное, уже всех обзвонили.
— Добро, оставим это до следующей встречи, — согласился Левицкий. — Тогда вы, пожалуйста, доведите до этого хотя бы меня. Вы же не можете меня оставить ни с чем? Тем более что для вас это не проблема.
— Вы знаете, уже очень поздно, — нервно озираясь на дверь, пыталась выкрутиться Элла. — Мне срочно нужно уходить. Ведь мы с вами еще встретимся?
— Добро, раз вы настаиваете, придется мне перетерпеть, — великодушно поддался Левицкий.
Элла, как человек получивший возможность выскочить на долгожданную свободу, начала без дальних слов одеваться. Не желая расставаться с обновой, она натянула трусики, не снимая туфель. Петр Моисеевич сосредоточенно наблюдал сборы, ожидая момента, чтобы вмешаться, но проявить инициативу ему не пришлось.
— Эти туфли ведь мои? — беря сумочку в руки, спросила она с неуверенностью, явно вызванной выражением лица Левицкого, казалось, готового немедленно разуть её.
— Могли стать вашими, но вы же торопитесь, — с облегчением вздохнув, упрекнул Левицкий.
Элла колебалась с полминуты, посмотрела на часы и, нехотя скинула обувь.
— Вы серьезно говорите, что эти туфли могут быть моими? — с явным сомнением поинтересовалась она.
— Разумеется, — совершенно так не думая, подтвердил Левицкий.
Элла смотрела на него недоверчиво и, наверное, под влиянием этого взгляда черт его дернул добавить:
— Честное партийное. — Сказав это, Левицкий, всю жизнь дороживший словом коммуниста, замер, как ударенный обухом, а затем, поняв, что вылетевших слов обратно не вернуть, потерял тормоза и, влекомый стариковским маразматическим честолюбием, ни к селу ни к городу похвастал: — А мне скоро Золотой знак за пятьдесят лет членства в партии вручат.
После этих слов он готов был откусить себе язык.
От скверных мыслей его отвлек уверенный голос Эллы.
— Значок — это класс, думаю, оригинальный, я такого еще не видела. Вообще значки сейчас в моде, обалденно смотрятся на беретах.
—  Мне только этого не хватает, — грустно подумал Левицкий.
— Я пошла, — неуверенно объявила Элла. Она приостановилась и попросила: — Можно я заберу с собой сигареты?
— Конечно, — с готовностью согласился Левицкий и, проявляя щедрость, добавил: — И фисташки с конфетами заберите.
Элла, несколько ободрившись и сдержанно поблагодарив, пояснила: — Конфетами я Виталика, жениха своего, угощу, он у меня сладкоежка, а фисташки маме отдам.
Они вышли в прихожую.
— Между прочим, то, что вы в субботник подарили, оказалось супер. Его до самого донышка оценили мой папка с соседом, — с жалкой веселостью вспомнила Элла.
— На здоровьечко им, — бодро ответил Левицкий, весьма довольный, что его авантюра заканчивается без особых издержек.
Он открыл дверь квартиры, выпустил Эллу. Она первой сбежала по лестнице. Они встретились у машины.
Ехали не разговаривая. Элла, перенервничав, сразу уснула, а Петр Моисеевич, крутя баранку, думал: «Вот так странно прошел для меня этот вечер Дня Победы, вечер великого праздника, радостней и величественней которого нет, пожалуй, у пережившего войну поколения».
Он остановился на том же месте, где забрал Эллу, специально резко затормозив. Элла проснулась и, сообразив, что прибыла, привычно подставила для поцелуя губы. Петр Моисеевич из простого приличия, небрежно коснулся их.
— Значит, договорились? Звоните, — скороговоркой произнесла Элла.
Петр Моисеевич утвердительно кивнул и разблокировал дверные замки. Элла суетливо покинула машину и шумно захлопнула дверцу. Приосанившись, она притворно улыбнулась, махнула на прощание рукой и удалилась вертлявой походкой взбалмошной манекенщицы.
Петр Моисеевич не стал объезжать квартал, сдал назад, быстро приехав, поставил машину в гараж, вошел в квартиру и, не мешкая, лег. Перед рабочим днем требовалось хоть несколько часов отдыха.
Он лежал, растревоженный думами, но сон не приходил. «Неужели пришла старость, когда женщины делаются доступными лишь для созерцания? Я становлюсь бесполым, лишенным огромного мира приятных ощущений и глубоких чувств. Есть ли тогда смысл жить? А может, я зря паникую? Ведь я обнимаю, целую, я испытываю желание, а значит, чувствую. Нет, все-таки я больше смотрю и желаю, чем могу и делаю. Можно ли без этого существовать? Живут же люди, не воспринимающие таинств живописи или мира музыки. Конечно, им проще: они не ведают своей ущербности. Не потеряв, невозможно сравнивать. Пожалуй, самое трудное для человека — терять. Но что поделаешь, законы жизни неумолимы. Главное — я ведь люблю. Люблю жену, дочь, внука. Сейчас — особенно внука. Не может быть высшего счастья, чем любить внука. Что женщины по сравнению с этим? Пустяк, мелочь, ничто! А еще и меня ведь любят! У меня нет оснований не радоваться жизни и счастливо жить. Нечего киснуть из-за сегодняшнего пустякового случая. Подумаешь — длинноногая модная девчонка! Да она, пожалуй, еще и не женщина. Её роль с тем же успехом мог бы исполнить запрограммированный робот. Неужели сегодняшним молодым этого достаточно? А где душа? Где, в конце концов, элементарное — тело? С какой стати было этой вертихвостке отдавать туфли, ею не заработанные? На заводе многие девушки такие деньги за полмесяца не получают. Разбрасываться дорогими вещами — значит поощрять тунеядство. Будет ли подобная щедрость полезной и воспитательной? Не подлежит сомнению, я поступил совершенно правильно. А если по существу, то с чего я расстраиваюсь? Ведь не более месяца назад я чудно провел время с Викторией. Пусть ей под сорок, но все при ней и все на месте: и ножки пухлые, и все остальное тоже в полном ажуре. А какой такт, какая интеллигентность! Не зря ведь она член бюро райкома партии. А как руководит школой! Только благодаря ей хочется оказывать школе шефскую помощь. В Виктории нет цинизма, с ней удовольствие побеседовать, порассуждать, поспорить. Настоящая женщина. Зрелая, серьезная, воспитанная, деловая, строгая и одновременно отзывчивая и мягкая. Что-то я давно не был в школе. Надо будет напомнить Илюше, чтобы не забыл нужд подшефных при составлении мероприятий по подготовке к зиме. Завтра же созвонюсь с Викторией. Интересно, что после встреч с ней меня сомнения не посещают».
После этих мыслей Петр Моисеевич повернулся на бок и легко уснул.
Проснувшись от трезвона предусмотрительно заведённого будильника, он тяжело встал, прошел в гостиную. Веня спал не раздевшись. Петр Моисеевич поднял сползший плед и заботливо укрыл племянника.
Завершив утренние приготовления и позавтракав, он оставил записку: «Веничка! Будь как дома. Еда в холодильнике. Выпивка в баре. Помни меру. Постараюсь быть до обеда. Проснешься — позвони. Целую», — и положил её на стол рядом с диваном. Подойдя к окну, он выглянул во двор. Служебная «Волга», как всегда, ждала у подъезда.
«Все, праздник кончился», — с грустью подумал Левицкий и покинул квартиру.

* * *
В объединении «Нерудмат» первый послепраздничный день протекал спокойно. Чтобы дать людям прийти в норму, в этот день основное производство бездействовало, а технологический персонал без суеты занимался наведением порядка и мелким ремонтом. В красный уголок, временно  переданный под кабинет следственной бригаде, входили и выходили вызванные на допрос люди. Их показания записывали на магнитофон. Многих допрашивали по несколько раз. Вновь побеседовали и с Левицким. В начале двенадцатого он, убедившись что неотложных дел нет, уехал домой.
Когда Левицкий вошел в квартиру, Веня только приступил к завтраку.
— Я минут двадцать назад звонил, — ответив на приветствие дяди, сообщил он, — мне сказали, что вы где-то на производстве.
— Правильно сказали, — похвалил Левицкий. — Я к тебе торопился. Мы с тобой вчера так толком и не поговорили, в политику ударились.
— Говорят, что у англичан все разговоры начинаются и заканчиваются темой погоды, а у нас все вращается вокруг политики, — усмехнулся Веня.
— Наверное, это потому, что у нас долгие десятилетия политическая тема запретной была и многими годами лагерей пахла. Вот люди сейчас упущенное наверстывают, выговориться хотят.
— Я думаю, дядя, что по поводу возможностей безопасно высказаться вы заблуждаетесь. Умный человек и в наши дни на политические темы публично рассуждать воздержится. Я уже не говорю о том, как опасно читать запрещенные книги, а тем более их распространять.
— Ты, Веничка, снова несколько преувеличиваешь. Конечно, и сейчас за неверные высказывания по шерстке не погладят, но за книжку какую-нибудь или за анекдот в наши дни посадить не могут.
— Вы, дядя, ошибаетесь. Я вам пример приведу. Мой товарищ книгу Бориса Пастернака «Доктор Живаго» на ротапринте размножил, так ему  семь лет лагерей определили.
— Поступили гуманно, — в ироничном духе племянника, сказал Петр Моисеевич. — Моего товарища по Гражданской только за то, что он фотографию семьи своей сестры, сделанную еще до войны в Бухаресте, сотрудникам показал, космополитом признали и десятью годами лагерей наградили. Что и говорить, тогда были сталинские времена, но сегодняшний случай с твоим товарищем мне, Веничка, непонятен.
— Они, как всегда, прикрываются интересами Советской власти.
— В чем-то ты прав, где-то мы недоработали. Не все выполняется. Погрязли в формализме и слишком заорганизованы. Пойми, Веничка, люди есть люди. Многие занимаются отсебятиной. Не исключаю и злоупотреблений. А все прегрешения приписывают партии и Советской власти.
— Грехом больше, грехом меньше — грешник так грешником и останется, — усмехнулся Веня.
— Не скажи. Можно заподозрить и незаслуженно. Вот, Веничка, мне твоя мама рассказывала, что, когда Красная Армия в сороковом году пришла Черновцы освобождать, коммунисты-подпольщики и сочувствующие Советской власти к этому событию заранее подготовились. Создали специальные отряды, помешали убегающим богачам добро увезти. Провели инвентаризацию, опечатали склады, выставили охрану. Когда первые советские части вступили в город, их командованию были тут же переданы ключи от складов и списки товаров. Люди, сберегшие для трудового народа добро, были переполнены радостью от сознания исполненного долга. Командиры пошли на склады и все подряд вынесли: обувь, не глядя на размеры, ткани рулонами, платья, костюмы навалом, продукты ящиками. Лишь чуть позднее поняли горемыки-подпольщики и им сочувствующие, что произошел обыкновенный грабеж. Разве осуществить его Советская власть приказала? Да нет же, конечно! Эти люди, в глазах местных жителей олицетворявшие Советскую власть, её напрочь дискредитировали. Стрелять сукиных детей следовало бы как мародеров.
— А с кем бы тогда власть осталась? — вставил Веня.
— То-то и оно. Самые честные и преданные командиры к сороковому году были сталинским террором уничтожены, а их места заняли приспособленцы, многие из которых уже в высоких званиях до Берлина дошли и оттуда себе домой так называемые трофеи не посылками, а эшелонами отправляли.
— Вы знаете, дядя Петя, я смотрю, большинство людей живет по принципу «мне надо, а остальное до фонаря». Завидуют друг другу. Одному кажется, что его сосед лучше живет, другому народу кажется, что соседний народ лучше живет. Все заявляют, что равенства и справедливого распределения хотят, но правильным считают, когда только в свой карман попадает.
— Что тебя здесь, Веня, удивляет? Вся нужда от бестолковости и лености идет, а они порождают зависть со всеми последствиями.
— Вы совершенно, дядя, правы.
— С руководителей, Веничка, все начинается. Все, что ты сказал, в первую очередь к России отнести можно. Великий русский народ населяет её, а правильного лидера у него нет. Помню, в войну, после освобождения Чехословакии на серьезном приеме был. Кто-то из союзников тост в честь русской армии провозгласил. Коньяк был в стопочки налит. Наш генерал подмигнул и сам подал пример. Мы стопочками пренебрегли, наполнили коньяком стаканы и следом за лидером одним залпом опустошили. У союзников глаза на лоб полезли. Генерал доволен — не осрамились, силу русскую показали. Вообще неприхотлив, не жаден и, главное, очень терпелив русский народ. При хорошем лидере он непременно первым будет.
— Согласен с вами, дядя Петя. Но раз не получается, значит, что-то не то? Все понимают, все знают, все друг другу советуют. Воистину — страна советов, а результат паршивый. Может быть, в системе Советов червоточина?
— Мы опять с тобой впутались в большую политику, дорогой Веничка.
— Вы правы. Мне уже скоро уезжать, а о семейных делах как следует еще и не поговорили.
Петр Моисеевич еще долго сидел с племянником, слушал его, рассказывал о внуке, дочери, жене и, конечно, о своих планах. Не раз их разговор переключался на глобальные проблемы — отделить их от частной человеческой жизни не получалось.
Поздний завтрак Вени незаметно перерос в совместный обед. Он мог бы последовательно перейти и в ужин, если бы не поезд на Черновцы. Петр Моисеевич выглянул в окно — служебная машина ждала на обычном месте. Он проводил племянника до вокзала. Там они растроганно попрощались.
Хоть и был близко конец рабочего дня, Петр Моисеевич поехал в объединение. Он удобно устроился в машине, откинул голову на подголовник сиденья, прикрыл глаза и ушел в думы.
«Веня сказал «До встречи!», но где? Где она нам следующая предстоит? До чего же ты непоседлив, вечно гонимый еврейский народ. Ты постоянно ищешь, мечешься и вечно чем-то не удовлетворен. Ты всегда не только поддерживаешь, но и, как правило, становишься во главе кажущегося тебе прогрессивным течения. И всегда ты — козел отпущения. Так куда и почему ты рвешься сейчас? Неужели твой пророческий взгляд увидел подступающую очередную катастрофу? Как же нам разобраться? Как не повторить судьбу миллионов, своевременно не принявших верного решения? Они канули, но не бесследно — жив их горький урок. Он для народа — путеводитель, он — памятник безвременно ушедшим. Что же нам делать? Как поступить? Неужто надвигается беда? И в чем она? Впрямь голова раскалывается. Ладно! Пусть решают молодые. Мы свои решения уже принимали и, надо честно признать, не всегда правильно. Сейчас слово за ними, а мы — люди не гордые, мы подчинимся своим детям. Главное — все лучшее для внука!
Я — неверующий, но молюсь, чтобы судьба к нему была благосклонна. Он такой красавец и умница. Люди говорят, что он весь в дедушку. Пусть будет здоров и проживет свою жизнь лучше, чем я. Ради будущего мы страдали, терпели, надеялись, строили. Сегодня нас упрекают, что не все получилось, но кто знал заранее? Всё нами делалось искренне, для народа, не для себя. Мы шли первыми. Естественно, блуждали и в стремлении найти лучшее многое делали не так. Нас можно в этом упрекнуть. Вообще, упрекать просто, а попробуй сам прими из тысяч решений единственно правильное. Что ж ты, Петька, дрейфишь? Держался насмерть, когда стреляли, когда враги со всех сторон окружали! Сейчас готов ноги делать в страну, где кормят жирнее? А ведь родина-то здесь, здесь родные могилы, здесь она, испокон века родная земля. Понимаю, больно, когда вопят: «Вы тут чужие, у вас есть своя Израиловка, вот и мотайте туда!» И действительно, вопли эти ни партия, ни правительство решительно не пресекают. Неужели правда, есть секретная инструкция, санкционирующая эти убойные, как пуля, слова? Или это все сионистские козни, чтобы, вызвав страх, подогреть эмиграцию в их от природы жаркую обетованную землю? На что решиться? Положиться на молодых? Но ведь полагаться на других — не моя привычка. Значит, что — тупик? Что я себе перед боем говорил: «Спокойней, Петька, спокойней». То же надо повторять и сегодня. Соберусь с мыслями, приедет Дина, мы все обсудим и решим правильно — так, как это делали всегда. Меня не поломать. Я — закаленный, меня жизнь до хрена уже потрепала!»
— Не понял вас, что вы сказали, Петр Моисеевич, — спросил водитель.
— Я сказал? — переспросил Петр Моисеевич. — Ах, да. Заедем, Валерий, посмотрим, как идет загрузка минудобрением полувагонов на Белоруссию. Звонили со станции, составы простаивают там до хрена.
— Понял вас, — притормозил Валерий и, разворачивая машину, пробухтел себе под нос: — Мы поворот на станцию пару километров как проскочили. 
ГЛАВА 13
НАД СЕРОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТЬЮ
 

Девятого мая утром, в день праздника Победы, Илья подъехал к дому Лиды. Вскоре она появилась с тяжелой хозяйственной сумкой. Рядом семенила племянница —девочка-дошкольница. Увидев Лиду, Илья  выскочил из машины и, подбежав, ухватился за сумку. Лида встретила порыв Ильи задорной улыбкой.
— Привет, — радостно произнесла она, отдавая Илье только одну ручку сумки, и, многозначительно  подмигнув пояснила: — Я люблю вместе, — затем встревожилась, — уедем быстрее. Вполне вероятно, что выбежит отчим. Он любопытен, как баба.
Поспешили к машине, Илья быстро уложил сумку в багажник. Племянница, уверенно открыв заднюю дверцу, проворно юркнула в салон. Лида намеревалась последовать за ней.
— Я хочу, чтобы ты села рядом, — шепнул Илья. — Мне хочется тобой наслаждаться.
Лида кивком подтвердила, что все поняла и распорядилась:
— Леночка, побудь сзади одна, я сяду рядом с дядей Илюшей.
Леночка не возразила. Она сбросила, пахнущие кожей сандалии, удобно улеглась на сиденье, подложив под голову детскую сумочку. Илья завел машину.
— Как идут дела с поиском исчезнувших денег? — полюбопытствовала Лида.
— Их нашли, — спокойно ответил Илья.
— Что же ты молчишь? — оживилась, Лида. — У кого их обнаружили?
— У нашего генерального директора, — сдержанно продолжил Илья.
— Серьезно!? — воскликнула Лида.
Илья утвердительно кивнул.
— Знаешь, когда ты мне эту историю рассказывал, у меня мысль о его причастности промелькнула. Ты ведь сказал, что единственный ключ от сейфа долгое время был у него.
— А дальше?
— Дальше: я эту мысль высказать не решилась. По твоему рассказу уж очень солидный и заслуженный человек — твой директор.
— Верно. Солидный, заслуженный, и, действительно, в такую мысль трудно поверить, — в тоне Лиды, согласился Илья.
— А сообщники есть?
— Есть, — коротко бросил Илья и, как бы преодолевая себя, нехотя выдавил: — Наш главный экономист Цигельман.
— Ты меня разыгрываешь, — глубоко засомневалась Лида.
— Уехать из страны планировали, а деньги понадобились для обустройства на новом месте, — на полном серьезе объяснил Илья.
— Разве наши деньги там можно использовать?
— Вообще рубли на Западе не идут, но, как пишут газеты, иностранные разведки советскими деньгами интересуются для того, чтобы снабжать шпионов.
— Газеты газетами, но все-таки ты меня разыгрываешь, — продолжала сомневаться Лида, — не верю я в такое.
— Во что не веришь?
— Не верю, чтобы заслуженные люди, которые всю жизнь нормально работали и добились высокого положения, смогли пойти на такое. Не станут они красть заработанное другими. Не будут осквернять праздник.
— А если им деньги нужны, чтобы в Израиле себе будущую жизнь обеспечить, — продолжал гнуть свою линию Илья.
— Все равно — нет! Хватит меня дурачить! И не подсовывай мне их национальную принадлежность. Разве я не права?
— Миллион раз права! Ты — настоящая умница! — не выдержав поединка, обрадовано воскликнул Илья. — Ты у меня такая маленькая, а уже так трезво мыслишь, — продолжил он игриво, сдерживая себя, чтобы не поцеловать Лиду.
Виновницей сдержанности была Леночка. В зеркале заднего вида Илья держал её в поле зрения. Леночка, приподняв голову, вслушивалась в разговор взрослых.
— Многие уже элементарно клюнули на мою байку, — объяснил Илья. — Удивительно легко любое плохое, сказанное о человеке, воспринимается как правда.
— Что поделаешь, так часто встречаются ложь и двуличие. Я такое не переношу, я за правду и...
— И за то, чтобы всегда выполнять обещания, — не дав Лиде договорить, по-доброму поддел Илья, напоминая, что он надеется кое-что получить.
— Да, представь себе, и за это тоже. Не переношу пустых обещаний, — подтвердила с вызовом Лида.
— У нас с тобой одинаковый подход. А вот деньги, к сожалению, не нашли. И даже никаких следов нет.
— Что же, людям не выплатят заработанное?
— Выплатят. Объединению на это дадут кредит.
Дорога практически пустовала. Навстречу шли редкие легковые автомобили. Илья прибавил скорость. Лида оглянулась — Леночка спала.
— В какой лес поедем? — с настроением спросила Лида.
— Ближе всего Пересеченский, — неопределенно ответил Илья.
— Хороший лес, — уверенно заявила Лида.
— Он тебе знаком?
— Было дело, — загадочно произнесла Лида и, зажмурив глаза, подтянулась.
— Приятные воспоминания? — с иронией уточнил Илья.
— Как сказать. Я бы не сказала, что очень.
— Не в этом ли лесу вы проводили время с соседом, когда ты с ним поссорилась? — Илья с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться.
— Представь себе, что не с ним, — с возрастающим раздражением ответила Лида.
— А с кем? — не отставал Илья.
— С одним не известным тебе человеком, — продолжала накалять страсти Лида.
Илья, понимая, что надо бы замолчать, упорствовал в своем болезненном стремлении все знать:
— И хорошо тебе было с «одним человеком»?
— Я уже сказала, что не очень, — сердито повторила Лида.
— В чем же разочарование?
— В чем, в чем... Ты такой любопытный, — резко сменив гнев на милость, неожиданно добродушно заговорила Лида: — Ненасытным он оказался, сильно меня помучил, вот в чем и дело.
— Как это? — не отступал Илья. — Что, он такой крепкий мужик? Если так, тогда чем ты недовольна? Ведь женщинам крепкие нравятся. Насколько мне известно, крепкий — это долго, а долго — это мечта женщины.
— Может, это и чья-то мечта, но лично мне слишком долго не нравится.
— Чего так?
— Вначале хорошо, а потом надоедает, особенно, когда все натерто.
— По большей части обосновала, — не подавая виду, что тема его изводит, натянуто улыбнулся Илья, а Лиду, словно разговор шел об обыденном, прорвали воспоминания:
— Мы в лес заехали вечером, заранее договорившись о ночевке. Развели костер, поужинали. Он хорошо выпил. Спать собрались в машине. Он опустил до предела спинки передних кресел, получилось просторное ложе. И как с вечера начал, так почти до утра вкалывал, как заведенный.
— Что, ни разу не получил?
— Почему же? Раза два было, но ни разу не остановился. Если не это, то еще больше бы натерло.
— Значит, он рекордсмен?
Лида задумалась и неопределенно произнесла:
— Пожалуй, можно считать, что да. Мой муж, я, по-моему, тебе рассказывала, еще до того, как плавал, тоже так мог. Но у него после того, как удовлетворится, малозаметный спад наступал. Я это чувствовала. Он свое продолжал и вскоре возвращал полностью боеспособность. А у лесного товарища, каким был, таким и оставался. Если бы поменьше не натиралось, я бы об его успехах и не догадалась.
— Разве других сопровождающих признаков не было? — не останавливал самоистязание Илья.
— У него, пожалуй, таких явных не было. Все протекало без особых эмоций. Я уже совсем измучилась. Бессчетное число раз на седьмом небе побывала, а он, как робот, знай свое.
— Может быть, у него это потому, что он здорово выпил?
— Да нет. Для него он не так уж и выпил. Просто он такой от природы. Утверждал, что в любом состоянии и со всеми такой. Может быть, у него это по крови — он по половинке осетин и ассириец.
— Ты ведь могла распущенностью, как ты это именуешь, раз-раз и избавить себя от продолжительных неприятных ощущений, — нервно подсказал Илья.
— Фи! В такой обстановке, — скорчила брезгливую гримасу Лида, и с упреком покачала головой: — Ты меня за кого принимаешь?
— Часто ты с ним встречалась?
— Не часто, — с возрастающим недовольством произнесла Лида, — после леса больше не виделись.
— Он что, где-то поблизости обитает?
— Да, по пути, в Оргееве тренером работает. Все! Кончен бал, не задавай мне больше вопросов, черт любопытный.
Илья, чувствуя, что его мозг взорвется перестал поглядывать на собеседницу и все внимание перенес на дорогу. Лида, уловив перемену, сказала примиряюще:
— Не беспокойся, ты ведь знаешь, что я никогда не возвращаюсь.
Илья среагировал язвительно:
— Как же так? Такой сильный мужчина, такие уникальные способности!
— Я ведь просила. Никаких больше на эту тему разговоров, — твердо, но вполне доброжелательно повторила Лида.
Они молча доехали до места, где Илье предстояло выступить. Он припарковался на площадки, где  уже стояли несколько машин. Среди них выделялась черная цековская «Волга» — свидетельство того, что мероприятию придано республиканское значение.
Оставив спутниц в машине, Илья направился к гребню холма, где громко поздоровался с собравшимися там людьми. Вообще, народу было немного. Кроме шишки средней руки из ЦК, нескольких официальных лиц районного масштаба и группы пожилых людей, вероятно, родственников и соратников погибших, выстроилась небольшая колонна пионеров с букетами сирени. Мероприятие начали без проволочки. Выступали кратко. Слушая перечисление фамилий погибших, Илья отметил странность: вопреки имеющейся у него информации, большинство фамилий не были похожи на еврейские. Недоразумение, к неудовольствию партийных боссов, прояснилось после выступления председателя колхоза Мановца Ефима Михайловича, сообщившего, что на памятнике высечены подпольные псевдонимы замученных, а не их подлинные фамилии.
 Вслед за выступившими, пионерка продекламировала свои патриотические стихи, протрубили пионерские горны. Разрезали красную ленту, удерживающую накрывающее памятник полотно, обнажив скромный обелиск. Организованно возложили венки, букеты цветов и митинг на этом завершили.  Исполнив долг, все заторопились: ведь день был праздничным.
В целях сохранения инкогнито своих спутниц, Илья подошел к машине первым и, ни секунды не медля, уехал.

* * *
Ехали в полном молчании.
— Ты не сердись, — нарушив тишину, покаянно произнесла Лида, — мне неприятны такие разговоры. Ты должен меня понять.
У Ильи сразу отлегло от сердца. Он наклонился и коснулся губами щеки подруги. Она, бросив на него строгий взгляд, назидательно шепнула:
— Не забывайся, с нами ребенок, — и слегка потрепала по колену.
Илья глянул в зеркало заднего вида. Понимающие черные глазки маленькой Леночки хитро лучились.
Заехали в лес, Лида вызвалась быть проводницей — она простодушно похвасталась, что знает хорошее место. Илья не сдержался:
— Ты могла бы работать лесной регулировщицей.
— Ну и ехидина же ты, — беззлобно заметила Лида и рассмеялась: — Я же не отказываюсь, что здесь бывала.
По крутой лесной дороге выбрались на поросшую кустарником поляну. Лида дала команду остановиться. Леночка тут же открыла дверь и, радостно запев, выскочила. Вышла и Лида. Лишь Илья не покидал свое кресло.
— Ты еще не приехал? — иронично поддела Лида.
Чтобы фигурально выразить безысходность он артистически почесал затылок, обреченно вздохнул и виновато страдальчески улыбнулся:
— Я почти приехал, но без помощи выйти не в состоянии.
— Вот как? — поддельно выразила удивление Лида.
— Представь себе. И у меня на то две причины, — голосом мученика жаловался Илья. — Первая — там, сама понимаешь, до предела опухло. Вторая — угрожающе торчат подлые брюки.
— С тобой нам все ясно, — весело призналась Лида и прокричала: — Ленка!
Подбежала племянница.
— Тебе, Леночка, октябрятское поручение, — языком пионервожатой заговорила Лида, — пойди на солнечный склон поляны и набери побольше одуванчиков. Обязательно с длинными ножками. Мы из них сплетем для дяди Илюши большую корону.
— Он что — царь? — приняла игру Леночка.
— Он им станет, когда получит корону, — пояснила Лида и строго предупредила: — Пока задание не выполнишь, рапортовать не подходи.
— Есть!— козырнула Леночка и ринулась выполнять задание.
— Марш на заднее сиденье, — театрально скомандовала Лида: — Двое детей на одну слабую женщину — это многовато.
Илья, по-ребячески корча из себя инвалида, неуклюже вывалился из водительского и тяжело вполз на заднее сиденье. Лида устроилась рядом. Они стали целоваться.
— Ленка может увидеть, — предупредила Лида.
Илья наклонился, почти уложил Лиду на сиденье. Целоваться не получалось. Более того, Леночка могла незамеченной подойти к машине. Илья сел, получил возможность обзора, а Лида легла на спину, положила голову ему на колени. Он опустил молнию  её спортивной куртки, высвободил трепещущие птенчиками в ожидании прикосновения груди. Он целовал их, одурело ласкал языком и губами, перебирал пальцами, наслаждался на глазах встававшими торчком  сосками. Лида, зажмурив глаза, мурлыкала по-кошачьи.
Он покусывал один сосок, затем, полюбовавшись, другой и урывками приглядывал за Леночкой. Лида монотонно качала головой, облизывала пересохшие губы. Доведённая до безумства, она сноровисто перевернулась на живот, расстегнула Илье брюки, нащупала и, несколько грубо, извлекла наружу то, что уже несколько дней мучило его ноющей болью. Он, позабыв, что может привлечь внимание ребенка, вскрикнул. Лида в тот же миг оборвала свой напев, извинилась и коротко распорядилась:
— Смотри за Ленкой.
Илья повернул голову. Над краем склона то появлялся, то исчезал бант — Леночка усердно работала.
— Она трудится, — отрапортовал Илья.
Лида решительно ухватила двумя пальцами измученный ствол, оттянув, освободила головку и вобрала в готовый к встрече прелестный ротик. Илья порывисто приподнялся, но Лида, обезопасив себя, ровно настолько же отпрянула, ладонью обхватила забияку у основания, став хозяйкой положения. Илья при этом был весьма перегружен. Он следил за Леночкой, летал в мире волнующих ощущений и переживал, что его обхваченный губами хитрец, ненароком вывалится и уже больше не поместится. Но предусмотрительная Лида полностью владела ситуацией и этого не допускала. Она — то искусно скользила языком, то щелкала им, то пощипывала зубами, то сжав губами, облизывала напряженную плоть, как карамельного петушка. Необходимость держать в поле зрения Леночку отвлекала Илью, не позволяла расслабиться, до предела уйти в бездну наслаждения. Длительное пребывание в возбужденном состоянии и вынужденное отвлечение внимания привели к притуплению чувствительности. Илья трудно продвигался к выстраданной, столь необходимой ему разрядке. Лида, спасибо, не торопила.
Подошедший как всегда неожиданно взрыв эмоций заставил Илью забыть о ребенке. Он заскрежетал зубами, в запредельном порыве круто выгнулся, и как бы догоняя мощно выстреленные струи, приподнялся с сиденья. Из его груди несдержанно вырвался протяжный стон неимоверного облегчения. Он тут же спохватился, поднял глаза: Леночка как ни в чем ни бывало была увлечена делом.
Лида чуть замешкалась и только в последний момент защитила себя. Она решительно затормозила рукой опасное продвижение вглубь, ювелирно точно подставив язык, раздробила обильную струю и уверенно справилась с ситуацией. Решив, что данное Илье обещание выполнено, она осторожно высвободилась и выскочила из машины. Подойдя к дереву, ухватилась за него, густо сплюнула и несколько раз кашлянула.Её, похоже, поташнивало. Илья почувствовал себя виноватым — ему не следовало внедряться настолько глубоко. Он выбрался из машины, открыл багажник, хотел предложить воду, и вспомнил, что воды нет.
— У меня совершенно нет воды, — подойдя к Лиде, виновато признался Илья.
— Не беда, мне уже лучше, — натянуто улыбнулась Лида. — Я знаю, где родник, мы сейчас наберем холодненькой.
— Тебе плохо? — тревожно спросил Илья.
— Все нормально, не беспокойся, — заверила Лида и с издевкой поинтересовалась: — А тебе как?
— Спрашиваешь! — воскликнул Илья.
— Вот видишь, я обещала, — с гордостью подчеркнула свои заслуги Лида.
Илья хотел еще высказаться, но она его великодушно остановила:
— Все в порядке. Пошли к роднику.
Увидев согнутую спинку племянницы, Лида с восхищением отметила:
— Смотри, какая Ленка у нас трудолюбивая.
— Вся в тетушку, — сделал подковыристый комплимент Илья.
Лида укоризненно посмотрела. Илья, не желая заострять  внимание на сомнительном комплименте, молча взял в руку канистру.
Они пошли, пересекая поляну. По пути к ним присоединилась Леночка. Поляна казалась золотой от желтых головок одуванчиков. Родник находился под вербой у подошвы склона. От холодной воды ломило зубы. Умылись и наполнили канистру. Медленно побрели к машине. Леночка непрерывно щебетала. Она, как ягненок, носилась по склону. Когда забавы девочки становились слишком бурными, Лида преображалась в требовательную воспитательницу и останавливала проказницу строгим внушением.
— Ты любишь свою тетю Лидочку? — в один из таких моментов спросил Илья. Леночка не ответила, посмотрела на Лиду хитрющими влюбленными глазками и с чувством собственницы заулыбалась.
«Хорошо ей, она может быть с Лидой постоянно», — позавидовал Илья.
Леночка, словно уловив его мысли, взяла Лиду за руку и демонстративно притянула к себе.
— Меня вообще дети любят. В садике они ходят за мной по пятам, — гордо сказала Лида.
— Особенно мальчики, — дополнил Илья.
— Представь себе, именно так! А что? — становясь в позу, спросила Лида.
— Я в этом не сомневаюсь, — совершенно искренне согласился Илья: — Ты не можешь не нравиться, и поэтому тебе легче других быть отличным воспитателем. Дети такую, как ты, любить просто обязаны.
— Спасибо, но ты что-то сегодня слишком меня расхваливаешь, — горделиво улыбнулась Лида и предложила: — Идите, влюбленные, готовьте костер, а я выложу мясо.
Илья взял Леночку за руку, она послушно пошла. Он извлек из багажника заготовленные дрова и быстро разжег костер. После того, как подоспели угли, испекли мясо. Поели с удовольствием. Илья, будучи за рулем, пить опасался. В отсутствие партнера Лида от выпивки отказалась.
День выдался теплым, солнечным. Леночка села в стороне на пенек, рядом разложила собранные цветы и принялась за венок. Илья и Лида остались на широкой подстилке. Они поглядывали на работающую Леночку, убедившись, что она серьезно увлечена, быстро целовались и не спеша вели разговор.
— Уже пришло лето. Ты обратил внимание, когда мы проезжали мимо озера, что люди купаются? Наверное, и в море очень скоро вода будет теплой. Я обожаю море и морской загар, — мечтательно произнесла Лида.
— У меня товарищ в Одессе, у него дача у моря. Потеплеет, мы сможем к нему поехать, — сказал Илья и, желая испытать Лиду, предложил: — Только надо будет и для товарища какую-нибудь девочку прихватить.
— Это не проблема, — без колебаний заверила Лида. — Поехать в Одессу было бы здорово. Я там как-то была недолго с подругой.Её, кстати, можно будет взять с собой для твоего товарища.
— А вдруг он ей не понравится?
— Она сделает то, что я ей скажу, — самоуверенно заявила Лида.
— Где вы там жили? — шокированный смелостью утверждения, спросил Илья первое пришедшее на ум.
— Мы у друга отчима остановились. Купались, в луна-парк ходили.
— У друга, как и у твоего отчима, позывов приставать не было?
Лида с наглой смешливостью посмотрела на Илью:
— Он был бы не против. Все мужики кобели хорошие. Но он ко мне не рискнул.
— Наверное, боялся, что ты его отошьешь, — предположил Илья.
— Не думаю. Скорее, совесть не позволила, если вообще к вашему брату эта категория применима, — Лида бросила колкий взгляд на Илью и, довольная собой, улыбнулась. — Всем было ясно, что ему очень хочется за мной приударить, но ему, видно, перед отчимом неудобно было, вот он и занялся подругой.
— Ну и что-то получилось?
— Что-то там получилось, — неопределенно ответила Лида.
— Ты так говоришь, что я могу сделать вывод, что подруга была не в восторге.
— Ты прав. Ей не понравилось — как мужчина он оказался не очень.
— Слишком быстро, не мог повторить или у него был коротковат? — подавляя раздражение, с наигранной шутливостью спросил Илья.
Лида рассмеялась.
— Ты, черт любопытный, как будто там был. И первое, и второе, и третье. Он — бывший военный летчик. Списан после аварии, возможно, с отрицательными последствиями.
— После аварии у него стал короче?
Лида с укоризной посмотрела на Илью.
— Я бы тебе ответила, но лучше воздержусь — можешь мой язык не понять.
— В таком случае не надо, — согласился Илья и, продолжая разговор, сделал вывод: — Так, значит, ты в Одессе совершенно неинтересно провела время.
— Не совсем, но можешь считать, что почти так, — неопределенно произнесла Лида.
— Насколько я могу понять, за твоим «почти» многое стоит... или многие стоят, — продолжал подзадоривать Илья.
Лиде, как ни странно, нравилось то ли играть у Ильи на нервах, то ли бравировать вниманием мужчин, но в любом случае она охотно подхватила:
— Не многие, но ты прав, кое-кто стоит. И тебе, любопытному, все нужно знать. — Лида выдержала паузу и, как бы делая одолжение, продолжала: — В луна-парке я познакомилась с одним очень интеллигентным молодым человеком, командированным москвичом, вот мы с ним пару раз и встретились.
— Надеюсь, что у тебя таких же разочарований, как у подруги, не возникло? — сдерживая ревность, спросил Илья.
— Представь себе, что нет, — заводясь, подтвердила Лида и пояснила: — Иначе я бы с ним во второй раз встречаться не стала. Я не враг своему здоровью.
— Почему же всего пару раз?
— Он уехал, но мы обменялись телефонами. Буду в Москве — обязательно ему позвоню, — с явным вызовом подчеркнула она.
Илья, взбешенный наглостью ответа, с трудом допускал, что реакция Лиды вполне соответствует наглости его вопросов. Наступило напряженное молчание. Илья, терзаясь и страдая, с горечью думал: «Что ты за женщина? Почему все интимное, глубоко личное, которым ты призвана одаривать избранного, так легко и просто достается практически каждому? Осознаешь ли ты степень мерзости, засосавшей тебя? Ты, не сомневаюсь, уверенно относишь себя к категории порядочных женщин и совершенно не понимаешь, что не только легкостью интимных связей, но уже одной уверенностью в беспрекословном подчинении ближайшей подруги указаниям, под кого подстелиться, ты унижаешь и её , и себя. Я смотрю на тебя, такую красивую, женственную, достойную любви. Как все то, что ты с такой бравадой рассказываешь, низко, как не соответствует твоему чистому облику! Кто же ты? Ты мне видишься ангелом, заблудившимся в низменном мире. А может, я и не прав...»
Молчание затягивалось. Илья, понимая, что после всего, что между ними было, он не вправе в вопросах морали относить себя к разряду строгих судей, сдержался и не излил громогласно то, что в нем клокотало. Терзаемый сложным комплексом переживаний — от болезненного любопытства до обиды и даже злобы, — он заставил себя сменить тему разговора и спросил уже совершенно спокойно:
— Тот директорский сынок больше не пристает?
— Как же, опять перед праздником звонил. «Давай встретимся» ныл. Я его вновь отшила. Да, — озарившись улыбкой, вспомнила Лида, — я тебе, кажется, не говорила, что еще один знакомый звонил. Он вообще никогда не забывает меня по праздникам. И мою маму — тоже. Он у неё, между прочим, в любимчиках ходит.
— Что ж ты с ним не встречаешься?
— А, — махнула рукой Лида, — не нравится он мне. Ростом маловат. Если бы не это, то ничего.
— Разве малый рост — это беда? — спросил, опять заведенный проклятой ревностью, Илья. — Считается, что у этих маленьких самое востребованное большим бывает?
— Бывает, если я правильно поняла, что ты относишь к «самому», — от души рассмеялась Лида и серьезно подчеркнула: — но далеко не обязательно.
— Ну, а у любимчика твоей мамы?
— Не знаю, не мерила, — сухо парировала Лида далеко просчитанную атаку Ильи. Но он уже не унимался.
— А вообще размер для женщины имеет значение?
Лида неохотно, явно чтобы закрыть тему, ответила:
— Имеет, да не очень. Есть много других факторов, которые значительнее.
— На твой взгляд, какие?
— На мой взгляд? Пожалуйста. Главное — чтобы мужчина нравился. Просто нравился. Как, почему, за что и прочее — это необъяснимо. Потом он должен подход к женщине иметь. И очень важно, чтобы чистоплотным был. Бывает, столкнешься, а от него... Фи... Или есть, которые после этого самого мыться не идут. Кстати, и мой муж этим отличается.
— Если — кстати, то у твоего мужа большой?
— Достаточно большой, а что?
— Больше, чем у меня?
— Суду все ясно, — саркастически рассмеялась Лида и, все-таки, мысленно сравнивая, медленно произнесла: — Пожалуй, чуть больше, но ненамного. — Она доброжелательно улыбнулась и, взяв Илью за руку, ласково сказала: — Ты — глупенький. Не будь мнительным. Я тебе уже говорила, что мнительность, это твой — не зазнавайся, — наверное, единственный недостаток. Успокойся. Твой чаровник вполне достаточный и мне нравится.
— Как ты вообще ко мне относишься? — воспользовался Илья откровенностью разговора.
Лида улыбалась с доброй хитринкой и была дипломатична:
— Лучше, чем надо было бы.
— Интересно. Как это понять? — пристал Илья.
— Не знаю, — уклонилась от ответа Лида.
— Значит, я тебе подхожу? — напрямую задал мучивший его вопрос Илья.
— Пока да, — весело рассмеялась Лида, — но если будешь занудой и будешь мучать меня своими вопросами, то всякое может случиться. Вот так!
Она бросила взгляд на увлекшуюся цветами Леночку и поцеловала Илью в губы. Он мигом осмелел и доверительно сообщил:
— Я тебя опять ужасно хочу.
Лида рассмеялась и укоризненно покачала головой.
— Я вспомнила. Это еще перед моим замужеством было. У меня был знакомый мальчишка. Когда я его так же, как и тебя, начинала воспитывать, он тут же виновато со мной соглашался. Забавный был мальчишка.
Илья в который раз в ужасе сделал большие глаза, но Лида, увлеченная воспоминаниями, этого не заметила.
— Мы с ним на свадьбе у подруги познакомились. Я ему очень понравилась, и он уже там усиленно за мной ухаживал. Мне было смешно: он такой неопытный. Мы начали встречаться. Я его девственности лишила. Интересно было наблюдать, как он в первый раз мужчиной становился. Потом он меня со своими родителями познакомил, замуж за него выйти упрашивал.
— Почему не согласилась?
— Молод он слишком, ровесник мне или даже моложе. Мне с ним неинтересно. Пацан. Мне самостоятельные мужчины нравятся. Содержательные. Чтобы в постели не только это, но и поговорить можно было бы.
— Ты со своими знакомыми не опасалась заиметь детей?
— Опасалась немного. Тут странность какая-то. Я ведь говорила, что один раз накануне замужества была беременна. Но после этого — ни разу.
— Ты вообще предохраняешься?
— Ох, опять ты любопытствуешь! Бывает — предохраняюсь, бывает — нет. Есть дни, когда безопасно. Иногда специальные таблетки глотаю. Ну и приставала же ты. Все мои секреты выведал.
Илья пропустил мимо ушей упрек и задал очередной вопрос.
— Как ты считаешь, в дни эти, ну, в общем, во время месячных, это самое допустимо?
Лида усмехнулась.
— В эти дни не рекомендуется, хотя по правде сказать, чувствительность во время них повышенная.
Илью бросило в жар, у него, скорее всего, подскочило давление. Но, несмотря на это, он не мог сменить тему.
— Ты говоришь, что в эти дни больше чувствуешь? Интересно! Надо будет попробовать.
— Спасибо, лучше не надо. В эти дни легко занести инфекцию.
— А мы аккуратненько, — с нескрытой вредностью сказал Илья.
— Праздный разговор, — взъерепенилась Лида явно в пику Илье, — нам, кстати, даже встречаться негде.
Это напоминание вернуло Илью на землю. Он сказал виновато:
— У меня по этому поводу мозги сохнут. Есть варианты. Я надеюсь, что в ближайшее время этот вопрос решу.
— Пока нет квартиры, у меня есть идея, — туманно произнесла Лида.
Илья насторожился.
— Не шутишь? Что-то реальное?
— Можно вечером зайти в детский сад и пройти в мою группу.
— У тебя есть ключи? — загорелся Илья.
— От группы есть, а от входной наружной двери я возьму у девчонок. Несколько наших нянечек, деревенских, когда не успевают домой добраться, ночуют в садике. Они со сторожем договорились.
— Молодец сторож, добрый человек, — похвалил Илья.
— Не добрый, а хитрый старикан, — зло усмехнулась Лида. — Он девчонок за то, что дает им запасной ключ, данью обложил.
— Дорого берет? — удивился Илья.
— Как сказать, — неопределенно ответила Лида и, решившись, разъяснила: — Они, дурочки, по очереди ему отдаются.
— Ну и как, довольны?
— Представь себе, что довольны. Он, в своем роде, забавный старик. В молодые годы таксистом работал и с профессиональными девицами много дела имел. Девчонки рассказывают, что он их постоянно коньяком угощает и разным приемам обучил. Их парни до того в диком восторге, что тут же замуж им предлагают.
— Так ему профессорское место в любом из наших институтов откроют, — пошутил Илья.
— По этой части профессуры хватает, — усмехнулась Лида. — В моем педагогическом, как на зачет или экзамен к мужчине придешь, у него сразу глазки бегать начинают. И все вопросы вертятся не вокруг марксизма-ленинизма, а как бы переспать. Противно прямо! Не учебное заведение, а, прости меня, бардак!
— Получается, что кого такая учеба не устраивает, тому бросать надо.
— Бросать жалко. Бумажка о высшем образовании нужна. Знаешь, как у нас — без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек! У кого диплом, тому на той же должности больше платят. Но, возможно, лично мне придется бросить — хвосты заедают, — пожаловалась Лида.
Подбежала Леночка, радостно известила, что корона для дяди Илюши готова. Илья уселся по-турецки, дурачась, изобразил смешного восточного повелителя и корону примерил. Леночка с Лидой безудержно хохотали.
Илья взглянул на часы и тактично напомнил, что пора ехать. Сборы были недолгими. Дорога прошла за оживленными разговорами. Подъехав, остановились у торца дома. Лида благодарно заговорила:
— Спасибо! Было чудесно. Я так довольна, что побывала в лесу.
Илья взял Лиду за руку. Ему было приятно держать её нежные, добрые пальцы. Он прикоснулся губами к своему любимому мизинцу. Лида отдернула руку, безмолвно дав понять, что сейчас не время и не место.
— Тебе спасибо, — искренне поблагодарил благоговеющий от близкого присутствия подруги Илья и обреченно добавил: — Мне без тебя будет ужасно грустно.
— Мне тоже, — призналась Лида.
— Организуй поскорее свой садик, пока мы не нашли что-то капитальное, — попросил он.
Лида кивнула и решительно заявила:
— Мне надо идти, нас могут засечь.
— Наклонись ближе, я тебя поцелую, — шепнул Илья.
— Не надо, Ленка подглядывает. Она всем наябедничает, — сказала Лида и, тут же улучив момент, резко приблизилась и поцеловала Илью.
Он не успел насладиться поцелуем, но сам факт говорил о многом.
— Ты завтра мне позвонишь? — уверенным голосом спросила Лида.
— Не выдержу, — признался Илья, — я позвоню попозже, сегодня.
— Договорились, буду ждать.
Илья завел машину и, всю дорогу напевая, доехал до своего дома. Его приходу жена и любимые сыновья очень обрадовались.
— Мы уже волновались. На праздники на дорогах бывает много пьяных водителей, — озабоченно сказала выбежавшая из кухни Мара.
— Получилась задержка с открытием митинга, ждали каких-то важных гостей, — густо краснея, соврал Илья и как-то неестественно обнял застрявших в дверном проеме сыновей.
— Папка, ты ведь нам обещал маевку. Мы все приготовили.
— Раз обещал, так в чем же дело? — с демонстративной готовностью отозвался Илья, и театральным жестом возвел к потолку руки: — Господа, я полностью в вашем распоряжении!
Послышалось веселое ребяческое «Ура!» и «Как хорошо, что мы все приготовили!». Быстро собрались, вышли и сели в машину.
— Здесь у тебя рассыпаны одуванчики, — сидя на заднем сиденье, заметила Мара.
— Да это я подвозил пионеров, возлагавших к памятнику цветы, — заливаясь краской и утешаясь, что его не видят, вновь соврал Илья.
Остановились у ближайшего озера. Пока мальчики собирали сучья и разжигали костер, Илья и Мара нанизывали мясо на свежевыструганные из молодых веток вербы шампуры.
Жарить шашлыки доверили сыновьям. Илья с Марой расположились на уже послужившей сегодня подстилке и упоительно счастливые от того, что вся семья в сборе, любуясь детьми, вдыхали аромат свежей листвы, молодых трав и томящегося на жару мяса.
Илья лег на спину, положил голову на колени жены и бездумно смотрел в веющую весной неохватную небесную синеву. Мара заботливо отбросила со лба мужа тронутую сединой прядь и нежными прикосновениями разглаживала морщины.
Илья любил проводить время в семейном кругу. Жена всегда была ему по душе, и дети радовали. Такое общение его всегда успокаивало. Сейчас же подступала к сердцу тревога: «Что же я делаю? Куда меня несет? Я веду себя как загипнотизированный».
Он оторвал голову от колен Мары, придвинулся, обнял за плечи. Она уютно приткнулась к нему и чистым голосом запела свою любимую колыбельную, под которую выросли их сыновья. Илья расслабился в приятной задумчивости: «Родная, дорогая, единственно любимая. Как я счастлив, что на жизненном пути встретил именно тебя. Ты для меня — все! Только ты из всех женщин на свете мне нужна!»
Но тут же промелькнул мучительный вопрос: «А Лида?»
Последовал явно поверхностный ответ: «Она — так, мимолетное увлечение. У неё ведь есть муж. Можно ли считать то, что происходит между нами, изменой? Наверно, для неё — да, а для меня — нет. Ведь известно, что мужчина изменяет лишь телом, сохраняя в неприкосновенной чистоте душу. А женщина, прежде чем изменяет телом, изменяет душой».
Выстроив оправдание, Илья тут же оказался им не удовлетворен и продолжил мыслить критически: «К чему вся эта философия? Я просто ищу себе оправдание, хотя отлично понимаю, что оправдания быть не может. Я поступаю подло по отношению к жене и, пожалуй, даже по отношению к детям. Верно говорит Лида, что я эгоист. Мне жизненно необходимо взять себя в руки, принять решение и его выполнить. Нужно немедленно с нею порвать. Если я этого не сделаю, не миновать беды, даже трагедии. У меня прекрасная семья, у меня лучшие в мире дети, а я вынужден обманывать и краснеть. Как я могу после этого их воспитывать и поучать?»
Придя к такому умозаключению, Илья несколько минут был собою доволен, но проявилась следующая мысль, и он вновь заколебался: «От неё так трудно оторваться. В ней есть что-то завораживающее. Она ничуть не хвастает, утверждая, что все, кто с нею хоть раз побывал, не в силах оторваться. Признаюсь — я слаб. И не следует обманываться: умного решения я сейчас не найду. Но буду к нему стремиться. Спокойствие и терпение. Все образуется. Её муж вот-вот вернется из плавания, и эта игра закончится. Не надо торопить события».
Послышались мальчишеские голоса.
— Папа, папа, можно мы искупаемся перед едой?
— Тише, тише мальчики, вы папу разбудите, — негромко, но строго предупредила Мара.
— Нет, нет, я не сплю, — встрепенулся Илья, отрывая голову от плеча жены. — Я с вами. Откроем купальный сезон. Мне весьма кстати освежиться.
Вода оказалась прохладной, но довольно приятной. Немного поплавали и, выскочив на берег, голодными волками набросились на разложенную Марой еду. Собрали еще сучьев и подбросили их в костер. Он ожил, вспыхнул, разгоняя высокими языками пламени подступающие сумерки. «Как прекрасно, когда семья в сборе», — подумал Илья.
Домой приехали уже в темноте. Сыновья сами загнали в гараж машину. Мара накрыла в гостиной чайный стол. Пили чай, заваренный с мятой, ели домашний пирог с вареньем из белой черешни и смотрели телевизор. Прекрасно отдохнули. Все-таки праздник есть праздник!
 
* * *
После возвращения из райкома партии Заславский сразу же зашел в кабинет Левицкого. Тот встретил его заинтересованно.
— Рассказывай, зачем вызывали? Судя по твоему виду, без головомойки не обошлось.
— Без этого у них редко проскочишь, — согласился Заславский и обреченно добавил: — И боюсь, что чем дальше, тем она будет жестче.
— Добро. Будет, не сомневаюсь, — с добродушной улыбкой согласился Левицкий. — Им ведь тоже работу показать надо и всем и каждому демонстрировать свою нужность. Кроме того, у них имеется свое начальство, которое их тоже по головке не гладит. Вот такая получается карусель. Но из-за этого киснуть не стоит. Совет тебе, Илюша, дам: зри в корень, по пустякам к душе своей ничего близко не подпускай, иначе тебя не хватит. Без борьбы не проживешь, но в ней лучше побеждать, чем проигрывать, а победа в значительной степени зависит от искусства выбора тактики и стратегии и от способности сосредоточивать силы не только на главном направлении, но и в нужных случаях.
— Спасибо. Вы, Петр Моисеевич, всегда даете золотые советы. Но где такому чутью научиться?
— У жизни, только у жизни, Илюша. Правда, такая учеба чревата не только шишками, но и инфарктами.
Левицкий замолчал, испытующе оценивая внимание, всмотрелся в насторожившегося слушателя, подмигнул ему и заговорщически стал наставлять:
— Поэтому, чтобы иметь наименьшие потери, приглядывайся и не ленись перенимать опыт. Ты бы понаблюдал, как наше начальство на критику своих руководителей реагируют. Не знаешь? А я вдоволь насмотрелся! С них все как с гуся вода. Поверь, Илюша, это — искусство. Если бы они не обладали таким умением, то не было бы среди начальства такого числа долгожителей, до ветхой старости цепляющихся за свои места. Петр Моисеевич сделал паузу и вновь испытующе посмотрел на Заславского.
— Ты что молчишь? Я понимаю, думаешь про себя, что, мол, ты-то тоже запенсионного возраста. Но я за кресло не цепляюсь, я...
— Что вы! Не наговаривайте на меня. Я так не думаю, Петр Моисеевич, — запротестовал Заславский.
Левицкий с явным удовлетворением воспринял искренность заверения.
— Возраст, Илюша — это, как умные говорят, не диагноз, а состояние души, и хотя она у меня, тьфу-тьфу, в порядке, от цифирки никуда не денешься. Мне просто не верится, как быстро пронеслись годы. Вроде бы только-только пробежали Гражданская, напряжение предвоенных трудовых побед, страшная трагедия Отечественной войны, давшееся сверхчеловеческим трудом послевоенное восстановление. И уже в последние годы работа по непосредственному построению коммунизма и мобилизации усилий, чтобы «догнать и перегнать!» и, конечно, всех досыта накормить.
— Вроде бы кое в чем догнали, — с трудом сдержал улыбку, Заславский.
— Догнали, — не заметив подвоха, подтвердил Левицкий и продолжил заученно: — По молоку, по яйцам, по расходу металла, и еще по чему-то там.
— Особенно чувствительно по яйцам, — не удержавшись, с юмором прокомментировал Заславский.
— Заславский! Разговорчики в строю! — спохватился Левицкий. — Ну, ладно. Райком-то что от нас хочет? По производству у них к нам претензий быть не должно.
— Вопрос, Петр Моисеевич, сложнее. Райком партии нас в засоренности кадров обвиняют. Сейчас, когда люди массово выезжать стали, у них козырь против нас появился. Вы же знаете: не успели мы еще после отъезда Рубинштейна оправиться, как Сима на выезд подал. А его мы всего два года назад в партию приняли.
— Он же к нам пришел уже кандидатом в члены КПСС, — заметил Левицкий.
— Верно. Кандидатом он стал, когда инструктором райкома комсомола работал. У них там своя кадровая чистка была и он по национальному признаку не пришелся им ко двору, хотя и большая умница. А нам с ним здорово повезло.
— Согласен, Сима толковый парень. Я, когда узнал о его решении, прямо расстроился. Пригласил его к себе, но так ничего и не выяснил. Он твердо решил ехать и объяснять толком ничего не стал.
— Да, Петр Моисеевич, Сима распространяться не любит. Пока суд да дело, нас в райкоме обвиняют, что мы кадры для враждебной страны готовим. Более того, намекают, что у нас свилось целое сионистское гнездо, которым, естественно, кто-то руководит.
— На меня, сволочи, намекают, — озлобленно выговорил Левицкий. — Руки у них на меня коротки, а так бы давно расправились.
— Райком партии рекомендует нам расстановку кадров на ключевых позициях пересмотреть.
— Добро, понял, Илюша. Это старая песня. Просто раньше она пелась более завуалированно. Последнее время я много раздумываю над причинами, из-за которых люди отсюда едут. Признаюсь, что я всегда воспринимал такие отъезды как чисто враждебное действие по отношению к народу и Советской власти. А теперь стал думать: все ли — я имею в виду самое элементарное — создано и сделано у нас для людей? Много ли из обещанного выполнено? Спрашиваю себя, Илюша, и получается какая-то ерунда. У нас забыли о человеке. А жизнь безвозвратно проходит. Вот люди бегут, спасаются. К сожалению, к старости, на краю могилы, только сейчас я понял, что человек от природы рождается свободным. Я со своими товарищами в период зеленой молодости, еще в Гражданскую, за свободу боролся. Мне казалось, что мы её получили, но... — Левицкий, расстроившись, смолк.
Заславский внимательно слушал. Он, зная на протяжении многих лет своего шефа, не ожидал от него ни такой откровенности, ни таких откровений.
— Петр Моисеевич, как поступить с наездами райкома?
— Как поступить? Надо, Илюша, работать, как работали. Но и не обращать на них внимания тоже нельзя. Подыграем, сделаем, как говорится, соответствующие выводы. Рассмотрим проблему на партийном бюро, составим мероприятия по подготовке резерва кадров, вынесем их обсуждение на закрытое партийное собрание.
— А как быть с Симой?
— Его придется из партии исключить.
— Это, Петр Моисеевич, ясно. А как быть с его работой? Он над реконструкцией печей известкового цеха работает. Может быть, дать ему возможность закончить разработку проекта?
— Я тебе, Илюша, сочувствую, но, к сожалению, Симу придется уволить. Будет дома дожидаться разрешения на выезд. Я его держать не могу. Нельзя дразнить гусей — общипать могут. За теми, кто наверху, — власть, сила и последнее слово. Я обязан думать об остающихся. Вот так, дорогой Илюша.
— Я понимаю, — тяжело вздохнул Заславский.
Левицкий тоже расстроился.
— Я с Симой еще раз встречусь, все объясню, пожелаю доброго пути и счастья на новом месте. И еще попрошу его, чтобы мои извинения передал Рубинштейну, если его там встретит.
Наступило молчание, прерванное Заславским.
— Вы уже знаете, Петр Моисеевич, что Зина Лис родила сына?
— Да, эту новость мне Лев сообщил. Сказал, что сотрудники собрали деньги на приданое новорожденному.
— Я считаю, Петр Моисеевич, что нам следует её официально поздравить.
— Добро, я с тобой, секретарь, полностью согласен. Проследи, чтобы сделать это совместно с профкомом, а то он зачастую забывает о людях. Я рад, что Бог смилостивился. Много Зина для производства старается. И в технологическую установку от всей души свою лепту внесла.
— Это святая правда, Петр Моисеевич, она — трудолюбивая и всегда безотказная. Стараниями таких, как она, страна держится. Из декрета выйдет, надо будет с ней поработать, может, вступит в партию. Тем более что она молдаванка. Нам сейчас рост за счет местных кадров позарез нужен. Только этим при нашей ситуации можно как-то от райкома откупиться.
— А то, что она не рабочая?
— Ничего, пройдет. Главное, что она — национальный кадр, да плюс женщина. С женским процентом в партийной организации района непорядок. Так что они на её социальное положение не посмотрят.
— Ты здесь, Илюша, прав — подготовкой людей к приему в партию придется срочно заняться. Я этот вопрос беру себе как партийное поручение. Всем начальникам цехов, исходя из кадрового потенциала, распишу, кому, сколько и к какому сроку подготовить кандидатов к приему. Они ведь, кроме того, что начальники, все у нас партийные — вот пусть о своей смене подумают и с рабочим классом поработают плотнее. Ты их, секретарь, по своей партийной линии проконтролируешь, а я административную гайку подожму. Мы ж должны при распределении премий участие руководителей в общественно-политической жизни коллектива учитывать. Как премию недополучат, живо разберутся, что к чему. Я думаю, что мы с тобой вскоре такой процент роста коммунистов дадим, что в райкоме о наших отъезжантах и не заикнутся...
— Я, как всегда, поражаюсь свежести ваших идей, — искренне признался Заславский.
Левицкий расцвел от комплимента.
— Добро. Пока мозг не закостенел, пока нужен коллективу, очень хочется мне, Илюша, поработать. Однако беспокоюсь, что это первомайское хищение заставит меня преждевременно освободить место.
— До такой степени не дойдет, — усомнился Заславский.
— Ты здесь, Илюша, не прав. Нужно знать нашу систему. Министерство отыграется на мне в назидание другим директорам.
— Все-таки не верится, что министерство посмеет вас тронуть, — грустно повторил Заславский.
— А я этого не допущу, — категорически заявил Левицкий, и, несколько сникнув, с гордым блеском в глазах заметил, — меня никогда в жизни не увольняли. Как почувствую, что к этому клонится, — сам уйду.
Заславский, вконец удрученный, трудно подбирал ободряющие слова и уже готов был их произнести, как Левицкий, заглянув в свои записи, вернулся на круги своя:
— Чуть было не забыл, секретарь, — как ни в чем не бывало заговорил он. — В Тбилиси в следующем месяце проводится межотраслевой семинар по научной организации труда. Нам из министерства пришла разнарядка на одного человека. Кого бы ты мог рекомендовать?
Заславский неуверенно пожал плечами.
— Может быть ты, Илюша, сам съездишь? — неожиданно предложил Левицкий. — Как правило, такие поездки — пустое дело, но вдруг, чем черт не шутит, что дельное там подхватишь и у нас внедришь. Как смотришь на мое предложение, секретарь?
— Надо обмозговать, — с колебанием в голосе ответил Заславский.
В другое время он сразу бы принял предложение съездить в новое для себя место. Но мысль, что ему придется на время расстаться с Лидой, заставила серьезно задуматься.
— Добро. Думай, решай, — понаблюдав за странным замешательством Ильи, посоветовал Левицкий.
Зазвонил междугородный телефон. Левицкий, сняв трубку, ушел в разговор. Заславский тихо направился в свой кабинет, чтобы заняться морем текущих дел и еще раз все обдумать.
 
* * *
Водитель служебной автомашины высадил Илью у остановки городского автобуса, расположенной у дома, где жила Лида. До времени встречи с ней оставалось несколько минут. Под навесом старушки торговали цветами. Илья выбрал букет нарциссов и только успел рассчитаться, как Лида подошла. Он, довольный, что не придется торчать на людях с букетом, тут же вручил цветы.
— Вы сегодня, молодой человек, очень внимательны, — с игривой строгостью отметила Лида.
Она поднесла к носу нежные белые головки цветов, зажмурилась от удовольствия, мило, тихим фальцетом, пропела: — Спа-си-бо, — и нетерпеливо сообщила: — у меня новость.
— Я проболталась подруге, что собираюсь снять у сотрудницы квартиру. У подруги муж и ребенок, она живет со свекровью и давно мечтает о самостоятельности. Она меня умолила, чтобы я эту квартиру уступила ей. Обязуется дать мне комплект ключей, и мы в любой рабочий день недели с восьми утра до шести вечера, сможем совершенно бесплатно этой квартирой пользоваться.
Лида выжидающе посмотрела на Илью и, отдавая себе отчет, что он не совсем доволен, начала его убеждать.
— Понимаешь, ей со свекровью очень плохо. Я не могла отказать. А нам не придется заботиться о мебели и тратить шестьдесят рублей в месяц за аренду. Это ведь тоже деньги.
Илья шел молча. Лида, несколько сникнув, продолжала:
— Я, наверное, зря у тебя не спросила, сможешь ли ты отлучаться на несколько часов во время работы. Я посчитала, что нас обоих дневное время устроит. Понимаешь, для меня это самое удобное. И мама днем не контролирует, и муж, когда из рейса в порт приходит, звонит только по вечерам.
— Когда квартиру посмотреть можно? — давая понять, что других проблем нет, спросил Илья.
— Должно получиться в ближайшие два-три дня, — облегченно вздохнула Лида и вскользь бросила:— одним только осмотром это не ограничится. Ну, как? Тебя это устраивает?
— Устраивает! — не скрывая, что он очень доволен, согласился Илья и, чмокнув спутницу в мочку уха, негромко добавил. — А пока суд да дело, я мечтаю попасть в детский сад.
Лида обязывающими глазами должницы посмотрела на него, а Илья, прикидываясь ребенком, по-детски заныл:
— Я очень хочу в детский садик.
— Потерпи Илюшенька, мы уже почти пришли, — игриво успокоила его Лида.
Они подошли к лазу в заборе. Лида прошла первой и, держа Илью за руку, повела за собой. Войдя, в увитую диким виноградом беседку, она указала Илье на скамейку.
— Подожди здесь, а я пойду, разведаю, нет ли сторожа, и открою входную дверь.
— Сторож знает, что у тебя ключ?
— Ты бы хотел, чтобы я с ним за ключ рассчиталась? — вопросом на вопрос съехидничала Лида.
— Нет, я думаю, что мы обойдемся без его благотворительности, — понятливо улыбнулся Илья.
— То-то же. Жди и не отлучайся, я скоро буду.
Илья не отпустил Лиду, притянул к себе, она присела к нему на колени. Они поцеловались. Накатило приятное тепло.
— Потерпи несколько минут, ребенок. Не будем терять времени, — мягко сказала Лида, с легким усилием высвобождаясь из объятий.
Мысленно предвкушая удовольствие, Илья нетерпеливо ждал, подгоняя время. Послышался шорох, и в беседке появилась Лида.
— Почему так долго? — сорвался со скамейки Илья.
— Я обошла на всякий случай садик. Потом долго провозилась с замком, но дверь не смогла открыть. По-моему, ключ не тот.
Они подошли вместе к двери, и Илья, используя все свое техническое умение, тщетно пытался открыть её. Ключ был явно от другого замка. Наверное, девушка, давшая его Лиде, что-то напутала. Разочарованные, они вернулись в беседку.
— Совершенно вылетело из головы, — спохватился Илья. — Я ведь хотел тебе сообщить, что мне предлагают командировку в Тбилиси.
— Какого числа она будет? — спросила Лида.
— В начале следующего месяца.
— В это время мы традиционно едем отдыхать на море, — мечтательно сказала Лида.
— Кто это мы? — насторожился Илья.
— Мама, отчим, я, и обычно берем с собой Ленку. Иногда к нам присоединяется брат. Отчим любит, когда брат с нами — ему нужен соратник по выпивону.
— Тебе в такой компании не бывает скучно?
— Мне не дают там скучать, — словно вспомнив что-то приятное, весело проговорила Лида.
— Бывают интересные встречи? — начал взвинчиваться Илья.
— Могут быть и интересные. Мы останавливаемся на базе отдыха педагогического института. Там бывают всякие, — неопределенно объяснила Лида.
— Как, к примеру, ты провела там отдых в прошлом году?
— В прошлом? Что было в прошлом? Ах да, в прошлом было не очень. Тогда там за мною долго ухаживали двое — молодые преподаватели. Важными гусями за мной ходили купаться, вместе загорали, вот, пожалуй, и все. — Лида умолкла, но пронизывающий взгляд Ильи мгновенно её спровоцировал: — Один из них мне нравился больше, второй не хотел уступать. Так они вдвоем и соперничали. Прямо умора!
— Что же они, два друга, не могли между собой договориться? — стараясь скрыть душевную бурю, спросил Илья.
— Кто их знает. Перед самым отъездом они пригласили меня в свой домик. Посидели, вина выпили.
Лида замолчала.
— Неужели тот, которому ты отдавала предпочтение, не узрел своих шансов и не предпринял штурм? Так не бывает. Как видно, он был к тебе безразличен и просто разыгрывал тебя с помощью своего приятеля! — подзуживал Илья.
Лида вмиг покраснела. В ней явно происходила внутренняя борьба. Она никак не решалась, хотя очень хотела, что-то прояснить, даже похвастать. Илья, уловил слабину, воспользовался моментом и уверенно припер:
— У вас было!
Лида помрачнела, но, верная своей привычке не врать, поборола колебания и тихо призналась:
— Да, было. Как-то само по себе получилось.
Илью затрясло. Он уставился на Лиду и следил за так полюбившимися ему губами, которые, раня, оправдывались:
— Второго срочно позвали, и мы на время остались одни. Я сама не знаю как, но я ему отдалась.
— Один раз? — не сдержавшись, почти простонал Илья.
— Да, конечно, и убежала. Поверь, мне было гадко и ужасно стыдно. Я после этого его избегала.
— Зато у тебя в институте появился блат, — готов был навесить всех чертей на Лиду Илья.
— Неправда! Не злись и не кощунствуй. Я его видела в институте несколько раз, но никогда к нему не подходила.
— Почему? У тебя были другие каналы?
— В то время не было, но не в моей привычке лезть с просьбами. И, вообще, причину того, что тогда у меня с ним случилось, мне даже трудно объяснить. Тебе это, вполне возможно, покажется странным, но у меня остался ужасный осадок. Бывают такие ситуации. Иногда как-то поступишь и ни в чем себя не упрекнешь, а в другом случае сделаешь вроде то же самое, а мерзко и стыдно.
— Была и распущенность?
— Фи. Что ты! Нет! Боже упаси. Только этого мне не хватало.
Странно, но после полученного категорического заверения Илья, подумав: «Как хорошо, что этого не было, а остальное было один только раз», сразу успокоился и вновь вспомнил то, о чем хотел сказать Лиде.
— Я начал говорить о поездке в Тбилиси и предлагаю тебе поехать вместе.
Лида радостно вскинула руки:
— Я жуть люблю путешествовать! Я тебе рассказывала, что мой муж всегда перед отпуском мне это обещает, но так никуда мы с ним и не ездили. Я охотно бы поехала с тобой. Сколько дней ты собираешься там пробыть?
— Неделю, не больше.
— Здорово, такое подходит. Значит, мне надо будет заранее договориться с девчонками, —  по-деловому заговорила Лида. — Кто-то должен меня подменить, а с директрисой я все улажу. Я ей пообещаю подарок, она согласится. Самое главное — утрясти с мамой. Ладно, хотя мне и трудно врать, скажу, что на работе предложили туристическую путевку. Еще важно, чтобы в эти дни муж из рейса не возвратился.
— И чтобы у тебя не наступили дни, которые бы нам все испортили, — дополнил Илья.
 Лида посмотрела на него с напускным укором.
— Кому что, а курке — просо, — она рассмеялась и, поцеловав в щеку, успокоила: — Не волнуйся, на этот раз календарь не подведет. Да и в любом варианте ты не прогадаешь
— Так тому и быть, — потирая руки, рассмеялся Илья. — Я дам согласие на эту поездку. Нужно не забыть заранее взять билеты на самолет.
— Мне даже не верится, что такое, и еще так скоро, может осуществиться, — восторженно произнесла Лида и, спохватившись, предупредила: — Учти, у меня есть одно обязательное условие: все расходы, связанные с моей поездкой, должны быть полностью мною оплачены. Я еду только на этих условиях.
Илья хотел привести какие-то аргументы, но Лида после слов: «Я упрямая, со мной не спорь» закрыла его губы своими губами. Поцелуй пронзил молнией. Загоревшись, Илья без устали фантазировал. Лида, войдя в раж, жмурила глаза, ерзала на скамье и, не справляясь с эмоциями, сквозь сдавленные стоны, непрерывно просила.
— Не надо, остановись, пожалуйста, нам будет плохо.
Однако никто из них не находил сил подняться со скамьи. Илья расстегнул брюки, взял руку Лиды и целенаправленно в них просунул. Лида, столкнувшись со страждущим ванькой-встанькой, цепко за него ухватилась. Она все энергичней действовала рукой, безудержней стонала, но перейти к новой инициативе не торопилась. Не совладав с собой, потеряв на секунду терпение, Илья легким усилием руки откровенно попытался наклонить голову Лиды в нужную ему сторону. Лиду это насилие оскорбило. Она резко спустилась с небес, и убрала руку.
— Нам пора идти! Может появиться сторож. Мне будет неудобно, — сухо произнесла Лида, поднялась со скамейки и с упреком в голосе пояснила. — Я не могу. Мне вообще так не нравится. Тебе не кажется, что ты этим злоупотребляешь?
— Может быть, ты стесняешься спросить, но я мылся перед самым выездом с работы, — попытался внести ясность Илья.
Лида оставалась непреклонной.
— Нет. Дело не в этом. Пойми, мне это не так просто, как, наверное, тебе кажется. Давай лучше пойдем, а то мы сейчас можем поссориться.
Они покинули беседку и, не произнеся ни слова, дошли до дома Лиды. Время, пока они молчали, показалось Илье вечностью. Напряжение сняла сама Лида, спросив, как обычно:
— Ты завтра мне позвонишь?
— Я думаю, что еще сегодня, без этого до утра я просто не доживу, — признался Илья, а затем уверенно дополнил. — А завтра, конечно, еще и еще.
Они коротко, страстно поцеловались. Лида сказала традиционное «пока» и ушла своей легкой, летящей походкой.
Илья стоял в задумчивости на краю тротуара, пока не поймал машину, на которой добрался домой. Дома было уютно и спокойно. Он только вошел и сразу стал центром внимания. Квартира наполнилась веселыми голосами. Запрыгали вокруг отца сыновья, засуетилась, подавая ужин, жена. Илья активно участвовал в общении, как-то отвечал, что-то делал, уносил, помогал, играл. Он физически был с семьей, но мысленно оставался с той, с которой только расстался. Он двигался, невидящими глазами смотрел в телевизор, переговаривался с кем-то по телефону, нервно искал, чем заняться, и, раздираемый противоречивыми мыслями, на время приковал себя к креслу.
— Тихо, папа отдыхает, — послышалось предостережение Мары.
Заспорившие мальчики сразу осеклись, а Илья, сидя с закрытыми глазами, ушел в себя: «Что со мной делается? Я полностью заколдован ею. В чем же здесь секрет? Дело не только в том, что, когда мужчине перевалило за сорок, возможность соприкоснуться с молодой, упругой свежестью девичьего тела сказочно заманчива. Может быть, Лида нужна мне как дитя, ищущее у любящего отца защиты и совета. Мне порою кажется, что она мой третий ребенок. Не сошел ли я с ума? Вот сколько на меня сразу навалилось! Забот? Нет, больше радости. Сейчас я не в силах ничего изменить. Неужели я так слаб? Но, по большому счету, какой мужчина устоит перед красотой, обаянием и молодостью такой женщины? Мне она необходима! Наберусь терпения, а решение придет — его подскажет жизнь».
Илья поднялся и, сообщив, что ему необходимо пройтись, вышел подышать свежим воздухом. Из телефона-автомата он позвонил Лиде. Она ждала его звонка. Они долго говорили. Сколько бы еще длился разговор, сказать трудно, но Илья заметил возле будки двух нервно вышагивающих людей. Он наскоро попрощался с Лидой и, выйдя, извинился. Душа успокоилась, хотелось летать.
В ту ночь Илья удостоился похвалы Мары за особую пылкость. Имелись все основания быть довольным. Его увлечение на супружеских отношениях не отразилось.

