Эпилог.
Да-да. Начну с эпилога. Знаю, что будете жутко переживать, так вот – чтобы Вы избежали инфарктов, хочу сказать – всё кончится хорошо. Ну, я на это надеюсь. Я ведь ещё и сам пока не знаю…
И очень хочется вспомнить одну древнюю мудрость:
Снежинка, упавшая на ладонь, быстро тает - не успеваешь насладиться её красотой. Снежинка, упавшая на ладонь и не тающая – это прекрасно, но подозрительно. Видимо, Вы остыли, что не очень-то красиво с Вашей стороны.
От себя хочу добавить: снежинка прекрасна в своём одиночестве. Да-да! – как ни странно, а слишком много красоты – бывает. Несколько сотен миллионов таких прекрасных снежинок вывалил Серега Чернышов на меня из своего самосвала, стоило мне посмеяться над его женой. Я лежал, не в силах восхититься этими снежинками и мечтал о Чуде. Чуда (наш местный добрый шизофреник) откопал меня через 40 минут, и пока я болею, у меня есть время писать данную повесть.
Для физического и душевного тепла поставим на столик штоф, будем наливать. Поверьте – так нам вместе станет проще нырять в моё сознание. И не бойтесь вы – тут неглубоко.
Стопка первая.
В благодатнейшей земле Петербургской одиссействовал во времени и немного в пространстве один просветленный смертный. Однако смертным он себя ощущал лишь в редкие утренние часы похмелья, а всё остальное время суток - четко осознавал всемогущество своё и нетленность. Жизненную стезю он обрел много лет назад, и с тех пор ему никогда не приходилось трудиться во благо других смертных, подпитывая их алчность. Сейчас уже никому не пришло бы в голову предлагать ему работать: издали видна была его просветлённость. Люди уже не пытались его обмануть и привлечь к труду.
В то утро сей просветлённый решил ниспослать благодать людям на Земле, спустившись к ним со своей башни. Вертикальный пилигрим-туалет, именуемый в простонародье лифтом, в ту пору не работал, поэтому вместо него человеческие существа использовали лестницу подъезда. Понимайте, как хотите.
Вообще обычно утром на нашего просветлённого часто снисходила благодать и душа требовала чистоты и свежести. В частности, она требовала воды. А воду отключили. Ведь будучи аскетом много лет, трудно знать, что все остальные смертные всё также ценят какие-то материальные блага. Например, деньги, которыми надо расплачиваться за воду, хотя природа дала её всем людям на равных правах, как, например, воздух.
Если быть откровенным, то далеко не все знали нашего героя как просветленного. Некоторые соседи, например, звали его Гришкой. Многие другие соседи называли его… Мы не будем повторять это слово, скажу только, что оно также начинается на «г», поэтому для простоты предлагаю называть его Гэ.
Итак, наш герой вознамерился покинуть свою квартиру и… Хотя, если быть честным, тут надо сделать оговорочку. Во-первых, далеко не каждый специалист в области недвижимости, осмелился бы назвать ЭТО квартирой. Во-вторых, под сомнение ставится определение «свою». Дело в том, что буквально на днях в квартиру явился судебный пристав, аккуратно держа за уголок некое предписание. Бедняга не сумел распознать в призрачном препятствии (рваном одеяле) границу, отделяющую общее пространство лестничной площадки от параллельного мира, прорвал тончайшую ткань реальности и шагнул в космос, в первозданный хаос, в мир, существующий по неведомым нам законам, и, пытаясь начать речь для нашего Гэ, восседавшего примерно в центре этой своей Вселенной, сделал вдох… Атмосфера оказалась губительной для стандартно мыслящего существа. Теперь уже трудно сказать – скончался ли пристав на месте, заплутал ли в параллельном мире или собственном сознании, однако доподлинно известно, что на работу он не вернулся.
Итак, Гэ начал спуск. Спуск по лестнице. Надо отметить, что отказавшись много лет назад от многого из того, к чему привыкли простые смертные, он отказался и от печени. А потому такое путешествие – дело нелёгкое.
К спуску он привык: сперва он спустил все деньги от продажи старинных золотых монет на исследование веществ и процессов, связанных с изменением сознания, далее уже он спускался всё быстрее и быстрее. Или, как почему-то говорят соседи, Гэ опускался.
Итак, он стоял на пороге и смотрел на новый мир. Да, мир новый, ибо изменился за последние месяцы, а может годы. Воздух здесь был прозрачный, его плотность не ощущалась, в воздухе не кружили существа, которые питаются неведомыми грибами, растущими на носках и закатившихся под мойку соленых огурцах. Около ног просочилась змея и поползла вниз. Значит и мне пора, - решил Гэ, почесав след глубокой раны на лбу.
Вторая.
Через несколько шагов Гэ повернул голову и увидел картины. Это, несомненно, были работы кроманьонцев. Петроглифы рассказывали об охоте. Вот – мамонт, убегающий от кучки голых людей. Они несутся за ним с поднятыми острыми палками, с болтающимися мужскими признаками, а мамонт, на ходу роняя кучи, несется прочь. Один из охотников явно возбужден. На бегу он подозрительно сосредоточенно смотрит на задницу впереди бегущего, а потому погибает первым, налетев глазом на выпирающую ветку.
Гэ спустился на несколько ступеней, чтобы увидеть, как продолжается погоня.
Ещё один из загонщиков, поскользнувшись на мамонтовой кучке, был растоптан увлёкшимися соплеменниками; а из ляжки мамонта уже торчало копье.
Человечки гнали зверя к лесу. Обезумевшее животное явно теряло скорость, так как количество копий в его теле всё росло. До леса оставались десятки метров, когда на пути возникла скоростная трасса, на которой погибла еще часть охотников под колесами самосвалов и несколько легковых машин под ногами мамонта. Однако бедняга был всё же добит у самого леса. Довольные охотники несли тушу домой, снова пересекая дорожное полотно, на котором лежали тела павших соплеменников, а двое полицейских били электрошокером одного из дикарей, перепачканного мамонтовым дерьмом.
Гэ вытер слёзы. Его душа наполнилась сочувствием ко всем участникам драмы. Но надо двигаться дальше. Гэ сошел с последней ступеньки пролета и обомлел.
У костра грелось разумное существо в шкуре. Космы волос и бороды касались земли, треники ветхи и тронуты тленом.
- Ефимыч! - воскликнуло существо, жаря над костром змею.
Третья стопка.
Семён. Семён не мог точно ответить, когда он женился и есть ли у него дети. Он уже не первый месяц жил в подъезде, ловя неведомых существ, часть из которых он съедал, а часть – передавал ученым за вознаграждение. Таких тварей у Гэ было полно, однако портал открывался не часто, а потому приходилось дежурить.Тем паче, что жена его всё равно уже давно не пускала домой. Доподлинно известно, что раньше Семён славился большим сердцем и огромной душой, но в книгу рекордов Гиннеса он попал благодаря гораздо большей печени и долгам.
- Здравствуй, Семён.
И потекла водка и беседа, заструились флюиды и струйки жира со змеятины. И узнал Гэ, что там, внизу, царство холода сменилось пением птиц и журчанием ручьев. И всё было прекрасно и тождественно состоянию нирваны, пока они не закусили.
Змея. Ни один серпентолог не смог бы понять, к какому виду принадлежит сей аспид. Семён был уже изрядно пьян, когда решил усилить эффект и капнул ядом на змеятину с клыков… С клыков змеи, конечно, а не со своих.
Семён и Гэ, удобно расположившись в вольтеровских креслах (давайте будем называть пол и стену в подъезде именно так в данный момент), стали смотреть фильм, который показывала стена. Там во всю развертывались кроваво-порнографические события. Мамонты шли войной на охотников, по пути насилуя гаишников и КАМазы. Фильм прерывался рекламой Маши из 34 квартиры, LSD и различных музыкальных коллективов.
Когда людям хорошо, тогда и беседы текут лёгкие, тёплые. Как у больного аденомой – живой, извивающейся, веселой струйкой с радужными брызгами.
- Вы знаете, уважаемый Гэ, - рассуждал Семён, я обратил внимание на растущую концентрацию триешных слов на данном отрезке времени и пространства.
- Я прошу простить меня великодушно, - отвечал Гэ, покачиваясь в уютном кресле, - но я сомневаюсь, что досконально разбираюсь в затронутом Вами вопросе. Не соблаговолите ли Вы немного просветить меня?
- Постараюсь изложить свою мысль максимально просто, - ответствовал Семён, поглаживая пушистое длиннохоботковое существо, которое только что спустилось к ним из квартиры Гэ, - ибо считаю витиеватость излагаемого материала хуже всякого позёрства и позвёрства. Позвёрство, скажу я Вам, предвосхищая Ваш вопрос, введённый мною термин после укуса одного существа, которое я имел честь наблюдать у порога Вашего замечательного жилища. Эффект, знаете ли, был… Ну, да сейчас не об этом.
Мне ведомо, что Вы, как человек образованный, причём, видимо, не системой образования, а некими иными силами (осмелюсь предположить – народно-массовыми), интересуетесь редко встречающимися словами. И конечно же Вы знаете слово, где встречается три буквы «е» подряд. Это слово – «длинношеее». Как раз сейчас мы с Вами поглощаем прекрасное длинношеее существо. Но осмелюсь предположить, что, как и девяноста двум процентам образованных людей, Вам не удастся назвать ещё слова, где встречаются три буквы «е» подряд.
- Мне стыдно признать, однако, Вы правы.
- А между тем, каждый из нас сейчас является носителем трех вслед идущих «е» подряд. И Вы, и я на данный момент – змеееды.
- Восхитительно!
- Далее, обратите внимание на эту чудесную зверушку, с жадностью слизывающую капельки водки со дна сей амфоры. – Существо, словно поняв, что говорят о нём, стыдливо уткнулось хоботком в подмышку Семёну. А может, оно просто занюхивало сивуху.
- Я уже наблюдал подобные существа. Они гнездились вон там, где было вчера окно. Профессору, которому мне удалось вручить один экземпляр этого милого создания, я рекомендовал назвать его рееед по понятым причинам. Ну, сожрали они раму окна.
Также я не раз встречал такую тварь, как клееед. Опасная, надо сказать, зверюга. Это Ваш сосед по площадке. Редкая, очень редкая скотина, полудомашнее животное.
Вам наверняка известно, как учёные много лет охотились за бозоном Хиггса, существование которого подозревали, но далее этого дело не шло. Так и я учуял существование загадочного существа, доказав наличие которого, я тоже переверну всю науку, всё мировоззрение человечества! Это существо связывает мир реальный с миром невозможных явлений!
- Что же, что же это за существо?! – в волнении вскричал Гэ.
- Это фееед!
- А ведь действительно, думал Гэ, я ни разу не встречал фей. Правда, я никогда не думал что это потому, что их активно жрут.
Кино на стене закончилось, заиграла приятная музыка, начала подступать дремота…
На этой уютной территории между сном и явью уживаются звуки из времени настоящего и образы из времени прошедшего. Так Гэ слышал, как кто-то спускается по лестнице парадной, а видел графа Юсупова в срамном виде, сбегающего по парадной лестнице в женских туфлях. Потом появилась грудь императрицы, которую Гэ начал внимательно ощупывать, повторяя «матушка, всё в порядке у тебя», а открыв глаза, узрел смятого реееда.
Вспомнив о своей миссии, Гэ попрощался с Семёном, встал на ступеньку эскалатора и поехал вниз.
Однако механизм заклинило, и Гэ упал. Мир здесь и сейчас перестал существовать. Гэ растёкся по ступеням лестницы, схлынул на площадку и широко по ней разлился да так, что только самые отчаянные мальчуганы могли бы перепрыгнуть через него. Гэ превратился в тихое озерцо, в омут прошлого.
Четвертая.
Пятнадцатилетний боксёр Дима выглядел на 30 лет ввиду щетины, пьянства и внушительных габаритов. В тот жаркий вечер он вышел из дома без чёткой цели – или напиться пива, или сходить на тренировку. Хотя, обычно, у него всё это совмещалось – после спиртного он начинал бить всех, кто ему не улыбался приветливо. А в прекрасные девяностые улыбаться друг другу было не принято.
На пути ему повстречался пьяница Рома и предложил употребить немного спиртного по случаю наступления дня его рождения. Дима дал своё твёрдое и определённое согласие.
По дороге домой к Диме, они набрали водки, пива и закуски. У подъезда сидел Гэ, обнимая канистру. Все знали, кто такой Гэ, а потому вопроса о том, что там такое в канистре – ни у кого не возникло. Гэ пригласили, а тот, почесав вмятинку на лбу, снисходительно согласился.
Дима не боялся никого. Казалось, в его мозг не была заложена такая функция – «боязнь». Но только казалось. Он боялся свою мать.
Мама всегда ложилась очень рано, а вставала в 5 утра. Спала она в самой дальней комнате четырехкомнатной квартиры.
Пьянка началась. Сперва пьянели как обычно, но потом отхлебнули из канистры…
По пятой. Не отставайте!
У Димы затаилась тревога в сердце, что мать вот-вот зайдет в комнату. На этот случай решено было проводить учения – Дима шипел «ма идет!», Рома хватал бутылку и стаканы и прятался в шкаф, Гэ хватал закуску и нырял под кровать, Дима выключал свет и прыгал в кровать, накрываясь одеялом.
Учения набирали обороты. Рома не сразу попадал в створки шкафа, шатая его, Гэ с трудом пролезал под кровать, собирая там всю грязь и оставляя на виду ноги, Дима, выключив свет, натыкался на ноги Гэ и с грохотом падал на столик.
Само собой, на эти звуки и вышла мать из своей комнаты. Надо отметить, что Дима не зря её боялся. А если разбудить её ночью, то её боялся и Димин папа.
Дима, подняв стакан, вдруг проревел странный тост «ма-а-а-а-а-а-ать!» вскочил и выключил свет.