* * *
Еще накануне Заславский предупредил секретаршу, что задержится в городе по делам. На то были веские причины — они с Лидой договорились встретиться с утра, чтобы посмотреть квартиру подруги. Подъезжая, Илья издали увидел Лиду, которая уверенной походкой точно секунда в секунду приближалась к месту свидания! Он затормозил рядом и приоткрыл дверцу.
— Привет! — опускаясь на сиденье, с легким придыханием премило произнесла Лида.
С её появлением в салоне машины явно посветлело. Илья потянулся к щеке с поцелуем. Лида опасливо посмотрела через опущенное стекло и щеку не подставила.
— Могут заметить, — оправдываясь, объяснила она и назвала улицу.
Илья вел машину, держа на баранке левую руку. В правой покоилась ладонь Лиды.
— Я сегодня могу задержаться до двух, — обрадовала она. — Договорились со сменщицей, она часик переработает. Правда, нам надо будет выкроить несколько минут, чтобы я смогла попасть в райком комсомола. Мне необходимо передать протокол комсомольского собрания. У нас был прием, я двух нянечек уговорила вступить в комсомол, так что рост есть. Теперь меньше ругать будут, и план по взносам выполнить легче.
Илья, перебирая пальцы Лиды, с наслаждением слушал её воркующий говор особо не вдаваясь в содержание сказанного. Она же не останавливалась.
— Хотя какие там взносы, так, кошкины слезы. Ведь зарплата у всех мизерная, девчонки на копейки живут. Поэтому комсомольские взносы выдирать у них приходится с боем. Иногда до того надоедает бороться, что сдаюсь, и, чтобы не заработать от райкома втык, вношу собственные деньги.
— Разве подарки от родителей вашим не перепадают?
— У кого как, но в основном — редко. Ведь наши родители, как правило, малоимущие. Это в привилегированных ведомственных садах другой контингент. В них и зарплата повыше.
— За счет чего? — для поддержания разговора спросил Илья.
— Там им из своих средств ведомство доплачивает, и питание дети получают улучшенное, и игрушками они обеспечены. У нас же сами воспитатели игрушки добывают — кто из дома свои старые притащит, кто где-то выклянчит.
— Отцы, наверное, повышенное внимание оказывают хорошеньким воспитательницам? — сделал Илья шажок в направлении болезненной для себя темы.
— Бывает и такое. Есть отцы симпатичные. Тинка поделилась со мной, что залетела от родителя, не знает, как поступить. У неё уже взрослая дочь, а муж иметь второго ребенка никогда не хотел. Говорит, что не намерен плодить нищету. Понимаешь, она задержку за начало климакса приняла. Сомневалась, конечно, что рановато пришел, но сейчас у многих так бывает — жизнь ведь нервная и тяжелая. Потом у нас как раз очередная медицинская проверка прошла. Она гинекологу пожаловалась, а та говорит, что нет, голубушка, я подозреваю нечто более серьезное.
— Что же будет?
— Я посоветовала оставить.
— Ну а что виновник?
— Ведет себя, как все мужики в подобной ситуации. Перестал за ребенком в сад приходить — жене перепоручил. Она решила так: если уже поздно избавляться, то не будет здоровьем рисковать. С мужем, хочет он того или нет, при очередном интиме сыграет аварийный случай, а когда родит, пусть считает, что дитя недоношено.
— А тебе как удается отбиться от нашествия влюбленных отцов?
Лида усмехнулась и, не отрицая, что повышенное внимание к ней имеет место, объяснила:
— Строгостью. На работе работать надо. С вашим братом, как и с детьми, слабину проявлять опасно. Лида сжала колено Ильи и указала на придорожный карман.
— Здесь лучше всего оставить машину, а к дому пройдем пешком.
Илья припарковался, взял дипломат. Поднялись на четвертый этаж. Лида уверенно открыла ключом дверь. Только вошли в прихожую, Илья, бросил дипломат, обнял её и потянулся к губам. Лида, уклонилась, попросила секунду потерпеть. Она извлекла из сумки платочек, обернула указательный палец, округлила рот, сняла с губ помаду. Илья мгновенно приник к готовым губам и, упиваясь страстью, жадно впитывал в себя тончайший аромат весны.
— Дай мне хоть поставить на место сумку, нетерпеливый! — сорвалась Лида. — Ты же еще не видел квартиры!
Илья, иронизируя, напустил на себя важный вид и покорно последовал за Лидой.
Осмотр квартиры начали со спальни. Сразу бросившаяся в глаза, полуторная кровать, привела к взрыву эмоций. Илья взялся за подругу — бережно обнял, привлек к себе, мягко погладил по шелковистым волосам, нежно прикоснулся губами к розовому ушку, нашептал в него ласковые слова, пощекотал языком и легонько прикусил надушенную мочку. Поцеловал вкусно пахнущую горьковато-терпким ароматом леса и свежей листвы шею, прошелся рукой по позвоночнику и остановился во впадинке у крестца. Накатившиеся волны дрожи пронзили Лиду от затылка, вдоль спины и до самых пят. Она, как выброшенная на лёд рыба, открытым ртом хватала воздух, поперхнулась им и, выдыхая, надрывно взвыла неуправляемым криком. Илья содрогнулся и резко занялся девственно круглившейся под газовой блузкой  красавицей грудью, с заманчиво взирающими на него из-под ажурного бюстгальтера глазками сосков.
— Я сама, я сама, потерпи, — горячо шептали трепещущие губы.
Под этот шепот упали на пол газовая блузка, ажурный бюстгальтер, длинная узкая юбка и приобретенные мужем за тридевять земель сетчатые чулки с поясом.
— Потерпи, одну чуточку потерпи, нетерпеливый, — умоляли губы.
Лида, мелькнув черными трусиками, выскочила в прихожую. И едва, находящийся в трансе Илья успел сбросить с себя одежду, как тут же рядом вновь зазвучал успокаивающий шепот: «Потерпи, потерпи».
Появившись у кровати, Лида извлекла из прихваченного в прихожей пакета простыню, одним махом расстелила, и они оба свалились на небрежно брошенную белизну.
Лида оказалась фривольно распластанной на спине. Илья, миллиметр за миллиметром, неспешно осматривал её, когда его глаза остановились на белом вышитом цветке на черном фоне трусиков и он решился стянуть их.
— Я сама, — придерживаясь своего принципа, категорично заявила Лида и трусики обрели место под подушкой.
Рука Ильи легла на представившийся взору коротко стриженный заповедный треугольник. Словно притянутые магнитной силой, его подвижные длинные пальцы нашли скромно сомкнутые, влажные створки, осторожно их приоткрыли и попытались вторгнуться в сокровенную щелку. Лида вздрогнула и с остервенением метнулась навстречу.
Но в жаркую глубину по причине крайней узости пробился лишь одинокий счастливец — указательный палец, коснувшийся главной струны. Охваченная диким огнём, Лида подтянула ноги, рывком подняла зад, бешено повела бедрами, безумно выкатив глаза, прерывисто запыхтела и, чтобы не взорваться криком, заблокировала рот ладонью. Этот жгучий отзыв и дурманящая пахучесть горящей желанием женской плоти окончательно унесли Илью в мир волшебной фантазии. Он хищным зверем накинулся на подругу, единым духом подмял покоряемое женское тело, незамедлительно им овладел и поскакал, и поскакал...
Распаляемая желанием, Лида обрела богатырскую силу. Она как пушинку подбрасывала Илью, совершала затейливые, изученные ею еще в бытность в детском акробатическом кружке, движения. Он чудом удерживался, не слетая на пол.
На одном из безумных подъемов, когда стон Лиды оказался особенно дик и протяжен, а разыгравшаяся в её огненных недрах буря настигла Илью, он вибрирующим, обильным, как из брандспойта, выбросом, пригасил и её, и свою страсть.
Лида еще несколькими резкими рывками непроизвольно пыталась сбросить партнера, но, обессилев и смирившись, сдалась.
— Ты весишь тонну, — нежно пожаловалась она.
Илья, лег рядом, подложил руку под голову подруге и на удивление быстро пришел в себя.
— Как хорошо, как прекрасно, — призналась Лида, целуя Илью в щеку.
— Я был далеко-далеко, и мне так хотелось там остаться, — поделился Илья.
— Ты не хотел меня видеть?— принимая обиженный вид, подразнила Лида.
— Глупенькая, мы ведь там были вдвоем, — уже без страсти играя пальцами со спящим соском, объяснил Илья.
Они лежали, ведя, казалось, лишенный смысла, понятный только им разговор.
— Знаешь, я сегодня взяла не ту простыню, — сделала открытие Лида. — Я очень торопилась. Этот паразит, отчим, следил за мной. Он, конечно, лично не выступает, но ябедничает маме. Чувствую, у меня скоро лопнет терпение, и я с ним, как следует, поговорю. У него самого рыльце в пушку.
— У тебя есть факты? — недоверчиво усмехнулся Илья
— Представь себе, есть. В своей пустующей однокомнатной квартире он встречается с бывшей женой моего брата. Помнишь, мы  её как-то подвозили.
— Неужели с ней? Да ты настоящий сыщик! — заинтересованным голосом воскликнул Илья.
— А ты что думал! — гордо хвастнула Лида. — Мне звонила его соседка. Когда он там с Ксюшкой, она мне тут же сообщает. Я определила, что это происходит в те вечера, когда он маму заранее предупреждает о предстоящих партсобраниях, а Ксюша вроде в библиотеке к экзаменам готовится. Я не хотела бы маму расстраивать, но если он на мое предупреждение не совать нос в мои дела не среагирует, то я ему свинью подложу. Ой, я заболталась. Надо срочно бежать в ванную, — спохватилась Лида.
Поднявшись с кровати, она с трудом сделала несколько шажков и остановилась.
— Ну и ну! Надо же, я так наработалась. Ноги болят, здорово прихватило — ходить не могу.
Произнеся все это как комплимент, Лида принялась сверху вниз массировать ноги, приговаривая в притворно-страдальческой манере: — Откуда только у меня силы взялись такой, как ты, махиной ворочать?
— Стимул был, — с достоинством знатока объяснил Илья.
Она лукаво взглянула на него и, охая, потащилась в ванную комнату.
Илья следом покинул постель и вышел в прихожую. На глаза попался брошенный дипломат. Он извлек из него две бутылки вина и поставил на туалетный столик. Лида вышла из ванной. Илья ждал этого момента, спрятавшись за дверью. Он обнял посвежевшую подругу, к нему тут же вернулось вожделение.
Лида удивленно посмотрела на винные бутылки.
— Откуда они здесь?
— Одна — знак внимания твоей подруге, наша визитная карточка, а вторая для нас, — в ожидании похвалы Илья улыбнулся.
— Ну, для нас это совершенно напрасно, — не поддержала Лида: — И тебе пить нельзя, ты ведь за рулем, и мне только не хватало, чтобы на работе обнаружили, что от меня несет алкоголем.
Илья ничего не ответил. Он обнимал и целовал Лиду в затылок, в шею, в спину, в груди, а она, переполненная чувствами, не выдерживала, старалась избежать, затем вновь взрывалась от удовольствия и не могла ни вдоволь насладиться, ни убежать. Наконец она вывернулась и перехватила инициативу. Провела языком по шее Ильи, пощекотала грудь, неожиданно припала губами к соску. Илья, словно ужаленный, дернулся в попытке уйти от такой ласки.
— Я поняла, тебе это не нравится.
— Я к этому не привык, — попытался оправдаться Илья.
— У каждого свои недостатки, — насмешливо взглянула она на Илью.
Она каверзно улыбнулась, присела на корточки, губами оголила головку любимой игрушки и позабавилась ею, как с клубком шерсти шаловливый котенок. Илья с трудом перевел дыхание, непроизвольно подался вперед. Лида была готова к такому маневру и, своевременно ухватив рукой, предотвратила агрессивное наступление. Илья упрямо напирал. Нежными покусываниями Лида отрезвляла его. Когда она чувствовала, что Илья вот-вот сорвется, умело успокаивала его, чтобы после непродолжительного затишья вновь вознести в сферу, максимально близкую к экстазу, и удержать там до «второго пришествия». Уверенно проведя партнера через серию взлетов и оценив, чего стоит ему его выдержка, Лида выпрямилась, обняла, поцеловала в щеку и, касаясь языком уха, прошептала:
— Ты молодец. Спасибо. Я полностью надеялась на тебя. Я на этот раз загадала, я так и рассчитывала, что ты сегодня выдержишь.
Илья стоял разгоряченный, потный, дыхание его не успокаивалось. Он походил на стайера, вынужденного на пороге близкого финиша прервать олимпийский забег. Лида, довольная его победой над собственным эгоизмом, захотела Илью поощрить и разоткровенничалась:
— Ты — единственный в мире мужчина, который когда-либо осмелился при распущенности прийти к концу.
Илья был польщен: хоть здесь оказался первопроходцем, но не совсем верил в правдивость услышанного. Это подтолкнуло его к уточнениям. Лида, накрыв его рот ладошкой, дала понять, что вопросы принимать не намерена.
Илья поцеловал мизинец, взял за плечи, развернул к себе спиной, обхватил груди и как гармонист, заиграл чувственными кнопками сосков. Лида откликнулась, ритмично замурлыкала. Илья коснулся губами уже проявивших себя чувствительных ямочек на спине. Лида импульсивно наклонилась, потеряла равновесие и, пытаясь удержаться, ухватилась за край туалетного столика. Илья моментально воспользовался ситуацией и метко отправил своего исстрадавшегося беспризорника в райские кущи. Лида ойкнула, подтвердив прибытие. Она изогнула спину, развернула плечи, удобней ухватилась за туалетный столик и свела ноги вместе. Илья сразу оценил достоинство сжатия. Он вскинул голову и в зеркале над столиком увидел отражение обоих. Он заинтригованно созерцал их дуэт как бы со стороны. Главной фигурой в нем оставалась Лида. Её совершенные формы, изящные линии выглядели безупречно. Илья медленно подался тазом, затем возвратился, как будто сонно повторяя прочувствованно-размеренные движения. Лида пританцовывала на месте, поочередно и одновременно сгибала и выпрямляла ноги, подыгрывала круговыми движениями бедер. Илью, зачарованного этой неожиданной изумительно простой динамикой, вело как в полусне. Отображение в зеркале расплылось и исчезло... Мелькнула мысль: как жаль — прошли самые упоительные сцены...
Черепашьи движения Ильи набирали скорость. Лида отозвалась ускорением темпа и голосом. Это обоих подстегнуло и ошеломило. Утвердившись в своей позиции и сохраняя скорость, Илья увеличил амплитуду раскачивания, обогатил её резкими ритмичными толчками. Лида чутко уловив почин, встала на цыпочки. Теперь, согласуясь с партнером, она могла точнее выверять фазы своих круговых движений. Они работали вдохновенным дуэтом, ведя партию на равных. Лида отпустила все тормоза, кипела, стонала, рыдала, извивалась в звериных порывах. Илья, несмотря на опьянение страстью, действовал как отлаженный механизм. Никто не засекал сколько длился этот праздник любви.
Лида стала выдыхаться, лающе-сухо надрывно кашлять. Её движения утратили спонтанность, импровизации поблекли. Илья почти болезненно воспринял потерю остроты так удачно достигнутого, ни с чем не сравнимо-сказочного состояния. Он решительно выпрямился, помог выпрямиться партнерше. Они неуклюже протопали в спальню и добрались до кровати.
Отдохнув, Лида первая оживилась. Новым приливом энергии возгорелся и Илья. Они вернулись к любовным утехам, но уже в щадящем режиме. Он стал подольше задерживаться у самого входа, куда и перенес свои мелкие, почти филигранные толчки, увязанные с верными, глубоко прочувствованными откликами подруги. Комнату переполняли охи, шелест и шлепки от взаимодействия соприкасающихся тел, непроизвольные возгласы, скрежет зубов, скрип пружин и шепот благодарности.
Эту мистическую какофонию звуков зримо дополняли лица Ильи и Лиды, на которых высвечивались восторг и умиление торжествующих душ. Не чувствовалась усталость, не возникало потребности перевести дух. Был лишь порыв в вечность, в рай для живых, где есть место только для радости и удовольствия...
Зашкаливающее упоение восторга им суждено было пережить одновременно. Они, блаженствуя, отдыхали. Лежа на спинах, разметав руки, взаимным касанием пальцев утверждали необходимость присутствия друг друга. Не думалось ни о чем. Просто переживалось только что перечувствованное. Не хотелось разговаривать и двигаться. Хотелось валяться без затей, передавая касаниями только им одним понятные коды.
— Я на работу не опоздаю? — неохотно спохватилась Лида.
— Ты что-то успела? — напрашиваясь на гарантированный комплимент, скромно спросил Илья.
— Спасибо, глупенький. Тысячу раз! — Лида приподнялась, посмотрела на часы и засуетилась. — Я определенно сегодня опоздаю на работу. Объявляю аврал.
Спрыгнув с постели, они пошли в ванную. Стоя под одной струей, Илья слизывал с манящих грудей воду, не давая сбегать струйкам с пунцовых сосков.
— Прекрати, я из-за тебя опоздаю, — отнимая груди, просила Лида.
Илья подступал к ним с другой стороны...
Одевались поспешно. Бюстгальтер на Лиду надел Илья, впервые самостоятельно справившись с непростой работой. Тем временем Лида, отбиваясь от него, сумела натянуть на себя трусики и чулки. Она взяла косметичку и, сидя на кровати по-турецки, стала чудодействовать. Илья наблюдал. Лида была царственно красива и настолько желанна, что справиться с вновь нахлынувшими эмоциями было за гранью всяких человеческих сил.
Взяв на себя всю полноту ответственности, он убедил Лиду, что настенные часы немного спешат. Он стянул свою королеву с кровати, поставил на колени, проворно спустил трусики, пристроился сзади и удачно вошел. На сей раз, увы, им не было суждено дойти до пароксизма страсти. Над ними довлело неумолимое время. Илья понял, что Лида нервничает и подавил эгоизм желания. Она в знак признательности поцеловала извлеченную из нее жертву соблюдения трудовой дисциплины.
К машине бежали. К месту работы  Лиды доехали в последний момент.
— Ох, мне будет нахлобучка — я не попала в райком комсомола, — вспомнила она.
— Хуже, чем исключат, не будет, — пошутил Илья и поцеловал Лиду в подставленную щеку.
— Ты что! Типун тебе на язык! Я лишусь права воспитывать подрастающее поколение и меня уволят с работы — серьезно сказала Лида и, как всегда, мило спросила: — Ты ведь завтра мне позвонишь?
— Еще сегодня, — как обычно ответил Илья

* * *
Лишь в конце рабочего дня Заславскому удалось попасть в объединение. Приехав, он сразу же прошел в кабинет Левицкого.
— Какие радостные вести привез? — душевно приветствуя его, нетерпеливо поинтересовался директор.
— Моя задержка в городе оказалась полезной. Успел многое. В министерстве говорил с Саркисяном. Во исполнение постановления коллегии министерства, техническое управление предусматривает со второго полугодия постепенное сворачивание основного производства по карьеру «Слобода», так что подготовительные работы по перепрофилированию под свинокомплекс сможем начать в ближайшее время.
— Добро. Что будет с высвобождающимся оборудованием?
— Передача оборудования и техники на другие предприятия отрасли не предусматривается. Мы сможем все использовать по своему усмотрению, однако передаваемую колхозу территорию карьера придется рекультивировать в соответствии с агротехническими требованиями.
— Рекультивация у нас и так всегда в плане есть, — недоуменно свел брови Левицкий.
— Это верно, но мы обычно производили её формально. Бульдозерами камни растолкаем, сверху припушим черноземом — и готово. После нашей рекультивации ничего, кроме бурьяна, не росло.
— Добро. Люди могут пасти коров, овец, да и свиньи бурьян едят.
— Пробовали на этой территории скот пасти, но не получается, — возразил Заславский.
— Почему? — удивился Левицкий.
— Целый ряд причин. Главная — взрывные работы мешают. Животные взрывов пугаются, и это сразу же сказывается, в частности, на удоях. Кроме того, во время производства взрывных работ летят камни. Приходится всех выводить в укрытие. Для пастухов место в блиндаже есть, а овец, коз, коров куда денешь?
— Это уже не наша забота, — возмутился Левицкий. — Пусть председатель колхоза по поводу своих людей и овец голову ломает.
Заславский промолчал.
— Ты говоришь, что встретился с Саркисяном. Он вроде в санатории должен быть. Насколько я помню, наш профком ему свою путевку бесплатно отдал.
— Он сегодня первый день как из отпуска вышел, — Заславский глубоко вздохнул, страдальчески улыбнулся и, усмехнувшись, пожаловался. — Я еле от его санаторных рассказов отбился.
— Поговорить — его хлебом не корми, и, насколько я знаю, он еще мастак по женскому полу, большой любитель задрать телочку, — озорно усмехнулся Левицкий.
— И прихвастнуть этим не упустит, — дополнил Заславский.
— Чем же Артем тебя сегодня развлек? — в предвкушении нескромных историй Левицкий пересел на диван.
Заславский удобнее устроился на стуле, вошел в образ и начал рассказывать:
— Саркисян в столовой санатория сидел вместе с двумя женщинами. Была у этих дам разница в возрасте лет пятнадцать. Старшая, молодясь, представляла младшую своей подружкой. Артем, понятно, большее внимание оказывал молодой. Старшую взяла ревность. В один из дней она его поддела, что в его возрасте подвергать себя эмоциональным перегрузкам на женской почве опасно для сердца.
Артем затаил обиду. На следующий день к ним за стол посадили новичка — грузина. Тот, конечно, сразу стал интересоваться соседками. Саркисян доверительно сообщил ему, что они — мать и дочь. Грузин решил подбить клинья к дочери, а для облегчения задачи вначале получить расположение матери. Старшая, удостоившись внимания, была весьма польщена. Через пару-тройку дней старшая пришла на завтрак без подруги. Грузин, как обычно, начал расточать комплименты. Его слушательница таяла от удовольствия. Тут грузин здоровьем дочери поинтересовался. Женщина, сразу не разобравшись, удивилась, откуда он знает её детей. Когда же до неё суть дошла, она закатила истерику, в сердцах запустила в грузина манной кашей и выбежала. Грузин так и не смог понять, почему, когда о здоровье дочери спрашиваешь, бучу надо поднимать.
— Юморист Артем, — от души смеялся Левицкий, — эту историю, я уверен, он рассказал для затравки. Не может быть, чтобы у него не было ничего более душещипательного.
— Если иметь время и желание, то у Саркисяна не на один рабочий день трепотни хватит, — согласился Заславский. — Как Артем первую историю завершил, я поднялся, но он меня из кабинета не выпустил.
Левицкий рассмеялся.
— Ты мне говоришь! Я Саркисяна уже лет десять знаю и давно запомнил: когда он из отпуска возвращается к нему лучше не заходить, заговорит обязательно. Министерские в эти дни пропадают у него в кабинете, тешатся как на литературном вечере. Ты же, Илюша, к нему в самый срок попал. Скажи спасибо, что отделался.
— Мне повезло, меня Бырка спас. Он слушателем подключился, а я моментально улизнул, надеюсь, не обидев.
— Чем же он там еще фанфаронил? — любопытствовал Левицкий.
— Ему, говорит, общий массаж назначили. Пришел он к массажистке. Смотрит, она хоть и грудастая, но, почти девочка. Засомневался Саркисян в её профессиональных способностях. Но массажистка сказала, что она этим занимается уже второй год и жалоб на её работу никогда не было. Артем согласился ей довериться. Девушка заверила, что он будет доволен. Саркисян разделся до плавок, лег на специальный стол. Массажистка склонившись старательно выполняла свою нелегкую работу, касалась пациента грудями. Артем не выдержал провокации. Спрыгнул со стола, бросился к вешалке, вытащил из брюк двадцать пять рублей, воткнул деньги в нагрудный карманчик халата, и, задрал его выше пояса. Убедившись, что нижнюю часть освобождать не от чего, развернул массажистку лицом к столу, обжал груди руками. Она,  только успела обеими ладонями упереться, как он точно вогнал на всю железку, куда ему требовалось.
— Он не уточнял куда?
— Нет, Петр Моисеевич, вероятно, скромность не позволила. По утверждению Артема, массажистка здесь менее искусной, чем в основной профессии оказалась, и он во многом её прогрессу способствовал. В общем, довел он девушку, что она от щебечущих чувств зарыдала навзрыд. Кто-то из очереди, вероятно из сострадания, в дверь постучал, чем и призвал массажистку к служебному долгу. Она бросила взгляд на часы и ужаснулась, что выбилась из графика приема. Но Саркисяна на полуделе, как и на полуслове, не остановишь — он отмахнулся от часов. Массажистка вновь вошла в раж. Наконец утихомирился Саркисян. Массажистка взяла его курортную книжку, отметила дату проведения процедуры и взволнованно произнесла: «Спасибо, товарищ Саркисян, я еще никогда в жизни такого не получала!»
— Добро. От четвертной не отказалась? — съязвил Левицкий.
— Я не уточнял. Не решился столь меркантильным вопросом начальника беспокоить, — в стиле Левицкого ответил Заславский. — В общем, он к ней через день на процедуры приходил. Она свой график приема под Артема отрегулировала, чтобы пациенты из очереди не роптали.
— Это он. По этому рассказу я его, как по фотографии, узнаю! — воскликнул Левицкий. — Более того, замечу тебе, Илюша, за последние пару лет Артем посолиднел и, мне кажется, немного успокоился.
— Все мы, мужики, — грешные, — притворно вздохнул Заславский. — Однако я против, когда на эту тему излишне распространяются. Что касается наших сановников, то, когда бы я ни появился в их кабинетах, они только о бабах и толкуют. Я даже для себя взял за правило: хочешь свой шанс в положительном решении вопроса повысить, обязательно сальный анекдот должен просьбе предшествовать.
— Что тебя удивляет, Илюша? После пищи женщина для мужчины — первая потребность. И чем ближе к черте подходишь, тем этот вопрос мучительней становится. А черта, к сожалению, слишком рано в наш век наступает. Виноваты в том проклятый ритм жизни, нервотрепки, сытость и сидячая работа в сигаретном дыму. Поэтому многим из нашего брата только разговорным жанром остается заниматься.
Левицкий смолк и, переключив мысли, улыбнулся.
— Сегодня, Илюша, мне секретарша конфиденциальную информацию принесла, будто родившийся у нашей Зинаиды сыночек — вылитый Пупко.
Заславский хитрецки усмехнулся и с нарочитой серьезностью возразил:
— Не может этого быть. От того, что Лев на собранные коллективом деньги дефицит для ребёнка  достал, похожесть, как утверждают ученые, наступить не может.
— Добро. Раз секретарь партбюро эту информацию научными доводами опроверг, значит, будем её сплетней считать, — рассмеялся Левицкий.
— Вы, Петр Моисеевич, о Льве вспомнили. Надо бы ему уже сейчас с «Путем к коммунизму» связаться. У них там свиноферма племенная. Пусть он своему другу Махвиладзе заявку на поросят сделает. Они нам скоро для разведения понадобятся.
— Добро, я себе этот вопрос помечу, — записал на календаре Левицкий и благодушно подмигнул, — желательно бы парочку свинюшек в ближайшее время, так сказать, для ненаучных экспериментов получить. Давно их не видел жареными на блюде с папильоткой в зубах. Как ты на это смотришь, секретарь?
— Я не против, — аппетитно улыбнулся Заславский. — Тем более что к поросятам полагается каберне, а это вино укреплению мужской силы способствует.
За окном давно стемнело. В кабинет генерального без стука приоткрылась дверь, заглянула нечесаная голова.
— Непорядок, — возмутился Левицкий.
— Сегодня ведь у вас день приема по личным вопросам, — вдруг сообразил Заславский.
Левицкий взглянул на перекидной календарь, затем на часы.
— Надо же, заговорился. Уже больше часа, как люди ждут, — виновато засуетился он и включил секретаршу.
— Что же ты не говоришь, что в приемной люди сидят? — упрекнул Левицкий.
— Но вы же, Петр Моисеевич, заседаете с секретарем партийного бюро, — стала оправдываться секретарша. — Не могу же я вас от важных дел отрывать. Народ со своими срочностями подождет. Пожара ведь нет, и не на морозе пыхтят.
«Может, она права», — подумал про себя Левицкий, а секретарша не остановилась.
— Тут человечек нетерпеливый снахальничал — мимо меня проскочил, башку к вам просунул. Я его для воспитания последним в список приема включу, пусть усидчивости поучится.
— Добро. Занеси ко мне журнал приема, — скомандовал Левицкий и отключил связь. — Может, ты посидишь на приеме, послушаешь народ, секретарь? — предложил он Заславскому.
Заславский поднялся со стула и категорически возразил.
— Нет! Сегодня никак. Мне дома быть необходимо пораньше.
— Добро. Молодец. Поддерживаю! Прекрасно, когда у человека на первом месте семья, — похвалил Левицкий и протянул для прощания руку. — Марочке твоей и сорванцам привет от меня передай.
С первого на пути телефона-автомата Илья позвонил Лиде. Номер был занят, пришлось набраться терпения. Он поставил в гараж машину и вновь позвонил уже от дома. Ему повезло.
— Я все еще еле передвигаю ноги, — с укором, больше похожим на благодарность, сообщила Лида. — Сегодня ко мне на работу приходила подруга. Та, помнишь, которая мне присылала телеграммы, чтобы перед мамой оправдаться. Так она, как только меня увидела, сразу же спросила: «Кто это на тебе сегодня ездил?»
— Что, она — такой большой специалист по части этого жанра? — вскипел Илья, под напором неприятных воспоминаний, связанных с пособничеством подруги в приключениях Лиды.
Лида, не уловив изменения в голосе Ильи, весело увлеклась:
— Она меня хорошо изучила, всегда точно распознавала, если, конечно, было что-то заслуживающее внимания.
— Как я понял, у вас имеется большой опыт совместного участия. Ты, наверное, тоже по внешнему виду подруги можешь многое определить? — с трудом подавлял негодование Илья.
— По внешнему виду — не очень! Она крепкая, — не улавливая напряженного состояния Ильи, бездумно болтала Лида.
— Здесь у телефона очередь. Будь здорова, — не выдержал истязаний Илья и, повесив трубку, остановил свои муки.
Он понуро вошел в квартиру, с порога окунулся в уют домашнего очага, поймал искрящийся взгляд жены и почувствовал приступ безбрежной радости сыновей.
«Вот оно — не замечаемое и не ценимое нами семейное благополучие, важней и нужней которого на свете не существует», — виновато подумал он.


ГЛАВА 14
МЕЧТЫ, МЕЧТЫ, ГДЕ ВАША РАДОСТЬ?
 В жизнь Вадима Шейна вошла новость. Обрадовав и дав ему возможность почувствовать свою значимость, она вскоре по секрету передалась маме Греты и буквально через час от нее — приходящей в гости, как на службу, бабушке. От бабушки — немедленно приехавшему по телефонному звонку встревоженному дедушке. Вечером — возвратившемуся с работы отцу Греты и напоследок — оказавшимся дома очень поздно родителям Вадима. Жизнь обеих семей с этого дня перешла в состояние волнующего ожидания. Разговоры велись приглушенно и обрели таинственность. Каждый из домочадцев, не афишируя, чтоб не сглазить, думал о зародившейся в семье новой жизни.
Грета, и так всегда объект всеобщего обожания, упивалась щедро изливаемой на нее любовью. Она — золотое дитя, стала еще больше ребенком: милее капризничала, вовсю дурачилась и с наигранным детским непослушанием принимала возросшую заботу радостно участвующего в этой игре Вадима. Ему его новая роль очень нравилась. Будучи старше жены и рано повзрослев, он испытывал потребность в отцовстве и сейчас репетировал его на своей Грете.
Перед тем как они засыпали и на широкой постели ожидалась привычная взрослая игра, Грета строптиво воспринимала, опирающиеся на советы врача, ограничивающие их личную жизнь, доводы мужа. Однако она быстро смирялась, уютно устраивалась на его плече, они с упоением целовались и вели устремленные в будущее беседы.
— С поступлением в аспирантуру проблем не будет, — рассуждала Грета.
— Ты уверена, что дадут направление? — засомневался Вадим.
— Все мне это прочат. Но уверена ли? Не знаю. У нас ведь возможно всякое. Как всегда, на первом месте национальные кадры, но они в нашей группе творчески не проявляются. Конечно, могут принять во внимание их общественную работу и прочее. Хотя при поступлении в аспирантуру на инструменте надо играть. Разговорами на прослушивании комиссию не убедишь.
— Но на местных конкурсах первые места обязательно занимают те, кому это положено, а не те, кто это заслужил. И решают это те же комиссии, называющиеся «жюри», — недоумевал Вадим.
— Ты прав. Такое много лет повторяется. Жюри действует по указанию. Те, кто действительно заслужили, до третьего тура не доходят — их заранее отсеивают, — согласилась Грета.
— Зато часто эти отсеянные, уехав по израильской визе, не только известными, но и знаменитыми становятся.
В другие вечера, наслаждаясь присутствием друг друга, они лежали молча. Вадим, как совершают ритуал, требующий особой осторожности, нежно поглаживал выросший живот Греты. Он любил приложить к нему ухо, стремясь проникнуть в сокрытое таинство, вобравшее в себя все их помыслы и надежды. Грета утихала, задерживала дыхание и напряженно ждала сообщения. Наконец Вадим без тени сомнения ставил диагноз: «Там живет наша девочка!» Грета согласно улыбалась.
Она заранее знала результат исследования. Сам Вадим не скрывал, что ждет дочь. Он, конечно, мечтал о разнополой двойне, но если не было суждено, то первой предпочтительней девочка — копия Греты. Его еще не родившаяся дочь уже являла собой средоточие доброты, любви, верности. Вадим знал, что пред миром предстанет чудо-создание, уникальный ребенок, воплотивший лучшие черты, бережно сохраненные двумя ветвями так счастливо соединившихся генетических линий. Для Вадима во всем свете не существовало никого прекраснее её. Сравнима с ней была лишь её прототип —Грета. Но их дочь обладала дополнительными, унаследованными от него качествами, о которых Вадим сейчас не задумывался, но был уверен, что это сделает её еще более обворожительной, цельной и особо любимой.
Он называл дочь именем убитой фашистами бабушки, правда, измененным согласно требованиям времени. Бабушку звали Малкой. Это прелестное еврейское имя резало бы слух у большинства окружающих и по жизни создало бы для его дочери ненужные трудности. Поэтому он звал её Милкой, Милочкой, Милой. Какое ласковое, нежное, милое имя! В мечтах он гулял с нею и Гретой по улицам, и прохожие отмечали, как похожи его дочки-красавицы.
Так проживал Вадим эти наполненные ожиданием дни, получая ежесекундно огромное удовлетворение от сознания, что у него есть Грета. Она, бесспорно, заслуженно являлась центром, душой всей семьи, её любимицей. Общение с Гретой приносило любому радость и успокоение. Каждый член семьи, часто не осознавая, жил во имя и ради неё. Незаменимым источником жизни была Грета для дедушки. «Мой кислород», — преисполненный чувством гордости от такой дорогой для себя зависимости называл он любимую внучку. Чтобы Грета, проснувшись, не почувствовала холода остуженной за ночь комнаты, он в полночь, как добрый домовой, появлялся в её квартире и затапливал печь. Грета отвечала дедушке взаимностью, что делало его несказанно счастливым.
За столом обсуждались семейные проблемы. Разумеется, важным был вопрос квартиры. Для обеспечения детей собственной жилплощадью родители Вадима были готовы пойти на любые самопожертвования и лишения. Родители Греты, желая иметь дочку при себе, с радикальным решением этой проблемы не спешили: «Что еще детям надо? Мы сами с чего начинали? У них ведь есть отдельная большущая комната и полный уход, который, дай Бог, еще больше понадобится».
Слово за слово, естественным образом разговор родителей Греты целиком переключался на дочь. Они с гордостью вспоминали, что сам Яков Флиер, прослушав Греточку, посоветовал ей поступать в Московскую консерваторию. Но никто не мог найти в себе силы расстаться с ней на столь долгое время.
На пути к аспирантуре у Греты неожиданно обозначились конкуренты. Их было двое. Одна — представительница малочисленного в республике (разумеется, не еврейского!) гагаузского народа. Она, хоть и не была, как Грета, отличницей, но являлась единственной гагаузкой на всю консерваторию и в соответствии с принципами ленинской национальной политики имела бесспорное преимущество. Другой соперник Греты всегда числился русским, но к окончанию учебы взял национальность матери, официально стал молдаванином и получил привилегированный статус. В семье все это обсуждали, но лично Грету любая ситуация не особо расстраивала. Она, не умудренная жизненным опытом, верила в справедливость.
И, главное — её так любит Вадик, и она очень любит его, и они ждут... Это важнее всяких аспирантур. Как прекрасно быть среди своих! А как им будет здорово, когда к ним прибавится еще...
Оставалось набраться терпения и жить счастливым ожиданием!
* * *
Однажды, когда Вадим, как обычно, находился на производстве, по громкой связи объявили, что его срочно просят позвонить генеральному директору. Вадим забеспокоился — не случились ли дома неприятности.
Вскоре он был уже в своем кабинете, снял трубку прямого директорского телефона и напряженно дожидался отклика. По веселому тону Левицкого стало ясно, что волнения Вадима необоснованны.
— Через два часа нам необходимо встретиться в министерстве. Добро? — без предисловия, телеграфно, как о боевом задании сообщил Левицкий.
Вадим удивился такой срочности.
— Не удивляйся, — добродушно сказал Левицкий. — Там не будет ничего особенного. Состоится совместное заседание штабов.
— Каких штабов? — недоумевал Вадим.
— Комсомольско-молодежных, созданных для осуществления контроля над выполнением постановления партии и правительства.
— Что нам делать на заседании? — удивился Вадим.
— Отчитываться, — усмехнулся Левицкий и серьезно продолжил: — Ты, как секретарь комсомольской организации объединения, должен быть в курсе, что мы и в вопросах помощи сельскому хозяйству передовые. Хотят послушать, как наша комсомолия участвует в выполнении постановления партии.
— Но вы ведь, Петр Моисеевич, знаете, что мы временно отгружаем в Белоруссию и где используется комсомольско-молодежная бригада, числящаяся за опытно-промышленной установкой, — встревожился Вадим.
— Не волнуйся. Первым выступлю на заседании я, а ты послушаешь и по ходу дела соответственно сориентируешься, — успокоил Вадима Левицкий.
Вадим собирался задать еще не один вопрос, но генеральный торопливо остановил его:
— Извини. У меня мало времени, здесь еще люди. Будь здоров и до скорой встречи. Опоздание не допускается. Добро?
Вадим приехал в министерство заблаговременно, но прозевал момент появления Левицкого, который вплоть до начала заседания штаба безвылазно просидел в кабинете заместителя министра.
Заседание началось с выступления двух начальников штабов. Выступившие подчеркнули неоспоримое первенство производственного объединения «Нерудмат». Затем предоставили слово Левицкому.
Он поднялся, уверенным взглядом осмотрел присутствующих, не спеша надел очки и извлек из кармана пиджака пухлую записную книжку с производственными показателями. Он начал по делу, без вступительной демагогии. Краешком глаза заглядывая в записи, он сыпал цифрами подекадных отгрузок удобрения в Белоруссию, сумм полученной прибыли и намечаемой перспективы. Его речь била точно в цель и звучала предельно убедительно.
Задали несколько вопросов. Левицкий отвечал обтекаемо, но пояснений не потребовалось. Когда секретарь ЦК комсомола Республики попросил назвать фамилии лучших, Левицкий подчеркнул, что работу на опытно-промышленной установке доверили комсомольско-молодежной бригаде и есть смысл заслушать присутствующего на заседании секретаря комсомольской организации объединения.
Вадим поднялся на ватных ногах, у него противно засосало под ложечкой. Он с ужасом подумал, что ему по существу нечего сказать. Не обнародуешь ведь, что то, что называют удобрением, — это обычный отход, черпаемый экскаватором из отвала. Не назовешь же как пример передового комсомольца экскаваторщика, которого из-за геморроя с кадрами оторвали от заслуженного пенсионного отдыха.
Несколько мгновений молчания показались Вадиму вечностью. Он хладнокровно пережил паузу, осознал, что если немедленно не победит немоту, то произойдет непоправимое, собрал волю в кулак, открыл трудно подчиняющийся разуму рот, выдавил из себя первый звук. Звук достиг его ушей, проник в мозг, вывел из оцепенения, заставил мыслить. Последовали слагающиеся в нужный ряд слова. Они, конечно, не имели ничего общего с реальной действительностью. Излагалась красивая, услаждающая слух сказка, которую все хотели услышать. Произносились реальные фамилии вымышленных героев трудового фронта. Довольное, глубоко осмысленное выражение лица Левицкого вдохновляло. Вадим, увлеченный собственной легендой, уже не мог себя удержать. На короткое время, сам уверовав в нее, он в деталях обрисовал примеры трудового энтузиазма, охватившего молодежь объединения, которая готова во славу партии, правительства и всего прогрессивного человечества завалить весь земной шар минеральными удобрениями.
Все кто присутствовали зааплодировали. Проявлялась эйфория всеобщего энтузиазма. Никому и в голову не приходили сомнения. Воплощаемая советской молодежью великая идея, безусловно, обязана восторжествовать!
Начальство было довольно — заседание проходило по запланированному сценарию. После Вадима вновь взял слово секретарь ЦК комсомола Республики. Он говорил торжественно.
— Мне поручено поздравить победителя республиканского конкурса комсомольско-молодежных бригад, производящих продукцию для аграрного сектора, комсомольско-молодежную бригаду опытно-промышленной установки производственного объединения «Нерудмат». Этой бригаде вручается первая денежная премия, а каждый из членов бригады награждается Почетной грамотой.
Присутствующие зааплодировали.
— Сколько у вас в этой бригаде человек? — понизив голос, обратился к Вадиму секретарь ЦК комсомола.
Вадим назвал цифру.
— Спору нет, — потирая руки, довольно улыбнулся секретарь ЦК и отсчитал из стопки нужное количество почетных грамот.
— Я вам передам эти грамоты, они с печатью и подписаны. Я надеюсь, что у вас найдется машинистка, чтобы впечатать фамилии удостоенных?
Вадим ответил утвердительно.
— Спору нет, — потер ладони секретарь ЦК комсомола и заглянул в свои записи. — Еще должен сообщить, что Центральный комитет комсомола Республики выделил комсомольской организации производственного объединения «Нерудмат» одно место в составе делегации комсомольского актива, которая посетит Социалистическую Федеративную Республику Югославия. Я надеюсь, что партийная организация объединения совместно с комсомолом и администрацией, не затягивая, представит в ЦК комсомола своего избранника.
— Не будем затягивать, — Левицкий встал, официально улыбнулся.— Я могу вам сразу назвать кандидата на включение в делегацию. Это — выступивший перед вами наш комсомольский вожак Вадим Шейн.
— Как фамилия? — переспросил секретарь ЦК комсомола.
Услышав повторенную Левицким фамилию, он шепотом переговорил с рядом сидящими и неуверенно высказался:
— Неплохо было бы кого-нибудь из местных.
— А наш секретарь не только из местных, — Левицкий побагровел, — он даже из коренных, из бессарабских. Или это помеха для поездки в Югославию?
— Спору нет, что вы, что вы, — стушевался секретарь ЦК комсомола. — Вы меня не поняли. Просто кандидатура должна быть вами надлежащим образом оформлена.
— Добро. Это другой вопрос, — дрожащими губами натянуто улыбнулся Левицкий. — Все будет сделано без промедления.
На этом официальная часть заседания закончилась.
Левицкий и Шейн вышли.
— Добро. Все прошло хорошо, — расплываясь в довольной улыбке, подытожил Левицкий. — А этот гусь — из ЦК комсомола — как тебе нравится? Но у него этот номер не пройдет. Я не допущу выкрутасов с кандидатурой. Скажу Илюше, чтобы завтра же все бумаги были оформлены. Хотя сейчас не время отпускать тебя — много срочной работы, но ты обязан поехать. Пусть они от бессильной злобы лопнут!
Добро?
Левицкий замолк, располагающе похлопал Вадима по плечу и заговорил растроганно:
— Вообще ты молодчина! Выступил здорово. Иногда лучше конкретно соврать, чем расплывчато мямлить правду! Я, слушая тебя, свою революционную молодость вспомнил. Прямо по-комиссарски говорил. Дело ведь не в слепом следовании истине. Важно понять остроту текущего момента и мобилизоваться в нужном направлении. В такой ситуации во имя большой цели не грех и приукрасить. Без этого не напрячь силы, не включить порой близкие к истощению резервы, а значит, и не победить! Знаешь, иногда нужен даже беспардонный демагог, призывающий остро, искренне, с надрывом. Тебе этого, думаю, не понять. Для этого необходимо прожить революцию и Гражданскую. Только тогда можно осознать силу пафоса прочувствованного призыва, после которого не нужны ни индивидуальный ум, ни мышление вообще. Люди превращаются в единую массу, готовую все под себя подмять и всего добиться. Любой цели, любой ценой — а уж победа оправдает средства. Конечно, если все — во имя народа и для его блага. Человеческая душа так создана, что любит призыв. Услышав, она его на себя примеряет и говорит: «Чем я хуже? Я могу стать лучшей! Я мобилизуюсь и всего достигну, я — всемогуща!» И, на глазах созревая, рождается подвиг, вдохновленный нужным, вовремя прогремевшим призывом комиссара. Молодец ты, Вадим! И сейчас своевременно и правильно сказанное слово может решать все.
Вадим, не вступая в разговор, слушал изречения Левицкого, показавшиеся ему связанными с возрастными изменениями. Так они дошли до служебной «Волги» и расстались.
 
* * *
До окончания рабочего дня оставался час. Добираться на работу было далеко и лишено смысла. Вадим решил пойти домой. Он шел, улыбаясь, представляя реакцию Греты на такой редкий сюрприз, и старался восстановить понравившуюся Петру Моисеевичу речь. Это не удавалось.
— Надо же так переволноваться, чтобы выступить автоматом и ничего не запомнить, — удивлялся себе Вадим. — Интересно, как отнесется Грета к моей зарубежной поездке? Надо будет обязательно выяснить, можно ли и её за наличный расчет включить в группу. Вот было бы здорово! Какое бы удовольствие она получила!
Вадим завернул к рынку и купил букет цветов. Он рассудил, что, хотя дедушка Греты сегодня утром цветы, скорее всего, принес, второй букет её еще больше обрадует.
Войдя во двор, он увидел Грету. Она сидела за столиком в палисаднике, огороженном новеньким забором, сделанным Вадимом из чередующихся ярких зеленых, желтых и красных реек. Грета читала. Вадиму захотелось подойти незамеченным. Но, подумав, что это может её испугать, он хрипло кашлянул. Грета встрепенулась, оторвала от книги глаза. Они у неё расширились от неожиданности. Она вскочила со скамьи, заторопилась к ускорившему шаги Вадиму. Они обнялись, их губы встретились.
— Люди увидят, — запротестовала Грета.
— Пусть видят, ведь ты — моя, — объяснил Вадим. Он вручил Грете букет и вновь поцеловал.
— У дедушки серьезный соперник, — любуясь цветами, пошутила Грета.
Они прошли в палисадник, сели рядом. Солнце приятно согрело скамейку. Вокруг все жило радостью. Вадим обнял жену, притянул к себе. Она стеснительно посмотрела по сторонам — нет ли соседей, подалась, прислонила голову к голове Вадима. Он с трепетом наслаждался запахом родных волос.
— Как тебе удалось освободиться так рано? Что, уже закончилась ваша нудная реконструкция? — с затаенной надеждой спросила Грета.
Вадим рассказал о событиях, позволивших ему оказаться дома. Он сообщил Грете о возможности посетить Югославию, о его намерении добиваться для неё места. Грета по поводу поездки Вадима не возражала, но в своем положении в возможности поучаствовать в путешествии сильно сомневалась. Вадим в принципе был с нею согласен. Он даже подумал стоит ли сейчас оставлять Грету? Но тут же вспомнилась решительность Петра Моисеевича. Вопрос обрел принципиальное значение, и капитуляция невозможна. От раздумий Вадима отвлекли слова Греты:
— Я бы хотела с тобой поехать только в одном случае...
Грета смолкла, а Вадим вдруг вспомнил, как она в первое время после замужества замирала в страхе, когда он иногда начинал говорить во сне. Она прислушивалась, не произнесет ли он чужое женское имя. Но нет, такого никогда не случалось. Вадиму подумалось: не с ревностью ли связано то, о чем Грета начала говорить?
Она, тоскливо на него посмотрела, обняла и, скрывая свою слабость, скорбно произнесла:
— Если ты полетишь самолетом... — и вновь приостановилась.
Вадим увидел, что её родные, всегда живо отражающие малейшие нюансы чувств глаза покрылись пеленой слез. Вадим растерялся. Он обхватил щеки любимой ладонями, целовал солоноватые глаза, лоб, нос, подбородок. Грета немного успокоилась, вымученно улыбнулась и закончила фразу:
— Я хотела бы, если случится непоправимое, быть вместе. Без тебя все бессмысленно и ненужно.
Она встряхнула головой, отметая охватившее её наваждение. На Вадима нахлынула смешанная с грустью гордость. Он все чувствовал так же, как и жена. До чего же они были близки!
Взявшись за руки, они вошли в дом. На кухне, служившей одновременно прихожей, хлопотала бабушка. Вадим поздоровался. Бабушка на него строго посмотрела.
— Когда обнимаешь, не очень прижимай груди, — бесцеремонно наставляла она. — Это для девочек вредно.
Вадим только хотел открыть рот, как был тут же остановлен:
— Не надо, не объясняй и не оправдывайся. Я все, когда вы и сидели в палисаднике, видела. И ты, детка, не будь глупенькой. Запомни, с мужчинами будь поосторожней, они всегда забываются и только о своем деле думают.
Грета сконфужено попыталась что-то сказать, вовремя остановилась и, махнув рукой, рассмеялась. Рассмеялся и Вадим — не обижаться же на старого человека, тем более такого любящего и преданного.
* * *
За три дня до отъезда в Югославию делегацию комсомольского актива собрали в ЦК комсомола на инструктивный семинар. Зачитали список включенных в поездку, кратко сообщили биографические данные каждого. Таким образом, члены делегации перезнакомились. Список был расширенным, последними значились запасные. «Мало ли что может до отъезда произойти», — глубокомысленно произнес зачитывающий.
Представили руководителя делегации — сухого, с надменным взглядом первого секретаря какого-то сельского райкома комсомола. Руководитель был в черном, лоснящемся на рукавах костюме, при черном узком галстуке и в серой, как у милиционера, рубашке. На лацкане пиджака крупно выделялся выполненный по спецзаказу комсомольский значок.
Выступление руководителя началось с предупреждения, что, несмотря на то, что страна, куда они направляются, называется социалистической, это — одно название.
— Югославия не входит в Варшавское содружество государств, поэтому не исключены попытки провокаций и происки со стороны известных сил. На всех лежит большая ответственность. Каждый шаг, жест, штрих одежды, каждое слово должны быть скрупулезно продуманы и семикратно взвешены. Мы не имеем права ударить лицом в грязь. Будут официальные встречи с местной молодежью. Чтобы во время их проведения не попасть впросак, рекомендуется улыбаться, в подобающих случаях — подчеркиваю, обратите внимание — сдержанно смеяться и, по возможности, молчать. Хотя в Югославии язык части населения напоминает русский, все равно его понимать не надо. Есть универсальные, на все отвечающие и всем близкие слова: мир, дружба, Ленин. Их и следует постоянно употреблять. Я уже не раз возглавлял подобные делегации и по опыту знаю, как эффектно действует рукопожатие, похлопывание по плечу или в крайнем случае объятие. Если, конечно, обнимаемый принадлежит к одному с вами полу. Советую во всех, даже непонятных вам ситуациях, громко произносить: СССР, Москва, Молдавия. Эти слова не только вызывают уважение, но могут заставить одуматься и отступить потенциального недруга. Другу же они согреют сердце.
Мы постараемся загрузиться мероприятиями, чтобы свободного времени не оставалось. Но, если у нас не получится, то вы при желании, вероятно, сможете совершать самостоятельные прогулки. Мы разобьем вас на пятерки и в каждой назначим старшего. Его слово для пятерки закон. Любая связь с посторонними строжайше запрещена. Все остальное допустимо в пределах нашей делегации, конечно, по доброй воле. Как говорится — в собственном соку.
Сотрудник КГБ уже ждал своей очереди. Он сразу предупредил, что никого не собирается пугать, но обрисует реальную обстановку.
— Она не дает оснований для благодушия. Все разведывательные службы империалистических государств не только не ослабили интереса к нашей стране, но даже активизировались. Особенно это стало заметным после того, как Советский Союз, верный демократическим традициям, шире открыл свои государственные границы, увеличив деловой и туристический обмен.
Советский человек обязан быть и днем и ночью начеку. Иностранные спецслужбы стремятся поставить советского человека в зависимость, а затем, через угрозу и шантаж, использовать в своих преступных целях ...
Вадим слушал речь чекиста, и время от времени его охватывала противная, вызванная страхом, дрожь. Ему невмоготу было думать о Грете, которая могла остаться одинокой, было жаль и родителей. Вадиму начинали мерещиться коварные нападения, дерзкие похищения, наглые угрозы, изощренные пытки и думалось: стоит ли вообще рисковать. Но вспоминались слова Левицкого, что поехать необходимо из принципа.
Представитель КГБ закончил свое выступление пожеланием, чтобы члены делегации не закрыли перед собой двери для будущих поездок.
Сделали перерыв, во время которого были собраны деньги на водку и сувениры. После перерыва с делегатами провел беседу врач, обучивший их практическим приемам по оказанию первой помощи с применением искусственного дыхания и непрямого массажа сердца. Затем всем раздали туристические проспекты, зачитали составы пятерок, назвали кто в них старший и предупредили о необходимости сдачи на хранение комсомольских и партийных билетов.
Наконец всех, кроме секретаря комсомольской организации делегации и старших в пятерках, отпустили. Вадим заторопился домой. По пути он твердо решил, что не будет говорить Грете об ожидающих его в поездке опасностях — ведь ей сейчас не следует волноваться.
 
* * *
Комсомольская делегация вылетела в Югославию из киевского аэропорта. Рейс выполняла югославская авиакомпания.
Таможенный досмотр, вопреки ожиданию, прошли быстро. Проверяющие следили лишь за тем, чтобы у каждого в багаже имелось не больше двух положенных бутылок с алкогольными напитками. Упакованные в четыре большие коробки коллективные водка и сувениры вообще не привлекли внимания таможенников.
Группа пребывала в приподнятом настроении. Только Вадим никак не мог прийти в себя после грустного расставания с женой. Перед самым отходом поезда на Киев она всплакнула. У Вадима защемило сердце. Он не выдержал и допустил слабость, предупредив, что, если он не вернется и ей скажут, что он добровольно согласился остаться, она никогда не должна этому верить, и такое сообщение — наглая провокация. В ту секунду Вадим гордился смелостью, с которой будет бороться за возвращение на Родину. Сейчас он очень жалел, что доставил жене излишние волнения.
Белград встретил световой рекламой на многих языках: «Посетите Югославию! Страна не имеет таможенных формальностей!». После полученных дома предупреждений этот призыв воспринимался как хитрость, напоминая о необходимости усилить бдительность.
Гид-переводчик прекрасно разговаривал по-русски. Он рассказал, что еще будучи студентом побывал на специализации в СССР и с первых минут был шокирован, увидев из окна вагона поезда женщин в оранжевых куртках, орудующих ломами и кирками на ремонте соседнего железнодорожного полотна.
— Как можете вы, претендующие на звание великой советской державы, позволять своим сестрам, подругам, женам и матерям заниматься столь тяжелым физическим трудом? Я понял, что вы вырождаетесь.
Руководитель делегации нервничал, а Вадим, с сожалением отмечая, что гид прав, находил оправдание: «При коммунизме, конечно, таких безобразий не будет. И в Югославии, скорее всего, встречаются сходные проблемы. Вряд ли они решены и в других странах мира. Но законы пропаганды заставляют увидеть недостатки других и на этом сыграть».
У членов делегации потекла обычная жизнь временно попавших за рубеж советских людей. Многие за границей уже бывали и, наученные опытом, моментально развили кипучую деятельность. Кто реализовал водку, кто вещи и сувениры, кто промышлял обменами. В первые два дня еще соблюдались «пятерочные» строгости, затем к этому внимание ослабло. Люди позволяли себе переходить из одной пятерки в другую, объединяясь по принципу старого знакомства или новых интересов. Некоторые быстро завели романы и тихо поменялись местами в гостиничных номерах. Неожиданно у сухаря-руководителя оказалась заблаговременно включенная в делегацию дама сердца. Он безвылазно пропадал в своем одноместном номере, где в обществе подруги пил приготовленную для официальных встреч водку.
Как-то группе, к недовольству руководства, предложили сходить на концерт со стриптизом. Побывать на запрещенном в СССР зрелище захотелось многим, но цена билетов, исходя из возможностей членов делегации, оказалась кусачей. Несколько делегаток внесли заманчивое предложение. Они были готовы за четверть стоимости билета показать, как они считали, то же самое, а за половину стоимости, согласиться на кое-что посущественней.
Для Вадима сама мысль смотреть, как женщина унижается за плату, была дика и неприемлема: «И вообще, что там можно увидеть больше, чем на скульптурах или на полотнах великих мастеров? И ни за какие в мире деньги не увидеть женщины, столь прекрасной, как его Грета».
Уже через несколько дней поездка Вадима тяготила. Привлекали его лишь плановые экскурсии. К его нелюдимости все привыкли и на его отсутствие в пятерке не обращали внимания. Он часто, не спеша, ходил один, осматривая улицы и заглядывая в самые глухие места. Во время одной из таких прогулок Вадим подошел к разрушенной от сильного землетрясения старой части Будвы. Он медленно бродил по узким безлюдным улочкам и вдруг уловил легкий стрекот. Ускорив шаг, дошел до угла и увидел человека с кинокамерой. Они поздоровались. Русский язык оказался незнакомцу непонятен. Вадим произнес несколько заученных фраз на иностранных языках, но тоже не был понят. Тогда он решил воспользоваться знанием молдавского языка в расчете, что этот язык схож с итальянским, языком страны, соседствующей с Югославией.
Услышав произнесенную Вадимом фразу, человек расплылся в улыбке и радостно воскликнул:
— Так вы знаете румынский!
Тут же завязалась беседа. Незнакомец оказался югославским румыном, работником телехроники, для которой снимал сюжет. Румын предложил выйти из старого города и продолжить разговор в прибрежном кафе. Вадим, краснея от стыда, что-то невнятно объяснил и отказался. Он не мог признаться первому встречному о предупреждении, что с иностранцами не следует разговаривать, а в кафе их могли увидеть. Они присели на большой камень. Собеседник Вадима рассказал, что ему удалось побывать во многих странах мира. Из своих путешествий он сделал вывод, что Соединенные Штаты Америки являются страной, предоставляющей человеку наибольшие возможности.
Вадим в который раз был вынужден задуматься о собственной концепции критериев лучшей страны. Приблизилось время ужина. Вадиму следовало торопиться. Опоздание могли расценить как исчезновение, и последовал бы переполох. Собеседники распрощались.
После ужина Геннадий ушел, а Вадим, оставшись в гостиничном номере, включил радио, прилег на кровать и углубился в свои размышления: «Где лучше, где хуже? Говорят, что каждый кулик хвалит свое болото, но для объективности нужно признать, что ответ зависит от того, что принимается за точку отсчета. Семья, родные, друзья — это, бесспорно и безусловно, самое главное, но следующими критериями все-таки являются условия жизни и неразрывно связанные с ними права человека. Я как-то об этих правах раньше совсем не задумывался. Они у нас есть и непрерывно предоставляются. Каждый имеет право голосовать, работать, отдыхать, бесплатно учиться и лечиться. Имеет право свободно перемещаться по бескрайней советской стране. Нужно ли при таких возможностях ездить за границу? Это у югославов маленькая страна — одна, две, три поездки, и все перевидал. А у нас, чтобы только бегло ознакомиться с частью державы, уйдут годы. Потребность в правах человека определяется самим человеком. Что может быть демократичней? Я не чувствую себя ущемленным в правах, думаю, нам с Гретой их хватает. Было бы только желание и время все сполна реализовать. Родившись и живя в СССР, я счастлив!»
Не желая портить себе настроение, Вадим не допускал рвущихся в мысли сомнений и, переключившись на думы о Грете, наслаждаясь ими, уснул.
Пребывание на югославской земле подходило к концу. Члены делегации, прекратив выпивать и забросив амурные связи, непрестанно сновали, стараясь наиболее рационально истратить оставшиеся динары и произвести последний обмен.
Можно сказать, что поездка прошла без эксцессов. Некоторое волнение руководителям доставила лишь секретарь комитета комсомола трикотажной фабрики. Она что-то не поделила с подругой по комнате, и та сообщила о связях соседки с администратором отеля. Оперативно созданная группа слежения не без участия предательницы застала интересующую её пару прямо в постели. Руководство делегации вначале опасалось, чтобы роман не оказался серьезным, что могло привести к попытке невозвращения. Застуканная была замужем и оставила дома маленького ребенка. К счастью, связь являлась сугубо коммерческой. Доносчице вынесли благодарность за бдительность.
Наступил день отъезда. В автобус делегаты заходили кто со скромной сумкой, а кто, к удивлению остальных, с тюками и баулами. Таможня аэропорта Белграда ни о чем не спрашивала, ничего не проверяла — только просветила багаж на предмет наличия опасных веществ и оружия, пожелала всем счастливого пути, чем подтвердила, что сообщение об отсутствии таможенных формальностей не является пропагандистским. Хозяева тюков и баулов, передохнув, начали нервничать в преддверии грозной киевской проверки.
В киевском аэропорту прибывших рейсом из Белграда делегатов продержали на жаре в перегруженном автобусе полтора часа. Когда подошла очередь, узнав, что они комсомольские работники и что не с Кавказа, не просохшей от пота делегации оказали доверие — пропустили без досмотра, компенсировав страдания от пребывания в духоте.
Из Киева каждый добирался по своему усмотрению. Перед расставанием провели итоговое комсомольское собрание. Поблагодарили руководителя группы и секретаря комсомольской организации за прекрасную работу и традиционно пожелали быть под их началом в будущем.
Грустили те, у кого распадались временные союзы. Но они тешили себя надеждой, что еще будут разные комсомольские мероприятия и поездки, где, бог даст, можно будет вновь встретиться.
Вадиму повезло. Добравшись на такси до вокзала, он тут же сел в проходящий скорый поезд Москва — Кишинев.

* * *
Грета была несказанно счастлива. Она ждала Вадима только через сутки, и приятнейшая неожиданность сделала его возвращение особенно праздничным. Хотя прошло всего десять дней, Грета заметно пополнела; изменилась её походка. В движениях просматривалась заботливая осторожность. Встреча с Гретой прошла трогательней, радостней, ярче, чем она рисовалась в воображаемом Вадимом сценарии. Нескончаемые вопросы перемежались смехом, описанием событий и происшествий.
Устав с дороги, Вадим принял предложение жены прилечь. Отдохнув, они собрались к его родителям. То ли от возбуждения, вызванного приездом мужа, то ли от переживаний, связанных с его отсутствием, или по каким-либо иным причинам Грета  выглядела нездоровой. Возникло даже сомнение в целесообразности выхода из дома, но Вадим был информирован, что женщинам «в положении» надо больше двигаться, и Грета согласилась прогуляться пешком.
В гостях у родителей пробыли недолго. Там встретили молодую девушку — троюродную сестру Вадима. Она росла без рано умершей матери и часто проводила свободное время у родителей Вадима. Вадим всегда относился к ней тепло, рассказывал смешные истории. На сей раз он не учел особого состояния жены, обострившего её ревнивый характер. Пока Вадим разговаривал с гостьей, Грета, сдерживая в себе недовольство, разнервничалась. Она еще больше побледнела, самочувствие её ухудшилось и, сославшись на недомогание, захотела уйти домой.
 По дороге к троллейбусной остановке несколько раз прорывался нервный разговор. Напряжение нарастало. Вадим чувствовал себя без вины виноватым и обдумывал, как исправить ситуацию.
Грета резко изменилась в лице, внезапно остановилась, стремительно освободилась от руки Вадима и двумя руками схватилась за низ живота. Вадим кинулся к ней:
— Что случилось? Может быть, нужна «скорая»?
Грета, прикусив нижнюю губу, молчала. По выражению её лица можно было понять, что она испытывает сильную боль. Вадим, поддерживая жену, растерянно оглядывался по сторонам. Увидев в отдалении будку телефона-автомата, он намеревался ринуться к ней, но Грета, схватив за руку, остановила его.
— Не надо. Мне немного легче. Не уходи. Постой рядом.
Вадим обнял жену за плечи. Не находя себе места, он мысленно рвался к телефону, но вместе с тем не осмеливался оставить её одну. Она, вероятнее всего, намеренно, чтобы успокоить Вадима, улыбнулась и выпрямилась. У Вадима вырвался вздох облегчения. Он подумал, что необходимо немедленно поймать какую-нибудь машину и чем скорее попасть домой.
Неожиданный плеск воды прервал его мысли. Вадим непроизвольно посмотрел наверх, а затем перевел взгляд на Грету. Вокруг места, где она стояла, по асфальту растекалось бесформенное пятно. Вадим, сразу не сообразив, что происходит, в ужасе предположил, что у Греты прорвался мочевой пузырь. Она стояла, широко раскрыв испуганные глаза, беспомощная и мертвенно бледная. Вадим не знал, что предпринять. И тут он вдруг осознал, что за беда случилась там, в Грете.
С этой страшной мыслью невозможно было смириться. В опасности оказалась его любимая дочь — нужно немедленно сделать все, даже невозможное, чтобы ей помочь, чтобы её спасти. Может быть, еще не все потеряно? Необходимо срочно действовать, не терять ни секунды. Его дочь страдает, взывает о помощи, а он стоит как вкопанный.
Вадим бросился к телефону-автомату и набрал номер скорой помощи. Впоследствии он не помнил, как взывал о помощи, как объяснял дежурной ситуацию, как умолял, как убеждал насколько важна срочность. Его терзало недоумение, почему на его зов так сухо реагируют и нет всеобщей тревоги.
Вадим стремглав возвратился к Грете. Он её, отрешенную и поникшую, успокаивал, твердил, чтобы не волновалась, и бесконечно повторял ласковые слова. Он не терял надежды на чудо. Главное — немедленная помощь. В этой ситуации каждая секунда — решающая.
Но секунды растягивались в мучительные минуты, сердце бешено билось. Грета, испуганная и внезапно постаревшая, переминалась с ноги на ногу, а медицинской помощи не было. Так стояли они сгорбленные, ухватившись друг за друга, два истерзанных, раздавленных бедой, вмиг разрушенных человека. А какими счастливыми они были всего лишь несколько часов назад!
Наконец подъехала машина «скорой помощи». Их доставили в роддом. Грету уложили на носилки и покатили в палату. Вадим остался метаться в вестибюле. Часа через полтора появилась медсестра и ответила, что больная чувствует себя удовлетворительно, и угрозы для её жизни нет.
— А как... — только и смог произнести Вадим.
Сестра произнесла спокойно.
— Выкидыш, — и добавила, — мальчик.
От осознания трагедии в глазах Вадима метнулся ужас. Все поплыло. Он еле удержался на ногах. Схватившись за стену и сделав вдоль нее несколько нетвердых шагов, он медленно сполз к полу, коснулся его коленями и так остался стоять с поникшей головой, как молящийся перед висящим в углу образом.
К нему никто не подходил, никто его не окликал, никому не было до него дела. Вокруг жил мир, в котором продолжали радоваться, общаться, любить, но не было в нем ушедшего сына.
Жгучая, разрывающая в клочья сердце и душу обида захлестнула Вадима. Она перекрыла ему горло, не давала дышать. Он и не пытался пересилить её, у него не было никакого желания вдохнуть глоток воздуха. Он не стремился жить; он существовал по инерции, благодаря действию знающих свое дело природных сил. Ему хотелось исчезнуть, уйти навсегда.
«Какая страшная, непереносимая боль. Мой сын ведь мог жить. Он не дотянул совсем немного. Что делать? Придется собрать все силы и пережить трагедию. Ради Греты, ради родителей, ради будущих детей. Жизнь так коварно, так несправедливо ударила. Но человек обязан быть сильнее всяких невзгод».
Вадим поднялся и вышел из вестибюля. Волоча ноги, он добрел до ближайшего сквера, сел на краешек скамейки и впал в забытье. Его губы шевелились, он что-то произносил. Прохожие, особенно женщины, испуганно шарахались, стараясь быстро пройти по противоположной стороне аллеи. Вадим ничего не замечал. Он был один. Он должен был выговориться:
«Ты ушел, а я так много тебе не сказал. Прости меня, сын, не обижайся. Я должен тебе признаться, что ждал дочь, а не тебя. Скажу тебе откровенно, было бы даже правильнее, если бы первым был ты. Ведь у меня, считай, уже есть девочка-отрада: твоя мама. Кроме того ты — мужчина, всегда был бы защитой для своей младшей сестры. Она была бы непременной участницей твоих юношеских компаний. Она приводила бы в них своих чудесных подруг и, возможно, среди них ты нашел бы себе спутницу жизни — так же, как и она могла бы встретить своего суженого в кругу твоих прекрасных друзей. Увы! Все осталось в моих мечтах. Ты уже никогда не женишься, и не будет у меня от тебя внуков. Но я буду всегда тебя любить. Я чувствовал, когда тебя пронзила острая боль. Она ударила и меня. Когда ты, пытаясь беззвучно позвать меня на помощь, встрепенулся, я находился рядом. Я терзался в растерянном бессилии, не в состоянии тебя спасти, чем-то облегчить твои страдания. Струи, стекающие по ногам твоей мамы, были потоками слез всех твоих воедино собранных предков. Они оплакивали трагедию нашей безмерно любящей и ждущей тебя семьи. Вместе с тем это были слезы мольбы и надежды. Я уверен, что очень скоро наука будет способна в таких случаях ребенка спасти. Может быть, я виноват, что поторопился с тобой? Прости, в жизни случается непредвиденное. Когда, не справившись с болью, твое сердечко остановилось, с ним приостановилось и мое. Твоя боль в моем сердце осталась навсегда. Никому не удастся осудить твоего убийцу, полоснувшего ножом по всем твоим близким. Его имя — судьба. А может быть, ты все же ушел не навсегда? Возможно, ты вернешься своей светлой душой в наш, так ждущий тебя мир в облике своего братика или сестрички, которые, воплотив в себе твои нереализованные таланты, дополнят и приумножат их, продолжив твою несостоявшуюся жизнь. Ты возродишься в ком-нибудь из них умным, красивым, любящим и, конечно, добрым, очень похожим на свою маму и немножко на меня. А пока мне мучительно одиноко и больно. Ты ушел. Я так много тебе не досказал, во столько игр с тобой не доиграл... Какая несправедливость! Её не должно существовать на нашей Земле».


ГЛАВА 15
О ПРАВДЕ ВООБЩЕ И О ЖЕНСКОЙ — В ЧАСТНОСТИ
После знакомства с Ильей жизнь Лиды странно переменилась. Своенравная и независимая, она как-то исподволь, незаметно для себя приучилась ждать его ежевечерних телефонных звонков. Илья на этом специально и не настаивал. Встретив Лиду и без особых усилий завоевав её благосклонность, он предполагал, что их связь продлится недолго. Если бы судьбе было угодно и их разрыв произошел в самом начале, это не принесло бы каждому из них особых разочарований.
С первых дней знакомства Лида просто из вежливости, в которой присутствовало кокетство, при расставании предлагала Илье позвонить, не придавая своим словам особого значения. Илья же принял это за искреннее желание и звонил Лиде с исключительным постоянством. Чем дольше он общался с Лидой, тем больше привязывался. Из подспудного стремление к ней стало безудержным.
Непрерывно держать Лиду в поле зрения побуждала Илью гнетущая обеспокоенность, вызванная кажущейся нестабильностью их отношений. Ему вдруг начинали мерещиться многочисленные удачливые соперники, более молодые и сексуально способные. Среди них и прежние знакомые Лиды, которые силой его болезненного воображения возвращались к утраченным позициям. Ревнивую душу Ильи своими откровенными рассказами будоражила сама Лида. Возможно, для неё это было простым бахвальством или чистой выдумкой с намерением через переживания отдельного индивидуума расквитаться со всем мужским сословием.
Отвечая на часто задаваемый Ильей вопрос, как она к нему относится, Лида, с вызовом, заявляла, что лучше, чем следовало бы. Такой ответ, принимая во внимание свойственную Лиде откровенность, Илью не радовал. В моменты всплеска ревности он укрощал себя расхожим утверждением Лиды, что она к отвергнутым не возвращается. Однако достичь полного успокоения ему этим не удавалось. Ведь оставался целый земной шар новых потенциальных поклонников, всегда готовых обольстить красивую женщину, тем более что она к этому была склонна.
В такие моменты умиротворить Илью могло только непосредственное общение. Оно приносило магическое исцеление, благо что, кроме провоцирующих рассказов Лиды, у него не было оснований для беспокойства. Она не опаздывала на свидания. Бывало, он звонил без договоренности, когда, по его расчетам, Лида не работала и, как правило, заставал её . Считаное число раз телефон не отвечал. Илья встревожившись, всё забросив, повторял набор. Этот процесс отнимал у него много душевных сил, и только после несравненного «да-а» он с облегчением расслаблялся и корил себя за никчемную подозрительность.
Лида привыкла к регулярности его звонков и хватала трубку первой из домочадцев. Если Илья не звонил, Лида переживала и злилась на себя за эту привязанность. Она давала себе слово все радикально изменить, но, как в наваждении, жила в постоянном ожидании звонка, ставшего для неё жизненной необходимостью. Лида не раз пыталась объяснить себе происходящее. Ей было странно, что она, выросшая без отцовской опеки, с отрочества отвергавшая наставления и нравоучения матери, круто пресекающая попытки замечаний со стороны мужа, вольная и своенравная, ни с того ни с сего стала зависеть от мужчины. Ведь она с ними никогда всерьез не считалась.
Несмотря на молодость, опыта общения с мужчинами ей было не занимать. Школу отношений с ними она прошла еще до замужества в компании бесцеремонных отвязных подруг. Здесь ценились не скромность, ум или эрудиция, а «крутость» и апломб. Здесь насмехались над общепринятыми понятиями о женском достоинстве и высмеивали недоступность, считая, что она лишь свидетельствует об отсутствии привлекательности и, как следствие, интереса со стороны мужчин. В этой компании бравировали сексуальной опытностью и изощренностью в постели или в любом другом подходящем и не очень подходящем месте.
Заслуживающей уважения считалась та из девиц, которой удавалось перехватить приглянувшегося всем парня и первой ему отдаться или демонстративно отвергнуть и тем самым осрамить. Здесь можно было побахвалиться стойкостью и находчивостью при половом акте с партнером, имеющим циклопическое достоинство, дать или услышать по этому поводу авторитетный совет или, посетовав на тяжесть своей доли, неудобства и опасность для здоровья, объявить о прекращении связи.
По природе не приемлющая вульгарности, не терпящая ни алкоголя, ни даже табачного дыма, некорыстная, совестливая, обладающая тонким вкусом, Лида, оказавшись во власти суррогатных, перевернутых ценностей, поддалась стадному инстинкту и вступила в чуждое ей дикое соревнование. Она по-мужски сквернословила, неразборчиво раздавала себя слетающимся, как воронье на добычу, поклонникам.
В эти ситуации Лида попадала как бы случайно. Однако, кроме доли случая, такому ходу событий способствовали сцены из жизни рано овдовевшей матери и свойственная молодости самоуверенная бесшабашность, ложное честолюбие красивой девчонки и даже романтизм натуры. Хорошо еще, что Лида спохватилась и вовремя отошла от грязной компании. Но проведенное в ней время, да еще в наиболее опасном возрасте, не могло пройти без следа. Не сразу, а лишь много позднее ей дано было осознать всю низость своего тогдашнего положения. Ведь «поклонники» использовали её для сиюминутного ублажения, а потом хвастались в кругу приятелей легкой победой над «хипповой чувихой», которая «классно дает». Позднее она стыдилась, что когда-то считала себя героиней сексуальных романов, не понимала, что духовно уродуется и обворовывает свое будущее.
Выйдя замуж не по любви, а в силу жизненных обстоятельств, Лида готова была остепениться, тем более что муж по-своему её любил и подходил ей физиологически. Стремясь создать настоящую семью, она неоднократно убеждала его бросить плавать и найти другую работу. Но влекомый «ветрами странствий», влюбленный в море, а еще больше в себя, он не мог отказаться от своего образа жизни. Тогда Лида предприняла попытку обосноваться в городе, к порту которого было приписано судно, на котором плавал муж. Она уволилась с работы и переехала. Однако конструктивных шагов жены он не поддержал. В попытках прописаться Лида мыкалась по инстанциям. Без прописки не принимали на работу. Ничего не добившись, она возвратилась домой. Супруг плавал, а Лида, уже вне былых разбитных компаний, своеобразно мстя мужу, вела внешне строгую, но все же прежнюю жизнь. Как только она разочаровывалась в очередном ухажёре, он получал немедленную отставку. Это подогревались и все еще озорничавшем в Лиде спортивным азартом.
Особняком в галерее мужчин стоял тот, кого Лида называла «военным». Он был вне конкуренции. Понравившийся Лиде с первого взгляда, этот подтянутый, с безупречной армейской выправкой, в строгой элегантной форме, зрелый мужчина не только уделял ей повышенное внимание, но и, как Лиде казалось, стал ей, девчонке, сразу же подчиняться. Лиду прельщала романтика, которую она усматривала в неожиданности его появлений, в «сюрпризах» их встреч. Он торжественно являлся на управляемой солдатом-водителем черной «Волге» с военными номерами. С военным Лида чувствовала себя увереннее, беспечально, как бы защищенной надежной броней. Ей нравилось подчеркнутое уважение, с которым к нему относятся в гостинице, не замечая в его номере ночной гостьи. Он был всюду вхож, имел нужные связи и влиятельные знакомства. Он готов был участвовать в решении любых её проблем.
Хотя знакомство длилось несколько лет, их свидания не обрели будничности. Лида встречала его, как встречают ненавязчивых гостей, не успевающих ни надоесть, ни дать почувствовать свои недостатки. С ним был праздник, веселый, бурный, ослепительный, как фейерверк, и захватывающий, как детектив. Затем следовало грустное расставание до следующего такого же торжества. Лида жила ожиданием, заполняя интервалы короткими случайными романами.
Месяцев за десять до знакомства Лиды с Ильей военный исчез. Вначале она строила догадки, объясняя себе его молчание занятостью на отдаленных военных учениях или выполнением специального задания. Затем появилось беспокойство. Лиде мерещились сцены его ранения, лечения в находящемся на краю света госпитале и даже гибели. Она переживала, металась, думала, что должна ему срочно помочь, и пыталась навести справки. Вразумительной информации добыть не удалось. Как-то раз друг военного на вопрос о нем, нервно усмехнувшись, замялся, облизнул губы и отвел в сторону глаза. Лида на эти знаки не обратила внимания. Её сознание не допускало, что возлюбленный мог вот так просто от неё отойти. Ей нравилось самой отвергать мужчин, но быть брошенной — такого самолюбие Лиды не признавало. Упорно разыскивая военного, она убеждала себя, что причина исчезновения связана с чем-то уважительным и экстраординарным, но никак не с его добровольным решением. Лида тосковала. Возможно, это была своего рода любовь? Каждый любит как умеет.
Познакомившись с Ильей, Лида искала и находила в нем дорогие штрихи, напоминающие ей военного друга. Илья был не менее внимателен, заботлив и тактичен. Ей порой представлялось, что он даже более искренен и прямодушен. Лида еще продолжала поиски исчезнувшего военного, но делала это уже не столь упорно — Илья не оставлял ей на это времени. Вначале они встречались практически каждый вечер. Потом Илья стал заходить к ней еще днем на работу. Регулярные ежевечерние телефонные разговоры дополнились и дневными, в зависимости от графика её работы. С одной стороны, такое внимание было Лиде приятно, с другой — оно существенно ограничило привычную свободу. Она все чаще отказывалась от встреч с подругами. Вначале Илья её устраивал, так сказать, в общем, а несколько позднее она им уже по-настоящему дорожила. Он был женатым, внимательным, солидным и в то же время глубоко эмоциональным. Лида не сомневалась в стабильности его к ней отношения и что она не рискует подцепить с ним какую-нибудь заразу.
* * *
В один из вечеров Лида, занимаясь уборкой квартиры, привычно поглядывала на часы, ожидая  телефонного звонка от Ильи. Телефон зазвонил раньше обычного, и она первой к трубке не побежала. Ответила жена брата. Перебросившись с кем-то несколькими словами, она позвала: «Иди, Лида, это тебя». Лида вопросительно посмотрела на сноху. Та выглядела озадаченной, недоуменно пожала плечами и сказала, что звонит мужчина и ей кажется, что это тот самый военный. Лида на мгновение растерялась и начала лихорадочно обдумывать ситуацию. В взволнованной голове промелькнуло, что если это военный, то она должна прежде всего выяснить, почему он не давал о себе знать. Ежели причина окажется неубедительной, то их встреча ни в коем случае не состоится, решила она, и, взяв трубку, с трудом выдавила из себя: «Да-а».
На неё щедрой рекой потекла благодать знакомых, так долго ожидаемых слов. Обида улетучилась, она моментально забыла о своем решении.
— Здравствуй! Как ты? Что с тобой? Ты где? Я тебя всюду разыскивала. Я так волновалась! — без паузы, как выстрелила, Лида.
— Я приехал, я в городе, через час ровно подъеду и все объясню, — ответил дорогой ей человек.
 Лида бросилась готовиться к встрече. Она спешно приняла душ, разыскала хранимый для особых случаев импортный дезодорант, по-особому причесалась, по полной программе использовала косметику, надела все самое красивое. Она пребывала в состоянии эйфории и была бесконечно счастлива.
Когда сборы подходили к концу, Лиду притормозил телефонный звонок. Она необдуманно схватила трубку и услышав голос Ильи, поймала себя на мысли, что совсем забыла о его существовании. Будучи не в состоянии перестроиться, она разговаривала в непривычной манере. Удивленный Илья справился о самочувствии. Сославшись на срочную необходимость сопровождать маму к портнихе, Лида  как могла свела разговор к минимуму.
«Хорошо, что он не предложил встретиться», — положив трубку, с облегчением подумала Лида. Она взглянула на часы — до свидания оставались минуты. «Повезло, что не нужно объяснять маме причины столь спешной подготовки», — поделилась со снохой Лида и попросила передать, что пошла ночевать к сотруднице: у той муж уехал в командировку, и ей боязно оставаться одной с маленьким ребенком.
Соблюдая обычай, Лида присела на краешек стула и, отрезвленная телефонным звонком Ильи, окончательно решила: «Сразу же разберусь. Буду твердой и принципиальной. Если что-то не то — никаких компромиссов».
Она резко поднялась, бросила быстрый взгляд в зеркало, рывком отворила дверь и вылетела из квартиры. Выскочив из-за угла дома, она увидела на привычном месте черную «Волгу» и рядом во всем его блеске большого улыбающегося военного с огромным букетом любимых ею пионов. Лида рванулась по направлению к машине, но, сообразив, что в любой момент может встретить кого-нибудь из соседей, умерила свой пыл и подала знак рукой. Военный открыл дверцу, впрыгнул на заднее сиденье, и тут же рядом рухнула она, уткнувшись мокрым от слез радости лицом в его гладко выбритую, пахнущую знакомым «Корсаром» щеку. Дверца захлопнулась, машина сорвалась с места и помчалась на бешеной скорости, будто уходя от преследователей, пытающихся отбить украденную невесту. Лида, стиснутая в объятиях, целовалась в безвольном упоении. Она очнулась, когда машина остановилась на площадке перед входом в знакомую гостиницу.
Прошли в гостиничный номер. Он был Лиде до боли знаком и дорог. Сколько раз они здесь целовались! Здесь он её голубил, нашептывая комплименты. А как он обнимал! Почему-то вспомнилась ванна. Он не раз в ней купал её, а затем, запеленав в простыню, переносил в постель. Как ей, все это время проведшей в терзаниях, поисках и тревоге, его не хватало!
 Они стояли на расстоянии вытянутой руки, позволяющем завороженно любоваться друг другом. Он оторвался от созерцания, и на столе появилась любимая ею бутылка полусладкого шампанского.
— За встречу! — предложил он, наполнив стаканы, и добавил: — Если ты не очень голодна, то перехвати фисташками. Чуть отдохнем и поужинаем в ресторане.
Лида, если и испытывала чувство голода, то только по отношению к нему. Она так невыносимо долго ждала этой встречи! Она жаждала его ласки, но еще больше она хотела услышать объяснение, что он был неожиданно послан на выполнение секретнейшего, особого задания куда-то за тридевять земель, откуда ни писать, ни тем более звонить невозможно. Что это задание, свалившееся как снег на голову, потребовало немедленного отъезда и что сразу по возвращении он к ней примчался, потому что все это время о ней думал и жил воспоминаниями и надеждой на встречу.
Разлили шампанское. Они слегка чокнулись стаканами и выпили до дна. Наступило напряженное молчание. В ней клокотала обида, твердившая, что здесь что-то не так.
— Что с тобой произошло? —  с опаской спросила Лида, подумав что даже самые тяжелые обстоятельства явились бы бальзамом на раны её самолюбия.
Он не ответил, обнял её , притянул к кровати, усадил и, присев рядом, целовал. Лида противилась, но прежние чувства взяли верх. Она мгновенно возвратилась в былое, уступила его мужской чарующей силе. Сгорая в испепеляющей страсти, безвольно откликнулась на огненный смерч поцелуев и взлетела звездной искрой.
Военный жестом хозяина расстегнул кофточку, сдернул бюстгальтер и осыпал жаркими поцелуями затрепетавшую грудь. Все поплыло в облаках иллюзий, но, когда он, по обыкновению, захотел раздеть  её, она, хоть этим выражая протест против его молчания, нашла в себе силы твердо произнести: «Я сама».
Он не настаивал. Она одним махом сбросила юбку и все остальное. Он разделся с армейской сноровкой. Они нырнули под одеяло. Он был жаден и без подготовки немедленно пошел на прорыв. Лида привыкла к такой его манере ведения первой атаки. Она всегда оправдывала его нетерпеливость: как же иначе, ведь она такая лакомая, — и была снисходительна. Она знала, что это всего лишь прелюдия большого ночного представления.
За годы общения Лида изучила и запомнила каждое его движение, прием, любой характерный жест, и это всегда вызывало в ней трепет и по-особому сводило с ума. Сейчас она с удивлением обнаружила, что с ней уже не происходит того, что взвинчивает и приводит к непременно разному разгулу заключительного буйства.
Лиде стало не по себе. Она ощутила себя, используемым в научных целях подопытным существом. Она, как сторонний наблюдатель, трезво фиксировала все фазы его нарастающего возбуждения.  Если прежде она подчинялась задаваемому им ритму, как приказу командира, то сейчас лежала изнасилованной статуей, и выжидала, пока он наконец закончит свое неприятное дело. К счастью, эксперимент длился недолго.
В состоянии крайнего омерзения, с мгновенно вспыхнувшей головной болью она молча поднялась, отрешенно отправилась в ванную и, закрывшись на защелку, долго стояла под душем, оттягивая момент возвращения. Спутанность стыда, угрызения совести и жалость самой к себе поедала её: «Кто я такая? — терзалась Лида. — Неужели человек может быть настолько гадким? Подобное поведение называют скотским, но ведь даже скот так не поступает. Зачем я постоянно иду на компромиссы? Я, что, вещь, которой распоряжаются по своему усмотрению, используя при подходящем случае? Что мне мешало хлопнуть дверью и уйти? Я же просто его ублажила... Как та сучка. Все! Последний раз! С меня хватит. Пусть теперь он только сунется, я ему такой урок преподнесу, что он меня на всю свою оставшуюся жизнь запомнит!»
Лида закрыла кран, торопливо вытерлась и, прикрываясь полотенцем, вышла из ванной. Она содрогнулась от отвращения при виде его безобразной улыбки, молча отвергла попытку завернуть её в простыню, быстро оделась. Он стоял рядом с видом провинившегося щенка и сумбурно объяснялся. Когда она покидала номер, он последовал за ней. Несмотря на военную форму, на сей раз он был начисто лишен привычной статности и лоска. Они вышли из гостиницы. Лида остановилась, тяжело на него посмотрела и попросила:
— Меня провожать не надо, я доберусь сама. И, пожалуйста, никогда, слышишь, никогда не звони.
Подъехало такси. Лида заняла место рядом с водителем.
Дома Ксюша встретила Лиду с недоумением. По виду невестки она поняла, что произошло что-то неладное, и не стала ни о чем расспрашивать. Так же разумно поступила и вышедшая из гостиной мама. Лида, ни с кем не разговаривая, прошла к себе, закрылась и легла в постель. Глотая слезы, она отчаянно рыдала. Вскоре подушка промокла от слез. Лида страдала и нуждалась в сочувствии. Ей хотелось, чтобы рядом оказался Илья или, чтобы он позвонил. Она считала, что он единственный, кто смог бы её понять. Выплакавшись, Лида немного успокоилась и начала рассуждать: «Хватит мне в кошки-мышки играть с мужем. Надоело быть для него удобной пристанью. Осточертело в страхе ждать — а вдруг позвонит. Не стану больше терпеть его пьяных приездов. Сыта его обещаниями. В ближайшие дни подам на развод. И пусть только посмеет не согласиться и угрожать. Я у него не рабыня, я заставлю его это понять. Зачем я хвастаю перед Ильей своими похождениями? Кто меня тянет за мой дурной язык? Я паршивка, я страшная злючка. Я обязана прекратить издевательства над Ильей. Я постараюсь...»
Пока под утро Лида уснула её мысли путались, перескакивая с одной на другую. Благо, что на работу ей нужно было идти после обеда.

* * *
Глубокий сон Лиды прервал настойчивый телефонный звонок. Дома уже никого не было. Она лежала, слушая требовательную трель, и не находила в себе сил, чтобы пройти в прихожую. Она гадала, кто бы это мог так рано звонить, и думала, не военный ли? Говорить с ним она решительно не хотела. Звонок прекратился, но после непродолжительной паузы повторился. Лида, с мыслью — «вдруг это Илья?» — вскочила и бросилась в прихожую.
Вообще, по утрам Илья старался продлить её сон, но сегодня оказался менее терпелив.
— Ты большая умница, что позвонил! — радостно воскликнула Лида.
— Я набираю тебя второй раз и подумал, что ты уже успела убежать по делам, —   заговорил Илья с настроением и, как показалось Лиде, непросто уточнил: — Может быть, портниха что-нибудь не дошила?
— Знаешь, с портнихой я наврала, — вдруг призналась Лида растерянно и уже интонацией человека, молящего о помощи, продолжила: — Мне очень надо с тобой встретиться... Я многое объясню...
Она смолкла. В напряженной паузе они могли слышать, громкий клокот своих сердц.
— Это по телефону никак не получится, — прервав молчание, поникшим голосом выдавила из себя Лида.
— Что-то серьезное? Что-то произошло? — голос Ильи дрожал.
— Во-первых, успокойся. Ничего не случилось, — уже совладав с собой, заверила Лида, — а во-вторых, я же сказала, что хочу тебя видеть. Разве это плохо?
— Наверное, приезжает твой муж и срывается наша поездка? — начал гадать Илья. — Вообще, ты помнишь, что мы едем в Тбилиси?
— Как же мне не помнить? Я уже и билеты на самолет купила, как ты мне поручил. Я разве тебе не говорила? О муже и прочем, опять прошу тебя, не беспокойся. Я же сказала, что ничего особенного не случилось.
Сердцем чувствуя, что заверения Илью не удовлетворили, для его успокоения Лида врала:
— Была вчера вечером у подруги. Я при встрече все объясню. Там ерунда. Тебе не о чем беспокоиться. Я действительно легла поздно и долго не засыпала. Уснула под утро и с трудом проснулась.
— Так я тебе помешал спать?
— Я же сказала, ты умница, что позвонил, — повторила Лида и спросила с упреком: — Ты, похоже, не хочешь со мной встретиться? Я тебя уже дважды об этом просила.
— Когда встретиться, сейчас?
— У меня дома никого нет, — впервые со времени их знакомства Лида пошла на риск, не уверенная, что никто из членов семьи не появится.
Илье немедленно захотелось сорваться, он взглянул на часы и понял, что это неосуществимо.
— Сейчас не получится. Я на работе, готовлюсь к назначенному в обеденный перерыв заседанию партбюро. Придут люди. Отменить невозможно, освобожусь вечером.
— Вечером? Какой разговор? Конечно, да.
— Я ужасно по тебе соскучился! Я подъеду к концу твоей смены и буду ждать на площадке у дырки в заборе.
— Хорошо, договорились. А то я уже начала подозревать, что ты весь ушел в партийные дела, — непринужденно рассмеялась Лида.
— Ты у меня выше всех дел, — искренне заверил Илья и тяжело вздохнул. — Если бы вчера вечером ты хоть намекнула, что будешь дома одна, я бы отменил сегодняшнее бюро.
— Ладно, ладно, угомонись, не расстраивайся, — с явным чувством облегчения произнесла Лида и, заявив, что не будет далее отрывать его от важной работы, выпалила: — Успехов, целую, пока, до вечера.
— Минутку, — задержал её Илья и в который раз поинтересовался: — Как ты ко мне относишься?
— Опять? — притворно строго спросила Лида и с хитрой интонацией, в который раз плутовски повторила: — Лучше, чем следовало бы.
Спрашивая, Илья, разумеется, желал более конкретного ответа, но из того, как он был произнесен, понимал, что его позиции непоколебимы.
На бюро предстояло обсудить важнейший вопрос «Об итогах учебы в системе политического просвещения». Заседание назначили на обеденный перерыв. После рабочего дня партийные активисты из народа предпочитали не задерживаться — у каждого было предостаточно дел дома.
Заславский, чтобы уложиться в часовой регламент заседания, всегда к нему скрупулезно готовился. Он заранее назначал выступающих и набрасывал для них текст выступления. Решение партийного бюро отпечатывали к началу заседания. Оставалось только поставить подписи. Сценарий был прост, апробирован годами и не давал сбоев. И на этот раз обошлось без сюрпризов.
В своем докладе Заславский охарактеризовал завершившийся в системе политпросвещения учебный год как очередной успех. Он скромно перечислил достижения и по партийному откровенно осветил недостатки, заявив: «Главное наше упущение состоит в том, что и в этом учебном году не удалось преодолеть языковой барьер. Руководители политкружков не знают молдавского, а большинство слушателей — это сельские жители, за исключением бытовых и матерных слов, плохо понимающие по-русски. Пытаясь справиться с этими трудностями, мы провели эксперимент: перед итоговым занятием каждому слушателю раздали не только его экзаменационный вопрос, но и отпечатанный крупным шрифтом на пишущей машинке ответ. Эксперимент себя оправдал — всё слушатели сумели довольно внятно прочитать ответ.  Проверенный метод придется перенести и на следующий учебный год».
В конце выступления Заславский поздравил партийный актив с несомненным успехом и сообщил, что почетные грамоты всем руководителям и слушателям политкружков вручат на ближайшем открытом партийном собрании.
Заседание бюро затянулось. Чтобы соблюсти регламент, решили слова для выступлений не давать. Розданные  выступающим тезисы, Заславский собрал, чтобы приложить их к пакету отчета, доставляемого в райком. Он зачитал решение партийного бюро, которое без изменений и дополнений приняли единогласно. Важное мероприятие завершилось в намеченное время. До окончания обеденного перерыва оставалась целая минута.

* * *
Илья запаздывал. Когда он приехал, Лида уже ждала на краю тротуара. Он открыл переднюю дверцу, и она тут же заскочила в машину. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Лида его остановила, улыбнулась, мило прощебетала:
— Потерпи, здесь могут увидеть сотрудники.
— Куда едем? — поинтересовалась Лида.
— Куда глаза глядят, — пошутил Илья.
Они выехали на загородное шоссе. Илья остановился на обочине, отстегнул стесняющий его ремень безопасности и подался к Лиде. Она шаловливо отстранилась, извлекла из сумки платочек, стерла с губ помаду. Завершив подготовку, подставила губы, и они радостно поцеловались.
Поехали дальше. Илья, не отвлекаясь от дороги, управлял машиной, а Лида, глядя на него большими, по-детски доверчивыми глазами, рассказывала.
— С девчонками я уже договорилась. Они согласились неделю за меня отработать. И заведующая не возражает. Она мне даже заказала бижутерию. Придется отдать ей в виде подарка. С мамой, конечно, будет сложнее. Было бы неплохо показать ей какую-нибудь путевку. Она была бы спокойней. Вообще мама догадывается о том, что у меня новый роман. Она уже кое-что о тебе у меня выпытывала. Ей тебя обрисовал отчим. Мне Ксюша рассказала, что в один из вечеров он нас выследил. Пока я маме об отъезде ничего не скажу и поставлю перед фактом.
— А что, если она тебя не отпустит?
— Пусть только попробует. Я тогда весь дом переверну. Ты меня такой не знаешь, но я могу быть и мегерой, — напустив на себя грозный вид, забавно зарычала Лида. — Я всякая. Меня не следует заводить, и я всегда буду доброй.
— Я разве не стараюсь? — Илья прикинулся невинной овечкой.
— Вижу — стараешься. Скромность героя украшает. — Лида поощрительно улыбнулась, по-детски рассмеялась, повеселела. — Помнишь, я тебе говорила о молодой воспитательнице, пришедшей к нам после педагогического училища?
Илья кивнул, что помнит.
— Я считала её чуть ли не святой. Но оказалось, что кто-то с ней поработал. Представляешь, она залетела и пришла ко мне плакаться.
— Что же ты ей посоветовала?
— Что в таких случаях советуют? Конечно, врача.
— Надо было ей посоветовать всегда пользоваться презервативом, — засмеялся Илья.
— Нахал, — Лида с игриво-укоризненной ухмылкой взглянула на Илью. — А вообще-то, что не приемлю сама, я другим не советую.
— Почему не приемлешь?
— Не переношу инородное тело. С ним ужасно неприятно. Я как-то пробовала и зареклась. По мне лучше рискнуть или вообще не заниматься.
— А ты можешь «вообще не»? — разозленный объяснением, нервно спросил Илья.
— Представь себе, что «вообще не» — нет. Я переборщила, — призналась Лида и, ощетинившись, спросила с вызовом: — А что, тебе жалко?
— Нет, не жалко, — сухо ответил Илья и добавил: — Если это ты делаешь со мной.
— Я говорила, что все вы мужчины — эгоисты, — явно подобрев, шутливо напомнила Лида.
В этот момент они поравнялись с придорожным леском. Илья, резко тормознув, круто свернул в него. Лида, вздрогнув от неожиданности, чертыхнулась. Заехали в молодой ельник. Машина, с трех сторон прикрытая пушистыми еловыми лапами, остановилась.
— Что дальше? — с вызовом спросила Лида.
— Будем собирать шишки для самовара.
— Кому-то не хватает шишек, — легонько щелкнула Илью по лбу Лида, — а я, пока еще светло, нарву полевых цветов. Смотри, сколько их за деревьями на поляне.
Илья обнял Лиду и привлек к себе. Она охотно поддалась, и они надолго замолчали.
— Мне кажется, что ты сейчас как-то особенно романтично настроен. Случайно на сегодняшнем партбюро вы разбирали не тот случай изнасилования в бане мужика мужиком, о котором ты мне рассказывал? — полюбопытствовала Лида.
— Ты знаешь, пострадавший свое заявление отозвал, — на полном серьезе сказал Илья.
— Почему?
— Ему понравилось.
— Ты серьезно? — недоверчиво спросила Лида.
— Серьезно, — подтвердил Илья, но не выдержав, тут же рассмеялся и, прекратив розыгрыш, пояснил.
— Они помирились, ведь собутыльники, соседи. Мы же их примирение приветствовали, хотя за это дело в уголовном кодексе статья есть. Сама понимаешь, что нашей парторганизации такая слава ни к чему.
— Ясно, — сквозь зевоту протяжно произнесла Лида.
— Коли ясно, то проясни и мне, что вчера с тобой приключилось?
Лида весь вечер ждала этого вопроса. Она сама несколько раз предполагала его поднять, но не получалось. Она старалась оттянуть неприятный момент и сегодня особенно много смеялась и шутила. Теперь она искренне не знала с чего начать, что сказать и, главное, как сказать, чтобы была правда и чтобы Илье не было больно. Она стушевалась и, желая выиграть время, сделала вид, что вопроса не поняла. Илья насторожился. Наступила тяжелая пауза, которую нарушила Лида:
— Я уже говорила, что вчера вечером была у подруги. У нас с ней свои особые, чисто женские дела, — затягивая разговор, трудно подбирала слова Лида. — Я у нее перенервничала и поэтому плохо спала.
Илья, глядя на Лиду, видел, что с ней происходит что-то неладное, что она совершенно не та, к которой он привык. Ему передалось её напряжение. Он боялся почувствовать отчуждение:
— Не хочешь — не рассказывай. Это твое право. Я все пойму. Но сейчас вынужден тебе признаться, что ты мне очень дорога, и я тебя с неправдой не принимаю. Если бы я смог это в себе подавить, то это была бы уже не ты, а другая, мне не нужная. Я не могу быть с другой. Надеюсь, ты понимаешь. Я чувствую, что между нами неожиданно пролегло что-то ужасное. Пока я не буду знать что, нам оно будет мешать.
Лида настороженно слушала. В какое-то мгновение она успокоилась и, приняв решение, чеканя каждое слово, заговорила:
— Ты помнишь военного? Я тебе о нем рассказывала.
— Тот, что неожиданно исчез, и ты его повсюду искала? — не выдавая волнения, насторожился Илья.
— Да. Представь себе, он объявился.
— Ты его видела, ты с ним встречалась? — продуманно улыбнувшись, с нарочито безразличной интонацией голоса поинтересовался Илья.
Лида хладнокровно объяснила:
— Нет, не видела. Он написал письмо, в котором просит о встрече.
— Письмо пришло к тебе? — удивился Илья.
— Нет, к подруге, к которой я вчера вечером ходила.
— Ты ему ответила?
— Ответила и согласилась.
— Как ты могла?! — не выдержав, сорвался Илья. — Ответив ему, ты мне изменила. — Илья смолк, поник и вновь взорвался: — Так невозможно! Это не по-человечески! Я делить тебя в любом виде ни с кем не смогу.
Лида залилась слезами.
— Я гадкая, дрянная, ругай меня. Я поступила ужасно. Но что, что я сейчас могу сделать? Так уж случилось.
У Ильи защемило сердце. Он обнял подругу. Она беззащитно приткнулась головой к его плечу. Так они сидели, оба одиноко-несчастные. Постепенно сердечная боль Ильи притупилась. Лида тоже приходила в себя. Она опустила голову Илье на колени и, неудобно приспособившись, замерла. Илья дрожащей рукой гладил растрепавшиеся по его брюкам волосы. Возможно, желая как-то смягчить горькую пилюлю, Лида неожиданно проявила инициативу. Завести Илью оказалось легко. После первого прикосновения теплых губ его обдал пламенем восходящий к голове горячий прилив. Он на какое-то мгновение замер и сразу освободился от тяжких дум. Захотелось самоутвердиться. Он начал фантазировать: «Она обязана мне, да и себе доказать, что лучше, чем ко мне, никогда ни к кому на свете не относилась. Мне на военного, на всех времен ухажеров, на мужа наплевать. При желании сохранить наши отношения она все докажет. Сейчас или никогда»! Илья наклонился к уху Лиды, взял губами мочку. Лиде это понравилось, она заелозила, отрывисто застонала. Илья отпустил мочку и прошептал прямо в ухо:
— Я хочу, чтобы ты сегодня не выплевывала.
Лида не сразу поняла. Сообразив, она оторвалась и, волнуясь, заговорила:
— Я так не могу. Я этого не делала никогда. Ты ведь знаешь, что то, что ты себе позволяешь, я другим запретила. Ты от меня хочешь невозможного.
Лида пыталась продолжить, но, не находя слов, остановилась и, похоже, заплакала. Илья вопреки обыкновению не проявил гибкости и вел себя как танк, упрямо идущий на пехоту врага. Он упорствовал.
— Я хочу от тебя доказательств исключительности отношения ко мне. Считай, что это мне необходимо для полного душевного успокоения. Я хочу того, что, я уверен, ты не делала никому. Пойми, я тебя сейчас не уговариваю и не пугаю. Без этого я с тобой встречаться при всем желании не смогу.
Взгляд Лиды остекленел. Она решительно наклонилась, яро схватила маячивший у губ живой инструмент, глубоко вобрала в рот, засосала с остервенением. Она расправлялась со своей жертвой так, как это делает с тряпичной куклой игривый щенок. Она рвала зубами, дергала, покусывала, мотала из стороны в сторону, неистово орудовала языком, играла, ускоряя, как могла, наступление со страхом ожидаемого момента. Такая агрессивность заводила и Илью, но ему передался нервный накал, мешающий завершить процесс. Подталкивая Лиду совершить то, что было ей неприятно, он испытывал угрызения совести, но отступить не позволяло упрямство. Наконец взаимными стараниями, добрались до цели. Такого обилия Илья никогда в жизни не выдавал. Это было сродни извержению проснувшегося молодого вулкана. Он непрерывно фонтанировал, а она в необъяснимом неистовстве, на грани фола все это поглощала. Илье не нужно было такое наводнение — Лида вполне уже все доказала. Пристыженный жестокостью экзамена, он пытался остановиться, но управлять собой был не властен. К счастью, излияние естественным образом прекратилось. Илья притих, прижавшись к спинке сиденья. Лида, не меняя позы, честно доигрывала свою трудную роль. Илья поглаживал её по плечу и оправдывал себя в просветляющемся сознании: «Я — единственный мужчина на свете, которого она этим одарила. В сущности, что здесь плохого? Медицина в недавно изданной популярной брошюре рекомендует женщинам употребление этого натурального вещества в лечебных и омолаживающих целях».
Лида оторвала Илью от самоанализа и с усмешкой спросила:
— Ты, кажется, намеревался набрать шишек?
Илья улыбнулся. Лида взяла его за руку.
— Пойдем, поможешь мне собирать цветы. Скоро совсем стемнеет.
Они вышли из машины. Рядом, освещаемая последними косыми лучами солнца, простиралась поляна, сплошь усыпанная полевыми цветами. Илья старательно срывал самые красивые и крупные. Собрав букетик, он преподнес его Лиде и потянулся к губам. Она сконфужено увернулась, подставив щеку.
Закатное малиновое солнце почти полностью опустилось за лесом, подавая знак, что пора ехать.
Подъезжал к дому Илья ощущая себя триумфатором. Та, которая с каждым днем занимала в его жизни все большее место, без сомнений дорожила их связью и желала её продолжения. Он отметал прорывающиеся порой мысли о психологическом давлении на Лиду; оправдывал себя, приравнивая её уступчивость к раскаянию. Он имел все основания надеяться, что её интимные отношения на стороне  никогда не повторятся.
Дома Илью встретили особенно радостно. Последнее время, когда он стал чаще и дольше задерживаться, домашние, да и он сам испытывали возросшую тягу к взаимному общению. Сыновья засыпали его множеством вопросов, требующих именно его авторитетного отцовского решения. Радующаяся мужу Мара, благоговейно улыбаясь, созерцала свою любимую троицу.
Стол накрыли в гостиной. Хотя ужинали не под выходной, Илья предложил немного выпить всеми любимого сухого, чуть терпкого темно-красного вина, приготовленного совместными усилиями из собственного, щедро закрывающего балкон, винограда. Невзирая на стандартные возражения жены, он символически налил и сыновьям — ведь мужчины же! Выпили за здоровье, за счастье, за дам. Когда говорили о дамах, то имели в виду не только Мару, но и уже появившихся подружек у сыновей.
Вообще девочки часто им позванивали. Интересом к противоположному полу выделялся не старший, а младший сын, который не только внешне был копией отца, но и характером пошел весь в него. В этом плане Мара не раз подтрунивала над мужем. Илья все, что указывало на его сходство с сыновьями, воспринимал с удовольствием. Родные кровинки! Никуда уж не денешься!
За ужином Илья как бы между прочим сообщил о предстоящей командировке в Тбилиси. Сыновья с ликованием запрыгали, глаза Мары, в предвкушении редкого шанса погулять всей семьей, излучали счастливый восторг. Семья знала, что Илья во время служебных поездок в интересные места любит брать всех с собой.
При виде реакции сыновей и жены сжигаемое болью сердце Ильи виновато сжалось. Он пожалел, что поступил как последний эгоист, думая только о собственных удовольствиях. Дети и жена в полной уверенности смотрели на него. От невозможности принятия «соломонова решения» грехолюбивая душа Ильи заметалась загнанным зверем. Он молниеносно проанализировал ситуацию и с безысходностью понял — что-либо изменить уже поздно. Он заранее утешил себя мыслью, что прямо в Тбилиси приобретет туристические путевки для Мары с детьми. От этой спасительной идеи Илье несколько полегчало, и он более или менее уверенно все объяснил, сославшись, что на семинаре будет как никогда загружен. В семье привыкли, что последнее слово всегда было за отцом, и не роптали.
Когда все улеглись, Мара ласково, по-матерински обняла мужа. Ей было хорошо рядом с ним. Они поцеловались. Илья отбросил одеяло, стянул с Мары ночную рубашку и, как в первый раз, с интересом разглядывал обнаженную жену. Она по-девичьи стушевалась.
«Нет, — сделал вывод Илья, — Мара не уступает Лиде. Пожалуй, только груди несколько приплюснуты, но они ведь выкормили мне двоих богатырей. А так, формы, изящность линий, кожа, упругость мышц ничуть не хуже. Лицо даже изысканней, породистей».
— Ты что, собираешься меня купить? — вконец застеснявшись затянувшегося обзора, с укоризной спросила Мара.
Илья встрепенулся, скинул с себя пижамные штаны, обнял жену, прижался к ней. Они долго ласкались, а затем продолжительно занимались любовью.
Она, вся разгоряченная, ласковая, довольная, в порывах страсти нашептывала нежные слова и, уже полностью удовлетворенная, терпеливо продолжала мужу подыгрывать. Илья, понимая, что супружеский долг необходимо исполнить до конца, поднатужился и скромно завершил процесс. Они уснули обнявшись.

* * *
Идею создания при производственном объединении «Нерудмат» комплекса по выращиванию свиней в райкоме партии горячо поддержали.
 Во-первых, её реализация позволяла подключить к решению грандиозных задач мощный потенциал промышленности.
Во-вторых, отдельные отрасли промышленности обеспечивались дополнительным животноводческим сырьем.
В-третьих, профессиональных партийных работников окрыляла революционная смелость намерения.
Самым рьяным приверженцем свинокомплекса стал секретарь райкома партии Пысларь. На это у него имелся личный резон. По образованию животновод, он со студенческих лет питал слабость к свиноводству. Будучи студентом сельскохозяйственного института и одновременно секретарем факультетского комитета комсомола, он был одержим дерзкой идеей выведения беспримерной породы домашнего животного, сочетающего в себе все полезнейшие качества украинской свиньи и молдавской овцы. Вновь созданная порода наряду с сохранением высоких продуктивных качеств свиньи, дополняла её овечьим шерстяным покровом и лактацией овечьим молоком. Люди получали новый источник овчины, овечьей шерсти и дефицитной молдавской брынзы, входящей в список экспортного ассортимента. Хотя многим из научных наставников студента идея казалась фантастической, некоторые напрочь её не отвергали: ведь возможности человеческой мысли неисчерпаемы, а успех вывел бы молдавскую, да и всесоюзную сельскохозяйственную науку на мировой уровень. Работа по осуществлению великой идеи требовала огромного количества времени и серьезных затрат. Пысларю времени особенно не хватало, да и значительными средствами учебный институт не располагал.
К моменту поступления в аспирантуру, Пысларь был уже секретарем комитета комсомола института. Времени на науку просто не оставалось, и он в качестве диссертационной темы избрал не выведение уникального домашнего животного, а более простое, но не менее важное научное направление. В результате глубокой теоретической проработки он в своей кандидатской диссертации доказал вредность наличия хвостов у крупного рогатого скота. Им было блестяще обосновано, что махание хвостами требует затрат мышечной энергии, на восполнение которой уходит значительное количество кормовых единиц. Кроме того, задевая хвостами друг друга, животные раздражаются. Это ведет к затратам нервной энергии и последующему непродуктивному потреблению добавочных кормов.
Для исправления ошибки природы, предлагалось всем особям крупного рогатого скота хвосты обрубать. Рекомендация давала двойной эффект: солидную экономию кормов и не менее солидное пополнение пищевых ресурсов страны. Говяжьи хвосты во многих развитых странах пользуются повышенным спросом у гурманов. Возможность получения хвостов в огромных количествах, рисовала перспективу поставки на экспорт, оставшихся со стола советских людей, излишков.
Став кандидатом сельскохозяйственных наук, Пысларь был не удовлетворен своими научными достижениями. Если бы он остался работать в сельскохозяйственном институте, то в конечном счете через свои связи смог бы доказать актуальность свиноводческой темы и у него наверняка была бы давно защищена докторская диссертация.
Однако партия посчитала, что он, молодой энергичный ученый с прочным идейным фундаментом, может быть полезней на практической партийной работе. Как солдат партии, он подчинился и занял должность заведующего сельскохозяйственным отделом райкома. На этой работе он был сверх предела загружен, но старался с наукой не порывать.
В подведомственном ему районе на нескольких самых больших фермах крупный рогатый скот планомерно лишали хвостов. Район получил в зачет дополнительное количество мясопродукта, значительно перевыполнил годовой план, сразу вышел в передовые, стал победителем соцсоревнования, удостоился переходящего Красного знамени Совета Министров и ЦК компартии Республики. Появился и отчет о значительной экономии кормов. В результате Пысларь к медали «За трудовую доблесть», полученной еще во времена его комсомольского секретарства в институте, прибавил орден Трудового Красного Знамени. Успех радовал и требовал распространения. Подготовили совместное постановление бюро райкома партии и райисполкома: «О поголовном обесхвостывании крупного рогатого скота в хозяйствах района». Однако завершению важнейшего мероприятия помешали мухи. Они, как назло, в том году плодились в невиданном количестве и буквально насмерть заедали лишенных средства защиты животных. Район к нашествию мух оказался неподготовленным. С трудом удавалось изыскивать химические средства борьбы с вредоносными насекомыми. Гонцы района разъехались по заводам-изготовителям и, раздобыв очередную партию химикатов, срочно доставляли её самолетами. Но это не спасло важную идею, и её распространение пришлось на неопределенное время остановить.
Как раз в этот период в стране проводилась кампания по увеличению прослойки рабочего класса среди трудящихся сельской местности. Смысл был ясен: рабочий класс — это авангард советского общества и, как наиболее сознательная его часть, он призван служить основным пополнением Коммунистической партии. Повсеместно колхозы стали преобразовывать в совхозы, что превращало крестьян в рабочих. Возглавили эту ответственную работу партийные органы. В партийных инстанциях учли исключительные организаторские способности Пысларя, проявленные при реализации столь важной задачи, и предложили Пленуму райкома партии избрать его секретарем райкома.
В сферу ответственности Пысларя, кроме сельского хозяйства, попала и промышленность. Ему, аграрнику, пришлось на ходу доучиваться. Помогли целеустремленность, природная хватка и идейная убежденность. Вскоре Пысларь, как по-партийному откровенно говорили его подчиненные, стал крупным специалистом и в области промышленного производства. Однако тоска по замыслам, запавшим в душу в самом начале научной карьеры, не проходила. Почувствовав и оценив перспективы, возникающие с созданием при производственном объединении «Нерудмат» свинокомплекса, Пысларь воодушевился былой мечтой. Он резонно считал, что при финансовых возможностях процветающего предприятия, весьма реально рассчитывать на создание при свинокомплексе как минимум научно-исследовательской лаборатории, которая займется выведением нового вида животного, условно названного им свиновцой. Он ясно видел свое место в этом процессе. Вначале он мог бы стать по совместительству научным руководителем лаборатории. Впоследствии, возможно, удалось бы убедить высоких партийных руководителей разрешить ему полностью посвятить себя большой науке. В перспективе он возглавил бы новое направление, сулящее не только степень доктора наук, но и как минимум звание члена-корреспондента Союзной академии.
Сейчас, после принятия партией и правительством дальновидных решений по обеспечению населения страны продуктами питания, требовались люди с революционными идеями. Этого Пысларю было не занимать. Для того чтобы разобраться на месте и переговорить с руководством, он лично приехал в объединение. В кабинете генерального директора Левицкого собрали актив. Разговор шел деловой, без лишних слов и премудростей.
Левицкий проинформировал, что реконструкция механических мастерских карьера «Слобода» под свинокомплекс началась.
Следом за Левицким поднялся начальник производственно-технического отдела Заславский. Он остановился на вопросах, непосредственно касающихся реконструкции.
— Проектному институту удалось вписать свинокомплекс в объемы механических мастерских. Проект предусматривает самую современную схему содержания свиней. Молодняк будет воспитываться коллективно — в вольерах. Для свиноматок запроектированы отдельные помещения. Присутствие хряков не предусмотрено. Их функции возьмет на себя современно оборудованный кабинет искусственного осеменения. Для поросят молочного возраста будут проводиться специальные музыкальные трансляции, которые, по данным новейших исследований, благотворно скажутся на их настроении, аппетите и в конечном счёте — росте.
Все ждали выступления представителя райкома партии. Пысларь сразу заявил:
— В райкоме партии вопросы связанные со свиньями всегда найдут понимание. Главными остаются идеологические вопросы и люди. Со свиньями должны работать только коммунисты и комсомольцы. Когда мы этого добьемся, у нас появится первый в республике партийно-комсомольский свиноводческий коллектив. При свинокомплексе  должна быть создана научно-исследовательская свиноводческая лаборатория. Свои первые шаги она начнет с переподготовки кадров. Поверьте моему опыту работы с животными и с людьми — кадры в свиноводстве решают все! Пысларь скромно опустил глаза и завершил свое выступление.
В заключительном слове Левицкий поблагодарил гостя, а в его лице и райком партии за понимание проблем и поддержку,  собо отметив:
— Что касается рекомендаций по усилению партийно-комсомольского влияния уже с первых шагов создания свинокомплекса, то эта своевременная подсказка нами полностью принимается. Организация научной лаборатории — не дискуссионный вопрос. Мы науке рады, она — двигатель прогресса, и на нее никаких денег не жалко. Тем более что на расходы по статьям новой техники и научных исследований министерство выделяет средства охотно и щедро.
Совещание завершилось. В кабинете Левицкого остались Пысларь и Заславский. Они демократично расположились втроём на диване.
Соседи Пысларя по дивану молчали, а он резонерствовал в тоне университетского профессора:
— Будущее ваше, и очень светлое будущее, мне видится в особом направлении. Есть у меня давняя задумка, связанная с выведением новой породы домашнего животного. Моя идея далека от прожектерства и призвана всколыхнуть весь научный мир.
— Мы двумя руками за науку, — заверил Левицкий.— Вы, Петр Дмитриевич, упомянули исследовательскую лабораторию, но кто, скажите, пожалуйста, нам для неё нужных специалистов-ученых подберет?
— Формирование коллектива научно-исследовательской лаборатории я полностью возьму на себя, — заявил Пысларь и, видя недопонимание, надменно усмехнулся. — Или не доверяете?
— Что вы, мы только благодарны будем, — спохватился Левицкий, — мы знаем: вы — животновод-профессионал. Вам и карты в руки. Как говорится: идеи ваши, деньги наши.
— Деньги понадобятся большие, но игра стоит свеч. Поле деятельности открывается огромное, тема сложная, объемная. Не на одну не только кандидатскую, но и докторскую диссертацию потянет. Вполне возможно, что некоторые ваши работники, которые по много лет рутинной работой занимались, соприкоснувшись с интересным делом, загорятся, себя найдут и, глядишь, кандидатами сельхознаук станут.
— Да, сейчас модно в кандидатах наук ходить. Как говорится: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан», — бойко продекламировал Левицкий и подколол: — В мое время люди больше в работу уходили, а на звания всякие внимания не обращали.
По выражению лица Пысларя можно было определить, что он недоволен словесным обесцениванием кандидатских степеней, но преследуя свои цели сдерживался.
— Не боги горшки обжигают. Чем черт не шутит, — разряжая обстановку, заговорил пословицами Заславский. — Но меня сегодня больше интересуют земли, которые нам колхоз не хочет передавать.
— Как это не хочет? Вы говорили, что есть решение Совмина. Колхоз что, его игнорирует? — рассердился Пысларь.
— Полностью игнорирует, — подтвердил Заславский. — Более того, прямо говорит: «Плевать мне на решение Совмина. На этих территориях виноградник и сад расположены, а земля нам, крестьянам, в вечное пользование законом дана».
— Вот еще законник нашелся, — взорвался Пысларь. — Я этого болтуна завтра же к себе на ковер вызову. Он у меня иначе запоет. Поймет, что в вечном пользовании у него то, что проглотит, да земельный надел в два квадратных метра, что каждому к сроку полагается из общественных фондов. Не поймет — с партбилетом расстанется. У нас пока еще Советская власть, и решения правительства для каждого обязательны.
— Да, не повезло нам с соседом, — поддержал Левицкий.
Пысларь, не желая продолжения разговора на эту тему, заторопился: — Я с вами, товарищи, засиделся. Возникнут трудности — обращайтесь. Пысларь улыбнулся: — А если что не так сделаете, то и поправить можно, — и направился к выходу.
Левицкий и Заславский последовали за гостем, у поджидавшей его машины за руку попрощались и возвратились в кабинет генерального.
— Слишком доброжелателен был сегодня наш секретарь райкома, — захотел выйти на откровенный разговор Заславский.
— С ним порою такое случается, — согласился Левицкий и подчеркнул с иронией: — Когда с народом общается. Это у них всех прием такой, чтобы близость свою с собеседником показать.
— И принципиальность проявить, хотя в своем глазу бревна не увидит, — рассмеялся Заславский.
— Наступил, Илюша, момент признаться тебе что я уже не раз порывался уйти на отдых. Все думал перед уходом подготовить себе достойного преемника. Не из нашей, разумеется, национальности. Вначале на главного инженера надежды питал, но он, сам знаешь, полный идиот, хотя не исключено, что его, как нацкадра, во главе и поставят. Потом думал, что кто-нибудь из начальников цехов подойдет, но, увы, я не нашел такого. Как-то отчаявшись, я министру тебя, Илюша, в резерв на выдвижение предложил. Он, человек в общем порядочный, промолчал и только руки к небу вознес. Я его без слов понял — еврей утверждение не пройдёт .
— Мне вся эта морока не нужна, — как бы оправдываясь, сказал Заславский. — Мне самому многое надоело. Очень бы мне хотелось отойти от партийных дел. Претит постоянная, как в царстве голого короля, двойная игра.
— Добро. Я тебя, Илюша, понимаю, — сочувственно произнес Левицкий. — Это несоответствие слов и дел и меня шокирует. Знаешь, после поездки к Майечке я прозрел и вдруг осознал, что  сам служу режиссером театра абсурда, возможно талантливым, свидетельством тому являются наши почетные грамоты и Красные знамена.
— Мне иногда кажется, что я влез в ужасную авантюру, за которую когда-нибудь с меня  спросят, — откровенностью на откровенность отозвался Заславский.
— Ну, это ты уже напрасно, — успокоил его Левицкий. — Вряд ли до этого дойдет.
— Я имею в виду не юридическую ответственность, а ответственность перед детьми и в конечном счете перед своей совестью, — безотрадно усмехнулся Заславский.
— Добро. Именно об этом задумался я, когда гулял с внуком. Стыдно сказать, но я прожил жизнь, не оглядываясь на цену и результат. Жил по заданной схеме. Я был бойцом, который несется в атаку, не зная конечной стратегической цели командования, но уверенный, что все делается во имя общего блага. И вот недавно я, вдруг прозрев, задал себе простой «одесский» вопрос — кому это надо? И понял, что ни мне, ни моим детям и вообще нормальным людям то, чем мы занимаемся, не нужно. Получается, что этому ненужному я посвятил большую часть своей энергии, своих знаний, своего изворотливого ума, в итоге — всю свою жизнь. Стало очень больно.
— Я вас, Петр Моисеевич, таким не знаю, — признался Заславский.
— Я, Илюша, сам себя перестал узнавать. И этому, не поверишь, рад... — Петр Моисеевич умолк, сконцентрировался и, поколебавшись, решился: — Ладно, строго между нами — я тебе как близкому человеку тайну открою. Как только свиней запустим, сразу же подам в отставку. Можно было бы это сделать и сейчас, но не привык незавершенное дело бросать. Да и не хочется, чтобы злые языки мой уход за капитуляцию перед трудностями приняли.
— Мне искренне жаль. Мне так будет вас не хватать, — расстроился Заславский.
— Я более того тебе скажу, — понизив голос, разоткровенничался Левицкий. — Ты ведь мою Майю знаешь? Она слов на ветер не бросает. Так вот, она собирается уезжать, и я не могу в этом вопросе её не поддержать.
— А вы остаетесь? — не совсем понял Заславский.
— Как же я могу остаться? Ведь у меня всего один внук!
Заславский расширенными от изумления глазами уставился в Левицкого.
— Не удивляйся. Я, осуждая отъезжающих, никогда не кривил душой. Просто я созрел. Разве нельзя этого понять?
— А как же ваши награды и ожидаемый всеми Золотой знак?
— Награды вроде бы не разрешают с собой брать. Их придется сдать в военкомат. Но моих боевых дел никому у меня не отнять.
— А Золотой знак?
— Знаешь, даже если бы я здесь остался, то, многое переосмыслив, как ни тяжело мне в этом признаться, я не стал бы его у них брать.
— Вы и мне советуете выйти из партии? — удивился Заславский.
— Тем, кто здесь остается, ни в коем случае! К чему такое самоубийство? За каждым стоит семья. Считаю, что хочешь не хочешь, нужно терпеть. Впрочем, этот вопрос каждый должен решить для себя сам.
— Подвалили вы проблем, Петр Моисеевич. У меня прямо голова кругом идет, — озабоченно признался Заславский. — О многом, конечно, и я задумывался, но от этих мыслей отмахивался как от назойливых мух. Наверное, об этом лучше не думать.
— Давай о деле поговорим, — согласился Левицкий. — Ты вот затронул вопрос о передаче нам колхозом земель. Актуален ли он сейчас? Мы ведь добычу сокращаем. Что толку, если эта земля будет у нас без толку отдыхать? Или ты планируешь на ней засеять корма?
— Нет, Петр Моисеевич, я считаю, что нам следует использовать находящиеся на этой территории виноградник и сад.
— Не совсем понимаю, — озадачился Левицкий.
— В среду, Петр Моисеевич, в местной газете появилась статья. Речь в ней шла о том, что из-за недопоставок фруктового сырья на нашей кондитерской фабрике простаивает импортная линия по производству конфет. Основное сырьё — это вишня и виноград. На передаваемых нам землях имеется виноградник и вишневый сад. Почему бы нам не заняться производством сырья для этих конфет? Я выяснил, что технология производства проста, а закупочная цена довольно высокая. Мы взялись помогать стране в наращивании объемов продовольствия, значит, будем помогать.
— Добро! Молодчина, Илюша! — вырвалось у Левицкого.
Он возбужденно заходил по своему кабинету.
— Хорошая, смотрю, перспектива вырисовывается. Вижу — жить объединению и после того, как все запасы горной массы выработаем. Только прежде чем возьмемся надо будет с кондитерской фабрикой все вопросы детально обговорить и договор подписать.
— Разумеется, — согласился Заславский. — Возвращусь из тбилисской командировки, посовещаюсь со Львом Борисовичем, главным экономистом, юристом и двину на переговоры.
Левицкий такой план действий полностью поддержал. Заславский ушел в свой кабинет. Перед предстоящей поездкой в Тбилиси у него оставалось еще много забот.

ГЛАВА 16
ТБИЛИССКАЯ СЛАСТЬ
Самолет вылетал в Тбилиси в конце рабочего дня. За час до вылета Илья и Лида должны были встретиться в аэропорту. Лида опаздывала. Это было на неё не похоже. Илья нервно вышагивал вдоль остановки автобуса-экспресса. Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он порывался позвонить ей. Однако тревога, что этим звонком он может рассекретить Лидино предприятие, сдерживала его. Настроение было неважное. Мучили угрызения совести из-за вынужденной лжи сыновьям, когда он убеждал их, что не следует его провожать. В голову лезли разные связанные мысли. Может быть, мать Лиды запретила поездку, или объявился муж, или со здоровьем кто знает что случилось? Если не появится, придется улететь без неё. Обидно. Сколько нервов потрачено на подготовку.
Пока Илья мерил шагами остановку, подошел очередной автобус и из него вылетела виновато улыбающаяся Лида. У Ильи вмиг прошло дурное настроение. Он, забыв, что вокруг могут оказаться знакомые, метнулся к ней. Лида выразительным жестом остановила его и торопливо произнесла:
— Прости. Задержалась из-за сотрудницы, но это может оказаться для нас полезным. Не понимаешь? Я объясню позже. Пойдем на регистрацию.
Илья подхватил сумку Лиды, но она возразила:
— Не люблю, когда мужчины навьюченные ходят.
Время регистрации истекало, они без задержки получили посадочные талоны, прошли на посадку.
В самолете Лида рассказала, что её сотрудница занимается обменом кишиневской квартиры на тбилисскую. Илья, пребывая в приподнятом настроении, сразу завалил её шуточными вопросами. Лида его придержала:
— Нет, она не грузинка, имей терпение. Здесь целая история, у нас достаточно времени, я все расскажу. Ей лет под тридцать. Студенткой она увлекалась...
— Грузинами, — подсказал Илья.
Лида на него укоризненно посмотрела:
— Альпинизмом. Лет шесть назад там в горах у неё разгорелся серьезный роман, в результате она родила мальчишку, стопроцентного горца, только усов не хватает. У отца ребенка семья — двое или трое детей. Он занимает какое-то высокое положение. Главное, что он видел сынишку и от него без ума. Он неофициально ему помогает. Моя коллега хочет, чтобы сын жил недалеко от отца. Она нашла в Тбилиси адрес обмена. Узнав, что я туда еду, попросила меня посмотреть эту квартиру, а мне показала свою. В общем я её представитель. Она при мне звонила в Тбилиси и сказала, что приезжает сестра — это значит я — с мужем. Видишь, я даже напялила обручальное кольцо, которое, как ты знаешь, никогда не ношу. Хозяйка предложила, если нам негде будет остановиться, пожить у неё. Возможно, нам это пригодится.
— Голова! Будем иметь в виду, — любя погладив Лиду по голове, одобрил Илья. — Я вообще рассчитываю, что участников семинара обеспечат гостиницей.
— А меня?
— Ты тоже участница. Я выписал на тебя командировку. Ты — старший инженер.
— А ты?
— Я просто инженер.
— Значит, я старше тебя? — хитренько улыбнулась Лида.
— Выходит, что так.
— Тогда убери руку, нас ведь могут увидеть. Я смотрю, ты совсем себя не контролируешь.
Илья наклонился к уху и, нежно поцеловав, шепнул:
— Я ужасно хочу тебя.
— Не успели отъехать, уже начинается, — Лида посмотрела на Илью с укором. — Ты, как маленький ребенок, не имеешь терпения. Избалованный. Тебе, как всегда, немедленно вынь да положь.
— Ага, вот было бы классно, — запаясничал Илья.
— Ты невозможный кривляка, — назидательно усмехнулась Лида. — В следующий раз куда-нибудь соберемся, я предварительно с тобой пообщаюсь. Иначе с тобой опозоришься.
—  Офигительная идея,— продолжал придуриваться Илья, — но повторить никогда недурно. Я ведь не виноват, что постоянно тебя хочу. Наверное, что-то такое в тебе сокрыто, и ты напрасно всех собак на меня вешаешь.
— Ты не из тех, кто готов раскаяться. Вот и собак каких-то приплел. Все должно быть так, как тебе хочется. Так считал и мой сосед, помнишь, я рассказывала? Он не пускал меня уехать к мужу, и я с ним рассталась.
— Думаю, что причина расставания не в этом, — Илья вмиг утратил игривый настрой и, провоцируя, атаковал: —  Он, вероятно, сексуально тебя не устраивал?
— Я бы этого не сказала, хотя чудес не совершал, — стала в позу Лида.
— Значит, ты и с ним была близка, — побагровев, с безнадежностью в голосе произнес Илья.
Он еще раньше, услышав историю о дружбе с соседом, сделал вывод, что в интимной связи с ним находилась Ксюша и не допускал мысли, что родственницы могут иметь одного и того же любовника. Сейчас эта умозрительная конструкция рухнула, нанеся Илье очередной удар.
— Я, кажется, опять сболтнула лишнего? Сколько раз корила себя, что не умею вовремя прикусить язык, — тоже расстроилась Лида, и несколько раз пошлепала себя пальцами по губам.
— Так это он ради Ксюши отфутболил тебя? — кольнул Илья.
— Нет, в ту поездку Ксюша была с другим, она приняла его уже после моей ссоры с ним.
— Я считаю, что Ксюша поступила нечистоплотно, — хотя дела Ксюши его совершенно не интересовали, с целью продолжения расследования, небрежно изрек Илья.
 — И долго ты была с ним знакома?
— Не очень. У него жена уезжала, и пару раз я у него ночевала. Уже после того, как мы с ним расстались он пытался объясниться. Но я ему категорически отказала. Ты знаешь — я не возвращаюсь.
В данный момент упомянутый Лидой принцип был единственным утешением. Илья откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, весь ушел в себя. Лида взяла в свою руку его ладонь. Передаваемое тепло и пожатие крепких пальцев действовали на Илью магически. Тяжелые мысли уходили. С восстановлением настроения последовал рецидив. Лида в целях конспирации набросила на колени Ильи свой свитер. Он забрал под него руку Лиды. Желание только усилилось и, емтественно, немедленно передалось Лиде. Она вдохновенно водила под свитером ладонью. Илья беспокойно ерзал в кресле.
— Бедняжка, ты себя изведешь, ты такой нетерпеливый, — ласково шепнула на ухо Илье Лида.
Илья, спустил брючную молнию, разыскал накрытую свитером руку и просунул её. Лида, широко раскрыв глаза, строго шепнула: «Ты что? Ты себя доведешь!» — однако руку не убрала. Оказавшись в прямом контакте с неугомонным нетерпеливцем, она трогательно ощупывала его нежными пальцами. Илья, весь в эмоциях, едва сдерживался, чтобы не заскулить. Лида, поняв свою оплошность, немедленно сместила руку. Илья недовольно отвернулся к иллюминатору.
— Приведи себя в порядок, успокойся и потерпи, — заговорщицки прошептала она на ухо Илье, поднялась с кресла и пошла вдоль прохода в хвост самолета. Илья взял газету и углубился в чтение. В отсутствие Лиды он быстро успокоился. Правда, там, где улеглось, осталась зудящая боль.
«Надо будет взять себя в руки и до такого состояния себя больше не доводить», — приказал себе Илья.
Лида возвратилась и, вся улыбающаяся, опустилась в кресло.
— Ну, как, нормализовался?
— Ты опять издеваешься? — огрызнулся Илья. — Тебе из аэропорта придется меня на руках нести. Ты появилась, и мне опять становится неспокойно.
— Хорошо, я уйду, — демонстративно приподнялась Лида.
Илья, не дав подняться, положил ей на плечо руку. Она заговорщически шепнула:
— Иди за мной, — и направилась в хвост самолета.
Илья, секунды две помедлив, подчинился распоряжению. Лида скрылась за занавеской, где находились туалеты. Илья немедленно сообразил. Они вдвоем вошли в туалет и задвинули гармошку двери. Понимая, что долго засиживаться нельзя, Илья приспустил штаны вместе с трусами и, раздумывая как бы устроиться, чтобы Лиде было удобнее приложиться губами, бегло протирал мокрой салфеткой гудящий от напряжения ствол. В это время Лида без пояснений задрала юбку, показав, что она заранее подготовилась, опустила крышку унитаза, встала на неё коленками к стене. Как ни странно, расположение и высота унитаза  позволяли с минимумом удобств осуществление предстоящей деликатной операции. Даже скоба на стене была кстати — не будь её , невозможно было б удержаться.
Илья немедленно рванул с места в карьер. Конечно, условия не подходили даже для несложных маневров. Пришлось ограничиться простыми движениями. Иногда самолет одаривал дуэт провалами или дерганьем хвоста, внося разнообразие в монотонность приятного процесса. Это усиливало запал, активизировало, но зачастую заканчивалось ударом в неудачно расположенные стенку, умывальник или какой-нибудь другой предмет, что оправдывало отрывистые команды Лиды:
— Тише, спокойней, осторожней. Мы сейчас развалим самолет или в лучшем случае вылетим в салон.
Илье и без команды не раз приходилось возвращаться на землю. Мысль крутилась вокруг одного: «Надо, надо бы поскорее...».
Но когда очень надо, как правило не получается. Развязка затягивалась. Уже пару раз дернули дверь. Росло опасение, что обстоятельства заставят прерваться. Это пугало и отдаляло решение задачи. Пришлось Илье собрать волю, абстрагироваться от обстановки, положиться на воображение. Ощущения обострились. Лида не отставала. Она плавно приподнималась, виляла задом, приближая момент, ради которого затеяла все это каверзное предприятие. Дойдя до кондиции, вызвавшей состояние обоюдного безумного всплеска, им пришлось пройти через серию мощных незамысловатых возвратно-поступательных перемещений, от которых помещение угрожающе содрогнулось и казалось, у самолета вот-вот отвалится хвост. Но советская техника выдержала испытание.
Ситуация не позволяла, как, естественно, хотелось, насладиться заслуженным покоем. Илья, после спешных сборов, посмотрелся в зеркало, убедился, что готов к выходу. Лиде предстояло несколько повозиться. у
Мурлыча под нос веселенькую мелодию, он добрался до своего места. Через несколько минут рядом с ним опустилась в кресло пышущая молодостью, красотой и здоровьем, улыбающаяся Лида. Заговорили о планах на вечер. Решили из аэропорта позвонить в оргкомитет семинара и действовать по обстоятельствам.
Загорелось табло с командой «пристегнуть ремни». Последовала легкая посадка.

* * *
Выйдя из самолета, Илья внимательно присмотрелся к его хвосту. Видимых дефектов не обнаружилось.
Из центрального вестибюля аэровокзала дозвониться до оргкомитета семинара не удалось. Тогда Лида позвонила по телефону, данному ей сотрудницей. Хозяйка тбилисской квартиры обрадовалась и сказала, что ждет их. Такси невозможно было поймать, добирались автобусом.
Хозяйка квартиры оказалась очень приветливой женщиной лет сорока пяти. Встретила она гостей как родных, тут же пригласила к столу. Лиде с Ильей было неловко её затруднять, но пришлось сдаться. Илья поставил на стол бутылку сухого марочного вина, коробку конфет и фирменное печенье. Выпили за знакомство. Пошли разговоры о жизни — что почем, где и как. Вскоре на кухне появилась девочка, хозяйская дочь, как выяснилось, десятиклассница. Когда хозяйка представила гостей, сообщив, что они супруги, девочка долго с нескрываемым любопытством осматривала то одного, то другого, похоже, воспринимая Лиду едва ли не как свою сверстницу.
Хозяйка рассказала о себе. Приехала она в Грузию из Молдавии по распределению после окончания института. По работе познакомилась с будущим мужем. Её, русскую, в его грузинской  семье, приняли не доброжелательно. Ждали сына, родилась дочь и отношения обострилась. На работе тоже не заладилось. Вокруг творились вопиющие злоупотребления. Объясняли просто: все хотят жить. Она боялась, что грянет настоящая, а не блатная поверхностная ревизия и её как старшего бухгалтера отправят на нары.
Мечтая избавиться от неприятностей, она постоянно уговаривала мужа уехать из Грузии, но он не желал менять привычный уклад жизни. Они разошлись. Правда, благодаря своим родственным связям, он сделал ей в Тбилиси квартиру и помог устроиться на работу, не связанную с риском.
— Что же вас побуждает уехать? — поинтересовалась Лида.
— Дочка десятилетку заканчивает и мечтает об институте. Без солидной взятки у нас поступить невозможно, — пояснила хозяйка.
— Неужели даже при отличных знаниях нужна плата? — сочувствующе возмутился Илья.
— У нас традиция такая, она идет из школы. Учителя приучены к подаркам. У детей, чьи родители платят, в аттестате оценки повыше. У меня в этом плане возможности скромные, и средний балл мы получим невысокий. На вступительных экзаменах, если заранее не все схвачено, — сто процентов, что срежут, а низким средним баллом в аттестате, в случае чего, прикроются.
— А отец что, не хочет помочь? — спросила Лида.
— У бывшего мужа новая семья. На текущую жизнь, надо признаться, он подбрасывает, а в затратах на поступление участвовать не хочет. По его мнению, высшее образование девушке только мешает. Вот если бы для сына, говорит, тогда другое дело. Ладно, будем сами находить выход. У вас, наверное, в вузах другое положение. Советская власть в Молдавии, надеюсь, еще сохранилась?
— Относительно, — ответила Лида. — В наших вузах другая беда. Если девчонка симпатичная, то преподаватели-мужчины загоняют её пересдачами, сами знаете чего добиваются.
— О таком я и у нас слышала, — понятливо усмехнулась хозяйка, — но с таким делом к студентке-грузинке не пристанешь — могут даже убить. Вы простите, но я у вас хочу по поводу квартиры поинтересоваться. Мне ваша сестра в общих чертах её обрисовала, но хотелось бы знать подробности.
— Квартира двухкомнатная, комнаты смежные, кухня похожа на вашу. В общем, хрущевка, но район зеленый, хороший. Когда-то окраина была, а сейчас почти центром считается.
— У нас, знаете, дом тоже очень хороший. Планировка, сами увидите, не такая, как в современных домах, но целый ряд преимуществ есть. Под нами охранник из мясокомбината живет, ему всегда можно мясо свежее заказать. Человек он очень порядочный. Цены божеские, намного ниже чем на  рынке. Соседка по этажу — товаровед в универмаге. Тоже отзывчивая, Всегда за божескую переплату договориться можно.
— Это хорошо, когда связи есть, — оценила преимущества тбилисского жилья Лида. — Без знакомств даже при деньгах ничего не купишь.
— Здесь были бы деньги, а связи найдутся, — засмеялась хозяйка. — Хотя связи дают возможность деньги заработать. На одну зарплату никто не живет. Я сама в трех местах работаю. Люди или дела крутят, или по службам разрываются. Дороговизна ведь. В магазинах хоть шаром покати или гниль одна. В основном с рынка снабжаемся. Кстати, а у вас в этом смысле как?
— Что поделаешь, и у нас знакомства желательно иметь, — усмехнулась со значением Лида.
— Перед октябрьскими праздниками осенние продовольственные ярмарки выручают. Широкую улицу перекрывают, и на ней располагаются машины из колхозов и совхозов с овощами и фруктами. Прямо из кузова торговля идет. Хорошо, у кого детская коляска имеется — её под перевозку мешков приспосабливают. А так каждый тащит столько, сколько силы и здоровье позволяют. Знаете, люди иногда забываются в этой горячке и грыжу или еще что себе  зарабатывают. А вообще, кто не ленив, может на всю зиму картошку, яблоки, капусту для засолки заготовить.
— А хранят где? — поинтересовалась хозяйка.
— Кто где, — поделился своим опытом Илья. — В основном на балконах. Зимы у нас не суровые. Люди, хотя это и запрещено, балконы остекляют. Конечно, света и воздуха в комнаты попадает меньше, зато все припасы под боком. Зимой ведь в магазинах пусто, а ранок простому смертному  по деньгам не доступен.
— В общем, люди везде живут, крутятся, как-то устраиваются. Главное, чтобы войны не было. За это правительству нашему спасибо, что они за мир во всем мире борются. Ради этого и потерпеть можно. Я вот на наших руководителей по телевизору смотрю — измученными выглядят, себя не щадят, — сделала заключение хозяйка и спохватилась: — Вы, верно, устали с дороги. Идемте, я вам комнату, где будете располагаться, покажу и заодно квартиру посмотрите.
Гости пошли вслед за хозяйкой. Она показала балкон, совмещенную с туалетом ванную, кладовую, затем через гостиную повела в спальню.
— Здесь дочь обитает. Я ей самую спокойную комнату выделила. Думаю, вы тут хорошо отдохнете.
Илья обратил внимание на полуторную кушетку и на глаз определил, что ножки слабоваты и при раскачивании могут сложиться.
Еще когда сидели на кухне, под воздействием выпитого вина и вдохновляющей близости Лиды у Ильи возникло существенное желание. Однако он понимал в какое неловкое положение попадет, когда придется выйти из-за стола, и постарался отвлечься. В значительной степени это ему удалось. Сейчас, находясь рядом с Лидой и кушеткой, он почувствовал, что к нему возвращается прежнее состояние. Повезло, что хозяйка оставила их наедине.
Лида переоделась в миленький халатик и Илья смотрел на нее как кот на сало. Они поцеловались. Илья тут же решил получить большее, но Лида велела потерпеть до возвращения из душа.
Она, захватив полотенце, ушла. Илья надел спортивный костюм и, распаляемый воображением, вышел в гостиную. Хозяева сидели на кухне. Там громко работал телевизор. Он на цыпочках прошмыгнул в прихожую и тихо поскребся в дверь ванной комнаты. Ответа не было. Он приник к дверной щели и зашептал. Лида предположила, что ему срочно понадобился туалет, проворчала насчет «детсадовского ребенка», впустила его, возвратилась под душ и задернула занавеску. Илья быстро разделся и присоединился к ней.
Тесное присутствие дамы, нахальные попадания теплых струек душа до невозможного разбередили Илью. Лида то и дело натыкалась на его настырного щекотунчика, делано негодовала, а Илья в её же манере свою вину отметал. Лида потешно рыкала, приседала и атаковывала зубами своего неотступного надоеду. Илья, забавляясь, млел, изнемогая, в состоянии расслабляющего восторга. Подергав и покусав, Лида шутливо рассердилась, с угрозой в голосе прошептала: «Будешь безобразничать — откушу», — но милостиво простила проказника. Илья подчинился и смиренно ждал, пока Лида передаст ему душевой шланг.
Придерживаясь мнения, что лучше поиметь сейчас, пока шумит вода и работает за стеной телевизор, чем неизвестно когда, Илья решительно обнял Лиду. Щадя её измученные губы, он ушел в поиски, открывая для поцелуев еще не освоенное. Лида таяла в сладострастной истоме наслаждения, мурчала котеночком. Не в силах сладить с эмоциями, она вырывалась и контратаковала не на шутку разошедшегося Илью.
С переменным успехом им удавалось поддерживать известное равновесие, пока Илья не развернул Лиду спиной к себе. Она оказалась беспомощной, а он, воспользовавшись ситуацией, обнял, тискал груди, целовал затылок, плечи, спину. Свежий импульс эмоций вынудил Лиду податься вперед. Она потеряла равновесие, наклонилась и, спасаясь от скользящего падения, ухватилась за кран-смеситель. Илья этим воспользовался и четко обозначил желаемое направление. Лида в момент сообразила и сама подправила.
Благодарный Илья легко вздохнул. Обеими руками, уверенно контролируя обе груди, он нападал и отступал. В желании еще немного потомить и взвинтить партнершу, он, достигая возможно предельной глубины, на секунды задерживался, чем побуждал её на приятные всплески активности. Они возжигались похотью и несуразно скользили по мокрой ванне. Получалось забавно, но в то же время опасно: пришлось предусмотрительно выбраться из нее.
Лида получила возможность основательно упереться в край ванны руками, и им сразу все стало нипочем. Не существовало ни хозяйки с дочкой, ни звукопроницаемых стен и межэтажных перекрытий. Жил синхронно действующий, с двумя колотящимися в согласии сердцами, единый организм, понимающий малейшие желания своих неразделимых частей, отзывчивых и благодарных. Торжествовал парад соревнующихся: кто кого больше одарит...
Оба глубоко дышали, дружно преодолевая подъем на пути к эпилогу. Лида, в стремлении к максимуму, вставала на цыпочки. Чтобы заглушить неподвластный ей крик, зажимала рот рукой, отрывая её от края ванны, но тут же, под угрозой потери устойчивости, возвращала. Переводя дух, они замирали. Как бы прислушиваясь, глубоко переживали пришедший успех, выводящий их на новые дали, сулящие уверенный проход к уже близкой к взятию высоте.
Когда удалось эту заоблачную высь взять, они на плоскогорье честно поделились агонией страсти и ушли в успокоительный дрейф, дающий бескрайние возможности для осмысления только что происшедшего и выражения взаимной благодарности.
Предварительно обменявшись товарищеским поцелуем, забрались в ванну и молча стояли под покалывающими струйками душа. Когда обтерлись, Лида взглянула на себя в зеркало и, указывая на багровые следы пальцев на груди, с мягкой укоризной любящей женщины, предупредила:
— Хорошо, что мы не дома и мама меня не увидит. Иначе, я бы тебя убила.
Илья виновато зацеловал эти багровые пятна. Лида не позволила ему увлечься, объяснив, что, если  распалится, то Илью изнасилует.
Вышли из ванной. Хозяйка уже сидела в гостиной, дочь спала на разложенном диване.
— Вы утром не торопитесь, отдохните как следует, — сказала хозяйка. — Я дам вам ключ от квартиры. Чувствуйте себя как дома. Илья с Лидой поблагодарили.
 Войдя в спальню, они свалились на цветастую простыню, укрылись легким одеялом и, скошенные непомерной усталостью, сладко уснули.
Ночью проснулись одновременно. Илья немедленно захотел реализовать приснившееся желание. Лида объяснила, что после этого не сможет попасть в ванную комнату, не потревожив, спящих в проходной гостиной хозяев. Илья, понимая, все же упрямствовал. Он предложил в виде исключения завершить в полотенце. Лида считала это противоестественным и вредным для здоровья мужчины. Илья обиженно отвернулся.
— С тобой, как с маленьким — чуть не угодишь, сразу надуваешь губки, избалованный, ненасытный, — укорила Лида. Она сползла под одеяло, свернулась калачиком, взяла в руку то, что  беспокоило Илью, но он делал вид, что самым решительным образом приготовился заснуть. Лида сжала и облизала покоящегося в руке, как эскимо. Илья, забыв о роли засыпающего, зашевелился. Кушетка предательски заскрипела. Лида, высунувшись из одеяла, шепотом приказала:
— Не дергайся, нетерпеливый. Весь дом разбудишь.
Илья замер, а Лида безостановочно продолжала исполнять известные своей хрестоматийностью эффективные упражнения, пока не добилась того, к чему так стремилась. Илья, дав выход страсти, сразу уснул. Лиде осталось позаботиться, чтобы не наследить на хозяйской простыне. Убедившись, что все в порядке, она обняла Илью и, с чувством выполненного долга, окутанная  живым сладковатым запахом свежего мужского пота и секса, провалилась в беззаботный сон.
Раннее солнце, заглянув в комнату, их разбудило. Они поднялись, надели спортивные костюмы, умылись. Хозяйка, из кухни услышав шаги, пригласила их к завтраку. За столом продолжили прерванный вечером разговор.
— Ваша сестра с какой целью переезжает в Тбилиси? — поинтересовалась хозяйка.
Лида рассказала краткую историю жизни своей сотрудницы.
— Ей с сынишкой будет здесь хорошо, — казалось, завидовала хозяйка. Грузины сыновей любят: у них культ мужчины.
— Мы об этом наслышаны, — поддержала женщину Лида. — Еще говорят, грузины до женщин сильно охочи и пристанут — не отвяжешься.
— Это бывает, — согласилась хозяйка. — Но многие приезжие женщины сами за ними охотятся. У меня подруга дежурной по этажу на турбазе работает. Так она рассказывает, что некоторые туристки специально приезжают, чтобы этим делом побаловаться.
— Наверное, способности у грузин особые, поэтому и интерес к ним со стороны женщин повышенный, — предположил Илья.
— Я бы этого не сказала, — возразила хозяйка. — Вообще любой мужчина, если живет на всем готовом, ест, пьет, отдыхает, сколько ему хочется, культурных потребностей не имеет, то ему только и остается, что погашать энергию в любовных делах. От таких и слава пошла. Попробовал бы любовь крутить, когда смену отработал, да еще голова забита семейными заботами.
— Есть такие, простите, кобели, которые всюду успевают, — глядя любящими глазами на Илью, сделала многозначительный упор на слово «кобели» Лида.
— Это верно, — согласилась женщина.
Послышались сигналы точного времени, напомнившие, что следует поторопиться. Илья расспросил хозяйку, как им добраться до оргкомитета семинара.

* * *
Здание, где находился оргкомитет, располагалось в центре города. Участников семинара  встречали приветливо, их регистрировали и интересовались потребностью в гостинице. Ещё по пути Илья с Лидой  решили, что им не следует затруднять любезную хозяйку и гостиницу заказали.
Всех прибывших собрали в овальном зале. Объявили программу семинара. Посыпались вопросы и предложения. Среди командированных вообще не оказалось специалистов по научной организации труда, и предусмотренные доклады, мягко говоря, никого не интересовали. После обсуждения победило предложение дать участникам семинара возможность свободного общения друг с другом.
Ведущего — это  вполне устроило. Он попросил всех подойти к нему с командировочными удостоверениями, чтобы проштамповать их без заполнения даты убытия, которую участники семинара проставят по своему усмотрению. Ведущий пожелал всем успехов в предстоящих, как он не сомневается, продуктивных дискуссиях. На этом мероприятие завершили.
Лида недоуменно посмотрела на Илью. Он же, наученный практическим опытом, именно на такой ход событий рассчитывал.
Оказавшись свободными, Илья и Лида направились в гостиницу. Стали оформляться. Дождавшись, когда дежурная осталась одна, Илья, намекнув на вознаграждение, начал с ней договариваться о заселении их в один номер. Дежурная объяснила, что без документов о регистрации брака это не положено, но в виде исключения она подселит Илью к Лиде завтра, когда соседка по её номеру уедет. Вышли погулять на проспект Руставели. Группками стояли, жадно поедающие женщин оценивающими глазами, с иголочки одетые щеголи и только присутствие Ильи как-то ограждало Лиду от грубых приставаний и особо наглых предложений.
Оказались у рынка, пошли вдоль прилавков. К ним тянулись десятки рук. Илья вскоре понял, что все предложения попробовать или угостить предназначались исключительно его спутнице. На нее, как по команде, устремлялись блудливые взгляды продавцов. Наиболее настырные предлагали познакомиться и даже встретиться. Лида, смущенная, старалась такого успеха не замечать.
Хотели купили фрукты, но продавцы не брали денег, настаивая, что делают Лиде подарок. Илье и Лиде все это осточертело. Они покинули рынок, преследуемые нахалами почти до самой гостиницы.
Сразу вошли в номер Ильи. Подселения не было, появилась надежда, что сегодня им никто не будет мешать.
Лида зашла в ванную и вернулась с открытием, что, согласно висящему на стене графику, подача воды прекращается после девяти часов вечера. Оставалось около двух часов. Решили без промедления воспользоваться наличием воды. Илья деликатно попросил Лиду кое-что постирать.
— Пожалуйста, постираю все, кроме носков и трусов. Фи! Эту гадость я даже мужу никогда не стирала, — брезгливо изрекла Лида и поспешила в ванную.
Илья попытался переговорить с домом. Заказ приняли условно с обещанием предоставить разговор в течение трех суток.
В дверь постучали, и следом показался среднего возраста полный мужчина азиатской внешности с  большим портфелем и талоном на вселение.
Мужчина, очень приветливо, даже заискивающе улыбался. Несмотря на серьезное разочарование, Илья, не подавая виду, доброжелательно пригласил его войти. Обнаружилось, что за вошедшим стоит еще один мужчина подобной внешности, но ниже ростом, намного худее и, возможно, поэтому выглядевший моложе. Худой был до предела навьючен. В правой руке он держал огромный, оклеенный дерматином чемодан. В левой — внушительную туго набитую торбу. В переброшенных через плечи плетенках покоились гигантские дыни. Несмотря на кажущуюся непосильной ношу, этот тщедушный с виду человек тоже улыбался.
— Наверно, моя вашим гостем будет? — Уронив на пол портфель, сказал полный и вытер рукавом пиджака потный лоб.
Худой стоял, будто ожидая специальной команды, и, получив от толстяка разрешение, тут же избавился от груза, завалив им небольшую прихожую. Илья с удивлением отметил, что новоприбывшие, не по сезону тепло одеты. Гости скинули обувь. Заполнявший прихожую аромат дынь, перебивал адский запах давно не стиранных носков.
Прошли в комнату, Илья предложил гостям сесть. Понимая, что в его двухместный номер не могли поселить двоих, он надеялся, что дежурная исправит ошибку и переселит прибывших.
С этой мыслью он осторожно подсказал, что в номере пустует лишь одно место. Полный, не расставаясь с улыбкой, спросил, какая постель не занята. Илья, не уверенный, что его правильно поняли, попытался разъяснять, что имеется всего одно свободное место.
— Моя такая устраивает, — обезоруживающе улыбаясь, сказал полный.
— Как же вы разместитесь? — недоумевал Илья, показывая, что ширина кровати невелика.
— Э, не беспокойся, моя кой-что придумает.
— А товарищ? — растерянно спросил Илья.
— Э, не беспокойся, она ляжет рядом. Моя вижу на полу коврик, и в моя чемодан кой-какой вещь найдется для подстилка.
Донеся стук и тревожный голос Лиды. Илья прошел в прихожую и обнаружил, что дверь из ванной открыть невозможно — она забаррикадирована багажом приехавших. Он разгреб завал и объяснил ситуацию. Лида оделась и вошла в комнату. Все перезнакомились.
Из гостей в разговоре участвовал только полный. Худой, поедая его глазами, непрестанно улыбался. Выяснилось, что полный старше и по возрасту, и по занимаемой должности. Прибыл он в Тбилиси для участия в том же семинаре, что и Илья. Работает директором производственно-технического училища под Ферганой. Он — человек больной, вынужден соблюдать специальную диету, и ему нельзя поднимать тяжестей. Поэтому его сопровождает друг и совершенно незаменимый человек, работающий старшим мастером производственного обучения в том же производственно-техническом училище.
Лида непрерывно водила носом и кидала на Илью вопросительные взгляды. Илья, конечно, её понимал и решил применить тактический ход:
— Знаете, здесь вода подается по графику, через час её отключат до утра.
— Пусть отключает, сколько ему хочет. Моя привыкла, у нас дома такой же безобразий. Моя от них независимая — моя арык вода сколько хочешь есть, — обезоруживающе улыбаясь, объяснил полный.
Все стало понятным. Илья и Лида переглянулись, поднялись и, предупредив, что вернутся позднее, поторопились к выходу. Полный их остановил: они его очень обидят, если не отведают угощение. Пришлось подчиниться требованиям приличия. Полный отдал на своем языке команду. Худой поспешил в прихожую, а полный объяснил:
— Моя очень долго добиралась. Самолет летать опасно. Ехала поезд с два пересадка через Москва. Вокруг безобразно готовит. И главный, что всюду антисанитарный условия. Когда моя по делам туда-сюда командировка, обязательно берет своя мал-мало кушать.
Худой возвратился с несколькими свертками. Он убрал графин со стеклянного круглого подноса. Высыпал на поднос курагу, урюк, изюм, миндаль, фисташки, опять ушел и возвратился с дыней, лепешкой и темно-коричневой колбасой, которую нарезал складным ножом, предварительно протерев его о рукав пиджака.
Лиде с Ильей предложили угоститься. Стараясь не глядеть на соблазнительные восточные деликатесы, они заверили хлебосольных соседей, что только что поели, и, стоически соблюдая рамки приличия, не уходили из кошмарного помещения. Угощающие сами приступили к еде, причем толстый резко останавливал худого при каждой попытке захватить крупную щепотку изюма, а вот курагу и урюк, правда тоже в скромном количестве, есть разрешал. Видя недоумение Лиды и Ильи, полный пояснил, что ограничивает товарища совсем не из жадности. Изюм очень пучит, товарищу лучше его не есть. Но тот прожорлив, неразборчив и поэтому за ним приходится следить. Лида и Илья ничего не поняли и, мечтая поскорее уйти, не желали вдаваться в подробности.
Зашли в номер к Лиде. Её соседка смотрела телевизор. Они к ней присоединились. Близкое присутствие желанной женщины не могло не подействовать на Илью. Происходящее на экране перестало восприниматься. Он поднялся, и Лида его проводила.
Когда Илья приоткрыл дверь своего номера, в нос ударил тот же неприятный запах. Но куда было деться? Лида сочувственно сказала: «Бедняжка!» — и он, обреченно махнув рукой и пожелав ей спокойной ночи, вошел.
Работал телевизор. Полный сидел у стола, худой устроился на коврике у его ног. На столе лежала горка миндальной скорлупы. Полный брал со стеклянного подноса миндаль и, не отрывая взгляда от экрана, опускал вниз. Худой, сидя на коврике, ловко захватывал зубами выступающую из-под пальцев часть миндаля и с хрустом разгрызал. Верхний завершал очистку и забрасывал ядро в рот.
Увидев Илью, они оба приветливо заулыбались. Илья в знак приветствия кивнул, сел на свою постель.
— Где ваш знакомая? — учтиво поинтересовался полный.
Илья коротко и доходчиво объяснил.
— Так вы тоже на семинара? — обрадовался полный. — Моя немного опоздал.
Илья рассказал об отмене лекций. Его собеседник заметил, что у него и в мыслях не было посещать любые занятия.
— Вы город ходил, магазин был? — поинтересовался полный.
— Были, — подтвердил Илья.
— Моя брат, сестра, родственник подарок привезти надо. Не привезешь — обидишь. У нас хороший человек обидеть никак нельзя. Аллах большой наказание дает.
— А вы верующий? — спросил Илья.
— Я член партии, моя язык говорит нет, а душа — это только Аллах знает, — улыбнулся полный. — Моя друг, — он погладил сидящего внизу, — тоже член. Моя коллектив большинство коммунист, и у всех в душа Аллах есть. Мулла наш, тоже очень хороший человек, обязательно коммунист будет.
Илья понимающе кивал головой. Он отметил про себя, что, несмотря на наглухо закрытое окно, неприятный запах в общем исчез, но он понимал, что это самообман, вызванный способностью организма ко всему привыкать.
— Ваш подруга вместе по городу гуляешь? — не унимался полный.
Илья  вновь кивнул.
— Опасно делаешь. Кавказский человек для женщина опасный будет. Я с ним армия служил и это хорошо знаю. Моя друг много лучше будет — с ним гулять на улица не опасно, — рассмеялся директор и опять погладил по голове прикорнувшего на коврике мастера.
Тот дернулся, сразу поднял льстивые глаза, а полный с хитрецой пояснил:
— Моя друг много лучше хороший ишак будет.
Илья от монотонности разговора и усталости засыпал, и до него не доходил смысл слов говорящего. Пожелав соседям спокойной ночи, он разделся, разобрал постель, положил на стул одеяло и покрывало, накрылся пододеяльником и быстро заснул.
Посреди ночи глубокий сон Ильи был нарушен непонятной возней. Он полежал, сообразил, где находится и приоткрыл левый глаз. Комната освещалась рассеянным лунным светом. У стола вполоборота к Илье в темном тренировочном костюме со спущенными брюками пыхтел, дергаясь вперед и назад, директор училища. Мастер производственного обучения, наклонившись над столом и упираясь в него левой рукой, правой — заинтересованно забрасывал что-то в рот. Он, казалось, вел себя безучастно, в то время как примостившийся к нему сзади директор натужно сопел, часто проводил рукавом по лбу, сметая проступающий пот, и увлеченно раскачивал белым, сияющим в лунном свете задом.
Илья сначала с ужасом, а затем с любопытством тихонечко наблюдал. Порой он уходил в легкий сон, но каждый раз просыпался из-за усиливающегося сопения неутомимого директора. Во время одного из таких пробуждений сопение звучало особенно громко, затем прекратилось и через пару секунд перешло в жалобный стон.
Наклоненный мастер невозмутимо продолжал свой кушательный процесс. Стоящий за ним директор осторожно, по-звериному отступил, семеня, подошел к кровати, схватил полотенце, им обтерся, отбросил и подтянул тренировочные брюки. Мастер не отходил от стола, апатично ел.
Начальник подал строгую команду. Подчиненный резко прекратил есть, выпрямился, натянул спущенные до пола спортивные брюки и прилег, свернувшись калачиком, на коврике у кровати шефа. Директор накинул на него пододеяльник, погладил по голове, лег на кровать, накрылся с головой одеялом, а сверху еще и покрывалом.
В комнате воцарилась тишина. Илья беспробудно проспал до утра.

* * *
Илья и Лида утром созвонились и договорились позавтракать в гостиничном буфете. Илья ел без аппетита. Он завел разговор о планах соседки в надежде услышать, что та скоро уйдет, но был разочарован. Соседка выбывала из номера вечером и сама интересовалась планами Лиды, так как ей было крайне необходимо принять нужного человека. От встречи зависел успех всей её командировки. В такой ситуации элементарная человечность подсказывала, кто кому должен уступить.
Вновь прошлись по проспекту Руставели. Поднялись в вагончике фуникулера в парк на горе Мтацминда. Бродили по аллеям, развлекались на аттракционах, ели мороженое. И всюду повышенное внимание к Лиде и преследующие взгляды нервировали их обоих. Иногда она пялящимся слишком назойливо показывала язык. С горы спустились прямо в центр города в подвесном вагончике канатной дороги. До одури гуляли по неповторимым тбилисским проспектам, улицам, улочкам. На одной из них забрели в подвальчик, чья вывеска обещала возможность ознакомиться с национальной грузинской кухней.
В уютном зале оказалось людно. Нашли места за примостившимся в углу столиком. Подошел учтивый официант и принял заказ. Лида и Илья, ради забавы, заказали пищу с экзотическими для них названиями, начинающимися на «х»: хинкали и хачапури. Официант предупредил, что с хинкали будут проблемы, но Лида настаивала на своем. Ей захотелось довести игру до конца. Официант несколько неохотно принял заказ. Ждать пришлось долго. Наконец принесли хачапури и светлое вино. Пища была душистой и необыкновенно вкусной. С удовольствием съели хачапури, ждали хинкали. В подвальчик набивались люди, становилось душно. Надумали поскорее рассчитаться и уйти. Как назло официант исчез. Илья решил отправиться на поиски, но, увидев, сколько взглядов приковано к Лиде, понял, что её оставить нельзя. Они вдвоем подошли к проему, в котором скрылся их официант.
Войдя в коридор, стали медленно продвигаться и метра через два обнаружили дверь, которую Илья осторожно толкнул. В комнате, у обитого оцинкованным железом стола с миской и раскатанными лепешками, стояла женщина в белоснежной куртке. Из-под её белого тюрбана торчали космы сбившихся светлых волос. Близоруко наклонившись над столом, женщина левой рукой выхватывала из миски порцию фарша, правой — формовала, затем клала на лепешку из теста и, собрав узелком края, помещала на поднос. Задранная по пояс юбка обнажала тощий оголенный зад. Стоя на синюшных, как у дохлой курицы, ногах, женщина одновременно с молниеносной работой рук переваливалась, пританцовывала, подгибала острые коленки. За ней, раскачивая задом, примостился невысокий, худой, явно пьяный рыжеватый усач с приспущенными штанами. Он придерживал левой рукой юбку женщины, а в правой держал дымящуюся папиросу. От удовольствия и усердия, а может быть, и от выпитого они были от всего полностью отрешены. Лида и Илья замерли, не в силах поверить в реальность происходящего.
Усатый встрепенулся, взглянул на стоящих, стыдливо ретировался. Занятая работой лепщица, почувствовав неладное, не отрываясь от трудового процесса, протерла о куртку левую руку и попыталась вернуть потерянное. Ничего не обнаружив, она обернулась и увидела спину возящегося со штанами партнера. Лида и Илья поспешили к своему столику.
Появился официант с заказом. Ему рассказали об невольно подсмотренной сцене. Он разразился неистовым смехом.
— Опять этот экспедитор с мясокомбината напоил нашу русскую и пристал. Он, когда выпьет, на блондинок спокойно смотреть не может. У себя там накушается этих самых бараньих, извините, яичек и без женщины не может, тем более что сам не женатый.
Лида и Илья не пожелали войти в положение и заказ отменили.

* * *
Когда Лида и Илья появились в гостиничном холле, администратор их сразу обрадовала, что Лида в номере остается одна. Илья рассчитался за одолжение, перебрался к Лиде и почувствовал себя спасенным вдвойне. Захотелось отметить новоселье.
В буфете гостиницы он накупил еды. Лида, прирожденная хозяйка, умело накрыла на стол, Илья выставил коньяк и шампанское. После очередного тоста он посадил Лиду к себе на колени. Она пошутила, что они оба рискуют: у него что-то сломается, а у нее продырявится юбка. Илья предложил немедленное решение проблем. Однако Лида, верная принципу «я сама», высвободилась из объятий, аккуратно сняла кофточку, затем юбку и, со словами: «Потерпи. Я пьяна», отправилась в ванну.
Она вернулась в импровизированном древнегреческом хитоне из огромного домашнего полотенца. Илья изящно сбросил с нее античное облачение. Все, что за этим последовало, явилось новой спиралью познания друг друга. Ничто не отягощало их непроходящее состояние неуемной страсти. Впереди простиралась казавшаяся бесконечной тбилисская ночь. За нею день без забот, обязательств, планов. Им было подвластно превращение этого дня во внеочередную светлейшую ночь. Осознание всесильности переполняло.
— Я тебе не говорила? Я подала на развод, — как нечто обыденное преподнесла Лида. Для Ильи это был гром среди ясного неба, приносящий избавление от постоянного страха, связанного с ожиданием возвращения её мужа.
Лида в упор молча смотрела на Илью, силясь разгадать, что скрывает его невыразительное лицо, и, не поняв, повторила сказанное. Он, ошеломленный новостью, не был готов на нее реагировать. Казалось, на него свалилась огромная удача — перспектива не отягощенного черными мыслями общения, но одновременно терзали угрызения совести — не он ли толкнул Лиду на столь радикальный шаг?
— Чем вызвана такая поспешность? — задал тривиальный вопрос Илья.
— Я тебе уже как-то рассказывала. После его бесконечных попоек он мне стал омерзителен. Мое терпение иссякло.
Илья, отсутствующе глядя на Лиду, молчал.
— Ты, кажется, недоволен? — растерянно спросила она.
— Мне трудно в этом вопросе, что-либо объективно оценивать, — искренне признался Илья.
— Вообще, я — нетерпеливая и бываю очень вредной. От меня мужики еще как получали. Это я с тобой смирная стала, веду себя как ягненок. Я сама себе удивляюсь, совсем себя не узнаю...
Илья не стал комментировать и переключился на ласки. Лида снова загорелась, её веки опустились, она глубже, тяжелей задышала. Яростные атаки страсти продолжили цепь новых открытий и озарений...
Утром первой проснулась Лида. Илья пробудился, когда она отправилась в ванную, и ждал, оставаясь в постели. Яркие солнечные лучи, пробиваясь сквозь неплотно прикрытую штору, разбегались по всей комнате редкими затейливыми танцующими бликами и напоминали, что новый день начался.
После утреннего душа Лида предстала с искрящимися в пробегающих лучах солнца каплями воды на влажном теле и выглядела феерической морской русалкой. Любуясь ею, Илья в своих фантазиях вдруг увидел в ней очаровательного большого наивного ребенка. Он подумал, что с удовольствием удочерил бы такое дитя и к двум любимым сыновьям прибавил бы чудную девочку. Тем более что мальчики после создания собственных семей обычно отдаляются от родителей.
Илья соскочил с постели, обнял Лиду, долго целовал и стал к ней серьезно подступать. Она заразительно засмеялась, когда он в который раз признался, что с ним в прежней жизни такого не случалось.
— Я же тебя сразу предупредила: те, кто со мной побывали, никогда не успокаиваются. Вот я тебя этим и заразила. Тебе все дай да дай. А я не дам, я — жадная...
Опять накрыли на стол. Илья разлил коньяк. Выпили за то, чтобы каждое из чудных мгновений, которые им выпало здесь прожить, запомнилось навсегда.
Завтрак закончился. Илья привлек Лиду к себе. Она обняла его. Все поплыло и завертелось...
Шли третьи сутки их прекрасного заточения. Они устали. Это не была усталость изможденного, раздавленного непосильным принудительным трудом батрака. Это была усталость творца с наслаждением, вдохновенно растрачивающего талант, эмоции и жизненные силы во имя рождения произведения, способного восхитить его самого.
Когда под ними в который уже раз стонала кровать, в дверь номера постучали. Они насторожились, по инерции продолжая творческие старания. В полной тишине стук в дверь настойчиво повторился. Стало понятным, что прятаться невозможно. Илья натянул на взмокшее тело спортивный костюм, наскоро причесался и, заверив Лиду, что ни при каких условиях никого не впустит, отправился в прихожую. Через несколько секунд он объяснил, что зовет сосед-узбек, сообщивший, что предоставили междугородный телефонный разговор, заказанный Ильей с домом три дня назад.
Вскоре Илья возвратился. Торжественно с шумом открыли бутылку шампанского. Обменялись тостами. За столом впервые по-домашнему разговорились. Отогрелись душой. Губы сами расплывались в улыбке. Не требовалось подключать логику. Кожей, каждой клеточкой тела, ощутили взаимную необходимость. Поделились тем, что внутри каждого творится и происходит и как каждый друг другу дорог. Смеялось, плакалось, хотелось летать. Сердца переполнялись счастьем и острым ощущением радости жизни, о которой не терпелось объявить всему миру.
В гостиничном номере они вновь оценили уют своего временного пристанища. И снова вечер слился с ночью, и ночь перешла в день. Счет времени был потерян, но ни у кого не возникало желания его восстанавливать...
— Как ты ко мне относишься? — спросил как всегда неожиданно и, возможно, не к месту Илья.
— Лучше, чем следовало бы, — с лукавой улыбкой, по традиции ответила Лида.
Такую стабильность Илья уже давно воспринимал как поощрение и, окрыленный, продолжил удовлетворять свое неутихающее любопытство:
— Ты новых мужчин всегда искала от неудовлетворенности?
Он уверенно задал этот вопрос так как в глубине сердца считал, что и в этом плане у них полный порядок.
— Может, и так. Но больше ради спортивного интереса и по дурости.
— Ну и как, у тебя еще есть желание заниматься спортом?
— А по поводу дурости ты не сомневаешься? — ощетинилась Лида.
Илья, несколько расстроенный уходом от прямого ответа, не пошел на обострение и отреагировал натянутым комплиментом, отмечавшим его уверенность в разумности оппонента.
— Очень многое зависит от твоего поведения, — не приняла комплимент Лида, напомнив: — Я не люблю, когда меня постоянно спрашивают об одном и том же. Нечего тыкать меня носом в то, что пакостно и мне вспоминать неприятно.
Илья почувствовал себя неловко и примирительно предложил:
— Давай-ка лучше займемся спортом.
Лида промолчала. Илья разделся догола, сел на постель, включил телевизор и уставился в экран. Лида сама все с себя сбросила, села рядом, слегка провела пальцем по спине Ильи и спросила:
— Тебе больно?
— А что?
Она включила бра у изголовья кровати, присмотрелась.
— У тебя в кровь исцарапана спина. Ну и тигрица я. Это, наверное, я тебя еще днем нечаянно так разукрасила. Прости, я больше никогда так не буду.
— Тебя без перчаток подпускать к людям опасно, — шутливо прокомментировал Илья и начал прикидывать, успеют ли царапины зажить до приезда домой.
Лида вновь извинилась, искренне произнесла «бедняжка» и, нежнейшими прикосновениями губ, до каждого миллиметра заботливо обцеловала раны. У Ильи по телу поползли мурашки, ноги покрылись гусиной кожей, зримо проявилось желание. Лида не могла не обратить на это внимания. Она тщательно сначала визуально, потом пальпируя, исследовала встопорщенное оружие Ильи и тревожно поинтересовалась:
— Твоя жена этого красавца не проверяет?
Не отвечая, Илья привстал и взглянул на озадачивший Лиду объект. Его бурячковый цвет и натертость обескураживали. Лида, не имея намерения усугублять повреждения, убрала пальцы, полизывая языком, смочила, как она пошутила, живительной слюной и заверила, что до свадьбы заживет...
Они, не торопя события, целовались. Им было сказочно хорошо. На новом витке любовный процесс проходил буйно. Слетела на пол подушка. С треском отвалилась спинка кровати. Илья, казалось,  только и ждал этого сигнала. Он как биатлонист по выстрелу стартового пистолета рванул, метко всадил в десятку свое натруженное оружие и, мощно подбрасываемый, взлетел, как на сказочном ковре-самолете. Лида с завидной легкостью, изящно покоряла приличный вес, вытворяя с Ильей трудноописуемые чудеса. Но и он не отставал, его вклад невозможно было бы переоценить. Они шли дружно, экспрессом, изредка приостанавливаясь, чтобы глубже прочувствовать друг друга, перевести дыхание и продолжить бежать. Во время кратких остановок Илья, стремясь поберечь подругу, настоятельно предлагал ей изменить положение, но она мотала головой, подтверждая и свою заботу о нем, и что такая нагрузка ей нипочем. Чтобы не вылететь из стонущей постели, Илья судорожно обхватил  талию возлюбленной...
Нормальным чередом, подошел момент, когда, чудесно пережив и слаженно все пройдя, они мирно остановились. Лида сползла с кровати, сделала неуверенный шажок, ненамеренно ойкнула.
— Ничего себе, я не могу ходить. Как поездом переехало. У меня болят ноги и вообще они не смыкаются.
— Интересно, что сказала бы твоя закадычная подруга, если бы сейчас тебя увидела, — то ли с подначкой, то ли с гордостью за себя поинтересовался Илья.
— Она бы мне позавидовала, — гордо улыбнулась Лида. — А вообще в таком состоянии я никогда не была. Просто ужасно — я инвалид. Смогу я когда-нибудь нормально ходить?
— Походишь, вот так ножками в раскоряку, пока не выхлопочешь досрочную пенсию, — с самодовольным видом пошутил Илья.
Лида на него укоризненно посмотрела, удовлетворенно улыбнулась и, нарочито кряхтя, побрела в ванную. Она возвратилась и пытаясь разобраться во времени суток, отодвинула на окне штору. Было неясно, то ли едва начало светать, то ли уже наступил вечер. Лида задернула штору, выключила бра, легла в кровать. Они снова ушли в сон, чтобы, расслабившись и отдохнув, получить возможность трезво осмыслить и заново пережить эволюцию и все перипетии своего ошеломительного романа.