Рома, не найдя в темноте ни бутылки, ни шкафа, нырнул со стаканом под одеяло, капитально оросив кровать. Гэ попытался прыгнуть под кровать, но ударился лбом обо что-то. Прыгнул чуть в сторону и снова ударился. Рассыпая по полу закуску, он пополз , шаря руками. Стал пролезать под кровать – никак! Дима многократно наступил на Гэ, пытаясь пройти к кровати. Тот, поняв, что сейчас его затопчут насмерть, стал яростно бороться за свою жизнь, лягаясь почем зря. Дима, приняв удар в пах, замер на месте и задумался о бренности этого мира, медленно принимая позу эмбриона. Осознав, что это шкаф, а не кровать, Гэ поднялся и прыгнул в сторону, попал на кровать и, собравший всю подкроватную грязь, укрылся одеялом. Дима, поскользнувшись в темноте, снёс столик с остатками закуски и затих на полу.
Зажёгся свет. Под одеялом в обнимку затаились чумазый Гэ и Рома со стаканом, выставив переплетённые ноги наружу. Дима почивал на полу. Канистра стояла рядом. Закуска лежала везде. Мать в полнейшей тишине отчетливо и протяжно скрипнула зубами.
Произнеся непечатное слово, мать пошла на кухню и загремела там приборами. Вполне возможно, что выбирала нож… Отчаянно заверещав, Гэ понесся по темному коридору с початой канистрой в руках, а потому отпер тяжеленую дверь лицом и вылетел на лестничную площадку. Именно по причине неправильного отпирания двери он пробежал пару пролетов и потерял сознание, привычно хлынув широкой и бурной рекой со ступенек.
Шестая.
Приходя в себя, Гэ уже не мог понять в каком он веке. Отчаянные мальчишки во всю прыгали через него, всё чаще приземляясь где-то в районе почек. Несколько раз колыхнувшись, Гэ начал подниматься. Именно так, я думаю, росли Альпы и Пиренеи, Тибет и Анды. Медленно и упорно. Медленно и ещё раз медленно. И матерясь. Росли, сотрясая иногда пространство вокруг себя, уничтожая возможность ходить коротким путём, портя воздух и создавая ручьи.
Мир плясал под дудку сумасшедшего. Ходить по такому миру было очень и очень сложно, а потому первые шаги Гэ совершал, как младенец. За спиной раздался хлопок двери. Гэ обернулся. На площадку торжественно и не спеша шествовал Белый рыцарь с копьём. Плащ его развевался на поднявшемся сквозняке лестницы, являя величие воина.
Я вот сейчас подумал, что зря отказался от разбития повести на фрагменты: этот эпизод неплохо бы выделить в отдельный кусочек. Будет погоня, кровища, внезапное спасение – всё по канонам приключенческих боевиков. Знаете, когда я был маленьким, у нас возле общественной бани в посёлке стояло два пивных ларька. Так вот, там такие боевики можно было наблюдать практически каждый день. Маразма в них не меньше, чем в индийских фильмах.
Итак, рыцарь. Рыцарь направил копьё в грудь Гэ и пророкотал на всю лестничную площадку девиз своего ордена:
- Верни долг, сука!
Густо перебинтованное злобное существо под названием Серёга в белом махровом халате потрясало костылём. Гэ, видя этого грозного рыцаря, разумно решил избежать поединка и поспешил вниз. Однако воитель ринулся в погоню. В Энциклопедию всемирных баталий данное сражение вошло бы как самое-самое. Самая медленная погоня, самое медленное отступление, самая громкая ругань (по Шкале бабы Кати, которая и вела Энциклопедию), самое тупое орудие и самая потрясающая маскировка без специального камуфляжа и технологий «Стелс».
Давайте подробнее опишем эту гонку, так как надо же нам описывать хоть что-нибудь. А то получается, что наш герой тупо вышел из квартиры и тупо спускается вниз. Ведь далеко не все так просто на пути к просветлению и утреннему пиву. Континенты тоже движутся медленно, однако следят же за их движением! Или рост заработной платы бюджетникам – за ним тоже следят зачем-то, слагая великие песни о каждой прибавке и крутя такие хиты по ТВ.
Вы когда-нибудь видели фильмы или видеоролики, где самые красивые и критичные моменты показывают в замедленной съёмке? Эти тоже «бежали» не быстро. Гэ успел прочитать даже таинственную надпись на дерматине двери Юры-звездочёта: «Я тебе, знаешь, куда её засуну?». Не, ну как звездочёта… Он купил, конечно, трубу подзорную, но закреплена она была напротив окна одной девицы, которая… ну, да ладно.
Баба Шура дважды проходила мимо участников безумной погони: туда - с полным ведром, обратно – с пустым. Возможно, желая сделать образ рыцаря более завершенным, а может, просто пытаясь заткнуть матный источник, баба Шура надела Серёге ведро на голову. С этого момента экшн стал ещё более невероятным.
Нелепо вращая руками и костылём, рыцарь прокувыркался мимо Гэ, задев однако последнего. Почему-то перила лестницы внезапно решили напасть на Гэ сбоку, ударив по рёбрам. Стена так же коварно напала с другого фланга, нанеся удар по голове. Как у многих просветлённых, ноги ещё какое-то время несли бессознательное тело и аккуратно уложили его на кучу мусора, которую полоумная баба Шура постоянно складывала под дверью прорицательницы Прасковьи, в миру – Наташки Коноплёвой.
Седьмая стопка.
Наташка Коноплёва. Наташка Коноплёва – это центр. Если не Вселенной, то всего посёлка Монделево точно. Её прабабка была знахаркой, известной на всю округу, а потому Наташка гордо носила звание «потомственная», которое она сама себе и присвоила.
Старушка постепенно утратила доверие у местных жителей, так как многократно предрекала явление сатанинского чада в посёлке и падёж скота. Однако, после смерти статрёхлетней знахарки, сатанинское чадо действительно явилось, вступило во владение прабабкиным домом и загудело во всю мочь. И не в иерихонские трубы (что было бы гуманнее), а просто загудело. По-монделевски: поднося к устам, как глашатаи – трубу, бутылку водки и выпивая её махом.
Промеж кутежей Наташка пыталась гадать на картах, однако оказалось, что от бабки ей передались только здоровье и дом. А падежом скота окрестили эпидемию сифилиса и гонореи, прокатившуюся по обоим берегам реки Славянки. То тут, то там бродили скоты, избитые до полусмерти жёнами. Чёрное несчастье стремительно распространялось от Вярлево до Корпикюли и от Пориц до Лукашей. В роли эпицентра эпидемии выступила, понятное дело, наша героиня.
Бабы ближайших деревень после нескольких неудачных покушений на жизнь источника их бед помогли Наташке продать дом, скинулись сбережениями и добавили их на покупку двушки в Петербурге. Так и она оказалась на пути просветления, а именно - соседкой Гэ по подъезду.
Алкоголизм сам по себе не приносит активного дохода своим носителям, а конкуренция среди проституток зашкаливает, поэтому и пришлось стать Наташке Коноплёвой прорицательницей Прасковьей. Потомственной опять же.
В газетах появились проницательные глаза черноволосой ведьмы. Казалось, на тебя смотрит само Знание Бытия с этих страниц. Долгие ночи потом сотрудники газет не могли уснуть, после работы над Наташкой, ой, простите, Прасковьей. Всё сравнивали зловещую фотографию ведьмы с тупой рожей хардкорной пьяницы.
Однажды, годы назад, когда слава прорицательницы ещё не прокатилась по городу, а Гэ был ещё только на полпути к просветлению, их встреча имела место быть. Обладая тончайшим нюхом ко всему, что преломляет сознание, Гэ безошибочно отыскал в тёмном подъезде Наташкину дверь и ввалился без стука. Уж как так вышло, что дверь была не заперта – я не знаю. Однако за вошедшим надёжная бронебойная дверь захлопнулась наглухо. Сделав шаг с закрытыми глазами и раздувающимися ноздрями, Гэ споткнулся о столик для вызывания духов. Это был первый раз, когда в доме прорицательницы Прасковьи появились по-настоящему потусторонние существа.
Ещё стопка.
Упавший с грохотом Гэ, разбил своей пуленебробиваемой башкой раку с пеплом усопших всемирно известных прорицателей (а на самом деле с сожженными квитанциями за квартиру), и лодка его сознания отчалила по Лете поудить чудесные мысли Вселенной. Выдернутая из транса Наташка увидела, как из карманов, онучей, волос и бороды явившегося с того света человека выползают неведомые гады и насекомые. Не опознаваемое пернатое, годы назад свившее в космах головы Гэ уютное гнездо, возмущенно летало над телом. Дикий визг Прасковьи озарил окрестности.
Да, конечно, Прасковья была пьяна, отчего вид неведомых тварей, расползающихся по квартире, ей показался ещё более устрашающим. К тому же пьяна она была не алкоголем, а травами, воскуриваемыми при вызывании духов. А вот её клиент пребывал в светлой памяти и твёрдом уме. Сперва.
Бизнесмен, чьи дела пошли из рук вон плохо, отчаялся и заказал-таки киллеру своего конкурента. Однако же чёрная полоса ему не казалась пройденной до конца, а потому отчёту киллера он не доверял. Вот и пришёл он к прорицательнице Прасковье узнать – жив ли некий человечек.
В полумраке, в торжественном молчании, наступившем после зловещих взываний к усопшему, явился убиенный. Чёткий след от выстрела в лоб. Истлевшая одежда. Вонючий. Явно из могилы. Обезумевший бизнесмен заставил Прасковью замолчать. Он заставил замолчать всех жителей квартала, птиц на улице, заставил утихнуть ветер. Он завизжал.
Он визжал так, как никакое животное не визжало на этой планете со дня Сотворения. Он визжал так, что охрана в машине у подъезда не шелохнулась – всем телохранителям вмиг стало ясно, что с сегодняшнего дня, со второго августа, они безработные. А бдительная баба Аня, соседка, позвонила участковому.
Второе августа. Это такой день, когда пьяные мужики бьют людям иной породы морды, всемером разгоняют огромные продуктовые рынки, разбивают бутылки о свои головы, переворачивают трамваи, на спор прыгают с крыши и смеха ради заталкивают милиционеров в водопроводные люки. Всё это с салютом. Это день ВДВ.
В дверь не очень смело стучал участковый, живущий этажом ниже. Но за окном бушевало сражение, всё новые и новые бойцы сыпались с неба, салютовала артиллерия, стоны раненых и пьяный хохот…И потому казалось: вся армия Российской Федерации брошена на штурм одной квартиры, что вся национальная мощь воплотилась в тщедушном участковом. Эпическая картина должна быть описана в отдельной книге. И там обязательно будет присутствовать эпическая позорная лужа вокруг бизнесмена, но не будем отвлекаться.
Гэ и участковый ушли той ночью от прорицательницы в усмерть пьяные, с трудом отпоив Прасковью, которую никак не хотел брать хмель от пережитого, а бизнесмен остался. Богатая, с напрочь парализованной волей скотина, лишившаяся разума, прижилась и выполняла несложные поручения. На все вопросы Прасковьи о том, где же денежки, тварь отвечала пузырями изо рта. Ну, да мы всё же отвлеклись.
Ещё.
Серёга не терял сознания (спасло ведро), а потому поднялся довольно быстро. Он не раз слышал о телепортации, доступной внеземным существам или землянам, обладающим трансцендентными способностями, но нельзя сказать, что он слепо этому верил. А сегодня он узрел. Три секунды назад его враг был тут, а теперь исчез. Исчез без следа. Поднявшись зачем-то на пролет вверх, Серёга глупо покрутил головой. Спустившись на пролёт вниз, Серёга еще глупее покрутил головой. Он так и шастал вверх и вниз, всё глупее и глупее крутя головой. Серёга от ужаса и благоговения терял остатки разума. Тот, кого он преследовал, раздвинул воды пространства и времени и сомкнулись воды, и не видать теперь Гэ. Он отбросил костыли и пошёл. Ибо, чудо случилось. Серёга слеп от горя, жалобно и страшно всхлипывая, но как-то более всхрапывая. Через два шага он встал на четвереньки, ибо чудо – чудом, а, бляха, больно.
Куда же делся наш герой? Куда вообще можно деться из тесной вертикали питерской парадной? Да, взор Серёги затуманен – сперва мглой ширящихся незнаний бытия, затем гневом, теперь отчаяньем. Но мы-то зрячи! Пусть чуть более зрячи щенков и чуть менее - злых профессоров на экзамене, но зрячи достаточно, чтобы видеть, что нет Гэ. Есть Серёга, есть куча мусора, но нет Гэ.
Может, для разрешения сей загадки обратимся к древнекитайским тридцати шести стратагемам, которые каждый из вас знает? Что думаете о двадцать первой? «Цикада сбрасывает свою золотую кожицу». Ну, конечно же! Вон - онуча размотанная светится в полумраке подъезда радиоактивным огонёчком. Значит, Гэ рядом. Да – вон! – лежит не куче. В общем-то, основная часть кучи – это и есть Гэ.
Когда-то кто-то втирал мне, что алмаз не виден в воде. Спустя годы, когда у меня теперь полно не только алмазов, но и бриллиантов, я понимаю – это враньё. Если на чёрный бархат уронить стержень чёрного карандаша, если негра заставить работать на угольной шахте, если бабушкину пенсию случайно положить в карман – всё вышеперечисленное уже можно и не найти. А алмаз в воде виден, гад. Но Гэ – не алмаз. Лежит себе на куче дерьма, сливается.
А за этой кучей – дверь. А за дверью творится таинство. Наташка вызывает духа покойного мужа клиентки. А что бывает с людьми, под чьими дверями долго валяется, ой, простите, возлежит Гэ? Правильно. У них начинаются галлюцинации.
Десятая?
Сперва бизнесмен, чей ум теперь настроен гораздо тоньше иных, начал активнее пускать пузыри, а затем и клиентка слышать скрипы и шорохи, ощущать дыхание и тяжёлый взгляд покойничка-мужа. Прасковью же просто стошнило после вчерашнего.
Гэ начал подниматься. Он словно дивный цветок произрастал на удобрении. Рос посреди кучи мусора, как вьюнок, цепляясь за дверь Прасковьи.
Уши клиентки затрепетали: в дверь кто-то или что-то скреблось. Словно во сне она побрела отпирать врата. Сердце плясало первобытный танец в груди, дыхание стало судорожным. А вот вдыхать-то и не надо было…
Она толкнула врата. Седовласый старец предстал пред нею. Путник был явно издалека: катастрофически истрепанная одежда, изможденный вид. На улице уже была тьма, и лишь что-то жуткое подвывало и топотало поблизости, позже оказавшееся израненным конём.
- Хозяюшка дома? – вопросил старче, входя. Слюнявый пёс его недоверчиво обнюхал и заворчал.
- Дома, отче, дома. Нездоровилось ей давеча.
Старец прикрыл на несколько мгновений глаза.
- Знаю, знаю… злые воды попали в ея сосуды. Брала на базаре. Рёк я ей давеча – бери у лекаря, там на ягодах да на травах. Бери «боярышник» - не прогадаешь.
Из сеней старец двинулся в хозяйкину опочивальню.
- Как об вас доложить? – Взволновалась девка.
- Сам доложусь. Сбегай за водою, да на стол неси. Да побольше. Да закусок. Да вин! Было мне видение: будут ещё странники.
Девка отвела в сени постоянно всхрапывающего коня, и убежала за водой. Слюнявый пёс облаял коня и убежал к хозяйке.
- Здоровия, хозяюшка!
- А, Гэ!
Одиннадцатая.
Это был странный вечер. Вечер, когда никого не волновало, какой сейчас век. Вечер людей, которые не знают друг друга и почти ничего не знают про себя. Это вечер абсолютных людей. Такими были первые люди, которые в грозу грелись у костра в пещере после удачной охоты.
Прасковья всегда держала великое множество лакомств: от самодельного самогона до элитного виски, от табака-самосада до неведомых волшебных трав. Со снедью только было хуже – бывший бизнесмен жрал много, собака. Полные стаканы запросто можно сравнить с чёрными дырами: так же затягивают. И я верю в теорию струн, как и все здравые люди. И кто знает, что кроется за этими чёрными дырами? Можно ли из них чего-нибудь вытащить? Я не сомневаюсь, что можно. И вытащить, и подружиться с этим «чем-нибудь», ибо оно наверняка окажется разумным.
Мою теорию можно подтвердить экспериментально. Берём руками Прасковьи и её гостей несколько гранёных чёрных дыр и подносим их к губам…
- Бах, бах! – раздался грохающий стук. Девка рванула к вратам и отшатнулась.
- Хозяюшка! Юродивый просится! Пущать?
Пёс, желая выслужиться, побежал рычать на прибывшего, однако учуял запах ещё дымящего приготовленного на углях мяса и превратился вдруг в самого верного друга. Запах быстро проник в трапезную, и все тоже стали верными друзьями юродивого.
Вошёл первобытный охотник. На торсе - невнятный наряд, сшитый из неведомых зверей, на ногах - полуистлевшие треники. Мы его уже знаем. Понять, чьё мясо дымилось на шампурах, было невозможно, да никому бы и в голову не пришло пытаться. Нового гостя приняли радушно, и наш знакомый Семён вошёл.
Девка с кухни приносила всё новые и новые напитки и посуду. Семён схватил бутыль и разлил всем в стаканы. Девке, Прасковье, страннику, его коню, собаке.
- Собаке-то пошто? – вскрикнула хозяйка, но отобрать стакан у ощерившегося вдруг пса никто не решился. А мы с вами более не будем глядеть на это всё глазами клиентки, ибо эту дуру всё равно после нескольких стаканов отпустит. Мы пока перенесёмся в мир высших материй. В мир чувств.
Какими чувствами ориентируются птицы перелётные? Как они понимают, когда и куда необходимо лететь? Тысячи километров отделяют их от цели, но они чувствуют её. А тысячи мелких рыбок, которые синхронно делают каждое неожиданное движение, зачаровывая любого из нас? А кошка, которая вскакивает вдруг со сна на подоконник, хотя хозяйка её вышла из автобуса за 300 метров от дома? А собака, которая как-то прочухала, что я её боюсь и начинает рычать на меня? А жильцы этого дома? Как они поняли, что в этой квартире на стол поставили бутыль? Как те рыбки, жильцы этого подъезда синхронно отправились к Прасковье, как те птицы, жильцы из соседнего подъезда совершили перелёт в домашних тапочках.
Гэ тем временем прикрыл глаза, смакуя долгожданную влагу. И вспомнился ему вдруг Иерусалим…
Ноги горели. Шутка ли – пешком дойти до Вечного города? Выходил ещё по морозу, чтобы не встрять в распутице, а теперь лишь мечты о воде. Утренняя Виа Долороса совсем пустынна. Хотя… Эй, девочка! Дай воды!
- На, пей! – Прасковья поставила свеженаполненный стакан перед Гэ. – Пей, ибо сегодня случится нечто новое, непостижимое. Ещё только случится, но я – провидица и уже хочу праздновать!
В покоях образовались новые люди. Рядом с Гэ сел противно улыбающийся и вечно кивающий Историк. Все его так и называли. Мало того, что он действительно преподавал историю в институте, так и сам вечно попадал в истории из-за пристрастия к алкоголю. Пожалуй, он единственный тут, кто почти всё про всех знал. Знал он и то, что Гэ сам мало кого знает. Гэ, как учителя, знали многие, он же, как учитель, помнил только избранных последователей своих.
- Глянь-ко, Гэ, на Серёгу! – хихикнул Историк, - причёска у него как у химика из школы, где я работал!
Ох, сейчас будет интересная история про Историка. Там в конце пьяный физрук, единственный учитель, который пользовался шпорами, из окон выбрасывает преподов. Садитесь поудобней и внемлите!
Двенадцатая.
Историк устроился в школу ненадолго: в декрет ушла преподавательница, о чём за стаканчиком в одной компании уважаемых людей пожаловался директор. В том семестре Историку дали маловато часов в родном институте, потому он и предложил свои услуги. На следующий день, в субботу, было учительское собрание, сразу после которого Историка оформили на работу. Собрание быстро перешло в возлияние.
- Вчера я чуть не умер от обезвожживания! – рассказывал физрук за третьим стаканчиком, - вожжи потерял на галопе! А женщины смеялись, чтобы казаться глупее и доступнее и любовались шпорами на его сапогах.
Учительская на беду соседствовала с кабинетом химии; Историк вышел в туалет. Туалет он спьяну не нашёл, и сделал свои мелкие дела на дверь кабинета музыки, но дело не в этом. А в том, что чуть позже химик пошёл в кабинет химии. Химика давно не брали природные вещества, а потому он по своей формуле решил соорудить правильный коктейль. Возвращающийся Историк увидел, что в дверь кто-то входит, и решил, что это и есть учительская. Историк потянул дверь.
Во мраке царила тишина, но Историк вдруг услышал за другой, маленькой дверью, «раз, два, три…». Решив, что сегодняшний праздник включает в себя и какие-то развлекательные игры, Историк толкнул дверь и обомлел.
В клубах цветного дыма стоял алхимик, держа на вытянутой руке колбу с переливающейся и мерцающей жидкостью, куда только что закончил добавлять какие-то капли. Запрокинув торжествующе голову, как глашатай подносит трубу к устам, он поднёс к беззубому рту колбу.
Историк, решив, что наблюдает акт самоубийства, прыгнул на шею химику.
Друзья! Не прыгайте никому на шею в лаборантской!
Всё не только расхерачилось, просыпалось, вылилось, но и смешалось…
Трезвеющий Историк сидел на улице, курил и наблюдал меланхолично, как из окон вылетают учителя, завучи и директор. Физрук разошёлся: люди приземлялись зачастую гораздо дальше постеленных на земле шуб. Смешные пьяные грузные люди образовывали всё нарастающую кучу. Физрук хохотал, выхватывая из клубом химического дыма очередную жертву и швырял её в окно. Почему-то работу спасателей он представлял себе именно так, хотя сам подрабатывал грузчиком в аэропорту. Затем дым начал есть его глаза, и он всё с тем же хохотом бомбочкой прыгнул на кучу трепыхающихся тел. Предпоследним упал директор с невероятно смешно всклокоченными волосами на перепачканного помадой физрука, лежащего на расхристанной географичке. А последним упал химик, из него хлынуло, и все получили страшные химические ожоги. Химика звали Семёном Валерьевичем, и это был его последний рабочий день в школе. Алкоголизм и тяга к непознанному, а также соседство с Гэ превратили Семена Валерьевича, химика и отца двоих детей, в Семёна-охотника. Это чуть ли не единственный человек, которого не узнавал Историк – так тот изменился от укусов неведомых тварей.
Тринадцатая.
Вернёмся в наше время. Восьмиглавая змея выбралась из охотничьего мешка и умудрилась укусить каждого гостя, а собаку – дважды, потом захлопав крыльями начала носиться по покоям. Бизнесмен потёр оба своих укуса и глянул на мир на миг прояснившимся взглядом.
- А это, - вещал Историк, - Саша. Или Миша.
Саша. Или Миша. Совершенно экстраординарная личность с точки зрения сверхнаук. О связях между близнецами ходят легенды. Когда больно одному, дискомфорт ощущает второй. Когда страшно одному, тревогу испытывает второй. И так далее. Но эти связи, какими бы фантастическими они не казались нам, являются поверхностными по сравнению со связью между Сашей и Мишей.
Между близнецами Сашей и Мишей – сверхсвязь. Абсолютная связь. Один работает бомжом на территории станции метро Невский проспект, а второму в жизни не повезло – он школьный учитель русского языка. В то время как один из них голодный, объясняет детям, как пишутся слова, второй уже к обеду обладает неплохим капиталом, часть которого вкладывает в баррели топлива и выдувает это около рабочего места с коллегами. Пока один из них пытается нести детям добро и знания, второй честно говорит всё, что думает об этом мире. И тут вдруг срабатывает связь. Она у них не очень устойчива. Она у них как вай-фай, который иногда ловится от соседей. Код почему-то взломался, а устойчивого сигнала нет. И вот, допустим Миша, диктующий «мамумылараму» или отрывок чего-то посерьёзнее для старшеклассников, вдруг перемежает несложный текст или высокий слог витиеватым матом на тему слепого ублюдка, который наступил ему на ноги, а потом глупо хохочет, порывается встать, чтобы расцеловать всех детей, но вдруг садится, засыпает и писается, бормоча что-то о подаянии бывшему вояке. И всё это укладывается в минуту-две. Потом связь обрывается, и допустим Миша, продолжает диктовать. А, может, это Саша. Это, видимо, единственный на Земле пассивный алкоголик.
В обратную сторону связь работает так: невероятно отвратительный бомжара наизусть и с выражением вместо «подайте, люди добрые» вдруг начинает читать «Фауста» или «Онегина», вызывая восторги толпы.
- Господа, - молвил… э… близнец, - вы не видели моего брата?
- Присаживайся! – послышался нестройный ряд голосов, - не может такого быть, чтобы не пришёл! Близнец испуганно-брезгливо оглядел компанию и тяжело вздохнул. Он начал продвигаться мимо гостей к свободному месту, повторяя «извините, простите, прошу прощения, гранд пардон», но, дойдя до собаки, он пьяным голосом завопил: «пшёл вон, пёс!» и пнул здоровенного кобеля под зад, сел мимо стула и, ползая под столом, как это делают безногие калеки в метро, стал канючить милостыню, выть «я кровь проливал на Кавказе!», а потом наступило затишье и пьяный храп под столом.
- Угощайтеся! Угощайтеся! – повторяла хозяйка, ставя всё новые и новые бутыли.
- Вот, ты скажи мне, Гэ, - вопрошала Прасковья, - откуда на Земле такая грызня? Люди разных религий пошто грызутся?
- Из-за плохой памяти, дочка.
- Это как так? – спросил учитель русского языка из-под стола трезвым голосом.
- А я сейчас вам поведаю.
Вот, представьте, что сидим мы в большом доме и мирно выпиваем. День выпиваем, два выпиваем. Нам, в общем и целом, хорошо, и мы не думаем о том, что мы там выпиваем. Время от времени кто-то бегает за добавкой, ибо счастье – это ещё и труд. И тут Семён…
- А?
- Ну, не ты, а некий абстрактный Семён. В общем, почуял он, что не является центром внимания, а очень хочется. И вот заявляет он громогласно: вы, мол, не правильно пьёте. Вы все жрёте водку, а я пью коньяк. А сам косится на Витьку, который себе коньяку налил, ибо Витька здоровенный бугай, хоть и драться не любит. Да и всё равно Витьке, что пить.
Мужики и отвечают, дескать, пей на здоровье коньяк, мы тебе не мешаем.
А Семён начинает вопить «Смотри, Витёк, эти козлы нас ни во что не ставят! Считают, что мы хуже них!». А Витёк даже и не понял, в чём проблема. Но рукава закатал, кулаки сжал. Часть мужиков сразу водку отодвинула, делают вид, что пьют коньяк. Это или трусливые мужики, или те, кому всё равно.
А Семён надрывается: кто водку жрёт, тот ненавидит тех, кто пьёт коньяк, мужики! Они против нас замышляют! Но я вас в обиду не дам! Ну-ка, Витёк, врежь Кузьмичу по роже!
Мужики, которые подальше отдыхали, не сразу увидели, что водочников бьют. Схватили они столы и стулья и помяли коньячников, а те их. Получилось, что одни пьют водку, другие коньяк, а те, кто между ними – и то, и другое потребляют. Безбожники, значит. И вот сидят мужики в одной комнате, друг на друга косятся. Промеж собутыльников им вроде хорошо, а на другой конец комнаты ходят с опаской и только если очень уж им нужно. Хотя и им нет-нет, да хочется тайком выпить чего-то нового. Водочники своим вроде как особо не запрещают коньяк, но косятся подозрительно, а коньячники своим сразу морды бьют за водку. У коньячников вроде как солнечная сторона комнаты, а у водочников – печка с дровами стоит. А у тех, что посередине остались, закуски больше, но их с обеих сторон прессуют да шпыняют, так сказать, гонениям подвергают. Им приходится территорию себе всеми правдами и неправдами добывать. Зато они потихоньку научиваются драться и вести переговоры, а так же успешную торговлю вести и с водочниками, и с коньячниками. А в другой комнате ребятишки вообще травку обнаружили. Курят себе, жизни другой не знают. Не ездят никуда, за добавкой не бегают, ибо всё и в комнате неплохо растёт. И в гости к себе пускают, и драться не любят. Но к ним ходить далеко и удобств мало.