* * *
Илья проснулся от доносившегося из ванной визгливого пения водопроводных труб. Сквозь неплотно зашторенное окно в комнату проникал широкий солнечный луч. С улицы прорывалось шуршание автомобильных шин. Лида спала, лежа на боку, картинно развернувшись, как приготовившаяся к сеансу натурщица. Отойдя от кровати, Илья с чувством эстетического восторга созерцал свою даму и терзался, что не наделен талантом художника. Охваченный лирическими чувствами, он написал Лиде короткое послание:
«Сутки — бесконечность в преддверии ожидания, доля мгновения, когда они так сказочно прожиты. Бесконечна, чудесна эта доля мгновения, и насколько прекрасней она предчувствия ожидаемого. Какие сутки! Сколько их еще впереди?»
Оставив записку на видном месте, Илья тихонько оделся, прихватил полиэтиленовый пакет, на цыпочках вышел и осторожно закрыл дверь на ключ.
Он, полушепотом напевая, щегольски выхаживал бодрой пружинящей походкой, ощущая себя молодым, уверенным, сильным человеком, для которого нет ничего недоступного или невозможного. Войдя в первый по пути гастроном, Илья направился к хлебному отделу. Молодой усатый продавец, заискивающе улыбаясь, положил перед ним указанную булку с изюмом, которая, как предположил Илья, придется Лиде по вкусу. Илья дал ему металлический рубль. Продавец метнул монету в лежащую на полке пластмассовую коробку. Продолжая что-то выбирать, Илья невольно протянул руку, ожидая получить причитающуюся сдачу. Продавец зло взглянул на него, извлек из верхнего кармана белоснежной накрахмаленной куртки бумажный рубль, небрежно бросил на прилавок и ляпнул:
— Дарю!
Только тут Илья сообразил, в чем дело. Он даже покраснел от смеси неловкости и возмущения. Продавец обвел его высокомерным верблюжьим взглядом и был готов выплюнуть очередную гадость. Илья, не прикоснувшись ни к булке, ни к рублю, уничтожающе на него посмотрел, демонстративно развернулся и пошел прочь.
В одном из магазинов на полке возле прилавка лежала растрепанная книжка без обложки. Продавец брал из неё листы и заворачивал покупки. Илья посмотрел на доставшиеся ему страницы. Это были стихи русских поэтов.
«Мне Тифлис горбатый снится...», — прочел он. Над стихами имя автора: Осип Мандельштам. Действительно, горбатый. Вспомнились улочки, карабкающиеся к храму Давида на горе Мтацминда. Другой листок: стихи Бориса Пастернака, который часто бывал в Тбилиси:

И тогда, вчетвером на отвесе,
Как один, заглянули мы вниз.
Мельтеша, точно чернь на эфесе,
В глубине шевелился Тифлис...

Кое-что в этих стихах совпадало с ощущениями Ильи. Но все остальное было огромнее, чище, ослепительнее и никак не омрачалось неприятным поведением отдельных местных жителей.
Купив все необходимое, Илья вышел из магазина. На обратном пути он приобрел несколько газет и букет цветов. Когда он возвратился, Лида, лежа на кровати, лениво потягивалась.
— Ты уходил, — то ли констатируя, то ли спрашивая, полусонливо произнесла она и тут же вспомнила: — Спасибо, я с радостью прочла твое трогательное поэтическое послание. — Следом оценила: — Ой! Какие очаровательные цветы. Когда только ты это все успел? А зефир вкуснющий!
— Зачем сразу сладости? Ты испортила себе аппетит, — по-родительски упрекнул Илья. — Посмотри, в какую бумагу здесь заворачивают продукты.
— Не трогать, свежевыкрашен... — улыбаясь, Лида начала читать стих Пастернака и, чтобы не выглядеть малосведущей, неопределенно, с оттенком юмора, прокомментировала, — видно косметикой злоупотребляла девочка.
Внутри у партсекретаря Заславского что-то оборвалось:
— Здесь речь идет о душе... Читай, дальше будет еще удивительнее:

Я больше всех удач и бед
За то тебя любил,
Что пожелтелый белый свет
С тобой — белей белил.

Стало светло, грустно и... стыдно за себя и за Лиду. Это продолжалось с минуту. Затем Илья очнулся:
— Умывайся, одевайся, у нас на сегодня много дел.
— И только? — строя глазки, задала Лида подстрекающий вопрос.
Илья разделся, обнял Лиду и попытался присоседиться к ней на кровати. Лида отбилась, заявив, что ей необходимо умыться. Она сделала шаг и, скривившись в гримасе, заявила, что совершенно не в состоянии владеть ногами. Они не только болят, но по-кавалерийски расходятся, не желая подчиняться хозяйке.
Илья млел — каков мужчина! Смог молодую, крепкую женщину загнать до такого состояния.
Лида взяла Илью под руку, дав понять, что без его помощи до ванны не доберется. Он с рыцарской готовностью её проводил. Получив возможность обдумать положение дел, Илья пришел к выводу, что если они поддадутся соблазну и немедленно не начнут хлопотать об отъезде, то их своевременное возвращение домой окажется под угрозой.
Когда Лида вышла она согласилась с предложением Ильи заняться билетами. Они покинули гостиничный номер и направились в оргкомитет семинара. По пути заскакивали в промтоварные и галантерейные магазины. Им удалось кое-что приобрести. Илья нашел подарки для детей и Мары. Разумеется, он что-то купил и для Лиды, хотя она категорически сопротивлялась. Но главное, что им попалось туристическое бюро, в котором оказались в свободной продаже путевки по Военно-Грузинской дороге с окончанием маршрута в Тбилиси. Илья был счастлив, что может хоть как-то реабилитировать себя перед Марой и детьми.
В оргкомитете их разочаровали сообщением, что могут помочь только с билетами на поезд с пересадкой в Ростове. О самолете не могло быть и речи: все авиабилеты до осени уже были проданы. В оргкомитете подсказали, что если покрутиться в аэропорту и не проявить скупости, то есть шанс улететь.
Ситуация складывалась критическая. Лиде необходимо было выйти на работу через два дня. Опоздание не позволялось. Они направились в гостиницу, быстро собрались, сдали ключ от номера и ринулись в аэропорт.

* * *
Переполненный тбилисский аэропорт напоминал восточный базар. Илья пытался договориться в кассах, но кассиры реагировали только на тех, кто обращался к ним по-грузински. Он, расстроенный, возвратился к Лиде и застал её в обществе нескольких грузин. Один из них, похоже, серьезно обещал помочь им обоим, а не только ей, как другие. Минут через тридцать он подошел с мужчиной в летной форме, который сказал, что есть возможность улететь в Киев. Лида и Илья, не видя другого способа вырваться из тбилисского бедлама, согласились. Человек в форме велел следовать за ним. Вскоре они оказались на летном поле и подошли к самолету «ЯК-40». Когда поднялись по трапу, то на первый взгляд, казалось, что салон самолета забит до предела. Проходы загромождали огромные плетеные корзины и фанерные ящики. Пьянил густой  аромат персиков, яблок, цветов и прочих даров грузинской земли. Человек в форме, сноровисто лавируя во всей этой неразберихе, провел Лиду с Ильей к открытой пилотский кабине. Илья вполне серьезно предположил, что это единственное не забитое пространство будет предложено им. Перед самым входом в святая святых самолета ведущий остановился и, обращаясь к сидящей в первом ряду женщине, голосом, не допускающим возражений, скомандовал: «Забери девочку на руки». Женщина сразу не поняла, что от неё требуется, и тогда он в том же тоне разъяснил: «Говорю, девочку убери. Освободи одно место для мужчины с ребенком, или непонятно?» Женщина суетливо подняла сидевшую у окна девочку лет двенадцати, подвинулась и взяла на руки. Илья сообразил, что для них двоих предусматривается лишь одно место. Он сел, боком устроив Лиду у себя на коленях, ногами в проход, в котором после того, как человек в форме скрылся, они разместили свои дорожные сумки.
Из кабины поступила громкая команда на грузинском. В хвостовой части самолета засуетились. Дверь закрылась, самолет зашумел моторами, вибрируя постоял, разбежался и тяжело оторвался. Через какое-то время у прохода появился тот же мужчина в форме и на русском языке спросил, требуется ли остановка в Кутаиси. За спиной Ильи послышались смешанные голоса. По общей реакции можно было сделать вывод, что такая остановка необходима. Ненадолго скрывшись в кабине самолета, человек в форме вернулся в салон и, начав с Ильи, всех обошёл, и, пересчитывая корзины и ящики называл сумму, которая причиталась с каждого пассажира. Илья удивился такому способу сбора оплаты проезда, но стоил он Илье ровно столько, сколько билет по официальному тарифу.
Заплакал ребенок. Плач был не капризный, а болезненно-жалобный. Из кабины пилота прозвучал строгий голос на грузинском, повторенный на русском: «Плачь прекратить!». Плачь продолжился с новой силой. У прохода вновь возник человек в форме и потребовал:
— Я тебе на русском языке говорю. Командир не переносит, когда дети плачут. Последний раз предупреждаю: не примешь меры, значит ребенок больной. Дальше везти не имею права. В Кутаиси высажу.
Человек в форме удалился. Женщина, беспомощно всхлипывая, не удержалась, заплакала навзрыд. Ребёнок тут же замер.
Самолет пошел на посадку. Он потрескивал, проваливался в воздушные ямы и с ужасающим надрывным воем моторов, наклонив носовую часть, камнем устремился к земле. Пришла в движение многочисленная поклажа. Это вызывало у пассажиров приступы животного страха. Громкие испуганные голоса усиливали ощущение безнадежности положения. Лида выглядела испуганной. Илья успокаивая, поглаживал её и мужественно скрывал не миновавший и его страх. Коснувшись земли, перегруженный самолет дважды подпрыгнул и, пробежав, благополучно остановился.
Появился человек в форме, сказал по-грузински и по-русски, чтобы все оставались на своих местах и что через несколько минут полетят. Предупреждение казалось излишним. Пассажиры сидели настолько плотно, что о перемещениях не могло быть и речи. Тем более что сдвинувшийся от встрясок багаж перекрыл все проходы. Часть груза из самолета вынесли выходящие в Кутаиси пассажиры, но вновь вошедшие внесли значительно больше. За неимением сидячих мест люди взобрались на фанерные ящики.
На этот раз самолет разгонялся особенно долго. Илья предположил, что не хватит длины взлетной полосы и придется старт повторить. Но повтора не понадобилось. Очумелые моторы, на пределе сил, взвыли, самолет, резко задрав нос, чудом оторвался и выпрямил курс. Из задней части салона звучали утомленные голоса, доносился скрежет. Что-то перетаскивали, кто-то пересаживался. Через некоторое время наступило затишье, нарушаемое лишь равномерным урчанием двигателей и похрапыванием пассажиров.
Илья непроизвольно переключил внимание на Лиду. У него в паху вновь заныло. Он упрекнул себя, что проявил мягкотелость перед тем, как они покинули гостиницу. Без сомнения, Лида пошла бы ему навстречу.
Самолет вновь задергало. Снижение прошло без эксцессов. Приземлились на удивление плавно.

* * *
Покидали самолет, когда, было еще довольно светло. В кассе Киевского аэровокзала выяснили, что сегодня рейсов на Кишинев нет. Илья вспомнил, что вечером из Киева на Кишинёв отправляется проходящий поезд. Удалось договориться с такси.
На Киевском железнодорожном вокзале выяснили, что скорый поезд Москва-Бухарест согласно расписанию прибудет в Киев через четыре часа. У общих касс стояли длинные очереди. Билеты на Кишинев отсутствовали. Свободные места могли появиться только по прибытии поезда.
Илья решил попытать счастья в воинской кассе, так как  очередь в неё была значительно короче. Он передал кассирше деньги, превышающие стоимость билетов и, показав жестом, что сдачи не надо, попросил два места в купированный вагон до Кишинева. Кассирша вернула деньги и посоветовала подойти к ней за час до прихода поезда.
Пошли коротать время в вокзальном ресторане. И там свободных мест не оказалось. Об этом всем сообщал пышноусый швейцар. Илья оценил обстановку, взял Лиду за руку, минуя очередь, подошел к швейцару, и шепнул, что в долгу не останется. Швейцар сделал вид, что их узнал и, громко сказав, что предупрежден, что должны подойти мужчина с девушкой, незамедлительно пропустил.
На удивление, в ресторана обнаружилось много свободных мест, но столы были завалены грязной посудой. Лида обратила внимание, что за убранным шестиместным столом сидят трое. Илья подошел к этому столу. Мужчины прервали оживленный разговор и ответили, что места свободны. Минут через десять появилась потрепанная официантка с закуской, тремя фужерами и парой бутылок воды.
Недовольно взглянув на Илью с Лидой, она предупредила, что в виде исключения примет у них заказ, но принесет все после того, как обслужит предыдущих клиентов. Условия были смиренно приняты, и они заказали единственные блюда, предложенные официанткой.
Соседи по столу после ухода официантки засуетились. Один из них извлек из сумки бутылку водки, искусно подцепил ногтем, сорвал с неё колпачок, торопливо разлил содержимое в фужеры. Троица не медля всё залпом опустошила, налила минеральную воду и, закусив, продолжила прерванный разговор. Илья и Лида поневоле их слушали.
— Между прочим, Лера, схоронив мужа, выскочила за хохла. Она с ним и с дочкой  тронула по израильским визам через Вену. Он катить дальше к евреям отказался, они в Вене осели. Вскорости хохол лихо её разул и с дочкой лет шестнадцати бросил. Долго утирала она слезы, хотела руки на себя наложить, но не обвисла и ей подфартило. Она ведь значительной кралей была. Какой-то имущий старик её у себя приютил. Она деньжат поднакопила, старика покинула, домик купила, организовала в нем небольшой бордель. Стали к ней респектабельные венцы заглядывать. Дочка у неё, тоже видная, ей помогала. Они разжились, капризными стали, стильный особнячок обрели, затею умножили.
— Лерочка в кровати вела себя по-светски, что та королева, — задумчиво, с наслаждением произнес другой из компании. Она — постельная специалистка от Бога. Как тонко чувствовала, притворялась покорной, вроде бы плыла по течению, а сама, как тореадор, вела в нужном направлении. Не оставляла ни одной мужской струнки нетронутой. Единственный, неподходящий в условиях общежития, недостаток имела. Доведенная, она так кричала, что все в общаге, начиная с вахтерши, знали: Лерка кончает. Те, кто находились в курсе её несдержанности, обычно просили, чтобы она что-нибудь прикусила. Но, с другой стороны, эти крики кавалеров здорово заводили. А в условиях теперешнего особняка, какой это недостаток? Он больше во благо...
— Люди работящие живут там хорошо, — проявил осведомленность пока молчащий участник компании, — а у нас хоть вкалывай, хоть дурака валяй — уравниловка всюду. Живут те, кто крутиться могут.
Появилась официантка, принесла Илье с Лидой заказ, предупредила, что ресторан через тридцать минут закрывается, и предложила всем рассчитаться. Забрав деньги, она ушла.
Илья и Лида, к этому времени немного отдохнув, вышли из дремоты и энергично принялись за еду. Свет в зале пригасили. Приблизился заискивающе улыбающийся швейцар, поинтересовался, довольны ли гости, и напомнил, что и с ним не мешало бы расплатиться. Илья сунул ему «бумажку».
Подошло время обратиться в кассу. Кассирша узнала Илью, отбила ему два купейных билета, сообщив, что поезд опаздывает часа на два. Илья, как и обещал, её отблагодарил.
Протиснулись в переполненный зал ожидания. Люди, многие с детьми, толпились, суетились, шумели, сидели, лежали, ели. Объявили очередную посадку, и несколько мест освободилось. Илье и Лиде повезло занять скамью. Лида сбросила туфли и даже прилегла, устроившись головой у Ильи на коленях. Чтобы не украли сумки, их подсунули под себя.
Прошло немного времени, и зал разразился базарным гвалтом. Илья открыл глаза. Люди, спасаясь, с суматошной скоростью покидали свои с трудом добытые места. По залу в сопровождении милиционеров шли два человека со шлангами и, поливая водой пол и скамейки, производили мокрую уборку. Спящих тормошили, а граждан, спросонок сопротивлявшихся, моментально стаскивали на пол. Дело было поставлено серьезно. Илья разбудил Лиду, и они отправились искать другое пристанище. Бродили по этажам, но, увы, ничего не нашли.
Вышли на перрон и окунулись в теплую звездную ночь. Дул освежающий ветерок, приносящий запахи паровозов, горячих масел и креозота. После затхлости зала ожидания этот сложный дух железнодорожных вокзалов воспринимался как аромат.
 
* * *
До отхода транзитного поезда оставалось десять минут. Лида и Илья прошли в вагон и тихо открыли дверь своего купе. Разбуженный их появлением мужчина резко приподнялся и схватил висящий у него под носом пиджак. Он долго всматривался в вошедших, невнятно что-то спросил и притих. Лида и Илья в недоумении переглянулись. С правой стороны купе обе полки были свободны. Они их заняли, переоделись и, прихватив туалетные принадлежности, вышли. Возвращаясь, встретили проводника и, уплатив, взяли два пакета постельного белья.
Лида легла, накрывшись простыней. Илья, поцеловал Лиду в щечку, влез на верхнюю полку, с удовольствием растянулся и, убаюканный перестуком колес, вскоре уснул.
Выспаться, к сожалению, не дали. Соседи по купе очень рано поднялись, принялись за завтрак. Пришел проводник и, предупредив, что в эту поездку ему не выдали заварку для чая, предложил кипяток с сахаром. Мужчины не расстроились — им нужны были только стаканы. Они выплеснули кипяток в окно, заменив его коньяком. Илья сполз с полки, поздоровался с попутчиками и разбудил Лиду.
— Вам, наверное, показалось странным мое поведение, — смущенно обратился к Илье один из мужчин. Не дожидаясь, пока Илья сообразит, он продолжил: — Это у меня появилось с прошлой зимы, после поездки из Одессы в Ростов. Ночью было страшно натоплено, а окна наглухо закупорены. Вентиляции, как обычно, никакой. Все лежали в этом аду мокрые как мыши и непрестанно ворочались. Кто-то не выдержал и открыл дверь. Дышать стало легче, и мы уснули без задних ног. Когда утром проснулись, то обнаружилось, что с вешалок исчезли пальто, дубленки и шапки. Мы кинулись к проводникам, а там жертв таких, как мы, оказалось полно. На ближайшей станции появилась милиция, составила протокол. Нам, конечно, легче не стало, когда выяснилось, что и в других вагонах произошло то же самое.
Рассказчик налил коньяк, выпил, закусив помидором. Илья ему посочувствовал.
— Воров нашли?
— Где уж там их искать? Но у меня, да и у многих, возникло подозрение, что ворам пособничали проводники. Они специально натопили, чтобы вынудить одуревших от жары пассажиров настежь открыть двери.
— А железная дорога вам заплатила? — поинтересовалась из-за спины Ильи проснувшаяся Лида.
— Шиш получили. Судья даже дело к рассмотрению не принял, ведь у нас не было официальных документов, подтверждающих, кто во что был одет. Сказали: мало ли кто что заявит — и посоветовали не быть впредь растяпами. С того ограбления я в поездках всегда нервничаю..
Соседи по купе перезнакомились. Один, представился Нестором Харлампиевичем, другой, назвавшийся Артуром Елизаровичем, предложил:
— Может, не откажетесь чуть-чуть коньячку по случаю знакомства?
Илья выразил готовность и выпил. Лида заявила, что она, не пьёт. В купе повисло раздумчивое молчание.
— Прогуляемся в вагон-ресторан, — разряжая обстановку, предложил Лиде Илья.
Они вышли. Коридор был безлюден. Лида чмокнула Илью в щеку.
— Мне давно хотелось это сделать. Ты так чисто выбрит. Обожаю запах «Корсара».
Илья обнял Лиду и направил свои губы к её губам. Лида, чтобы не смазать помаду, высунула сложенный трубочкой язык. Илья коснулся его и этим ограничился.
У вагона-ресторана их ждало разочарование. Приклеенное к стеклу объявление извещало, что ресторан закрыт в связи с обслуживанием иностранных туристов. Решили не возвращаться, а переждать в смежном с рестораном вагоне. Послышались голоса, задвигались двери. Иностранцы возвращались из ресторана. Проходя, кто-то из них спросил на румынском о местонахождении поезда. Лида и Илья с ними разговорились. Румыны предложили продать кое-что из вещей и пригласили Лиду с Ильей в свое купе. Вскоре в это купе набежали со своим барахлом и другие румыны. Лида с Ильей накупили кучу всего.
В ресторан Лида и Илья вошли нагруженные большими полиэтиленовыми пакетами. Сели рядом по ходу поезда. Места напротив, попросив разрешения, заняла пожилая пара. Подошел официант, перечислил содержание меню. Оно оказалось небогатым: на первое — суп-харчо, на второе — рыбный гуляш. Остальное съела саранча — так объяснил официант, имея в виду иностранных туристов. Пришлось ограничиться предложенным. Сосед напротив дополнительно заказал водки, а Илья решил побаловаться вином.
У ресторанного буфета стояла небольшая очередь. Торговали продуктовыми наборами, состоящими из брикета киселя, банки кильки в томате и двух лимонов. Конечно, всех интересовали дефицитные лимоны. Буфетчик, чтобы исключить претензии, любезно оповещал, что срок годности киселя истек. Люди брали помногу, молча рассчитывались, оставляя кисель на прилавке.
Лида и Илья жалели, что поистратились на одежду. Имело смысл, набрать лимонов побольше. Чтобы не таскать лишнее, они оставили в буфете ненужные им кильку и  кисель.
Официант принес заказ. Илья налил вина. Сидевшая напротив седая сухонькая женщина неожиданно, с доброй улыбкой обратилась к Лиде:
— Если вы не возражаете, я хочу выпить за вас. Вы такая красивая, — и, подумав, добавила: — И молодая!
Она подняла бокал, в котором на донышке плескалась водка. Лида скромно смутилась. Возникло легкое замешательство, но Илья сразу разрядил обстановку.
— Я предлагаю выпить и за вас, за ваше долголетие, за ваше здоровье!
Соседи по столу были искренне тронуты. Пожилая женщина рассказала, что они едут в Румынию, куда приглашены на встречу с друзьями-ветеранами. Они коммунисты-подпольщики, живя до войны в королевской Румынии, боролись против её фашистского режима. Мужа там семь лет  провел в страшной политической тюрьме Дофтана. С 1940 года, после освобождения Красной Армией Бессарабии, они живут в СССР. Войну муж прослужил политработником. В совершенстве зная румынский язык, вел антифашистскую пропаганду на фронтах, где воевали румынские войска. Заслуги в подпольной работе имеет и она. Оба получают персональные пенсии и проживают в Москве с сыном и внуками.
— Ты знаешь, Яша, — обратилась к мужу старушка, — может быть, и нам следовало купить для друзей пару десятков лимонов?
— Сама решай, Шейва. Мы уже столько набрали. Неизвестно, как к такому большому количеству продуктов отнесутся на таможне?
— Я не думаю, что таможенники будут придираться. Наши должны учесть, что мы с тобой коммунисты-ветераны, а для румынской таможни мне посоветовали приготовить в качестве презента кофе в зернах. У меня он для них прямо сверху лежит.
Илья и Лида, невольно слушая, недоуменно переглянулись. Шейве стало неловко.
— У вас, молодые люди, может сложиться впечатление, что мы страшные обжоры, — как бы оправдывалась она. — Просто у нас в Румынии много друзей, они — люди пожилые. Им украшения, косметика или тряпки не нужны. В сложности со снабжением продуктами, и лучшим подарком ветерану является полезная пища. Ветеранам-коммунистам на революционные праздники кое-что выделяют, но то, что мы везем, лишним не будет. Взяли для них и лекарства. Сигареты везём, чтобы с таксистами рассчитываться. Мы — люди в возрасте, ходить пешком сложновато, а денег меняют очень мало.
— Легко вам дали разрешение на эту поездку? — полюбопытствовала Лида.
— Хороший вопрос, — оживился мужчина. — У меня в Румынии похоронены родители. Я давно мечтал посетить родные могилы. Первый раз отказали, мотивируя отсутствием близких родственников. А в этом году друзья к приглашению приложили справку из городской управы, что могилы нуждаются в ремонте. Мы ещё заручились поддержкой Красного Креста, и, представьте себе, разрешили. Правда, сразу не хотели оформить разрешение жене, но нам повезло. У меня полгода назад случился, слава богу, небольшой инфаркт. Мой врач выхлопотал справку за подписью самого начальника горздравотдела, что я по состоянию здоровья нуждаюсь в сопровождении. Так дали разрешение и жене. Мы хотели поехать сразу, но после нервотрепки у нас обоих сердце забарахлило. Сейчас ничего, вот только бы нас волнения на таможне не подвели. Там всякие люди бывают, хотя мы ничего запретного, не везем.
— В Румынии всегда были проблемы со снабжением? — спросил Илья.
— В королевской Румынии снабжение, по нашим меркам, можно оценить как прекрасное.
— За что же вы боролись? — этот вопрос давно вертелся у Ильи на языке.
Старик молчал, и из растерянного выражения его осунувшегося лица явствовало, что он сам себе не раз задавал тот же вопрос, на который ответ не имел.
Поезд остановился на какой-то станции, в ресторан забежали местные жители. Они сразу подскочили к буфету. Шейва заволновалась, что расхватают лимоны. Она по-стариковски осторожно поторопилась к буфетной стойке. Поезд скоро тронулся. Люди, нагруженные свертками, выскакивали на ходу.  Шейве досталось несколько наборов с лимонами.
 Пожилой мужчина налил в стопку остаток водки, выпил и долго неподвижно смотрел в окно. Илья и Лида вяло ели, неприметно на него поглядывали. Не отворачиваясь от окна, старик, медленно растягивая слова, с болью заговорил:
— Вы можете нас упрекать, но мы были абсолютно честны. В нас не было корысти, мы были лишены прагматизма. Мы были воспитаны на учении Маркса–Энгельса и с восхищением следили за успехами Страны Советов. Нам хотелось ускорить приход в нашу небольшую Румынию общественного строя, как мы считали, неизбежно грядущего на смену капитализму. Мы мечтали даже ценой своей жизни построить общество, где полностью отсутствует классовое неравенство, где труд перестанет быть способом выживания, а станет радостной потребностью...
— Уже подъезжаем к Тирасполю, — жалея старика, прервал разговор Илья. — За ним пересечем бывшую государственную границу с Румынией. Желаю вам счастливого пути, а мы уже почти дома.
Илья с Лидой встали, поблагодарили собеседников и, распрощавшись, отправились в свой вагон. В купе их заждались и даже беспокоились, не отстали ли они от поезда. Соседи с завистью смотрели на многочисленные пакеты.
— Вы давно в Молдавии обитаете? — глядя на пересекаемый по мосту Днестр, обратился к ним Нестор Харлампиевич. — Я здесь родилась, — гордо произнесла Лида.
— Я — буковинский, считайте тоже из этих краев, — сообщил Илья.
— А я в сороковом году сержантом этот мост перешел и навсегда с этой землей жизнь связал. Благодатный край и народ хороший, — с доброй улыбкой сказал Нестор Харлампиевич.
— Так вы, наверное, и молдавский язык успели выучить? — поинтересовалась Лида.
— К сожалению, не пришлось. Нужды просто не было. Я в сорок шестом демобилизовался и в Кишинев переехал. Молдаване все на русском языке говорить старались. Доходило до смешного: своей национальности стеснялись. Высшей похвалой было, когда его, молдаванина, за русского примешь.
— Это мне знакомо, — подтвердил Артур Елизарович. — У меня сотрудница была молдаванка, так она паспорт потеряла только для того, чтобы по знакомству в новом документе национальность «русская» получить.
— Сейчас такой тенденции уже нет, — сказал Илья. — Самосознание народа значительно выросло, и уже обратный процесс идет. Но боюсь, как бы в другую сторону не шарахнулись, чтобы национальная гордость в национализм не переросла.
— Мы этого не допустим, — уверенно заявил Артур Елизарович. — Народ воспитывать надо. Лучший способ национального воспитания — внушить всем и каждому уважение к старшему русскому брату. Я лично молдавский язык намеренно не учу. У нас есть великий и могучий русский — универсальный язык межнационального общения, его каждый знать и любить обязан. Кто не хочет, с ним надо поступать как в армии: не можешь — научим, не хочешь — заставим!
— Насильно мил не будешь, — с трудом сдерживала свое возмущение Лида.
— Не скажи. Ко мне, как к руководителю, рабочие наши приходят с личными просьбами. Многие, конечно, из деревень и русскому языку плохо обучены. Так вот этих, необученных, я понимать не желаю. Он ко мне: то ли выписать для себя что, то ли попросить чем-то помочь. А я возьми да и не пойми чего он хочет. Так и говорю ему откровенно: «Иди, голубчик, русский язык выучи, чтобы я в твоей просьбе разобраться мог, а пока, извини, никак не пойму».
— И что же? — с уничижительной интонацией спросил Илья.
Но Артур Елизарович не почувствовал презрительности Ильи и поучающе продолжал:
— На большинство действует безотказно. Смотришь, прилежание к языку сразу начинают выказывать. А куда денешься? Хочешь жить — умей вертеться. Народ учить надо. Как ту кошку: хвост горчицей смазали — он гореть начал, она слизывать языком стала. Глядишь, а уже и горчицу есть научилась.
— Не правы вы, — резко возразил Илья.
— Я с вами согласен, — поддержал Илью Нестор Харлампиевич. — Знание языков обогащает человека, это признак культуры. Я лично отсутствием знаний в любой области никак кичиться не могу. А незнание языка народа республики, в которой проживаю, считаю ущербностью. Обязательно за молдавский язык возьмусь.
— Именно такой подход и подхлестнет национализм, — зло заявил Артур Елизарович.
Стало ясно, что спорить с ним бесполезно, да и некогда: поезд подходил к станции. Лида и Илья попрощались с попутчиками и вышли на перрон. Родной город встречал их отличной погодой. Удалось поймать какой-то служебный «Москвич», который подвез домой Лиду, а затем и Илью. Сказочный тбилисский вояж был завершен.

* * *
Когда на следующий день Заславский вышел на работу, Левицкий встретил его особенно радушно.
— Ты прекрасно выглядишь. Помолодел, посвежел. Значит, поездка на пользу пошла. Чему хорошему научился там, расскажи?
— Признаться, Петр Моисеевич, и рассказывать нечего. Фикция сплошная, а не семинар был.
— Я на это и надеялся, когда тебя посылал. Вот и прекрасно, что так получилось. По твоему виду вижу, что отдохнул. Сейчас опять придется засучивать рукава. Работы невпроворот. Я на коллегии был, доложил об идее производства полуфабрикатов для кондитерской промышленности. Министр обеими руками «за». Ему конкретные цифры нужны. Кстати, он директора кондитерской фабрики прекрасно знает и пообещал немедленно переговорить, чтобы фабрика к кооперированию с объединением благосклонна была.
— Это хорошо, — ободрился Заславский. — Я сегодня же с нашими потолкую, и завтра с утра на кондитерскую поеду, конкретно переговорю.
 — Да, чтоб не забыл, Илюша. Пока тебя не было мы председателя колхоза серьезно с поставкой камня прижали, так он сам у меня появился. Упрекнул, что не надо было о нем докладывать секретарю райкома. Мол, мы всегда по-соседски между собой без посредников найдем общий язык. Участки с садом и виноградником нам передаст и готов по части свиней помочь.
— Нам надо кого-нибудь мозговитого поставить ответственным за сдачу свинокомплекса, — предложил Заславский.
— Поддерживаю. Кого бы ты, Илюша, порекомендовал?
— Мое мнение — нужно назначить комсорга нашего, Вадима. Он работать любит и в любом случае там почти постоянно находится.
— Добро. Он парень толковый, хваткий, — согласился Петр Моисеевич. — Но вот только плохо, что беспартийный.
— Мы с него и как с комсомольца не меньше можем спросить, — ответил Заславский. — Да и по производственной линии всегда стружку снимем.
— Ты его, Илюша, в партию привлечь не думал?
— Год назад пробовал. Он мне сказал, что чувствует — не дорос. А сейчас в связи с отъездами обстановка круто изменилась. Таких больше не берут.
— Ну и хрен с ними, пусть нацкадрами своими подавятся, — взорвался Петр Моисеевич. — У них главное — не человек, а какой-то идиотский процент и прочая чушь. А на Вадима, пожалуйста, приготовь приказ.
Закончив разговор с генеральным, Заславский направился в свой отдел. Там ему сообщили, что уже дважды по междугородному телефону звонила красивая женщина и очень хотела поговорить с ним. Он еще не отошел после разговора с Левицким и удивился, что сотрудники упоминают внешность женщины. Видя его замешательство, весь отдел разразился незлобивым смехом. Заславскому дали оставленную звонившей информацию, по коду города и имени-отчеству он понял, что звонила его знакомая по путешествию на теплоходе. Он подумал, что при случае надо будет ей перезвонить.
Утром Заславский заехал на кондитерскую фабрику. Директор фабрики, после телефонного звонка  министра, уже был в курсе дел и с особым вниманием его выслушал. Вызванная директором, начальник производственного отдела фабрики рассказала о количественных и ассортиментных потребностях фабрики и передала «Технические условия на поставку заспиртованной продукции». Из обстоятельного разговора стало ясно, что сегодняшние поставщики полуфабриката свои обязательства нарушают и вообще не в состоянии заниматься этим на должном уровне.  Решили, что представитель объединения посетит предприятие-поставщик и на месте ознакомится со спецификой спиртования. Встреча прошла на деловом уровне. Затем Заславского провели в дегустационный зал, угостили продукцией экспериментального цеха. Этот цех вручную изготавливал шоколадные торты-букеты, конфеты-рожки с коньяками и ликерами, всевозможные ассорти и заморские лакомства, предназначенные исключительно высокопоставленным работникам аппарата ЦК и Совмина Республики.
Иногда с высочайшего разрешения кое-что перепадало городским и районным комитетам партии и исполкомам городского и местных Советов депутатов трудящихся. Эта экспериментальная кондитерская продукция до народа не доходила.
Приехав в объединение, Заславский прошел в свой кабинет и сразу окунулся в дела.  Он шестым чувством вспомнил, что обещал позвонить жене. Во время разговора с ней он всё боялся, что назовет её Лидой. Давящее напряжение усилило чувство страха, жена это уловила и справилась: нет ли неприятностей? Илья еще больше разнервничался. Положив трубку, он тут же набрал номер Лиды. Телефон давал гудки «занято». Илья непрестанно крутил диск, пока не пошли сигналы вызова, и он не услышал долгожданное: «Да-а».
— Что случилось с твоим телефоном? Я весь измучился.
— Это соседка со спаренного телефона, чтоб ей пусто было, разболталась и надолго заняла линию. Я в ожидании твоего звонка до того испсиховалась, что не поленилась подняться к ней двумя этажами выше и забарабанила в дверь. Сам видишь, до неё это дошло.
— Я как-нибудь приду, ей провода обрежу, — с восстановленным настроением проворчал Илья.
Они уже минут двадцать беспредметно трепались, когда разговор прервался вторжением междугородной телефонистки. Она сообщила, что по срочному заказу соединяет Бельцы и с Лидой разъединила.
На линии была Валентина — знакомая Ильи по круизу. Она упрекнула Илью, что он не звонит, высказала предположение, что её позабыли. Откровенно говоря, дело именно так и обстояло. Валентина поделилась, что получила трехкомнатную квартиру, а муж на две недели уехал на военные учения. Она приглашала Илью в гости. Правда, с ней остались дети, которые посещает летнюю пионерскую площадку, но в их отсутствие возможно спокойно побыть вместе.
Илья задумался. Было бы неплохо кое-что сравнить и себя проверить. Он сразу прикинул, что Бельцы находятся по дороге на предприятие, занимающееся спиртованием фруктов, которое необходимо посетить. Если он воспользуется служебной машиной, то за один день успеет сделать оба дела...
Движимый азартом охотника, он принял скороспелое решение заехать в Бельцы и обговорил с Валентиной все детали их завтрашней встречи. Он записал адрес и пояснения, как проехать к её дому. На этом срочный междугородный разговор завершился.

* * *
Переговорив с Валентиной, Заславский позвонил в гараж и распорядился прислать водителя своего служебного «Москвича». Тот немедленно появился. Договорились, что Нику заедет утром. Однако оказалось, что объединение, как обычно бывает в конце квартала, исчерпало фонды на бензин. Предстояло или отложить выезд, или как-то выкручиваться.
Заславский задумался и вспомнил соседа по старой квартире, который мог выручить. В свое время он устроил соседа на высокооплачиваемую работу слесаря по напайке буровых резцов. Позднее, перейдя на намного ниже оплачиваемую должность регулировщика бензоколонок, сосед уволился. Работая на автозаправке он обрюзг, приобрел трехкомнатную кооперативную квартиру, всем на зависть её отремонтировал, обставил современной мебелью и даже в гостиной для солидности разместил белый кабинетный рояль. Однажды, проезжая на собственной «Волге», сосед увидел проходящего Заславского, остановился, уговорил его заехать в гости и на всякий случай дал свой телефон.
Заславский порылся в своих записях, набрал номер телефона, и ему повезло: бывший сосед оказался памятливым. Заславский, довольный, положил трубку и объяснил водителю, куда подъехать и к кому обратиться, чтобы залить бак. Нику радостно подпрыгнул: он здорово утрет нос своим стоящим на приколе дружкам-водителям.
Выехали на следующее утро. Еще с вечера Илья о предстоящем отъезде известил Лиду. Она выразила желание присоединиться, но он ей отказал, объяснив, что автомобиль одноместный.
Дорога оказалась свободной, до Бельц доехали на редкость быстро. При въезде в город висел красный транспарант: «Бельчане борются за присвоение родному городу звания “Город коммунистического труда!”» — что не могло не радовать.
Заславский, не желая посвящать водителя в сущность своих планов, велел поставить машину на стоянке горкома партии. Он предупредил его, что возвратится не ранее чем к обеду и, войдя в здание горкома, вышел через черный ход к городской автобусной остановке.
После долгого ожидания он пролез в салон переполненного автобуса. По пути пассажиров поубавилось и Заславский смог продвинуться к висящей у кабины водителя идеологической новинке: «Нарушители морального кодекса строителя коммунизма». На цветном картоне размещались фотографии по виду вполне благопристойных женщин и мужчин с указанием их фамилий, места проживания и должностей. Надпись гласила, что их оштрафовали за безбилетный проезд.
Илья выразил удивление, что среди жертв оказалась только интеллигенция. Старичок, представившийся бывшим ответственным партийным работником, словоохотливо пояснил, что на стенд попадают те, у кого есть совесть и на которых здоровая критика может подействовать. А что возьмешь с неимущего забулдыги? Он всегда ездит зайцем. Возможно, что кое-кто попал зря — ошибки бывают. Но все это — мелочи. Главное, что метод новаторский, по-партийному прямой. Только таким решительным воздействием можно достичь успеха в воспитательной работе.
Автобус прибыл на нужную остановку. Илья вышел и осмотрелся: он планировал купить для Валентины цветы, но цветов не было. Он пошел по направлению к жилому массиву, надеясь, что цветы попадутся ему по пути. Их не оказалось и он  окончательно расстроился.
У первого дома в палисаднике росли хризантемы. Взрослому человеку влезать за цветами в чужой палисадник было стыдно. Из подъезда дома вышел мальчик. Илья, осознавая всю порочность своего шага, со смущением объяснил ребенку, что цветы нужны позарез и намекнул на вознаграждение. Мальчик шустро перемахнул через невысокий штакетник и спустя пару минут Илья держал в руках вполне приличный букет. Поблагодарив мальчика, он предложил ему денег. Мальчик побледнел, потом покраснел и от денег решительно отказался. Он объяснил, что помог дяде как пионер-тимуровец, просто чтобы его выручить.
 Имея от Валентины подробное объяснение, как добраться, Илья вскоре понял, что среди домов-близнецов, требуемый без помощи не отыскать. Выручил тот же мальчик.
На двери нужного подъезда висел аналогичный автобусному цветной картон, но с другими фотографиями. Надписи под ними гласили, что домохозяйка Цырина А. Н. в мусорный бак для пищевых отходов бросила консервную банку, сантехник Глотов К. С. незаконно потребовал от жильца деньги за замену прокладки водопроводного крана, а гражданин Гойхман Сруль Альтерович не вышел на очередной воскресник по уборке своего подъезда.
Илья понимал, что в Бельцах борьба за внедрение в сознание каждого жителя принципов морального кодекса строителя коммунизма приняла широкий размах, но странно, почему к гражданину Гойхману отнеслись с особым уважением, указав и имя и отчество.
Он поднялся на четвертый этаж и едва успел коснуться кнопки звонка, как дверь открылась. Валентина ждала его. Вручив букет, он обнял её, отпустил несколько трафаретных комплиментов и поцеловал подставленные губы. Про себя отметил, что предстоящая  близость пока не вызывает в нем трепетного волнения, неизменно предшествующего такому событию. Илье стало не по себе.
 Хозяйка повела гостя знакомиться с квартирой. В конце осмотра они оказались в гостиной у небольшого сервированного стола.
Илья понимал, что ведёт себя сухо. Он смотрел на Валентину с почти созерцательным интересом, стараясь убедить себя, что она хороша. Она действительно была интересной: высокая, стройная, с открытой улыбкой и теплыми озорными глазами. Волосам она придала каштановую рыжинку и по-молодежному их остригла. На ней идеально смотрелась короткая плиссированная юбка и белая кофточка с двумя расстегнутыми верхними пуговичками. Илье даже показалось, что это — именно та теплоходная кофточка-завлекалочка, за которую ему тогда так нравилось проникать. Он пытался мысленно унестись в те приятные мгновения, когда с волнением ждал с нею встреч.
Они сели за стол, чуть выпили. Пришлось целоваться. Валентина разговорилась:
— Я все ждала, что ты позвонишь. Потом подумала: мало ли что бывает, вдруг ты потерял мой телефон. Я звонила несколько раз. Мне отвечали, что то ты уже ушел, то еще не пришел, то в отъезде, то на планерке. В общем, ты как та призрачная Синяя птица.
Илья молча слушал, не комментируя, но приличие требовало, и он заговорил:
— Мне как-то передали, что Бельцы звонили. Я был не уверен, ты ли это? Я собирался перезвонить, но ты меня опередила. У тебя такая хорошая квартира, большая площадь, как вам удалось её отхватить?
— О, это — целая история. Во всем заслуга мужа — ему квартиру выделила воинская часть. А площадь удалось получить, так как дополнительно включили в ордер его родителей. Их, конечно, здесь никогда не было и не будет. У них в деревне огромный домина, но они что-то там схимичили и дом фиктивно подарили дочери. В общем, это неинтересно — как говорится, семейные заморочки. Главное, у нас впервые в жизни появилось отдельное жилье. А так все скитались по общежитиям и офицерским коммуналкам. Сейчас вспоминаю, и даже ностальгия охватывает. В общем, было не так уж и плохо. Жили колхозом, дружно, веселенько. Сюда же влезла — соседей не знаю, никому нет ни до кого дела. Скучища. Муж сутками пропадает на службе, сейчас на учениях, и хоть волком вой.
— В те времена, наверное, имелись возможности для общения с однополчанами, ведь ненароком мог заскочить и сосед, — недовольный собой из-за затеянного предприятия, с оттенком злобности съязвил Илья. Валентина не обратила внимание на недоброжелательностью интонации.
— Бывало, заскакивал, но не так, как ты себе придумываешь. Мы по-соседски дружили. Но чтобы позволяли себе большее — ни-ни, нет!
— Что же побудило тебя на теплоходе быть доброжелательной? — Илья в наглую задал мучивший его циничный вопрос.
Валентина слегка смутилась и, непонятно, в виде комплимента или упрека, сказала:
— Ты вел себя как редкий нахал. Ты вроде не настаивал, но давил так, что тебе оказалось невозможным отказать. Ты поставил себя в позицию обижаемого, и моя совесть не позволила огорчить хорошего человека.
Илье вдруг захотелось спросить: многих ли её совесть так участливо пощадила, но он разумно сдержал себя, подкупающе улыбнулся и со скрытым оттенком юмора проговорил:
— Спасибо.
Выпили еще. Илья, терзаясь смутной тревогой, оставался пассивным. Время таяло, и неминуемо подступал главный момент. В смятенном мозгу родился сложный вопрос: не будет ли это предательством по отношению к Лиде? Он себя тут же оправдал: знакомство с Валентиной у него старое, и он встреч с ней не искал. Да и Лида, возобновив переписку с военным, поступила нечестно, тем более что она женщина.
Валентина поднялась из-за стола, протянула Илье обе руки, и он понял, что час пробил. Он вдруг поинтересовался, не появится ли муж. Валентина перестала улыбаться, захлопала глазами и серьезно заявила, что если это случится, то он молча расстреляет обоих.
Илья вмиг подумал: «Что лучше?» По спине побежала противная морозящая дрожь, затем спасительно промелькнуло: «Может быть, её испугал вопрос и она решит остановить сегодняшнюю авантюру?»
Однако Валентина обняла пасмурно сидящего Илью за плечи и бесшабашно скомандовала:
— Волков бояться — в лес не ходить!
Илья поднялся. Его взяли под локоть и повели в спальню, как на эшафот.
Они разделись. Кровать оказалась широкой, и лежа под легким покрывалом, они друг друга почти не касались. На Илью навалилась страшная усталость. С каким удовольствием он бы сейчас уснул! Но увы! Он сделал над собой усилие, придвинулся к даме, и она, от предвкушения предстоящего удовольствия, как притянутая магнитом, к нему прильнула. Он очень трудно входил в роль. Он даже растерялся, не возник ли у него связанный с Лидой моносиндром и он с другой больше не сможет. Но он тут же успокоил себя: ведь с Марой по приезде из Тбилиси все получилось.
Илья отогнал от себя дурные мысли, позитивно настроился и, решившись на действия, для повышения уровня боеспособности своего оружия, привычно приблизил губы к грудям. Однако те плоскими мешочками грустно висели и, естественно, пригасили постепенно разгорающийся накал. Понимая, что опасно задерживаться, он пропустил прелюдию и, не мешкая, с имеющимся арсеналом вскочил на Валентину. У него сразу получилось, но в голове не ко времени промелькнуло убийственное сравнение: здесь можно утонуть, а на Лиде, чтобы протиснуться, требуется попахать. Странно, но неужели со времени их путешествия в Валентине произошли такие радикальные преобразования, или он тогда мало что понимал?
В эти критические мгновения Валентина проявляла недюжее терпение. Она сноровистыми непростыми приемами растрясла Илью, чем помогла сохранить их разваливающееся сотрудничество. Прекрасно управляя телом, не позволяя себе утомлять партнера однообразием, она способствовала набору головокружительных оборотов, затем отдала бразды правления партнеру. Илья увлекся, вошел во вкус, стал отменным соратником. Его даму разобрало, она заохала с придыханием, закудахтала, как влюбленная курочка, что-то закричала. Илья, с остервенением точно в ступку колошматя туда-сюда, тоже хорошенько разошелся. На долгом этапе Валентина в преддверии поднебесного состояния тихо простонала, пару раз дернулась, мягко покрутила задом, примирительно побормотала слова благодарности, и, не меняя позы, безжизненно распласталась в постели. Просветленным сознанием Илья отметил, что если бы он за несколько секунд до Валентины не разрядился, то не пришел бы к этому никогда. Он лежал, не чувствуя душевного удовлетворения.
Они помылись, вернулись в спальню, легли рядом и, с трудом выискивая темы, беспредметно болтали. Илья слушал, а мозг сверлила мысль, что неплохо было бы поскорее смыться — на сегодня еще так много намечено.
Время шло. Валентина, в попытке оживить Илью продолжала ластиться, но у него как отмерло. Он все больше убеждался в бесперспективности ситуации и в поисках выхода неназойливо предложил ей пригубить. Валентина неуместно заявила, что такое не практикует. Илья с грустью осознал, что он ни на что не годится. Он взывал к любому землетрясению, могущему дать повод немедленно убежать. С этой пустой мыслью Илья без энтузиазма поглаживал соседку, как вдруг входная дверь дернулась, затем послышалась долгая возня в замке. Валентина, уловив звук, побелела и дрожащим голосом прошептала:
— Это муж... Я верхний замок закрыла на защелку. Он снаружи его никак не откроет. Он взломает дверь. Я не сомневаюсь, что он поступит именно так.
Илье мигом вспомнилось: «Он без слов расстреляет обоих!» Он сорвался с кровати и по скорости одевания побил не только свой личный, но, наверное, и мировой рекорд. Тем временем, не справившись с замком, в дверь позвонили, затем требовательно постучали. Валентина не в шутку перепугалась:
— Он сейчас все в щепы разнесет. Будь что будет. Следуй за мной.
Она ухватила Илью за руку и вывела в лоджию. В углу стоял зеленый армейский ящик. Илья опасливо на него посмотрел и осторожно присел. Место оказалось наиболее безопасным: через остекленную дверь из комнаты оно не просматривалось. Илья выглянул за лоджию и понял, что спуститься вниз невозможно. Мысли сразу прояснились и страх улетучился. Поддерживало убеждение, что его услышали, спасли от позора и судьба к нему благосклонна.
Что-то скрипнуло. Илья, как затравленный зверек, притаился, задержал дыхание. Из комнаты послышалось: «Где ты? Иди сюда. Поскорее!» — он подскочил к двери.
Валентина стояла, сигнализируя о необходимости абсолютного молчания. Илья покорно, на цыпочках, последовал за ней. Она провела его через прихожую, открыла незапертую входную дверь, выпустила на лестничную клетку и одними губами прошептала: «Жди на автобусной остановке». Илья единым махом преодолел лестничные марши, вылетел из подъезда и не успел перевести дух, как очутился на месте назначенного свидания. Он просидел на скамейке уже минут двадцать, когда появилась улыбающаяся, жизнерадостная, такая вся из себя интересная Валентина, и, сев рядом, начала объяснять:
— Приходил сын с летней школьной площадки. У них сегодня слет, а он забыл надеть пионерский галстук...
Внезапно из-за угла дома вывернул автобус. Как только он остановился, обрадованный Илья ткнул губами Валентину в щеку, запрыгнул на подножку и скрылся в салоне. Через окно он посмотрел на недоумевающую подругу, для приличия ей улыбнулся и со вздохом облегчения — как не верить теперь в своего ангела-хранителя — услышал шипение закрывающейся двери. Уютно примостившись на промятом сиденье, пригретый теплом солнечных лучей, он задремал.

* * *
Сработал внутренний сигнализатор. Илья резко открыл глаза и с удивлением узнал знакомое здание. Мгновенно сообразив, что это горком партии, он вскочил, энергично протиснулся к выходу и  вовремя покинул автобус.
Он подошел к служебной машине. Водитель безмятежно спал, растянувшись на передних сиденьях, и испуганно встрепенулся, когда Илья постучал.
До следующей запланированной остановки предстояло проехать километров тридцать. Сидя рядом с водителем, Заславский удобно  развернулся в правую сторону и, не замечая меняющегося за стеклом пейзажа, перебирал в памяти случайные моменты текущего дня.
На этот раз ему, шутка ли сказать, дважды повезло: и в том, что не посрамился как мужчина, и что благодаря не оказавшейся, к счастью, серьезной опасности достойно ретировался. Однако, он дал себе слово, что никогда больше не позволит пойти на сделку с совестью и готов понести наказание, если оступится. От дум его отвлек возглас водителя:
— Совхоз «Ленинский путь»!
Заславский всмотрелся в окно и тоже увидел эту надпись на щите дорожного указателя. Свернули вправо и оказалась на узкой асфальтированной дороге, которая вскоре сменилась, с редким щебёночным покрытием, грунтовой. Машину шлейфом окутали клубы пыли, и камешки дробно застучали о днище. Нику поднял стекло. Стало душно. Заславский сквозь пыльную мглу напряженно высматривал нужный ему объект. Появился деревянный забор, за ним вдалеке труба котельной, и он понял, что это и есть то, ради чего они сюда приехали. Машина вновь взяла вправо и остановилась у железных ворот, над которыми висел транспарант: «Товарищ! Помни, зачем ты сюда пришел!»
Заславский вышел, прошёл через болтающуюся калитку и оказался перед помещением с отлитой в металле табличкой: «Цех по первичной переработке фруктов совхоза «Ленинский путь».
Он толкнул дверь с надписью «Проходная», вошёл в просторное помещение, на стенах которого чередовались плакаты: «Указ об усилении борьбы с хулиганством», «Указ об ответственности в случаях появления на работе в нетрезвом состоянии», «Положение о звании “Мать-героиня”, «Инструкция по спасению утопающих», «Американский империализм — наш главный враг!»
 Дальнюю часть помещения отделяла деревянная стойка с проходом, перекрытым крестообразной вертушкой, рядом с которой бросалось в глаза требование: «Предъявите пропуск в развернутом виде».
Заславский подошел к стойке и, услышав шуршание, озадаченно заглянул за неё.  Там, на куче тряпья, безмятежно спал человек. Огромная серая крыса усердно грызла его кирзовый сапог.
У Заславского от омерзения зашевелились волосы, он остервенело стукнул по стойке ногой. Крыса оторвалась от своего занятия, приподнялась на задних лапах, возмущенно взглянула в сторону нарушителя её трапезы и, не учуяв ничего подозрительного, продолжила трудиться.
Из прикрепленного кнопками к стене машинописного списка, на котором сверху крупными буквами было напечатано «При пожаре звоните по телефону 01», Заславский узнал телефон начальника цеха и, сняв пыльную трубку настенного телефонного аппарата, разочарованно обнаружил, что она безжизненна. Он толкнул скрипучую вертушку и, миновав помещение проходной, шагнул в усыпанный шлаком двор со зданием с деревянными воротами. Из-за ворот доносился, напоминающий звук водопада, шум. Заславский протиснулся через тяжело подавшиеся ворота и окунулся в густой пар. Пар исходил из прямоугольного бака, в который с высоты лились две струи воды. Заглянув в бак, Заславский обнаружил там плавающий чернослив. Скорее всего, бак служил для его промывки. Падающие в него струи воды оказались одна холодной, другая — горячей. При их смешивании и образовывался пар.  Что-то подозрительно хлюпнуло. Из бака показались усы, а затем и выбирающаяся из него крыса, которая, пытаясь рассчитаться с ухватившей её за хвост соседкой, с визгом развернулась.
Громко вопрошая, есть ли кто живой, Заславский поспешил выйти на свободу. Рядом располагалось приземистое помещение котельной, труба которой изначально служила ориентиром, указывающим на цех. Из трубы валил темно-коричневый дым. Заславский приблизился к входу в котельную. Оторванная дверь валялась на земле рядом. Он заглянул во внутрь. Выбрасывая из-под вала фонтанчик воды, крутился водяной насос. Остро ощущался характерный запах,  неполного сгорания топлива. Непостижимо, как в таких условиях могла выживать спящая на скамье женщина в грубых рабочих ботинках.
Заславский отошел, раздумывая, что предпринять. Он встрепенулся и отскочил, почувствовав, что о его ногу трутся. На ум немедленно пришла крыса. Виляя хвостом и заигрывая, к нему пытался притереться пухлый забавный щенок. Заславский, обрадованный появлению приятного представителя живого мира, наклонился и протянул щенку ладонь. Щенок, видимо, в знак приветствия, стукнул по ней лапой, лизнул, а затем, будто о чем-то вспомнив, побежал. Заславский последовал за щенком. Обогнув котельную, тот привел его в яблоневый сад, в тени которого, расположившись кругом на траве, сидели несколько женщин и паренек.
Они ели большими деревянными ложками из глиняных мисок. Паренек опускал ложку в одну миску с женщиной. Было ему на вид лет четырнадцать. Скуластое обветренное загорелое лицо и крупные мозолистые чуть красноватые руки свидетельствовали, что он приучен к крестьянскому труду. Женщина из-за костлявой худобы, бледного осунувшегося лица и узловатых жилистых рук выглядела пожилой, и только живые глаза, любовно глядевшие на паренька, заставляли предполагать, что ей не более сорока. Ела она медленно. Пока женщина проглатывала одну ложку, паренек успевал проделать это трижды, и она, радуясь каждому его глотку, совершала вместе с ним непроизвольные глотательные движения.
В центре, на белой холстине лежал большой початый каравай холодной мамалыги. В стороне, глядя на едящих людей заискивающими глазами, высунув язык, развалилась крупная черно-белая пятнистая сука, растянутую грудь которой посасывал такой же масти бутуз. Второй щенок перелезал через неё. Третий, оказавшийся провожатым, сноровисто отпихнув мордочкой своего сосущего собрата, продолжил его занятие.
Заславский поздоровался, пожелал приятного аппетита. Его поблагодарили и по-крестьянски традиционно пригласили к столу. Склонив в знак благодарности голову, он спросил, где можно увидеть начальника цеха. Женщина негромко переговорила с пареньком. Тот поднялся и предложил гостю следовать за ним. Один щенок увязался за ними. Они прошли вдоль сада. За густыми зарослями вишни скрывался вагончик-бытовка. Парнишка молча на него указал и повернул обратно, сопровождаемый вертящимся под ногами щенком.
Заславский сориентировался и пришел к выводу, что прикрытый зарослями вагончик расположен недалеко от проходной. Он подошел к вагончику и постучал в дверь. Раздался добродушный русский мат с пояснением по-молдавски, смысл которого можно было передать, как: не дури, поскорее ставь на стол, а то окажешься без закуски.
Заславский кашлянул, давая понять, что он не тот, кого ждут и вошел. За столом сидели трое мужчин. Они ели из глиняных мисок алюминиевыми ложками. В центре стола стояли пустые стаканы. На стене вагончика висели художественно оформленные социалистические обязательства за прошлый год. Обитатели вагончика прекратили есть и настороженно молчали. Заславский поздоровался, представился, сообщил о цели своего визита. Сидящие за столом сразу расслабились. Послышались шаги, и в вагончик, сгибаясь под тяжестью десятилитровой стеклянной банки, вошел новый персонаж. Увидев незнакомца, он в нерешительности замер, но, успокоенный товарищами, продолжил путь к столу, у которого опустил свою ношу.
Заславскому придвинули табурет, дали чистую миску с ложкой и, наложив картошки с подливой, предложили отведать крестьянской еды. Он поблагодарил и подробно изложил, причину приезда.
— Как раз и оцените продукцию, которой заниматься собираетесь, — предложил мужчина, представившийся начальником цеха.
— Жаль, что не предупредили, я бы клубнику захватил, — попенял на себя тот, кто принес банку, как выяснилось позднее, кладовщик. — Приезжее начальство больше её уважает. За аромат, говорят. А мы предпочтение вишне отдаем. Нас на кислое тянет, — ухмыльнулся он.
— Клубникой угостишь, когда в цех пойдем, — успокоил кладовщика начальник, — а пока открывай.
Кладовщик, умело орудуя ножом, сбросил закатанную крышку, взял пустую трехлитровую банку,  аккуратно слил в неё темно-вишневую жидкость.
— Вы как будете пить? — спросил начальник и, смекнув, что гость не понял вопроса, пояснил: — Мы пьем пополам с колодезной водой, но русские из начальства предпочитают, как они говорят, не портить. Неразведенное потянет градусов на семьдесят.
Заславский предпочел развести. Напиток оказался приятным. Он явно впитал в себя весь аромат спелой вишни.
— Это у нас специальная фасовка, не для фабрики, а для себя и для гостей, — объяснил начальник цеха. — Это окулированная вишня, она сладкая, почти как черешня.
— Вы только приехали? — спросил один из мужчин.
Заславский объяснил, что побродил по цеху, так как не мог сразу никого найти.
— Значит, я правильно сказал, что кто-то подъехал, — ободрился мужчина, очень довольный, что оказался прав. — А они все вопили, что, мол, с перебору померещилось. Я с утра-то помаленьку позволяю, а рокот «Москвича» за километр узнаю.
— Как же вы нас нашли? — спросил начальник цеха.
Илья рассказал о своем путешествии по цеху и крысах.
— Крысы — беда наша, — пожаловался начальник.
В смежном отсеке вагончика послышалась возня.
«И там крысы», — с омерзением подумал Заславский и положил обратно в миску уже поднесенную ко рту ложку.
Начальник цеха, обратив на это внимание, что-то громко цыкнул, а Заславскому пояснил, что у них на преддипломной практике находится студентка технологического техникума и что она подружилась с мастером. Они собираются пожениться, а пока каждый обед практикуются в комнате отдыха.
К возне прибавлялся металлический скрежет, напоминающий Заславскому времена детства, когда мальчишки в пионерском лагере прыгали на панцирной сетке кровати. Один из мужиков подскочил к стене и два раза стукнул по ней кулаком. Шум оборвался. Довольный, он вернулся к столу, но все тут же повторилось и даже усилилось. Жидкость в банке адекватно отыграла колыханием рубиновой тени. Начальник цеха выразительно посмотрел на стучавшего.
— Да ладно, пускай побесятся, — рассмеялся тот, — с такой девкой никто б не отказался. Резвого жеребца, как ни запрягай, как ни хлещи, мерином не сделаешь, только испортишь.
Начальник цеха понимающе усмехнулся и вернулся к прерванному разговору:
— У нас крыс травить не положено. Мы ведь связаны с пищей. Пустили кошек, так крысы проклятые их загрызают. Утром придешь — кошки как сумасшедшие из цеха и со склада выскакивают. После этого их ничем туда не заманишь. Вся надежда на мальчишек. Они сейчас в поле. Как только освободятся, попрошу, чтобы мне выделили бригаду. Они рогатками, пиками и камнями лучше, чем армия кошек или санэпидстанция крыс изведут. А то, что вода, говорите, льется, так это её закрывай, не закрывай — она все равно течет.  У нас насос на скважине погружной. Если его  останавливать, то его заиливает и мотор часто заклинивается. Вот и гоняем круглосуточно. Вода всегда свежая, вкусная. Сушеную сливу в горячей воде распариваем, так от неё легче косточка отделяется. Котельная у нас после ремонта, воды горячей много. Летом уголь не проблема, жги сколько хочешь. Зимой приходится экономить, но мы стараемся летом побольше заготовок сделать. Зима есть зима, тогда работать посложнее. У наших работяг психология крестьянская — зимой на печи лежать надо, семечки полузгивать, да домашнее винцо попивать.
— А крысы недостачу не создают? — обеспокоенно поинтересовался Заславский.
— Это есть, — согласился начальник цеха. До пятнадцати процентов чернослива они сжирают. Но тут одна тонкость имеется, знать которую и вам пригодится. Чернослив они больше импортный любят — он слаще и вкуснее. Кроме привозного, в дело идет и местная слива. Когда нам её на сушку привозят, мы занижаем принимаемый вес, получаем излишек, который крысиный аппетит перекрывает.
— А почему вообще от импорта не отказаться? — удивился Заславский. — Ведь Молдавия своим черносливом славится. Я сам его всегда на повидло на базаре покупаю.
— На повидло чернослив еще можно найти, — согласился начальник цеха. — Он у кое-кого из частников сохранился, а в совхозных и колхозных садах чернослив давно вырубили. Указание когда-то сверху поступило, что молдавский чернослив непродуктивен и годится только на изготовление молдавской водки — цуйки, которая после прихода советской власти была вытеснена более дешевой в производстве русской пшеничной водкой. Все плясали под одну дудку и посадили новые сорта слив. После сушки эти сливы ни полезности, ни вкусовых качеств чернослива не имеют. Мы их только для подмешивания к настоящему заграничному черносливу используем.
— А куда этот сиропчик девается? — показывая на банку с рубиновой жидкостью, шутливо произнес Заславский.
— Об этом наш главный технолог лучше расскажет, — таинственно усмехнулся начальник цеха, указывая на одного из сидящих за столом мужчин.
Тот безнадежно развел руками:
— Проблема серьезная. Уже много лет ею ученые из Кишинева занимаются. Мы им для научных исследований постоянно материал-сырец передаем. Они хотят то ли ликер, то ли настойку из него создать.
— И есть успехи? — спросил Заславский.
— Успехи имеются, — рассмеялся технолог. — Они говорят, что текучести уже добились, но пить простому советскому человеку пока противопоказано. И в том, что у них в этом вопросе дела не идут, вроде, мы виноваты — у нас, мол, исходное сырье неоднородно и его органолептические свойства имеют серьезный разброс. Это не дает умникам-ученым разработать технологию массового производства нового напитка.
— Что же вы с этой строптивой жидкостью делаете? — заинтересованно спросил Илья.
— После того как ягоду на кондитерскую фабрику забирают, она остается как побочный продукт производства и нигде не числится. Часть ученым для опытов отдаем, на остальное составляем акт  ликвидации отходов, не подлежащих утилизации, — от души рассмеялся начальник цеха.
— Бывает, что ликвидированное хорошим людям передают, сами понимаете кому, — откровенно разъяснил технолог.
Открылась дверь, и из соседнего отсека вагончика появилась плотная, розовощекая, симпатичная девушка в сопровождении благодушного коренастого парня.
— Обед кончился, — объявил с ухмылкой начальник цеха. — У нас молодежь пунктуальная, по ней я часы проверяю.
Увидев незнакомца, вошедшие, ничуть не смущаясь, поздоровались.
— Ознакомь гостя с участком спиртования, — обратился к парню начальник цеха, а затем и к технологу: — И ты подключись, а потом ко мне зайдите. Я бы сам сопровождал, да конец месяца и квартала — от бумаг не оторваться.
Заславский вышел следом за своими провожатыми. Участок спиртования располагался сразу же за вагончиком. Это был большой длинный, освещенный светильниками дневного света, дощатый сарай под шиферной крышей. Войдя в него, Заславский сразу узнал среди работающих женщин тех, которые обедали в яблоневом саду. На стене висела воспроизведенная на жести таблица, указывающая, что дает участку экономия одного киловатт-часа электроэнергии, одного литра воды, одного литра спирта, одного килограмма различных ягод и одной минуты рабочего времени.
Вдоль стены стояли прямоугольные латунные баки. В каждый бак через опущенный в него резиновый шланг непрерывно поступала вода. Излишек воды стекал на асфальтированный пол и исчезали в накрытой решеткой щели. Около каждого бака орудовала бригада из трех женщин. Две из них с двух сторон держали за ручки длинное прямоугольное сито с деревянными бортами. Третья женщина ссыпала предварительно очищенную от хвостиков вишню в проволочную корзину объемом с большое ведро и опускала её в латунный бак. После промывки, она извлекала корзину из бака и  вываливала её содержимое на прямоугольное сито. Две женщины трясли сито над фанерным ящиком. Мелкая вишня в него проваливалась, крупная оставалась на сите и её ссыпали в бункер отходов.  Те же две женщины, используя большую жестяную лейку, пересыпали вишню из фанерного ящика в десятилитровую стеклянную банку. Когда банка на три четверти заполнялась вишней, третья женщина до верха заливала банку, хранящимся во фляге спиртом. Следом подходил уже знакомый парнишка, накрывал банку консервной крышкой и, нехитрым ручным устройством, её закатывал. Технология производства была доступна и предельно проста.
Заславский делал нужные записи и про себя отметил, что в объединении они смогут всё успешнее организовать, многое механизировать, сократить количество рабочих и облегчат их труд. Он задал ряд вопросов и полюбопытствовал, куда идет остающаяся крупная вишня. Ему объяснили, что она отход, который использовать на нужды производства невозможно. Её не выбрасывают, а продают своим, разумеется, по цене нестандартного товара.
Заславскому на прощанье, хотя он и отнекивался, гостеприимные хозяева вручили два трехлитровых сувенира с клубничным спиртовым отходом: для него и для водителя.
Въехав в город, он попросил водителя остановиться у первого же телефона-автомата. Дозвонившись с первого звонка обрадовался что Лида дома, и доложил о своем прибытии сочиненными в дороге стихами.






ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
СРЕДЬ ЖИТЕЙСКИХ ПЕРЕДРЯГ
ГЛАВА 17
ПО НЕТОРНЫЙ ДОРОГЕ К ЮБИЛЕЮ
Согласно приказу, подписанному генеральным директором объединения «Нерудмат», на Вадима Шейна, на ряду с его основными обязанностями, возложили ответственность за координацию работ по строительству свинокомплекса. Был ли он доволен, что удостоился столь высокого доверия? Однозначно на этот вопрос Вадим ответить не мог, но, разумеется, он гордился наделённой ответственностью.
Дома за ужином Вадим нехотя известил семью, что на него возложили дополнительные обязанности и ему придется чаще  задерживаться на работе. Грету новость расстроила. Тесть откровенно поинтересовался, сколько Вадиму будут за это доплачивать. Услышав, что доплата не предусмотрена,  он задумался, так как трудиться задарма было не в его правилах. Затем вслух рассудил: Вадик еще молод, и то, что ему такое доверили, говорит о многом. Сразу видно, что с ним считаются. В начале карьеры нет задачи важнее, чем завоевать авторитет. И не надо забывать, что Вадим ждет квартиру, которую ему обещал сам министр. Но, известная вещь, как хозяин своего слова, он это слово может и забрать. При распределении квартир будет серьезнейшая борьба. Запас авторитета сто процентов понадобится.
В процессе разговора настроение Греты изменилось. Она рассудила— ведь папа прав. Именно её Вадику доверена такая большая ответственность. Получается, что он работает на самых нужных и важных для людей направлениях — производит строительные материалы, без которых никому квартир не получить, и воплощает в жизнь новые планы партии, чтобы досыта накормить весь народ. Какой Вадик молодец!
Позитивный ход мыслей смирял Грету с ожидаемыми лишениями. Она всегда гордилась служебным положением мужа. Ведь если больше будет таких настоящих мужчин, то не потребуется прибегать к услугам мясника Димы, склад которого по счастливой случайности находится у них во дворе. И папе не придется унижаться, обращаясь к Диме с просьбой продать кусок мяса, а к праздникам ещё и так любимые Гретой говяжий язык и телячью грудинку, из которой мама варит чудный бульон с фасолью.
Люди говорили, что Дима нафарширован деньгами. Да иначе и не могло быть. Ведь все, что имелось на государственном мясном складе, уходило «налево» по завышенным ценам. Странно, зачем Диме столько денег. Большую часть жизни, даже по праздникам и выходным, он проводит на складе и выглядит как старик, хотя намного моложе, чем Гретин папа. А папа — герой! Он воевал под Сталинградом и выжил. Два месяца кряду без бани и смены белья он, находясь  в сыром окопе на передовой, успешно отбивал непрерывные атаки фашистов. А когда в листовке, на которой сверху было написано «Прочти и порви!», прочитал приказ Сталина: «За Волгой для нас земли нет. Мы должны победить или умереть лицом на запад!» — понял, что первое невозможно без второго, и просил Бога, чтобы его не ранило, а сразу убило. Ведь раненых не вывозили. Они лежали тут же с обороняющимися, наводя ужас своими страданиями. А когда тот из них, кто был еще в состоянии двигаться, выползал из траншеи, его добивали засевшие в тыловых окопах свои же бойцы заградительных отрядов Смерш.
Снаряд свой папа получил. Его контузило, а умереть было не суждено. Он как-то признался, что благодарен Богу за то, что он его не слишком сурово наказал за просьбу легко уйти из жизни и, простив грех, подарил счастье иметь такую дочь, как Грета.
Вадим со всей серьезностью взялся за выполнение нового поручения. Созвал общее собрание коллектива строителей. В своём выступлении подчеркнул, что главные это те, кто на рабочем месте добросовестно делают своё дело, попросил людей высказаться и внести предложения.
Местный профсоюзный функционер и закрепленный за строительством член партбюро заговорили о просчетах в организации социалистического соревнования и недостатках наглядной агитации.
Выступившие следом рабочие, осмелев в отсутствие большого начальства, прямо возразили, что их песня стара и с тухлым мотивом. О каком соревновании можно говорить, если постоянно не хватает элементарного инструмента и материалов.
Те, кто участвовал еще в строительстве опытно-промышленной установки, вспомнили, что когда снабжением занимался Шая Рубинштейн, то обязательства грех было не выполнять. Шая сейчас проживает на Ближнем Востоке, до него, понятно, не достучишься. Но почему, к примеру, из Советского Дальнего Востока уже полгода как не выбить электрический кабель — это при всем том, что имеются на него фонды — это совершенно не понятно!
Не решен вопрос с рационализаторскими предложениями. Оплату за них в бухгалтерии не прошибить, а задарма думать — хоть и считается, что все принадлежит народу, — не хочется.
Рабочих на строительстве, то хоть пруд пруди —  друг у друга под ногами путаются; то днём с огнём не сыщешь — строительство полностью останавливается! Если стройка затянется до осени, когда у народа свое вино пойдет, вообще до весны завязнем.
Вадим всех внимательно слушал, делал заметки. Собрание принесло неоспоримую пользу.
Работу организовали в две смены. Люди рассредоточились и не мешали друг другу. В ответ на критику, что рабочим дают двенадцатидневный отпуск, в то время как начальство уходит отдыхать на двадцать четыре рабочих дня, Вадим дал негласное указание, чтобы тем рабочим, кто примерно трудится, предоставляли также двадцатичетырехдневный отпуск, а дополнительные дни отдыха отмечались в табеле как рабочие.
Тем, кого после работы загоняли на различные общественные мероприятия, предоставлялись отгулы. Был решен вопрос и со спецпитанием. Его давали в виде молока, а кто хотел, мог обменять два молочных талона на бутылку пива. Такая забота о людях повысила как авторитет Вадима, так и трудовой энтузиазм.
Удалось уломать главбуха, чтобы не канителил с оплатой за рационализаторские предложения. В чем-то главбух был, конечно, прав — многие предложения не давали экономического эффекта, от других вообще не было никакого толку. Но иначе считали их авторы, в основном рабочие. Им стали платить. Затраты оказались небольшие, а результаты весомые. Человек, когда доволен, работает производительней.
Договориться с главбухом удалось благодаря тому, что у Вадима давно сложились с ним хорошие деловые отношения. Натура главбуха не могла допустить, чтобы кто-то что-то получал, а он с этого ничего не имел. Вадим это понял с тех времен, когда оформлял получение премии за экономию электроэнергии. Правда, жадным главбух не был. Как правило, удавалось отделаться несколькими бутылками марочного коньяка.
* * *
Последние несколько месяцев строительство свинокомплекса особенно лихорадило. Остро не хватало кирпича, досок, цемента, металла.  Рабочих каждый раз снимали на другие объекты. Постоянно лишь трудилась молодежная бригада, числящаяся за опытно-промышленной установкой и только благодаря тому, что удобрение в Белоруссию по-прежнему отгружали без всякой переработки. Все чаще из Белоруссии поступали телеграммы с требованием прекратить безобразие. Угрожали выставить штрафные санкции, обратится в высшие партийные инстанции. Но каждый раз благодаря Курловичу, избранному первым секретарем райкома компартии Белоруссии, удавалось пригасить пожар.
Когда работа на свинокомплексе стопорилась Вадим нервничал, хотя, конечно, понимал, что проблемы вызваны объективными причинами — ведь республика готовилась к своему славному юбилею. Она полнилась не подтверждаемыми, но и не опровергаемыми слухами, что будет награждена высокой правительственной наградой, вручить которую приедет сам лидер Советского государства и всего прогрессивного человечества — самый верный и непоколебимый ленинец.
Все трудились в состоянии постоянного аврала. Многоэтажные здания центра молдавской столицы обросли строительными лесами. Свезенные со всех уголков республики рабочие, скребками спешно снимали посеревший верхний слой с облицованных белым камнем-ракушечником фасадов. Хотя свойства этого камня позволяют ему сохранять природную белизну недолго, мера по омоложению города была оправданна. Ведь только мелочная душа могла думать о колоссальных деньгах, улетающих вместе с соскабливаемой пылью, когда требуется блеснуть перед высоким гостем всем великолепием чистоты. Из-за постоянной пыли страдало всё население города, особенно астматики.
Подготовительный бум охватил и объединение. Рабочий поселок, выходящий огородами жилых домов к гостевой трассе, огораживался глухим забором из строганых досок. Дышащий на ладан детский сад, как назло фасадом смотрящий на главную магистраль, срочно облицовывали импортной керамической плиткой. Эту плитку Пупко достал по большому блату для облицовки административного корпуса, но по указанию Левицкого, сломленного нажимом из райкома партии, она была пожертвована на аварийное здание, подлежащее сносу максимум через год. Вдоль примыкающей к территории объединения дорожной магистрали создавались искусно выполненные из дерева и черепицы муляжи колодцев. Трудовые затраты на работы по облагораживанию территории оказались значительными, а так как план производства объединению не сократили, рабочие руки пришлось искать на строительстве свинокомплекса. Оттуда же реквизировали и строительные материалы.
Жаловаться Вадиму было некому, да и не хотелось выглядеть отставшим от жизни ретроградом. Он искал и по крупицам находил внутренние резервы. Более внимательно изучил проект. Кое-что оказалось возможным использовать, не реконструируя. Он крутился как мог, утешая себя тем, что положение у него не хуже, чем у всех. И это соответствовало действительности.
Главному лицу республики пришла идея в день юбилея вдоль многокилометрового шоссе заложить яблоневый сад. По площади он должен был стать крупнейшим в Европе, а возможно, и в мире. Как и полагается, первые молодые деревца на счастье и долгую память предстояло посадить почетным гостям юбилея.
Правда, некоторые политически незрелые специалисты, из которых кое-кто, к сожалению, даже окопался в Академии наук республики, выступили против блестящего плана, обещающего занесение республики в Книгу рекордов Гиннесса. Одни доказывали, что из-за значительной концентрации яблонь, во время весенней обрезки деревьев и осеннего сбора урожая, возникнет дефицит трудовых ресурсов, а борьбу с болезнями деревьев и нашествием плодовых вредителей невозможно будет локализовать. Другие считали необходимым до закладки сада создать условия для хранения урожая.
Партийные работники решительно пресекали подобные демагогические разглагольствования. На площадях, предназначенных для сада-рекордсмена, спешно запахивали помидоры, вырубали виноградники и сады. Сожалели, что не успели собрать урожай, но промедление было смерти подобно.
Дополнительные осложнения возникли из-за сноса двух сел. Их несознательные жители не хотели переселяться в специально построенный для них многоэтажный дом. Людей уговаривали, расписывая им все прелести комфортного бытия. Им обещали, что к дому пристроят магазин, где они смогут приобретать хлеб, мясо, молоко. У них отпадет нужда круглый день возиться с подворьем, они не будут больше вдыхать неприятные запахи, исходящие от домашнего скота. Они смогут одними из первых оценить великие преимущества стирания грани между городом и деревней.
Не выдержав давления, сельчане согласились на переселение, но только тогда, когда власти пошли на компромисс и выполнили их принципиальное условие: построить перед домом общественный туалет. Последнее препятствие на пути к созданию сада будущего было преодолено.
Однажды утром на строительстве свинокомплекса появился Заславский. Его приезд был явлением обычным, но то, что это произошло в самом начале рабочего дня, Вадима насторожило. Заславский обошелся без традиционного вопроса «как дела?» и с ходу взял быка за рога.
— Вчера в райкоме партии состоялось экстренное заседание, рассматривался ход работ по завершению подготовки к знаменательной дате. Каждой организации района расписали конкретные задания. Объединению достался целый пакет срочных работ. Тебе, Вадим, предстоит проложить электролинию в расположенный в трех километрах от объединения лес.
Вадим объяснил, что у него на строительстве почти не осталось людей и, чтобы окончательно не сорвать ввод в эксплуатацию свинокомплекса, он подключил к строительству большинство рабочих своей службы главного энергетика. Заславский, внимательно выслушав, дал понять, что распоряжения райкома не обсуждаются, предупредил, что к одиннадцати часам дня в лесу его будут ждать, и уехал.
Вадим разнервничался и по телефону договорился об экстренной встрече с генеральным директором. Срочно вызвав самосвал, он направился в управление. Проезжая мимо одного из сел, заскочил в сельмаг. Повезло купить две пары импортных колготок и большую редкость — десять кусков польского детского мыла. Настроение улучшилось.
Левицкий отнесся к Вадиму с пониманием, выразил сочувствие его трудностям и признался, что сам от многочисленных указаний вконец вымотался.
— Тут наши райкомовские не виноваты. На них весь республиканский ЦК давит. Согласно плану мероприятий, который разработали наверху, учебное хозяйство сельхозинститута, расположенное в нашем районе, возможно, посетит ожидаемый на торжествах — сам догадываешься, кто.
Не называя имени, Левицкий посмотрел в потолок и для большей убедительности сопроводил свой взгляд движением обеих ладоней вверх.
— Для района это, конечно, большая честь и ответственность, а для руководства сельхозинститута такой визит может оказаться решающим в их дальнейшей судьбе. Ради этого ничего не жалко. Директор учебного хозяйства рассказал мне, что ему предстоит сделать буквально за несколько суток, и я ему искренне посочувствовал. У каждого свои проблемы, но поверь — сегодня они у многих еще каторжнее наших. Нам грех жаловаться.
— Но если мы в ближайшие дни не поднажмем, — старался убедить Вадим, — то не подготовим свинокомплекс к открытию. Свиньи — не люди, они без соответствующих условий жить не смогут. Их обещаниями будущих благ не вдохновишь. Они просто околеют.
— Я понимаю, что свиней не обманешь, — по-доброму рассмеялся Левицкий, — но задержать даже на час открытие свинокомплекса мы не имеем права. Нас не поймут! Вчера в райкоме партии меня прямо предупредили, что торжественная церемония запуска свиней включена в программу юбилейных мероприятий. Высшие руководители к нам не приедут, хотя чем черт не шутит, но будет первый секретарь райкома и кто-нибудь из правительства. Возможно, сам министр. Не забывай, что нам оказали огромное доверие, а эта честь не каждому по плечу.
— Надо будет поднатужиться, — почесывая затылок, согласился Вадим и спросил: — Зачем им в лесу электролиния?
— У меня такой вопрос при получении задания не возник, — мудро усмехнулся Левицкий. — Я ведь солдат, привыкший приказы не обсуждать. К чему себя лишними мыслями обременять? Меньше знаешь — позже состаришься, как говорит наш министр. С ожидаемым визитом это, ясное дело, связано.
— А вдруг Он не приедет? — выразил сомнение Вадим.
— Всякое бывает. Пути вождей неисповедимы. Если Сам не сможет, то пришлет кого-либо из ближайших соратников. Но, вероятнее всего, будет: он здесь работал, многих в республике близко знает. Ностальгия — штука нешуточная. Более того, говорят, к нему специально ездила группа ходоков во главе с ректором сельхозинститута. Ты ведь знаешь, что ожидаемый нами высокий гость в свое время руководил компартией республики, а теперешний ректор занимал у него пост председателя Совмина. Говорят, что маршал старых своих друзей всегда помнит и их просьбы уважает. Так что меньше спрашивай и выполняй!
— Спасибо. Все понял, — в тоне Левицкого, как отрапортовал, Вадим, отметив про себя, что разговор с генеральным ничего не решил.
— Постой, чуть не забыл, — остановил Левицкий. — Как ты смотришь на то, чтобы приобрести в личное пользование легковой автомобиль?
Вадим не ожидал такого предложения и был несколько ошарашен. Он объяснил, что не располагает свободными деньгами. У него есть некоторый собранный на свадьбе запас и еще кое-что обещали дать родители, но эти деньги сохраняются как НЗ на случай, если не получится с обещанной министром квартирой и придется вступать в жилищно-строительный кооператив. Кроме того, у него нет водительских прав, и он не уверен, что сможет так быстро овладеть шоферскими навыками.
— Насчет твоей квартиры: только на днях мне министр подтвердил, что нам в ближайшее время выделят жилье. Как и было договорено, одна из квартир — твоя. А права — ерунда. Потренируешься и осилишь. Добро. Жду твоего решения. Пока я жив и являюсь председателем райисполкомовской комиссии по распределению розничных фондов на легковой автотранспорт, пользуйся, — уверенно усмехнулся Левицкий.
Вадим поблагодарил, попрощался и удалился в глубокой задумчивости.
Подъезжая к лесу он сориентировался по доносившемуся из глубины реву моторов. Деревья валили бульдозером, цепляли тросами и волокли к центральной дороге. Другой бульдозер планировал грунт, следом проходил каток, за ним самосвалы вываливали горячий асфальт, который тот же каток укатывал.
На глазах росла временная дорога. Часть её уже была завершена. Вдоль готового участка вкапывали деревянные стойки, к которым прибивали портреты членов Политбюро. Поперек дороги между деревьями натягивали любимый лозунг нынешнего вождя «Правильной дорогой идете, товарищи!».
Как только Вадим вышел из машины, к нему быстрым шагом приблизился рослый мужчина. Подошедший протянул руку, здороваясь обратился по имени, и Вадим с большим трудом узнал своего  бывшего соседа дядю Нему, которого с детства не видел.
В те времена дядя Нема слыл мастером на все руки. К нему обращались, чтобы починить электроплитку, примус или велосипед. За работу он брал недорого. Отсутствие у мальчишки денег на ремонт велосипеда не было помехой. Жил дядя Нема с семьей в государственном сыром полуподвале. Ходили слухи что в нем водятся домовые. Судачили, что, для получение другой квартиры, дядя Нема сам эти жуткие слухи распускает и ещё поливает стены своего жилища водой. В конце концов из непригодного  жилья его отселили.
Через короткое время ордер на заселение освободившейся жилплощади получил одинокий безногий фронтовик. Он жаловался, что под полом его «склепа» с часу ночи до четырех утра шумят крысы. Над ним, посмеивались: склеп, мол, штука доступная одним богачам — не могли тебя так щедро наградить. Выбираться на поверхность инвалиду было трудно, и он почти безвылазно пропадал в полуподвале. Вскоре после заселения к нему зашли с проверкой паспортного режима и застали на полу мертвым со съеденным крысами лицом. Хоронили ветерана войны в заколоченном детском гробу с воинскими почестями.
Несколько лет назад родители Вадима случайно встретили Нему. Как-то они рассказали сыну, что Нема стал большим человеком. Заочно закончил факультет электрификации сельхозинститута и работает там же чуть ли не старшим преподавателем. Он пользуется расположением нового ректора и даже является его домашним электриком.
Вадим, конечно, не подал виду, что не сразу узнал своего бывшего соседа. Не хотелось, чтобы тот подумал, что сильно состарился. Оказалось, что дядя Нема именно тот человек, который ждет представителя объединения. Они, как добрые старые знакомые, доверительно разговорились.
Дядя Нема поделился с Вадимом, что, когда руководство республики уговорило ректора отправиться в Москву с ответственной миссией — посодействовать визиту генсека на юбилей, ректор поставил условие, чтобы в перечень посещаемых высоким гостем объектов включили учебное хозяйство института. Во время этого визита ректор рассчитывает получить высочайшее одобрение своей идеи о трансформации института в сельскохозяйственную академию.
Посещение учебного хозяйства высоким гостем предусматривается во второй половине дня. Возвращаться он будет через этот лес и по пути, как бы случайно, заедет на свадьбу дочери лесника. Правда, она вышла замуж месяца четыре назад, но её беременность еще можно принять за полноту. Она любезно согласилась повторить торжественный ужин за государственный счет.
Так как ко времени проезда кортежа машин уже будет темно, то необходимо освещение. Его организацию ректор возложил на Нему. Вадим и дядя Нема на месте определили, как пройдет трасса и где необходимо установить опоры со светильниками.
Вадим в двух словах рассказал о себе и посетовал, что у него катастрофически не хватает людей. Дядя Нема по-дружески вошел в положение и предложил, чтобы Вадим предоставил материалы и инструмент, а он среди студентов факультета электрификации подберет опытных электриков и сам возглавит работы. Вадиму останется подключить линию к подстанции и подать напряжение.
Когда покончили с делами, дядя Нема рассказал, что на месте старого еврейского кладбища создают городской парк «Юбилейный». Его торжественная закладка состоится в дни празднеств. Сейчас там расчищают территорию: взрывают склепы, сносят памятники. Их используют на строительстве  ограждения территории воинской части, расположенной недалеко от Республиканской больницы. Наши евреи, как всегда, послушно молчат.
Вадим озабоченно слушал, но не комментировал. Он торопился — на нем висел недостроенный, уже включенный в список юбилейных объектов, свинокомплекс. Как только возник удобный момент, Вадим деликатно попрощался. Дядя Нема, спохватившись, что очень спешит, передал родителям Вадима большой привет и выразил сожаление, что, живя в одном городе, они годами не видятся, а когда уж Бог дал встретиться, то и поговорить толком некогда.
 
* * *
Приближение юбилейных торжеств коснулось и Греты. Хотя она училась на выпускном курсе, где обычно студентов не дергают, чрезвычайность момента потребовала привлечения огромного количества молодежи для участия в ярком спортивно-зрелищном  представлении. Старшекурсники-пианисты пытались отвертеться: им нужно готовить сложную выпускную программу. Однако после встречи с деканом они поняли, что спорить и возмущаться не только бесполезно, но и опасно — всем предстояло распределение.
Гретины ежевечерние, затягивающиеся до ночи репетиции на центральной площади города Вадима нервировали. Это не было вызвано ревностью: Вадим волновался, как бы Грета, занятая подготовкой выпускной программы, не сорвалась от перегрузок или не простудилась.
На время репетиций главный проспект города в районе центральной площади перекрывали. Прекращалось движение всего транспорта, включая троллейбусы. Возвращающиеся с работы горожане испытывали большие неудобства. Они понуро шли, обозревая выстроенных на площади молодых людей. Большинство тащили нагруженные авоськи, кошелки, а кто и детей. Чтобы передохнуть останавливались, сочувственно смотрели на репетирующих, тяжело вздыхали, ворчали: «Нашли время!» А молодежь под диктовку осипшего голоса, гремевшего с расположенной у основания монумента Ленину трибуны, многократно скандировала: «Ура! Ура! Слава КПСС!»
Вадим встретился с Гретой случайно у самого входа во двор. Он издали обратил внимание на быстро идущую девушку. В простеньком, выданном для тренировок, казенном трикотажном спортивном костюме Грета смотрелась безукоризненно. Вадим поторопился навстречу жене и сгреб в любящие объятия. Они, взявшись за руки, вошли в квартиру.
— Как удачно все сегодня сложилось, — радовалась Грета. — Я даже поволноваться не успела, тебя ожидая.
— У меня новость — шеф предлагает мне легковой автомобиль.
— Как, бесплатно? — с детской наивностью удивилась Грета.
— Я бы от такого подарочка не отказался, — с любовью, смешно потрепав жену по щеке, здоровым смехом рассмеялся Вадим. — В наши дни, мой недогадливый гусенок, когда предлагают купить машину по госцене, это считается большой удачей. Ведь люди годами стоят в очередях, чтобы за большие деньги стать автовладельцами. Многим приходится еще спекулянтам в несколько раз переплачивать.
— А нужно нам это авто? — усомнилась Грета. — Оно столько стоит, что на эти деньги всю жизнь можно спокойно и без забот на такси проездить. Да еще машины и угоняют. Но это я так, а ты что думаешь?
— Я считаю, что машину нам купить нужно.
— Ну, раз нужно, то я не против. Между прочим, я могу аккомпанированием подзаработать, — предложила Грета, и вдруг с поникшим настроением продолжила: — Ты знаешь, Вадик, я не хотела тебе сразу говорить, но звонила мама. Твой дядя Пиня заболел, — и, увидев, что муж переменился в лице, тут же добавила: — Его обещали госпитализировать.
Дядю Пиню, среднего брата мамы, Вадим особенно любил. Судьба дяди сложилась трагически. Единственный его сын утонул в реке Прут, когда дядя с женой, узнав о присоединении Бессарабии к СССР, чтобы возвратиться из Румынии домой, тайно ночью вброд переходили новую румыно-советскую границу. Дядя нес малыша на руках, следуя за проводником. Держась за дядин пояс, шла его жена. Когда они, удалившись от румынского берега, достигли середины реки, румынские пограничники их засекли и открыли стрельбу. Последовали выстрелы и с советской стороны. Проводник сбежал. Дядю ранило в руку. Мальчик упал в воду, его унесло быстрым течением. Обезумевшие родители бродили по реке в поисках сына, но их усилия оказались тщетными. Они сами могли не раз утонуть. Благо, что оба выросли на реке и отлично держались на воде. Они искали смерти, она их миновала. На рассвете их, обессиленных, вытащили на берег советские пограничники.
Грянула Великая Отечественная война. Дядя Пиня в первый же день записался добровольцем в Красную Армию. Победу он встретил в Будапеште. Во время одного из праздничных застолий он извлек из трофейного портмоне плотную картонную фотографию, на которой он, молодой и счастливый, был запечатлен с нарядно одетой женой с сынишкой на руках. Увлекшись эйфорией Победы, он забылся и стал показывать соседям по столу бесценный для него снимок, рассказывая, как радостно ему тогда жилось.
Рано утром дядю вызвали в особый отдел и там арестовали. Вскоре зачитали приговор, по которому за восхваление буржуазного, чуждого советским людям строя он получил десять лет лагерей. Вадим, будучи ребенком, слышал от мамы, что далеко-далеко у него есть самый лучший на свете дядя и как он Вадима любит. Вадим дядю с нетерпением ждал.
Накануне объявленного мамой дня дядиного приезда Вадим всю ночь метался, не мог уснуть. На вокзале дядю встречали всей семьей. Он вышел из вагона в фуфайке, в ватных штанах, с деревянным чемоданом в одной руке и скрипичным футляром в другой. К сожалению, тетя умерла, не дождавшись мужа. Когда приехали домой, дядя долго мылся на кухне. Для него в ведрах на двух примусах согрели воду. Один примус мама специально одолжила у соседки, как это делала, когда готовила к праздникам или варила повидло. Дядя вышел одетый в лучший папин костюм. Вадим глядел на него с восторгом. Дядя усадил Вадима к себе на колени, гладил его огромной шершавой рукой с глубокой вмятиной, оставшейся после зажившей раны, и целовал в голову. Дядя рассказал Вадиму, что был в таких местах, где очень долго длится зима, там огромные густые леса, летом тучи больно кусающихся комаров, а зимой хоть и жутко холодно, но очень красиво.
Потом дядя Пиня играл на скрипке жалобную, с взрывами настроения мелодию. Мама плакала, папа её утешал, а Вадим, видно мало чего понимал, был счастлив. Дядя особенно оберегал записную книжку, густо заполненную аккуратными таблицами. Он объяснил, что это книжка — непростая и очень ему дорога. В ней представлен итог его многолетнего труда. По таблицам можно легко определить объем любого бревна. Дядя Пиня заметил, что его реликвия произвела на племянника большое впечатление, сказал, что дарит её Вадиму, добавив, что будет молить Бога, чтобы она Вадиму никогда не понадобилась. Вадим подарку обрадовался, хотя ничего из дядиного высказывания не понял.
Из разговоров в семье Вадим знал, что у Бога просят помощи и добра. Вообще с представлением о Боге он связывал образ церковного попа, о котором часто с почтением и благодарностью рассказывал отец Вадима, работающий школьным учителем. Школа — приземистое здание, похожее на большой длинный амбар, располагалась недалеко от кладбищенской церквушки, которую через несколько лет после войны прикрыли, о чем отец вспоминал с сожалением. Церковный батюшка — умный, эрудированный, добрый, порядочный, пользующийся в народе большим авторитетом человек — школе многим помогал.
Вскоре после войны началась борьба за ликвидацию безграмотности. Отец Вадима называл её смешным словом «ликбез». У взрослых, занятых по горло бытовыми и прочими проблемами, не было желания и сил по вечерам садиться за парты. Батюшка в своих проповедях и постоянных беседах с паствой призывал учиться. Благодаря этому посещаемость проводимых по программе ликбеза занятий была полной, и отец Вадима избежал неприятностей. А они могли оказаться самыми серьезными.
Отец друга Вадима, тоже учитель, не добился успехов в ликбезе. Его признали саботажником, отправили в трудовой лагерь, а семью переселили из большой комнаты с паркетным полом в малюсенькую комнатушку в пристройке-развалюхе.
Священник помогал и во время выборов, за исход которых мама Вадима ужасно волновалась и не спала по ночам. Отца Вадима назначили агитатором, он отвечал за то, чтобы люди в день выборов голосовали. После работы отец посещал избирателей, возвращался домой очень поздно и говорил, что его подопечные энтузиазма не проявляют и что это — тревожный симптом. Но батюшка поговорил с людьми и даже дал на оформление избирательного участка большие ковры. Все подопечные отца Вадима как один в шесть утра исполнили свой гражданский долг, после чего дружно отправились в церковь. На этом участке выборы прошли намного успешнее, чем на других, где для приманки избирателей в буфеты завезли дефицит: кур, сливочное масло, рис, сосиски и колбасу. Отцу Вадима собирались объявить благодарность, но передумали — кто-то доложил начальству, что ковры из церкви.
Услышав от Греты тревожное сообщение, Вадим тут же позвонил маме. Выяснилось, что она только возвратилась от брата из больницы. Положение непростое. Это подтверждалось и тем, что доктор отказался от приношения. Он сказал, что сейчас это не вопрос, и постарается сделать все возможное. Как показал результат диагностического обследования, можно утверждать, что дала себя знать старая черепно-мозговая травма, полученная на лесоповале. Мама пообещала хорошо отблагодарить старшую медицинскую сестру, так что уход за дядей обеспечен. Необходимо срочно достать пару лекарств. Заведующий отделением объяснил, что эти лекарства поступают только через Лечсанупр для высокопоставленных пациентов, в аптеках их нет, поэтому выписать рецепты он не имеет права. Вадим маму успокоил, заверив, что все добудет.
Вадим считал своим долгом, сыновним вниманием хоть как-то скрашивать одиночество дяди, который был душевно хрупок, легко раним и постоянно грустен. Дядя обладал разносторонними талантами, золотыми руками и абсолютным слухом. Он сдержанно гордился, когда мама Вадима говорила, что по привязанности к технике и умению с ней обращаться Вадим весь в дядю.
По пути в больницу Вадим с Гретой долго ловили такси. «Вот когда бы пригодился свой автомобиль. Ахнуть не успели бы, как доехали», — промелькнуло в неспокойном мозгу Вадима.
Время было позднее, вход в больницу оказались закрыт. В маленькой будочке проходной у зарешеченного окошка сидел неумолимый старик, которого безуспешно осаждали запоздалые посетители. Вадим подошел к окошку, уверенно просунул сквозь решетку универсальный пропуск — денежную купюру. Сторож по-молодому спрыгнул со стула, лязгнул внутренним засовом, раскрыл дверь и Вадима с Гретой впустил. Войдя в отделение, они тут же столкнулись с женщиной со строгим лицом, представившейся дежурной медсестрой. Ей назвали фамилию больного и вручили коробку конфет. Медсестра, для проформы отказавшись, конфеты взяла и, подобрев, провела в палату, где лежал дядя, предупредив, что долго задерживаться у больного нельзя.
Дядя Пиня был в плохом состоянии. Бледный, измученный он то и дело охал и жалобно стонал. Когда к нему подошли, он приоткрыл страдающие глаза и улыбнулся. Кто-то из соседей по огромной палате, сообщил, что больной просил судно и уже несколько раз пытался вызвать няню. Сигнализация в палате не работает. Няня один раз откликнулась на крик, объяснив, что у нее на отделение всего одно судно и поставила больного на очередь. Вадим вышел, сунул няне деньги. Через минуту принесли судно.
Вадим и Грета, сидя у дядиной кровати, терзались мыслью, что реально облегчить его страдания не могут. Дядя вновь приоткрыл глаза. Вадим, желая приободрить его, в порядке шутки сказал, что, мол, хватит притворяться. Дядя напрягся, привстал, грустно посмотрел, лег и попытался отвернуться к стене. Грета зашептала Вадиму укоризненные слова. Вадим понял, что сглупил, и себя очень корил за то, что не учел дядину обидчивость и ранимость. В дверях появилась медицинская сестра и сделала знак уходить. Дядя, похоже, уже спал. Они ушли.
Необходимые лекарства Вадим достал в первой половине следующего дня, но они уже не понадобились. Дядин последний грустный взгляд щемящей болью остался в сердце Вадима.
Похоронили дядю Пиню на верхней, пока не подлежащей сносу, части городского еврейского кладбища. Кладбище было перегружено. Место для дядиной могилы нашли за магарыч среди старых памятников, потеснив какого-то постояльца этого, как считали городские власти, ненужного евреям владения. Нанятый маленький, весь скорченный, жалкого вида человечек уныло тянул слова заупокойной молитвы, которую он, не понимая смысла, выучил на слух. Вадим, склонив голову, стоял у свежего холмика, покрытого черным саваном со звездой Давида и, будучи не в состоянии проглотить застрявший в горле ком, задыхаясь, бессчетное число раз твердил: «Прости».

* * *
Как раз в эти дни в республике начались празднования. Официальные лица встречали и сопровождали прибывающие на юбилейные торжества делегации. Улицы города спонтанно перекрывались. Бездействовала даже «скорая помощь». Горожане нервничали, всюду опаздывали, исподтишка ругались. Газеты опубликовали поздравление Партии и Правительства и Указ о награждении республики самым важным в стране орденом. Следом в республику прибыл главный гость. Ему предстояло на торжественном заседании в специально выстроенном к этой дате дворце, похожем на Кремлевский дворц съездов, вручить эту награду.
Вадим переживал трудные времена. Не говоря уже о постигшем семью горе, он беспокоился о Грете. Главный день выдался холодным и ветреным, а ей предстояло участвовать в массовом спортивно-зрелищном представлении. По настоянию Вадима, она надела под тонкий спортивный костюм отцовское нижнее белье. Но кто их знает — в любой момент могло поступить распоряжение: «В целях придания участникам парада элегантности утепления снять!»
Служебный автобус, в котором Вадим с сотрудниками добирался на работу, уже больше часа стоял в примыкающем к большой городской магистрали проулке. Из автобуса Вадим наблюдал, как на бешеной скорости в сопровождении машин с мигалками пролетали черные лимузины, везущие с правительственных и цековских дач своих венценосных обитателей.
Вадим нервничал. Сегодня у него было особенно много работы. Во второй половине дня предстоял торжественный запуск свиней. От того, как новоселы комплекса воспримут свое жилье и как будут в нем себя чувствовать, зависела оценка труда всего коллектива, ударно поработавшего на всеобщее свинское благо.
С рассветом специально подготовленные грузовики уехали в хозяйства за свиньями и поросятами. Правда, Вадим за это не отвечал — забота лежала на партийном бюро. Общую организацию доставки взял на себя лично секретарь партбюро Заславский, а достать поросят поручили заму секретаря по идеологии Пупко.
В свиноводческих хозяйствах республики опыта общения со свиньями уже набрались высвободившиеся в связи с закрытием части основного производства работники карьера, которых после тщательного обсуждения в коллективе признали достойными освоить новую профессию.
Преимущество при отборе давалось коммунистам, комсомольцам и ударникам коммунистического труда. Перед тем как счастливчиков отправили практиковаться, они прошли теоретическое обучение, которое провел лично начальник созданной научно-исследовательской свиной лаборатории. На эту должность по рекомендации секретаря райкома  Пысларя приняли его племянника, два года назад закончившего сельскохозяйственный институт. Племянник работал по распределению на севере республики, но ему для успешной научной карьеры крайне необходимо было находиться поближе к столице.
Петр Дмитриевич посоветовал назначить племянника начальником с добавкой исполняющего обязанности, так как не исключал возможности в перспективе самому возглавить эту службу.
По случаю открытия свинокомплекса предстоял торжественный митинг и целая серия сопутствующих мероприятий, призванных увековечить в памяти людей это эпохальное событие. Нечего и говорить, ожидалось прибытие важных гостей.
Когда наконец автобусу разрешили движение, произошла заминка, о причине которой водитель доложил своим издерганным длительным ожиданием пассажирам. Перед самым носом автобуса как с неба свалилась черная кошка. Водитель, пытаясь избежать неприятностей, подал резкий сигнал, призванный отпугнуть зловещее животное, рванул машину вперед, но кошку опередить не смог.
Автобус стоял, сзади сигналили и как назло никто не собирался его объезжать. Под давлением нетерпеливой очереди и грозных взмахов жезлом метавшегося у пересечения дорог милиционера водитель автобуса вынужден был тронуться. Хотя большинство пассажиров — кто символически, а кто и реально — трижды плюнуло через левое плечо, каждый понимал, что на сегодня резко возросла возможность негативных сюрпризов. И неприятности не заставили себя долго ждать.
О первых из них Вадим узнал, как только вышел из автобуса и, встреченный взволнованными людьми, направился к складу кормов. На склад только вчера завезли комбикорм и разгрузили не в специальный бункер, а временно оставили в мешках. Пришедшие утром рабочие, многие по случаю юбилея одетые в парадное, а некоторые — даже при медалях и значках, услышали со стороны склада стон. Прибежав к складу, они увидели валяющийся на асфальте рядом с ломом замок. Все тут же узнали и жителя поселка, лежащего с неестественно подвернутой под себя ногой. Поблизости  находились два мешка. Превозмогая боль, пострадавший объяснил, что пришел на работу пораньше и, услышав подозрительный шум, поспешил к складу где застал, выносящего два мешка мужчину. Он бросился схватить вора, но поскользнулся и упал. Как оказалось, причиной, приведшей к падению, явилась большая куча человеческих экскрементов.
Пострадавшего уложили в коляску мотоцикла и повезли в больницу. Вернувшись, мотоциклист, доложил, что больничный сторож до прихода врача на глаз определил у пациента перелом шейки бедра.
Вадим, разумеется, переживал: «За весь период строительства ни одного серьезного несчастного случая, а тут — на тебе, на ровном месте. Произведут расследование и как минимум влепят выговор. Потом эта куча — такое бескультурье. Хорошо, что ”свинство” заранее обнаружилось. А если бы наступил кто из почетных гостей? Позора не оберешься! Вот она — первая неприятность. А то, что кто-то пытался что-то украсть, так это дело привычное. Нужно будет поменять деревянные ворота на железные и поставить посложнее замки. Пес с ним, пусть это будет первая и последняя неприятность». 
Вадим себя как мог успокаивал и, понимая, что сейчас не время отвлекаться на мелочи, приступил к главному.
На входе в свинарник прикрепили транспарант «Добро пожаловать, дорогие гости!» Фотопортреты членов Политбюро в белых застекленных рамах, чтобы уберечь от дождя, по алфавиту развесили на видном месте непосредственно в помещении для содержания свиней. Один из важнейших лозунгов «Экономика должна быть экономной!» прибили к складу кормов. Справа от входа в свинарник между двумя тополями с натянутым транспарантом «Искусство принадлежит народу!» спешно завершали возведение временной сцены с трибуной. На ней после торжественной части ожидалось выступление артистов оперного театра, который, по разнарядке отдела культуры горисполкома, отозвавшись на историческое постановление Партии и Правительства, взял шефство над новым животноводческим объектом.
На шоссе под дорожным указателем «ПЕРЕКРЕСТОК» подвесили дополнительный стрелочный указатель «СВИНОКОМПЛЕКС», а на двух четырехметровых столбах укрепили призыв на русском и молдавском языках «СВИНЬЯМ — ЗЕЛЕНУЮ УЛИЦУ!», оповещающий подъезжающих со стороны главной магистрали о самых серьезных намерениях коллектива.
* * *
Приближалось время торжественного открытия свинокомплекса. Перед входом уже натянули красную ленту. Непрестанно прибывали официальные лица и почетные участники праздника. За деревьями, под руководством старшей пионервожатой репетировали пионеры подшефной школы, заслужившие право приветствовать своих мам и пап. Продувались горны, опробовались пионерские барабаны. Подъехали машины, груженные поросятами и машины с половозрелыми свиноматками. Их поставили в стороне, чтобы обилие людей не создавало для животных излишнего беспокойства. Доносимый ветром специфический запах радовал, напоминая, что воплощение в жизнь дерзновенного замысла работников промышленности стройматериалов реально и находится совсем близко. Скрываясь за машинами, прогуливались готовые к выступлению артисты оперного театра — мужчины во фраках при бабочках, женщины в пышных екатерининских платьях. Заславский и Пупко, как партийные руководители, уже много раз обошли все уголки комплекса, уделяя главное внимание его идеологической готовности. Давались последние указания. Кое-что на ходу дополнялось или переделывалось. Вадим лично проверил работу трансляции, затем включил приятную музыку. Сегодня она способствовала праздничному настроению людей, а по идее впоследствии была призвана благоприятствовать росту аппетита у поросят. Музыку, действуя в строгом соответствии со специально разработанными научными рекомендациями, записали на магнитофонную ленту и подарили коллективу свинокомплекса шефы из оперного театра. Запись начиналась словами доброго напутствия, произносимыми художественным руководителем оперного коллектива. Заканчивалось обращение остроумным пожеланием, чтобы творческий обмен между коллективами театра и свинокомплекса оказался взаимополезным.
Работал буфет, дымились шашлыки, на приготовление которых пошли поросята, коим не посчастливилось обрести место в новом свинокомплексе. Доносилось блеяние овец, завезенных  ублажить изысканный вкус наиболее именитых гостей. Для этого подальше от взоров масс был установлен отдельный мангал.
 Под радостные возгласы собравшихся появились две правительственные черные «Волги», а за ними и «Волга» Левицкого. Военный оркестр, присланный сотрудничающей с объединением воинской частью, заиграл «Встречный марш». Толпа замахала руками, приветствуя вышедших из машин первого секретаря райкома партии и первого заместителя министра стройматериалов.
Началась торжественная церемония. Открыл её генеральный директор Левицкий. Он умело связал две важнейшие для коллектива объединения даты — завершение строительства свинокомплекса и юбилей республики. Он говорил предметно, назвал отличившихся на строительстве людей. Многим вручал Красные ленты славы и почетные грамоты. Грамотой не обошли и Вадима Шейна. Собравшиеся единодушно приняли предложение Левицкого о присвоении свинокомплексу имени  «Юбилей Республики».
Первый секретарь райкома партии высоко оценил вдохновенный труд коллектива объединения. Он выразил надежду, что и на новом поприще славный авангард районной партийной организации, будет  высоко нести ленинское знамя борьбы и побед. Он зачитал приветственный адрес коллективу объединения от райкома партии и райисполкома.
Первый заместитель министра охарактеризовал особенность исторического момента и роль в нем коллектива объединения, имя которого, без сомнения, будет золотыми буквами вписано в Книгу трудовой славы Министерства промышленности строительных материалов. Он огласил приветствие коллективу от коллегии министерства и приказ министра о переименовании Производственного Объединения «Нерудмат» в Научно-Производственное Объединение «Нерудсвин».
Энтузиазму присутствующих не было предела. Выступлением рабочей — члена женсовета и приветствием пионеров завершилась торжественная часть. Первый секретарь райкома и первый заместитель министра перерезали красную ленту, кусочек которой вложили в прозрачную коробочку. Ей предстояло стать одним из экспонатов будущего музея трудовой славы свинокомплекса. Военный оркестр грянул туш.
Подъехала машина со свиньями. Опустили задний борт, подали сколоченный из досок, окрашенный в кровавый цвет трап. Военный оркестр вновь заиграл «Встречный марш». Переполошенные свиньи, спасаясь бегством, бросились в гостеприимно открытые ворота свинарника. Хорошо, что с боков трапа догадались прибить высокие борта. Следом, под сменяющие друг друга торжественные марши военного оркестра, разгрузили еще несколько машин.
Всего одна свинья не достигла нового места жительства. Она в суматохе переселения оступилась, выпала из машины и, дико визжа, пыталась продвинуться к цели с помощью уцелевших передних ног. В обстановке всеобщего праздника больно было смотреть на мучения несчастного животного. Чтобы не омрачать радость праздника к пострадавшей тут же подбежали, набросили на заднюю ногу веревочную петлю и через черный вход втащили в свинарник, где избавили от дальнейших мучений, пополнив запасы бесплатного буфета. Пусть народ подкрепляется! Юбилей республики случается не каждый день.
Поросят решили по трапу не спускать — они молодые, неопытные, могут массово покалечиться. Их прямо в кузове заталкивали в мешки. Они визжали как резаные. Хотя военные музыканты дули в медные трубы из последних сил, а ударник неистово громыхал тарелками, поросячьи страдания перебивали всю эту музыкальную какофонию. Мешки бережно переносили на землю и поросят спешно освобождали. Оказавшись вне мешочного заточения, обезумевшие от непривычной процедуры и грохота оркестра животные с ошалелым визгом бросились вдоль людского коридора в предназначенные для них секции вольеров. Публика аплодисментами встретили чью-то оригинальную выдумку: шею каждого поросенка украшала красная ленточка.
Еще одна часть программы была выполнена. Начались культурные мероприятия. С восторгом встречали каждую из арий, исполненную оперными артистами. Отличилась и художественная самодеятельность. Специальную программу представил военный духовой оркестр, под музыку которого разошедшиеся участники торжества пошли танцевать.
Между тем из-за помещения свинарника, куда специально проинструктированный пикет никого из посторонних не подпускал, послышалось жалобное блеяние барашков и поднялся дымок разожженного мангала. Самые почетные гости, уединившись, поздравляли друг друга и уплетали шашлык, приготовленный на шампурах из вишневых ветвей. Тосты были непродолжительными. На сегодня многим, принявшим участие уже не в первом мероприятии, предстояла еще уйма ответственных дел.
Высокие гости прощались и в сопровождении хозяев шли к своим автомобилям. По дороге Левицкий шепнул Вадиму, что вопрос о выделении ему автомобиля решен.
Тут Вадим осмелел. Еще неделю назад к нему обратился прораб Зяма Блат, который пытался записаться на вечерние платные курсы по изучению английского языка. При оформлении у него потребовали справку с места работы, подтверждающую, что администрация не возражает, чтобы её работник посещал эти курсы. Выдать такую справку начальник отделов кадров Белкин отказался и, желая своевременно избавиться от будущего израильтянина, предложил ему уволиться. В связи с этой проблемой и обратился к Петру Моисеевичу Вадим. Левицкий был настроен весьма благодушно. Он предложил Вадиму, не связываясь с отделом кадров, самому отпечатать нужную справку, а он её подпишет и заверит печатью. Только важно, чтобы ничего не дошло до гнусного Белкина.

* * *
В то же самое время закончилось выступление артистов оперного театра и на сцене разворачивались полные изобретательности, драматизма и юмора спортивные соревнования. В них участвовали только свиньи, принадлежащие работникам объединения. Число участников от одного хозяина не ограничивалось. Половые, весовые и возрастные ограничения не вводились. Профком объединения разработал и утвердил положение о «свинячьем троеборье», включив в него следующие виды свинячьего спорта:
1. Блиц-аппетит — какая из свиней съест больше за десятиминутный отрезок времени.
2. Вокал — какая из свиней громче хрюкнет. Для определения победителя в этом виде соревнования умельцы использовали микрофон, подключенный к магнитофону. По отклонению индикаторной стрелки магнитофона определялись места, занятые участниками.
3. Ориентирование на местности — какая из свиней быстрее возвратится к месту своего постоянного проживания.
 Предлагалось устроить чисто мужское состязание хряков, но, учитывая обилие среди болельщиков детей в возрасте до шестнадцати лет, его отклонили.
Чтобы заинтересовать непосредственных участников и их хозяев, предусмотрели награждение призеров. Свиней, победивших в отдельных видах троеборья, — комбикормом, а их хозяев — красными лентами через плечо с изображением головы свиньи. Разумеется, за более высокие места предусматривалось большее количество комбикорма и более широкая лента. Абсолютным победителям троеборья вручались: объедки от бесплатного буфета, живой поросенок, почетная красная лента через плечо с портретом победившей свиньи и диплом. Портрет в течение двух дней подлежало исполнить художнику-оформителю объединения. Стимулы для всех участников подобрали весомые, за них не грех было попотеть. Возглавил судейскую коллегию председатель профкома объединения. В нее вошли: на правах зама — начальник отдела кадров, а также представители комсомольской организации, общества защиты животных, ДОСААФ и женсовета.
Борьба развернулась нешуточная. Всех участников особо вдохновлял главный приз — поросенок, который с красным бантом на шее, в кожаном поясе с пряжкой под животом, с поводком, привязанным к трибуне, сосредоточенно ел на сцене из огромного эмалированного таза, по слухам также предназначенного вместе с остатками содержимого абсолютному победителю.
Уже в первом состязании несколько участников влезли в миски своих соседей и были дисквалифицированы. Их действия признали злоумышленным нарушением правил.
Во втором виде троеборья свинья по кличке Вась-Вась подала такой голос, что при определении его силы не хватило шкалы индикатора. Эту свинью после длительного совещания жюри признало победительницей без указания цифры звуковой мощи.
На третьем этапе многие участники отсеялись. Несколько свиней по пути домой заскочили в чужие огороды и своими рылами успели набезобразничать. Два хозяина сплутовали, побежав впереди своих питомцев. Одна свинья оказалась подставной. Её привезли на случку и, естественно, она поспешила к своему хахалю, с которым уже провела первую ночь.
Судейская коллегия в результате обсуждения огласила решение, назвав имена победителей. Абсолютным победителем оказалась свинья Вась-Вась и её хозяин Василиу Василий Васильевич, бывший бригадир дробильно-сортировочной линии и нынешний бригадир переоборудованной из нее кормоприготовительной линии.
В жюри, при обсуждении его кандидатуры вышла заминка. Василий Васильевич происходил из семьи репрессированных кулаков, возвратившихся в родные края после полной реабилитации. Заместитель председателя жюри, начальник отдела кадров Белкин, бывший кадровый чекист, в душе всегда им остававшийся, настаивал, что по идейно-политическим соображениям негоже абсолютным победителем столь серьезных соревнований называть человека запятнанного, пусть даже и реабилитированного. Когда большинство членов жюри напомнило, что сейчас не те времена, Белкин внес компромиссное предложение — победителем назвать Василису — супругу Василия Васильевича. Хотя она тоже происходила из семьи репрессированных, но родители у неё были расстреляны, воспитывалась она в детском доме вне тлетворного мелкобуржуазного влияния. Кроме того, по собранным лично Белкиным сведениям, такие черты, как аппетит и привязанность к дому, Вась-Вась унаследовал от хозяйки и только голосом пошел в супруга. Однако жюри при голосовании осталось на первоначальной позиции, а Белкину пришлось вписать в протокол свое особое мнение.
К концу спортивной части праздника погода, до этого соответствующая настроению масс, резко испортилась. Небо заволокли тяжелые серые тучи, начал накрапывать дождь. Художник еще не успел сделать набросок к портрету Вась-Вася, как разразился ливень. Работу пришлось отложить. Уже под усиливающимся дождем объявили, что вручение наград победителям произведут в последующие дни в рабочем порядке. Василий Васильевич влез на сцену, схватил за поводок свой приз. Его супруга забрала принадлежащий главному победителю таз с недоеденными помоями, и они припустили к дому. За ними еле поспевали двое детей-старшеклассников, несущих в каждой руке по ведру с объедками из выездного буфета и комбикормом. Пытаясь обогнать ликующее семейство, довольно похрюкивая, мчался главный герой сегодняшнего юбилейного праздника абсолютный чемпион троеборья Вась-Вась. А болельщики, кто как мог, прятались от дождя.
Шейн и другие постоянные пассажиры служебного автобуса спешно заняли в нем места, чтобы уехать домой. По дороге кто-то из женщин запел любимую народную песнью: «До свиданья, бабка, до свиданья, Любка, до свиданья, ты моя сизая голубка». Песню подхватили. По настроению людей чувствовалось, что праздник по-настоящему удался.

* * *
Вадим смотрел на ударяющие в боковое стекло автобуса плотные дождевые струи и гадал: закончились ли спортивно-зрелищные  выступления и где сейчас Грета. Он постарался отвлечься, и в его воображении сами по себе выстроились победители свинячьего троеборья. Тут Вадим с удивлением отметил, казалось бы, странную связь: среди победителей соревнования оказались особи, хозяева которых тоже являлись победителями социалистического соревнования. Он даже улыбнулся своему открытию, подумав: «Вот где бескрайнее поле для социологических исследований».
Автобус неожиданно затормозил и остановился. Водитель открыл дверь, впустил человека с напяленным на голову большим полиэтиленовым мешком. Вошедший сказал, что у него сломалась машина и передал водителю бумажку с номером телефона, по которому он просил позвонить и попросить, чтобы прислали автомобиль-тягач с жестким буксиром. Он также попросил довезти до города его пассажиров. Вошли две женщины с большими пакетами. Вадим потеснился, чтобы они могли сесть.
Как только поехали, автобус наполнился острым пряным запахом аппетитной снеди. Вадим принюхался. Сидевшая рядом женщина объяснила: они добираются из леса. Там на природе был приготовлен банкет для чрезвычайно важного должностного лица. Назревал дождь. Поступило распоряжение накрыть еду полиэтиленовой пленкой. Не успели работницы из обслуживающего персонала добежать за ней, как объявили, что все отменяется. Начальство повыше, узнавшее о новости первым, оказалось ближе всех к изысканной дармовщине. Им, самым расторопным, достались главные трофеи: марочные коньяки, вина вековой выдержки, балыки, бочонки с икрой. А те, кто попроще, — довольствовались более скромными остатками.
Женщина не скрывала своей радости: «Мне повезло отхватить пол заливного осетра с хвоста, а половина с головой досталась нашему метрдотелю. Еще вот везу детям молочного зажаренного целиком поросенка. Это он вам аппетит нагоняет. Вообще что там творилось... Какой-то, говорят, профессор, не имея во что взять, так растерялся, что сбросил пиджак и валил в него все, что под руки попадало. Начальнички пониже, давясь, все подряд в рот пихали. Вы бы посмотрели как эти перемазанные свинячьи рожи с набитыми ртами нас поучали: «Товарищи, обращайтесь бережно с общественным достоянием!». Прямо смех и грех!
Вадиму было смешно и уныло. «Интересно, — думал он, — был ли там дядя Нема и что он себе отхватил?» Служебный автобус из-за непогоды несколько продлил обычный маршрут, и Вадима высадили почти рядом с домом. Спасаясь от дождя, он стал под козырек одного из парадных подъездов, где укрывались еще несколько человек. Он сразу поинтересовался, не в курсе ли они, когда закончились массовые выступления. Женщина ответила, что смотрела их по телевизору и прошло не меньше часа. Вадим прикинул, что Грета уже может быть дома, и выпрыгнул под затихающий дождь. Грета действительно была дома. Она отогревалась в постели, накрывшись теплым одеялом. У неё чуть покапывало из носа, и Вадим подумал: какие еще неприятности принесет пробежавшая сегодня перед автобусом черная кошка? Он наклонился, чтобы поцеловать жену, но она отстранилась: «Я могу тебя заразить». Но разве такая мелочь могла его остановить?
У кровати на табурете сидел дедушка. Он своим дыханием согревал лежащие у него на ладони пальцы обожаемой внучки, иногда позволяя себе чуть дотрагиваться до них губами. Дедушка взволнованно рассказал, что весь день продежурил у включенного телевизора. Единственное, что стоило посмотреть, — это Греточкино выступление с лентами. Он сразу её узнал — таких красивых, изящных девушек больше не было. Напрасно Грета убеждала дедушку, что она была с флажками. Он оставался непреклонен.
Не желая мешать молодым, дедушка ушел. Вадим разделся, влез под одеяло, с уверенностью что вдвоем Грете будет проще согреться. Грета повторила, что простуда передаётся. Вадим легко убедил её, что все переносится легче, когда распределяется на двоих и они распределили... 
Они, уютно лежали, когда Гретина мама, осторожно постучав, приоткрыла дверь и обнаружила, что дети спят. Она выключила свет, разочарованно подумала, что не удалось пообщаться, все расспросить.
Двенадцать раз прокуковали часы. Наступили новые сутки. Грета и Вадим обнявшись глубоко спали, улыбаясь во сне. Для них, как и для всех трудящихся республики, завершился насыщенный событиями наиглавнейший юбилейный день.


ГЛАВА 18
ЛАПША НА УШИ ТРУДЯЩИХСЯ
 Левицкий и Пупко совещались. Из белорусского совхоза «Коммунист» пришла вторая подряд телеграмма. Такого до сих пор еще не было. Совхоз извещал, что прибывший маршрут с минеральными удобрениями возвратят отправителю и выставят штрафные санкции, так как груз не соответствует даже временным условиям поставки. Имеется акт государственного инспектора, подтверждающий справедливость предъявляемых совхозом претензий.
Складывалась опасная ситуация — ведь примеру «Коммуниста» могли последовать и другие белорусские потребители. Большинство хозяйств района проявляли недовольство и раньше, но неурядицы всегда дипломатично гасил Курлович, недавно избранный первым секретарем райкома партии. Он доходчиво объяснял руководителям хозяйств о возникших у поставщика временных трудностях, о необходимости войти в положение и вообще о неизменной тернистости пути при освоении нового.
Чтобы не огорчать секретаря родного райкома, хозяйства шли навстречу. Удобрение ссыпали в болота и очень редко, когда продукт оказывался помельче, использовали по прямому назначению. В любом случае, вопреки теоретическим выкладкам диссертации Курловича, прогнозируемого эффекта от применения даров молдавской земли не достигалось. Кислая белорусская почва, смешанная со щелочным молдавским продуктом, со временем затвердевала, приобретая свойства недолговечного бетона.
Это свойство смеси старались использовать, когда требовалось с минимальными затратами оборудовать на сезон площадку под отсыпку свеклы или картофеля, сделать полы во временных складских помещениях. Во всяком случае, в тех совхозах, где руководители подходили к работе творчески, отгружаемое объединением добро, хотя и с трудом, все же находило полезное применение.
Директор «Коммуниста» долгое время не ерепенился, а в амбицию впал после того, как почувствовал безнаказанность. Секрет беспардонной выходки директора совхоза оказался раскрыт после того, как Лев Борисович, реагируя на первую дерзкую телеграмму из совхоза, позвонил Курловичу домой. Супруга Курловича ответила в расстроенных чувствах, что муж болен и находится в больнице Четвертого управления. Приходилось действовать самостоятельно
Объединение отправило в «Коммунист» срочную телеграмму, указывающую на объективность временных трудностей, над преодолением которых оно упорно работает. Из ответной телеграммы стало ясно, что намерения у совхоза самые серьезные и агрессивные.
— Немедля вылетай, Лев Борисович, в Белоруссию, на месте разберись с директором совхоза, — приказал Левицкий. — Возврат отгруженного состава здесь отзовется таким позорищем, которое потрясет не только нас, но и все министерство. Я говорю даже не о том, что мы потеряем работу. Лично меня это меньше всего волнует. Ты ведь знаешь, что я после ввода свинокомплекса, как и обещал, подал заявление на увольнение. Да и ты не здесь, так в другом месте работу найдешь. Но беда в том, что обязательно вмешается Народный контроль, в стороне не останется и прокуратура. Вполне реально, что возбудят уголовное дело, и ты, как непосредственно отвечающий за сбыт готовой продукции, пойдешь «паровозом». Пупко после разъяснения директора, правоту которого он отлично понимал, по-настоящему встревожился и весь красный, наэлектризованный ходил из угла в угол обширного директорского кабинета, нервно пощипывая себя за подбородок. Ему было совершенно ясно, что только немедленное присутствие в центре событий может если не предотвратить, то хотя бы уменьшить силу предстоящего взрыва. Так и решили: Пупко завтра же первым рейсом вылетает в Минск. Разумеется, в облегченном варианте, прихватив с собой только  фирменные напитки и определенную сумму наличными для большей мобильности. Тут же секретарше  продиктовали текст очередной срочной телеграммы, извещающей получателя, что к ним завтра прибудет ответственный представитель поставщика, в связи с чем совхоз просят до этого возврат груза не производить.

* * *
 Покинув кабинет Левицкого, Пупко решительно приступил к подготовке к отъезду. В служебном «ЕрАЗе» он с минуту раздумывал, куда двинуть: в «Путь к коммунизму» за фирменным бальзамом или в город за билетом. Логично было предположить, что без предварительной договоренности застать в середине дня Махвиладзе маловероятно, и Пупко решил вначале обеспечить себя билетом. В кассе Аэрофлота мест на завтра, конечно, не было. Пупко быстро разыскал, свою давнюю палочку-выручалочку старшего кассира, которая, поколдовав по служебному телефону, велела подойти в первую кассу, где ему выписали билет на единственный завтрашний рейс. Выручалочка заработала не только устную благодарность и, со скромной любезностью воспрянув: «Ну что вы, Лев Борисович, я ж вас не первый год знаю», дала понять, что вполне удовлетворена.
Недалеко от здания кассы располагался фирменный магазин «Вина Молдавии». Пупко забежал в него, чтобы купить что-то специальное. На полках торгового зала нужного товара не оказалось, и ему пришлось спуститься в подвал к знакомым кладовщикам. Там он немного выпил за компанию, вспомнил старые времена, приобрел хорошего коньяка, а главное, раздобыл то, что искал — бутылку шампанского. Такого же, какое они пили много лет назад в дегустационном зале этого магазина, когда на свадьбу к родственнику приезжала из Минска Дана, намерение встретиться с которой Пупко все эти годы не покидало. Он забрал бутылки, сел в «ЕрАЗ» и, посмотрев на часы, понял, что уже можно ехать в «Путь к коммунизму».
На трассе, длинно просигналив, «ЕрАЗ» обогнала белая «Волга», которая, приняв вправо, остановилась. Пупко сразу узнал машину директора совхоза Махвиладзе и велел своему водителю остановиться за ней. Вышедший из «Волги» Махвиладзе обрадовано пожал Льву руку, притянул к себе, они обнялись и продолжили путь, сидя рядом на заднем сиденье «Волги».
— На ловца и зверь бежит,— с настроением сказал Лев, довольный своей удаче.
— Такому ловцу всегда рад, — искренне улыбнулся Махвиладзе. — Знаешь, в последнее время я от ловцов как загнанный зверь прятался. Сам понимаешь, перед праздником титулованные охотники вспоминают о вожделенных вольерах, в которых они на правах благодетелей имеют бесспорное право на гарантированную охоту.
— Я тебя понимаю, — согласно кивнул Лев.
— Как там у вас наши свинушки обживаются? — полюбопытствовал Махвиладзе.
— Судя по настроению, с которым жилье занимали, и по последующему аппетиту, совсем неплохо.
— Ну, а в общем, как дела идут? — заинтересованно спросил Махвиладзе, дружески тормоша Льва за плечо.
— Средне, — тяжело вдохнул Лев.
— Это как считать, хорошо или плохо?
— Потребители задергали, поставщики обнаглели, начальство умников из себя корчит. Работать нормально стало совершенно невозможно, — поделился своими заботами Лев.
— Выходит, плохо? —   сочувственно улыбаясь, намекая на популярный анекдот, Махвиладзе попытался вывести приятеля из минорного настроения.
— Выходит хорошо, а входит плохо, — желая потрафить Махвиладзе, в контексте того же анекдота, без эмоций ответил Лев.
— Это поправимо, — заговорщически подмигнул Махвиладзе. — Лучший рецепт — почаще входить. Иначе хандра одолеет, последует неважное настроение, а за ним и неважное здоровье. У нас, дорогой брат, все по высшему разряду должно быть. Скажи, дорогой, как юбилей республики отметил?
— Да ну, показуха одна, — возмутился Пупко, — а расходы огромные.
— Ты мне, дорогой, о расходах говоришь! — темпераментно тыча себя оттопыренным большим пальцем правой руки в грудь, закипятился Махвиладзе. — Меня, по случаю их юбилея, натурально раздели. Отнеслись как к личной секретарше, которая им по первому приказу даже через любое «не могу» ноги расставить обязана. Трехмесячный запас бальзама реквизировали на спецнужды, а к нему еще море живности, за что в кассу совхоза не поступило ни шиша. Эта шобла до того обнаглела, что даже комплиментов, как раньше, хоть для приличия, не расточает. А отказывать этой сволочи — опасно!
— Вот те на! — разочарованно вырвалось у Льва. — Я ведь к тебе именно за бальзамом направился.
— Не расстраивайся, какие проблемы, дорогой? — успокоил Махвиладзе. — Пусть других у тебя не будет, а решение этой ты другу доверь.
— Спасибо, — растрогался Лев, — дружба с тобой всегда приносит мне радость. Как ты думаешь, Зураб, когда наши руководители корчат всю эту комедию с юбилеями, награждениями, поздравлениями и прочей хренотенью, они хоть видят, как народ все это воспринимает?
— Им и не надо ничего видеть. Им не важно, за что аплодируют. Пусть даже из страха.
— Думаешь, правда, из-за страха? — с сомнением в голосе спросил Пупко. — Ведь годы уже не те.
— Ну, не те, конечно, что были до пятьдесят третьего. Но я знаю, что и сейчас немало людей гниет в созданных еще при товарище Сталине, лагерях только за то, что смеют свое мнение иметь.
— Так что, руководство наше не видит, что всенародное единодушие — липа?
— Ты что, не знаешь, Лев, — каждый по-своему видит, — неопределенно ответил Махвиладзе.
— Зураб, ты мне баки не забивай, — наседал Лев. — Согласен, каждый человек видит свой цвет. Бывают, которые цвета вообще не различают. Но когда дело касается политиков, то, я считаю, их видение должно восприниматься хотя бы средним гражданином.
— Вот ты говоришь о среднем, — ухватился Махвиладзе. — Наши руководители сами находятся на среднем уровне умственного развития. Сфабрикованные их окружением сведения о всеобщем народном одобрении, превращаются в головах наших лидеров в некое коллективное мнение, на которое следует опираться.
Лев кивками головы подбадривал Махвиладзе, а тот продолжал резать правду-матку.
— Для нашей оторванной от народа верхушки критические голоса смельчаков — это злопыхательство врагов советского общества. Наша, пусть даже неискренняя,  поддержка формируем в этих горе-деятелях уверенность в своей непогрешимости.
— Ты случайно не над научной диссертацией работаешь? — попытался остудить собеседника Лев.
— Ты меня, дорогой, не сбивай, — попросил Махвиладзе. — Ты ведь мне свой вопрос задал — видят ли они? Так позволь договорить. Мы, им потакая, обманываем их и обманываемся сами. Мы загнали себя в порочный круг иллюзий, из которого я, честно говоря, не имею представления, как выбраться. Вот я недавно прочитал, что мозг человека на восемьдесят два процента состоит из жидкости. Мне думается, что у многих из них она тормозная, а кое-кому её еще и хорошо недолили.
— Какой грустный правдивый кошмар, — Лев искренне взялся руками за голову и покачивал ею из стороны в сторону. — Что ж нам-то остается?
— Трудиться, как трудились, и не брать в голову, — с усмешкой указывая на обхватившие голову руки Льва, выдал философский рецепт Махвиладзе.
Собеседники настолько увлеклись разговором, что только сейчас обратили внимание, что уже приехали, а водитель даже успел снять щиток приборов и отверткой колдует над ним. Они вышли и мимо припаркованного «ЕрАЗа» направились к зданию винзавода.
* * *
Самолет прилетел в Минск точно по расписанию. Перед взлетом, вспомнив дружеские рекомендации, Пупко выпил прямо из горлышка две стограммовые бутылочки припасенного коньяка. Приятное тепло растеклось по всему телу, и он, смирненько разместившись в кресле спал, пока после посадки не был разбужен соседним пассажиром.
В Минске оказалось довольно прохладно. Пупко пожалел, что не прихватил с собой еще несколько стограммовых обогревателей. Открывать находящуюся в портфеле большую бутылку коньяка было не с руки.
Поймав такси, он перво-наперво заехал в больницу Четвертого управления, где планировал с помощью Курловича выработать линию поведения в отношениях с директором совхоза. Увидеть друга ему не удалось. Врач, миловидная любезная женщина, без подробностей объяснила, что состояние больного категорически не позволяет ему никакого общения и к нему не допускают даже жену.
Пупко пожалел о потерянном времени. Чтобы наверстать упущенное, он не стал добираться рейсовым автобусом и уже через полтора часа выходил из такси у конторы совхоза. Его ждали — предупреждающая телеграмма из объединения была получена. Главный агроном совхоза принял Пупко внешне доброжелательно. Он говорил, извиняясь, что ссыпать в почву то, что они получают из Молдавии — чистое преступление. Прибывающий груз они складируют. Кое-что растащили, часть использовали совхозные строители, у которых большие трудности со строительными материалами. Но это не его проблемы. Для известкования почв требуется удобрение, точно соответствующее условиям поставки. Эксперимент, который проводился по личному поручению Семена Васильевича, имел заданную направленность, осуществлялся спешно. Для обоснования выводов своей диссертации Семен Васильевич использовал не подтвержденные опытами данные.
Главный агроном ни в коей мере не пытался оспорить важность проведенной Курловичем работы и научную ценность выводов его диссертации. Он допускал, что, возможно, в «Коммунисте» не совсем типичные агроусловия или специалисты хозяйства не смогли в полном объеме грамотно применить ценные указания, содержащиеся в научном труде первого секретаря райкома партии. Он признался, что отлично отдает себе отчет, что ему и всем еще предстоит упорно работать, много учиться, а пока факты вынуждают его воздержаться от применения известкования.
Пока Пупко слушал, появился директор совхоза. Он оказался молодым энергичным человеком и совсем не таким занудой, как можно было предположить по его категоричным телеграммам. Он предложил подъехать к железнодорожной ветке, чтобы вместе осмотреть груз из Молдавии.
По дороге директор для пущей доказательности извлек из папки официальный акт, свидетельствующий о справедливости претензий совхоза. Пупко внимательно прочитал акт и ломал голову, какую избрать линию поведения. Ведь ненужная продукция обошлась совхозу в значительную сумму, и заставить закрыть на все глаза, было невозможно. От Пупко требовалась нешаблонная тактика. И он решил пойти ва-банк.
Подъехали к рампе с вереницей на днях прибывших полуплатформ. Пупко подходил к каждой, брал в руки удобрение, тщательно прощупывал, внимательно осматривал, углубленно изучал. Попутчики молча, с удивлением и любопытством все это наблюдали. Закончили обход, возвратились в машину. Удобнее устроившись, Пупко вдруг несдержанно рассмеялся, и следом его непонимающие спутники услышали многозначительное: «М-да...», за которым последовало всеобщее продолжительной молчание.
— Что м-да? — не удержавшись, вспыхнул директор совхоза.
— Вам придется этот эшелон возвращать, — с драматическим оттенком в голосе заявил Пупко и пояснил: — Вышла серьезнейшая накладка— кто-то крупно набедокурил. Я, конечно, по приезде разберусь и с виновного строго спрошу. Грех есть, перепутали маршрут. Во всяком случае, нет сомнения, что к вам пришел мелкий щебень. Правда, не первого, а второго сорта, но это отличный наполнитель для бетона. Его у нас получают строго по фондам предприятия, изготавливающие тонкие железобетонные оболочки, ирригационные желоба и элементы для мелиорации. Многие используют этот щебень после предварительного грохочения, которе производят на месте.
Директор совхоза и главный агроном, утратив дар речи, отупело смотрели на Пупко, который был оживлен. Ситуация в машине напоминала финальную сцену из гоголевского «Ревизора». Наконец директор совхоза, обращаясь то ли к Пупко, то ли к своему главному агроному, с претензией произнес:
— Вообще-то щебень нам необходим и для мелиоративных конструкций, и для строительного бетона.
Пупко дипломатично молчал, как бы не замечая директорского заявления.
Машина подъехала к конторе совхоза. Вошли в кабинет директора. Он сразу с кем-то связался и попросил срочно прислать к нему прораба.
— Буду откровенным, — виновато заговорил директор. — Мы как-то не подумали, что нам по оплошности не ту продукцию поставляют. В наших краях — вы, наверное, обратили внимание — много леса, а вот других строительных материалов почти нет. Вы употребили слово «грохочение». Это что за штука?
Пупко объяснил суть процесса и повторил, что заберет по ошибке отправленный маршрут. Вошел грузный, уверенный в себе мужчина. Услышав вопрос директора о возможности использования в строительстве материала, который совхоз получает из Молдавии, прораб оживился, в его глазах мелькнул хитрый огонек.
— Наши люди давно раскусили пригодность этого удобрения для строительного дела. Мы его вручную просеиваем. Мелочь как связывающий материал отлично на кладку идет: чуть с глиной смешаем и известь совсем не нужна. А камешек мелкий, что над ситом остается, куда угодно использовать можно. Мы его на бетон пускали, когда перекрытие телятника делали — ладно получилось.
— Как ты смотришь, если мы все, что уже разгружено и что стоит на ветке, тебе отдадим? — спросил директор совхоза.
— Только спасибо скажу, — обрадовался прораб. — Правда, трудно сейчас будет все просеять — людей маловато. Но, думаю, что, когда с картошкой управятся, вы мне людьми поможете. А пока пускай полежит, ведь не портится.
— Мы вам ничего возвращать не будем, — решительно заключил директор совхоза.
Пупко, у которого победно забилось сердце, расслабился, но видимых эмоций не проявил. Одержанный триумф, казался невероятным. Директор, не видя позитивной реакции, настаивал.
— Вам нет никакого смысла гнать платформы через три республики. И потом эта поставка уже наша.
— А акт товарной экспертизы? — глядя на собеседника в упор, напомнил Пупко.
Директор извлек его из своей папки и на глазах присутствующих порвал.
— Его нет и не было.
— Ладно, по рукам, — с великодушной улыбкой согласился Пупко, — но от вас мне необходимо иметь письмо, подтверждающее согласие на получение щебня мелкой фракции взамен  договорных объемов  на минеральное удобрение, с оплатой согласно прейскуранту на щебень.
Директор совхоза поручил прорабу немедленно все подготовить. Буквально через несколько минут Пупко уже имел на руках письмо, подписанное директором и главным бухгалтером.
Дело было сделано, и Пупко уже не скрывал своего отличного настроения. Он открыл портфель и извлек бутылку бальзама. Главный агроном ненадолго вышел и возвратился с закуской. Разлили в стаканы, пожелали друг другу здоровья, успехов в делах и, по предложению Пупко, выпили за выздоровление Семена Васильевича Курловича.
— Хороший, правильный мужик наш первый секретарь, — дипломатично высказался директор совхоза, — но, видно, сильно переутомился. У него что-то довольно-таки серьезное с головой. Предстоит трепанация. На операцию обещают прислать профессора из Кремлевской больницы. — Затем, преодолевая неловкость, обратился к Пупко: — А с этой штуковиной, как вы называете, для грохочения, не поможете?
— Рассмотрим, — великодушно пообещал тот.
Все были довольны успешной сделкой. Шел оживленный дружеский разговор. Пупко предложили ознакомиться с хозяйством, несколько дней погостить, поохотиться, порыбачить. Он поблагодарил хозяев, объяснил, что у него в Минске еще дела, и от предложения отказался. Директор совхоз предоставил гостю свою «Волгу».  Пупко без затруднений доехал до гостиницы, в которой в прошлый приезд уже останавливался.
* * *
Получив гостиничный номер, Пупко решил начать розыск Даны с утра. Он знал её имя, фамилию, примерно вычислил год рождения и считал, что без труда сможет найти её. Узнавать о Дане у жены, чтобы не навлекать на себя подозрений, он не решился.
Позавтракав рано утром в буфете, Пупко вышел из гостиницы и направился к железнодорожному вокзалу, где, как ему сказали, находится киоск адресного бюро. Предоставив данные о Дане, он минут через двадцать получил справку, что в Минске и области разыскиваемое лицо не проживает. Пупко объяснил, что Дана по имеющимся у него сведениям из Белоруссии не выезжала. Выслушав, ему предложили произвести углубленный поиск в пределах Белоруссии, на что потребуется не менее часа и повышенная оплата за услугу. Пупко с благодарностью согласился.
Сотруднице справочного бюро пришлось попотеть, прежде чем она сообщила, что разыскиваемая десять лет назад поменяла фамилию. В такой ситуации сведения о её местопребывании в справочном киоске получить невозможно. Сотрудница посоветовала обратиться непосредственно в Республиканское адресное бюро. Пупко не преминул тут же этим воспользоваться.
Разыскав указанный адрес, Пупко примерно через полчаса знал, что Дана, десять лет назад сменив фамилию, выехала из Минска в Гомель, а позднее под другой фамилией выбыла в неизвестном направлении. Ситуация стала захватывающей. Он попросил уточнить, куда же разыскиваемая выехала. Девушка из бюро недовольно ответила, что по дважды измененным фамилиям справки не дают, и удивилась, как такое очевидное правило может быть непонятно.
Пупко не хотел ничего понимать и обратился к заместителю начальника бюро. Заместитель начальника оказался настоящим мужчиной и, очевидно из мужской солидарности, позвонил по внутреннему телефону и дал указание разыскать потерявшегося человека. Через десять минут Пупко вручили официальный бланк, на котором значились последняя фамилия Даны и адрес в городе Витебске.
Пупко поспешил на ближайший переговорный пункт. Там он заказал междугородный телефонный разговор со справкой, надеясь, что по указанному адресу имеется телефон. После долгого ожидания назвали номер его заказа. Он заскочил в телефонную кабину и схватил трубку. Ответил женский голос. Пупко сразу поинтересовался, Дана ли это, а когда получил подтверждение, то назвал себя. Дана несколько замешкалась, уточнила некоторые детали и, удостоверившись, что это действительно Лев, очень удивилась, как это ему удалось её отыскать. Вдохновленный успехом, Лев мудрено проговорил, что он — экстрасенс, задействовал все способности ясновидения, помноженные на желание увидеть ту, которую знал много лет назад.
Лев поделился своими планами. Недолгого пораздумав, Дана согласилась встретиться с родственником и между прочим сообщила, что муж — научный работник, уже две недели как находится в экспедиции. Она объяснила Льву как лучше добраться в Витебск и взялась заказать для него место в гостинице. Договорились, что, приехав на Витебскую автобусную станцию, он ей позвонит, и они согласуют дальнейшие действия. Дана прикинула, что Лев попадет в Витебск поздним вечером и заверила, что будет сидеть дома и ждать его звонка.
Пупко возвратился в гостиницу, наскоро пообедал в ресторане, купил в киоске самые дорогие духи, собрал вещи и отправился в путь. Ему удалось влезть в отходящий автобус и пришлось больше половины дороги стоять. Когда стало свободней, он пристроился на заднем сиденье и, согреваемый теплом мотора, сумел даже чуть вздремнуть.
Автобус прибыл в пункт назначения около десяти вечера. С автостанции, как и было условлено, Лев позвонил. Дана вслух размышляла, что для него лучше: сразу поехать в гостиницу и оставить багаж, или сначала встретиться у неё. Лев молчал, давая понять, что готов к любому решению. Дана, взяв на себя инициативу, решила, что пусть Лев вначале заедет к ней. Она посоветовала взять такси и, чтобы не возбуждать любопытство соседей, остановиться, не доезжая до её дома. Она его из окна увидит и впустит в квартиру.
Лев долго ждал в очереди такси и все сделал в соответствии с полученными инструкциями. Покинув такси, он пешком прошел к двухэтажному дому, вошел в полутемный коридор, увидел, что из приоткрытой двери тянется полоса света, пошел на свет, переступил порог, поставил у вешалки свой солидный дорожный портфель и, щурясь от яркого света, огляделся. В довольно просторной прихожей перед ним, высокомерно улыбаясь, стояла спесивая, холеная, модно одетая женщина. Она, конечно, напоминала ту далекую Дану, но было ясно, что, встретив случайно на улице, он, пожалуй, её не узнал. Лев отметил, что Дана после замужества не пополнела, как это  случается с большинством женщин. Румянец на её лице был естественным от здоровья, а не от косметических средств. Вежливо улыбаясь, Дана внимательно вглядывалась во Льва, как бы изучала, а затем, то ли шутя, то ли серьезно, спросила — тот ли это Лев?
Он с глубокомысленной улыбкой заверил, что в доказательство может напомнить некоторые подробности. Дана смутилась и тут же уколола, что Лев за эти годы сильно изменился. Он похудел, поседел и она с натяжкой узнает в нем того цветущего мужчину с темной густой шевелюрой, хотя глаза и голос подтверждают, что перед ней действительно он. Лев был немного сконфужен. Он воспринял слова Даны как свидетельство, что он ей не понравился, и это не то чтобы ущемило его самолюбие, но апломб сбило. Он подумал, что Дана повела себя нетактично и что он бы так не поступил. «Что поделаешь, каждый поступает так, как воспитан, — успокоил себя Лев. — Ладно, мужчине в такой ситуации не так сложно и перетерпеть».
Из всего вытекало, что шансы у него ничтожные. Он в какое-то мгновение пожалел, что вляпался в эту историю, что так далеко добирался, а ведь мог уже быть дома. Что же, так ему и надо, пора остепениться и по бабам не шастать.
Дана пригласила Льва в гостиную. Он вошел в большой зал. В центре располагался овальный стол с шестью стульями с высокими спинками, заставленный всевозможными яствами. Справа от двери размещался старинный кожаный диван. Перед диваном стоял длинный журнальный столик, с двух торцов которого находились низенькие, обитые кожей пуфики. В дальнем правом углу на невысокой тумбе приглушенно работал телевизор. Пол перед телевизором покрывал светлый пестрый ковер. Слева от входа, у стены, стояли две резные, освещенные невидимыми лампами, витрины. В одной были выставлены спортивные трофеи, в другой — разнообразные морские раковины и препарированные обитатели морских глубин. В левой, дальней части гостиной выделялась устланная ковровой дорожкой полированная деревянная лестница с широкими перилами, поддерживаемыми бочкообразными столбиками. Со стены свисали тяжелые гобелены. Центр потолка украшала старинная кованая люстра, а стены зала — писаные полуколонны с соответствующими люстре бра. Все было выполнено под старину и с большим вкусом.
Лев был несколько ошарашен окружающей его роскошью, но, чтобы не выглядеть дикарем, виду не подавал. Дана знала, как на её владения реагируют новички, и стояла перед накрытым столом с явным желанием услышать отчет о произведенном впечатлении. Вместо этого Лев подошел к ней и притянул за плечи с намерением поцеловать. Дана в знак запрета приложила пальцы к губам, лукаво улыбнулась и напомнила, что она — замужняя женщина, которой в отсутствие мужа не положено целоваться даже с родственником. Но, видимо, по старой дружбе, смилостивилась и подставила щеку. Лев не проявил дальнейшей инициативы, сухо поцеловал и особо отметил, что командует здесь она, а он готов подчиняться и исполнять все её желания. Дана засветилась улыбкой, кокетливо сделала акцент, что другого поведения, кроме джентльменского, от того Льва, которого помнит, и не ожидала, и пригласила к столу. Лев поблагодарил и попросил разрешения помыть с дороги руки. Дана провела его в прихожую. По пути, как бы между прочим, она показала ему шикарную кухню, затем указала на дверь, где находятся удобства. Когда Лев вышел, его уже ждали с махровым полотенцем. Вытерев руки, он вспомнил про подарок, извлек из портфеля флакон с духами, без слов вручил его, а бутылку шампанского и коробку специально раздобытых из правительственного ассортимента конфет, войдя в гостиную, поставил на стол.
Из глубины квартиры послышалось легкое шарканье. Лев от неожиданности вздрогнул. Дана рассмеялась и показала на лестницу. По ней спускалась огромная, черная, с блестящей длинной шерстью собака. Дана гордо сообщила, что это — её любимец, призер многочисленных выставок. Собака подошла, обнюхала Льва, Дана её любовно погладила, негромко шепнула и, та послушно удалилась в прихожую.
Сели за стол. На нем были разложены и расставлены разного размера и вида тарелки и тарелочки, вилки и вилочки, ложки и ложечки, бокалы и бокальчики, прочие столовые премудрости, а также большой выбор разнообразной еды. Напитки содержались не в бутылках, а в графинах и графинчиках. Лев сделал комплимент хозяйке за шикарный стол. Дана приняла это как должное, пояснила, что классическая сервировка в её доме принята, как этого требует строго соблюдаемый ею этикет. Лев, несколько бравируя, заявил, что во всем этом не разбирается и предложил, чтобы не запутаться, начать с подходящего ко всему шампанского. Дана не возражала. Он умело открыл бутылку, заполнил высокие хрустальные бокалы. Они выпили за встречу. Сделав первый глоток, Дана замерла, едва касаясь бокала, еще чуть отпила, медленно провела языком по внутренней стороне губ и, удовлетворенно улыбнувшись, торжественно произнесла: «Это оно!». Лев обрадовался: Дана по вкусу узнала шампанское, которым он угощал её, когда они много лет назад сидели в дегустационном зале магазина «Вина Молдавии», и бутылку которого он ей тогда подарил.
Дана приступила к своим обязанностям хозяйки. Она предлагала различные закуски, среди которых особенно рекомендовала несколько видов копченостей, собственноручно изготовленных её теперешней свекровью, живущей на окраине Витебска.
— Всегда, когда муж в отъезде, свекровь ежедневно появляется у меня по утрам и обязательно приносит что-нибудь из деликатесов, — объяснила Дана.
Она отхлебнула из бокала шампанское, наслаждаясь им, не сразу проглотила, решительно встала, выключила телевизор, порылась в тумбе, извлекла какую-то пластинку и поставила на проигрыватель. Послышалась знакомая мелодия старого вальса. Дана возвратилась к столу и заняла свое место напротив Льва.
Охваченный ностальгическими воспоминаниями, Лев прекратил еду и изучающе смотрел на Дану. Она была действительно хороша. Без сомнения, она напоминала ту давнюю, капризную, требующую к себе внимания, несколько заносчивую девушку. Но, став зрелой, обрела глубину неразгадываемого шарма, который и делает знающую себе цену женщину женщиной. Эта едва уловимая таинственная непознаваемость и вызывает в мужчине охотничьи инстинкты, заставляющие его становиться осторожным, чутким, ловким, изобретательным с тем, чтобы в сложной психологической игре перехитрить, переиграть, оказаться умелее и в конечном счете неожиданным точным маневром прошибить невидимую броню и достичь желаемого. Лев, глядя на Дану, убеждался, что сейчас она намного интереснее, чем та девушка, запечатлевшаяся в его памяти. Поразительно, как она хорошо сохранилась. Ухоженная, уверенная в себе, она выглядела моложе своего возраста, который выдавали только морщинки в уголках глаз и над губой.
Воспоминания, вызванные старой, щемящей душу мелодией, лишили Льва скованности, возникшей из-за строгого приема. Комфортная обстановка и присутствие привлекательной женщины способствовало тому, что к нему все явственнее возвращался мужской инстинкт. Ему захотелось пригласить Дану на танец, во время которого он надеялся сломить сопротивление и по-настоящему поцеловать. Он уже несколько раз порывался осуществить задуманное, но тут же представлял себе прижатые к губам пальцы и укоризненное напоминание, что она замужем. Под страхом возможного поражения он терял решимость и, расслабив напрягшиеся мышцы ног, опускался на свое место.
Они выпили понемногу из всего, что полагалось, согласно заведенному Даной порядку. От скованности Льва освободили, скорее всего, последние капли спиртного. Он возвратил на стол маленький бокальчик, поднялся и без всяких церемоний протянул Дане руку. Она безропотно повиновалась. Не обращая внимания на мелодию, произвольно перемещаясь мелкими шагами, Лев, держа правую руку на талии, все больше приближал даму к себе и, высвободив из её руки свою левую руку, положил её  Дане на плечо и притянул вплотную.
Дана послушно подчинялась действиям ведущего. Её груди слегка примялись, передав Льву удары сердца. Это дурманило. Лев улавливал ароматное веяние неспокойного дыхания, которое, проникая за воротник его расстегнутой на две пуговицы рубашки, шевелило, щекотало под ней густую растительность.
Голова гудела от беспорядочного града мыслей. Росла дерзость, подталкиваемая отвердеванием того, что уже не первый раз за этот вечер в зависимости от трансформации обстоятельств меняло свои размеры. Чтобы не выдать себя, Лев повернулся к Дане левым боком, но потом решил «была не была!» и вернулся на прежнюю позицию. Он перевел правую руку ниже талии и до предела сократил уже, казалось, несуществующее между ними пространство. Дана, как бы ничего не замечая, протеста не выражала.
Они непрерывно танцевали, перебрасываясь пустыми словами. Закончилась очередная мелодия, наступила недолгая пауза. Лев не отпускал партнершу и, как уже повелось в этот вечер, стоял, вяло перебирая ногами, пока вновь не полилась музыка.
«Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят...» — доносил слова романса знакомый голос Изабеллы Юрьевой. Лев танцевал, не отдавая себе отчета, что какое-то новое тревожное состояние, настойчиво оттесняя животное безрассудство, уже властно господствует в его подсознании. И только когда до Льва дошли слова «Сердце вдруг встрепенулось, так тревожно забилось...», у него действительно учащеннее заколотилось сердце, ударившее в виски напитавшим мозг приливом крови. Он резко остановился. Дана немедленно почувствовала, что распорка, поддерживающая между ними определенную дистанцию, обмякла, а её хозяин внезапно сделался безучастным. Не понимая в чем дело, она, озадаченная неожиданной метаморфозой, настороженно взглянула на Льва, но вслух проявлять любопытство не решилась. Лев без всякого энтузиазма довел танец до конца. Пластинка, раздражающе прошуршав, щелкнула и остановилась. Они вновь сели за стол. Дана спохватилась, что они затанцевались, не обратили внимания на часы, а сейчас прямо неизвестно, что делать: она договорилась с гостиницей, что они подержат забронированный ею номер, но оговоренное время вот-вот истечет и надо, наверное, не задерживаться и немедленно распрощаться.
Лев пребывал в состоянии полнейшей апатии. Он еще не пришел в себя после пережитого и был не в состоянии избавиться от надсадно сверлящих проснувшуюся совесть слов «мой нежный друг, если можешь, прости» из исполненного Юрьевой романса, который был любимым романсом его жены. Под этот романс они танцевали свой первый в жизни танец, когда познакомились на одном из молодежных вечеров. По желанию невесты именно с этого, знаменательного для них романса началась танцевальная часть их свадебного торжества. Это был их романс. Неожиданно услышанный Львом в момент его столь фривольного поведения, он пронзил его глубоко личными воспоминаниями, заставил ощутить себя предателем.
Не обращая внимания на озабоченность Даны, Лев бессмысленно созерцал её. Дана, глядя на часы, что-то вслух подсчитала. После этого, акцентируя, что идет на этот шаг под давлением уже свершившегося факта, спросила, не будет ли Лев возражать, если она постелет ему на тахте в библиотеке? Погруженный в себя, чтобы не выдать свое безразличие и не обидеть хозяйку он безмолвно кивал головой. Приняв это за знак согласия, она предупредила, что рассчитывает на его джентльменские качества и надеется, что он будет паинькой. В русле принятой им тактики поведения он повторил, что полностью на нее полагается, и сухо заметил, что прибыл не из голодного края и набрасываться ни на кого не собирается. Дана шутливо высказалась, что официальное заявление Льва ею с удовлетворением принимается. Торопиться уже было некуда, ужин продолжился.
Постепенно унялись угрызения совести, и Лев смог вслушаться в рассказ Даны.
В те далекие времена, возвратившись в Минск после свадьбы своего родственника, она, несмотря на заверения Льва, была более чем обеспокоена. При первой возможности пошла к гинекологу, которая определила, что тревоги по поводу девственности беспочвенны. Вскоре Дана вышла замуж по большой любви и жила счастливо. Все было как нельзя лучше, но одно огорчало — Дана никак не беременела. Она обращалась к лучшим частнопрактикующим врачам, побывала во всех самых известных санаториях — ничто не помогало. Муж буквально умирал от желания иметь потомство, но терпел.
Прошло несколько лет безрезультатных стараний и, по предложению мужа, они решили взять из Дома ребенка девочку, а чтобы сохранить тайну, переехали в Гомель, где мужу предложили хорошую работу и дали двухкомнатную квартиру. Муж любил дочь, много уделял ей внимания. Жизнь наладилась. Они не теряли надежды иметь еще одного ребенка, и Дана не прекращала обращаться к врачам. Один из лучших гинекологов Гомеля, тщательно обследовав, высказал твердое убеждение, что не видит причин, по которой она не может забеременеть. Он предложил провериться мужу. Муж к этому отнесся с усмешкой и, хотя был уверен в своем мужском здоровье, согласился. Результат всех ошеломил. Муж впал в депрессию. Врачи посоветовали Дане донорское оплодотворение. Муж дал согласие, и в положенный срок Дана родила мальчика. Муж был счастлив. Однажды сын заболел, и муж, хотя был перегружен по работе, сам лег с малышом в больницу. Все врачи и сестры отмечали, что это беспрецедентно.
Шло время. Дети учились, проявляя во всех отношениях незаурядные способности. Но ничто не вечно в этой жизни. Муж стал больше обычного задерживаться на работе, часто ездить во все более длительные командировки. Позже выяснилось, что он спутался с какой-то особой. Уложить в голове такое было невозможно — о привлекательности не могло быть и речи, как Дане говорили знакомые, на нее смотреть было противно.
Дана немедленно подала на развод, и детей воспитывает одна. Они сейчас в Минске у её родителей. Дочь учится в профессиональном училище, а сын в математической школе.
Еще когда она проживала с детьми в Гомеле, о её разводе узнал старый школьный товарищ. Он —  исследователь морских глубин, известный спортсмен, всю жизнь провел в экспедициях и не был женат. В витринах представлена коллекция его спортивных трофеев и добытые им морские экспонаты. Он предложил Дане стать его женой. После долгих раздумий она согласилась. Они оформили брак,   в последствии  обменяли две квартиры на этот двухсемейный особняк.
Разговор прервался звучным зевком. Лев обернулся. На них грустно смотрел красавец-пес.
— Он больше всех на свете любит меня. И он ужасный ревнивец, — с умилением и гордостью объяснила поведение собаки Дана.
У Льва невольно промелькнуло некое смелое подозрение, но он его отогнал.
В очередной раз пробили часы. Дана, предположив, что Лев устал, пригласила его на второй этаж, чтобы показать, где ему предстоит ночевать. Они поднялись по деревянной лакированной лестнице в библиотеку. Две стены занимали книжные полки, у третьей располагались письменный стол и обитая кожей тахта, в четвертой стене были три двери. Дана открыла первую дверь. Лев увидел квадратную комнату с закругленным сверху венецианским окном, под которым стояла широченная кровать.
— Это спальня, — объяснила Дана.
Средняя дверь вела в ванную комнату, облицованную узорчатой керамической плиткой с двумя наклеенными на неё большими эротическими плакатами, а третья дверь принадлежала кладовой.
Завершив обход квартиры, они возвратились в гостиную, и Лев забрал свой портфель. Собака, видя его в обществе хозяйки, потеряла выдержку, и угрожающе зарычала. Дана погладила своего любимца по лоснящейся спине. Ревнивец успокоился и признательно завилял роскошным хвостом. Лев один поднялся наверх и зашел в ванную. Он вышел после душа в спортивных брюках и белой майке. Дана, услышав шаги, поднялась к нему, сказала, что постелила Льву на тахте и надеется, что ему на ней будет удобно. Лев сдержанно поблагодарил. Он и без разъяснения понял, где ему предстоит провести эту ночь, и уже потерял ранее теплившуюся надежду. Сняв спортивные брюки, он лег лицом к стене, укрылся одеялом, и замер. Его мужское самолюбие кипело, но он успокаивал себя, что сохранит честь супруги. Издалека послышалось: «Вам удобно?». Лев, не оборачиваясь, сонно и невнятно промямлил: «Спасибо...».
Он лёжа прислушивался. Из ванной комнаты долго и нудно доносился шум льющейся воды, который наконец прекратился. Льву давно надоело лежать на одном боку, но он специально, чтобы не показывать своего лица, не менял позиции. Дана бесцеремонно сновала туда-сюда, пока не послышался тонкий скрип несмазанных колес, прекратившийся у самого изголовья тахты. Одновременно ласковый вкрадчивый голос попросил, чтобы Лев обернулся, если еще не спит. Он вяло откликнулся на просьбу. У тахты стоял передвижной сервировочный столик. На нем выделялся рубиновый хрустальный графин в окружении двух стопок, коробки конфет и тарелочки с разрезанным апельсином.
— Я хочу вам пожелать спокойной ночи, — виновато улыбаясь, сообщила Дана.
Лев нехотя поднял глаза, увидел стройные, оголённые чуть выше колен ноги и полупрозрачный, укороченный, небрежно запахнутый пеньюар, из верхнего разреза которого довольно смело выглядывали зрелые груди. Дана наполнила стопки и несколько сконфуженно произнесла:
— Не обижайтесь. Я желаю вам долгих лет здоровья и спокойной ночи.
— Я желаю тебе того же, — буркнул Лев, добавив: — И не издевайся.
Они выпили. Лев закусывать не стал. Дана откатила столик к письменному столу и прошла в  спальню. Лев наблюдал за ней. Она выглядела вполне привлекательно, но он уже совершенно её не желал. Он даже подумал, что шла бы она куда подальше, — таких, как она, он повидал достаточно. Он не сомневался, что ей сейчас значительно хуже, чем ему. Дана подошла к двери спальни, на несколько секунд задержалась, обернулась и, загадочно улыбнувшись, предупредила:
— Лев, я не буду закрывать дверь. Я продолжаю вам доверять.
Лев сделал вид, что ничего не понял, повернулся лицом к стене и больше не шевелился. Он лежал, ни о чем не думал. Сон не приходил. Неподвижность вызывала дискомфорт. Лев поменял позицию. Пружина тахты, как басовая струна рояля, предательски загудела.
— Вы не спите? — дрожащий голос Даны отчетливо прозвучал из глубины спальни. Лев молчал. Вопрос повторился, а затем оттуда же поступило скорее не разрешение, а вполне доброжелательное приглашение:
— Лев, вы можете ко мне зайти. Не бойтесь, я собаку закрыла в кладовой.
Еще раз повторять не потребовалось. Лев в одно мгновение спрыгнул с тахты, в следующее — сорвал майку, трусы и оказался под пуховым одеялом в полной власти над Даной.
Поцелуи он начал с губ. Она охотно отозвалась. Затем он отбросил одеяло, стянул с Даны пеньюар, с минуту внимательно обозревал и констатировал, что дама в полном порядке.
Лев был особо неравнодушен к женским грудям. Он был убежден, что именно груди являют собой многозначащий для восприятия женщины фирменный знак. И, хотя они оказались на размер меньше его идеала, Лев с приятным удивлением отметил, что они торчат, как у нерожавшей. Слегка проминая, он вдохновенно пробежал по ним пальцами, поиграл с тугими острыми сосками. Он долго их целовал, но Дану, вопреки его опыту, все это не впечатляло. Предположив, что она фригидна и игра так не получится, он сократил программу, перешел к последнему этапу, который, он надеялся, сможет её пронять.
Лев лег на Дану, широкими ладонями, как железными оковами, обхватил щиколотки понятливо подтянутых точеных ног, развел их и забросил на свои плечи. Затем сгреб её под крутые ягодицы, сжался, сделал хищное резкое целенаправленное движение бедрами. Его внушительная, жаркая, жесткая, подрагивающая, как перед пуском, ракета приблизилась и максимально вонзилась в сладостный пылающий рай. Он задержался в нем, вышел и снова вонзился. Дана неистово вскрикивала, трепетала, словно растревоженная струна. Лев разбудив её чувственность, понял, что его действия явно одобрены. Настало время совместного триумфа. Он успел проделать всего ничего, как Дана застонала, выгнулась Льву навстречу, обвила его шею руками, бешено задвигалась и остервенело закричала. Лев приостановился, взглядом указал на окно и попытался объяснить, что последствием может стать ужасный скандал: наверное, соседям известно, что сегодня она без мужа. Дана приоткрыла помутившиеся глаза, ошалело заорала: «Давай! Здесь у нас толстенные стены», — и пошла, и пошла...
Льву больше объяснений не понадобилось. Дану все более пробирало. Она сотрясалась в ознобе желания и, обретаясь на грани безумия, в исступлении безудержно кричала. Он порой опасался за её состояние, пугался ситуации, с ужасом представлял, что если бы она вела себя так в его квартире, то у дверей собралась бы толпа сердобольных соседей, желающих спасти жертву немилосердных истязаний.
Тем не менее такое неизбитое поведение партнерши захватило и Льва. Он уже легко воспринимал её темперамент и зажигался снова и снова. Когда Льва покидал наивысший накал, Дана жутко заорала, впилась ногтями, дьявольски провернулась, облегченно выдохнула и, оттолкнув его, абсолютно обессиленная, как насосавшаяся пиявка, отвалилась. Для Льва такое выражение признательности звучало многоголосым «браво!» и было первостатейным комплиментом. Он по-домашнему разлегся и приготовился заснуть. Впрочем, Дана с этим не согласилась.
— Нам вдвоем здесь будет неспокойно. Вы удобнее отдохнете на своей тахте.
— Я тебя скоро захочу, — уверенно возразил Лев.
— Не беспокойтесь, я вам не дам долго спать, я вас сама позову, — с заслуживающей доверия улыбкой пообещала Дана. Льву ничего не оставалось, как выполнять.
Под аккомпанемент жалобно скулящей в кладовой собаки он добрался до своей тахты и не успел глубоко уснуть, как почувствовал новый прилив желания. Побудителем служили представшие во сне во всей красе груди. Лев резонно прикинул, что самое рациональное — это совершить еще один рейд, а затем завалиться спать. С этой мыслью он появился в дверях спальни.
Дана спесиво улыбалась, она явно ждала его. «Ну ж и хитруля, — подумалось Льву. — Надо же, предвидела, что, оказавшись в отдельной постели, я моментально о ней вспомню».
Он юркнул под одеяло, по-свойски приобщился к уже подружившимся с ним грудям и с жадностью набросился на них. Но не спешил, действовал в свое удовольствие, как пресыщенный гурман. Он изощрялся, фантазировал, забавлялся, играл. Старания Льва Дана принимала без видимого восторга. В стремлении определить приемлемый ход событий Лев предъявил ей необузданный инструмент и деликатно предложил поцеловать. Очевидно Дана обладала ограниченной пылкостью и не была склонна к самопожертвованию. Получив категорический отказ, Лев рискнул из любопытства подойти к Дане сзади. К этому она отнеслась с интересом, но вышла досадная осечка — скорее всего, из-за обоюдной неподготовленности. Пришлось идти проторенным путем. Здесь Дана была в своей тарелке и Льва не разочаровала. Её призывные крики уже играли решающую роль — они усиливали накал страстей, гармонировали с движениями тел и вдохновляли на последующие свершения. Они дружно, завершили замысловатый сюжет и полежали, пока нервный пес смолк. По совету Даны Лев вновь послушно отправился на тахту и на сей раз прилично поспал.
Он проснулся от трели звонка и, ничего не понимая, лежал. Вскоре подошла Дана, объяснила, что приходила свекровь и, постояв у двери, ушла. Дана предупредила, что ненадолго отправляется на работу, по пути выгуляет собаку и посоветовала Льву еще отдохнуть. Лев притянул Дану к себе, уложил на кушетку, одним движением сверху вниз раскрыл молнию джинсового платья, побаловался грудями и достаточно быстро обрел боевую форму. Дана разомлела в руках опытного партнера. Они не преминули воспользоваться ситуацией и пожинали плоды наслаждения уже сработавшимся дуэтом. Внимая громким стенаниям хозяйки, за запертой дверью кладовой неистовствовал взбесившийся кобель. Лев догадался, что бедняга серьезно заревновал. Ему было жалко страдающее животное, но что было делать? Лев на совесть трудился, стараясь игнорировать щемящее душу собачье завывание, благо вошедшая в заключительный раж хозяйка заглушила своими воплями четвероногого друга. Стремясь сократить мучения верного пса, Лев поднажал и привел процесс к синхронному окончанию. Буквально через несколько секунд восстановилась общая тишина. Смышленый кобель смолк. По-видимому, он прилично соображал.
Дана уже серьезно опаздывала. Она попрощалась, вывела из кладовой томящегося там четвероногого друга, пристегнула к ошейнику поводок и убежала.
Лев еще спал, когда ощутил на губах поцелуй. Он открыл глаза. Дана стояла рядом, глядя на него похотливыми глазами. Она в очередной раз пригласила его к столу. Лев принял душ и спустился вниз. Стол был накрыт по тому же высокому классу. Все перепробовали, пили водку и бальзам.
Дана неловко начала объяснять, что отключила телефон, но, в любом случае, к концу дня опять заявится обеспокоенная свекровь, и спрятаться будет невозможно. Да и у соседей вполне возможно возникнут подозрения, чреватые неприятностями. Лев разделял беспокойство Даны, ясно видел, как нелегко дается ей этот разговор. Чтобы снять напряжение, он высказал сожаление, что личные обстоятельства вынуждают его сегодня же уехать. Дана позвонила на вокзал, выяснила, когда будет поезд.
До отъезда оставалось почти четыре часа. Обоих потянуло на игры и, понимая, что, скорее всего, встречаются в последний раз, они отпустили все тормоза и безрассудно отдались воле взаимных страстей.
Во время короткого отдыха Дана призналась, что мужа не любит. У него своя жизнь, в сексе он не мастак и перестал её интересовать. В начале их супружества она еще что-то ловила, но он вскоре начал сдавать. Наверное, сказывается, что в близких отношениях с женщинами у него были длительные перерывы. А вообще, до Льва она знала всего четверых мужчин. Первого мужа она по-детски любила, да и сейчас никак не забудет. После развода всего пару раз проявила слабость и сейчас даже не может вспомнить, как этих героев звали и как ей с ними было. Что же касается его, Льва, то пусть он не зазнается, но то, что она с ним за эти сутки познала, она не испытывала никогда. Она даже не представляла, что такое возможно, и пожизненно будет помнить эти сказочные часы.
Время поджимало. Они покинули спальню, пообедали и, прихватив пса, пошли на вокзал. Собака, несмотря на ласковые просьбы и строгие команды Даны, продолжала проявлять строптивость и весь путь от дома до вокзала, втёршись между ними, поглядывала на Льва волком.