А мужики, которые бухали в самой дальней комнате, вообще не вникали в ситуацию. Они производили водку, коньяк, лейкопластыри и кастеты и всё время подначивали коньячников и водочников, отчего те хотя бы раз в неделю друг другу метелили. У них всё покупали и в рот им смотрели. Хотя это уже политика, а не религия.
Водочники тем временем тоже промеж собой ссориться стали – ты, мол, не так закусываешь, а надо эдак. У коньячников такая же распря.
Короче, всё это от плохой памяти: мы забываем, что у каждого своя душа. Чья-то коньяку просит, а чья-то водки, кто-то лимоном, а кто-то салом закусывает.
Раздались аплодисменты и одобрительное хмыканье. Никто и никогда историю мировой религии и геополитики более доходчиво не рассказывал честной компании. И каждый выпил, что захотел, и никто никого не осудил.
Четырнадцатая.
Вошёл мужчина в костюме вызывающего вида, покрытого палитрой невообразимых цветов, и публика оживилась. Раздались даже жидкие аплодисменты и комментарии:
- Я был на твоём последнем концерте!
- Я был на твоём перформансе!
- Я приобрела бы одну из твоих картин!
- АРТурка! – с уважением сказал Историк, и в его голосе послышались восторженно-мечтательные нотки.
АРТурка был разносторонней и творческой личностью. Он всюду имел своего зрителя, почитателя, ценителя. Как и все великие, он был гоним Властью и её цепными псами. Пожалуй, это первый человек в нашем квартале, кто возвёл алкоголизм в искусство.
О, какие он устраивал перформансы! Какие концерты! Публика рыдала и смеялась по его воле! Его знали во всех музеях Петербурга. Во всех театрах. Все охранники и бабульки-смотрительницы, все экскурсоводы и ценители прекрасного. И по новостям его тоже показывали два раза. Он был алкохудожник. Он был алкопоэт. Артиголик и алкортист.
Сам Пиотровский рыдал от гигантской, живой и невероятно красочной инсталляции в стиле «насракционизм», которую создал виртуоз, и никто из сотрудников Эрмитажа не успел его остановить, ибо дар художника был совершенен и имел уклон к скорописи. Он успел не только изобразить, но и шедеврально заснуть посреди своего монументального творения до прибытия охраны, ничего толком не понимавшей в искусстве.
Таких картин АРТурка написал множество. И в каких только цветастых лужах он не засыпал! И даже во сне из него, бывало, хлестали краски и ложились толстыми смелыми мазками. А в каких позах он замирал на полу! Скульпторы и коллеги-художники в отчаяньи заламывали руки, проходя рядом, и лишь благодаря современной технике Интернет пестрил его творениями.
А какие театральные представления разыгрывал он с тёщей! Это был не убогий театр теней, хотя из дома напротив любовались на мечущиеся за шторами силуэты, это были целые аудиоспектакли, слышные всему кварталу. Это были целые огненные шоу и танцы с ножами и веником, это были акробатические этюды и клоунада. А между строк он колотил тёщу, и та выбегала на сцену балкона, и плач Ярославны проливался на прохожих. И все замирали. Кто-то снимал это на видео, очарованный игрою актрисы, кто-то даже верил восходящей звезде и вызывал полицию.
Всех жёны искали по подворотням, но Ганя искала АРТурку в толпе элиты. И сколько же раз в Молодёжном театре на Фонтанке или в театре им. Комиссаржевской посреди спектакля было слышно: «Ты здесь, козёл?», а в ответ: «Уйди, сука, дремучая!»!
Выпьем за искусство!
Пятнадцатая.
Гэ задремал. Приснилась ему императрица Александра Фёдоровна, которую он щипал за бока, а та хохотала, краснея. На этот шум и прибежал Лёшенька. Вбегая в покои, он споткнулся, и сразу стало не до забав. Оба метнулись к нему смотреть – нет ли повреждений. Из Лёшеньки во все стороны брызгала кровь, не давая даже подойти к нему поближе. Брызги попадали в глаза, и ребёнок страшным женским голосом хохотал.
Гэ вздрогнул и открыл глаза. Прасковья, влезшая на стол, пыталась эротично двигаться. Жирные бока стареющей алкоголички вылезли из её колдовских штанов китайского производства и с запозданием повторяли движения задницы. Стакан в её руках ходил ходуном, хоть она и пыталась изобразить его неподвижным, самогонка брызгала во все стороны, больше всего попадая на Гэ, так как остальные гости в ужасе отползи, а учитель русского языка снова спрятался под стол и гладил пса, хоть и понимал, что это не пёс, а бизнесмен с ошейником раба.
Девка наблюдала за своей барыней, по-бабьи подбоченясь. Семён протянул ей стакан и велел выпить за хозяйку. Та опрокинула в себя полный стакан и, задыхаясь, замахала руками, как разбегающаяся для взлёта птица-пеликан. Семён протянул ей змеятину, смоченную ядом.
Взгляд жующей клиентки прояснился. Она изумлённо обвела глазами это сборище. Медленно-медленно она попятилась к двери. Это подействовала водка на целебных травах, и реальность со страшной силой врезалась в её мозг. Она с ужасом смотрела на безумную танцовщицу и всё прочее сборище, продолжая жевать змеятину. Упёршись спиной в дверь, она сглотнула начала судорожными движениями отпирать замок. Но непослушные пальцы всё делали не так, взращивая панику в милой женщине. Наконец дверь распахнулась и клиентка сделала шаг к спасению. Через две секунды стройная система мира восстановилась, и девка полезла плясать на стол вместе с прорицательницей Прасковьей. Это уже подействовала змеятина.
Гэ смотрел на пляски, и ему почему-то мнилось, что подобное уже было в его жизни, только девки были моложе и дело было в деревенской бане.
- Откуда такие глупости в моей голове? – подумал Гэ. – Насколько я себя помню, я только и жил что во дворцах. Ох, что за чушь я думаю? Небось, тот проказник в Иерусалиме мне что-то подсыпал. Да в каком таком Иерусалиме? Видно, чьи-то чужие мысли я ловлю из эфира. Наверное, когда топили меня, я сперва головой об лёд, а потом долго не дышал, и мозг… Да что ж это я?
Гэ схватил стакан, осушил его. Полегчало!
Уже шестнадцатая. Все последующие стопки – для действительно крепких людей.
Барышни наплясались. Захмелевшая Прасковья села за стол, пытаясь заправить свои бока в штаны, а девка снова побежала отворять ворота кому-то.
Квартира заполнялась новыми лицами. Лица курили много и часто, а потому в тумане были нечёткими, как мысли.
- А это Василий Петрович! – шептал Историк на ухо Гэ. – До недавнего времени очень уважаемым был человеком. И не дожидаясь вопросов, Историк начал повесть.
С этого места я попрошу оттащить детей от книги или прекратить читать её вслух, как это многие любят делать в кругу семьи. Историк сейчас поведает в детективно-эротическом жанре одну довольно свежую быль про коварную дверь, огромные трусы и попытку изнасилования молоденькой девушки и собачки. Если Вы только что читали эту книгу ребёнку перед сном, скажите, что дяди и тёти выпили ещё по одной, покурили и легли спать, а сами читайте дальше эту книгу тихонечко в другой комнате.
Эротическая пауза.
Василий Петрович был мужчиной с роскошной проплешиной, вокруг которой водил нестройный хоровод хлипенький строй волос и мягоньким животом под рваною майкой. И если майку его жена вчера таки пустила на половую тряпку, то объёмные трусы Василия Петровича, в которые свободно помещаются три Серёги-охотника или два Гэ, Василий Петрович пожалел на подобное дело, хотя и на нём они держались, незнамо за что зацепившись.
Вот и вышел покурить Василий Петрович на лестничную площадку в одних трусах и домашних тапочках, порешив, что ночью всё равно его никто не увидит на тёмной площадке. Да и один хрен – за спичками нужно выходить на лестницу, ибо они хранились на подоконнике там, за пластиковым стаканчиком, служившим пепельницей.
Ни я, ни он сам уже не можем объяснить, как вышло так, что дверь захлопнулась, защемив трусы в горошек. Василий Петрович, как это всегда бывает перед большой бедой, даже посмеялся над незадачей.
Надо отметить, что Василий Петрович был жителем практически иного мира, нежели Гэ и его окружение, ибо жил он аж за 4 дома отсюда. Жители того дома были людьми приземлёнными, не склонными к созерцанию и философии. Да и сам Василий Петрович обладал высшим образованием, отягощающим всякую душу, да к тому же человеком крайне мягкого характера. Даже если выпьет. Он принадлежал к тому типу людей, которые не умеют лгать даже во спасение себя, вежливы даже в экстремальной ситуации и не раздражительны. Такие люди мягки, как их животы, а у Василия Петровича был живот – мягче некуда. Я почему собственно в прошедшем времени повествую… Люди меняются, вот.
Василий Петрович, обладая атеистическим стержнем, прилагавшимся практически ко всем созданиям советской сборки, возвёл очи к небеси, моляшеся о спасении, но взглядом упёрся в загаженный потолок. Он надеялся, что благоверная супруга его спохватится и выйдет за дверь. Однако та релаксировала в ароматной пене в ванной комнате и ожидала благоверного, дабы осуществить давнюю эротическую мечту в ванной комнате.
Василий Петрович уже неоднократно пытался барабанить по двери, однако дерматин и вата, коими она была обита, сводила усилия на нет, а наличие второго дверного полотна и вовсе не оставляло никаких шансов проникнуть звукам с лестницы в квартиру. Да и шуметь было как-то неловко при таком наряде.
Стояла тёплая летняя погода, что хорошо. Однако летние ночи в Петербурге бывают довольно символическими. До рассвета оставалось относительно немного, что тревожило.
Дверь двумя этажами выше скрипнула. Василий Петрович обмер. Его и до этого угнетала невозможность свободно двигаться, а теперь, когда сверху кто-то спускался, он ощутил дискомфорт в полной степени.
Свет на этаже Василия Петровича не работал, однако этажом выше и двумя этажами ниже он был. Шаги были шумными, уверенными, явно мужскими. Человек ступал медленно, отчего психологическое напряжение возрастало. Заиграла тревожная музыка, как в фильмах ужасов. Василий Петрович задрожал мелко-мелко, стараясь зарыться в свои широченные трусы.
Кто-то не спеша спускался. Но кто в такой глухой момент суток выходит из дома? Ой, вряд ли это человек с добрыми мыслями.
Глухонемой от рождения, Лёша не отличался сообразительностью, но зато выделялся габаритами. Работая с утра до поздней ночи мясником, Лёша развил бугристость тела и гладкость мозга. Лёша был прекрасным работником! Он был рубщиком мяса высшего дивизиона! Он досконально знал тонкости своей профессии! Этот дебил больше ничего и не знал! Вот и спускался он ни с добрыми, ни с недобрыми мыслями. Спускался почти без мыслей.
Как мы выяснили, он был дебилом и почти ничего не знал. Он, например, не знал, что идиотская тревожная музыка, словно одинокий ночной прохожий в Свердловском районе Перми, пугает людей. Но, в общем и целом, это был невероятно доброжелательный и безобидный человек. Я почему говорю в прошедшем времени… Ну, да – люди меняются, вот.
Василий Петрович перестал дрожать и, как улитка, стал выдвигаться из своих трусов, радостно взмахивая руками. Лёша, уткнувшийся в экран монитора, ничего больше не желал видеть, а слышать не умел (и зачем дебилу музыка?). Трусы Василия Петровича отчаянно трещали, когда он тянулся и таки дотянулся до дебила.
- Иди сюда, ублюдок тупой! – утробно рычал через минут сорок Василий Петрович, скребя ногтями по полу лестничной площадки, практически выпадая из трещащих трусов. Всё это время он терпеливо пытался объяснить глухонемому, что ему нужны штаны. Пантомима в скованном состоянии объективно была непонятной.
Лёша сидел в полутора метрах и с сочувствием смотрел на трагический спектакль. Он начал телефоном освещать Василия Петровича, дабы не упустить ни одну деталь захватывающего действия: его очень впечатляла раскрасневшаяся лысина, вставшие дыбом волоски вокруг, слюна, свисающая изо рта. Только звука и не хватало.
Новая идея воссияла в голове бывшего интеллигента.
- Дай сюда трубку, дебил! – Окровавленными, капитально стёртыми об пол пальцами, он тянулся к Лёше. Лёша довольно замычал, не умея смеяться нормально. Подумать только: какой хороший дядя! Целый спектакль устроил для него одного! Желая сделать совместный снимок с чудесным дядей, Лёша придвинулся ближе и таки сделал удивительное фото.
Через секунду трубка была вырвана. Василий Петрович судорожно набирал номер своего домашнего телефона.
- Василий! Возьми трубку! – закричала через десять секунд дражайшая супруга, продолжая нежиться в пене. – Васенька! Телефо-о-о-о-он! И беги потом ко мне, мой хороший!
- С-с-с-с-сука! – Выдохнул наш интеллигент и херакнул телефон об пол.
Уж чего-чего, а скот Лёша разделывать любил и умел. И хотя в руке не было привычного тесака, он ловким движением вмазал Василию Петровичу промеж рогов, отчего у того разъехались копыта и раздалось бессознательное «му-у-у-у-у».
Василий Петрович возвращался в мир живых медленно и мучительно. С трудом превратив ноги в опорное сооружение и прислонившись плотно к двери, он догадался позвонить в дверной звонок.
Лет 5 назад сожженная хулиганами кнопка так и не отросла, а потому дрожащий потный и кровавый палец надавил на оголенные провода. Долгий и продолжительный звонок раздался, но только в голове Василия Петровича. В квартире же неуверенно звякнуло, а из ванной уже раздражённо от чересчур долгого томления и бессмысленного купания послышалось:
- Васенька, у меня от желания уже в голове звенит! Ты всё ещё по телефону болтаешь? Надеюсь, тебя не вызывают?
Родители, впервые отпустившие любимую дочь на дискотеку до 22:00, нередко встречают её в 02:00 с ремнём в руке. Анжелику, хорошую, но впервые выпившую девочку, встречал безвольно повисший на трусах Василий Петрович. Тут тоже необходимо сделать небольшое отвлечение. Все мы – люди. Зачастую одно и то же явление разным людям видится по-разному. Карманный фонарик осветил Анжелике фигуру голого человека, стоящего в позе готового броситься на жертву полоумного маньяка. В это же время приходящему в сознание Василию Петровичу чудесный, слепящий свет не давал чётко разглядеть явившеюся с небес царицу-спасительницу, к которой он и потянул молящие о помощи руки, пытаясь вымолвить чудесные, искренние, полные радости слова ртом, полным кровищи:
- Ы-ы-ы-ы-ы!