ГЛАВА 19
ВСЕ ПРЕХОДЯЩЕ ПОД ЛУНОЙ
 

Заславский с трудом дотягивал до отчетного выборного партийного собрания. Он был настроен категорично. Преследующее его уже пару лет желание избавиться от партийного секретарства переросло в решимость. На этот раз у него были все шансы. Левицкий на его кандидатуре уже не настаивал. Он выходил на пенсию и по просьбе руководства министерства дорабатывал последние дни, пока подыскивали кандидата, который после соответствующих согласований стал бы его преемником.
Райкому партии давно хотелось оздоровить руководство объединения и, в первую очередь, партийной организации. Только высокий авторитет Левицкого не позволял партийным чинушам свершить расправу и заставлял, скрепя сердце, терпеть сложившее положение вещей.
В объединении уже просматривалась замена Заславскому на партийном посту. Ею предстояло стать молодой, говорливой, плоской, как сушеная вобла, Черней Галине Тимофеевне — женщине из местных кадров. Работала она на инженерной должности в отделе главного механика, хотя имела только среднее специальное образование. Придя в объединение года три назад, благодаря своей энергии и природной цепкости она быстро выбилась в активистки. Черней избрали членом профкома, где она отвечала за культурно-массовую работу. Ее стараниями в отделах объединения регулярно отмечались многочисленные праздники, дни рождения и другие важные даты. Она организовывала сборы денег, покупку подарков, столы с закусками и поздравления. Вскоре она стала популярной, a многим даже необходимой. Хотя застолья проводились в рабочее время и иногда, по пьяной лавочке, случались незначительные инциденты, руководство объединения считало, что её деятельность сплачивает коллектив, и ей ни в чем не препятствовало.
Заславский уже забрасывал в райкоме удочки по поводу кандидатуры Черней. Там для вида поворчали, что ему рано думать о тихой гавани, что у него богатейший опыт низовой партийной работы, но, по правде говоря, были довольны. Даже к эпизоду, который, казалось, мог поколебать репутацию Черней, в райкоме партии относились снисходительно.
Случилось следующее. Работая в отделе главного механика, она с присущей ей энергией начала наводить домашний уют в служебном кабинете своего начальника. На радиоприемник постелила принесенную из дома вышитую салфетку, заварной чайник накрыла специальной куклой. Стала подавать шефу в кабинет чай с лимоном и домашним вареньем. Главному механику такие знаки внимания нравились. Ободренная этим, Черней еще больше вдохновилась и расширила сферу своих услуг. Отношения между ней и шефом перешли в близкие. Они регулярно отправлялись в недельные командировки по филиалам объединения.
Муж Черней ни в чем её не подозревал, но был категорически против длительных исчезновений жены, так как это плохо отражалось на их сыне-первокласснике. Она настаивала, что у нас равноправие и супруг должен нести перед семьей равные обязанности. Участились скандалы. Черней подала на развод. После оформления развода они с мужем продолжали жить в одной квартире, но не разговаривали.
Начались неприятности и в семье главного механика. Его жене на работу регулярно звонил неизвестный мужчина, сообщавший, что супруг проводит командировки с сотрудницей. Подозревали, что звонил начальник отдела кадров объединения Белкин. В семье главного механика начались выяснения отношений. До развода, правда, не дошло.
Накануне очередного отъезда, жена главного механика поставила ультиматум, что если он, перед днем её рождения, уедет, то пусть больше не возвращается. У главного механика и Черней уже были выписаны командировочные удостоверения, и он, чтобы не уронить мужского достоинства, поездку не отменил.
Черней, обремененная обязанностями по уходу за сыном, на выходные дни возвратилась домой, а её шеф, чтобы не показать зависимость от жены, остался.
Наступил субботний нерабочий день, совпавший с днем рождения жены главного механика. Он утром позвонил Черней, справился как она доехала, пожаловался на хроническую усталость и сказал что пойдёт  проверить, как проводятся плановые ремонты. После этого разговора главный механик бесследно исчез. Его труп обнаружили на третий день в открытом канализационном колодце после того, как, переполнившие его стоки, вышли наружу.
Черней, потеряв шефа, искренне переживала. На его похоронах, когда гроб опускали в могилу, она в истерике попыталась туда броситься.
Прошло несколько недель. Главный энергетик объединения Шейн покупал на выставке-продаже телевизор. В ожидании оформления покупки он перелистывал книгу отзывов и на одной из страниц прочел свежий отзыв, в котором Галина Тимофеевна Черней с супругом благодарили организаторов выставки-продажи за внимательное обслуживание. Из этого следовало, что личная жизнь Черней вернулась в семейное русло. Вскоре и её репутация восстановилась до должного уровня.

* * *
После возвращения из Тбилиси отношения Ильи с Лидой еще более укрепились. Встречи происходили с неизменной регулярностью, в основном днем на квартире её любезной подруги. Телефонные разговоры повторялись по несколько раз на дню.
Мара с сыновьями уехала на Кавказ по путевкам, привезенным Ильей, и он получил возможность круглосуточного общения с подругой. Илья долго колебался, пригласить ли Лиду к себе домой. С одной стороны, было бы заманчиво не бегать на свидания как мальчишка и общаться по-семейному. С другой стороны, Илье не хотелось приводить в свой домашний уют чужую в сущности женщину. Все-таки тяга к комфорту взяла верх, и через пару дней после отъезда семьи он привел Лиду к себе.
Первый вечер пролетел мгновенно, и когда начались следующие сутки, они с сожалением поняли, что ничего не успели. Нет, интимное общение было и даже не один раз, но им хотелось большего: быть близко, не глядя на часы рядышком полежать, вместе помолчать. Лида набрала домашний номер телефона и предупредила маму, что забежит утром перед работой. Мама загорячилась, категорически велела Лиде возвращаться, заявив, что до её прихода не ляжет спать. Пришлось Илье Лиду проводить.
На следующий день Лида проинформировала маму заранее, и та, пропустив мимо ушей стандартный предлог, что дочь переночует у подруги, чтобы не осложнять отношений, сделала вид, что поверила.
Им было чудесно вдвоем. Жизнь протекала как в любой устоявшейся семье. Обсуждали дела, ужинали, пили чай, смотрели телевизор, но при всем этом в них еще и витал присущий исключительно молодоженам амурный настрой.
Пошли безмятежные дни, которые нарушил внезапно появившийся Лидин муж. Илья вновь потерял покой. Он опасался, как бы муж, несмотря на поданное Лидой заявление на развод, не попытался воспользоваться своими еще действующими правами.
С трудом дождавшись позднего воскресного утра, Илья позвонил. К телефону подошел отчим и, как показалось Илье, с издевкой сообщил, что Лида с мужем отправились в кино. Илья строил десятки воображаемых сцен семейной идиллии. Он весь извелся и чувствовал себя совсем дрянно. Не находя себе места, он набирал номер Лиды еще несколько раз. Отвечал тот же ехидный голос, и Илья не решался заговорить. Тут он вспомнил о существовании лучшей Лидиной подруги и, хотя всего раза два в жизни слышал номер её телефона, каким-то чудом восстановил его в памяти. Подруга обрадовалась звонку, заметив, что он кстати. Лида уже трижды связывалась с ней в надежде, что Илья окажется догадлив, и передала, чтобы он не беспокоился и что она будет дома к двум часам дня.
Ровно в два часа Илья позвонил из телефона-автомата. Лида схватила трубку и, выяснив, что он рядом, выбежала. Она была с королевской прической, нарядно одета и очень торопилась. Ей, совершенно неожиданно, через час предстояло идти на свадьбу к родному брату мужа. Вообще она отказывалась, но муж уговорил её не портить семейного торжества, и она в виде исключения уступила. Лида гордо сообщила, что, несмотря на то что муж у них ночевал, она его к себе даже близко не подпустила.
Илья, скорее всего, для утверждения своей значимости захотел, чтобы Лида заскочила к нему. Она, пошутив, что ребенку невтерпеж, великодушно согласилась. Они провели короткое свидание по-походному в прихожей.
Илья нервно ждал утра. Чуть свет он позвонил, и мама Лиды недовольно ответила, что все спят. Позже телефон не отвечал. Илья заметался, сорвался с работы и разыскал Лиду. Она рассказала, что свадьба прошла нормально. Муж упрямо твердил, что развода не даст и умолял одуматься. После свадьбы он хотел у них заночевать, но она его не впустила.
Лиду мучительно беспокоили новые неприятности: более двух месяцев назад у неё вовремя началось по женским делам, но только помазало и прекратилось. Она не придала этому серьезного значения. Наступил очередной срок и ситуация повторилась. Лида заволновалась. Илья немедля  созвонился со знакомым гинекологом и она сразу попала к нему на прием. Врач выдала неутешительное заключение.
Чтобы обсудить перспективы отношений Илья и Лида вечером встретились. Долго отрешенно сидели в машине. Впервые с начала их встреч заниматься любовью совсем не хотелось. Они были уже настолько мудры, что не летали в мире иллюзий. Диалог проходил не на одном «языке». Илья предложил Лиде рожать. Он искренне обещал, что будет ей всегда помогать и сделает все, чтобы участвовать в воспитании ребенка. Лида резонно заявила, что ребенку нужны не деньги и советы, а законный отец. Слова Лиды звучали здраво. Она была непреклонна, не оставила Илье никаких шансов и попросила помочь с абортом, который однозначно должен быть тайным.
Илья через свои связи договорился с опытным гинекологом. После осмотра беременность подтвердили, взяли все необходимые анализы и на ближайший субботний выходной назначили выскабливание.
Илья привез Лиду в больницу и весь на нервах ждал. Она вскоре появилась: жалкая, дрожащая, горько плачущая навзрыд, как несчастный ребенок. Илья удивился: неужели так быстро свершилось? Лида, борясь со всхлипываниями, объяснила, что она панически всего боится и поэтому сбежала. Она напустилась на Илью с обвинениями, что он, взрослый и опытный мужчина, беспечно выплескивающий свое семя, не уберег её, молодую и неопытную.
Была не та ситуация, Илья не хотел напоминать сколько раз Лида амбициозно заявляла о своей самостоятельности, акцентируя, что все решает сама. Ведь она с их первой интимной встречи безапелляционно отмахнулась от его прямого вопроса, должен ли он взять на себя заботу о предохранении.
Появился врач. Он переговорил с Ильей, объяснил, что у пациентки случилась истерика, но при желании к нему можно обратиться завтра.
Они возвращались разбитыми, подавленными, с непроходящей душевной болью. Уязвлённый  обвинениями Лиды, Илья зарекся никогда больше с женщинами в связь не вступать. Лиду мучила безысходная тоска, смешанная с угрызениями совести. У самого дома она поцеловала Илью, объяснила, что у неё просто нервы не выдержали и попросила, чтобы он на её глупые слова внимания не обращал. Она заверила, что завтра у неё  всё получится. На следующий  день они повторили печальный маршрут. Всё прошло довольно благополучно. Сердце у Ильи непрерывно ныло.
* * *
Трудовая жизнь Научно-Производственного Объединения «Нерудсвин» шла своим чередом. Генеральный директор Левицкий отрабатывал свой последний день. До этого он съездил с женой в Черновцы и проводил в Израиль двоюродного брата с семьей.
В свой последний директорский день Левицкий много шутил, расточал комплименты, расхваливал, теперь уже бывших, сотрудников. Утром он собрал всех управленцев, поблагодарил за совместную работу и извинился перед теми, кому за эти годы — с кем не бывает — насолил. Затем объехал ближние филиалы (в дальних он побывал днем раньше) и пообщался со старой рабочей гвардией, найдя для каждого подходящие слова признательности. В карьере разыскал Шейна, который не присутствовал на утренней встрече, так как уже вторые сутки руководил ликвидацией серьезной поломки экскаватора, вручил выписку из решения райисполкома о продаже ему автомобиля «Москвич» , сообщил, что Министерство выделило объединению две квартиры и что он не сомневается, что администрация и профком поступят так, как обещал Вадиму министр.
Вадим был счастлив и только жалел, что у него нет возможности эту радость немедленно разделить с женой. Он уже представлял себе, как она будет хозяйничать, как все по своему вкусу обставит и вдохнет жизнь в их новое жилище.
Левицкий добрым взглядом смотрел на просветленное лицо Вадима. Ему, человеку с гигантским жизненным опытом, состояние стоящего перед ним счастливчика было понятно. Он не стал нарушать идиллию. Когда Вадим пришел в себя, директорская «Волга» уже выезжала из карьера.
«Надо будет обязательно, как освобожусь, Петра Моисеевича поблагодарить, — подумал Вадим. — Стыдно, как я себя повел. Такой человек! Он столько для меня сделал!»
Вскоре экскаватор запустили, и Вадим выехал в управление. Там царило уныние. Большинство работников, хотя и были готовы к тому, что Левицкий уходит, в душе предполагали, что решение этого вопроса затянется на годы. Многие вообще думали, что такой шаг невозможен, и разговоры на эту тему воспринимали как нечто теоретическое.
Услышав на утренней встрече прощальное обращение Левицкого, сомневающиеся и скептики убедились, что факт свершился. Большинство, конечно, волновало, что с приходом нового руководителя грянут нежелательные для них перемены.
Нельзя сказать, что Левицкий как руководитель являл собой образ идеального благодетеля, раздающего манну небесную. Отнюдь. Он был требователен, не прощал разгильдяйства и не забывал о своем личном благополучии. Вместе с тем он был справедлив, всегда думал о перспективе и о престиже руководимого им предприятия, разумеется, истолковывая это понятие исходя из опыта, приобретенного жизнью в социалистическом обществе. Он понимал проблемы людей, сдерживал свои обещания, ценил тружеников, добивался для них благ и поощрений, имея для этого больше возможностей, чем другие руководители. Левицкого побаивались, но трудолюбивые работники его уважали и готовы были приложить старания к выполнению любого его начинания. За годы работы Левицкий развил свое предприятие до крупнейшего в отрасли, а когда почувствовал, что из-за истощения сырьевой базы у предприятия нет будущего, смело пошел на расширение его профиля, вторгшись в совершенно новую пищевую область.
Левицкий, конечно, не предполагал, что так скоро наступит день, когда он со своим детищем расстанется. Попросту семейные обстоятельства плюс хищение денег, которое, как выяснилось, оказалось возможным из-за его непродуманных указаний, привели к тому, что пришлось уволиться.
Левицкого не предупредили о готовящихся проводах. В коридорах объединения чаще других мелькала плоская фигура Черней. Она, как обычно в торжественных случаях, была главным организатором, а на сей раз отвечала за прощальный ужин. Пупко был ответствен за поставку выпивки. Буженину, копчености, сальтисоны и прочую деликатесную кулинарию предоставил собственный свинокомплекс. Зелень, фрукты и соленья принесли из дома сотрудники.
Увидев у входа в приемную Вадима, Черней упрекнула его за отсутствие на утренней встрече и предупредила о предстоящем мероприятии. В приемной находилось несколько мужчин в костюмах и галстуках, желающих лично переговорить с Петром Моисеевичем, но он после утренней встречи еще не появлялся. Шел тихий разговор о заслугах Левицкого в становлении отрасли. Вспоминали, что и в министерстве он вел себя как хозяин — буквально ногой открывал  двери любых кабинетов. Без принятых витиеватых приветствий, со всей принципиальностью спрашивал с чиновников за невыполнение обещанного. А здоров-то, тьфу-тьфу! До сих пор имеет молодую, полногрудую, кровь с молоком, любовницу, а на прошлой неделе на спор взвалил председателя профкома на спину и по лестнице поднялся с ним на второй этаж.
Вадим послушал и ушел в свой кабинет, попросив секретаршу позвонить, когда появится шеф. Вскоре у Вадима зазвонил телефон. Приглашали к месту сбора. Он поинтересовался, где шеф. Ему ответили, что он только что прибыл, стоит в вестибюле первого этажа в окружении людей. Вадим решил, что, улучив момент, поблагодарит его во время ужина.
Прощальный ужин организовали в кабинете политпросвещения. По центру стоял длинный стол с множеством тарелок, блюд, бутылок, графинов и ваз с цветами. Во главе стола поставили массивное трофейное кожаное кресло, из кабинета Левицкого. На стенах развесили многочисленные почётные грамоты и дипломы, завоёванные объединением в бессчетных социалистических соревнованиях. Сразу за креслом развернули переходящее Красное знамя. Напротив входа под потолком растянутый на всю стену красочный транспарант возвещал: «Спасибо! Мы Вас не забудем! Долгих лет Вам жизни, дорогой Петр Моисеевич!»
Приглашенные рассаживались. Не было только главного виновника. Его ввели, держа с двух сторон под руки, Пупко с Заславским. Сзади, на случай попытки отступления, подстраховывал председатель профкома. Все взгляды устремились на Левицкого, который, обнаружив сюрприз, безмолвно остановился у входа. Он побледнел, пошатнулся, его глаза затуманились и стали мокрыми. Чтобы не выдать слабости, он вскинул голову и увидел приветственный транспарант. В воцарившей тишине послышалось как заскрежетали стиснутые им зубы. В темно-синем костюме, в белой рубашке с темно-красным галстуком в синюю крапинку, с красным платочком в визитном карманчике пиджака, он замер величавый, как мифический Титан.
Левицкий спешно выхватил платочек, для вида продул в него нос и незаметно протер влажные глаза. Затем, как бояре перед честным народом, приложив правую руку с платочком к левой части груди, низко в пояс поклонился, резко выпрямился, вздохнул, открыл рот, попытался выдавить из себя слова. Его, неожиданно одеревеневшие губы, не двигались. Он поперхнулся, судорожно задышал, прыснул беззвучными слезами, решительно освободился от своих растерявшихся ассистентов, круто развернулся и, сбив с ног страхующего сзади председателя профкома, выскочил за дверь.
Бросившиеся за ним сотрудники только увидели ничего не понимающего водителя Валерия и струйку дыма из выхлопной трубы удаляющейся служебной «Волги» Левицкого.
План торжественных проводов был нарушен, но Черней настояла на осуществлении сценария при отсутствии главного виновника.
Зачитали официальные приветственные адреса от министерства, райкома партии, райисполкома, следом телеграммы и послания от многочисленных предприятий, организаций, известных лиц и филиалов объединения. Официальная читка завершилась сообщением, что вся прибывшая в адрес Петра Моисеевича поздравительная корреспонденция будет сброшюрована и ему вручена.
За ужином царило привычное оживление. Каждый стремился рассказать что-то, связанное с совместной с Левицким трудовой деятельностью. Застолье завершилось общим пением «Распрягайте, хлопцы, коней». Ветераны утверждали, что эта песня у Петра Моисеевича — любимая.
Разошлись по домам. Вадим тешил себя надеждой, что завтра или в крайнем случае на днях встретится с Левицким. Но этого не случилось. После вечернего бегства Левицкий в расположении своего родного предприятия ни разу не появлялся. Вскоре пошли разговоры, что он поменял квартиру и переехал в Одессу к дочери. А позднее Вадим услышал от Заславского, что Петр Моисеевич отказался от получения золотого знака «50 лет пребывания в КПСС», сдал свой партийный билет, вернул в военкомат все свои боевые и гражданские награды и уехал с семьей в Соединенные Штаты Америки.
Через какое-то время Заславский поделился, что пришло от Петра Моисеевича письмо, в котором он писал, что здоров, живет хорошо, страшно тоскует по родным краям и особенно по людям, с которыми проработал много лет, и горько жалеет, что не уехал из СССР хотя бы двадцать лет назад.
* * *
После ухода Левицкого в объединении короткое время номинально царило безвластие. Отсутствие генерального директора на работе предприятия не отражалось. Все службы знали свои обязанности и четко их исполняли. Коридоры здания управления полнились всевозможными, порой взаимоисключающими слухами.
Вначале думали, что до окончательного утверждения исполняющим обязанности директора будет главный инженер, который на следующее утро после проводов Левицкого сам занял кресло в обширном кабинете генерального. Но через сутки поступило указание министерства, что временно директорствовать надлежит Пупко. Видимо, в министерстве настолько хорошо знали способности главного инженера, что решили пока иметь в кресле генерального директора человека с неблагозвучной фамилией.
Пупко принял временное назначение без самодовольства, но и без робости. Он не стал перебираться в не принадлежащие ему владения. С присущей ему энергией, продолжая исполнять свои основные обязанности, занялся и общим руководством, проводил по прежнему графику производственные и идеологические планерки. Многие бывалые производственники обратили внимание не только на сходный с Левицким стиль работы и преемственность методики, но и на некоторые изменения, выражающиеся в большей конкретности и повышенной персональной ответственности каждого.
Пупко не жалел себя. Он лично занялся вопросом передачи объединению колхозных земель с садом и виноградником. Хотя председатель колхоза постоянно обещал, что вот-вот выполнит постановление Совмина, он явно применял тактику затягивания, надеясь, что с уходом Левицкого удастся это дело спустить на тормозах. Но не тут-то было. Пупко взял его мертвой хваткой, обложил со всех сторон, создал жесткие условия при поставках стройматериалов, подключил к давлению друзей и знакомых из Совета Министров, Народного контроля и ЦК партии. Председатель колхоза сдался. Он, как и был обязан, передал объединению все полагающееся и, главное, не смог в полном объеме получить от объединения денег за многолетние насаждения, так как Пупко удалось доказать, что посадки старые, непродуктивные и в любом случае подлежали списанию с баланса колхоза.
Вскоре после увольнения Левицкого в объединении прошло отчетно-выборное партийное собрание. Для участия в его работе от райкома партии прибыл секретарь райкома Пысларь, а от министерства — начальник управления кадров Бырка.
Заславский, согласно Уставу, сделал отчетный доклад. Ему было что сказать. Дела в объединении шли блестяще, перевыполняли все планы и обязательства, завоевали все, что только можно было завоевать. Единственным темным пятном на фоне успехов выступило хищение денег, ответственность за которое не собиралась с себя снимать и партийная организация.
Тщательно подготовленное собрание протекало без сучка и задоринки. Выступавшие в прениях начинали, как и полагается, с успехов. Обязательно высказывались критические замечания, которые соответствовали заранее отпечатанному приложению к проекту постановления, содержащему подробный график устранения недостатков и ответственных за исполнение лиц. В конце слово взял секретарь районного комитета партии Пысларь. Он раскритиковал отчет Заславского. Упирал, что доклад не выдержан в духе партийных традиций, напоминает оду со сплошными восхвалениями, не нацелен на борьбу. Призывает благодушно плыть в спокойном море старых побед. Застой наблюдается и на переднем крае объединения — свиноводстве. Свиньи, включая поросят, остались без партийной заботы. Из выступления секретаря райкома коммунисты поняли, что им необходимо экстренно перестраиваться. Но как это сделать — нисколько не разъяснялось. Так уж вышло, что, увлекшись выступлением, Пысларь как-то забыл об этом сказать.
Зачитали проект постановления. Когда дошли до места оценки работы партийного бюро неуверенный голос из зала предложил шаблонное — «удовлетворительно». Взгляды коммунистов вопрошающе обратились к товарищу Пысларю. Он, сидя в президиуме, одобрительно кивнул, и коммунисты мигом сбросили напряжение. Все продолжилось по накатанному пути.
Приступили к выдвижению кандидатур в партийное бюро. Заславский взял самоотвод. Из зала поступили возражения. Ясность внес Пысларь, доверительно разъяснивший, что в райкоме партии с товарищем Заславским состоялась беседа. Он безумно устал и хочет сосредоточиться на производственных делах, которые у него за последнее время захромали.
Зал понимающе молчал. Тут взял инициативу бурильщик Урсу. Он зачитал полный список кандидатур. Коммунист Урсу заверил, что предложенные имена тщательно продуманы и согласованы с райкомом партии, и чтобы не переголосовывать, число включенных в список соответствует количеству мест в партбюро.
Предложение поставили на открытое голосование. Коллектив коммунистов объединения, как всегда, оказался дружным и проголосовал «за». Тут же всем раздали заранее отпечатанные бюллетени для тайного голосования. После того, как их извлекли из урны, счетная комиссия обнародовала результаты. Все предложенные в списке прошли в состав партийного бюро. Странно, но меньше всех голосов получила коммунист Черней.
В конце отчетно-выборного партсобрания члены партбюро открытым голосованием единогласно избрали своего секретаря. По предложению Пысларя им стала Черней Галина Тимофеевна.
Пысларь поздравил её с избранием, акцентировал, что весьма рад, что партийное бюро, доказав свою зрелость, существенно обновилось. Это позволит избавиться от застарелых методов работы и быстро перестроиться. Он выразил уверенность, что объединение начнет вершить большие дела, которые порадуют Родину и даже грядущие поколения.
Расходились молча. Все понимали, что начинается новая эра и ь: «Что же она мне принесет?»
Пока суд да дело, в объединении со дня на день ждали приезда министра с новым генеральным директором. Каждый раз осведомленные лица называли новую фамилию избранника, объясняя такую переменчивость то отказом самого кандидата, то несогласием с кандидатурой районного комитета партии или коллегии Министерства.

* * *
Ранним утром, через неделю после отчетно-выборного партсобрания, к зданию админуправления объединения подъехали две правительственные черные «Волги». Из первой вышел министр промышленности строительных материалов, из второй — секретарь районного комитета партии Пысларь. Высокие гости появились без предупреждения, и их не встречали. На необычную пару машин первой обратила внимание уборщица, которая, как всегда по утрам, очищала с помощью керосина мраморный пол вестибюля, посыпая обработанные участки свежими опилками. Когда двое солидных мужчин, войдя в здание, поздоровались, она увидела на лацканах их пиджаков депутатские флажки, важность которых знала по телепередачам. Смекнув, что эти люди принадлежат к очень большим начальникам, уборщица решила срочно сообщить о них начальству. Обрадованная своей догадливостью, она бросилась по лестнице на второй этаж, зацепила ногой ведро с керосином. Оно опрокинулось, керосин выплеснулся на пол, смешался с опилками и обдал гостей до самого пояса.
Сообразив, что инцидент произошел по её промашке, уборщица страшно расстроилась. Сбежала вниз, схватила мокрую тряпку и попыталась обтереть, застывших в недоумении мужчин. Извиняясь она заверяла, что все будет ладнёхонько и им только надо быстро скинуть штаны, а она, пока жир не впитался, посыплет пятна солью, вычистит щеткой, через газету прогладит горяченьким утюгом. Но пострадавшие не подчинились совету растерянной женщины. Они взбежали по лестнице, на одном дыхании преодолели коридор и, проскочив мимо не успевшей поздороваться секретарши, оказались в кабинете Пупко, как раз проводящего селекторное совещание.
Резкий запах керосина ударил Пупко в нос. Он, оставаясь в пылу бурного обсуждения, вскочил на ноги, увидел и легким кивком головы поприветствовал начальство и, не закончив фразу, объявил пятиминутный перерыв.
В миг запах керосина воскресил в его памяти послевоенную коммуналку. Рядом с семьей Пупко комнату занимала семья Ципель. Была у них чудо-доченька, черноглазая, коротко стриженая Рувиночка. Её мама, натерпевшись в эвакуации, патологически боялась вшей и регулярно обмазывала голову дочери и ножки кроватей керосином, что, по её мнению, являлось лучшей защитой от этих паразитов. Запах керосина настолько въелся в память Пупко, что, где бы он ни соприкасался с ним, у него возникали ассоциации, связанные с борьбой с вышеназванным кровососам. Вот и сейчас он моментально предположил, что кто-то из вошедших борется с ними этим, редко применяемым в наши дни способом.
Поздоровавшись с каждым за руку, чтобы подавить в себе подступающий смех,  Пупко стал искать тему для разговора. Выручило само начальство, с возмущением поведавшее об ужасном происшествии. Только после этого Пупко обратил внимание на аварийное состояние брюк прибывших. Посовещавшись пришли к выводу, что обмызганные брюки необходимо немедленно привести в порядок.
Тут Пупко вспомнил, что отложил селекторное совещание. Он подошел к микрофону, объявил, что из-за чрезвычайных обстоятельств все недообсужденное переносятся на завтра, и выключил селектор. Чтобы не смущать гостей, он вышел, дал секретарше задание подготовиться к экстренной помощи потерпевшим, велел никого к себе не впускать и вернулся в кабинет.
Министр и секретарь райкома партии сидели на диване уже без брюк. Пупко передал брюки секретарше, а вернувшись, заверил, что в течение максимум часа с брюками управятся. Министр попросил собрать через час всех админработников для проведения экстренного совещания. Пупко по телефону отдал соответствующую команду. Он был заинтригован, но соблюдая субординацию, вопросов не задавал.
Они и не понадобились. Министр проинформировал, что сегодня предстоит представление нового генерального директора и предложил до начала общего совещания пригласить для разговора секретаря партбюро, председателя профкома и главного инженера. Пысларь запротестовал, напомнив, что секретарь партбюро — женщина, и предстать перед ней без брюк он отказывается. Если же пригласить только мужчин, то это справедливо может быть истолковано как пренебрежение ролью партийной организации и возымеет негативные последствия. Согласились ограничиться  присутствующими.
В ходе деловой беседы обсуждались планы, нацеленные на будущее, и пути их реализации. Пока троица совещалась, все службы и подразделения объединения находились в нервном движении. Старт дала секретарша. Как только министр и секретарь райкома партии пронеслись мимо, она тут же оповестила о прибывших свою подругу — заместителя главного бухгалтера. Этого оказалось достаточно, чтобы насыщенный женским персоналом коллектив в считаные минуты донес весть до самых отдаленных участков. Да тут еще Пупко, прервав селекторное совещание, сразу не выключил микрофон, и все участники, узнав голоса вошедших, унюхали кое-какую информацию.
На основании того, что прибыло лишь двое — представитель высшей администрации и представитель вышестоящего партийного органа — знатоки, анализируя существующую практику, пришли к выводу, что будущий генеральный директор объединения находится в его недрах. Они, пытаясь угадать, называли, порой самые невероятные варианты. Среди них фамилию недавно принятого исполняющим обязанности начальника научной лаборатории свинокомплекса Бешлиу, который за короткое время работы себя никак не проявил, но являлся местным кадром и еще племянником секретаря райкома партии Пысларя. Упоминалась новый секретарь партбюро Черней. В первую очередь потому, что она — опять-таки местный кадр, да еще и женщина. Но большинство сходилось на том, что генеральным директором утвердят Пупко. Тем более что он в отсутствие Левицкого отлично руководил объединением, а то, что у него не в порядке с пятой графой, то в конечном счете можно сохранить в районе одно промышленное предприятие, уже давно имеющее этот недостаток.
Были такие, которые тут же поздравили Черней. Она, разумеется, с партийной скромностью пресекла подобную торопливость, за всем тем в глубине души подумала: «Почему бы и нет. У меня полное взаимопонимание с людьми. Специалисты на всех местах подобраны, а нацелить их на свершение нужных задач я смогу, опираясь на силу партийной организации». Черней нервничала, ждала вызова к приехавшим. Когда он не последовал, она попыталась зайти к ним, но бдительная секретарша её не пропустила. Возник небольшой конфликт, грозящий перерасти в скандал. Но тут в приемную с пакетом, обернутым в газету «Правда», вошла уборщица — виновница задержки мероприятия.
Секретарь партбюро посчитала, что в этой ситуации вести полемику — принижает её авторитет и, демонстративно хлопнула дверью.
Секретарша передала брюки, и вскоре вся троица появилась в переполненном актовом зале. Впереди шел Пупко, которого министр пропустил как хозяина. Замыкающим следовал Пысларь. Многие, устремившиеся на начальство взгляды, отметили, что в середине задней части брюк Пысларя просматривается белое пятно. Им было невдомек, что обнаружился огрех уборщицы: на беду, она при глажке брюк спешила и пережгла ткань, которая при движении осыпалась, дав возможность показаться белым трусам.
Министр в своем кратком выступлении расставил все точки над i. Он обнародовал постановление коллегии министерства, согласованное с ЦК партии Республики, сообразно которому генеральным директором Научно-Производственного Объединения «Нерудсвин» и по совместительству начальником научно-исследовательской свиной лаборатории назначается кандидат сельскохозяйственных наук Пысларь Петр Дмитриевич. Ему специальным решением коллегии разрешена выплата полных окладов по обеим должностям с надбавкой за научную степень. Зал в похоронном молчании встретил это, почти никем не прогнозируемое решение.
Министр подошел к Пысларю, протянул руку, усталым голосом прилюдно поздравил. Раздались редкие аплодисменты, среди которых громкостью и продолжительностью выделялись хлопки переполненной счастьем секретарь парторганизации Черней. Не уступить ей старался и председатель профсоюзного комитета.
Министр, сославшись на перегруженность работой и не желание вмешиваться, как он выразился, в семейные дела, попрощался, не разрешив, бросившемуся за ним Пысларю, себя проводить.
Пысларь выступил с характерным для партийного функционера стандартным программным заявлением. Он указал на некоторые успехи в работе объединения, вскрыл существенные недостатки и  выразил надежду что они будут преодолены совместными усилиями коммунистов, комсомольцев и членов профсоюза. В ближайшие дни соответствующим службам под его личным руководством предстоит поработать над служебной запиской в правительство республики с обоснованием срочной необходимости переименования Научно-Производственного Объединения «Нерудсвин» в Научно-Производственное Объединение «Свиннеруд». Новое название объединения укажет на приоритетное значение свиноводства в его деятельности. Произойдут соответствующие другой задаче кадровые перемены и структурные преобразования. Все это значительно разовьет и продвинет научные начала, что, как учит партия, является ракетой-носителем, обеспечивающей всем нелегкий путь в сытное будущее.
Вторично раздались несколько более оживленные аплодисменты. Собрание закончилось. Люди расходились, сохраняя в душе тревогу. Большинство из них всю свою жизнь проработало в сфере производства строительных материалов, и перспектива превратиться в свиноводов их не радовала. Переглядываясь, шутили: «Эра Петра Первого закончилось. Какой она будет при Петре Втором?»
После совещания новый генеральный директор распорядился, чтобы Пупко, Черней и председатель профкома зашли к нему в кабинет.
Когда все собрались, он сообщил, что к своим непосредственным обязанностям вынужден приступить позже. Ему предстоит трудный переезд в выделенную министром четырехкомнатную квартиру в центре обжитого микрорайона. Квартира запущена, требует серьезного ремонта. Его жене по состоянию здоровья противопоказан линолеум, и надо будет во всех комнатах настелить паркет. Необходима замена обоев, сантехники и кухонного оборудования. В общем, неотложных дел, которыми ему придется заняться, невпроворот.
Черней напомнила, что переезд и ремонт каждый сам по себе приравнивается к пожару и сочувственно заметила, что Петру Дмитриевичу не позавидуешь — у него две напасти объединились. Руководители общественных организаций ушли. Пысларь дал Пупко список требующихся для ремонта материалов и оборудования. Он по-дружески попросил его лично посмотреть, что из этого имеется на складе объединения, а остальное изыскать самым срочным образом и, конечно, только импортное. Кроме того, Пысларь распорядился, чтобы строительная бригада объединения с завтрашнего дня, все отложив, занялась ремонтом.
— Мои просьбы законны, — искусно плел словесные кружева Пысларь, — квартира у меня не собственная, а государственная. А вот металлический гараж я оплачу по смете из своего кармана. Подскажите нашим, чтобы с изготовлением тоже поторопились. И пусть будет подешевле, из некондиционных материалов. Мне он нужен временно. В металлическом гараже машина «потеет» и быстро ржавеет. В ближайшем будущем я получу место для капитального гаража. Закончив с указаниями, Пысларь  распорялился, чтобы ему подали машину, и укатил.
К выполнению личного задания Пысларя  Пупко подключил не только весь отдел снабжения, но и свои личные связи. Ему претила бесцеремонность директора, но он не хотел, чтобы тот с самого начала ему выговаривал, а тем более создавать конфликт.
Появление нового руководителя почувствовали многие. Слесари отдела главного механика бросили плановую работу и взялись за изготовление сборного металлического гаража.
По новому месту жительства Пысларя телефон еще не установили, и он звонил Пупко из телефона-автомата, во время прогулок.
Изредка заезжая в объединение, производственными делами Пысларь не интересовался. Он как-то прояснил свою позицию, сказав, что на всех участках производства поставлены ответственные лица, два раза в месяц подходящие к кассе за деньгами. Если он начнет в их дела вмешиваться, то эти деньги будут уже не зарплатой, а «зря платой». На таких нерадивых работников он тратить народные средства не имеет права и будет обязан немедленно очистить от бездельников вверенное ему государственное предприятие.
Однако любил Пысларь поинтересоваться морально-политической атмосферой в коллективе, узнать, нет ли конфликтов, не поступает ли какая-либо конфиденциальная информация, спрашивал о проведенных собраниях — насколько они прошли активно и организованно.
От Черней, которая не могла не прихвастнуть вниманием начальства, стало известно, что аналогичные вопросы он задавал и ей во время регулярных вечерних звонков на её домашний телефон. Рассказывая об этом, она восхищалась стремлением директора идти в ногу с делами коллектива.
Пока Пысларь занимался ремонтом своей квартиры, завершилась работа над служебной запиской в правительство с обоснованием необходимости изменения наименования объединения. Чтобы, не дай Бог, не ущемить интересы трудящихся, перед тем, как записка ушла в верха, провели собрание, на котором филиалы были представлены демократически избранными делегатами. Зачитали полный текст обоснования переименования. Допущенные к выступлению были заранее подобраны и проинструктированы. За ходатайство о переименовании делегаты проголосовало единогласно. Вскоре во всех филиалах запестрели листки-молнии, поздравляющие трудящихся с утверждением правительством республики их предложения.
У Пупко прибавилось работы. Срочно понадобилось заменить большое количество еще совсем недавно приобретенных печатей, штампов, форм, бланков, вывесок. В первую очередь отпечатали персональные бланки для генерального директора с указанием всех его титулов и научной степени. К сожалению, тираж пришлось повторить, так как по досадному недосмотру он был исполнен не на бумаге с водяными знаками.

* * *
Через короткое время последовали структурные изменения и кадровые перестановки.
В научно-исследовательской свиной лаборатории проводились уникальные исследовательские и экспериментальные работы, в процессе которых ожидались открытия мирового уровня. Они, естественно, представляли интерес для иностранных разведок, особенно сионистской. Чтобы защитить себя, в объединении был учрежден гэбэшный первый отдел, во главе с бывшего сотрудником КГБ, начальником отдела кадров объединения Белкиным. Белкин первым делом прошелся по кадрам. Разобраться с кадрами было нетрудно, так как он уже много лет вел досье на каждого из работников. Согласно хранящимся у Белкина сведениям, заместитель генерального директора Пупко Лев Борисович через свою жену Дору Хаймовну находился в родственной связи с постоянно проживающим в Израиле её двоюродным братом, на свадьбе сына которого Пупко в свое время присутствовал, а его жена на ней даже стряпала.
Белкин немедленно обо всем доложил Пысларю. Решили компромат не обнародовать, а лично переговорили с Пупко. Вначале выяснили, не планирует ли он отъезд в Израиль. Когда удивленный  Пупко ответил отрицательно, объяснив, что не мыслит себя вне Родины, без друзей и привычной среды, ему без дипломатии намекнули, чтобы написал заявление об уходе по собственному желанию. Ведь любому здравомыслящему человеку ясно, что не может целый коллектив мириться с потенциальной угрозой бегства во враждебный лагерь много знающего замдиректора.
Пупко не сразу, но всё-таки, осознал происходящее. Он схватился за сердце, качнулся, осел на пол. Его увезла «скорая». Врачи констатировали инфаркт. Выйдя из больницы, он подал заявление на увольнение по собственному желанию. Вскоре в объединении заговорили о том, что он новую работу не ищет, а занимается оформлением документов на выезд в Израиль.
Белкин ходил по коридорам козырем, оповещая всех, что это он своевременно разоблачил предателя, который, спасая свою шкуру, убегает.
На внеочередном партсобрании Пупко исключили из партии. Резко звучали осуждающие выступления. Особенно неистовствовала коммунист Черней, упомянув, что даже вагончик для участка копчения Пупко завез накануне зимы без смонтированной в нем системы отопления, что нельзя расценивать иначе, как вредительство. Пысларь, сидя в президиуме, безмолвствуя, кивал головой. Невозможно было однозначно считать это знаком одобрения — ведь он кивал головой на всех заседаниях. Некоторые утверждали, что, многие годы просидев в президиумах, он приучился спать с открытыми глазами и что профессиональной болезнью — спать и кивать, как заведенный, — страдают многие высокие руководители, как партийные, так и государственные.
Пупко по причине слабого здоровья на собрании не присутствовал. В кулуарах коммунисты комментировали, что, по их мнению, там ему хуже не будет, а некоторые и завидовали.
С увольнением Пупко открылась вакансия. Пысларь вызвал к себе Заславского и предложил её занять. В его аргументах присутствовал здравый смысл. Объединение вступило на путь аграрно-промышленной переориентации, и производственно-технический отдел преобразовывали в аграрно-производственный. Закономерно, что новый отдел должен возглавить опытный специалист с сельскохозяйственным образованием. Беседуя с Заславским Пысларь, предупредив, чтобы не было обид, доверительно объяснил, что по традиции, не им установленной, в сфере снабжения и реализации естественно держать людей еврейской национальности, разумеется, если они всесторонне проверены.
Заславский был уязвлен преподнесенным ему фактическим ультиматумом. Он не представлял, как можно после многих весьма успешных лет руководства технической политикой объединения резко изменить профиль деятельности, и попросил время на обдумывание. Поразмыслив и обсудив с женой ситуацию, он пришел к трезвому выводу, что ему, имеющему семью и двух детей, которых надо поставить на ноги, крутить носом негоже, да и времена не те. Таких, как он, на работу не брали по простой логике: совестливый работник готовится к выезду и, дабы не подводить родной коллектив, заблаговременно уволился, а пока ищет новую работу, в надежде перебиться до получения разрешения на  выезд.
Заславский дал согласие на занятие должности заместителя генерального директора по снабжению и сбыту, утешая себя, что оклад на ней выше на двадцать рублей. В моральном плане он чувствовал себя прескверно.
* * *
На подавленное состояние Ильи обратила внимание и Лида, но ни о чем не спрашивала. В общении с ней Илья преображался, забываясь, сбрасывал с себя тяжелые думы, и Лида про себя отмечала, что он опять прежний.
После перенесенной физической и душевной травмы, связанной с абортом, она постепенно приходила в себя. Илья, конечно, Лиду жалел. Он понимал, насколько ей нелегко, и по пути на свидание всегда обдумывал, что бы такое сделать, чтобы доставить ей удовольствие. Он уже по опыту знал, что любой знак внимания приносит ей искреннюю радость, и стремился не упускать случая.
Илья постоянно бичевал свои эгоистические порывы, но, оказываясь наедине, не мог собой управлять. Наверное, думал он, это она меня разбаловала. Действительно Лида всегда была готова сделать максимум для человека, который был ей дорог.
Уже через сутки после операции она, отвечая на каприз Ильи, удостоила его, как он это называл с легкой руки Лиды, распущенности, а через трое суток — угодила и традиционным способом. Это вызвало легкое кровотечение. Илья грыз себя, уверенный, что подобного безумия он никогда больше не позволит. Но на следующий день, не в силах контролировать себя, всё повторил. Что бы там ни было, Илья оправдывал себя, что Лида женщина, способная возбудить даже импотента, и обуздать себя в её присутствии невозможно.
Кроме желания потворствовать Илье, Лида и сама испытывала к нему непреодолимое влечение, которое, подогреваемое арсеналом ласк, доводило её до безумия, способного не принимать во внимание даже интересы здоровья.
Муж Лиды упорно не желал давать согласие на развод. Его сломила угроза обращения с разоблачительным заявлением в партийную организацию. О реакции на подобные жалобы жен моряков он прекрасно знал. Испугавшись последствий, он согласился на развод и даже взял на себя оплату причитающейся пошлины. Его щедрость была вынужденной. У него не было другой специальности, а непыльная работа при весьма приличной зарплате более чем устраивала.
Узнав, что расторжение брака свершилось Илья обрадовался. Однако он терзался, что проявляет эгоизм и, стараясь успокоиться, убеждал себя в непричастности к причинам побудившим Лиду подать на развод.
После развода Лида чувствовала себя одинокой. Ведь раньше её жизнь многое в семейном плане значила. Муж отправлял ей из разных частей света радиограммы. Она следила за перемещениями его судна, иногда встречала в портах прибытия, вязала свитера, покупала подарки. В общем, жила заботами и ожиданиями. Потеряв мужа и не получив ничего взамен, Лида закручинилась. Во время замужества она была всегда на виду и всем нужна. Мужчины, глядя на её обручальное кольцо, высказывали сожаление, что их опередили. Теперь, избавившись от семейных пут, Лида увидела, что с серьезными намерениями к ней никто не торопится. О ней сразу вспомнили черт знает как узнавшие о разводе прежние поклонники, и наперебой предлагали разделить досуг или просто поразвлечься. Но за время романа с Ильей она стала другим человеком и старых кавалеров, как и новых претендентов, решительно отвергала.
У Лиды обострились конфликты с мамой, которая, как и все матери, трудно привыкала, что дочь у нее уже взрослая и имеет право на самостоятельность. Натянутые отношения с дочерью ускорили мамино решение уехать с мужем на Север. Лиду это одновременно и огорчило, и обрадовало. Мама с отчимом мечтали заработать на машину, а Лида — пожить без опеки. Тут еще Ксюше со дня на день предстоял переезд в кооперативную квартиру. Лида становилась в квартире единоличной хозяйкой.
Во время очередной встречи она поделилась этой новостью с Ильей. Получалось, что в ближайшем будущем у них появится постоянное гнездышко и им больше не придется скитаться. О чем еще им, так жаждущим общения, можно еще мечтать?
Накануне отъезда свекрови Ксюша переселилась. Оставалось ждать выезда остальных членов семьи. Поезд отходил ночью. Не в состоянии уснуть, Илья уже несколько раз выходил прогуляться, чтобы позвонить. Ответа не было. Он терзался, фантазируя, что во время проводов матери Лида с кем-то познакомилась и сейчас с ним заигрывает, или — страшно подумать, — уединившись в квартире, выключила телефон. Мара с болью отмечала странности в поведении мужа, относя их на счет неурядиц, вызванных служебным перемещением. Она, как могла, старалась его успокоить, а когда он уже за полночь возвратился из очередного рейда к телефону, ласково уговорила пойти спать. Они легли. Илья ворочался, в голове крутились черные мысли. Мара вскоре уснула. Илья, не в силах с собой совладать, осторожно поднялся, оделся, на цыпочках выбрался из квартиры, прошел к гаражу и выехал. Часы показывали около двух часов ночи. Доехав до дома, где жила Лида, он подбежал к телефону-автомату и позвонил.
Гудки вызова шли мучительно долго. Ему уже казалось, что никто на них так и не отзовется, когда щелкнула проваливающаяся в телефон монета и желанный голос устало произнес: «Да».
— Это я. Я ужасно беспокоюсь, — на едином дыхании выпалил Илья.
— Ты сумасшедший! Уже так поздно. Ты где? — взволнованно проговорил исцеляющий душу голос. Илья ответил, что рядом. Ему тут же последовало приглашение. Он, забыв, что не запер машину, побежал к дому. В спешке проскочил пол-этажа, затем возвратился. Дверь в квартиру была приоткрыта. Лида стояла в ночной сорочке, повторяла, что Илья сумасшедший, и не скрывала своей радости.
Они завелись с полуоборота. Ощущение собственной неограниченной власти охмелило сладким дурманом. Как страстно они целовались! Сама собой, пес его знает куда, улетела ночная сорочка. Илья никогда бы не вспомнил, как он разделся. Они уже не могли оторваться друг от друга. Все началось с немыслимой позы прямо в прихожей. Затем, неизвестно как, перенеслись в спальню. В претерпевающей нелегкие испытания кровати буйствовала эротическая вакханалия. Происходил ничем не ограниченный, приуроченный к долгожданному новоселью, неудержимый любовный разгул.
Лида неистовствовала, побуждая к продолжению. Илья весь во власти её любовных переживаний уже сам рвался к концу. Он, взбешенный, замер, когда сладостно, с нарастающим удовольствием прочувствовал обжигающий огонь страсти. Тут же его ненасытная подруга протяжно простонала и взметнулась в последнем порыве. Илья, чтобы не переполошить весь дом криком, покрыл своими губами губы Лиды.
Не выдержав натиска, треснула египетская кровать, а следом обрывисто наступила полная тишина, нарушаемая лишь писком комара. Он и она, вконец обессиленные, от него даже не отмахнулись.
Лида первой пришла в себя: «Который час? Как тебе удалось выбраться посреди ночи?» Илья все рассказал.
«Шагом марш, — скомандовала Лида. — Мыться — и домой! Ведь у тебя, сумасшедший мой, может возникнуть чудовищный скандал».
Лида была тысячу раз права. Илья собрался. Они попрощались. Лицо Лиды выражало печаль. Илья разделял состояние подруги.
— Ты по приезде сразу же позвони. Я буду ждать, я беспокоюсь, — с тоскливой озабоченностью произнесла Лида. Илья кивнул, круто развернулся. Выйдя из подъезда, он взглянул на темные близнецы-окна дома. В одном из них, в свете звезд, просматривался силуэт машущей руки. Илья медленно проехал пустынными улицами спящего города. Загнав машину в гараж, позвонил Лиде.
— Я уже дома, — доложил Илья и услышал произнесенные нараспев три слова «я... тебя... обожаю...», которые магически парализовали его голосовые связки. Не в состоянии сформировать и слово, Илья чмокнул губами, имитируя поцелуй, и, бросив на рычаг трубку, взбежал на свой этаж.
Дрожащей рукой попав ключом в замочную скважину, он открыл входную дверь и окунулся в теплоту уютного покоя сонного жилища. Он тихо разделся и прошел к сыновьям. Они мирно спали на расположенных по обе стороны комнаты кушетках. В детской стоял букет свежих запахов мальчишеской деятельности, собранный из ароматов клея, дерева, расплавленной канифоли и пота, уже имеющего мужские оттенки. Этот обычный конгломерат запахов сейчас действовал на жадно принюхивающегося Илью как спасительная ингаляция.
Старший сын лежал на боку, раскрытым. Наверное, пытаясь согреться, он принял позу внутриутробного плода, вставив сложенные ладошки между подтянутыми почти к подбородку коленками.
Илья тихо подошел, накрыл первенца свалившимся на пол одеялом и, любуясь сыном, с умилением отметил, как он во сне благодарно улыбнулся, вытянулся во весь рост и повернулся на другой бок к стене. Младший сын глубоко спал в любимой позе отца — подсунув правую руку под подушку. Илья бесшумно попятился к двери, а в его мозгу с ритмичностью метронома повторялось: «Будьте счастливы. Океан вам здоровья. Долгих лет жизни. Того же и вашей маме и мне рядом с вами...».
Он прошел в свою спальню. Мара спала спокойно. Она лежала на спине, свободно раскинувшись посреди кровати, вольно разбросав руки. Подойдя к постели, Илья остановил свой взгляд на, высвечиваемом лунным светом, ангельской чистоты лице. Морщинки, которые он в последнее время стал замечать, особенно на лбу, разгладились. Он обозревал знакомые черты и в который раз открывал для себя, до чего же Мара красива.
Больно ударила в голову волна угрызений совести: «Какой же я подлец: обладая такой женщиной-красавицей и бесконечно преданным мне человеком, чудесной матерью, отличной хозяйкой и заботливым другом, позволяю себе прелюбодействовать». Он сам себе был противен.
Илья осторожно устроился на краешке кровати и придвинулся к своему спящему ангелу, ища прощения. Встревоженная Мара спросонья сдвинулась, повернулась к Илье, бессознательно поискала рукой одеяло и натянула его на мужа. Удовлетворившись содеянным, положила на Илью руку, приткнулась вплотную и, светло улыбнувшись, что-то пробормотала.
Илья в порыве самоочищения поцеловал жену в щеку. Она встрепенулась, открыла глаза, тяжело вышла из сна, поняла, что муж не спит, и испуганно поинтересовалась его самочувствием. Услышав успокаивающие слова, справилась, который час и, узнав, что далеко за середину ночи, торопливо перелезла через мужа и соскочила с постели. Илья знал привычный Марин маршрут.
— Спят сорванцы, — с полной любви и преданности интонацией проинформировала она Илью возвратившись, и с теплотой добавила: — Твой младший, по характеру — папочка, серьезно влюбился. Но давай спать. Завтра все расскажу.
Илья обнял жену и, лежа рядом, думал: «Как это прекрасно! Что может быть лучше своего дома — собственной крепости, которую он своими идиотскими выходками может вмиг разрушить. А младший совсем уже взрослый. И я этого, наверное, не заметил. Надо заняться сыновьями. Давно по-настоящему с ними даже не говорил».
Послышалось ровное дыхание Мары. Илья, убаюканный его шелестом, окутанный домашним уютом, в состоянии спокойной уверенности уснул следом.

* * *
Весть о том, что объединению «Свиннеруд» выделены две городские квартиры, немедленно стала достоянием коллектива, но существенного брожения масс не вызвала. Кандидаты на получение квартир были давно известны, и хотя полностью исключать возможность каких-либо поползновений было бы наивно, ни у кого из бесквартирных не было веских аргументов, чтобы попытаться вклиниться.
Одна квартира предназначалась молодому специалисту, которая до перевода в объединение два года проработала в аппарате министерства и все эти годы была верной любовницей первого заместителя министра. Она с двумя детьми и мужем проживала в общежитии для малосемейных, и первый зам, демонстрируя верность старой дружбе, сдержал слово и добился выделения для неё самостоятельного жилья.
Вторую квартиру министр прилюдно обещал Вадиму Шейну. Несмотря на все основания для уверенности, Вадим такого состояния не испытывал. Он знал превратности системы, в которой жил и работал, и его тревога действительно оправдалась.
Генеральный директор вызвал к себе Шейна по селектору. Это Вадима насторожило: новый хозяин по делам производства, как правило, никого к себе не приглашал. Вадима несколько успокаивало, что могли появиться вопросы, связанные с комсомольской организацией, тем более что предстояло отчетно-выборное собрание. С другой стороны, всё  относящееся к собранию было уже согласовано с секретарем партбюро: определили не только преемника Вадима, но и персонально всех членов выборных комсомольских органов.
Пысларь встретил Шейна радушно, даже ласково. Задал несколько второстепенных вопросов и заговорил о квартире. Сказал, что ознакомился с актом обследования жилищных условий Шейна. Посочувствовал ему по поводу проживания с тещей, однако отметил, что у Шейна есть отдельная комната и туалет в квартире. В то же время в объединении трудится очень нужный работник, который ютится в доме с удобствами во дворе. Из-за этого он теряет уйму ценного времени, хотя мог бы отдать его служению, так нуждающейся в нем, науке.
Вадим напряженно слушал и уже догадывался к чему витиевато ведет хитрый лис. С бесстыдным выражением лица, Пысларь назвал фамилию своего племянника — Бешлиу, недавно назначенного на должность начальника аграрно-производственного отдела и попросил Шейна потерпеть до ввода в эксплуатацию следующего жилого дома, хорошую квартиру в котором он гарантирует своим честным партийным словом.
Вадим без всякой дипломатии ответил жестким отказом. Пысларь нервно дернулся, процедил сквозь зубы: «Хорошо, посмотрим», — и дал понять, что больше Шейна не задерживает.
Об атаке директора Вадим рассказал дома. Все переполошились — появившийся грозный соперник не привык терпеть поражения. Грета расстроилась. Она находилась в положении, и волнения  были ей абсолютно противопоказаны. Родители Греты резонно заметили, что убиваться нечего: «Дети ведь не на улице, было бы только здоровье». Папа Греты, лишь бы доченька не расстраивалась, заявил что готов, жертвуя своей жизнью, принять к себе нелюбимую тещу, а детей переселить в её однокомнатную квартиру. Тут резко возмутилась мама Греты, упрекнув мужа, как это он смеет при зяте делать такие заявления. Слушая их перебранку, Вадим думал, что с любой тещей лучше жить на соседней улице.
Мама Вадима на поползновения директора отреагировала спокойней: «Чтоб он сгорел. У тебя есть собранные на свадьбе деньги, да и мы с папой поможем. Я тебе давно говорила — нечего ждать от них милостыни. Пробивай кооперативную квартиру». Увы, мама не учитывала, что сын мечтает еще и об автомашине.
На нервной почве у Греты заболел низ живота, стало мазать. Хотя Грета успокаивала мужа, во избежание повторения несчастья, он действовал решительно. Не надеясь на квалификацию местных врачей, задействовал всё возможное и через министерство Здравоохранения республики выбил для жены направление во Всесоюзный институт акушерства и гинекологии. Грете предстоял срочный отъезд. Папа Греты принял решение, что его жена должна уволиться и отправиться в Москву вместе с дочерью. Вадим взял недельный отпуск и поехал с ними сопровождающим.
В Москве, даже при наличии специального направления, оформить Грету в стационар оказалось делом нешуточным. Пришлось договариваться. Благо заведующая отделением сохранения беременности ловила на лету и подношение приняла. Она положила Грету в специальную палату для длительного наблюдения и лечения. Тещу Вадим пристроил на частную квартиру.
Расставаясь с Гретой, Вадим не подавал виду, каких душевных мук ему это стоит.  Они долго вдвоем сидели, строили планы. Грета плакала. Подбадривая жену, Вадим сам еле сдерживался.
Чтобы Грета не волновалась, он отказался от самолёта и всю дорогу пролежал молча на верхней полке скорого поезда. Соседи по купе — он не спал и все слышал, — переговариваясь между собой, пришли к выводу что он, видно, не совсем в себе, а может, ущербный какой.


ГЛАВА 20
ТРУДОВЫЕ БУДНИ — ТРУДНОСТИ ДЛЯ ВСЕХ
Научно-Производственное Объединение «Свиннеруд» жило в напряженном трудовом ритме. Ежедневно решались важные проблемы. Вокруг комплекса научно-исследовательской свиной лаборатории, получившей статус режимного объекта, приглашенными специалистами из лагеря для заключенных спешно возводился двойной забор из колючей проволоки с наблюдательными вышками по всему периметру. Такой же, но одинарный забор возник и вокруг близлежащих холмов, переданных объединению решением Совмина Республики под выпасы. Появилась военизированная охрана. Вход на огражденные территории стал возможен только по специальным пропускам.
Их выдавали при наличии, как минимум, третьей формы допуска к секретной информации. Оформлением допусков занимался начальник первого отдела Белкин. Все были предупреждены о возможном увольнении, если допуск по причинам, разумеется, известным только компетентным органам, не будет оформлен.
Научно-исследовательской свиной лабораторией, которую по совместительству возглавил генеральный директор объединения Пысларь, фактически руководил заместитель генерального директора по науке Пурич Марчел Захарович — седенький глубокий старичок, доктор сельскохозяйственных наук, член-корреспондент республиканской Академии наук, бывший научный руководитель кандидатской диссертации Пысларя. Завороженный перспективой научной деятельности, подкрепленной персональным окладом с сохранением пенсии и обещаниями невиданных финансовых возможностей, он согласился нарушить свой многолетний заслуженный отдых. Были выполнены его главные условия: кабинет с личным туалетом на первом этаже и персональная машина. Пурич по причине солидного возраста трудно передвигался, но говорили, что голова у него еще прилично работает.
В новой роли главного снабженца Заславскому приходилось трудно. Много сил и времени занимали вопросы, связанные с обеспечением бурно развивающейся сельскохозяйственной деятельностью объединения. После того, как сотрудники научно-исследовательской свиной лаборатории приступили к осуществлению голубой мечты Пысларя — выведению невиданного в мире гибрида свиньи и овцы, — Заславский несколько раз ездил на север республики, организуя завоз ягнят. Их запустили в общие с поросятами секции, реализуя так называемый метод совместного содержания.
Дерзость поставленной задачи, решение которой находилось на стыке многих наук, требовала скоординированного приложения усилий специалистов в разных областях. Именно поэтому Пысларь собрал в единый кулак и ветеринаров, и иммунологов, и генетиков-селекционеров, и хирургов, и психологов, и специалистов по физическому воспитанию, и диетологов, и представителей многих других профессий. Подопытные экземпляры животных находились под непрерывным комплексным воздействием. Системой мероприятий предусматривалось их особое перевоспитание, способствующее активизации естественного отбора, в частности, через ужесточение условий среды обитания, вынуждающих животных приспособиться. Ввели целенаправленное кормление. Широко использовались иммунологические воздействия, хирургические вмешательства, пересадки, переливания крови, перекрестное спаривание, целенаправленное искусственное осеменение, опыты с яйцеклеткой и семенной жидкостью, генетические модификации, магнитофонные трансляции и целый ряд непрерывно разрабатываемых приемов, которым предстояло после апробации быть запатентованными. Естественно, пока они являлись совершенно секретными.
По-новаторски, революционно используя научно обоснованные и еще не апробированные мировой наукой приемы, в свиной лаборатории стремились получить скачкообразное превращение свиньи и овцы в новое животное. Свиновца должна была сочетать в себе наиболее полезные продуктивные качества исходных экземпляров.
Массу хлопот доставили Заславскому поиски мощнейших холодильных установок, необходимых для оборудования холодных вольеров. В них проводились опыты по круглосуточному содержанию особей при пониженных температурах, стимулирующих усиленный рост и качество волосяного покрова, являющегося ценнейшим сырьем. С помощью очень низких температур замедлялась жизнедеятельность организма и расширялись возможности для смелых научных экспериментов.
Многое приходилось доставать в пожарном порядке. То вдруг понадобился этиловый спирт в огромных количествах, то специальное химическое вещество для быстрого устранения волосяного покрова у свиней, то клей особого назначения. Как-то раз пришлось срочно раздобыть фирменные спортивные костюмы со спецобувью. Говорили, что они нужны для экипировки инструкторов-тренеров, гоняющих свиней по склонам заброшенного карьера с целью выработки у них некоторых свойственных пока только овцам качеств.
Здание научно-исследовательской свиной лаборатории находилось в начальной стадии строительства, и её сотрудники временно размещались в наспех приспособленных помещениях и многочисленных вагончиках. В одном из вагончиков оборудовали экспериментальный участок копчения, в другом выделывали овечьи шкуры, в третьем по спецзаказам шили меховые изделия.
Деятельность карьера не могла обойтись без проведения буровых и взрывных работ. Вызванные этим шум, тряска, вибрации мешали сотрудникам свиной лаборатории заниматься научно-исследовательской работой. Более того, негативное влияние такого воздействия на животных не было изучено, и возникли опасения, что перепуганные животные могут лишиться с огромным трудом вложенной в них новой генетической информации. Опасаясь этого, по настоянию генерального директора, руководство объединения пришло к единогласному решению о немедленном полном закрытии близлежащего к свиной лаборатории карьера.
Объем выпуска основной продукции уменьшился. Часть работников уволили. Оставшихся, кто подходил по морально-политическим качествам, перевели на работы по обслуживанию животных или в штат охранников. Высвободившееся оборудование списали на металлолом.
Сокращение производства строительных материалов генерального директора не смущало. Оно соответствовало общей политике хозяйственной переориентации. Правда, несколько роптало министерство, обеспокоенное срывами плановых поставок, лихорадивших капитальное и дорожное строительство. Затраты на развитие сельскохозяйственной деятельности нисколько себя не оправдывали. Они съедали все доходы, поступающие от промышленного производства, что требовало от министерства значительных финансовых вливаний. Памятуя о днях, когда во главе объединения был Левицкий, не допускающий снижения объемов производства ни при каких обстоятельствах, министерство настаивало на изыскании резервов в самом объединении. Но Пысларь, поддерживаемый ЦК партии Республики, указаниями министерства пренебрегал. Он выполнял долгосрочную задачу, поставленную перед страной: решительно поднять продуктивность сельского хозяйства и накормить досыта советский народ, и больше ни о чем слышать не желал.
Увеличили поголовье свиней и овец. На филиалы пошло указание засеять все свободные участки земли кормовыми травами и кукурузой. Каждому производственному подразделению спустили план производства кормов. Дополнительные работы обязали выполнять без увеличения численности персонала. Руководители филиалов роптали, рабочие неохотно занимались несвойственным им делом, но никто к ним не прислушивался. Люди увольнялись. Но и это Петра Дмитриевича не насторожило. Он считал, что причины неурядиц кроются в недооценке партийно-воспитательной работы. Для её усиления секретаря партбюро Черней перебросили из отдела главного механика в аграрно-производственный отдел. Перемещая её, Пысларь договорился с начальником отдела, что Черней от производственных дел освободят и предоставят в полное распоряжение партии. При переводе ей повысили оклад, приведя его в соответствие с её значимостью.
Теперь роль Черней на производстве стала заметнее. Она неизменно участвовала в работе всевозможных заседаний и комиссий. Без нее, ставшей недремлющим оком партии, не могло произойти ни одного списания важных материальных ценностей, будь то свинья, овца, спирт или импортный линолеум. Во всех сферах деятельности объединения стало чувствоваться партийное влияние. Вот только съездить в зарубежную командировку у Черней никак не получалось. Это ужасно её расстраивало.      Уже дважды успел съездить Пысларь. Побывал он в Италии, где закупали сборный панельный Завод по производству изысканных алкогольных напитков. Над созданием этих напитков давно работали ученые-пищевики. Из Италии Пысларь приехал в превосходном сером костюме и черных туфлях ручного пошива. Вторая, связанная с овцами, поездка в далекую Австралию оказалась утомительной. Полетел туда Пысларь со своим замом по науке Пуричем. На обратном пути старого ученого подвело здоровье. Его сняли с самолета при пересадке в Хабаровске. Пысларь, опасаясь за жизнь своего учителя, оставить его одного не рискнул и через всю страну тащился с ним домой поездом. По приезде Пысларь поделился с сотрудниками, что, действительно, в Австралии  поголовье овец огромно, но молдаванам эти овцы не подходят. Они у них мериносовые, по молоку непродуктивные и приспособлены исключительно к засушливому климату. Молдаванам ближе израильские овцы, но агрессивная политика этой страны не позволяет наладить с ней научные связи. Привез Пысларь из Австралии, купленную за государственный счет в качестве образца женскую дубленку, необходимую для изучения работниками пошивочной мастерской.
Завод по производству изысканных алкогольных напитков собирали из входящих в комплект поставки алюминиевых термоизоляционных панелей. Охрана на строительстве проявила ротозейство, и под конец монтажа обнаружилось исчезновение секций, предназначенных для термоизоляционной совмещенной кровли. Пришлось как-то выкручиваться. Крышу изготовили местные умельцы. По их рационализаторскому предложению на обвязку верхней части термоизоляционных стен положили поперечные швеллеры. На них закрепили волновой конструктивный шифер. Специалисты понимали, что нарушилась теплоизоляция помещения, но в условиях мягкой молдавской зимы эти мелочи никого не пугали.
В смету на монтаж завода удалось включить расходы на переоборудование принадлежащего объединению ночного профилактория. Построенный в свое время без должного комфорта, он практически захирел из-за низкой посещаемости. На территории профилактория возвели несколько коттеджей с перспективой размещения в них иностранных ученых, которые, возможно, заинтересуются научно-исследовательскими достижениями объединения. Было неясно, зачем строить с прицелом на западных гостей, когда вся научная деятельность объединения строго засекречена, но никто, даже начальник первого отдела, таких вопросов не задавал.
 Смелые злые языки утверждали, что Пысларю, со специально принятыми на работу помощниками, создаются условия для написания докторской диссертации.
В избранном научном направлении, как повторяли на всех совещаниях, уже достигли определенных успехов. Чего конкретно достигли, по понятным причинам, многозначительно умалчивалось. Не допускались и публикации. Поговаривали, что кое-что в обозримом будущем, возможно, появится в закрытой печати. Люди понимали и сочувствовали: ничего тут не поделаешь — капиталистическое окружение, враг не дремлет. Ох, как непросто работать при необходимости соблюдения полнейшей секретности!

* * *
Тем временем свиньи, а затем и подселенные к ним овцы требовали кормов. Забота о питании животных лежала на службе снабжения, и конкретный спрос, естественно, был с Заславского. Очень выручала воинская часть, поставлявшая пищевые отходы, но она все чаще выражала недовольство. Договоренность с военными основывалась на взаимности. Однако объединение, почти целиком сконцентрировавшись на перспективных научных исследованиях, продуктивным выращиванием свиней практически не занималось. Договорные поставки свинины в воинскую часть осуществлялись с большими перебоями, её едва хватало на шашлык начальству. Когда машина направленная за помоями возвращалась порожняком, Заславский созванивался с заместителем генерального директора по науке Пуричем, посылал к нему служебный «Москвич», загружал его обожаемыми начпродом свежезабитыми молочными поросятами и выезжал в воинскую часть. Заславский был с майором в приятельских отношениях. Майор при виде Заславского, предвкушая, что гость явился не с пустыми руками, довольно улыбался. Начинался разговор о жизни, об общем положении дел в стране и мире. Затем Заславский намекал, что поросята заждались в кузове «Москвича». Следовали дежурные сетования по поводу нарушения договора. Заславский убеждал партнера потерпеть до той поры, когда объединение выйдет на плановую производительность и закидает защитников Родины любым мясом на выбор, а пока просил продолжать давать отходы для всеобщего блага. К концу разговора интендант проявлял понимание и сочувствие и неизменно сдавался. Заславский звонил в свою службу снабжения с распоряжением выслать машину за помоями.
Однажды, когда Заславский вел с майором неспешную беседу, зазвонил телефон. Майор снял трубку и, обрадовавшись, по-свойски переговорил. Он объяснил Заславскому, что приезжает старый друг, который служит с ним в одном округе. Он куда-то пропал, а раньше появлялся довольно часто. У друга в городе постоянная  молодая баруха и он, как всегда, просил позаботиться о гостинице.
Майор захлебываясь начал пересказывать мужские байки покорителя молодой куколки. Заславский резко изменился в лице, ушел в свои мысли и в кабинете майора уже присутствовал только физически. Спешно распрощавшись с непонятливо глядящим на него начпродом, он поспешил к поджидавшей его машине. Уже в пути он изменил первое, импульсивное, решение и не помчался к Лиде на работу, а, в надежде выйти из шокового состояния, отправился в объединение.
Забыться не удавалось. Даже полученное из Белоруссии официальное уведомление о разрыве договора на поставку минерального удобрения не отвлекло Заславского от мрачных мыслей. До окончания дня он трудился, как робот, а когда посчитал, что Лида уже должна быть дома, вызвал из гаража водителя и поспешил к ней. С недавно предоставленным Лидой ключом, он открыл дверь, и, никого не обнаружив, прилег на диван-кровать. Сгорая от нетерпения, он строил в своем воображении различные сценарии встречи и убеждал себя, что вероятность того, что услышанное от майора имеет отношение к Лиде, ничтожно мала.
Щелчок дверного замка оборвал размышления Ильи, а радостный возглас, обнаружившей его присутствие Лиды, пулей выбросил в коридор, где она с удовольствием выстояла его нескончаемый поцелуй.
— Как хорошо, что ты здесь, я принесла брынзу и на ужин сделаю мамалыжку.
Агрессивное настроение Ильи разом улетучилось. Взявшись за руки они отправились на кухню.
Илья любил такие вечера. Лида спешно стряпала, а он сидел на табурете, наблюдал, время от времени подскакивал к ней, обхватывал, целовал груди, Лида, ограниченная в возможности обороняться, незлобно чертыхалась.
— Я тебе не говорила, что Ксюша решила пустить квартирантов, — сообщила новость Лида, возвратившись после того, как убежала на зов звонка. — Ей трудно выплачивать за кооператив, и она, меня не спросив, в объявлении на сдачу комнаты указала мой номер телефона. Ты сейчас убедишься, что звонят непрерывно.
Тут же зазвонил телефон. Лида выключила звонок, раздраженно заметив, что иначе заняться ужином будет невозможно.
— Вчера я легла спать и тоже выключила телефон — было настоящее нашествие. Многие идиоты звонят просто так, для знакомства, предлагают встретиться. Так что ты, когда не отвечаю, не волнуйся.
—  Появились потенциальные ухажеры?
— Не шути. Пусть со всеми Ксюша сама разбирается. Если начинают нести глупости, я немедленно бросаю трубку.
— Кому она хочет сдавать, наверное, семейным? — поинтересовался Илья.
— Нет, она говорит, что с семейными больше хлопот. Будут вести хозяйство, торчать на кухне. Она предпочитает пару мужчин. Они более дисциплинированы. Она им поставит условие, чтобы баб не водили.
— Она хочет, чтобы все досталось ей? — съехидничал Илья.
— Кто знает? Возможно, и не против. Она вообще скрытная.
— У неё сейчас кто-то есть?
— Есть, мой сосед. Я тебе о нем рассказывала. Он помог Ксюше собрать мебель и кое-что сделал по квартире. На это время она Ленку мне хотела спихнуть. Вообще Ксюшка странная. Она, как кому-нибудь из мужиков сдастся, — плачет. Ей обидно становится за свою невыдержанность, а затем проходит время, и все повторяется.
— Физиологическая потребность берет верх над другими человеческими чувствами, — назидательно заключил Илья, в пику Лиде делая ударение на слове «человеческими».
Упоминание о соседе, бывшем успешном ухажере Лиды, его завело. Илья был даже близок к расследованию вопроса о военном, но усилием воли смолчал. Лида поняла, что в очередной раз распустила язык, и воспользовалась моментом, сменила тему.
— Ты говоришь о физиологической потребности. Она чаще проявляется у мужчин, и они считают для себя это вполне нормальным, а вот женщин, если что, судят строго. Относя себя к господам, а женщин к своей собственности, они женское увлечение — Ах! Ах! Как возможно! — воспринимают как преступление. Мне муж рассказывал, что как-то его парторг предложил двум своим приятелям из начсостава заглянуть к платной даме, у которой будет пара подруг. Те согласились. Захватили бутылки, закуску и пришли в гости. Каков же был ужас одного из гостей, когда он увидел среди троицы собственную жену!
Лида смолкла, давая Илье возможность прочувствовать трагичность создавшегося положения, затем спросила:
— Вот ты как бы поступил в такой ситуации?
— Я, конечно, отдал бы предпочтение жене. Предполагаю, что со своего мужа она бы ничего не содрала.
Лида с солидарной усмешкой поддержала юмористический настрой.
— А он, как человек «высокоморальный», набросился на неверную с ножом. Парторг вовремя среагировал и предотвратил большую беду.
— Плохой парторг. Кадры свои не знает. Он обязан был лучше знать жен своих подопечных.
— Он бы с удовольствием познал их, — засмеялась Лида. — Когда однажды я приехала к мужу, парторг этот на меня так пялился, что муж чуть ему в рожу не дал. Я своего еле удержала. Он у меня запальчивый, — и, спохватившись, добавила, — был.
Илья наблюдал, как Лида готовит ужин. У неё все получалось споро. Он любовался её роскошными формами, а она продолжала щебетать:
— Если бы не ты, я бы для себя одной готовить не стала, перебилась как-нибудь всухомятку. Когда мама была дома, я на неё полагалась. Она отчиму разнообразно и вкусно готовила.
— На стол, наверное, и бутылку поставить не забывала, — шутливо намекнул Илья.
— И это у нас найдется, — с готовностью отозвалась Лида. — А насчет отчима, так он любил выпить. Мама шутила: «Я люблю тебя не за то, что ты пьяница и бабник, а за то, что ты настоящий коммунист». Я вообще сейчас часто вспоминаю маму. Она была права, что дом без мужчины — что жилье без крыши.
— Дом без женщины — это вообще не дом, — без надобности высказался Илья, и совсем некстати дополнил: — Если она, разумеется, не мымра какая-нибудь.
— Ты в этом смысле богат, — ядовито подковырнула Лида.
И тут Илью словно какой бес завел. Он побагровел, у него застучало сердце, он потерял над собой контроль. Разум взывал к сдержанности, а язык, опережая, уже завелся.
— Ты тоже не теряешься, тебе в этом плане обижаться нечего.
— А тебе что, завидно? — огрызнулась Лида, явно не предполагая дальнейшего нарастания напряжения.
— Мне не завидно, а за тебя обидно, — уже понесло Илью в рифму, хотя рассудок еще не оставлял попытки предотвратить конфликт, подсказывал сменить пластинку, чтобы вовремя остановить пагубное развитие событий.
Завелась и Лида, заявившая с вызовом, что она совершенно не понимает этих намеков. Илья приступил к уточнению.
— Да вот некоторые тут кичатся своими принципами и говорят, что к прошлым партнерам и поклонникам не возвращаются, а при первой возможности этими принципами поступаются.
— Ты что имеешь в виду? Что ты ходишь вокруг да около? Начал, давай конкретно, — став в позу, раздраженно потребовала Лида. Лицо у неё покраснело, губы дрожали. Илья решился поиграть с огнем:
— Я говорю о военном, от связи с которым ты так и не отказалась, уже будучи со мной.
Лида вмиг побледнела, обмякла и, опустив голову, молчала. По натуре совестливая, она не могла выпалить первую пришедшую на ум ложь. Илья, уже глубоко изучивший её, к своему огромному разочарованию понял, что попал в точку. Как бы он хотел ошибиться! Как был бы безмерно рад, если бы его подозрения оказались беспочвенными! Случись такое, он бы принял самое суровое наказание за незаслуженно нанесенную Лиде обиду и бесконечно просил у неё  прощения.
Сейчас же, подавленный виноватым молчанием Лиды, Илья с болью думал, что его безумная уверенность в том, что с начала их отношений у Лиды ни с кем, включая законного мужа, близости не было, оказалась иллюзией. Илья первым нарушил молчание:
— Как ты могла? Почему ты ему это позволила?
— Он появился вскоре после того, как мы с тобой познакомились, — нервно ответила Лида. — Я не хотела. Я просто думала объясниться с ним. Мы целый век не виделись. Как-то само так получилось. Потом я опомнилась, убежала. После этого мы больше не встречались.
— Получается, что в один и тот же день ты имела близость и со мной, и с ним. Мы ведь с тобой общаемся практически каждый день. Ты даже не подумала о том, что могла меня чем-нибудь наградить. Одному черту известно, с кем он путался до свидания с тобой? Знаешь, как называется такое поведение?
Лида медленно подняла голову. Её взгляд в никуда был страдающим. Глаза повлажнели, замутились. Она залилась слезами и срывающимся голосом закричала:
— Какое право ты имеешь вмешиваться в мою жизнь? Кто ты мне — муж, чтобы указывать? Какое тебе до всего дело? Я не обязана перед тобой отчитываться!
Лида еще что-то пыталась выкрикнуть, но слова не складывались, с ней началась истерика. Илья оставался безучастным. Он подошел к вешалке, как в замедленной съемке оделся, открыл дверь и, совершенно опустошенный, поплелся вниз по лестнице.
Выйдя из подъезда, он, по сложившейся традиции не взглянул наверх, чтобы ответить на взмах руки, и, в состоянии близком к безысходному, растоптанным жизнью человечишкой побрел, как лунатик, не ведающий пути.
Перегорев, переболев и проглотив надсадно-горький привкус личной трагедии, Илья несколько упокоился и начал осознавать, что если не поступаться принципами, он должен немедленно пойти с Лидой на полный разрыв. Однако отказаться от неё — было выше всех его сил. При одной мысли о возможности потерять Лиду Илью колотило, у него учащалось дыхание, начиналось сердцебиение. Увидев будку телефона-автомата, он, понимая, что идет наперекор всем представлениям о человеческом достоинстве, унял свое «я», понесся к ней, заскочил и торопливо набрал родной номер.
Ответили сразу. Пробившееся сквозь рыдание несравненное «да-а», явилось для Ильи лекарством, дающим магическое облегчение. Он попытался объясниться, но слова, застряв на волне переживаний, превратились в невнятное бормотание. Переждав, он мучительно, по слогам выдавил из себя:
— Я не дол-жен был после все-го это-го те-бе зво-нить, но я при-зна-юсь, что я слаб. Я сда-юсь. Я не мо-гу без те-бя. Я, на-чав с то-бой, не у-чел, что мы лю-ди, лю-ди, ко-то-ры-е под-вер-же-ны о-пас-нос-ти люб-ви. Я лю-блю те-бя.
Послышалось перебиваемое приступами всхлипывания:
— Я тебя люблю! Я дура! Я, только я, во всем виновата!
С последними словами с Ильи свалился непомерный груз. Он воспрянул — жизнь продолжается! Он с желанием заговорил на пустую тему и насиловал свой мозг, чтобы заставить его выбросить из головы и забыть навсегда все, что совсем недавно привело их к, казалось бы, окончательному разрыву.
«В конце концов, она так поступила, когда меня почти не знала», — Илья непрерывно успокаивал себя, используя эту мысль в качестве алиби. Лида, повеселев, что-то отвечала. Шел обыденный разговор, но некоторая натянутость показывала, что в нем нет характерного для их общения ощущения праздника.
Лида, между прочим, заметила, что, хоть мамалыга и подгорела, корочка у неё хрустящая и необыкновенно вкусная. У Ильи мелькнула мысль вернуться, чтобы вместе поужинать, но большой стимул отсутствовал. Он решил, что на сегодня достаточно, и промолчал.
Они попрощались, как всегда. Только Илья несколько суше произнес, что целует, а Лида несколько более вяло спросила: «Ты ведь завтра мне позвонишь?».
Илья появился дома раньше обычного и в неплохом настроении. Мара поспешила разогреть ужин. Илья вдруг вспомнил, что в доме давно не готовилась мамалыга. Мара тут же откликнулась.
Делала она её по своему рецепту, предварительно поджаривая на сковородке кукурузную муку. Ответственную работу — непрерывно размешивать в казане — взяли на себя сыновья, соревнуясь друг с другом. Сваренную мамалыгу вывалили на кухонную доску и накрыли полотенцем. Опорожненный казан Илья поставил на медленный огонь. Прилипший к стенкам остаток слегка подгорел, отделился, превратился в хрустящую корочку, полакомиться которой старались все. Илья с Марой, любуясь детьми, счастливо переглядывались. После ужина читали вслух стихи.

Ты мне мила, скажу тебе,
Да, ты красивей многих женщин,
Мне без тебя не по себе,
Я весь в плену душевных трещин... —

вспомнил Илья из своих ранних посвящений жене. Успели даже устроить шахматный блицтурнир. Победителем оказалась Мара, и каждый, согласно условиям турнира, исполнял её желания. Сыновья спели хором. Илья, прокукарекав под столом, был женой шепотом предупрежден, что это задание детское, на публику, а взрослое он получит, когда все улягутся. Илья по-армейски ответил: «Есть!» — и, как положено, с заданием справился.

* * *
У Вадима тянулись безликие дни. Он жил в тревоге. Ничто не радовало. В отсутствие жены — прекрасной слушательницы — не с кем было делиться событиями дня. Будучи далекой от производственных дел, Грета, к восхищению Вадима, стала неплохо разбираться в технических терминах, легко запоминала имена людей, свободно ориентировалась во всех перипетиях его рассказов, логично связывая их с ранее услышанным. Она никогда не вмешивалась в его дела, не давала советов и тем более не читала нравоучений, но её ненавязчивые комментарии были по существу, показывали, что она полностью владеет темой. В такие минуты Вадим с гордостью про себя отмечал, что его Грета могла бы себя успешно проявить в любой сфере человеческой деятельности.
Без жены рядом Вадим страдал. Временное облегчение наступало, когда в стремлении отвлечься он предавался далеким воспоминаниям.
Вот он во время эвакуации, совсем ребенок, ухватив прутик со словами: «Ату её, ату!» — бегает за соседской свиньей. Его сверстница, дочь владелицы свиньи, пытается заступиться за свою собственность. Он, рассердившись, называет девочку по имени с добавкой слова «****ь», как-то услышанного им от ругающей девочку матери. Мама Вадика в шоке. Мать девочки, вся в восторге. Безумно поедая дочь глазами, объясняет, что уже видит  её взрослой в окружении ухажеров.
Вот он в детском саду во время тихого часа лежит в спальне, среди мальчиков и девочек, уложенных поперек большого дивана. Его будит воспитательница, шепотом извещая, что пришел папа. Счастливые, взявшись за руки, они идут в кукольный театр на «Петрушку».
Ранним утром в мусорной свалке у городской столовой копошатся истощенные дяди и тети. Рядом лежит мужчина с оплывшим лицом и вздувшимся животом. Вадим слышал от мамы, что люди пухнут от голода, и протягивает лежащему соевую конфетку. Щедрый жест остается без внимания. Дяденьке конфетка больше уже не понадобится.
Вот он уже, предоставленный сам себе школьник. Родители пропадают с утра до ночи на работе, и даже маму он видит два раза в сутки — утром, когда она отправляет его в школу, и вечером, когда  укладывает спать. Он едет на подножке трамвая и вдруг вспоминает, что поставил варить яйцо. Он на ходу соскакивает и бежит домой. В квартире дым. В кухне слышится стрельба — это отлетают кусочки эмали от стоящей на электроплитке кастрюльки. Он выдергивает шнур и пытается замаскировать следы.
Вот его принимают в пионеры, на нем красный галстук. Он счастлив. Теперь он совсем готов к борьбе за дело дедушки Ленина и дяди Сталина.
Вот он досрочно вступает в комсомол, за несколько месяцев до наступления комсомольского возраста. Как он гордится своей принадлежностью к резерву Коммунистической партии, ведущей все человечество в светлое будущее! Со временем ряды комсомола пополняют все одноклассники, даже двоечники. Недоумение перерастает в разочарование, а с возрастом разочарование выливается в подозрение, что комсомол — это большая профанация.
Он приступает к своей первой работе и, во время скопом проведенной очередной кампании, удостаивается почетного звания «Ударник коммунистического труда». Награждение проводят с большой помпезностью, но шагать в толпе к светлому будущему почему-то не хочется. Лозунг: «Мы придем к победе коммунистического труда!» — на фоне реальной действительности выглядит утопическим и явно рассчитан на оболванивание.
Сотрудники, замечая отрешенность Вадима, не могли разгадать что с ним происходит и переговаривались, что в последнее время не узнают своего главного энергетика. Кто-то считал, что у него это от переутомления: «Измотался, координируя строительство свинокомплекса, да и в отпуске давно не был». Высказывались и другие версии, одна из которых содержала мнение о психологической травме, нанесенной Вадиму, когда его не переизбрали секретарем комсомольской организации и не упомянули в приказе ко дню энергетика.
Иногда Вадима сочувственно расспрашивали, но он не хотел вдаваться ни в какие объяснения. Не каждому дано постичь состояние души, когда у тебя нет возможности общаться с самым дорогим тебе человеком. Особенно, когда этот человек — твоя жена, да еще и в положении.
Вадим старался на работе не задерживаться. Как только автобус прибывал в город, он бежал домой. Там его ждал дедушка Греты, зачастую с конвертом в дрожащей руке.
После отъезда Греты её отец, желая отдохнуть от тещи, с которой у него были сложные отношения, дал ей знать, что её визиты нежелательны. Зато дедушка приезжал в дом зятя каждый день, в надежде первым получить информацию из Москвы в виде письма или телефонного звонка.
Дедушка уверял, что в доме Греточки ему здоровее дышится, и явно ждал вопроса о причине подобного явления. Чтобы потрафить старику, Вадим как бы между прочим об этом спрашивал. Дедушка сразу приободрялся и начинал объяснять, какое это для него благо находиться в квартире, полной незримого присутствия его внучки — живительного кислорода, которым он не надышится. Забирав у почтальона письмо от Греты, он сгорал от нетерпения, но, будучи человеком щепетильным, хотя и имел на то согласие Вадима, не позволял себе его вскрыть. До прихода Вадима он, не выпуская из рук весточку и разговаривал с любимой внучкой.
Вадим брал у дедушки конверт, в волнении вскрывал, и настороженно читал вслух очередное послание. Как всегда, в нем присутствовали и больничная тоска, и надежда. Душа Вадима изнывала. Прослушав, дедушка несколько раз перечитывал письмо сам, тяжело вздыхая, возвращал его Вадиму и, шаркая ногами, спешил домой, чтобы ввести в курс дела томящуюся от безделья жену.
Бывали дни, когда писем не было. Волнения усиливались. Вадим успокаивал дедушку, выдумывал любые причины. Как правило, на следующий день прибывало сразу два письма, и заведенное правило чтения повторялось.
Приближался день получения ордера на квартиру. Вадим, уже точно знал, что ему выделена двухкомнатная, теперь хотел получить наиболее подходящую.
Под лежачий камень вода не течет. Руководствуясь этим правилом, Вадим искал ходы-выходы на Бырку — начальника управления кадров министерства, назначенного председателем комиссии по распределению квартир. Бырка евреям, мягко говоря, не симпатизировал, но имел слабость к деньгам. Он сразу вник в ситуацию и решил, что семье Шейна полагается двухкомнатная квартира с раздельными комнатами на третьем этаже.
Получение квартиры совпало с началом занятий на курсах вождения автомобиля. Ежедневно после работы Вадим чередовал занятия по вождению и затеянный им небольшой ремонт.
Чтобы обставить квартиру мама Вадима каждое утро много месяцев отмечалась в живой очереди при мебельном магазине. В эту очередь в конце месяца для выполнения плана выбрасывали в продажу дефицит. Конечно, приобрести мебель можно было и через спекулянтов-маклеров. Но семья Вадима не хотела переплачивать, да и позволить себе этого не очень могла. Мамины старания вознаградились. Ей удалось купить югославский набор для жилой комнаты.
Повезло и с ремонтом квартиры. Вначале Вадим беспокоился, что ремонт не осилит. В магазинах он никак не мог достать нужных строительных материалов. Но, через улицу, шла отделка нового дома, а прораб оказался на редкость сговорчивым. Он продал Вадиму все необходимое и дополнительно предложил импортный линолеум и узорчатое стекло. Вадим радовался: внутренние двери стали сразу наряднее, а полы в прихожей и кухне — просто праздничными.
Продвигалось дело и на курсах вождения. На занятиях у Вадима чуть не произошло чрезвычайное происшествие. В учебный автомобиль инструктор по вождению брал двоих; они чередовались за рулем. Напарницей Вадима оказалась разбитная, длинноногая, полногрудая модная девушка. Она вначале вела себя с Вадимом довольно скованно, затем, освоившись, стала заигрывать. Вадим был не лишен чувства юмора и подшучивал над своею напарницей, чем невольно поддерживал игру.
После занятий они иногда задерживались, чтобы поболтать. Вадиму, честно признаться, было приятно, что он является объектом внимания юной модницы. Он никогда не позволял себе лишнего и когда речь зашла о женских достоинствах тут же привёл в пример свою жену. Такая безапелляционность вызвала у собеседницы раздражение. Она настаивала, что в каждой женщине заложено обольстительное начало, за которым кроется неуправляемый половой инстинкт. Этот инстинкт при особой ситуации может привести к  переориентации на другого мужчину, о чем супруг и не догадается.
Вадим, выслушав эти рассуждения, возражал, что сексуальная неуправляемость присуща всем женщинам. Его собеседница причину супружеской верности видела только в отсутствии подходящих для её нарушения обстоятельств.
В последний день занятий девушка выглядела особенно привлекательно. Вадим, конечно, и в отсутствие Греты оставался мужчиной и сейчас, под влиянием терпкого запаха духов, зрительного раздражителя, долгого неимения женщины остро это чувствовал. Накрапывал дождь, работал стеклоочиститель, играла легкая музыка. Вадим, увлекшись рисовал в своем воображении эротические сцены и явно терял присущее ему равновесие. Когда инструктор объявил, что занятие окончено, Вадим выскочил из машины и сразу попал под дождь. Девушка, лукаво улыбаясь, объявила, что пускает его под свой зонт и, не дожидаясь согласия, взяла под руку. Дождь усиливался. Рядом располагалось кафе. Девушка предложила по случаю окончания занятий вместе поужинать. В голове Вадима промелькнуло, что в компании дамы его могут увидеть знакомые, но ему не хотелось, чтобы его отказ был истолкован как проявление скупердяйства. Официантка, принявшая заказ, спросила, что гости желают выпить. Девушка предпочитала коньяк. Невольно взяв на себя роль ухажера, Вадим вальяжно заказал целую бутылку. За столом зашел обычно сопутствующий их встречам разговор, но постепенно он вышел за привычные рамки, изобиловал смелыми, с элементами интима, нотками. Вадим уже пару раз коснулся  колена девушки, а она этого как бы не заметила. К концу ужина, к удивлению Вадима, не хватило коньяка, чтобы полить поданное на десерт мороженое. Он, продолжая демонстрировать щедрость, собрался заказать еще, но поддержки не нашел и пригласил продегустировать значительно лучший коньяк дома. Девушка, кокетливо поведя плечами, призналась, что коньяк — её слабость, и только по этой причине согласилась.
Они вышли из кафе. Вадим, чтобы тесть не беспокоился, решил его предупредить, что заночует в своей новой квартире. Он зашел в будку телефона-автомата. Девушка, спасаясь от дождя, втиснулась следом. Вадим набрал номер тестя, телефон оказался занят. Из-за тесноты пришлось стоять вплотную. Девушка, с настроением женщины, уверенной в своей неотразимости, с призывом посмотрела в глаза Вадима. Он обхватил её ниже талии, привлек к себе. Она с желанием подчинилась, наткнулась на твердое, не смутившись, приподнялась на цыпочки, притерлась грудью и решительно подставила свежие, покрытые яркой помадой шаловливые губы.
Вадиму стало не по себе. Он вспомнил эпизод с сокурсницей жены. Та, будучи с мужем в гостях, увлеклась одиноким красавцем. Пока муж проводил время за преферансом, они вышли покурить. Во время разговора сокурсница предложила собеседнику показать кое-что из антиквариата. Они спустились на улицу и подъехали к соблазнительнице домой. Там, поддавшись спровоцированному ею же напору случайного знакомого, она ему мило отдалась. Они возвратились, их отсутствия даже не заметила. После рассказа Греты, Вадим долго испытывал острую жалость к униженному мужу. Сейчас назревала почти похожая ситуация. Вадим разомкнул объятья, убрал руки, и одновременно ушло желание.
Девушка мгновенно подметила произошедшую с партнером метаморфозу. Её улыбка поблекла, на лице проявилось недоумение, а взгляд, лишенный уверенности, погас. Вадим распахнул дверь будки телефона-автомата и шагнул под дождь. Девушка последовала за ним, раскрыла зонт, не предлагая его Вадиму. Они молча подошли к остановке троллейбуса и сухо попрощались. Девушка уехала, а Вадим направился к дому тестя пешком.
Хлестал дождь, было холодно. Вадим принимал эти неудобства, как отшельник — вериги, — добровольно избранное для себя наказание. Каждому из встречных он хотел крикнуть, что у него самая лучшая в мире жена. Он был счастлив, что не поддался соблазну.
Дома Вадима заждался разволновавшийся тесть, который уже звонил его родителям. Вадим, чтобы родители не беспокоились, тут же взял телефон и сообщил, что объявилась их «мокрая курица». Он умылся, переоделся, но ужинать не стал, а ушел в свою комнату и написал Грете длиннющее письмо, в котором аллегорически пытался изложить терзания своей провинившейся души. С завершением письма пришло облегчение. Вадим завел будильник и лег спать. В засыпающем мозгу, на фоне успокающего ритма тикающих часов, повторялась счастливая фраза: «Моя единственная, любимая, бесценная — навсегда моя!» Этот рефрен сопровождал весь его сон до самой трели будильника.
Начинался новый день. Вадим был уверен, что он будет для всех счастливым.
* * *
Заславский в последнее время особенно уставал на работе. Новая должность была ему не по душе и уже только поэтому требовала повышенных физических и нервных усилий. Продолжал он встречаться и с Лидой. Внешне эти встречи проходили в прежнем ключе. Однако после закончившегося примирением конфликта его не покидал болью ноющий душевный разлом, лишавший его ощущения собственной исключительности. Одновременно Илья  корил себя, что не дает Лиде возможности оглядеться и создать круг общения, сулящий перспективу в выборе спутника жизни. Он находил себе единственное оправдание в том, что без него Лида сорвётся и вернётся на стезю пустых увлечений.
Порой, зациклившись на этой мысли, Илья в душе даже допускал возможность встреч Лиды с кем-нибудь из поклонников, под его контролем, чтобы она вновь не оказалась втянутой в глупый флирт, после которого наступит очередное мучительное разочарование. Разумеется, такие мысли носили чисто теоретический характер и их практическая реализация была бы для Ильи непереносима. В нем непрестанно боролись два сильных чувства: любовь — для которой самопожертвование вполне естественно, и эгоизм — для которого такая тенденция недопустима. Илья мучился, раздираемый сомнениями и угрызениями совести. При очередной встрече он занялся самобичеванием. Лида, растрогавшись, сказала, что Илья в её жизни значит всё и она благодарна судьбе, подарившей ей такую любовь. Но когда Лида, произнеся фразу: «Что ты знаешь? Ты и понятия не имеешь, что бы со мной было, если бы я тебя не встретила. Знаешь, я какая?» — хотела перейти к разъяснениям, Илья решительно её перебил. Он ни за что не хотел знать новые подробности её биографии.
Благодаря Лиде, Илья явно помолодел, приобрел новые качества: упругость походки, уверенность действий, быстроту осмысления событий, большую твердость в принятии решений, за исключением тех, которые были связаны с подсказываемой разумом необходимостью отпустить её. Он даже как-то задумался о том, в каком возрасте он себя так ощущал, и, сделав несложный расчет, вдруг открыл для себя формулу, по которой эта цифра соответствует сумме возрастов его и Лиды, поделенной на два.
Параллельно с работой Лида училась заочно в педагогическом институте.  Обладая хорошими способностями, она не вылазила из «хвостов». Илья объяснял для себя  такую ситуацию атмосферой, царящей в пединституте, при которой к хорошеньким женщинам преподаватели-мужчины всячески придирались. В результате многие из студенток сдавались и обрастали «спонсорами», которые при необходимости улаживали вопросы со всеми преподавателями. Принимая экзамены в постели, сегодняшние педагоги освобождали будущих коллег от всех, связанных с учебой, забот. Такие студентки быстро привыкали к своему особому статусу и обленившись уже не могли выйти из круга порока.
К тому моменту зарождения роман с Ильей, институтского «спонсора» у Лиды уже не было. Лида никогда о причине разрыва не рассказывала, но Илья, узнав, что такой паршивец существовал, при каждом упоминании об институтских задолженностях нервничал. Чтобы успокоиться, он часто напоминал себе о её «принципе невозвращения» к прежним связям. Когда ему стало известно, что этот принцип ею нарушен, Илья, как мог, уговаривал себя, что военный — единственное исключение. Узнав о проблемах с учебой, Илья вначале старался убедить Лиду в необходимости взяться за ум. Когда он понял, что его попытки тщетны, он, отлично зная, какую роль играет в судьбе любого советского человека институтский диплом, сам стал искать и находить нужные связи, чтобы помочь ей сдать экзамен или зачет.
— Я на этой неделе подаю документы в загс, — как-то, когда они отдыхали после очередного бурного общения, совершенно буднично произнесла Лида.
У Ильи отвисла челюсть, остановилось дыхание, он нелепо заморгал и совершенно растерянно недоуменно брякнул:
— С кем, когда, где? Я что-то тебя совершенно не понимаю.
Лида расхохоталась.
— Прости, успокойся, я не подумала. Я с двоюродным братом подаю документы. Нам нужна справка из загса, чтобы приобрести в магазине для молодоженов дефицитный товар. Конечно, мы с ним не распишемся, это просто такая взаимовыгодная сделка.
Илья сразу пришел в себя, превратив все в шутку.
— В будущем, пожалуйста, выбирай слова. Я впрямь могу и не выдержать. Побереги меня, — и, серьезно, добавил: — Вдруг я тебе еще пригожусь.
Илья жил как бы в двух параллельных мирах: в одном — у него была любимая семья, в другом — если не настоящая любовь, то серьезное увлечение. И там, и там он был любимым и желанным. Казалось, ему можно только позавидовать. Но сложившаяся ситуация не радовала. Илья все больше понимал, что приоритет следует отдать семье, которую Лиде еще только предстояло создать.
Теоретически эта мысль звучала красиво, а на практике он ежедневно после окончания рабочего дня буквально летел к Лиде. Сексуальной партнершей она была бесподобной. Благодаря ей, он раскрыл свой мужской потенциал, который до романа с Лидой оценивал на посредственно. Бывая изредка в мужских компаниях, слушая разбитных рассказчиков, он с недоверием воспринимал форсистые истории о продолжительных половых актах, их бессчетном повторе. Сравнивая услышанное с собственным опытом, Илья понимал, что таким «охотничьим рассказам» всегда свойственны преувеличения, хотя в подсознании порой возникали всплески зависти.
Проходя заново азы интимной грамоты, Илья вначале опасался соревноваться в страсти с молодой, красивой и, как он считал, исключительно чувственной женщиной. Зато очень скоро он с удивлением обнаружил в себе возможности, не уступающие потребностям партнерши. В ходе встреч они нарастили свой сексуальный потенциал, далеко превзошли былой уровень. Они являли собой редкий пример совместимости и взаимодополняемости, когда люди абсолютно подходят друг другу в чем-то  для себя важном.
Илье не раз приходила в голову крамольная мысль соединиться с Лидой брачными узами. Но каждый раз он эту мысль отгонял. И дело было не только в его счастливом браке, но главное — в их значительной разнице в  возрасте. Принято было считать, что такой «неравный брак» противоестествен человеческой природе, сулит неминуемое разочарование и последующий крах. К таким бракам общество было не готово.
Счастье, что и Лида, и Илья оказались по-разному, в равной степени мудрыми. Оба отлично все понимали и, наслаждаясь тем даром, который им преподнесла капризная судьба. Здраво вели себя, подтверждая свою принадлежность к виду живых существ, именуемых Человек Дважды Разумный.
ГЛАВА 21
ЛЮБОВЬ... КАК МНОГО В ЭТОМ ЧУДА!
По мере приближения отцовства Вадима все глубже захватывало состояние нетерпеливого ожидания. Он постоянно пребывал настороже и старался держаться в пределах быстрой досягаемости от помещении админуправления, где в приемной директора находился единственный в объединении городской телефон.
Теперь, когда Вадима приглашали к телефону, он стремительно вбегал, и с замирающим сердцем затаив дыхание, нервно хватал трубку.
В один из дней, приметливая секретарша не сдержала женского любопытства, и конфиденциально поинтересовалась, не влюбился ли он и кто же та, звонка которой, он постоянно ждёт? Из суеверия Вадим не стал распространяться, что ждет первенца, а отшутился.
По натуре Вадим не был кабинетным работником. Большую часть рабочего времени он проводил на производстве. Его вынужденная привязанность к телефону привела к ослаблению контроля за проведением профилактических и ремонтных работ. Этим не преминул  воспользоваться в большинстве бесчестный персонал, что участило поломки, на устранение которых требовались дополнительные затраты труда, дефицитные запчасти и материалы. Представители славного рабочего класса, начисто забыв, что напортачили, из очевидных виновников превращались в героев-спасителей. Их приходилось просить задержаться на работе для устранения аварии. Считая себя идущими на подвиг, они требовали сверхурочной оплаты, двойных отгулов и всяческих  благ.
Главной причиной недобросовестности большинства рабочих было пристрастие к алкоголю. Для выпивки всегда находился уважительный повод: день рождения, советский или престольный праздник, в общем, любое событие, в честь которого нельзя было не принести на работу домашнее вино или самогон. Безобидное на первый взгляд желание слегка отметить торжество превращалось в затяжную пьянку. Выпивох удерживал только постоянный контроль.
В былые времена Вадима загоняла в кабинет только необходимость составления квартальных отчетов по расходованию энергоресурсов и годовых заявок на материалы и запчасти. Вступив в должность главного энергетика, Вадим по неопытности составлял отчеты, строго придерживаясь инструкций статистического управления. Иногда получалась серьезная экономия, порой значительный перерасход. И то, и другое являлось нарушением и крайне отрицательно воспринималось вышестоящими инстанциями. В случае экономии министерство немедленно сокращало норму расхода энергетических ресурсов, а при перерасходе лишало премии и классного места в соцсоревновании. Чтобы нормально существовать, нужно было держаться на уровне незначительного процента экономии, что на практике недостижимо. Но у посвященных в азы отчетной грамотности всё прекрасно получалось. В её тайны Вадима ввел главный механик объединения, умудренный опытом составления бюрократических цифирей. Секрет был прост: никто, нигде и никогда  отчеты не читает, а бегло рассматривает итоговые цифры, вникая в них лишь когда они в любую сторону значительно отличаются в от нормативного значения. Вадим, прислушавшись к коллеге, последовал его учению и убедился, что благообразно выглядящие результаты отчетов всех устраивают. Иная задача стояла при составлении материальных заявок на предстоящий год. Здесь необходимо было умело завысить затребованное количество запасных частей и материалов, чтобы оно, обязательно сокращенное чиновничьими инстанциями, всё же могло обеспечить текущие потребности производства.
Вынужденно пропадая теперь в своем кабинете, Вадим чаще стал видеться с Заславским. Они оба справедливо причисляли себя к старожилам предприятия и находились у нового генерального директора далеко не в былом фаворе. Все это, плюс принадлежность к одной национальности, которая, как правило, становится значимой при возникновении трудностей, привело к тому, что и Вадим, и Илья стали при всяком удобном случае заскакивать друг к другу, тем более что после перевода Ильи на снабженческую стезю их кабинеты оказались рядом.
Разговор начинался с производства. Вспоминали бывшего генерального директора Левицкого, отмечали, что в его эпоху дела шли значительно лучше. Не забывали и предшественника Ильи, Пупко, который по сведениям, полученным от Зинаиды Лис, перебравшись в Израиль, ничего от этого не потерял. Стал совладельцем мясного магазинчика. Работает очень много, но ему к этому не привыкать. Сразу обзавелся автомобилем, квартирой, уже успел побывать в Турции и еще кое-где и главное — выдал замуж дочь. Его дочь в свое время с золотой медалью окончила среднюю школу, но не стала рисковать с поступлением на месте. Благодаря близкому родственнику на Урале нашла необходимый подход для зачисления в Пермский педагогический институт, на весьма престижный факультет английского языка. В европейской части страны такой успех для абитуриента еврейской национальности даже за более серьезные деньги был едва ли возможен. Она блестяще окончила институт, однако при наличии  прекрасной фигуры, её лицо настолько неудачно сочетало лучшие элементы внешности её весьма привлекательных родителей, что выглядела она почти уродливой, и женихов на нее не находилось. Такое обстоятельство ужасно огорчало. В Израиле, очень может быть, из-за дефицита женщин, или из-за  иного подхода к оценке женских достоинств, она удачно вышла замуж и уже только этим сполна оправдала все тяготы переезда.
Неминуемо возникали разговоры и о текущей жизни. То, что здесь, на родине, достигалось годами и в плане материального благополучия являлось результатом всей трудовой жизни (или уголовно наказуемых, но, по счастью, оставшихся безнаказанными деяний), там, в охаянной советской пропагандой стране, давалось каждому приехавшему буквально с первых шагов.
— Что же получается, — осторожно спрашивал своего более искушенного коллегу Вадим, — трудолюбивый советский народ стал послушным быдлом, обслуживающим хитрованов-руководителей?
Заславский, чувствовалось, не очень был настроен вести подобную полемику.
— Мне порою стыдно, — не унимался Вадим, — созерцать по телевизору наших высших руководителей, когда они самые простые выступления произносят, не отрывая глаз от бумажки, которую еле удерживают в дрожащих от старости руках.
— На это есть специальное указание, — объяснял Илья. — Слишком велика ответственность и серьезен международный резонанс на каждое из произнесенных слов. Вот и не допускается импровизация в выступлениях высших государственных лиц.
Вадим был с такой аргументацией не согласен, хотя, оставаясь в тисках традиционного советского воспитания, некоторый резон в словах Ильи находил.
Илья дипломатично переводил разговор на бытовые темы. Он знал, что жена Вадима временно отсутствует и, подшучивая, говорил, что такой свободой грех не воспользоваться, что Вадим когда-нибудь вспомнит деньки, когда можно было изведать мужских радостей и пожить в свое удовольствие. Хотя Заславский всегда говорил в превосходной степени о своей жене, о детях, о крепости семейных уз, Вадим чувствовал, что за шутливыми высказываниями кроется глубоко личная драма. Он как-то поинтересовался, к чему амурные связи на стороне, когда есть любимая жена, радость общения с которой никто и никогда заменить не может? Илья опустил голову, грустно усмехнулся и пустился в пространные объяснения:
—  Давай возьмем нормальный вариант: муж и жена настолько устраивают друг друга, что их взаимоотношения укладываются в понятие «любовь». Они заботятся друг о друге, стремятся больше быть рядом, находят интересные темы для разговоров, сообща растят детей. Вместе с тем, семейная жизнь включает в себя два основных компонента: хозяйственно-бытовой и эмоционально-сексуальный. На протяжении семейной жизни: степень важности каждого из них меняется в зависимости от индивидуальных особенностей супругов. Если для благополучности  первого компонента семейной жизни супругам необходимо взаимопонимание, нормальные дети, привычный досуг и отсутствие серьезных финансовых и бытовых неприятностей, то со вторым, независимо от успешности первого, могут возникнуть совершенно необъяснимые на первый взгляд проблемы.
Вадим с интересом следил  за несколько загадочными рассуждениями распаляющегося собеседника:
— Я, по мере накопления выстраданного, над этими проблемами многократно задумывался и пришел к выводу, что трудности со второй составляющей семейного бытия возникают из-за продиктованного страхом сексуального консерватизма. Секс же без изюминки приедается.
Пока а пределах своего жизненного опыта Вадим безуспешно пытался догадаться куда Илья клонит,  тот продолжал мудрствовать:
— Нас с детства учат ограничивать стремление к удовольствиям, не афишировать свои достоинства. Наш метод воспитания не принимает во внимание индивидуальных особенностей личности. У нас все скромные, непритязательные, трудолюбивые. Таков эталон советского человека. Что ни говори, механически внедренная в сферу сексуальной жизни скромность, закрывает возможность проявления заложенной живой природой потребности всемерно ублажать себя. Мы в сфере семейного интима не допускаем никаких импровизаций и считаем для себя зазорным даже обсуждать эту тему. Наши добропорядочные жены, следуя требованиям комсомольской морали, не могут на брачном ложе раздвигать ноги более чем на ширину плеч. И Боже упаси от какой-либо фантазии. Хотя природа подсказывает, что в её арсенале имеется что-то необыкновенно манящее, которое так и тянет изведать. Но как можно? Вдруг муж упрекнет в развратности. Что она, проститутка какая-то? А если муж предложит что-то нетрадиционное, то и у жены по неведению мелькнет мысль: где это мой благоверный такого нахватался?
— Я как-то читал, что в Японии искусству быть женщиной девочек обучают с детства, и эта сфера жизни считается очень важной, — поделился Вадим.
— Поверь мне, своей боязнью приобщиться к постельному искусству мы здорово обделяем друг друга, — уверенно убеждал Илья. — Секс — это бескрайний мир счастья, и люди в нем должны быть максимально раскрепощены. В сексе позволительно все. Советую тебе, Вадим, пока у вас еще мало супружеского стажа и вы не закостенели в консерватизме, не стесняться друг друга. Ищите и обрящете. Не беспокойся, что своими вольностями ты можешь жену развратить. Не забывай, что запретный плод сладок. Муж и жена, освященные любовью друг с другом, познавшие прелести раскрепощенного секса, не захотят искать приключений на стороне.
«Наверное, он прав, хотя я с женой, пожалуй, не был уж таким скромником», — думал Вадим, пока Илья молчал, и, казалось, пребывал в нерешительности, продолжать ли начатый разговор.
Разглядев происходящую в собеседнике скрытую борьбу, Вадим дипломатично ждал, а тот как-то подавленно продолжил:
— Жаль, что сейчас, когда я многое понял, мне поздно посвящать свою благоверную в искусство эротики. Она меня просто не поймет, посчитав, что я то ли сдвинулся, то ли прошел обучение у какой-нибудь шлюхи.
— А ты не думаешь, что аналогичными переживаниями может терзаться и твоя супруга, боясь с тобою поделиться, чтобы ты не заподозрил, что она набралась опыта с другим мужчиной? — задал несколько рискованный вопрос Вадим.
Илья весь ушёл в себя и, казалось, забыл о существовании собеседника. Вадим, чтобы нарушить неловкую ситуацию, вспомнил давнишнюю историю:
— Мне когда-то довелось работать на заводе дежурным электриком в паре со слесарем, который был лет на десять старше меня. Во время ночных смен он, на правах умудренного жизненным опытом старшего товарища, рассказывал мне, развесившему уши балбесу, о своей жене. Говорил, какая она хорошая мать, верная жена, но в постели весьма холодна. Когда он, придя со второй смены, ложился в теплую супружескую кровать и, вдохновленный её женскими прелестями, начинал к ней подступать, она, сонливая, упорно уклонялась от близости. С одной стороны, он чувствовал себя обделенным, но, с другой — его это очень успокаивало, так как, по его убеждению, являлось первым признаком того, что она на случайную связь не пойдет. В один из поздних вечеров ему позвонил по телефону не пожелавший назвать себя мужчина и сообщил, что женушка слесаря именно сейчас принимает у себя  парторга цеха, в котором она работает. Разгневанный слесарь бросил трубку. Поведав мне суть телефонного разговора, он заявил, что не поверил ни одному слову этого интригана, что таких гадов надо давить, что у него чудесная пятилетняя дочурка, одно присутствие которой никогда не позволит жене пойти на подлость, да и его ей хватает выше крыши. Я своего товарища успокаивал, как мог. Он психовал и маялся, все смотрел на часы и, наконец, попросил меня за него подежурить. В ту смену на работу он не вернулся. Не было его и на второй день. После он рассказал, что таки поймал сучку на месте преступления. В общем, развелся он с женой и страшно страдал из-за расставания с дочерью, которую ежедневно навещал в детском саду. Илья не перебивал, и, казалось, что, находясь во власти своих дум, все пропустил мимо ушей.
— Ну, и как сложилась жизнь пострадавшего? — с отстраненным видом неожиданно спросил он.
— Он второй раз женился, у него родился сын.
— А дочь?
— Я этим тоже поинтересовался, когда мы через много лет встретились. Он ничего о ней не знал и ошарашил меня заявлением, что дочь, скорее всего, будет такой же б..., как и её мать.
Как-то, в дверь кабинета Ильи заглянула секретарша и, обнаружив Вадима, сообщила, что его уже во второй раз разыскивают по городскому телефону. Просили при случае позвонить. Она протянула Шейну бумажку, и он, узнав знакомый телефонный номер, страшно заволновался, бросился в приемную и позвонил домой. До предела взволнованный дедушка стал что-то путано объяснять, из чего Вадим понял, что после его ухода на работу несколько раз звонил телефон с характерными сигналами междугороднего вызова, но связи не получалось. И вот, буквально полчаса назад принесли срочную телеграмму: «Греточка родила мальчика».
Вадим продолжал удерживать у уха телефонную трубку, но последующих слов совершенно не воспринимал. Его оцепеневшее в тревожном ожидании сердце вырвалось из пут смешанного с надеждой страха. Яростно затрепетав от счастья, оно послало поток крови в голову, вызвавший в висках необузданную пульсацию и ярко-красный румянец на еще недавно мертвенно-бледном лице. Гулкие удары разгулявшегося сердца, казалось, заполнили всю приемную и до того раздали грудную клетку, что Вадим чувствовал легкое шевеление рубашки.
Секретарша сначала с любопытством, а затем озабоченно взирала на его очевидные метаморфозы. Из трубки доносились прерывистые частые гудки, а Вадим, уйдя в себя, все стоял не подавая признаков живого присутствия. Только когда секретарша осторожно взяла из его руки трубку и, положив на рычаг, попыталась что-то выяснить, Вадим, переполненный захлестнувшей его радостью, воскликнул: «У меня сын!»
Забыв о заведенном ритуале, он без предупреждения ворвался в кабинет генерального директора. Глаза директора и, сидящей на краешке стула, секретаря партийной организации возмущенно расширились. Они оба уставились на неожиданного визитера, который, со своей радостной улыбкой и счастливым лицом, казался здесь совершенно неуместным пришельцем из другого мира.
«У меня сын! Родился сын!» — выкрикнул Вадим слова, которые, возвещая миру о произошедшем чуде, в его понимании не требовали комментариев. Пысларь и Черней поднялись со своих мест и, протянув руки, как показалось Вадиму, несколько вяло, его поздравили.
— Мне необходимо срочно вылететь в Москву, — заявил Вадим.
Вначале его не поняли. Когда сбивчиво изложенная ситуация прояснилась, генеральный директор великодушно заметил, что не возражает против отсутствия Шейна в рамках существующего законодательства. Ему необходимо написать заявление на три дня отпуска без содержания. Выйдя из кабинета директора, Вадим позвонил маме на работу. Она уже обо всем знала и поздравила любимого сына, а он её — свою любимую маму.
Вадим сообщил секретарше, что уезжает. Она понятливо кивнула головой, напомнила, что надо оформить отпуск, предложила свою помощь и потянула чистый лист бумаги. Вадим расписался в его нижней части.
Вбежав в свой кабинет, он связался с начальником карьера, поделился своей радостью и, приняв поздравления, получил заверение, что первый проезжающий самосвал будет снят с линии и немедленно отправлен к зданию управления. Вадим вышел и через несколько минут уже сидел в кабине «ЗИЛа». Они, насколько позволяли запрещающие дорожные знаки, максимально близко подъехали к центру города. Наспех попрощавшись с водителем, Вадим помчался в кассу Аэрофлота. Ему повезло — удалось приобрести билет до Москвы на завтра.
Он заскочил на рынок, накупил фруктов, которые Грете сейчас были особенно необходимы, и по телефону-автомату позвонил домой, чтобы переговорить с дедушкой, которому, как он вспомнил, при последнем разговоре не уделил должного внимания. Телефон не отвечал. Вадим, предположив, что дедушка, скорее всего, поспешил домой, чтобы донести радостную весть до жены, отправился к своим родителям.
Накрыли стол. Папа извлек бутылку вина, и все, поздравив друг друга, выпили за счастье и здоровье долгожданного члена семьи и безгранично любимой Греточки.
Вадим заговорил об имени для своего первенца, которое он давно в мыслях вынашивал. Он уточнил у мамы, верно ли, что вензель «В» на одной из старых, передаваемых по наследству фамильных серебряных ложек указывает на Вениамина — прадедушку Вадима. Мама ответила утвердительно. Вадим пояснил, что с юношеских лет запомнил фильм, главный герой которого, бескомпромиссный Вениамин Малышев  произносит слова: «Мы в ответе за все, что было при нас», ставшие жизненным кредо Вадима.
— Я считаю, что, назвав сына Вениамином, мы соблюдем наши традиции увековечивания памяти предков, дадим сыну красивое имя и, так как в нем нет ничего явно еврейского, оно жизнь сыну не осложнит. Родители выбор Вадима безоговорочно поддержали.
Позвонил папа Греты. Он поздравил Вадима, дорогих махытуным и сообщил, что всего две минуты назад закончил телефонный разговор с Москвой. Жена сказала, что у Греточки все в порядке, а внук, хоть и появился на свет несколько раньше, чем его ждали, удался на славу. По весу и росту соответствует норме. Греточка его кормила и на аппетит сына не жаловалась. Они с нетерпением ждут приезда Вадима.
Нервное возбуждение, не покидающее Вадима с момента получения долгожданной вести, значительно спало. Он возвратился домой, быстро подготовился к предстоящему отъезду.
В этот вечер Вадим письма не писал. Завтра предстояла встреча в уже новом для него с женой качестве. Они стали родителями, воплотили свои чувства, устремления, сокровенные желания в самом дорогом — в потомстве. Вручив сыну генетическую эстафету, они могли пребывать в надежде, что он передаст её следующему поколению. Жизнь их родов продолжит триумфальное шествие сквозь бесконечную человеческую историю.
Возможно, через многие десятилетия, какой-либо потомок возьмет в руки чудом сохранившуюся старую семейную фотографию и, глядя на свое дитя, удивленно заметит: «Смотрите, как оно поразительно похоже на свою или своего пра-пра-пра!»
С этими мыслями Вадим лег спать в опостылевшую ему из-за долгого одиночества постель. Благо до окончания холостяцкой жизни оставалось всего ничего.

* * *
К обеду Вадим был уже у здания Московского научно-исследовательского института акушерства и гинекологии. Он сразу увидел торопящуюся к нему тещу. Как же она изменилась за долгие месяцы доставшихся ей забот, бытовых неудобств, беготни и тревог. Она радостно обняла Вадима и, расслабившись, обмякла. Глаза её повлажнели, и она, как бы застеснявшись проявления слабости, постаралась незаметно просушить их уголком извлеченного из большой хозяйственной сумки носового платка. Вадим, только сейчас обратил внимание на сумку, забрал её . Сумка оказалась тяжелой. Мама Греты виновато объяснила, что из-за отдаленности клиники и непредсказуемости развития событий приходится таскать с собой все, что может понадобиться. Тут она спохватилась, что разболталась: «У мамули с малышом, тьфу-тьфу-тьфу, все хорошо. Через пару дней их выписывают. Нужно поспешить. Греточка знает, что Вадим приедет, и выйдет в холл, а медицинская сестра, которой уже подарен павловопосадский платок, возможно, покажет сына».
Когда они поднялись в родильное отделение, к Вадиму бросилась истосковавшаяся по нему Грета. Облаченная в казенный цветастый застиранный фланелевый халатик, она смотрелась деревенской девчонкой. Они обнялись. Вадима сразу потянуло к губам, но реакция жены оказалась сдержанной.
Потом Грета объясняла, что после нетерпеливого ожидания она, увидев Вадима, подумала: «До чего же он красив и какое счастье, что этот мужчина — мой!» Вместе с тем, отвыкнув от Вадима, она испытывала смущение от того, что при посторонних позволяет себе целоваться с мужчиной.
— Ты сейчас увидишь, какой у тебя прелестный сын, — с гордостью сказала Грета. — Его готовят к демонстрации.
— На кого он похож? — с замиранием сердца спросил Вадим.
— Я над этим уже думала. Он очень красивый. Таких дивных детей я еще никогда в жизни не видела. Думаю, что он в тебя.
— А глаза?
— О цвете глаз еще рано говорить, — засмеялась Грета. — Он установится позднее. Разрез, похоже, мой. Твой сын — ведь он и мой сынок.
Открылась дверь, вышла молодая женщина в белом халате. Поздоровавшись, она приветливо улыбнулась, протянула Вадиму руку и торжественно сказала: «Я вас поздравляю. Много о вас от Греты наслышана. Идите за мной, я вас кое с кем познакомлю».
Вадим, казалось, всю жизнь ждавший этого момента, растерялся и не мог сделать шага. Грета взяла его под руку и ввела в открытую сестрой дверь. Теща шла следом. Они накинули на себя предложенные белые халаты и прошли к застекленному проему, сквозь который просматривался застеленный простыней стол. Из боковой двери в помещение за стеклом вошла знакомая медсестра с белоснежным свертком. Она поднесла его к стеклу, отбросила уголок, и представила маленькое сморщенное личико.
Вадим растерялся — ведь он ждал встречи с краснощеким крепышом-мальчуганом с этикетки на баночке детского яблочного пюре. Грета, восторженная, не отрываясь поедала глазами свое чадо и, к счастью, не могла видеть застывшее выражение лица мужа. Медсестра, уже имевшая опыт первых отцовских свиданий с новорожденными, улыбнувшись, показала оттопыренный вверх большой палец и, умело развернув сверток, положила ребенка на стол. На белой поверхности стола шевелил ножками и ручками, жалующийся квакающим плачем, маленький, худенький, непропорционально длинный человечек с недовольным, сморщенным, как печеное яблоко, лицом.
— Ну как? — счастливо глядя на мужа, с достоинством спросила Грета, уверенная, что в русском языке не сыскать прилагательных, могущих достойно описать их первенца.
Вадим обнял, поцеловал её и обратил внимание, что к ручке и ножке малыша привязаны безобразные клеёнчатые лоскутки. Грета, озабоченная плачем сына, жестом попросила сестру запеленать его и только потом объяснила, что бирки надеты, чтобы детей не спутать.
— Ты что, могла бы не узнать нашего сына? — удивился Вадим.
— Я мое счастье узнаю даже среди миллиона, — рассмеялась Грета.
Плач прекратился. «Может, он голодный»? — тревожно подумал Вадим, в котором уже пробудилось заложенное природой чувство отцовской ответственности. Сам себе удивляясь, он задал этот вопрос совершенно несвойственным ему требовательным тоном, а в следующей фразе можно было даже почувствовать упрек:
— Вообще малыш мне показался худым.
Грета не ожидала такого «наезда». Мгновение она колебалась, выбирая между естественным желанием обидеться и разумным — пропустить мимо ушей, и мягко объяснила, что перед самым приходом Вадима давала сынишке грудь, он насосался вволю, а плачет, протестуя против нарушения послеобеденного сна. То, что родился худеньким, так это ей сильно повезло — легко вышел сам, и роды прошли без осложнений. А аппетит у него — тут Грета трижды постучала по деревянному косяку проема — слава Богу, такой, что скоро, когда он превратится в толстенького пупсика, Вадим его не узнает.
Вадим остался вполне удовлетворен, а главное — рад, что Грета замяла неприятный момент. Благо и теща, встрепенувшись, промолчала, сохранив нейтралитет. Все возвратились в холл. Вадим передал Грете привезенные гостинцы, среди которых была очень понравившаяся ей пара рубиновых сережек, добытая Вадимом по большому блату к этому случаю.
Договорились, что вылетят домой послезавтра. Вадим ушел, чтобы позаботиться о билетах и сделать необходимые покупки. Ведь все, что требуется для ребенка, проще всего можно добыть только в Москве.
 
* * *
Возглавляемую наследником троицу, в кишиневском аэропорту встречали родители Вадима и отец Греты. Молодой отец не позволил им слишком приближаться к сыну, заявив, что нужно избегать возможной инфекции. Хотя у молодых уже была своя квартира, решили, что пока она не обжита — новый жилой район лишь только благоустраивается, происходят постоянные перебои с подачей горячей воды и отсутствует удобный городской транспорт — они поживут у родителей Вадима.
Уже несколько раз обмочившийся и переодетый в самолете малыш, вновь серьезно оскандалился в такси. Как только вошли в дом, его тут же развернули для генерального купания.
Нагрели воду, извлекли по блату добытый импортный детский шампунь. Вадим суетливо поставил большую эмалированную миску на кухонный стол. Во время купания ребенка он без нужды беспокоился, давал противоречивые указания. Предостерегал, чтобы малыша не утопили или ничего ему не повредили. Вадим весь на взводе, всех задергал и по указанию мамы был выдворен из кухни. Озабоченный, сжавшийся, он взад-вперёд слепо вышагивал, когда ребенка, завернутого во фланелевую простыню, вынесли целого и невредимого. Вадим тут же  успокоился и впервые сумел по-настоящему рассмотреть сына.
Его маленькое чудо выглядело красавцем-принцем. Его округлившееся личико с малюсеньким, приплюснутым носиком, миндалевидными глазками, характерным срезанным подбородком поразительно напоминало Грету. А нижняя часть тела, как пошутила Грета, — вылитый Вадим. Мальчуган бойко шевелил ножками и сжатыми в кулачок ручонками, покачивал украшенной светлыми редкими волосиками головкой.
Удовлетворившись осмотром, Вадим перевернул сына на животик и, благоговея поцеловал пышную попку. В одно мгновение он вдруг понял, что для него большего наслаждения уже не существует! Решили, что малыша временно разместят в детской коляске, которую Вадиму удалось купить в Москве на территории Выставки Достижений  Народного Хозяйства СССР после двух часов стояния в очереди.
В суматохе забыли о дедушке и бабушке Греты. О них вспомнила Грета, когда накормленный и уложенный в коляску малыш наконец уснул. Выяснилось, что дедушка заболел, а бабушка за ним присматривает. Грета забеспокоилась, но её уверили, что ничего опасного нет. Сели за стол, открыли шампанское, выпили за настоящее и за будущее, заговорили об имени. Вадим повторил, что хотел бы сына назвать Вениамином — в честь своего прадеда. Все его поддержали, согласившись, что имя отличное.
Тесть, чтобы Грета не слышала, отозвал Вадима и прошептал ему, что дедушка в больнице. Он без сознания, состояние критическое и даже безнадежное. Началось все после того, как принесли телеграмму. Дедушка не раз повторял свое самое сокровенное желание, до осуществления которого он держится и живет, — чтобы Грета благополучно родила. Когда это произошло, он после телефонного звонка Вадима бросился домой, чтобы осчастливить долгожданной вестью супругу. Он очень торопился, был сверх меры взволнован и, недалеко от своего дома, упал, сраженный инфарктом. Благодаря соседке дедушку доставили не в вытрезвитель, как советовали некоторые из зевак, а в больницу. Соседка сообщила о беде бабушке. Вадим и его тесть решили, что говорить Грете о произошедшем опасно. Ночью позвонила дежурившая в больнице бабушка и сообщила, что дедушка, не приходя в сознание, скончался. Похороны прошли на следующий день, без участия Греты. Вадим, выполняя моральный долг перед памятью ушедшего, посчитал необходимым сохранить эту память в имени его правнука. Дедушку звали Израилем. Назвать сына этим именем значило превратить его в объект постоянных антисемитских насмешек и передразниваний со стороны сверстников. Обречь своего первенца на мучения Вадим не мог. Озадаченный, он усиленно размышлял, перебирая имена, хоть чем-то созвучные с именем покойного.
Его осенила мысль назвать сына Изяславом. Это исконно русское имя сочетало еврейское Изя и русское Слава и было созвучно имени покойного. Получалось удачно, как по пословице: «и волки сыты и овцы целы». Оставалось согласовать имя с Гретой и сделать это так, чтобы она ничего не заподозрила. Грета, охваченная радостями и заботами материнства, сообщению мужа не придала значения. Не вдаваясь в причины, она сказала, что в выборе имени сыну полностью полагается на Вадима.
Она лишь отметила, что Славик звучит приятно, и, если Вадиму это имя нравится, то она готова немедленно начать им пользоваться — воистину сколько можно такой любочке оставаться без имени? Так было принято окончательное решение.
Грета, Вадим и Славик расположились во второй комнате. В первой, проходной, спали родители Вадима. Днем на помощь Грете приходили её мама и бабушка, сдержанно уверяющая внучку, что дедушка идет на поправку, но пока еще к нему посетителей не пускают. Без сомнения, Грета обо всем уже догадывалась, но, не желая расставаться с надеждой, с расспросами не приставала.
Вадиму сейчас приходилось спать меньше, но это только улучшило его самочувствие. Утром, с легкостью вскочив, он на несколько минут замирал поедая глазами сына, глубоко вдыхал исходящий от него несравненный, целительный аромат, насыщался, как допингом, дающим на весь день мощный заряд душевных и физических сил. Он вступал с сыном в духовный контакт, нашептывал бесконечные ласковые слова. Желал здоровья, благополучия, удачи, мира ему и всем близким, благодарил судьбу за то, что она так щедро их одарила.
Наспех позавтракав, Вадим торопился к месту стоянки служебного автобуса. Прибыв на работу, он с настроением, увлеченно брался за решение многочисленных текущих проблем. Наиболее сложным было добывать запчасти. Если бы на рабочих местах находился добросовестный, трезвый, заинтересованный в работе персонал, то, разумеется, поломок оборудования было бы значительно меньше. Но из-за разгильдяйства, пьянства постоянно что-то заваливалось, заливалось, заклинивалось. Тут и там механизмы останавливались, ломались, горели. Ко всей беде рабочий класс и трудовая интеллигенция уносили все, что могло пригодиться в домашнем хозяйстве, а по глупости, на всякий случай — и более того. Обеспечение работы производства слишком часто превращалось в трудноразрешимую задачу. Умение справиться с ней во многом и определяло ценность инженерно-технического работника.
 
* * *
В один из прекрасных дней, когда Грета совсем освоилась с ролью матери, Вадим предложил ей съездить посмотреть новую квартиру. После работы они встретились и, поймав такси, окружным путем, так как прямая дорога еще только строилась, проехали к их дому. По дороге Вадим рассказывал жене про магазины, кулинарии, прачечные, школы и прочие жизненно важные объекты, которые будут построены в зоне их новостройки. Рядом с домом заканчивалось строительство детского сада.
Поднялись на третий этаж. Вадим таинственно, медленно поколдовал с замком, осторожно провернул ключ, картинно всплеснул руками и резко распахнул дверь. В лицо дохнул уютный запах чистоты и свежести, краски, извести, паркета, мебели, присущий новому, еще не заселенному жилью. Грета обомлела, скинула обувь и, ободряемая мужем, осторожно на цыпочках переступила порог. Немного ошеломленно постояв в ненасытном желании надышаться воздухом своей квартиры, она, вытянув от любопытства шею, вся внимание, поплыла по ней. Вадим гоголем шествовал рядом. Грета громко выражала восторг, оживленно делясь своими соображениями по поводу предполагаемых размещений и перестановок.
Осмотр завершился в гостиной, обставленной высокой темно-красной полированной югославской мебелью. Зачарованная, Грета застыла в изумлении. Вадим подошел сзади, обнял любимую, прижался с желанием слиться с ней в единое целое. Упиваясь этим состоянием, он нежно касался губами волос, медленно, глубоко вдыхал их пьянящий родной аромат и, мечтательно закрыв глаза, ушел в себя.
«Солнце мое, радость моя, жизнь и наслаждение мое, — думал Вадим, — я благодарю тот миг, когда встретил тебя. Как же мне повезло в лотерее жизни! А повезло ли тебе со мной? Я в этом не уверен. Из-за ироничности своего характера и дурацкой предвзятости я многого тебе не додал и не додаю. Я отлично понимаю, что не существует во всем свете таких удовольствий, радостей или благ, которые бы ты не заслужила или которые могли бы тебя избаловать и тем более развратить. Где бы я ни находился, я ежесекундно ощущаю твою преданность, душевное тепло и полное отсутствие эгоизма. Нет у меня более заветной мечты, чем, чтобы наши дети своим внутренним содержанием походили на тебя. Ты — идеал, приблизиться к которому неосуществимо. Я счастлив, и материализованное, благодаря тебе, ощущение этого состояния придает мне силы, делает жизнь осмысленной и во много крат желанней, чем к этому постоянно призывает инстинкт самосохранения. Если бы ты знала, чего ты заслуживаешь! Мне может позавидовать весь мир, а порою я завидую себе сам!»
Грета повернула голову и с рассеянной улыбкой посмотрела на мужа затуманенным от желания взором. Он, как ловкий охотник, настиг губами губы любимой. Несколько минут они целовались, но остановились из-за неудобства позиции.
— Фокус-покус? — хитростно улыбнулся Вадим, подав только им двоим понятный сигнал.
— Ты даже не поинтересовался результатом моего визита к гинекологу, — с едва уловимым упреком произнесла Грета.
— Результат написан на твоем лице, о нем говорит твое настроение, — попытался оправдаться Вадим. — Специально спрашивать было бы нетактично, — выкручивался он в своей юмористической манере. — У тебя могло создаться превратное впечатление, что я привел тебя в эту необитаемую квартиру из эгоистических побуждений. Я никогда не ставлю дамам предварительных условий и тем более ультиматумов.
— Я ценю твою находчивость и бескорыстие, — стрельнув взглядом, поддела Грета.
Крепко обнимая Грету, Вадим переместился с ней к диван-кровати и усадил к себе на колени. Грета ласково обвила рукой шею мужа. Вадим, увлекая Грету за собой, перешел в горизонтальное положение. Они легли, тесно прижавшись друг к другу.
— Жалко обивки, не хочется обтирать бархат, — по-хозяйски спохватилась Грета.
— Давай тогда на паркетном полу, — полусерьезно предложил Вадим. — Кстати, один дед, в пору своей молодости работавший кельнером в румынском ресторане и, так сказать, по совместительству обеспечивавший высокопоставленных посетителей матронами «хорошего» поведения, мне рассказывал, что у них ценился секс на паркете.
— Тебя нельзя надолго оставлять одного, — с серьезным видом укорила Грета и, не выдержав, рассмеялась. — Ты уже нашел какого-то деда. Я бы даже могла испытывать ревность, если бы не уверенность, что его давнишние паркетные умелицы привлечь тебя никак не могут.
— И тогда тоже бы не смогли, — на полном серьезе заверил Вадим.
— Неужели у нас ничего нет подходящего, чтобы предохранить эту красавицу? — спросила Грета.
— У нас для красавицы все есть, — загадочно объявил Вадим и, показав Грете извлеченный им из кармана пакетик презервативов, очень довольный своим дурачеством, сквозь смех похвастался: — Импортные. Надеюсь, что красавицу надежно предохранят.
— Да ну тебя, — сначала не поняв шутки, а после того, как взяла в руки пакетик, сообразив, в чем его секрет, игриво произнесла Грета и ошарашила: — Между прочим, они нам сегодня не понадобятся.
— Как это? — не поверил своим ушам Вадим, зная, насколько Грета осторожна.
— Врач сказала, что пока можно не опасаться.
Вадим, со словами «дзинь-дзинь», прикоснулся пальцем к носу жены, скомандовал «подъем!», соскочил с кровати и помог ей подняться. Он извлек из ящика дивана полиэтиленовый пакет с запечатанным комплектом постельного белья. Грета ловко расстелила белоснежную простыню и они легли. Вадим, осыпая поцелуями лицо, шею, грудь, хотел было по обыкновению поцеловать и просящийся сосок, но спохватился, что сейчас это вотчина не его.
Вскоре выдержке Вадима подошел предел. Отвыкший от таких маневров, он неуклюже подвел жену под себя и устремился в с охотой предложенном направлении. При резком вторжении Грета со стоном выдохнула. Вадим застыл, решив, что причиняет ей боль, и испугался, что они слишком поторопились. Но Грета подалась навстречу, и он догадался, что принятый им за реакцию на боль стон вызван остротой неожиданного удовольствия. Подбадриваемый этой мыслью, Вадим с уверенностью расширил акцию. Грета с настроением отозвалась — она, несомненно, зажглась. Их давно не исполняемая пьеса набирала темп, последовательно проходя все стадии вольной драматургии. Диван пружинисто подыгрывал. Раз за разом, погружаясь в него, Грета с помутившимися глазами металась и сдержанно постанывала, успевая в паузах выстрелить бессвязные, ласковые, поощряющие к продолжению слова. Она извивалась, стеная задыхалась и, казалось, торопилась отдать верному мужу все, чего он так страстно желал. Вадим, весь взмокший, безостановочно приближаясь к заветной цели, ритмично, как погруженный в монотонную работу слепой, покачивал головой. Исподволь возникшее желание разнообразия толкало любящую пару на нарушение ритма, смену темпа, причудливую расстановку акцентов. Ощущения расширились, обострились и в кульминации развития одарили благодарных исполнителей заслуженным наслаждением. Пик удовольствия оказался, как никогда, ярким и колоритным!
Они отдыхали, обменивались ленивыми, но так много значащими и говорящими поцелуями.
— Все было необычно, — поглаживая по щеке мужа, оценивающе произнесла Грета.
— Не понял, — притворился простаком Вадим, отметив про себя, что мимо Греты не прошла некоторая новизна приемов, которые, благодаря его безудержной фантазии, он впервые использовал.
— Ты был сегодня необычен, — повторила Грета и, похоже, забеспокоившись, спросила: — Ну, и где ты такого нахватался?
Вадим, зная ревнивый нрав жены, чтобы она не нервничала на пустом месте, не захотел её интриговать и коротко пересказал, состоявшийся у него с Заславским разговор о пользе раскрепощения.
— В таком случае я — за! — с готовностью воскликнула Грета.
— Значит, будем искать, — заключил Вадим.
Грета поднялась.
— Ты куда?
— Может на всякий случай промыть? — боязливо засомневалась она. — Хотя врач и сказал, что можно, но лучше, наверное, судьбу не искушать.
— Не надо, пусть там поживет. Это полезно как натуральное гормональное средство. Врач прав, — с профессорской уверенностью успокоил жену Вадим.
Грета надела трусики и прошлась вдоль мебельной стенки. Она остановилась у серванта и, открыв стеклянную дверцу, взяла в руки альбом в нарядном переплете.
— Я его специально к твоему приходу здесь разместил, — довольный, что сюрприз обнаружен, сообщил Вадим.
— Я, как вошла в гостиную, на этот альбом обратила внимание, но ты на меня, как голодный, напал, затем увлек, и я обо всем забыла.
— Как будто все было только вчера, а уже столько лет прошло, — задумчиво произнес Вадим, — какой он молодец, наш дядя, что догадался собрать в альбом все поступившие в наш адрес свадебные поздравления, и как любовно, мастерски его исполнил.
— Этим альбомом дядя Пиня оставил о себе чудесную память, — согласилась Грета и, просматривая содержимое, всплакнула:
 — Кто-то ушел навсегда. Это невосполнимо и надрывает сердце. Кто-то уехал. Дай Бог им там, в новых краях, здоровья и счастья.
— Ты загляни в конец альбома, — желая отвлечь Грету от грустных воспоминаний, посоветовал Вадим.
Грета перевернула последнюю страницу. За ней следовала аккуратно вклеенная срочная телеграмма: «Греточка родила мальчика». Грета расплылась в счастливой улыбке.
— Мое золотце, моя прелесть, моя жизнь, мой сыночек, — с трепетом произнесла она, — пусть он будет здоров и счастлив. Мне так хочется, чтобы он поскорее вырос, чтобы стал взрослым, женился. Я хочу стать бабушкой, трепать за вихор внучат, любимых деточек нашего Славика.
— Ты что так торопишься? — обнимая, целуя Грету, остановил её Вадим. — Я не хочу, чтобы ты так быстро состарилась. Я хочу, чтобы ты долго-долго, всегда оставалась у меня молодой и такой же красивой, какой была в день нашей свадьбы, и какая сейчас. Я мечтаю, чтобы у нашего Славика была хотя бы одна сестричка и хотя бы один братик.
— И я всего этого очень хочу. Я хочу, чтобы мы с тобой всегда были рядом. Мне все нравится в тебе. Мне по душе наша фамилия, и я счастлива, что наш сын передаст её своим детям. Мне никогда никто из мужчин не нравился. Кого бы я ни увидела, я всегда отмечаю, что они во всем уступают тебе. Нет никого на свете прекрасней тебя, мой золотой!
Вадим заворожено слушал монолог жены, отметив про себя, что Грета впервые его так назвала. Они опять целовались. Им было необыкновенно уютно и по-домашнему хорошо вдвоем в этой еще необжитой квартире.
— Скажи-ка, папочка, тебе не кажется, что мы слишком увлеклись и потеряли счет времени, — спохватилась Грета. Вадим бросил взгляд на часы.
— Никак нельзя еще немного задержаться и?.. — Вадим с намеком подмигнул.
— Абсолютно невозможно. Твой сын, согласно своему законному графику, вот-вот проголодается. То, что я ему в виде исключения нацедила, он должен был уже слопать, да и вообще мой вынужденный эксперимент ему вряд ли понравился. Он у нас — человечище требовательное, и за мое раздолбайство мы обязательно вызовем громкий скандал. Кроме этого самого важного аргумента, я еще считаю, что пока нам лучше свободой не злоупотреблять.
— Первый аргумент настолько весом, что все остальное не подлежит обсуждению. Начнем собираться, — как показалось Грете, с несколько расстроенной интонацией, согласился Вадим.
— Хочешь, я тебе кое-что сегодня вечером сделаю? — наверное, чтобы поднять Вадиму настроение, предложила Грета.
— Набралась каких-то новых приемов? — в духе недавнего упрека, подколол жену Вадим.
— Кое-что почерпнула, — игриво улыбнулась Грета, и тут же пояснила: — Когда лежала на сохранении, всякого от сопалатниц наслышалась. Многое мне показалось близким к невероятному — ну, прямо из области фантастики.
— Хочешь сказку сделать былью? — шутливо поддел жену Вадим.
— А что, нельзя? Ведь с родным мужем. Разве это не в русле твоей новой теории? — засмеялась Грета.
— Мы еще не опаздываем? — ответил вопросом на вопрос Вадим, еще не определившись, как ему реагировать на эту деликатную тему.
— Надо бежать, — заторопилась Грета.
Они быстро собрались и вышли из подъезда. Поймать такси в тупике новостройки шансов не было. Быстрым шагом пошли вдоль строящегося шоссе в обитаемую часть микрорайона. Там повезло с машиной с зеленым огоньком, которая их быстро доставила к уже готовому бунтовать сыну.
 
* * *
На следующий день два события, связанные с желанием Вадима стать автовладельцем, совпав по времени, легли на него нелегким бременем. Во-первых, пришло извещение, что ему надлежит в течение недели выкупить автомобиль, во-вторых, на этой же неделе предстояло сдать экзамены по правилам движения и практическому вождению.
Вадиму могли бы помочь несколько дней отпуска за свой счет, но он понимал, что их дают только в строго оговоренных законом случаях.
Ко всему, для автомобиля требовался гараж. Недалеко от дома, где проживал Вадим, находился гаражный кооператив. В нем разрешалась установка металлических гаражей. В члены кооператива нужно было как-то попасть. Не просто было раздобыть и сам гараж. После обстоятельного разговора председатель кооператива поставил условие: обеспечить кооператив дармовым щебнем под асфальтирование территории.
Пришлось договариваться с начальником дробильно-сортировочной фабрики о производстве сверхпланового щебня. По несколько «левых» ходок со щебнем сделали водители самосвалов, отпущенные в рабочее время начальником карьера для выполнения «спецзадания». Так Вадим получил место под установку гаража. Через знакомых, за канистру спирта, ему помогли вне очереди приобрести сборный металлический гараж. У машины появилось надежное пристанище.
Деньги на автомашину Вадим наскреб с помощью родителей и внес их в кассу торговой базы потребсоюза, откуда предстояло забирать машину. Получить покупку оказалось непростым делом. Во-первых, Вадим с Гретой хотели только синий цвет. Во-вторых, в покупательской среде циркулировал слух, что в поступившей партии имеются машины, сборка которых производилась в конце месяца спешно. У этих машин во время перегона от железнодорожной станции до базы выявились дефекты, но машины все равно поступили в продажу — базе необходимо выполнить месячный план. Неудачникам придется обивать пороги автосервиса в ожидании гарантийного ремонта. Такая перспектива не радовала. Чтобы застраховать себя от неприятностей, Вадиму пришлось наладить деловой контакт с товароведом базы, который признался, что некоторые его коллеги распускают подобные слухи специально, чтобы получить мзду от будущих автовладельцев.
Утром, взяв водителя для перегона машины, Вадим прибыл на торговую базу. Вскоре он в сопровождении товароведа уже ходил по торговой площадке. Некоторые машины покрывал брезент. Товаровед со знанием дела отбросил один из них, и Вадим увидел синюю машину своей голубой мечты. Быстро оформили все документы и перегнали автомобиль в гараж.
Чтобы со сдачей на вождение не вышла осечка, Вадим отыскал в государственной автомобильной инспекции нужного человека. Тот все устроил. Обошлось это Вадиму в общем недорого, и права на управление автотранспортом были получены без нервотрепки. Предстояло обкатать собственный автомобиль. Жизнь наполнилась новой радостной перспективой.

ГЛАВА 22
ВЛАСТЕЛИНЫ СВИНОВЕЦ
О Научно-Производственном Объединении «Свиннеруд», которое по причине перестроечных трудностей на время ушло в тень, снова заговорили. Дали знать о себе успехи, достигнутые не в сфере производства строительных материалов, а на новой сельскохозяйственной ниве. Все чаще на столах руководителей района, да и столицы стали появляться деликатесы, поставляемые экспериментальным участком копчения. Кое-кто из тех, от кого зависела репутация предприятия, познал вкус экспериментальной брынзы, пока еще не получившей своей торговой марки. Считалось, что она выработана из молока, надоенного от промежуточного представителя выводимой в объединении помеси свиньи и овцы. Эта брынза обладала оригинальным вкусом, приятным запахом и повышенной жирностью, что предопределяло её особую потребительскую ценность.
Набирала славу и мастерская по пошиву меховых изделий, по слухам, из шкур ягнят не получившего официального названия помесного животного. Первыми шубами из шелковистого, очень напоминающего каракуль меха, порадовали жен первого секретаря райкома партии и председателя районного комитета народного контроля (дамы обладали отменным вкусом). Сшили их по фасонам, взятым из журнала мод, подогнав под индивидуальные требования и фигуры заказчиц. Клиенты оплачивали заказ в соответствии с утвержденными расценками, которые, естественно, были намного ниже, чем в других мастерских. Учитывали, что работы выполнялись экспериментально, не на специализированном предприятии, и каждая заказчица, приняв на себя подопытный статус, шла на неудобства и определенный риск.
Все возрастающая популярность объединения, безусловно, была следствием заслуг генерального директора, имеющего старые связи в верхах и пользующегося там доверием. Объединение поддерживали с разных сторон и даже выделили, как объясняли, в качестве аванса, для поднятия морально-политического духа коллектива, одно место в депутаты Верховного Совета Республики. Узнав об этой новости, все сразу поняли, что депутатское кресло предназначено для генерального директора. Наверняка и сам Пысларь так считал. Приближенная к нему секретарь партбюро Черней открыто выхвалилась, что ей предложено быть доверенным лицом кандидата в депутаты товарища Пысларя.
Но всей этой маниловщине неожиданно дали отбой. Из высших партийных органов пришло официальное уведомление. Оно подтвердило, что объединению предоставляется место в Верховном Совете Республики, однако занять его должна женщина, находящаяся на рабочей должности.
Досада одолела Черней. Ведь более подходящей женской кандидатуры, чем она, не было, да вот загвоздка: необходимость принадлежать к рабочему классу все рушила. Знай она это заранее, сокрушалась Черней, она бы загодя перешла на любую рабочую должность, а теперь, хоть локти кусай, ничего не поделаешь.
Пришлось смириться и совместно с администрацией и профсоюзной организацией возглавить работу по подбору соответствующей требованиям кандидатуры. После нелегких поисков, обсуждений и с участием начальника первого отдела проверок остановились на скотнице научно-исследовательской свиной лаборатории Чекой Екатерине Георгиевне — молодой женщине, на попечении которой находилась экспериментальная смешанная группа свиней и овец.
Екатерина была молчалива, подруг не заводила, обладала угрюмым характером и специфической внешностью, обманчиво принимаемой за дебильность. Её улыбка смахивала на передразнивание. Была она дисциплинирована, старательна, охоча до работы и совсем не глупа. Жила не в рабочем поселке, а в близлежащем селе с матерью, тоже скотницей. Преемственность профессии тоже являлась плюсом. Не будучи замужем, она никогда никуда не спешила. За подопечными животными ухаживала лучше других скотниц и всегда к праздникам удостаивалась благодарностей и почетных грамот. По этому поводу некоторые товарки ей даже завидовали. Злые языки поговаривали, что, мол, где ж ей, как не на работе пропадать, когда никто из мужиков ею не интересуется. Сверстницы-односельчанки, давно уже обремененные семьями и детьми, вспоминали, что в свое время, когда они бегали на танцы в сельский клуб, парни на Екатерину даже не смотрели. А уж совсем безответственные болтуны сообщали шепотом, что сожительствует она со своим любимцем — крупным племенным бараном-производителем, который всюду за ней ходит, ни на шаг не отпуская. Приводили даже подобие доказательства. Мол, видели как-то раз, что, когда она наклонилась, баран к ней сзади привычно пристроился. Однажды, у Екатерины поднялась вылезшая из юбки блузка и на спине якобы были видны синяки, размером и даже формой напоминающие копыта. Но эти злобные домыслы развенчал на заседании руководящего состава объединения начальник первого отдела Белкин. Он лично организовал тайное наблюдение за Екатериной, усиленное в те дни, когда она допоздна задерживалась на работе или по случаю ненастной погоды оставалась ночевать на ферме. Близость с бараном подтверждения не нашла.
В результате, по предложению общественных организаций, на общем собрании трудящихся Чекой Екатерина Георгиевна была выдвинута кандидатом в депутаты Верховного Совета Республики. Её доверенным лицом утвердили постепенно пришедшую в себя Черней Галину Тимофеевну.
Для скотницы Чекой начались беспокойные дни. У неё все реже и реже была возможность выполнять свою работу. Она непрестанно моталась по району, выступая на предвыборных собраниях. К мероприятиям её, конечно, специально готовили. Давали зубрить заранее написанные для неё выступления и ответы на потенциальные вопросы, водили в парикмахерскую, сшили за счет профсоюза несколько смен верхней одежды: ввиду специфичности фигуры купить готовую не представлялось возможным. С трудом Екатерина влезла в модельные туфли на каблуках: ведь она всю жизнь летом носила тапочки да резиновые сапоги, а зимой — сшитые наподобие валенок стеганые пимы с галошами.
Черней настаивала на том, что кандидат в депутаты должен привыкать к каблукам, ибо ей предстоит олицетворять советскую женщину-труженицу и, несомненно, бывать в составе официальных делегаций за рубежом. По ней, сочетающей трудовую деятельность с управлением государством, будут судить о положении и роли женщины в Советском Союзе.
Черней взялась обучать свою подопечную способам передвижения в такой обуви. Пройдя через пытки, Екатерина после нескольких уроков уже ходила на каблуках без поддержки, балансируя, как на ходулях, подогнув ноги в коленях и наклонив вперед верхнюю часть туловища.
Главной проблемой все-таки оказалась речь. Тексты нескольких разных по теме выступлений, составленных Галиной Тимофеевной и одобренных секретарем по идеологии райкома партии, отпечатали на пишущей машинке крупными буквами. Во время своих первых выступлений Екатерина с трудом зачитывала слова, но впоследствии, обладая неплохой памятью и природной сообразительностью, выучила их наизусть. На вопросы избирателей она, в общем и целом, как-то отвечала. А когда терялась, на выручку приходила Галина Тимофеевна: «Что, мол, вы хотите от человека, в государственных делах еще неопытного, это дело наживное. Главное, что кандидат из нашей рабочей среды, знает ваши проблемы и чаяния, и посему кому, как не ей, отстаивать интересы своего класса в верхних эшелонах власти». После таких разъяснений раздавались сначала жидкие хлопки, которые, поддержанные президиумом, перерастали в дружные аплодисменты. В общем, все проходило гладко, в соответствии с намеченным райкомом партии графиком.
Свиней и овец, закрепленных за Екатериной, в связи с её бесконечной занятостью пришлось перераспределить по другим скотницам. Те были недовольны, роптали и за ними, чужими, хуже ухаживали.
Когда для кандидата в депутаты готовили биографию, выяснилось, что она еще целый год будет пребывать в комсомольском возрасте, а в комсомоле, неизвестно по чьей оплошности, никогда не состояла. Это могло помешать и планируемому Черней последующему приему Чекой в члены КПСС. Пришлось в срочном порядке исправлять положение. Подключился лично первый секретарь районного комитета комсомола. Екатерину срочно приняли в эту славную молодежную организацию — резерв партии большевиков. Оформили задним числом, будто приняли восемь лет назад, а на внеочередном пленуме районного комитета комсомола избрали членом бюро райкома.
Хорошо поработали и над производственными показателями. Именно у Чекой должна была быть лучшая рождаемость свиней и овец, наибольшая выживаемость поросят и ягнят, наискорейший набор ими веса, в общем, все на самом высоком уровне.
Показатели Чекой среди товарищей по труду, действительно, были среди лучших, хотя по сравнению с достижениями скотниц специализированных хозяйств республики выглядели достаточно скромно. Оно и понятно: объединение в вопросах животноводства еще не имело опыта и особо выделиться никак не могло.
Успехи Чекой откорректировали на бумаге, доведя их до внушительных. Узнав об этих фокусах, другие скотницы возмутились, но вскоре приумолкли. Заведующий экспериментальной фермой им популярно объяснил про чувство гордости, которое они должны испытывать, поскольку их коллеге, а следовательно, и им, оказана столь высокая честь.
— Должен предупредить, — понизил голос заведующий, — уличенные в пустой болтовне, а следовательно, ненадежные, будут уволены. Как-никак не следует забывать, что свиная лаборатория, за которой они числятся, — структура строго секретная.
Люди быстро, что к чему, сообразили и прикусили языки. Патриотизм — штука серьезная, и прилично оплачиваемую работу, да еще рядом с домом, найти нелегко.
Чекой на предвыборные собрания ездила на специально выделенном автобусе. Водитель автобуса был года на три моложе её. То, что на автобус посадили именно этого парня, не было случайностью. Все делалось в соответствии с планом, разработанным Черней. Она хотела с помощью вынужденного общения сблизить водителя Радукана Дорина со своей подопечной. С идейно-политической точки зрения, женщине-депутату, авангарду советских тружениц, не к лицу было оставаться не замужем.
В русле осуществления своего плана, Черней методично обрабатывала Дорина. Она все уши ему прожужжала про положительные личные качества Екатерины, а также обрисовала впечатляющие в бытовом плане перспективы, которые благодаря депутатству ожидают её супруга. Что же касается некоторых особенностей внешности будущей супруги, то Черней справедливо утверждала, что для мужа это преимущество — дополнительная гарантия уверенности в супружеской верности.
Дорин не пропускал мимо все эти разговоры, подспудно осмысливал их. Однажды он поинтересовался, положен ли депутату Верховного Совета Республики собственный автомобиль «Волга» вне очереди? Он давно мечтал о машине и копил деньги с тех лет, как отслужил в армии. Чтобы заработать на машину, он вкалывал круглый год, особенно осенью. После того как колхоз завершал уборку винограда и снимал охрану с полей, он ходил по плантациям, подбирая неубранное. Слава Богу, колхозное убиралось не тщательно. Из собранного винограда он изготавливал вино, а из выжимок гнал самогон. Поздней осенней свадебной порой все это бойко шло на продажу, а что оставалось — на личное потребление. Услышав от Черней, что покупка «Волги» вне очереди гарантирована, Дорин серьёзно задумался. «Вот позавидует деревня, когда проеду на такой же машине, что и заведующий заготконторой или генеральный директор», — занесся он в небеса разгоряченной мечтой. Беседуя с ним, Черней как-то умело подбросила информацию о том, что депутату на территории жилого поселка обещано построить за государственный счет дом-особняк. Подсчитав, сколько на этом браке можно сэкономить, Дорин уже стал побаиваться, как бы у Екатерины не появился другой кандидат на замужество. С той поры он стал уделять ей повышенное внимание. Екатерина благосклонно принимала эти ухаживания. Довольна была и Черней. Обустройство личной жизни депутата она считала своим добровольным партийным поручением в рамках подготовки подопечной к вступлению в партию.
 
* * *
Шаг за шагом избирательная кампания подходила к концу. Предстояла последняя, масштабная, встреча кандидата в депутаты с избирателями районного центра. Она проводилась в Центральном доме культуры в присутствии руководства и актива района. Мероприятие прошло на высшем уровне. По завершении в небольшом зале за сценой организовали банкет для избранных с участием, разумеется, кандидата в депутаты и её доверенного лица. Приглашенные на банкет гости оставили свою верхнюю одежду не в общем гардеробе, а в отдельном помещении.
Посидев за банкетным столом, выслушав тосты и пожелания руководителей района, Чекой и Черней поблагодарили и, извинившись, ушли. Они очень торопились: им надо было успеть забрать до закрытия Дома быта специально пошитые для них деловые костюмы.
Черней вошла в комнату, где они разделись, а Чекой по пути задержалась по личной нужде. Разыскивая среди сваленных в кучу вещей свое пальто, Черней наткнулась на мужскую шапку-ушанку из голубой норки, которую позволяли себе носить модницы и о которой она давно мечтала. Она сама не заметила, как это произошло, но ушанка оказалась в её объемистой сумке. Черней спешно набросила на себя пальто. Вошла Екатерина и, поторапливаемая своей доверенной, быстро оделась.
Они вышли, сели в ожидающий автобус и поехали к Дому быта. Не успел автобус остановиться, как рядом с ним резко затормозила черная «Волга». Из неё вышли первый секретарь райкома партии, начальник райотдела милиции и заведующий парткабинетом. Мужчины тут же оказались у открывшейся двери автобуса. Екатерина подумала, не мерещится ли ей — ведь эти люди должны были находиться в Доме культуры. Но тут начальник райотдела милиции в присутствии вошедших за ним в автобус мужчин обратился к побледневшей Черней с требованием открыть сумку. Она, двумя руками удерживая, отвернула её в сторону. В этот момент из-за спины начальника райотдела милиции выскочил первый секретарь райкома партии и вырвал сумку из рук несчастной женщины, никак не ждущей такого подлого нападения. Овладев сумкой, он резким движением открыл её и под торжествующий возглас «Есть!» с видом триумфатора поднял над головой для всеобщего обозрения норковую шапку-ушанку. У дверей автобуса уже ждал капитан милиции, который на месте занялся составлением полагающегося в таких случаях протокола.
Впоследствии власти решили инциденту хода не давать. Уголовное дело о хищении спустили на тормозах. Черней немедленно уволилась по собственному желанию, снялась с партийного учета, не получив даже партийного выговора. Поговаривали, что она, помирившись с бывшим мужем, с ним заново расписалась и выехала за пределы района.
Героем ходил заведующий парткабинетом. И не зря. Готовя встречу с кандидатом в депутаты и последующий банкет, он в тот день, проверяя предназначенные к столу крепкие напитки, несколько перебрал. Добавив на банкете, почувствовал себя совсем плохо: подскочило мучившее последнее время давление. Решив экстренно подлечиться, он незаметно вышел за оставленной в кармане плаща таблеткой. В комнате, где раздевались приглашенные, он таблетку проглотил и прилег на топчан отдохнуть. Он едва успел накрыться плащом, как вошла Черней и он стал невольным свидетелем всех её последующие действия, о чем немедленно дал знать своему высокому начальству.
В объединении, конечно, посетовали по поводу понесенного урона, но вскоре избрали нового секретаря партбюро. Им стал Поподняк Димитр Штефанович, рекомендованный райкомом партии. Объединение от такой замены только выиграло. Райком партии счел возможным сделать должность секретаря партбюро освобожденной и оплачивать из своих средств. Объединение взяло на себя только выплату гарантированной премии.
Новый секретарь, возможно случайно, оказался крестным детей Бешлиу Корнела Евгеньевича — начальника аграрно-производственного отдела объединения и «по совместительству» племянника Пысларя.
 