Перцовый баллончик, выданный Анжелике отцом, низверг Василия Петровича в ад за весь атеизм его.
Существо, висящее на семейниках, взвыло на весь подъезд.
- Это кто там безобразничает? – Просунула нос в дверную щель бдительная баба Аня, живущая двумя этажами выше. – На кого собаку спустить?
Василий Петрович не мог терпеть. Он скакал и извивался на коврике, затем стал вылезать из трусов. Сделать это было трудно, если учесть, что не трусы нужно спустить, а самому возвыситься. Изо всех сил подскочив, Василий Петрович нырнул вперед. Маневр почти удался: до самых щиколоток он вылетел из трусов, зацепившись стопами, а потому рухнул всей своей жирной массой перед Анжеликой, которая истошно завизжала.
Собака бабы Ани не стала ждать разрешения, а проскочила промеж её ног и рванула вниз, где и встретилась морда к морде со всклокоченным Василием Петровичем, который опирался на передние лапы, а задние запутались где-то там наверху в трусах.
Отношения у этих двоих не сложились сразу же. Красный Василий Петрович с обильными осадками из невидящих глаз клацал зубами и ловил ртом воздух, что пугало и злило бабы Аниного джека-рассела.
Бой не был равным, но был громким. К моменту выхода массового зрителя из квартир, Василий Петрович с полным ртом шерсти окончательно освободился от трусов и вежливости. Отломав от железных перил лестницы один прут, Василий Петрович жестами остервенелого дирижера попросил народ разойтись. Толпа схлынула, впитавшись в дверные проемы, а медленно бегавшему соседу с последнего этажа досталось прутом у самой его двери.
- Васенька, кто там звонил? – спросила перед смертью его жена.
Семнадцатая.
- Но это было аж 5 лет назад, - поспешно закончил Историк, а Василий Петрович, почёсывая татуированные руки, сел рядом. Василий Петрович молча налил себе полный стакан и выпил. Он был угрюм и одинок от того, что его история жизни была настолько идиотской. Историк понимал его тоску, а потому придвинулся поближе и, украдкой указав пальцем на одного из гостей, который только-только вошёл в ворота и ещё играл с собакой, коротко поведал ему его историю - ещё более печальную и полную несправедливости.
Голова Максима Борисовича всегда была полна бизнес-идеями. Жена его продавала сонным горожанам кофе по утрам в ларьке у метро. Специальная система вентиляции распространяла невероятные ароматы в сторону сонных озябших пассажиров, которые расхватывали товар, дабы согреться и проснуться. В десять утра ларёк уже был закрыт, так как жена, сняв финансовые сливки, бежала на работу в паспортный стол и осуществляла там аферы с квартирами представителей незащищенных слоёв общества. Младший сын Максима Борисовича лил грязь с надземного пешеходного перехода, перекинутого над трассой, на проезжающие внизу автомобили, а старший – отмывал их на семейной мойке при въезде в город. Сам же Максим Борисович был занят тем, что по утрам протискивался из одного конца вагона метро в другой в часы пик. Он переходил из вагона в вагон и протискивался, протискивался, протискивался.
Такой проход от края вагона до края ему приносил от нескольких сотен до трёх тысяч рублей дохода. Весь секрет был в том, что под курткой у него был спрятан портативный платёжный терминал, который считывал деньги с неглубоко спрятанных банковских карт несчастных пассажиров. Днём Максим Борисович пил пиво или ездил по своим бизнес-детищам и собирал деньги. Но всё это было конечно только в его мечтах: у сильно пьющего, рыхлого и щербатого мужика не было ни жены, ни детей. И лицо у него было слегка перекошено, отчего казалось злым и тупым.
И вот, однажды, сидя в одних трусах дома с пивом и громко пререкаясь с телевизором, он услышал шум на кухне. Почесывая пивное пузо, он пошёл посмотреть, в чём дело, а заодно, чтобы достать из холодильника ещё бутылочку холодненького. Включив свет, он узрел, что в форточку вперёд ногами уже выходит наркоман, утаскивая с собой нехитрый скарб Максима Борисовича. Тот, не долго думая, схватил большой кухонный нож и пошёл на наркомана. Наркоман кулём вывалился и сильно повредил ногу. Максим Борисович выбежал на улицу и погнался за хромым воришкой. Человек, бегающий по улицам в одних трусах и большим ножом в руке, не остался незамеченным патрулём.
- Три года тюрьмы за борьбу с наркоманией! – закончил свой рассказ Историк, а Максим Борисович закончил поглаживать живот слюнявому бизнесмену и присоединился к застолью.
- Что, Историк, опять истории рассказываешь? – спросил Максим Борисович.
- А-то как же? За столом на то люди и собираются – философствовать да историями делиться.
- Расскажи тогда, мил человек, что стало с тем негодяем, который на меня дело завёл?
- Мне есть чем тебя утешить, невинно пострадавший ты мой! Виновник твоих мук и невзгод был уволен и определён в сумасшедший дом.
- Да ты что?! С ума сойти! Самая приятная новость за последние годы! Что ж произошло с этим нехорошим человеком?
- Некая старушка, кажется, Фаина Петровна, свела беднягу с ума. Весь день ему названивала в день его дежурства. Всё говорила своим мерзким дребезжащим голосом всякую чушь.
Тут Историк начал изображать старушечий голос и гавкающий говор незадачливого полицейского:
- Ало? Ало? Милиция?
- Полиция! Дежурн гав-ау ау ой слушт! Грите!
- У моего соседа – каша в голове!
- Прекратите безобразничать!
Историк изобразил, как полицейский кидает трубку, хмурится и шевелит усами и продолжает писать свои никому не нужные отчеты. Вскоре снова звонок.
- Ало? Ало? Милиция?
- Полиция! Дежурн ау-гав-гав ёпрстой слушт! Грите!
- А у моего соседа – руки из задницы растут!
- Прекратите хулиганить!!!
- Через пару часов раздался третий звонок. Старуха сообщила, что с её соседом каши не сваришь. Нервы у полицейского сдали, он определил телефон и адрес звонившего. Оказалось, что звонят из того дома, что стоит прямо напротив его собственного. Вечером он заглянул по тому адресу с целью наказать старуху. Через пару часов бригада дюжих санитаров уже пеленала его в длиннорукавные одежды и делала успокаивающие уколы. Всё дело в том, что старуха 70 лет прожила в коммуналке и все эти годы мечтала об отдельной квартире. Она дала себе обещание выйти замуж за сантехника, как только обзаведётся собственным жильём. Почему такие условия и почему именно сантехник – никто не знает, но факт остаётся фактом. Видя, что очередь до неё не дойдёт в ближайшие лет 30, она решила форсировать события. Когда в квартиру вошёл полицейский, он обнаружил троих соседей Фаины Петровны на кухне. У одного была пробита голова, вовнутрь которой была затолкана пшённая каша. У второго соседа были отрублены руки и кое-как пришиты суровой нитью к ягодицам. Третий сосед был расчленён и перемешан с гречкой, однако газ в тот день был отключён в районе, так что старухе не дали поесть.
- Старуху что – тоже посадили? – спросил Максим Борисович.
- Какое там! Полной дурой она не была. Умело свалила всё на какого-то наркомана. Бяхой его кличут.
Максим Борисович вдруг вскочил и расцеловал Историка. – Это самый лучший день в моей жизни! – счастливо рассмеялся он. Затем опустился на колени, расцеловал собаку, хлопнул рюмашку и убежал, подскакивая, словно школьник по дороге из школы.
- А есть у тебя истории возвышения? – слегка сонным голосом спросил Гэ.
- О, есть у меня и такие истории! Давайте выпьем, а я поведаю историю, которая многих мотивирует на борьбу с невзгодами!
Восемнадцатая.
- Бомж Валера каким-то неведомым образом жил в Апраксином дворе – центре хаоса деловых людей и транжир Петербурга. И какого только дерьма не было там! Но всё же самым дерьмом оставался сам Валера. Было у него две особенности. Первая заключалась в том, что он при каждом возможном случае воровал у покупателей, а вторая – в том, что он никогда не воровал у продавцов. На работе Валера никогда не пил: он серьёзно подходил к вопросам карьерного роста. Но вечером Валера конечно упивался в усмерть, ибо бездомным людям под зимним звёздным питерским небом всегда нужно присмирять мечущуюся душу вином. И вот однажды Валера не вышел на утро из потаённого закуточка хаотических апраксинских построек. Валера запил на три дня. Три дня Валера прибывал в невероятном нирваническом состоянии, состоянии, когда решаются главные жизненные вопросы. На третий день, ничего так и не решив в своей жизни, Валера вылез из комнатёнки, сдал всю свою пустую тару и на эти последние деньги решил сходить в баню. Валера принял твёрдое решение, что замёрзнет сегодня ночью назло всему миру у входа в Смольный.
Помывшись, Валера вернулся на рынок и извлёк из потаённого закуточка свой единственный приличный набор одежды, которую он получил за помощь в разгрузке фуры. Переодевшись, Валера пошёл в сторону Смольного. По дороге ему встретилась парикмахерская, у которой был социальный день – стригли почти даром. Валера постригся, побрился на самую распоследнюю мелочь, решив удальски умирать трезвым. Однако, поглядев в зеркало, решил умирать завтра.
Уснув впервые за много месяцев чистым и красивым, Валера проснулся на новой стезе судьбы своей. Он чувствовал беспричинно, что что-то в сложном жизненном механизме повернулась, какая-то шестерёнка его судьбы наконец закрутилась, и весь неторопливый механизм медленно, но по-швейцарски чётко, пошёл в нужную сторону.
Знакомая продавщица, как-то истерично прыгая и приседая на месте, но не в силах более терпеть, привычно попросила Валеру присмотреть за товаром: Валере доверяли все продавцы. Сама она помчала в одно полуразрушенное кривое строение, где была дырка в полу. Дырка вела в подземный мир Петербурга, с его слабым и неведомым течением. Именно она и стала отправной точкой в Валериной судьбе.
Тут Историк замолчал. Он задумчиво закурил сигарету. Люди вокруг заёрзали, ожидая продолжения рассказа, но только девка-прислужница поняла намёк и поднесла рассказчику. Тут все спохватились, налили себе и звякнули своими бокалами о чужие.
- И вот, поняв, что продавцы гораздо чаще бегают по нужде, чем просят его посторожить товар, ибо продавцов много, а он – один, Валера принёс ночью с помойки унитаз. Всё утро он его облагораживал, создавая нелепую, но эффективную систему смыва. Первый же посетитель, с удивлением узрев вместо дырки в стене – фигуру Валеры, а вместо дырки в полу – унитаз, не стал артачиться и заплатил Валере за то, что раньше было бесплатным, но менее удобным.
Уже через неделю молва о платном туалете была распространена среди всех ближайших негоциантов: многим не досуг было гонять в дальние отхожие места.
Добытые деньги Валера активно вкладывал в бизнес: заделывал щели, сверлил вторую дырку, покупал (покупал!) второй унитаз, вешал зеркала, придумывал механическую систему помывки рук (но в итоге принёс с помойки рукомойник деревенский). Через 4 года у Валеры была сеть платных туалетов в городе.
- Правда, в итоге на него вышли рэкетиры и Валера стал от них прятаться, но не шибко удачно… Бедняга угодил в дурдом. У меня есть сведения, что он там то ли просто прячется, то ли бесконечно играет в прятки. И ещё, говорят, его собственный шикарный дом стоит аккурат напротив дома скорби, - закончил свой рассказ Историк.
- Твою мать! – вскочил здоровенный детина, - всё сходится! Этот идиот до сих пор в прятки играет и, видимо по привычке, время от времени с пациентов деньги требует! Эх, знать бы раньше! Детина нервно заходил по комнате и скрылся в клубах сигаретного дыма, а потому все быстро забыли о нём.
- А про любовь? Про любовь-то у тебя есть истории? – спросила хозяйка квартиры.
- Ведьмоглазая моя Прасковья! У меня есть такая истории любви – просто ах! Никем не понятая любовь к искусству, вон, как у АРТурки, никем не понятая любовь к механизмам человеческой жизни и никем не понятая любовь женщины к мужчине – и всё это про одну пару! Я поведаю вам эту историю, а вы плачьте и не стесняйтесь, ибо жизнь скоротечна и плакать не стыдно, а стыдно прожить пустую жизнь!
Они встретились в самой простой муниципальной больнице где-то в Ленинградской области. Она только-только пришла в себя и первым, что она увидела, было его небритое лицо. Мест в палате не было, а потому её койка стояла в коридоре. В общем-то, лечить её никто не собирался особо: девушка попадала в эту больницу уже четвертый или пятый раз, наглотавшись таблеток, которые достались ей по наследству от бабушки. Телу тут не поможешь, а душа её врачам была неинтересна. Хотя дело немудрёное тут: бабе, даже молодой, нужна любовь.
И вот, эта небритая рожа начинает катать девицу по всему этажу: бежит, хохочет эдак заразительно, редких ночных пешеходов сбивает. А ей и самой хохотабельно: вцепилась руками в кушетку на колёсиках и визжит, и заливается! Казалось бы: у неё за плечами четыре класса образования и три месяца в клинике неврозов – а всё едино и ей любовь мужская надобна оказалась. А и он не профессор медицины: конь подкованный в самый лоб лягнул, подарив на век замысловатые узоры и боязнь открытого пространства, однако ж акромя него никто ключ к её душе найти не мог!
И решила она задержаться в клинике, где по ночам она превращалась в царицу; надиктовала врачам на радость кучу жалоб и зажила с этой небритой рожей тайной замужней жизнью. А рожа небритая счастливой такой стала: не всё ж ей коматозных излишне зрелых женщин по ночам щупать, нужно и живое тело, с ответной лаской…
Под эти чудесные речи Гэ вновь начал кимарить, вспоминая, как его самого после абы как проведённой операции пароходом увозили лечиться в столицу. А в столичной клинике сестрички жаловались профессору Вредену на шалости Гэ, однако каждая в итоге осталась обесчещенной и довольной. Вероятно, Историк вещал длинную и дивную историю, так как Гэ, успев немного вздремнуть, проснулся и застал конец этой прекрасной сказки, которую дослушивали в полной тишине.
…- Боже, как же они были романтичны! Утром они ходили любоваться на восходящее давление в те палаты, которым не хватило лекарств, а вечером - на прекрасный закат глаз. Изредка им счастливилось узреть полное затмение того или иного пациента. По ночам, если совсем-совсем становилось скучно, они проводили сложные хирургические операции, но, так как он был обычным сторожем, а она - простой пациенткой, то чаще всего они только зря пачкали стены и пол. Но однажды он, макая палец в распоротый шов, на кафельной стене написал картину. И ведь это далеко не единственный пример непризнанного гения, гонимого с работы за творчество и романтизм!
- О, как я их понимаю! – прошептал АРТурка.
- В общем, больницу закрыли, - неожиданно закончил свою повесть Историк. – Говорят, их в Гатчинской больнице видели, но у меня приписка к другой, так что я не проверял.
- Да, проговорил Гэ, - люблю я здоровую мужскую любовь к бабе! А то знаете ли, был у меня один знакомый – любил в девиц наряжаться. Э, тьфу! – оборвал он себя.
К столу подошёл Славка-Ловелас. Он слыл жутким гомофобом и величайшим дамским угодником. Слыл в беседах с самим собой. Сыпал рассказами о своих любовных похождениях, но все вокруг как сговорились, уроды: «каааанешноооо!» - кивали они излишне усиленно.
Когда сосед-карлик избил его, по слухам, за домогательства, за глаза его стали называть «гномофобом». Сей факт Славка-Ловелас не отрицал лишь по одной причине: он его не помнил. Сразу после избиения он нервно курил на лестнице, думая о мести. Сигарета, запуленная щелчком тонких пальчиков, полетела не на пол, а в детскую коляску, пристёгнутую к перилам первого этажа. Славка этого не заметил. Он пошёл домой за битой.
Ядовитое чёрное облако от горящей коляски, в которой хранилась всякая дрянь, поднялось вверх. Не имея выхода, дым копился на последних этажах подъезда, густея на конечном пятом этаже, как раз возле квартиры Славки.
- Пожар! – визжал вскоре в трубку Славка, - что мне делать?
Получив совет обмотать лицо мокрым полотенцем, Славка решил эвакуироваться на улицу.
В это же время сосед со второго этажа, не сумев пройти мимо пылающей, насыщенной пластиковыми элементами и синтетически чадящей коляски, бежал наверх, так же догадавшись обмотать башку мокрым полотенцем. Встреча двух бегущих идиотов была эпической и кровавой.
Позже пожарные обнаружили двоих мужчин, отчего поползли слухи типа «и ещё двух этих педиков, обмотанных одними полотенцами, спасли. Небось, мылись вместе».
Прасковья протянула ловеласу изящный пластиковый стакан, тот брутально его попытался сжать, но пришлось аккуратно взять двумя пальчиками, чтобы не смялся. Славка огляделся и узрел кресло-качалку, приняв задремавшего Семёна за небрежно накинутую мешковину. Он сел на неудобную поверхность, но, не пожелав показаться неженкой, важно качнулся. Семён, коему были не чужды светские манеры, проснулся и, желая загладить неловкость, задал вопрос:
- Вот скажите мне, уважаемый, какие слова Вам ведомы, где сразу три буквы «е» подряд следуют?
Пытающийся вскочить Славка, начал истерически раскачивать кресло, путаясь в силках, бороде и лохмотьях Семёна, словно сливаясь с ним воедино.
- Эй, вы! Прекратите там! – гаркнула на них Прасковья, - я не потерплю в своём доме никакого мужеложства!
- Гееебля! – нарочито грубым голосом рявкнул выпутавшийся Славка и треснул по столу кулаком.
- Гениально! – возопил Семён,
- Ненавижу! – процедил Славка.
Девятнадцатая.
Когда снова все закурили (а народу стало значительно больше), кто-то в этом густом тумане вдруг сказал:
- А я считаю, что именно пороки продвигают человека к достижению целей, к свершению подвигов. Из-за баб и водки все великие дела рождаются и живут.
- У меня так сын родился – из-за водки и бабы, - перебил кто-то, - он сейчас такие рекорды ставит в тутошней рюмочной!
- Да, и это лишнее подтверждение, - продолжил невидимый спикер. Так вот, наиболее простым примером для Вас может служить недавний правитель…
Гэ услышал имя правителя и осознал, что оказывается давным-давно не интересуется политикой, и имя императора ему ни о чём не говорило. Более того, видимо, Китай разросся так, что стал самой большой империей на Земле, которой правил хитрый и жестокий Цин Ель.
-… из простого строителя, из провинции! Вспомните, как он был мощен! Никто и не замечал нехватки пальцев на руках – все смотрели ему лицо и на стать его! Богатырь так любил горькую, что ему приходилось работать, чтобы её покупать. Чем больше работал, тем больше мог пить, чем больше пил, тем больше нуждался в деньгах, а чем больше нуждался, тем быстрее взбирался по иерархической лестнице. Да он же просто бежал по ней, перепрыгивая через ступени, видя в конце награду: райские кущи, с прудами, полными водки, с закуской, растущей на ветвях, с оркестрами, ожидающими взмаха его дирижерской палочки! Да и сам он был не прочь пуститься в пляс после нескольких глотков. А как он был ловок на международных переговорах! Вы только вспомните! Все ждут его выхода, все подготовили речи, полные ловушек, каверзные идеи – всё практически зазубрено и предрешено, но…
Рассказчик на какое-то время замолчал, и каждый решил, что пора выпить. Слаженность коллектива была такова, что даже в непроницаемом тумане послышался звон бокалов: люди не видели друг друга, а чувствовали.
- Что «но»?
- Ну?
- А дальше-то?
- А-а-а-а, вот и вас, леди и джентльмены, нежданные паузы сбивают, а ведь мы друг другу почти родные. А у них, по сути, встреча врагов. И вот стоят шакалы, ждут жертву, никто из крылатой машины не выходит. И все тушуются, каждый чувствует этот тяжёлый взгляд с прищуром, лёгший на него из иллюминатора, все нервничают, речи позабыли, планы свои подлые. Никогда такого в дипломатии они ещё не встречали! Не выходит никто, хоть что тут делай. Стоят они на солнцепёке, хихикают нервно, и вдруг…
В туманной паузе снова все чокнулись и нервно замолчали.
- И вдруг выходит ОН. Он подготовлен в хлам. Он вдрызг настроен. Он антилогикой на их логику готов отвечать, а они-то к такому не готовы!!! И бежит он не к ним, а через дорогу бежит, распугивая прохожих и автомобили, расталкивая своих и чужих телохранителей – он показывает, что плевал на их правила, что вертел он их порядки! Бежит зачем-то к каким-то кустам!
И они все убиты и подавлены, закладки все выброшены из тех мест в папках, где ожидалась ЕГО подпись, и бредут они в разные стороны, головы опустив, прощаясь с карьерой и родными. А Цин Ель куролесит и бражничает им назло.
Но! Опять это «но»! Перед самым отбытием, наш правитель вдруг и говорит зычным голосом – «подать сюда папки!». И бегут эти дипломатишки, виляя хвостиками подобострастно, суют ему робко папки, где уже и закладок-то нет, а ОН ставит подписи щедро, где надо и где не надо и возносится по трапу и машет им пьяный и счастливый. А они ему дары ещё вдогонку дают, и верят, что ОН их осчастливил, что подписи эти их озолотят, что Цин Ель им свою империю продал за даром, да ещё и должен остался, и пляшут они и ликуют!
И вот, через год тянутся послы и сборщики к правителю, мол, пора и за подписи свои отвечать, мол, продал ты всё, отдал ты всё, профукал ты всё. И снова это наше любимое «но»! Рёк император им в ответ – какие такие подписи? Ну, как же – вот! – и тычут ему контрактами злокозненными. А император и говорит, как же так? Вы сами придумали, что так нельзя, что недействительно, ежели сделано так. Да как «так»? – вопрошают ЕГО алчные. Да по пьяни! – отвечает ОН.
И точно! Весь мир лицезрел, что всё было по пьяни. Не действительно, значица, с юридической точки зрения. И только дары были без угара, то есть по Закону, отданы ему. И влекутся они прочь, опозоренные и убитые горем, и улетают к себе за океан, где начинают пить по-чёрному, пока их правитель сам не стал чёрного цвета, как души их злые.
Все заворожённо молчали и вспоминали, какие же подвиги свершали они в поисках влаги желанной. Туман рассеивался, открывая спикеру открытые от восторга рты.
Потом вспоминали правителя Тин Пу, помешанного на спорте и бабах, ради чего он оттяпал чужие земли, устроил олимпиады и совсем бросил пить. И почти всем эта непьющесть была неприятна, аж вся Европа и Заокеания отвернулись. А сумасшедший Тин Пу и сам не пил, и гражданам своим мешал пить: уж не купить при нём ночью. И заскучал народ так, что заводы встали, фирмы закрылись, на море ехать не в радость, Европу видеть не хотят – все сидят дома, скучают. Даже спортсмены ездить перестали на игры Олимпийские. А друг его с ума от трезвости сошёл: начал названия присутственных мест постоянно менять и стрелки часов туда-сюда переставлять. И не знали люди, во сколько им вставать утром и, не ошибиться чтобы, переставали они вставать. Лежали, скучали. Иногда смешные законы выдумывали, цены себе поднимали, потом шли бастовать, забыв, что запретили себе митинги, сажали себя в тюрьмы и там сидели, скучали…
- Странные эти люди, азиаты, - беседовал Гэ сам с собою, вспоминая татуировку в виде дракона на руке своего императора. Он снова проваливался в омут. И снились ему голые бабы в бане. Они шли к нему толпой, и его на всех хватало. А потом пришла последняя, стояла в одежде, пряча лицо под вуалью. Гэ схватил её, стал смеяться и раздевать, а та не противилась. А когда поворотилась она к нему, то оказалось, что это Феликс. Тогда Гэ взял розгу и стал пороть его, а Феликс стал орать. А потом этот ор из сна перешёл в реальность. Гэ открыл глаза, а это бизнесмен лаял на дверь.
Двадцатая.
В сенях появился новый гость: все повернули головы, и каждый подумал что-то своё. Это был человек с широчайшей характеристикой. Эта всеобъемлющая личность прошла к весёлым философам, и каждый понял, что пришли лично к нему. И только Гэ глядел на него пристально, словно что-то понимая, но не понимая что.
- О, какие люди! – изумилась Прасковья Никифору.
- Да… вот… явился черпать вдохновение.
- Черпани и из жбанчика нашего, - сказал Историк. Он вдруг почувствовал рождение новой истории.
Народ поддержал предложение даканьем и угуканьем.
Вдруг в комнату вбежал охотник Семён. Как оказалось, инстинкты гоняли его на охоту, и сейчас в руке его что-то трепыхалось.
- Бы… Стре… Е… - Задыхаясь, сообщил он служанке. Это Правдолюб Почтибезпёрый! Пока трезвый, давай!
- Чаво давай-та?
- Ы, дурёха! Семён подбежал к столу, стал хватать разные бутыли и лить в одну широкую посудину, из которой час назад иссяк источник закуски. Затем опустил длинную шею неведомой твари в жидкость, туда же погрузил и её хвост. В блюде началась неведомая реакция, водка стала загадочно-синей. Семён отпустил животное и то, икая и спотыкаясь, ушло за ворота, что-то бормоча и хихикая. Внимание же публики было приковано к синей тайне.
- Что это? – всколыхнул тишину пришедший за вдохновением.
- Это сыворотка правды, - прошептал Семён, благоговейно созерцая результаты химического процесса, и все заволновались.
- Давайте сыграем в правду? – оживилась Прасковья, - каждый будет отвечать на вопросы, а кто трус, того мы выгоним за порог и собаку спустим! - И она потрепала бизнесмена по отросшей шевелюре.
- Вот скажи, Никифор, ты кто?
- Писатель, - неуверенно ответил ищущий вдохновения гость.
Вообще, чувствовать себя уверенно в компании людей, которые уже настроились на определённую волну, а у тебя ещё ни капли за душой за сегодня, довольно трудно.
- Какой ты на хрен писатель? – изумился кто-то, - ты же унитаз мне чинил!
- Да ты путаешь, - возразила некая солидная персона, - это же он то кино снял про космонавтов, урод!
- Господа, господа, давайте без оскорблений! – вмешался Историк, это же мой коллега, глубокоуважаемый преподаватель из Государственного Униве…
- Глубокоуважаемый??? – да ведь этот тот шизофреник, который меня из утки окатил! – сказал детина с волосатой грудью, жутко напоминающий санитара.
- ЦЫЦ!!! – взревела Прасковья, - плесните гостю. Вот так. Итак, Никифор, расскажи нам, кто ты есть.
Двадцать первая.
Молодой профессор педагогических наук Никифор (отчество, к сожалению, напрочь утрачено) очень любил смотреть новости. В тот вечер, когда по телевизору сообщили про приближающееся к Земле внушительное небесное тело, состоящее преимущественно из алмазов, профессор осознал, что жизнь налаживается. По расчетам учёных, небесное тело должно было грохнуться в Ленинградской области, куда уже торопливо собирались нужные люди, а в Москве уже с хлебом-солью готовились встречать алмазодобытчиков. Впервые в жизни профессор был рад своей областной прописке!
Алмазный дождь непременно спасёт Россию! – решил профессор, - долги по зарплате будут выплачены, ремонт в ванной окончен, ботинок починен, а в подвале института избавятся от протечки горячей воды, и, следовательно, истребятся злые зимние комары.
Всю ночь профессор спал плохо, словно ему мешал свет от светлых мыслей в его голове. Мыслей о том, что между летящим со скоростью несколько километров в секунду богатством к стране и его личным благополучием отсутствует прямая линейная связь, профессор педагогических наук не имел. Он мысленно высчитал приблизительный вес алмазов, разделил его на количество жителей Санкт-Петербурга и Ленинградской области (хотя не сомневался в том, что Санкт-Петербургу ничего не полагается, раз объект должен упасть на соседний субъект), умножил это на средневзвешенную стоимость и трижды пересчитал свою долю. Трижды воображаемая пачка воображаемо прошелестела в его руке. На всё хватало! Утром его сократили.