* * *
С наступлением весны Научно-Производственное Объединение «Свиннеруд» интенсивней продолжило развивать сельскохозяйственную составляющую своей деятельности. Отвод земель под вскрышные работы уже не предусматривали. Все свободные земельные площади засеяли кормовыми культурами. Вслед за закрытием первого карьера, по мере доработки вскрытых запасов горной массы, должны были прекратить работу и другие карьеры.
Министерство строительных материалов, в пору, инициированных им самим первых шагов по частичному переводу предприятия на сельскохозяйственную стезю, совершенно не предполагало, к каким разрушительным последствиям все это приведет. На деле вышло, что оно оказалось бессильным контролировать набирающий силу процесс, уверенно ведущий к полному сворачиванию прежнего производства. Тем более что новое направление в работе объединения абсолютно совпало с задачей, выдвинутой партией и правительством. Сопротивляться в таких условиях действиям Пысларя было равносильно, как негодующе объяснил начальник производственно-технического управления министерства Саркисян, попытке мочиться против ветра.
У Пысларя уже был подготовлен и в принципе одобрен руководством республики проект постановления, согласно которому обьединение переходило в подчинение к вновь создаваемому Агропрому и получало точнее отражающее специфику предприятия наименование Научно-Производственное Объединение «Свиновцанерудплод». Предусматривалось дальнейшее сокращение производства строительных материалов, расширение закрытых научных исследований, увеличение поголовья свиней и овец и укрепление кормовой базы. Планировалось на дополнительно выделенных земельных угодьях посадить виноградники с мелкой ягодой и мелкоплодные косточковые фруктовые культуры, плоды которых соответствуют требованиям производства полуфабриката для конфет со спиртовой фруктовой начинкой.
Между тем работникам объединения уже давно не выплачивалась премия. Все меньше средств выделялось на социально-культурные нужды. Никто не то что не помышлял, но даже и не вспоминал о былых призовых местах в соцсоревновании. В рабочем поселке прекратилось строительство жилья. Имеющийся жилой фонд давно не ремонтировался, поселок не благоустраивался, а, напротив, хирел. Лучшие специалисты, не доверяя посулам Пысларя и уговорам руководителей партийной и профсоюзной организаций, увольнялись. Большое начальство это ничуть не тревожило. Все списывалось на естественные трудности перестроечного периода. «Свято место пусто не бывает», — любил повторять Пысларь, рассчитывая набрать новых людей. И вообще он считал, что старые кадры прежним руководством ужасно избалованы, а следовательно, неизлечимо испорчены.
В саду, переданном объединению колхозом, подоспел небывалый урожай вишни, которую, выполняя договор с кондитерской фабрикой, предстояло спиртовать. Но, как назло, большая часть ягод уродилась на редкость крупной. После сортировки для спиртования годилось лишь небольшое количество. Оставшуюся крупную вишню пришлось отпускать в продажу по цене отходов. Среди покупателей преобладали номенклатурные работники района и другие важные лица. Остатки делили между сотрудниками объединения.
В создавшейся ситуации в объединении уже сожалели о поспешно подписанном договоре с кондитерской фабрикой, невыполнение которого грозило штрафными санкциями. Но основная беда крылась не в санкциях. При срыве обязательств руководителей предприятий приглашали на разнос в Комитет народного контроля, откуда без штрафа в размере не менее трех месячных окладов виновник-руководитель не выходил. Пришлось Пысларю дать указание закупать мелкую вишню у населения по договорным ценам. Появились новые непредвиденные расходы, не прикрываемые уже прибылью от реализации все еще производимых строительных материалов. Учитывая горький опыт, Пысларь принял решение сад выкорчевать и посадить специальные мелкоплодные сорта.
Всезнающие языки поговаривали, что закупки через частников кое-кому выгодны. Шепотом называли фамилии генерального директора, начальника аграрно-производственного отдела и других руководителей. Комментируя между собой эти слухи, Шейн и Заславский с удовлетворением отмечали, что их фамилий среди названных нет. Заславский — опытный производственник — легко определил, что многие трудности с обеспечением продукцией под спиртование создаются искусственно. Вначале он попытался подсказать выход из положения, но ему было указано не в свое дело не лезть.

* * *
С большим трудом добытый Заславским «Биоклей» не выдержал испытания. Пришлось создать специальный сектор  по разработке собственного. Базировались на смелой идее одного из научных сотрудников свиной лаборатории, предлагающего в качестве основы для клея использовать смесь свиных и овечьих испражнений. Этот пытливый сотрудник, в юности пасший свиней и овец, подметил особую схватываемость их помета, которым мальчишки, устраивая детские войны, кидали друг в друга. Резонно предположив, что в помете свиней и овец содержатся не только клеящие вещества, но и присутствуют компоненты, содержащие функциональные единицы наследственности, молодой ученый в своей кандидатской диссертации обосновал дерзкую идею создания на основе смеси испражнений этих  животных специального клеящего вещества, который он назвал «Дерьмоклей». Надеялись, что эффективность новой разработки подтвердится на практике, а само вещество и методика его применения будут запатентованы.
Предполагалось, что «Дерьмоклей» обеспечит стабильность соединения тщательно обритого тела поросенка с перенесённой на него свежеснятой шкурой ягненка. Благодаря специальным добавкам и  тесному присутствию носителей генетических кодов свиньи и овцы, включится биологический механизм запоминания, произойдут взаимоизменения генных структур, шкура приживится к телу и сохранённая в генотипе информация  будет впоследствии передаваться и воспроизводиться по наследству. В ходе непрерывного совершенствования процесса скрещивания двух видов копытных, разработанные на основе новейших достижений генетической и других смежных наук методики и приемы, приведут к созданию устойчивой, неизвестной доселе породы животного, которая начнет репродуцировать себе подобных. По завершении этого этапа понадобятся долгие годы упорной работы над дальнейшим развитием уникального вида.
В папках научно-исследовательской свиной лаборатории хранилось множество других, в соответствии с закрытым режимом строго охраняемых идей и разработок.
Постоянным источником сенсаций в рабочем поселке были пронырливые мальчишки. Как-то, спрятавшись в кустах, они с помощью бинокля высмотрели за проволочным ограждением специального пастбища среди смешанного стада свиней и овец несколько необычных особей с явно выраженным овечьим шерстяным покровом и типично свиными мордами и копытами. Кое-кто из мальчишек утверждал, что доносившееся до их засады, несколько неестественное, жалобно звучащее блеяние, исходило именно от этих существ. Один из мальчишек, родители которого работали на засекреченной свиновцеферме, под честное пионерское слово о неразглашении поведал своим дружкам о ненароком услышанном на кухне разговоре. Мать жаловалась, что у обслуживающего персонала голова раскалывается от надрывного блеяния, которое круглосуточно транслируют в записи по внутренней радиосети. Делают это якобы с целью закрепления уже развитого у свиновец овечьего голоса. Тут отец мальчика сказал матери: «Ох,  рано или поздно, они доиграются!»
Животные паслись под присмотром строгих инструкторов, но кто-то из мальчишек все-таки сделал из-за засады несколько фотоснимков. На эту съемку ребята очень надеялись, однако их обнаружила охрана и фотоаппарат забрала.
После этого случая все кустарники и деревья в радиусе ста метров от объектов свиной лаборатории вырубили, и эту зону круглосуточно объезжал специальный наряд на мотоцикле с коляской. Утечки информации от самих работников лаборатории практически не было. Когда любопытные соседи или родственники их расспрашивали о делах предприятия, они дипломатично меняли тему разговора или, извинившись, спешили в туалет. Все знали, что болтовня на эту тему чревата уголовной ответственностью и в лучшем случае грозит увольнением. Оплата работников свиной лаборатории была намного выше, чем в хиреющей части объединения, по-прежнему производящей строительные материалы.  Так что за работу держались.
Многим перепадало и мясо. Тот, кто крутился поближе к начальству, мог дотянуться до мясного куска вообще бесплатно. У других работников имелась возможность купить дефицит по цене вдвое ниже государственной. По заниженной цене мясо отпускали и многочисленным просителям из нужных ведомств и организаций. Как говорится — знай наших, мы люди не мелочные!
Наращивала выпуск изделий меховая пошивочная мастерская. Изделия получались не хуже, чем австралийская дубленка, привезенная Пысларем в качестве опытного образца и переданная для испытания его дражайшей супруге. Все заказы исполнялись только с санкции Пысларя, который эти, как он любил их называть, «шкурные» вопросы никому, даже своему заместителю не доверял. Пысларь считал, что он обязан лично следить за тем, чтобы в сфере распределения материальных благ, как учит партия Ленина, строго соблюдалась социалистическая законность.
В рамках этой законности с утра до вечера к вновь выстроенному зданию объединения подъезжали служебные автомашины, управляемые молчаливыми элегантно одетыми гонористыми водителями, на руках которых имелись подписанные Пысларем требования.
Подпись содержала некоторую закавыку. Когда Пысларь не желал кому-нибудь из просителей услужить, но отказать по тактическим соображениям не мог, он ставил свою разрешающую подпись черными чернилами. Этого было достаточно, чтобы знавшие о назначении условного знака сотрудники заказ не исполнили. Обойденный посетитель, выражая в адрес волокитчиков свое возмущение, обращался к Пысларю. Тот его успокаивал, соединялся по селектору со своими подчиненными, и жалобщик мог своими ушами слышать, что по чрезвычайному стечению обстоятельств требование выполнить никак не могут. Пысларь тепло прощался, передавал привет начальнику, просил не стесняться заходить и, виртуозно играя, оправдывался:
— Что поделаешь. Вот такие пришли времена. Поверьте, себе и то ничего выписать не могу.
Ранней весной, когда шел массовый забой ягнят на каракуль, служебные машины масштабно атаковали объединение. Многим хотелось получить деликатес — тушку ягненка. Доходило до того, что Пысларю приходилось скрываться, и он на время перебирался в засекреченный кабинет.
Привилегированным посетителям, конечно, ягнят отпускали, да еще с бесплатным приложением: собираемой вдоль оврагов молодой крапивой, придающей неповторимый вкус традиционному молдавскому супу — чорба из ягненка по-деревенски.
— Что вы, не стоит, я грандиозно рад, — скромно говорил Пысларь, когда его благодарили крупные начальники, отмечавшие, что, пожалуй, с момента, как покинули родную деревню, не ели блюд, приготовленных на крапиве.
Пысларь весьма удачно сочетал хозяйственную и научную деятельность. Блестяще защитил докторскую диссертацию. Из-за специфики тематики защита прошла в закрытом режиме. Закрыто провели и последующий шикарный прием, организованный в ночном профилактории объединения. На званом банкете присутствовали важные представители молдавских и московских научных, партийных и правительственных кругов, коллеги из закрытых НИИ.
Отобранные гости ночевали в новых современных коттеджах профилактория. С ними Пысларь провел несколько дней и времени зря не терял. Состоялся научный обмен мнениями, велись серьезные деловые разговоры, дымился мангал, звучали тосты. В нужный момент появлялась группка молодых девиц-технологов, руководимая личным референтом Пупко — длинноногой, грудастой, владеющей двумя иностранными языками Лучикой. Девушки изо всех сил старались разнообразить непродолжительный отдых продуктивно проводящих время сановников.
В результате этой совместной деятельности в солидном московском научном издательстве была выпущена книга Пысларя, написанная в соавторстве с несколькими столичными знаменитостями. В объединении говорили, что книга создана на основе докторской диссертации генерального директора, разумеется, с использованием информации, разрешенной к публикации в открытой печати. По экземпляру этой книги лежало на рабочих столов большинства руководящих работников объединения.
После защиты докторской диссертации и выхода в свет книги подуставших ученых мужей удостоили денежных премий и отпустили, кого в очередной отпуск, кого в длительные отгулы. Некоторые питали надежду, что шеф на правах их научного руководителя поможет им протолкнуть кандидатские диссертации.
Сам Пысларь отбывал на лечение в Карловы Вары. Путевка для него была выделена Совмином Республики, а оплачена из профсоюзной казны. За несколько дней до отъезда на очередной идеологической планерке Пысларь предупредил своих соратников, что на два дня убывает в командировку и намерен за это время выработать рекомендации, которыми коллективу надлежит руководствоваться в период его месячного отсутствия.
На следующий день новая черная служебная «Волга» генерального директора доставила его и референта Лучику Гаврииловну в ночной профилакторий. Там Пысларь работал над своими рекомендациями. Референт же, надо полагать, помогала согласно требованиям занимаемой должности. О месте их пребывания знала только секретарша. Пысларь её лично проинструктировал, как поступить, если он, кому положено, понадобится.
Возвратившись из командировки, Пысларь с утра закрылся в своем кабинете с секретарем партийного бюро Поподняком. По завершении их совещания, секретарша пригласила в кабинет руководителей отделов и служб, заранее предупрежденных, что до особого указания им всем надлежит оставаться на рабочих местах.
 Когда все собрались, Пысларь обнародовал свое решение: на время своего отсутствия, исполнение обязанностей генерального директора он возложил на секретаря партийного бюро Поподняка. Пысларь аргументировал, что такое решение соответствует давней традиции, сложившейся в сельскохозяйственной отрасли и пришло время приучаться к стилю работы аграриев. Кроме того у Поподняка, как у нового в коллективе человека — свежий глаз, который, естественно, лучше видит недостатки. Не беда, что он — гуманитарий с библиотечным образованием. Накопленный им за годы партийной работы опыт вселяет уверенность, что, опираясь в первую очередь, на партийную и профсоюзную организации, он успешно поведет объединение по указанному ему пути. Пысларь призвал сотрудников помогать исполняющему обязанности и поинтересовался, имеются ли вопросы. Их не оказалось. Пожелав всем успехов, Пысларь немедля уехал. Накануне отпуска у него оставалась еще масса незавершенных дел.
 
* * *
Заславский продолжал жить в накаленной атмосфере, разрываясь между работой, домом и своей незатухающей страстью. Состояние непрерывной занятости его не тяготило. Он был к нему приучен  годами ответственной работы и общественной деятельности.
Напрягала постоянная нервозность, грозящая перейти в стресс. Все то прекрасное, что он получал в семье и что ему давал роман с Лидой, болезненно в нем перемешивалось, вызывая непреходящее чувство вины как перед семьей, так и перед Лидой.
Сочетание удивительной чуткости Лиды со свойственной эгоистичному Илье обостренной ревностью привело к негласному правилу: он всегда должен знать о местонахождении Лиды. Случались редкие сбои. Не дозвонившись или не застав Лиду там, где ей надлежало быть, Илья терял голову и успокаивался, лишь получив все надлежащие объяснения, иногда вместе с алиби. Такой стиль жизни стал для обоих привычным.
Неожиданно наступил период, когда телефон Лиды подолгу оставался занят. Илья по старому опыту грешил на соседку Лиды по спаренному телефону. В очередной раз, не дозвонившись и потеряв терпение, он отправился к Лиде домой и, подойдя к двери, убедился, что по телефону говорит именно она. Впустив Илью, Лида взяла отложенную трубку и, сказав, что у неё гость, обещала перезвонить. Илья обратил внимание на возникшие в последнее время телефонные мытарства и признался, что незаслуженно винил в них обнаглевшую соседку. Лида смутилась, делано рассмеялась. Она объяснила, что теперь уже у соседки есть все основания для раздражения, так как в дополнение к разговорам с Ильей появился еще один постоянный телефонный собеседник, разговоры с которым часто заходят далеко за полночь.
Илья, насторожившись, поинтересовался кто он такой. Лида рассказала, что около недели назад ей позвонил некий человек, представился Маратом, назвал её по имени и, не желая раскрывать источник информации, заинтриговал, сказав, что много о ней наслышан от их общего знакомого, и попросил разрешения звонить по вечерам, чтобы просто потолковать.
Проявляя незаурядную прыткость в своей напористой риторике, незнакомец вызвал у Лиды некоторый интерес и без явного разрешения стал ежевечерне названивать. Лиду увлекла эта свежая струя в монотонной жизни, и она стала даже ожидать  появившегося общения.
Привычный распорядок жизни Ильи нарушился. Он уже знал, что новый собеседник старше Лиды лет на пять, занят научной работой, живет на частной квартире и, судя по всему, располагает свободным временем.
Илья питал к Лиде искренние чувства, хотел ей счастья и не раз выстраивал планы, связанные с её  замужеством. Приняв разумом такую развязку, сердцем он никак не мог с ней примириться и глубоко страдал от одной мысли, что может лишиться подруги, а вместе с ней такой приятной и удобной — при всех сложностях — составляющей своей жизни. Он пытался держать себя в руках и не предпринимать ничего такого, что могло бы прямо показать Лиде, что он против её разговоров или встречи с Маратом. Правда, о возможности встречи Лида ни разу не упоминала.
Как-то Илья со скрытым умыслом забросил вопрос о встрече. Лида неопределенно ответила, что их вполне устраивает сложившаяся форма общения и она считает её для себя совершенно достаточной. Подобный ответ любопытство Ильи не удовлетворил, и вся эта ситуация сохранению его с Лидой приятных отношений отнюдь не способствовала.
Лида встречала в штыки даже безобидные шутливые замечания Ильи, которые в былые времена вызывали у неё улыбку или приступы смеха. Она реагировала на них, как казалось Илье, совершенно неадекватно, разряжаясь в ответ тирадами, смысл которых сводился к тому, что она — взрослый и самостоятельный человек, который имеет полное право вести себя по своему усмотрению. На эти выпады Илья, руководствуясь здравым смыслом, отвечал, что она совершенно права, и заявлял, что никак не собирается ограничивать её личную свободу и, если Лиде так лучше, готов её своими визитами не обременять.
Лида, на искушающего судьбу Илью, реагировала все меньше и меньше. Ему становилось совсем скверно от мысли, что он дошел до такого состояния, при котором теряет и уверенность в себе, и привязанность Лиды.
Конечно, у них продолжалась регулярная интимная связь. Однако она потеряла былую свежесть и эмоциональность, обнажив свою горькую сущность — чисто плотское удовлетворение. Понимание этого обескураживало Илью. Он считал себя незаслуженно обделенным. Лида, естественно, изменение в их отношениях тоже чувствовала. Из-за этого она расстраивалась, нервничала, металась и, как следствие, конфликт только усугубляла.
Илья понимал, что назрел тот момент, когда от него требуется принятие решения, и убеждал себя в необходимости перестать витать в облаках и де-факто вернуться в семью, разорвав совсем не приличествующую его возрасту и положению амурную привязанность. Это тем более надо было сделать теперь, когда у Лиды, похоже, появился реальный шанс устроить свое будущее.
Наряду с этим Илья убеждал себя, что беспокоится зря, вдалбливал себе, что по прошествии значительного времени знакомства Лида с Маратом ни разу не встретились. Он логично рассуждал, что в таких случаях инициатива должна исходить от мужчины, а Марат, судя по всему, её не проявляет. Наиболее вероятной причиной может быть его низкий рост. Лида таких мужчин не воспринимает, и, скорее всего, в разговорах это высказала. Ко всему прочему он, возможно, еще и толстяк. А, может, вообще карлик или даже урод. Такой ход мыслей Илью до некоторой степени успокаивал и давал основания надеяться. На что? Это был для Ильи роковой и в полном смысле слова неразрешимый вопрос.
 Говорят, что трудности и неприятности людям подбрасывает сам черт. Заславскому, как назло,
предстоял срочный отъезд. Специалистам свиной лаборатории для неотложных экспериментов давно требовался остродефицитный иммунный препарат, который в ограниченных количествах, сугубо для своих нужд, изготавливала одна, работающая на оборону, одесская научно-исследовательская организация. Заславский вел с ней длительную бесплодную переписку.  Ему из-за того, что он не раздобыл препарат, даже поставили на вид. Подталкиваемый не столько обидой на несправедливость нареканий, сколько выработанной годами привычкой приносить максимально возможную пользу, он упорно искал пути выхода из пикового положения. И нашел с помощью старого знакомого — начпрода воинской части, который по счастливой случайности имел в этой одесской организации близкого приятеля, работающего военным представителем заказчика. Все сразу уладилось.
Приготовив неизменные молдавские презенты, Заславский спешно собрался в Одессу. Его служебная машина ремонтировалась, замены не оказалось и оставалось только воспользоваться поездом. Он надеялся обернуться за один день, хотя вполне допускал, что в Одессе придется переночевать.
Накануне отъезда Илья и Лида встретились. Илье показалось, что сообщение о командировке было воспринято ею без сожаления. Это обстоятельство, да еще в ситуации ежевечерних телефонных разговоров с новым знакомым, ввергло Илью в подавленное состояние.
Заславский прибыл в Одессу первым утренним поездом и вскоре убедился, что справиться за один день не получится. Иммунный препарат изготавливался по мере надобности и мог быть выдан только к концу следующего дня. Заславскому помогли устроиться в весьма приличную ведомственную гостиницу. Войдя в номер, он обрадовался, что имеющийся там телефон позволяет производить автоматический междугородный набор. Он был голоден, но, определив, что по времени Лида должна уже возвратиться с работы, решил вначале ей позвонить. Илья терпеливо многократно набирал нужный номер, но трубку не снимали. Он нервничал, порывался выйти, чтобы купить что-нибудь поесть, но в который раз, — как он уверял себя, в последний, — набирал все те же знакомые цифры. Повторялась мучительная, как пытка, безысходная ситуация.
Илья торопливо сбегал в ближайший гастроном, купил съестное, занял место у телефонного аппарата и, жуя всухомятку, бесконечно выполнял нудную бесплодную операцию. Порой охваченный грустными мыслями, он забывал, с какой целью манипулирует вставленным в телефонный диск пальцем, и, спохватившись, что делает не то, снова сосредоточивался.
Он строил догадки о причинах отсутствия Лиды. Вначале думал о возможном производственном или комсомольском собрании, затем о том, что Лида могла задержаться у подруги.
Илья специально делал паузу между очередными наборами — достаточную, чтобы Лида успела за это время вернуться. Он закрывал глаза и в щемящем сердце забытьи видел спешившую домой Лиду, а затем с затаенной надеждой вновь набирал номер.
Наконец пошли частые гудки «занято». Илья принял это как хорошее предзнаменование — знак того, что Лида пришла и ведет свою регулярную ночную беседу. В надежде пробиться к ней он опять  крутил и крутил диск набора номера, в душе злился на черствую подругу, которая обязана была подумать о состоянии находящегося в Одессе возлюбленного и прерваться хоть на минуту, чтобы дать и ему возможность к ней прорваться.
О, счастье! Как в сказке, пошли гудки «вызова». Илья, уже почти потерявший всякую надежду, воспрянул духом. Он нервно ждал. Трубку долго никто не снимал. Затем он вскочил, как марафонец, достигший финиша, вскрикнул от радости, но тут же по распекающему его за ночной звонок голосу поняв, что попал не туда, бросил трубку. Часы показывали половину третьего утра. Илья еще раз произвел контрольный набор. Шли нормальные гудки, но ответа не было. Не раздеваясь, он лег в постель и уснул неспокойным сном.
Утром, до выхода из гостиницы он еще несколько раз звонил, но трубку не брали. До вечера Илья больше не звонил — Лида работала в первую смену.
В конце дня Заславский получил препарат. Из отдела сбыта он позвонил жене на работу, предупредил, что еще на сутки задержится, и поспешил на вокзал. Он планировал позвонить Лиде с вокзала, но сделать этого не удалось — к единственному междугородному телефону-автомату стояла длинная очередь.
Примостившись на скамье дизельного поезда, Илья заставлял себя переключиться на что-то другое, но все мысли были о Лиде. Поезд, успокаивая мерным перестуком колес, шел почти без остановок. Имея возможность многократно обдумать ситуацию, Илья уже жалел, что предупредил жену, что задержится в Одессе. Не будь этого, он бы сразу с вокзала отправился домой.
По прибытии в Кишинев, Илья решил не спешить, чтобы дать возможность очиститься перрону и тем самым уменьшить вероятность встречи с кем-нибудь из знакомых. По этой же причине он не стал задерживаться у телефона-автомата, хотя сгорал от нетерпения поскорее узнать, что же произошло. Поймав частника, он подъехал к дому Лиды. В знакомых, выходящих на улицу окнах свет не горел. Илья обошел дом и убедился, что и с другой стороны нужные окна выделяются устрашающей темнотой. Серьезно обеспокоенный, он заторопился к ближайшему телефону-автомату и набрал номер. Трубку не снимали. Он в безнадежности, близкой к отчаянию, повторил набор и был вознагражден за долгое и мучительное ожидание знакомым и несколько сонным: «Да-а...».
Вознесенный до небес, Илья, не переводя дух, выпалил свои тревоги и засыпал Лиду вопросами. Она успокоила его, что все нормально, что она просто очень устала и легла спать пораньше. Такой ранний отход ко сну был для Лиды невероятным. Илья сказал, что находится рядом и очень истосковался. Лида на эти слова не обратила внимания. Илья, со всей очевидностью понимая, что поступается своей гордостью, настаивал на встрече. Она повторила, что утомлена и плохо себя чувствует.
Ильей уже управлял не разум, а дикая ревность. Ему мерещилось, что Лида не одна. Это её дело, твердил он про себя, но зачем врать? Он настойчиво повторил свое желание переговорить. Лида колебалась и все же сдалась. Бросив трубку, Илья взлетел на нужный этаж и толкнул приоткрытую дверь. Вступив в темную прихожую, он уронил на пол сумку, жадно обнял стоящую в ночной сорочке Лиду, и трепетно поцеловал. Лида послушно, без всякой ответной реакции, приняла поцелуй. Илья, не желая обострять ситуацию, говорил на пустую тему, на ощупь извлекая из сумки подарки.
Прошли в гостиную. Лида включила бра. Илья опустился на диван-кровать рядом с ней и вручил наспех купленное в привокзальном киоске. Лида промолчала. Илья, делая вид, что не замечает странности оказываемого ему приема, обнял её, попытался к себе притянуть. Лида не поддалась. Илья, не настаивал, опять начал рассказывать, что вчера допоздна пытался связаться с ней по телефону и очень волновался. Лида подняла голову, посмотрела на Илью долгим тоскливым, таким родным и, как всегда казалось Илье, любящим взглядом. Сердце у него екнуло. Лида, с трудом выталкивая из себя слова, произнесла как приговор:
— Вчера вечером у меня в гостях был Марат.
У Ильи перехватило дыхание. По странности поведения подруги он, конечно, давно предполагал, что произошло что-то экстраординарное, и в оцепенении молчал под ударами Лиды.
— Он позвонил несколько раньше обычного, сказал, что хотел бы заглянуть ко мне. Я отказала, объяснив, что к этому не готова. Он свел все к шутке, сообщил, что находится совсем рядом, зайдет ненадолго, и прервал разговор. Я едва успела сменить халат на платье, как он появился, извинился за вторжение, вручил букет цветов с бутылкой шампанского. Пришлось тяп-ляп наскребать закуску. Мы посидели, посмотрели телевизор. Передавали непонятный концерт, он приглашал меня танцевать.
— Он интересный? — раздраженно-взвинченный прервал Лиду Илья.
— Я бы сказала, очень. Высокий, спортивного сложения.
— Он не пытался приставать? — забыв, что наилучшей позицией сейчас было бы помолчать, допытывался Илья.
— Ты что? Он вел себя корректно и на редкость сдержанно. В словах, и в действиях.
Илья воспринял такую информацию с удовлетворением и, как бы между прочими, выпытывал:
— И долго вы сидели?
— Да... Мы совсем заболтались и спохватились за полночь. А мне при всем том предстояло с утра работать в свою, и во вторую смену за болеющую напарницу.
Лида потупила взгляд, умолкла. Неловко пытаясь устроиться в углу дивана, она, демонстрируя свою сонливость, зевнула и опустила голову.
— А дальше что? — больно самоистязался любопытством Илья.
— Я совершенно сонная пошла на работу, уверенная, что не доживу до конца рабочего дня.
У Ильи на языке вертелась уйма готовых обрушиться на Лиду колких слов, и только он один знал, скольких усилий ему стоило удерживать в себе этот шквал. Он придвинулся к Лиде и попытался добраться губами до грудей.
— Не надо! — категорично возразила Лида, придерживая рубашку, — очень прошу тебя. Я сейчас не хочу, да и не могу.
За всю историю их встреч подобный отказ прозвучал впервые. В Илье взыграла амбиция, он потерял голову и в состоянии близкому к безумию решился на всегда претивший ему путь насилия. Лида в резкой форме воспротивилась, заставила Илью устыдиться, напомнив, что уже довольно поздно и его ждут дома жена и дети.
Эти слова, прозвучавшие пощечинами, совсем заблокировали способность Ильи трезво мыслить, и вынесли на новый виток уже зажженное в нем безотчетное упрямство и озлобление. Он, все еще тешась надеждой, что Лиде это приятно, цепляясь, как за свой последний шанс, объяснил ей, что предупредил домашних о своей задержке в Одессе, а посему торопиться ему некуда. Илья сделал паузу. Лида безмолвствовала. Он взорвался, прокричал, что мешать ей не собирается, на рядом с ней местом в спальне не претендует, скоротает ночь здесь на диване, а с утра больше никогда не будет обременять её своим присутствием.
Лида поднялась, взяла Илью за руку, повела за собой в спальню и легла на край широкой кровати. Илья полностью разделся, пошел в ванную, принял душ и, не накрываясь прилег на другом краю. В их распоряжении находилась всего одна подушка и одно одеяло. Лида придвинулась к Илье, поделилась подушкой и укрыла общим одеялом. Они оказались совсем близко. Илья несколько минут колебался. Им владела не похоть, а амбиции собственника и желание обыденного совокупления. Это взяло вверх. Он решил поступиться принципами, не стал разводить привычную для них любовную карусель. Впервые за все время их встреч то, что всегда было для обоих праздником, случилось по-будничному пресно. Он по-животному грубо, в безрадостном наслаждении разгрузил плоть. Они повернулись в разные стороны и лежали душевно разбитые, пока не уснули.
Когда Илья проснулся, Лида еще спала. Ему не хотелось двигаться, вспоминать, сравнивать. Думалось: было бы неплохо впасть в летаргический сон. Зазвучал телефон. Лида вздрогнула, проснулась и нехотя протянула руку к стоящему на тумбочке аппарату.
— Я занята, перезвони позже, — сухо сказала она и, на секунду запнулась: — Лучше больше никогда не звони. Это все ни к чему. Прошу тебя, — и положила трубку.
Илья воспрянул духом, захотел приласкать, но Лида отстранилась. В нем опять взыграли ревность и раздражение. Вернулось скандальное настроение.
— Почему я не мог из Одессы до тебя дозвониться? — допытывался Илья. — Неужели ты не слышала телефонных звонков? Или была сильно увлечена?
— Я выключила телефон, мне надоедал мой подвыпивший брат, и я, чтобы избавиться от него, отключила, а потом забыла включить.
Илья сосредоточенно смотрел на Лиду. В глубине его уязвленной, израненой души шла отчаянная борьба. Он готов был наказать себя и просить у Лиды прощения за то, что безосновательно подозревал её. Но, хорошо изучивший свою подругу, Илья чувствовал, что она говорит неправду и что вообще многое в её истории не стыкуется. Он вскочил с кровати и, ведомый необъяснимым инстинктом ясновидения, с уверенностью заявил:
— Прошлой ночью он на этой постели спал!
Лида опешила и, обескураженная, виновато призналась:
— Да. Он задержался допоздна. Затем объяснил, что такси в это время никак не поймать, а добираться домой пешком далеко. Я протестовала, но он категорически заявил, что ни за что не уйдет. Я постелила ему в гостиной, а сама легла здесь. Он пришел ко мне, лег рядом, пытался меня ласкать, я ему не далась.
— Почему ты позволила ему остаться?! — пришел в бешенство Илья. — Впустив фактически незнакомого человека, ты уже поступилась женской гордостью и вдохновила его на следующий шаг. Только полный идиот или импотент не воспользовался бы созданной тобой ситуацией. Допустим,  это было твоей первой ошибкой, то как ты согласилась оставить его у себя? Ты была обязана его выставить. Можно было обратиться за помощью к соседям или позвонить в милицию. Когда этот наглец вошел в твою, непонятно почему не запертую на ключ спальню, нужно было запустить в него или в окно табуретку и переполошить весь дом. Вот тогда бы он стал тебя уважать. Что он мог подумать о женщине, которая его, человека с улицы, так неосмотрительно и щедро приняла? Так ведут себя только женщины определенного поведения...
Лида вскипела, не дала Илье выговориться.
— Ты специально постоянно возле меня торчишь, чтобы за мной следить! Думаешь, я не понимаю, почему ты часто звонишь, заскакиваешь в самые неожиданные моменты или когда все нормальные люди еще спят? Ты мне не доверяешь, ты хочешь меня застукать. Как я сейчас жалею, что вчера ночью ему не отдалась. Я выдержала натиск приятного мне человека ради тебя, чтобы не унизить тебя, ничем не оскорбить. Я поступила так, как ты меня воспитал, но я ничем тебе не обязана. У тебя есть жена, уделяй ей внимание, зудень!
Лида, резко захлебнувшись на высокой ноте, смолкла. Её трясло в конвульсиях. Она задыхалась, широко раскрытым ртом хватала воздух. Илья перепугался, подумал: «Не вызвать ли “скорую”?»
Лида с клокочущим шумом выдохнула, хлюпнула и разразилась горьким рыданием. Она плакала надрывно, жалобно, как человек, переживающий большую трагедию. Илья понимал, что необходимо подобрать слова утешения, но, сам совершенно раздавленный, не находил их. Казалось, что Лида стоит на пороге потери сознания, и Илья, в оцепенении страха, боялся наступления совсем страшного. Но поток слез уменьшился, рыдания перешли в всхлипы, и плач прекратился. Подняв на Илью воспаленные, затуманенные, обрамленные слипшимися длинными ресницами глаза, Лида, медленно шевеля пухлыми, будто созданными для поцелуев губами, проронила: «Прости. Я — злюка и... дура». Она замолчала, а затем то ли с упреком, то ли с сожалением процедила: «Лучше бы ты в Одессу не уезжал».
Илья, как сомнамбула, рассеянно бродил по комнате в поисках своей одежды. Наконец найдя, он натянул все на себя. Лида молча смотрела на его приготовления. Одевшись, он остановился у двери спальни и пронизывающим взглядом, как бы впервые, осмотрел с головы до ног волшебным образом представшую пред его взором женщину. Она стояла всего в нескольких шагах от него — красивая и растерянная, такая притягательная в своей слабости. Илья, не отрывая глаз, сделал шаг назад и оказался за порогом спальни. Лида медленно последовала за ним. Он продолжил пятиться вдоль прихожей к выходу. Достигнув спиной двери, он наклонился, поднял с пола брошенную вечером сумку. Отодвинул знакомый рычажок замка, потянул на себя дверь. Собрав волю в кулак, Илья, как бросается в пропасть решивший свести счеты с жизнью, сделал шаг на лестничную площадку. Сбежав вниз  и выйдя из подъезда, он не позволил себе, как бывало, взглянуть наверх, а торопливо зашагал по направлению к улице. С левой стороны неспешно следовало свободное такси. Илья бросился к нему, заскочил на заднее сиденье, назвал адрес. Его голову надсадно сверлила тяжелая мысль: «Я буду последним подлецом и ничтожеством, если еще хоть раз в жизни переступлю порог квартиры Лиды. Я не имею права калечить её судьбу. Её желание создать семью абсолютно естественно. У каждого человека свой путь, и никому не дано право, даже с самыми благими намерениями, становиться поперек него».
Илья решил, что дома передохнет, возьмет машину, прихватит сыновей, заберет с работы жену и, несмотря на будний день, уедет с ними за город в любимый придорожный ресторан, чтобы с семьей отметить праздник своего возвращения.
«Дорогая Мара, мои ненаглядные дети, я бесконечно люблю вас, я не могу без вас, — беззвучно шептал Илья. — Я счастлив, что вы у меня есть. У меня, как у каждого человека, всего одна жизнь, и я виноват, что угождал себе. Я — эгоист и, наверное, чуть больше, чем вас, люблю себя, потому и позволяю себе лишнее. Я уговариваю себя, что это вам не во вред и, конечно, себе лгу. Я оторвал от вас часть своего душевного тепла, внимания и заботы, отдав другой то, что по праву безраздельно принадлежит вам. Я за это наказан большим страданием. Мне больно и тяжело. И поделом мне. Я постараюсь искупить свою вину и надеюсь на ваше снисхождение...»
Такси остановилось. Илья, прервав ход своих мыслей, рассчитался с водителем и вышел из машины. Был радостный, чистый, солнечный день. Как же Илье хотелось, чтобы такой же была предстоящая жизнь! Хватит ли у него на это сил?


ГЛАВА 23
ОБНАЖЕННАЯ ЛОЖЬ
Поподняк, в новом качестве исполняющего обязанности генерального директора, рьяно взялся за работу. В течение двух дней он объехал все участки объединения. Беседовал с людьми, выявлял их точку зрения по самым разным вопросам. Возвратившись, составил список организационно-политических мероприятий, содержание которых, после утверждения на внеочередном заседании партбюро, немедленно довел до каждого исполнителя. Всплеск идеологической активности, надо думать не случайно, совпадал с приближающимся пятидесятилетним юбилеем Пысларя. Затем, Поподняк специальным приказом  создал рабочую комиссию по организации и проведению этого юбилея. Считалось, что специальный приказ родился по собственной инициативе Пополняка и что Пысларь, в силу личной скромности, такой приказ никогда бы не допустил. Ясность, по своей женской слабости, внесла референт Лучика Гаврииловна, которая похвасталась в женском кругу, что это она подсказала Пысларю включить первым в перечень оставленных для исполнения руководящих указаний, пункт о создании рабочей комиссии. Рабочая комиссия избрала Поподняка своим председателем и утвердила план юбилейных мероприятий, одобренный, как поговаривали, аж в ЦК компартии Республики.
Дополнительная нагрузка легла на Заславского и Шейна. Отделу снабжения предстояло завезти множество разнообразных материалов, включая бархат, цветное органическое стекло, латунную фольгу и даже ореховый шпон, которые никогда для средств наглядной агитации объединением не использовались. Службе главного энергетика поручили монтаж неоновых лозунгов и прожекторную подсветку объектов наглядной агитации.
Тем временем сработала, ранее поданная Пысларем, служебная записка. Постановлением Совета Министров Республики Научно-Производственное Объединение «Свиннеруд» было выведено из подчинения министерства промышленности строительных материалов и передано в один из главков вновь созданного Агропрома. Главк, куда вошло обьединение, был чисто животноводческим, что и предопределило его предстоящую деятельность. Предложенное Пысларем наименование предприятия не утвердили, а дали другое: «Животноводческая Образцовая Производственная Ассоциация» с Научным Исследовательским Центром «Свиновца».
Предусматривалось сохранение всех филиалов объединения при их полном перепрофилировании в животноводческие. Имеющиеся производственные площади предстояло приспособить под овце- и свинофермы, включая строго охраняемые для содержания выводимой новой породы домашнего животного. В перспективе после выявления продуктивных возможностей этой породы она должна заменить временно содержащихся на фермах свиней и овец.
Из того, что руководство республики не приняло заявленное Пысларем наименование предприятия, с очевидностью следовало: есть высокое мнение, что ассоциации следует сосредоточиться именно на животноводстве, в котором, как было обещано, проглядывалась потрясающая перспектива. В соответствии с правительственным постановлением за ассоциацией закреплялись обширные земельные угодья под пастбища и кормовые культуры, а сад и виноградник передавались другим специализированным хозяйствам.
Сад возвращался бывшему хозяину — колхозу, преобразуемому в табаководческий совхоз. Ученые пришли к выводу, что тамошний микроклимат и почвы наиболее подходят для выращивания американских сортов табака, и все сады предстояло выкорчевать.
Виноградник отходил к новому ведомственному санаторию Агропрома. Санаторий запланировали построить в лесу, прилегающем к передаваемому винограднику.
На территории виноградника располагался обладающий редкими целебными свойствами родник, и местное население им издавна пользовалось. В санатории предусматривалось проведение бальнеологических процедур в сочетании с лечением виноградным соком и сухим вином. Близость санатория к столице привлекла брата заместителя председателя Агропрома занять пост главного врача санатория. Его кандидатская диссертация была посвящена методам лечения болезней внутренних органов натуральными продуктами, получаемыми из винограда, и молодой ученый жаждал подтвердить на практике свои научные изыскания и собрать материал для докторской диссертации.
 
* * *
После возвращения из отпуска, Пысларь, ознакомившись с положением дел, был в целом удовлетворен деятельностью Поподняка. Он положительно оценил вовремя начатую работу по всестороннему обновлению наглядной агитации. Особо подчеркнул, что она выполняется и на языке коренной национальности. Пожурил актив за создание рабочей комиссии по проведению его юбилея, согласившись, однако, что мероприятие получило огласку и отменять его уже поздно.
Пысларя удручили два обстоятельства: что не было принято предложенное им названия предприятия, и что обьединение осталось без сада и виноградника. Первое — не позволило Пысларю немедленно использовать заблаговременно заказанную в художественном фонде визитную карточку. Второе — вынуждало обьединение для выполнения долгосрочных обязательств перед кондитерской фабрикой производить закупки винограда и вишни у населения, что не оставляло никаких надежд сделать спиртование ягод рентабельным. Без виноградника возникала сырьевая зависимость нового, оснащенного итальянским оборудованием Завода по производству изысканных алкогольных напитков и хоронилась мечта об устойчивых солидных доходах. За счет этих доходов предполагалось покрывать поистине неимоверные аппетиты Научного Исследовательского Центра «Свиновца», окупаемость которого, по заверениям Пысларя, должна была вот-вот наступить. Когда? Этот вопрос ответа не предполагал. «К терпеливому все приходит вовремя», — любил с надменной уверенностью повторять Пысларь.
В общем, своенравное решение Совмина Пысларь принял, как удар по личному авторитету. Вопреки своему обычному конформизму по отношению к вышестоящему начальству, он проявил строптивость и пошел просить и доказывать по инстанциям, чтобы за вверенной ему ассоциацией хотя бы оставили сад и виноградник — пусть даже без соответствующей корректировки уже утвержденного наименования предприятия.
Усилия Пысларя в какой-то степени вознаградились: ассоциации разрешили денонсировать договор с кондитерской фабрикой, гарантировав защиту от неблагоприятных финансовых последствий. С таким половинчатым решением Пысларь смирился, хотя было жаль уже понесенных расходов по созданию цеха спиртования.
Большим успехом явилось получение решения, по которому впредь, до ввода в эксплуатацию санатория, виноградник оставался за ассоциацией. По опыту все знали, что любое строительство затягивается на годы, за которые многое в сельскохозяйственной политике страны может не раз измениться. Заботы об обеспечении завода надежным источником сырья были сняты.
Пысларь, удовлетворенный победой, поторапливал Заславского с изготовлением соответствующих визитных карточек. Предстояло также заменить вывески, печати, штампы и фирменные бланки.
Размещая срочный заказ, Заславский обнаружил, что при образовании аббревиатуры из названия предприятия «Животноводческая Образцовая Производственная Ассоциация» с Научным Исследовательским Центром «Свиновца», которую предстояло широко использовать, получалось ЖОПА с НИЦ «Свиновца». Это его смутило, заставило задержать заказ и просить срочной аудиенции у своего начальника.
Пысларь, выслушав Заславского, чуть поразмыслил, решил, что входить в правительство с просьбой изменить название предприятия из-за такой мелочи нецелесообразно, и велел не обращать на это внимания. Тем более что, по его мнению, еще предстоят многократные преобразования, и все своим порядком исправится.
— Каждый мыслит в меру своей испорченности, — глубокомысленно изрек Пысларь. — Скажем, популярной у нас, молдаван, фамилии Попа никто не стесняется. Меня ничуть не смущает представляться — доктор сельскохозяйственных наук, генеральный директор ЖОПА с НИЦ «Свиновца», при условии, что вверенное мне предприятие справляется с возлагаемыми на него партией и правительством задачами. Ты меня тогда хоть чертом называй, а я гордиться буду. И, вообще, грамотному человеку известно, что аббревиатуры положено произносить раздельно по буквам, как в алфавите. — Он несколько раз повторил ЖОПА по буквам: — же-о-пэ-а, — и уверенно заключил, — пойдет! Зазвучит абсолютно красиво, когда мир узнает о наших успехах и дружно ахнет.
Заславскому оставалось только претворять изреченное начальством в жизнь.
 
* * *
Прошло какое-то время, улеглись страсти вокруг произошедших трансформаций. Производство строительных материалов навсегда сворачивалось быстрыми темпами. Небольшой карьер недалеко от известковой печи благоразумно сохранили, решив, что ассоциации понадобится известь для опрыскивания виноградника, дезинфекции животноводческих помещений и прочих внутрихозяйственных нужд. Строительно-монтажные бригады перестраивали освобождающиеся помещения и оборудовали их в соответствии с новыми требованиями. Параллельно действовали ускоренные курсы по обучению новым профессиям.
Администрация, опираясь на партийную, профсоюзную, комсомольскую и другие общественные организации, объединив усилия, делала все, чтобы «ЖОПА» соответствовала своему назначению — быть образцовой.«Родная ЖОПА — наша гордость!» — извещало каждого, размещенное на фасаде здания админуправления, подсвечиваемое в темное время суток, красное полотнище.
Люди ко всему привыкают, и новая жизнь быстро налаживалась. Когда вроде бы все успокоилось, пришло новое потрясение. Вышло очередное постановление Партии и Правительства, посвященное борьбе с пьянством и алкоголизмом. Согласно этому постановлению, требовалось в сжатые сроки существенно сократить площади виноградников, а большинство предприятий, производящих алкогольные напитки, закрыть. Освобождающиеся помещения надлежало использовать для организации производства пищевых продуктов и безалкогольных напитков. В списки ликвидируемых попал и принадлежащий ассоциации Завод по производству изысканных алкогольных напитков. Виноградник предстояло выкорчевать.
И опять, вопреки выработанной годами работы в партийных органах привычке беспрекословно выполнять приказы, оказавшийся на хозяйственной работе Пысларь, под угрозой финансовой катастрофы ассоциации, пошел по высоким инстанциям. Он доказывал, что его завод небольшой, на него произведены валютные затраты, он будет выпускать не рядовое пойло, на борьбу с которым ориентирует партия и правительство, а изысканный дорогой напиток, отведать который даже члены Политбюро не побрезгуют. Просил Пысларь сохранить и необходимый для функционирования завода виноградник.
Очень высокий руководитель компартии республики резко оборвал его. Он в жестких выражениях объяснил, что сейчас не время для демагогии, и предупредил, что если в течение недели ему лично не будет доложено о выполнении приказа по ликвидации виноградника, то Пысларь распрощается с партбилетом с соответствующими последствиями. Более того, все ликвидируемые в республике объекты виноделия должны быть освобождены от оборудования до окончания месяца, и для Пысларя исключения никто делать не собирается. Тем, кто первым с этой задачей справится, выделят комплексные автоматизированные линии по первичной переработке томатного и яблочного соков, на производство которых республику ориентирует партия. Такие агрегаты в очень ограниченном количестве должны скоро поступить из братской Чехословакии.
Пысларю как-то сразу стало не до рассуждений. Он начал действовать. Выкорчевка виноградника оказалась не накладной и даже дала доход. Смекалку проявил секретарь партбюро Поподняк, выдвинувший идею произвести ликвидацию виноградника силами индивидуальных застройщиков, которым высвобождающиеся железобетонные стойки и шпалерную проволоку отпускали по бросовой цене.
Тот же метод, что и при ликвидации виноградника, по аналогии с народной стройкой названный острословами народным разрушением, применили и при очищении завода от ставшего ненужным оборудования. Люди забирали для использования в личных хозяйствах трубы, металлический профиль, кабель и всякую дребедень. Кому, что и сколько, ежедневно, строго по справедливости, определяла специальная комиссия. Все растаскиваемое взвешивалось и оплачивалось по цене лома.
Итальянские изотермические емкости из нержавеющей стали руководство ассоциации исключило из сферы общественного распределения. Произошло это после того, как достоянием гласности стала подмеченная начальником аграрно-производственного отдела Бешлиу их замечательная особенность: разрезанная вдоль на две части, цилиндрическая емкость превращалась в пару почти готовых, утепленных и практически вечных гаражей. Бешлиу допустил оплошность — расхвастался в Агропроме своим открытием, и на Пысларя началось массированное наступление.
Тогда коллегиально приняли решение, основанное на демократических принципах справедливости. Во-первых, емкости отпускать за плату по цене цветного металлолома. Во-вторых, их распределение доверить генеральному директору, так как только он может решить, кто заслуживает такой награды. Благодаря мудрому решению, гаражами обеспечили многих нужных начальников.
Оборудование Завода по производству изысканных алкогольных напитков демонтировали в срок и вовремя отрапортовали в Агропром. Надеялись попасть в число первых на получение чешских линий по переработке соков. Пысларь очень рассчитывал на производство соков, ожидая, что оно поможет преодолеть растущие экономические трудности. Но вскоре надежда сменилась разочарованием — чехи по какой-то объективной причине оборудование недопоставили. Обнадеживало, что Агропром пообещал ассоциации непременно включить её в список получателей на следующий год.
После перемещения в Агропром финансовое положение ассоциации еще больше пошатнулось. Росли долги, премий не было, и только благодаря тому, что при организации Агропрома большинству работников повысили оклады, удавалось удерживать специалистов. Хорошим стимулом оставалась и продолжающаяся возможность обеспечения коллектива дешевым мясом.
Когда от кондитерской ассоциации поступило предложение сдать ей во временную аренду под склад помещение бывшего Завода по производству изысканных алкогольных напитков, Пысларь, постоянно борющийся с финансовыми трудностями, охотно согласился. Как-никак каждая копейка была на счету, а площади все равно пустовали.
Вскоре кондитерская ассоциация заполнила все арендуемое пространство огромными дубовыми бочками, разместив их в два яруса. Эти бочки по бросовой цене приобрели на юге республики у ликвидированного в рамках борьбы с алкоголизмом винзавода. В течение месяца бочки круглосуточно заполняли кукурузной патокой. Срочная работа была вынужденной. Как объяснил представитель кондитерской ассоциации, их неожиданно предупредили, что в связи с осложнениями отношений с Кубой поступления кубинского сахара-сырца существенно сократятся. В то же время небывалый урожай кукурузы позволял крахмалопаточному заводу выработать сверхплановую продукцию. Думая на перспективу, решили запастись кукурузной патокой, тем более что в сопоставимых ценах её использование вместо сахара оказывалось выгодным. Работу завершили, помещение, где хранились бочки с патокой, закрыли на надежные замки и опломбировали.
 
* * *
Как-то, будучи по общепартийным делам в районном комитете партии, секретарь партбюро ассоциации Поподняк встретил в коридоре первого секретаря райкома Лунгу Тимофея Семеновича. Тот пригласил его к себе в кабинет и рассказал, что только вернулся из столицы, где прошло специальное совещание. Рекомендовано борьбу с пьянством значительно расширить. Партийным органам на местах немедленно предстоит взять под жесткий контроль ликвидацию виноградников, находящихся во владении частников. В доверительной беседе Лунгу выразил мнение, что партийная организация ассоциации достаточно созрела, чтобы стать пионером этого движения в районе, и должна организовать в качестве инициативы снизу воззвание, призывающее частных владельцев виноградников уничтожить собственные посадки — источник вредного зелья. Поподняк выслушал все с пониманием, поблагодарил за доверие и заверил, что приложит все усилия.
Возвратившись в объединение, он, что называется, засучил рукава. Подолгу беседовал с людьми, обещал всяческие блага, включая внеочередную продажу мотоциклов с коляской, обеспечение лесоматериалами и углём на зиму. Однако, передаваемая из поколения в поколение любовь к виноделию противилась уничтожению виноградников. С большим трудом, после упорных поисков, удалось выявить двоих согласных.
Первым сломался молодой рабочий кормоцеха. Он после женитьбы не смог добиться разрешения на строительство дома на участке, принадлежащем его отцу. Поподняк, разобрался в ситуации, выяснил, что на участке произрастает виноградник, который при строительстве придётся снести и твердо пообещал молодожену, что сельсовет строительство разрешит. Вторым добровольцем оказался пенсионер, виноградник которого, находившийся далеко от дома, был стар и непродуктивен. Старик наивно рассчитывал на получение земельного надела ближе к своему жилью.
Добившись, как любил выражаться Поподняк, определенных успехов, он опубликовал в районной газете «Вперед» обращение к труженикам всего района, двух поколений их братьев-земляков, призывающих навсегда покончить с дурной привычкой выращивать, приносящую народу сплошные страдания, винную ягоду. Обращение было обсуждено на специальном заседании бюро районного комитета партии. Его одобрили и рекомендовали к распространению по всему району. Имя Поподняка дважды положительно упомянул в своем выступлении на бюро первый секретарь райкома. По его рекомендации Пополняка кооптировали в состав районной комиссии по борьбе с пьянством и алкоголизмом. На этом же заседании рекомендовали всем партийным организациям ускорить создание локальных обществ борьбы за трезвость и избрать во главе их самых авторитетных людей.
О необходимости создания общества борьбы за трезвость Поподняк доложил Пысларю, который согласился, что выполнять рекомендацию райкома партии следует незамедлительно. Поподняк с партийной прямотой высказал Пысларю свое мнение, что авторитетней его человека в ассоциации нет, и предложил ему возглавить новое общество. Пысларь сразу же воспротивился. Возможно, непроизвольно сработала личная скромность, но в качестве веского аргумента он выдвинул другое соображение: «Среди нужных людей еще встречается множество консерваторов, придерживающихся устаревших привычек, и в интересах дела приходится постоянно с ними выпивать. В такой ситуации коммунист не может позволить себе лицемерить и на данном этапе развития общества занять столь ко многому обязывающий пост».
Аргументы генерального директора Поподняк принял. Стали обсуждать другие кандидатуры, перебрали самые авторитетные. Пожалели Бешлиу: зная его слабость к выпивке, не решились подложить ему такую свинью. В процессе разговора Пысларь вспомнил, что начальник первого отдела Белкин, недавно перенесший сложную желудочную операцию, жаловался, что после неё попробовал выпить и чуть не умер. Единодушно пришли к выводу, что кандидатура Бешлиу — наиболее достойная, тем более, что эта должность не оплачивается. Он — человек педантичный, настырный, так что нужную линию гнуть будет. И хорошо, что он русский: перестанут обвинять руководство в национализме — мол, все посты заняты своими.
Поподняк сразу же сообщил о новом партийном поручении Белкину. Тот выслушал и лаконично отрапортовал: «Есть! Сделаем. Я солдат партии. Да и выпивать мне строго противопоказано».
Начало противоалкогольной кампании совпало с разгаром подготовки к свадьбе водителя автобуса Радукана и скотницы Чекой, почти ста процентами голосов избранной депутатом Верховного Совета Республики. Первый секретарь райкома комсомола, взяв на себя инициативу, загодя объявил, что свадьба будет комсомольской. Но вышла осечка — Радукан в списках комсомольцев не значился.
Был он принят в комсомол еще в армии. Тогда все произошло просто — замполит дивизиона назвал номера взводов, которые должны стать комсомольскими, и дело сделали. Отслужив срочную, Радукан на комсомольский учет не встал, решив, что ни к чему отдавать на взносы заработанное горбом! Шейн, в бытность секретарем комсомольской организации объединения, встретив Радукана, задал вопрос о его членстве в комсомоле, на что тот, озорно усмехнувшись, заявил, что никогда в этой организации не состоял и состоять не собирается. Сейчас же, когда речь шла о свадьбе, затраты на которую собирался взять на себя комсомол, Радукан, опасаясь сорвать планируемую халяву, извлек из лежащего на дне домашнего сундука комсомольский билет. С ним он поехал в райцентр к первому секретарю райкома комсомола. Решившись на такой шаг, Дорин уже подсчитал, что, даже если придется заплатить комсомольские взносы за все годы работы после армии, расходы не идут ни в какое сравнение с экономией, которую сулит комсомольская свадьба. Первый секретарь райкома комсомола отнесся к нему радушно, оперативно во всем разобрался и, вызвав помощницу, поручил ей срочно поставить молодого человека на комсомольский учет. Никаких разговоров о задолженности по взносам, к радости Радукана, удивительным образом не возникло.
К моменту свадьбы Екатерина оказалась в положении. Дорин воспринял это, как гарантию, что их брак не сорвется. Он решил со свадьбой не торопиться, настаивая на том, что она должна состояться в их доме, построить который обещал Пысларь. Дом уже возводился, но работы шли медленно. Строительная бригада плохо обеспечивалась материалами и постоянно отвлекалась на другие объекты. Когда Пысларю доложили о заминке со свадьбой, он пригласил к себе жениха на беседу, но тот уперся на своём требовании. Положение Екатерины в любой день могло стать достоянием общественности. Спасая честь коллектива ассоциации, Пысларь взял строительство дома под свой личный контроль. Закрутились все: и Заславский, и прораб, и Шейн, и другие — каждый по своей части, и дело пошло.
Назначили новую дату свадьбы. Как назло, она пришлась на пик антиалкогольной кампании. Идя в ногу со временем, не могла остаться безответной инициатива председателя общества борьбы за трезвость Белкина, заявившего, что эта свадьба, даром что комсомольская, должна быть безалкогольной. Она станет первой ласточкой — прообразом нового, коммунистического обряда. Идею тут же поддержал райком комсомола, который, взяв на себя оплату всех расходов по свадьбе, уже столкнулся с финансовыми трудностями, а в отсутствие выпивки получалась существенная экономия. Радукан был страшно недоволен и подумывал, не стоит ли ему в очередной раз кого-нибудь пошантажировать. После беседы с Поподняком эта мысль у него отпала. Секретарь парторганизации популярно объяснил, что пугаться нечего. Все понимают, что молдавская свадьба без хорошей выпивки невозможна. Алкоголь, разумеется, будет. Только, следуя указаниям Партии и Правительства, он должен находиться не на свадебном столе, как это принято по устаревшей традиции, а в соседней комнате, где каждый желающий сможет к нему приложиться.
Радукан хотел было выразить сомнения, но умеющий работать с людьми Поподняк его окончательно убедил, доверительно пояснив, что это постановление Партии и Правительства молдаван, в принципе, не касается. Они испокон века пьют не какую-то там бурду, а натуральное виноградное вино, от которого для здоровья только польза, и еще — молдаванин всегда свою меру знает и до скотского состояния не напивается. Постановление же касается русских. Они воспитаны на вековой традиции неуемного пьянства, жрут все без разбору, из-за чего вот-вот выродятся как нация. Жених все понял и чинить препоны не стал. Он, конечно, страдал от мысли, что теперь на свадьбе придется выставить собственные вино и самогон, денежки от реализации которых были уже учтены при планировании покупки машины. Оставалось только надеяться, что имеющихся средств, с учетом сбора со свадьбы, на машину хватит.
Эта надежда окрепла благодаря интересному предложению, сделанному Пысларем во время случайной встречи с Радуканом в гараже ассоциации. Пысларь напомнил, что пытается ко дню свадьбы выбить Екатерине Чекой наряд на «Волгу». Радукан грустно объяснил, что в данный момент на недавно выпущенную подорожавшую модель «Волги» он не тянет. Пысларь пошел ему навстречу и предложил сделку: он отдаст по старой государственной цене свою «Волгу», купленную всего три года назад, а новую машину заберет себе.
Такое предложение Радукана вполне устраивало. Он экономил деньги и получал машину, которая, как говорили знатоки, была даже удачней последней модели. У неё  выше посадка, что для сельских дорог лучше, но самое важное — она потребляла бензин с тем же октановым числом, что и автобус, на котором работал Дорин. Покупать топливо за свои деньги он как-то не планировал.
Управляющий делами Совета Министров Республики был односельчанином Пысларя и даже каким-то его дальним родственником. Выделение автомашины для депутата Верховного Совета Республики, несмотря на имеющуюся и для таких особых людей очередь, ускорили. Как-никак депутат — представитель рабочего класса, комсомолка да еще женщина, плюс трудится в животноводстве, отрасли, которой уделяется особое внимание. К тому же у неё большое событие в личной жизни — свадьба, да не простая, а первая в республике безалкогольная.
В общем, для исключения из правил были все основания. Наряд на «Волгу» последней модели оказался в руках Пысларя, и он вручил его молодым на свадьбе, на которой был посаженым отцом. Свадьба прошла во дворе нового дома молодоженов. Перед тем как молодых расписали в сельсовете, Радукан на служебном автобусе отправился в дальнее село района, где супругов в присутствии ближайших родственников обвенчали в церкви согласно традиции. Об этом все знали, но, храня тайну, не распространялись.
К началу свадьбы подъехал первый секретарь райкома партии Лунгу. Он поздравил молодоженов, произнес короткую речь, которую из-за отсутствия на столе алкогольных напитков тостом назвать было трудно. Он подчеркнул важность пионерского начинания молодоженов-комсомольцев, смело рискнувших поломать отсталые традиции прошлого, требующие для поддержания настроения алкогольных возлияний, и выразил уверенность, что этот почин закрепится на века и распространится по всему социалистическому лагерю. Потомки всегда с благодарностью будут вспоминать, что у истоков нового свадебного ритуала стояли простые советские труженики Чекой Екатерина и Радукан Дорин. Они явятся достойной сменой своим старшим товарищам-коммунистам, и он готов немедленно дать им рекомендации для вступления в родную коммунистическую партию. Лунгу, не чокаясь, выпил с молодыми шипящую минеральную воду и, разбив бокал на счастье, под одобрительные аплодисменты присутствующих и крики «Горько!» уехал.
Вначале, несмотря на все старания оркестра, свадьба проходила довольно вяло. Затем гости зачастили в соседнюю комнату. Побывавшие в ней усмехались и, многозначительно указывая на дверь, спрашивали друг друга: «Ну че, причастился?»
Безалкогольная свадьба постепенно разгулялась, дошла до кондиции и в целом прошла на должном уровне. Тот факт, что, вопреки скепсису злопыхателей, безалкогольные комсомольские свадьбы могут проходить задорно и весело, отметил корреспондент районной газеты «Вперед», подчеркнув это заголовком «Советской молодежи алкоголь ни к чему!»

 * * *
В том году выдалась сухая и необычно жаркая осень. Привычная для этого сезона прохлада не приходила даже ночью.
Секретарь партбюро Поподняк Димитр Штефанович засиделся до поздней ночи в гостях у руководителя Научного Исследовательского Центра Бешлиу Корнела Евгеньевича. Отмечался день рождения сына Бешлиу, крестными родителями которого была чета Поподняк. После того как многочисленные гости разошлись, крестные приняли приглашение гостеприимных хозяев заночевать у них в доме. На самом деле этот дом в рабочем поселке уже почти принадлежал Поподнякам, и им не терпелось его опробовать. Корнел Евгеньевич с семьей перебирался в столичную квартиру, пробитую для него Пысларем. Освобождаемый дом, как трамплин для будущего прыжка в город, должен был занять Димитр Штефанович с семьей.
Изнемогая от жары, усиленной градусами покоящегося в желудке спиртного, Поподняк вышел на крыльцо дома покурить. Царил успокаивающий ночной мрак. Глухую немоту ночи лишь изредка нарушали обычные деревенские звуки — шорохи на чердаке, сонливое хрюканье свиней, случайное кудахтанье потревоженных кур, ленивое гавканье собак. Стоячий жарящий, с клочьями осенних туманных испарений воздух уныло висел в мерцающем свете дворового фонаря.
Вдруг Поподняк с удовольствием ощутил охлаждающее дуновение свежего ветерка. Впереди что-то резко треснуло, словно стрельнуло. Следом его обдал нарастающий воздушный поток, сопровождаемый дребезжанием стекол и громкими, напоминающими раскаты грома, взрывами. Стало страшно, сердце словно оборвалось и ударило в ребра. Поподняк рефлекторно вскинул голову. Никаких признаков, указывающих на грозу, он не обнаружил. Все же накатывающиеся шквалы слившегося с ветром рокочущего шума, бесконтрольные чередования разрывов и сопутствующие им хлесткие удары воздушной волны хаотично усиливались.
Из дома выскочил взлохмаченный Бешлиу, а за ним громко охающие перепуганные женщины. Взрывы не прекращались. За каждым из них следовали с неравномерными интервалами все новые и новые. Скрипела гуляющая от ударов ветра дверь, раскачивалось, разлеталось сохнущее на веревке белье, лаяли с завыванием собаки, непрестанно мычали редкие в рабочем поселке коровы, жалобно блеяли козы, истерически кудахтали куры, крякали в панической попытке взлететь домашние утки, дико хрюкали свиньи.
— Неужели война?! — полувопросительно воскликнула одна из выбежавших женщин.
Бешлиу сосредоточенно вглядывался в направлении, откуда исходила эта леденящая душу необъяснимая канонада. Он привык, что небосвод там, благодаря наружному освещению вверенного ему Научного Исследовательского Центра «Свиновца», всегда был светлым. На сей раз непривычная зловещая чернильно-черная темнота на фоне отсутствия характерных для взрывов световых вспышек вызывала жуткие ощущения.
— Что-то на научном, — встревоженно произнес Бешлиу и, крикнув Поподняку: — Поехали! — бросился к стоящему у ворот «Москвичу».
По дороге к Научному Исследовательскому Центру Бешлиу и Поподняка сопровождали беспорядочные взрывы и встречные взбешенно-порывистые потоки воздуха, казалось, стремящиеся замедлить их продвижение к цели. Они подъехали к автомобильной стоянке у админкорпуса центра. На свет фар сбежались перепуганные, ничего не понимающие охранники. Узнав прибывших, они стали сбивчиво, перебивая друг друга, рассказывать, что что-то взрывается в помещении бывшего завода, расположенного рядом с научным центром. Первая взрывная волна перехлестнула провода электролинии и оборвала телефонную связь. Электроэнергия отключилась, телефон не работает. Крыша завода снесена и кусками валяется недалеко от стен. Близко подойти к зданию никто из них не решился. Действительно, разговор перебивался повторяющимися разрывами и следующими за ними глухими барабанящими ударами. Далее из рассказа охраны выяснилось, что в свете мотоциклетных фар они видели, что при каждом взрыве через открытое сверху пространство из завода что-то взлетает и падает то в помещение, то наружу рядом со стенами. Из-под ворот вытекает густая масса, уже превратившаяся в мощный поток, быстро придвигающийся к центральной автомобильной дороге. Но главная беда в том, что запертые на экспериментальной секретной ферме животные, обезумев от взрывов, выбили ворота загона, вырвались во двор, продрались через забор из колючей проволоки и оставляя на ней клоки шерсти, а то и целиком содранные шкуры, разбежались.
Бешлиу и Поподняк, потрясенные последней информацией, отлично понимая катастрофичность случившегося и возможность тяжелейших последствий, впав в прострацию, тупо смотрели друг на друга, надеясь, что кто-то вдруг по наитию свыше найдет какой-то выход из этой адской ситуации.
Первым пришел в себя Поподняк.
— Какие меры вы, как коммунист, приняли для отлова животных и сохранения в их лице вверенной вам социалистической собственности и государственной тайны? — строго потребовал он, обращаясь к начальнику караула.
Тот что-то несвязно залепетал.
— Мне не нужны ваши идиотские оправдания, — прервал его Поподняк. Перейдя в возрастающем раздражении на привычное «ты», он закричал, используя типичную лексику профессионального партийного руководителя: — Твоя ссылка на объективные причины — пустая болтовня, чтоб оправдать свою бездеятельность! Чтоб уйти от ответственности, я лучше тебя еще сто не таких причин напридумываю! Работать надо твоим дурным котелком, а не языком пустозвонить! Ты и твои бездельники, как те наши свиньи разжирели, скоро ходить разучитесь! Но ты у меня ответишь за народное добро по всей партийной строгости!
Поподняк перевел дыхание, оценивающе взглянул на освещенную автомобильными фарами, совершенно деморализованную жертву и, вдохновленный эффективностью разноса, прокричал:
— Не смотри на меня как долбаный баран! — и, вконец распоясавшись, переключился на привычный сплошной мат, который в отличие от вышеприведенной тирады, звучащей на молдавском, произносил на русском языке.
Одобрительно кивающий головой Бешлиу, многоэтажной нецензурностью завершил разнос. Его гортанный резкий крик отразился от бетонных стен научного центра и, усиленный многократным гулким эхом, перекрывшим ответы оправдывающихся охранников, болезненно ударил по ушам смазанными словами: ё... твою ...ать... ...лядь... ё... твою ...ать ...лядь... Следом прозвучала категоричная команда:
— Всех до одного беглецов разыскать и вернуть в загон!
Люди, молча повинуясь, растворились в темноте. Сквозь уже редкие, но продолжающиеся раскаты разрывов выделялся характерный звук работающих мотоциклетных двигателей.
Бешлиу и Поподняк решили побродить вокруг, чтобы попробовать собрать и водворить на место рассеявшихся животных. Расчет был на то, что в темноте они далеко убежать не могли, а стадный инстинкт, особенно у овец, должен держать их вместе.
Опечаленные друзья долго ходили по примыкающим к центру «Свиновца» окрестностям. Тут и там слышалось жалобное блеяние, иногда довольное хрюканье, но при попытке приблизиться напуганные животные немедленно убегали. Сбившихся в стадо вообще не оказалось.
Начало светать. Обходя территорию, они вышли к текущему под уклон к шоссейной дороге широкому ручью из тягучей янтарной массы с солодовым запахом. Вдоль ручья расположилось большое количество аппетитно жрущих свиней и странных, смахивающих на свиней особей, но с овечьей шерстью. В правом ухе каждого из животных висела бирка. Шкуры некоторых из них были серьезно повреждены, местами отсутствовали или висели тянущимися по земле безобразными клочьями. Вместе с тем, судя по тому, с каким аппетитом все животные ели, можно было понять, что дефекты внешнего покрова их ничуть не смущают.
Бешлиу и Поподняк, вспомнив навыки далекого детства, вооружились ивовыми прутьями, собрали беглецов в небольшое смешанное стадо и попытались погнать его в сторону секретной фермы. Но животные, натерпевшись страха, упорно отказывались подчиняться и готовы были следовать только в противоположном направлении. Стремясь сохранить стадо в целости, Бешлиу и Поподняк отдались на волю беглецов и последовали за ними по течению рукотворной реки в надежде подобрать по пути разрозненных особей и загнать всех в какой-нибудь двор.
Так они дружно двигались по направлению к шоссе. По дороге стадо обрастало свиньями и свиноподобными существами в овечьих шкурах. Чистопородных овец на этом пути не встретилось ни одной. Очевидно, вкус густой желтой массы их не привлекал.
К шоссейной дороге добрались, когда почти рассвело. В придорожном кювете на боку лежал грузовик. На шоссе скопилось много суетящихся  людей. Стоял шум от криков, возгласов, беспорядочных разговоров. Колоссальным трудом собранное стадо, испугавшись, с визгом разбежалось.
Подойдя к до предела взбудораженной толпе, Бешлиу и Поподняк выяснили, что опрокинутая машина — это грузотакси, которое выполняло свой регулярный утренний маршрут по доставке рабочих из ближайших сел в город. Увидев внезапно выскочившее на дорогу животное, водитель резко затормозил, не предполагая, что в такую сухую погоду дорога может оказаться скользкой. Машину занесло в кювет и уложило на бок. Слава Богу, никто серьёзно не пострадал.
Выбравшиеся из кузова пассажиры пришли в полное недоумение, обнаружив, что значительный участок дороги покрыт слоем непрестанно прибывающей липкой массы загадочного происхождения. Чтобы предотвратить новые аварии, эту часть шоссе в обоих направлениях перекрыли, набросав наломанных веток. Водители, издалека заметив неладное, приостанавливались и шли в объезд по стороне, противоположной той, где в кювете лежало грузотакси.
Люди, многие ещё  не протрезвевшие, с бесшабашным гиканьем, до смешного неуклюже гонялись за подкреплявшимися из аппетитных луж животными, больше всего стараясь схватить непривычно выглядевшие экземпляры. Пойманное чудище визжало как резаный поросенок, отчаянно сопротивлялось и, как правило, ухитрялось улизнуть, порой даже ценой потери курчавой шкуры. Редкий удачливый ловец прятал добычу в сумку и, с диким ликованием, громко вопя «На шапку есть!», бросался добывать на воротник. Бешлиу и Поподняк поначалу строго отчитывали ловцов. И только, убедившись, что человеческий азарт, помноженный на алчность, словами не остановишь, вконец расстроенные, беспомощно сдались.
Из открытой кабины  опрокинутой машины доносилась громкая музыка. Ровно в шесть утра  раздались сигналы точного времени, гимн Советского Союза, гимн Молдавской Республики, а затем последовала трансляция последних известий. В конце передачи диктор хорошо поставленным голосом зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР.
— За выдающийся вклад в развитие советской селекционной науки, революционным образом меняющий привычные возможности человека, и организацию эффективных исследований по разведению в промышленных масштабах неизвестного в мировой практике высокопродуктивного домашнего животного, способного в значительной степени решить задачи Продовольственной программы, а также в связи с 50-летием со дня рождения и 30-летием научной деятельности присвоить генеральному директору Животноводческой Образцовой Производственной Ассоциации с Научным Исследовательским Центром «Свиновца» Молдавской ССР доктору сельскохозяйственных наук товарищу Пысларю Петру Дмитриевичу звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».
Прослушав это сообщение, ошалевший от свалившихся на него этой ночью проблем, Поподняк вдруг вспомнил, что сегодня предстоит торжественное собрание коллектива ассоциации, посвященное 50-летнему юбилею генерального директора ЖОПА с НИЦ «Свиновца» Пысларя Петра Дмитриевича, а на территории профилактория ассоциации состоится званый юбилейный банкет. Вспомнил он и, что, несмотря на известное постановление Партии и Правительства по борьбе с пьянством и алкоголизмом, на обоих мероприятиях, с высочайшего позволения, разрешено употребление алкогольных напитков и что он, являясь председателем юбилейной комиссии, головой отвечает за организацию всех церемоний и мероприятий в соответствии с негласно одобренным самим юбиляром сценарием.
Ни слова не говоря, призывно махнув в сторону Бешлиу рукой, Поподняк поспешил к автостоянке Научного Исследовательского Центра «Свиновца», где стоял припаркованный ими «Москвич».
Из-за холмов медленно вставало красное солнце. Начинался новый трудовой день, которому предстояло быть напряженным, хлопотливым и приятно торжественным.


ЭПИЛОГ
ОТ ПРАВДЫ НАМ НЕ ОТМАХНУТЬСЯ...
 

  К редким взрывам, продолжающим оглашать окрестности в течение нескольких дней, местное население постепенно привыкло и перестало на них реагировать. Судя по всему, к необычной ситуации адаптировались и домашние животные. В конце концов притихли даже крикливые вороны.
Ручей из-под ворот завода, как выяснилось, состоящий из кукурузной патоки, постепенно иссяк. Выливаться на шоссе ему больше не позволили, возведя из досок специальную дамбу. Вдоль заполненных патокой впадин деловито сновали взрослые и дети с черпаками, ведрами, тазами и прочими емкостями. Они собирали патоку и спешно уносили домой. Между семьями шло не требующее агитации соцсоревнование. Ходили слухи, что наиболее предприимчивые хозяева уже изготовили из собранного превосходный самогон.
Трудиться населению мешали полчища слетающихся и сползающихся отовсюду насекомых, жаждущих разделить с людьми дармовщину. Многие из них оказались кусачими, что вынудило временно прекратить работу Научного Исследовательского Центра «Свиновца». Арендованные поливочные автомашины в три смены обмывали прилегающую к центру загрязненную территорию.
Среди этого разнообразия членистоногих кто-то из ученых центра обнаружил предполагаемый неизвестный науке отряд и предложил создать новый сектор для его изучения и обеспечения приоритета в сенсационном энтомологическом открытии.
По окрестным селам и поселкам, не пропуская ни одного подворья, ходили участковые милиционеры в сопровождении дружинников. Объектом их интереса был мелкий домашний скот. Главное внимание обращалось на правое ухо свиней и овец. Выясняли, нет ли характерного отверстия. Учуяв запах шашлыков, представители власти спешно заглядывали во двор. Хозяева всегда принимали проверяющих гостеприимно, угощая полагающимся к шашлыку свежим самогоном.
Ни в одном из подозрительных случаев не удалось установить связь с событиями, произошедшими в Научно Исследовательском Центре «Свиновца». Расследование стало сходить на нет и, дав нулевой результат, было прекращено.
Несколько четвероногих беглецов с секретной фермы отловили работники военизированной охраны еще в ту злополучную ночь, четверо возвратились сами, остальные бесследно пропали.
Сразу же после происшествия приказом Агропрома создали авторитетную комиссию, призванную во всем разобраться. Обследовать склад с бочками в течение первой недели после последнего взрыва комиссия, опасаясь неожиданностей, не решалась. Когда наконец решение идти на штурм было принято, добровольцы надели каски, бронежилеты и резиновые сапоги — все-таки поведение объекта оставалось непредсказуемым — удалили пломбы, сняли замки и осторожно открыли ворота. Перед комиссией предстала удручающая картина. Помещение было захвачено ползущими, летающими и прилипшими ко всем поверхностям насекомыми. В патоке копошились раскормленные, с трудом передвигающиеся и огрызающиеся крысы. Все пространство было усеяно щепой и завалено фрагментами обрушившихся бочек и покореженных стен. Комиссия с удовлетворением констатировала, что не уцелела ни одна бочка и, следовательно, дальнейшая работа опасности не представляет.
В ходе двухмесячной напряженной работы комиссия тщательно изучала место и причины катастрофы. Были привлечены эксперты, произведены необходимые измерения, анализы и расчеты, сделаны фотоснимки, выслушаны показания свидетелей. Комиссия пришла к выводу, что разрушение склада произошло без внешнего вмешательства, а вследствие разрыва всех хранящихся в нем бочек.  Разрыв первых бочек послужил детонатором, вызвав цепную взрывную реакцию всех остальных бочек по принципу домино. Разрыв бочек спровоцировало брожение содержащейся в них кукурузной патоки, создавшее колоссальное внутреннее давление. Интенсивному брожению кукурузной патоки способствовало неблагоприятное стечение обстоятельств. Патоку залили в содержащие остатки винных дрожжей, немытые бочки. Жаркая продолжительная осень привела к повышенному нагреву помещения склада, особенно через шиферную крышу, в свое время наспех смонтированную взамен похищенной теплоизоляционной. Все это, в совокупности с перегруженностью помещения склада, отсутствием принудительной вентиляции и систематического контроля над состоянием содержащейся на складе продукции, создало условия, приведшие к невосполнимым потерям.
На основании выводов комиссии издали приказ по Агропрому.
Генеральному директору ЖОПА с НИЦ «Свиновца» Пысларю Петру Дмитриевичу было «указано». Заместителя генерального директора ассоциации по науке Пурича Марчела Захаровича уволили за халатность. Все же, чтобы не обижать заслуженного старика, в трудовой книжке записали: «Уволен в связи с уходом на пенсию согласно поданному заявлению».
По статье «халатность» уволили и заместителя генерального директора ассоциации по снабжению и сбыту Заславского Илью Михайловича. Хотя прямая его причастность к аварии доказана не была, вину его усмотрели в том, что он в свое время был инициатором хозяйственного сотрудничества с кондитерской фабрикой и, если бы не он, то, возможно, никаких общих дел с арендатором у ассоциации не было бы.
Начальника первого отдела Белкина Григория Григорьевича уволили за упущения при подборе и расстановке кадров охраны объекта.
Начальника военизированной охраны и начальника караула, дежурившего в ту злополучную ночь, исключили из партии и отдали под суд. Первого приговорили к трем годам лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора, а второго — к двум годам с отбыванием наказания в колонии общего режима. Всю охрану уволили и набрали новую. Охранникам, состоящим в КПСС, вынесли взыскания по партийной линии.
Секретарю партбюро Поподняку Димитру Штефановичу, учитывая, что в ассоциации он работает недавно, за недостатки в политико-воспитательной работе вынесли строгий выговор без занесения в учетную карточку.
Тем временем из Чехословакии пришло спецоборудование по первичной переработки соков. Пысларь добился его получения. Агропром из своих резервов выделил ассоциации средства и фонды на материалы для восстановление разрушенного помещения, в котором это оборудование предстояло срочно смонтировать. Ремонт здания завода и монтаж оборудования по целому ряду объективных причин затянулся, вследствие чего ассоциация не выполнила уже утверждённый план по переработке томатов и яблок. Совхоз, закрепленный за заводом эксклюзивным поставщиком, не имея возможности реализовать урожай, помидорные плантации запахал, а яблоки скормил скоту.
Через год, когда комиссия приняла завод в эксплуатацию, и он сразу же приступил к переработке первых партий помидоров, пришло новое указание. В связи с перегибами в кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом руководству ассоциации предлагалось срочно демонтировать все оборудование по первичной переработке соков и в еще более срочном порядке, до начала сбора винограда, смонтировать оборудование под винзавод. Это оборудование уже закупили за рубежом, и в ближайшие дни оно должно было прибыть по железной дороге. Агропром грозно предупредил, что срыв монтажа оборудования, за которое уплачено валютой, будет расцениваться как вопиющая бесхозяйственность, граничащая с вредительством, а виновные будут привлекаться не только к партийной, но и к уголовной ответственности.
Оборудование линии по первичной переработке соков немедленно демонтировали и выбросили на свалку.
Первая партия оборудования для оснащения винзавода прибыла вовремя. Монтаж вели день и ночь с опережением графика, стремясь успеть завершить работы до начала сезона сбора винограда и тем самым выполнить взятые на себя повышенные социалистические обязательства. Платили рабочим аккордно. При всем старании запустить завод не смогли. Вторую партию оборудования по опрометчивости какого-то нерадивого чиновника заслали вместо Молдавской ССР в Мордовскую АССР. Там груз затерялся, шли поиски.
Екатерина Чекой-Радукан родила сына. Занятая исполнением депутатских обязанностей и будучи членом разнообразных делегаций, она вообще перестала являться на работу. То ли из-за родов, то ли от непривычного отсутствия физических нагрузок и обильного питания она очень располнела, обабилась и стала выглядеть матерью своего мужа. Его это обстоятельство по всей видимости не смущало. Он разъезжал на голубой «Волге» в люксовом оформлении, ранее принадлежащей Пысларю. Вкусив привилегий, полученных благодаря депутатству жены, он обнаглел, вел себя высокомерно и был жизнью очень доволен. Перед супругой он заискивал и обращался к ней только по имени и отчеству. Екатерина вступила в партию. Дорин посчитал, что тратиться на партийные взносы достаточно одному члену семьи, и от вступления втпартию воздержался. Разучившись работать, Екатерина научилась уверенно держаться в обуви на высоких каблуках. Она поступила на учебу в сельскохозяйственный институт, и поговаривали, что с завершением депутатских обязанностей её ждет теплое место в Обществе дружбы с зарубежными странами. А пока в своих выступлениях, похожих одно на другое как две капли воды, она с гордостью повторяла дутые цифры своих былых производственных показателей. Она настолько уверовала в них, что совершенно искренне возмущалась, почему ей до сих пор не присвоили звание Героя Социалистического Труда.
Зураб Мелитонович Махвиладзе при очередном посещении высокого просителя из Народного контроля сорвался, некорректно отозвался о местной нации, чем кровно того обидел. За разбазаривание импортной экспериментальной тары под предназначенный на экспорт фирменный бальзам его осудили на пять лет лагерей.
Вадима Шейна уволили по сокращению штатов вскоре после увольнения Заславского. Он, конечно, расстроился — много души им было вложено в предприятие, — но успокоил себя тем, что квартира у него была ведомственной и, согласно закону, при увольнении по сокращению штатов она исключалась из ведомственного подчинения.
Вадим изредка встречал Илью в детском саду. Он приходил забирать сына Славика, а Илья — внучку, воспитанницу ясельной группы, как Илья шутил: «Славкину невесту». На что Вадим на полном серьезе как-то высказался, что жене Славика сказочно повезет — такого умницы и добряка, как его сын, свет не видал.
В последнюю встречу Илья непонятно, на полуслове прервал разговор, резко изменился в лице и, глядя в никуда, продолжил стихами:

Разлука — хуже не бывает,
Хандра, печаль сердце съедает,
Ничто не может грусть отвлечь,
И тщетно нервы поберечь.
Разлука жжет, мечтой дурманит,
Скупой слезой глаза туманит,
Не пересилить, не принять,
Страданием горя не унять!
Разлука — факт, к чему стенания,
Я загнан в плен воспоминания,
Клокочет боль в душе немой,
Объятой пламенной тоской...

После чего в смятении схватил внучку за руку и не попрощавшись спешно удалился.
Лида вышла замуж, родила мальчика, которому дала молдавское имя Илия.
Время от времени в ассоциации втихаря поговаривали, что назревает большой скандал, что афишируемые успехи в селекции свиновцы — блеф и профанация научных принципов. Ходили невероятные слухи, что происходящим в Научном Исследовательском Центре «Свиновца» заинтересовались правоохранительные органы. Но разговоры и слухи, надо думать, распространялись злопыхателями.
Вскоре после своего пятидесятилетия Пысларь был избран членом-корреспондентом республиканской Академии наук, а по прошествии некоторого времени — президентом этой Академии и членом ЦК компартии Республики. Научный Исследовательский Центр «Свиновца» получил приставку «всесоюзный», существенно расширился и остался в составе ассоциации.
Пысларь, несмотря на свою колоссальную административную загруженность в академии, не желая порывать с активными научно-практическими изысканиями, остался директором Всесоюзного НИЦ «Свиновца». После потери селекционного стада всю работу пришлось начать заново, и получение продуктивных результатов, естественно, отодвигалось на неопределенный срок.
Генеральным директором ЖОПА с ВНИЦ «Свиновца» стал Поподняк. Он защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Некоторые философские аспекты общения людей и домашних животных при их селекции в условиях развитого социализма». В центре города ему предоставили государственную четырехкомнатную квартиру, для чего его жене пришлось родить еще одного ребенка. Крестными были супруги Бешлиу. Сам Бешлиу, став у Пополняка заместителем по научной работе, фактически заправлял всеми делами ВНИЦ «Свиновца». Защитив кандидатскую диссертацию, он мечтал пробиться под руководством Пысларя в доктора наук, но шеф, по всей видимости, с этим не торопился.
Жизнь семимильными шагами двигалась вперед — туда, где все еще сияла лучезарная перспектива полного удовлетворения все возрастающих духовных и материальных потребностей советских людей. Коммунистическая партия Советского Союза и Советское правительство об этом неустанно заботились, направляя на реализацию поставленной цели усилия многомиллионной армии трудящихся, формирующих новую, невиданную в мире общность — советский народ.
О результатах пусть каждый судит сам...