Куда пойти человеку с блестящим высшим, но весьма гуманитарным образованием, да так, чтобы его жизненный уровень значительно подрос? Правильно – есть целых два пути: в сантехники и дворники. Одна профессия приносит много денег, но вредна для печени, вторая – даёт возможность получить через 10 лет квартиру, но портит лёгкие. Решив на алтарь швырнуть печень, Никифор выбрал высокий заработок.
Ежевечерняя теория и дневная практика помогли профессору освоить профессию в кратчайшие сроки. Однако тесное общение с коллегами разбивало его нервную систему быстрее, чем печень. Вместо уже изученной теории Никифору приходилось читать сочинения самого прославленного сантехника на всём постсоветском пространстве - Славы Сэ, чтобы хоть как-то успокаивать нервную систему. Вскоре и эти эпистолярные пилюли закончились, и интеллигентнейший профессор ушёл таки в запой. Он каждый день пил с разными коллегами, а те передавали его, как эстафетную палочку; он был словно алкознамя в руках каждого. Его речами заслушивались, он давал верные советы, делал экспертные заключения. Он мог связать воедино несколько десятков слов, что приводило в восторг всех сантехников. Над Никифором воссияла звезда.
Но даже звёзды гаснут. Днём угасания звезды Никифора стал тот, когда его вызвали в коммунальную квартиру. К тому времени разрастающаяся печень Никифора начала вытеснять воспитание и терпение из его организма.
- Кто там?
- Я же сказал – сантехник! Фаина Петровна, Вы же сами вызывали!
Так проходил традиционный ритуал, вытворяемый вот уже пятый или шестой раз подряд: старуха вызывала сантехника, а потом 20 минут его не пускала, препираясь с ним за закрытой дверью. Затем требовала показать в глазок документы и чемодан с инструментами. В итоге дверь открывалась, и на пороге оказывалась древняя бабуля, которой до глазка было даже рукой не дотянуться, но сей факт она упорно отрицала, смело глядя спорщику в плечо своими слепыми бельмами.
Затем она тащила Никифора в ванну, где скидывала халат и просила её помыть. Сверхинтеллигентный Никифор вежливо объяснял ей разницу между сантехником и дворцовой прислугой и уходил. Но однажды из себя может выйти любой воспитанный человек.
Вот тут точно надо глотнуть!
Двадцать вторая.
Никифор постучал снова.
- Кто там? – повторил мерзкий дребезжащий голос старухи.
- Твою мать, ведьма, сама же вызвала!
Никифор в ярости рванул на себя дверь, мечтая вырвать замок с корнями, но оказалось, что у этой двери замок отсутствует как таковой. Дверь громыхнула о стену, старуха, стоявшая на пороге, съёжилась.
- Где тут у тебя что сломалась, тварь?!
-Пом…
- Помыть?! Да я тебе, тварь, сейчас шею так намылю!
- Поменять прокладку, - промямлила старуха, съёживаясь ещё больше. Никифор направился в ванну.
Однако вот уже месяц в квартире наблюдалось жуткое противостояние двух её обитателей: безымянной соседки лет 45 и Васи. Каждый раз, когда соседке нужно было принять ванну, Васе нужно было в туалет.
- Что за манера садиться на горшок, когда я моюсь?
- Что за манера мыться в то время, когда я прихожу с работы?
И как назло, каждый раз занавеска в ванной отваливалась, а эти двое – один со спущенными штанами, вторая – в пене яростно доказывали друг другу неуместность нахождения противника в данный момент в помещении. Это была любовь, которую не желала понять Фаина Петровна.
- Вот – не течёт! Заявила Фаина Петровна, показывая на смеситель раковины. Вася со спущенными штанами зашёлся в крике.
- Тебе что, старуха, больше некогда было вызвать сантехника?
- Ты тут с обеда заседаешь! – задребезжала старуха.
- А ничего, что я голая тут моюсь?! – заверещала соседка.
- А ты вечно в одном полотенце по квартире ходишь, а оно у тебя как бы невзначай падает на пол, а руки заняты! – сказал плюгавый сосед из-за плеча Фаины. Он очень завидовал Васе.
- А тебе вечно нужно ходить по маленькому прямо в раковину на кухне!
- Дык старуха встанет в ванной вечно и ждёт, когда её помоют!
- Никифор, помой меня!
Свет замигал и погас в голове сантехника.
Вася со спущенными штанами, соседка в пене, плюгавый с синяком и Фаина Петровна - голая, но чистая стояли в парадной и робко ждали, когда сменят прокладку. Едва Никифор доделал работу, как в квартиру ворвались санитары…
- Я – сантехник, - заключил Никифор замолкшим гостям.
- Погоди, заклинатель унитазов, я на той неделе смотрел фильм. Это же твой фильм! – Сказал один из участников диспута, внешне очень напоминавший приказчика. Прислуживавшая девка так его мысленно и окрестила «приказчик». Давайте и мы его так называть в мыслях, ибо своих мыслей у нас тут практически нет, мы купаемся в чужих.
- Да я ж только так… - промямлил Никифор, опустил плечи, обреченно вздохнул и налил себе полный стакан. Ни у кого ничего не спрашивая, ни с кем не чокаясь, лишь желая залить свой позор.
- Ты лакай, да не молчи.
Выпьем и мы, ибо далее будет позор для всех патриотов Родины нашей.
Двадцать третья.
Никифор, терзаемый различными душевными недугами, всё чаще хватался за старенькую печатную машинку. И до того, как он угодил в сумасшедший дом прямо из квартиры коварной бабы Фаины, он успел окончить один сценарий для кино, который неведомым образом попал в руки известнейшего североамериканского режиссера. Сотни писателей, не спавшие месяцами, недоедавшие и потерявшие всё в сражениях на эпистолярных полях, умершие в безвестности, ждали в аду Никифора, терзаясь завистью и мечтая задать ему пару вопросов. Однако блаженные, а также настолько сильно пьющие люди, приравненные к статусу «блаженные», в ад не попадают. Зато неведомым образом они часто входят в историю. Работа Никифора произвела фурор в мире кино. После небольших правок, которые, правда, вывернули всю суть сценария наизнанку, но были дополнительно оплачены, труд Никифора был переработан в мировой бестселлер. Возможно, пока вы читаете это произведение, фильм снова показывают. Сценарий я не читал, но в кино ходил как раз накануне. Попробую пересказать сюжет.
К власти в стране, где всегда зима, а из крана льётся водка или нефть, в зависимости от выбранного вентиля, приходит непьющий президент. Из кранов начинает течь вода. В народе растут недовольство и агрессия.
В моду входит танковый биатлон, служба в горячих точках и ватники.
На собрании высшего руководства управления космическими полётами впервые подают горячий чай, но в привычную посуду. Один из генералов роняет горячий гранёный стакан на пульт, в результате чего космическая станция «Мир» падает в океан, частично уничтожив сомалийский пиратский флот.
За ненадобностью закрывается НИИ «Спирта», часть специалистов переходит в «Госкосмос» и вовлекается в новые разработки.
В этот же период из больницы, где ему проводилась операция по пересадке печени, выгоняют прапорщика Ивана Иванова за воровство спирта.
Генерал, утопивший космическую станцию, получает «звезду героя» и повышение, на радостях он едет с друзьями на дачу, но по дороге сбивает прапорщика Ивана Иванова, у которого отрывается свежепересаженная печень.
Генерал отвозит прапорщика в больницу, а также зачисляет его в отряд космонавтов, чтобы уладить конфликт.
В клинике выясняется, что свежеприбывшему космонавту пересадили ворованную печень. В результате длиннейшей цепочки заминаемых скандалов в космонавты зачисляется алкоголик Вася, чья печень была украдена, но на его здоровье это никак не отразилось.
Бывшие сотрудники НИИ «Спирта» получают всё большее влияние в «Госкосмосе», внедряя бредовые идеи, заражая своим образом жизни своих коллег. В результате в космос с секретным заданием отправляют прапорщика Ивана Иванова и Васю, над которым должны вести эксперименты. В отряде космонавтов так же присутствует американец. Никто ничего не рассказывает о цели своего полёта: прапорщику не велено, американец не знает русский язык, а Вася сам не знает, зачем полетел. Психологическая обстановка на космической станции обостряется.
Все цивилизованные страны отворачиваются от непьющей России. Обстановка на космической станции накалена до предела.
Вася по пьяни ломает часть оборудования. Иван Иванов готовится к выходу в открытый космос. Американец начинает говорить на Васином языке.
Всем хочется выпить.
Иван Иванов посвящает Васю в свои планы. Американец всё больше тревожится.
Наконец наступает день выхода в открытый космос. Все трое, ввиду отсутствия доверия, покидают космическую станцию.
Американец подключает новые солнечные батареи, а Иван Иванов разворачивает секретную разработку бывших сотрудников НИИ «Спирта» - огромный блестящий лист, типа фольги. Данная разработка – дьявольское российское климатическое оружие: с его помощью Иван Иванов должен пускать огромный солнечный зайчик на север Северной Америки, создавая полярный день и неуместную погоду. Вася в это время отвлекает американца: у него под стеклом скафандра пузырёк с виски. Вася начинает демонстрировать невероятные трюки языком: прижимает к стеклу скафандра бутылочку и откручивает им же крышку. Американец ударяет Васе по стеклу. Вася улетает.
Американец видит, что прапорщик запутался в чём-то блестящем, идёт на выручку, разворачивает фольгу, отталкивает её. Фольга распрямляется и летит по такой орбите, при которой «солнечный зайчик» попадает на самые «нежные» участки Земли. Первым делом под действие концентрированных солнечных лучей попадает секретный стратегический коньячный завод на Камчатке. Ночная смена в ужасе бежит по таящему снегу в разные стороны. Нагретое Берингово море сбивает с толку огромные косяки рыб и китов. Оборудование секретного стратегического коньячного завода выходит из строя. Над регионом бушуют смерчи.
Из спячки выходят медведи. Дальневосточные гектары предвещают богатый урожай.
Секретный стратегический коньячный завод с сильно разогретыми стратегическими запасами взрывается, оказавшись в эпицентре торнадо. Тонны алкогольной продукции уносятся в сторону США, прихватив с собой русских медведей.
Вася, совершающий очередной неконтролируемый виток вокруг Земли, задевает развёрнутое полотно фольги. Солнечный зайчик нагревает Нью-Йорк, люди ходят в трусах по улицам.
Американец и Иван Иванов, вернувшись на станцию, приходят к мнению, что политика – дело гнусное, им нечего делить, надо спасать Землю. Они изменяют орбиту станции, чтобы выйти на орбиту вращения Васи. Вася в это время открывает языком вторую бутылку виски и перестаёт выходить на связь.
Торнадо с продукцией секретного стратегического коньячного завода и медведями продолжает движение в сторону Северной Америки, набирает силу, всасывает косяки рыб и китов.
Американец выходит в открытый космос, чтобы поймать летающих Васю и фольгу. Американская нация все надежды на спасение возлагает на своего космонавта. Торнадо движется по территории Аляски в сторону Нью-Йорка. В Нью-Йорке жара, вода становится дефицитом.
Американец при помощи двигателя на рюкзаке ловит Васю. Завязывается драка. Становится ясно, что Вася – не Вася-алкоголик, а Василий-диверсант. С огромным трудом американец разбивает стекло Васиного скафандра и толкает его в сторону Земли. Василий сгорает в плотных слоях атмосферы. Две пустые бутылки эффектно вращаются на фоне голубой планеты.
Фольга, испепеляющая жизнь на Земле, (ну, или светоотражатель или как она там называется?) отдаляется от американца. Он разбивает стекло своего скафандра пустой Васиной бутылкой и дует на фольгу. Фольга улетает в сторону Земли и сгорает в плотных слоях атмосферы. Американец начинает задыхаться.
Изъеденный совестью Иван Иванов летит на помощь американцу при помощи двигателя на рюкзаке. Видно, как под умирающим американцем на Земле ослабевают разрушительные вихри.
Иван Иванов долетает до американца, однако топлива на обратный полёт нет. Он толкает американца таким образом, что американец летит прямо в люк космической станции, а Иван Иванов, по законам физики, летит в обратную сторону и сгорает в плотных слоях атмосферы.
По Нью-Йорку бродят пьяные люди, бегают медведи, Гудзон кишит китами, всё и все мокрые, ветер стихает, погода налаживается, президент благодарит в прямом эфире американца, тот скромно машет рукой в камеру, паря в невесомости космической станции и, вспоминая поступок Ивана Иванова, говорит о том, что не все русские – плохие. Земляне обнимаются. Конец фильма.
Это надо осмыслить.
Двадцать четвертая.
В психиатрической больнице начинаются сокращения, Никифора задним числом оформляют санитаром, через два дня увольняют и по недогляду тот получает деньги в кассе и выходит через главный выход. Три тысячи четыреста рублей, полученные им за работу санитаром, Никифор добавляет к нескольким миллионам долларов, вырученным за сценарий. Кривая алкоголизма в районе Купчино резко растёт из-за широты душевной Никифора, но потом он становится редким гостем на светских раутах и в обществе появляется лишь изредка – для вдохновения. Вот, как в этот раз.
- Так это твой фильм? – ошарашенно спросили сразу несколько человек.
- Ну, как бы частично, - совсем стушевавшись, ответил Никифор, и налил себе снова. Все ошарашено молчали. Многие ещё вчера клялись себе, что убьют создателей фильма, если когда-нибудь встретят в жизни, а теперь и не знали, как можно бить этого тихого человека, жертву всеми ненавистной Фаины и дома скорби. И только детина с волосатой грудью, всё так же напоминающий санитара, никак не мог разжать кулачищи и недобро смотрел на Никифора.
И вот в этой тишине раздался стук в дверь. Гэ почему-то этот звук показался каким-то… эзотерическим что ли? Именно с таким стуком в дверь приходит нечто неведомое в нашу жизнь. К Историку с таким стуком одно время приходили инопланетяне, когда он в дни летних каникул закрылся в квартире на целый месяц. Собака, облаивавшая весь вечер каждого вновь пришедшего, нерешительно и молча вылезла из-под стола.
- Ого, поражённо выдохнул Историк.
Я впервые перехожу к новому эпизоду и не предлагаю выпить. Во-первых, лично я уже совсем кривой, а во-вторых, вы явно уклоняетесь от предложенных мною действий.
Поглядите-ка на санитара! Этот человек, выросший и немного состарившийся в тесном пространстве среди сумасшедших, абсолютно не пробиваемый для любых душевных потрясений ошарашенно смотрел на нового гостя. Тот за руку поздоровался с приятно удивлённым Никифором, всем остальным кивнул.
Детина шагнул к новому гостю и практически обнюхал его – так он близко, тщательно и со всех сторон осмотрел новоприбывшего.
- Но этого не может быть, - сказал детина. – Быть этого не может.
Все молчали. Скудословие опутывало компанию.
- Быть этого не может, - так же сказал Историк.
- А как такое может быть? – выделился из толпы Никифор.
И снова повисла тишина. Кто знал гостя – тот поражённо молчал, а кто не знал – ждал развязки или каких-либо разъяснений. И почти все встали со своих мест, желая зачерпнуть глазами как можно больше, как бывает в местах массовых зрелищ.
Вдруг гость обнял детину, а тот ответил такими же объятиями. Потом все сели на свои места.
- А ты постарел, - сказал вдруг в этой эзотерической тишине гость.
Детина вздрогнул.
- Так ведь так и должно быть, - сказал он после минуты раздумья, - люди живут, живут, да и старятся, если не помирают до этого.
- Ну, да, точно.
Гэ смотрел на этих двоих – молодого совсем парня и детину с седыми волосами на груди, торчащими из-под майки. Какая тайна их объединяла?
- Выпей-ка, - протянул новому гостю сыворотку Гэ. – У нас игра тут. В правду.
Гость выпил.
- И как тебя величать? – подала голос Прасковья.
- В разных мирах – по-разному, ответил гость.
- У тебя там что – сыворотка выдохлась? – спросила Прасковья охотника Семёна.
- Ещё ни разу, - пролепетал Семён, отсаживаясь подальше от вновь прибывшего.
- А лет тебе сколько, юноша? – никак не могла угомониться Прасковья.
- Шестьдесят два.
Прасковья оглядела гостей. До неё медленно доходил смысл. Она смотрела на дрожащего детину, на отвисшую челюсть Историка, на отодвигающихся от нового лица гостей, на пса, подобострастно съежившегося подле юноши пенсионного возраста.
- А-а-а-а, так ты малость - того? – покрутила она у виска пальцем.
Гость достал паспорт и протянул Прасковье. – Настоящий, - буркнул он.
- Суходыров Андрей. Ага. Значит, один идиот в паспортном столе другому идиоту…
- Это мой старший брат, - оборвал её детина.
- Брат это его, - сказал Никифор.
- Это его брат, - зачем-то тоже сказал Историк.
И тут все трое плюс сам гость начали плести нечто несуразное. Я попробую сложить слова трёх повествователей в один рассказ, по крайней мере, как я понял их. И у меня, кстати, штофчик уже почти опустел.
Двадцать пятая.
Как-то раз привезли в дурдом ни то физика, ни то программиста. Бедняга перетрудился в своём родном НИИ, ему, дескать, открылся какой-то портал, невидимый глазу, и хлещет оттудова информация полезная. И вот он сидит сутки на работе, вторые – не работает, а только конспектирует ту информацию, что льётся ему в голову. Глаза спипаются, а он всё строчит. В НИИ в общем-то привыкли к разного рода душевным проблемам: нормальные люди на такую зарплату идти не хотели. Но на беду заглянул в конспект начальник и сразу же наткнулся на строки о том, что ни в коем случае пить спиртного нельзя: мол, вообще ничего нельзя эдакого, что изменяет искусственно твоё сознание. Ну, и естественно он сразу и вызвал санитаров.
Вадя (а именно так звали научного сотрудника) поступил в больницу в пятницу вечером. Тогда, соответственно, до понедельника сотрудники пили спирт и дразнили пациентов. Вадимкин паспорт смеха ради пропустили через старинную копировальную машину, чтобы поржать над смешной копией, ну и забыли про документ. Фамилия на ксерокопии не прочитывалась, а в дежурный журнал нужно было написать хоть какие-то данные. По старой дурдомовской традиции стали крутить глобус и вслепую тыкать пальцем. У них уже в палатах были: Серёжа Лаосский, Ирина Эквадорова, Полина Гондурасенко, Ватиканов, Вьетнаменко, Арменидзе, Гваделупова и прочие сумасшедшие, доставленные безымянными. В этот раз мизинец пьяного Суходырова попал в Новую Зеландию. Все задумались.
Нарушать традицию никто не хотел, а потому после краткого мозгового штурма решено было записать в журнал «Зеланд». Забегая вперёд скажу, что Вадиму эта фамилия и самому понравилась, а после обрушившегося на него богатства, родня Вадима стала называть его «новозеландец», ибо понятие «новый русский» ему как-то не шло.
В понедельник приехал главврач и с похмелья что-то сделал на компьютере, после чего тот отказался работать. В сумасшедшем доме, как правило, персонал не обладает достаточной квалификацией, а вот её пациенты нередко отличаются гениальностью. Потому и велел главврач пробежаться Суходырову по палатам, поискать компьютерщика.
Тот, недолго думая, метнулся к Вадьке Зеланду.
Вадька сидел в своей палате, продолжал конспектировать информацию, льющуюся ему в голову; к нему вроде как претензий не было, но вот сосед по палате был пьян. В запертой палате, размером в двенадцать квадратных метров, с наглухо зарешеченным окном, с мебелью, состоящей из четырех коек и четырех тумбочек, находился вдрызг пьяный пациент! Суходыров бы и рад обыскать тут всё, но нечего же!
Зеланд пять минут чинил компьютер главврачу и полчаса объяснял, откуда в палате появилось спиртное.
- Погоди, погоди, - говорил главврач, - так ты компьютерщик или философ?
- Я – Вершитель реальности.
- Ага… И, значит, снами управлять умеешь? И реальностью?
- Практикую управление снами и реальностью.
- Ага… И значит этот, как его…
- Шнуров, - подсказал Суходыров, стоявший у входа.
- Ага. Шнуров, значит, во сне сходил в выдуманный им кабак, выпил выдуманную им водку, но выдуманную так хорошо, что в реальность вернулся в зюзю пьяным?
- Ну, почти так. Он ходил в выдуманное приличное заведение, отыграл там концерт, а уж потом зрители его напоили. Но суть Вы уловили.
- Да ты что – издеваешься?!
- Управление сном – дело не такое уж…
- Какое на хрен управление сном?! Суходыров! – обратился он уже к санитару, - что здесь по выходным происходит?!
- По выходным мы изучаем географию, как правило.
- Ну-ка – столица Лаоса! Быстро!
- Вьентьян – без запинки ответил Суходыров, вспоминая, что Лаос достался не только Серёже Лаосскому, но и Марине Вьентяненко, которая ходила по коридорам и настойчиво предлагала всем ощупать её пышные формы. Именно 434 обвинения в изнасиловании, написанные ею, и стали поводом переселить её в новое место.
- Пошли вон! Оба!
В момент, когда изгнанники двигались по коридору, в больницу поступил сантехник Никифор. Его вели к главврачу.
- Ну-с… с чем Вы к нам? – спросил врач, скрывая накопленное похмельем и визитом Зеланда с Суходыровым раздражение.
И Никифор начал рассказывать. Врач делал вид, что слушает, крутясь на стуле и время от времени делая пометки в блокноте. Одну из пометок по задумчивости он прочитал вслух:
- Asinus stultissimus. Собственно, он любил щеголять своей латынью, однако сантехник, который не менее умело скрывал своё раздражение, повёл себя странно: он вскочил с места и закричал:
- Labra lege: morologus es!
У главврача отвисла челюсть.
- Es stultior asino! – заходился в припадке сантехник, - bastard!
- Давай его к этим… Как их? К новозеландцу с алкоголиком, - велел главврач санитару – тоже Суходырову, но только старшему, Андрей который.
Ну, и пошло-поехало: один сидит, строчит то, что ему Вселенная диктует, второй - сценарий новый набрасывает, не зная, какая буря бушует от его первого сценария, а третий…
Давайте вернёмся на 3 дня назад, когда Зеланда только привезли. Ему тогда жутко хотелось поделиться информацией, которой с ним поделилась Вселенная. Ну, и давай он взахлеб рассказывать Шнурову (а больше некому было) про управление реальностью. Надо отметить, что хорошо зафиксированные люди – весьма благодарные слушатели. Да тот бы и рад править реальностью, но почти всё время к койке пристёгнут. Ну, Вадька ему и подогнал вариант: мол, можно ещё снами управлять. И делать во сне можно, что угодно! Главное, помнить, что это сон, и что это в то же время – реальность. И ни один учёный не докажет, что из одной реальности нельзя в другую что-то таскать. Всё можно, раз реальность.
Есть два типа людей: сомневающихся во всём, ибо умны и ни в чём не сомневающихся. Шнуров ни в чём не сомневался. Ещё более уверенный он был в вопросах управления снами, чем сам Зеланд, раз дело касалось спиртного. Получилось у него с первого раза. Ну, и давай он, конечно, таскать из сновидений алкоголь в себе.
Несколько дней из сна Шнуров возвращался вдрызг пьяным. Никифор про это в сценарии, конечно, написал, начал мысль развивать и развил её до такой степени, что решил попробовать в сновидения отправиться вместе со Шнуровым. Сам он, своим ходом, всё никак не мог снами управлять: ему снилось всегда одно: голая Фаина, которая загоняет его в ванну и, томно облизывая свои седые брови языком, шарит, шарит слепо руками, а Никифор висит на занавеске для ванны. И всегда занавеска обрывалась, он падал в наполненную ванну, а Фаина, накрыв свой нос своей нижней губой, прыгала сверху, отчего Никифор вопил уже наяву.
Однако, увлекшись писательством, Никифор вёл себя крайне спокойно. Он не учёл того, что находится в палате для опасных пациентов, а потому перевод в общую палату застал его врасплох. Уже там, придя в смятение от количества психов и от невозможности нормально творить из-за шума, Никифор стал копить в себе негодование.
На исходе вторых суток пребывания Никифора в общей палате пострадал тот идиот, который бесконечно приставал к нему с предложением поиграть в пятнашки. Оказалось, что глушить людей уткой – невероятное удовольствие. Ещё несколько человек, в которых Никифор видел Фаину, были повержены, прежде чем младший Суходыров, облитый содержимым утки, увёл его в палату для буйных.
А в палате уже утопал в своих записях Зеланд. Он практически окончил свою первую книгу и сделал заказ Вселенной: хочу, мол, чтобы книгой заинтересовались широкие массы. До этого он заказывал Вселенной, чтобы его не переводили в другую палату.
Шнуров всё никак не выходил из сильнейшего запоя. Его никак не стесняли ремни, которые сроднили его с койкой. Старший Суходыров простукал каждый сантиметр палаты, отдежурил всю ночь у койки Шнурова, уснув под утро и пропустив момент, когда таинственным образом к больному явилось реальное сильнейшее алкогольное опьянение.
Суходыров-старший обо всём рассказал главврачу, тот самолично обыскал палату и, ничего не найдя, изъял у Никифора сценарий, а у Зеланда - записи. И, если Зеланд воспринял это как должное (мол, Вселенная исполняет все наши заказы неведомыми путями), то Никифор начал нервничать.
В тот же вечер главврач начал читать обе рукописи. После прочтения сценария он срочно связался со знакомым из особого НИИ и пригласил его к себе с особой аппаратурой к своему особому пациенту. Суходырову было велено сидеть рядом со Шнуровым и внимательно наблюдать, ожидая аппаратуру.
Затем главврач взялся за книгу Вадима. Этот врач, этот ни во что такое не верящий человек, этот невероятный скептик, опирающийся только на твердейшие факты, всё никак не мог оторваться от того, что Зеланду нашептала Вселенная. Он прочитал рукопись за ночь и лёг спать под утро. Ему снился Смотритель, ему снился Зеланд. Они шли по космосу среди шепчущих звёзд. Он попробовал управлять сном – получалось! Главврач всё глубже и глубже проникал в новый, невиданный мир. А в это время в больницу ехала с проверкой комиссия.
Никифор, всё более приходя в волнение, раздражал Суходырова-старшего, неустанно дежурившего около Шнурова, одним и тем же вопросом:
- Андрей, отдай мне сценарий, а?
На примерно трехсотом повторении вопроса Суходыров раздражённо махнул рукой на Никифора и сказал:
- Да забудь!
Через несколько секунд тренированным движением Никифор приложил утку Шнурова к затылку Суходырова. Тот обмяк и, как верная спутница жизни, уронил свою беспамятную голову на грудь беспамятного Шнурова. Уронил и почти сразу исчез: Шнуров впервые перенёс нечто из реальности в сон. Никифор брёл на свою койку, Зеланд слушал шелест утренних звёзд после принятия прописанных лекарств, а потому никто не видел, куда делся Суходыров-старший.
Вдруг в палату вбежал Суходыров-младший и назначил Никифора санитаром.. Ну, вы знаете все эти проверяющие комиссии: едут они искать нарушения и пути сокращения издержек. В этот раз, по слухам, нужно было сократить десять процентов персонала, а это – 1 человек.
Никифора переодели и велели водить по коридорам тех, кто самостоятельно двигался плохо. Его-то комиссия за отсутствие головного убора и велела сократить немедленно. Оформленный задним числом Никифор вошёл в кабинет к спящему главврачу, забрал свою рукопись, трудовую книжку, в которой он 8 лет значился преподавателем, затем 4 года завкафедрой в ВУЗе, 1 год – сантехником и два дня – санитаром, и удалился из дома скорби, прихватив жалование в кассе за часы непосильного труда. Через месяц, получив таки деньги за оба своих сценария, Никифор вернулся и выкупил Зеланда, а потом издавал его труды несколько лет, пока Зеланд вдруг не пропал.
Слухи оказались неверными: сократить полагалось двадцать процентов персонала, так что вторым сокращенцем стал главврач, который так и не проснулся, когда в кабинет вошла комиссия.
А вот Суходыров проснулся.
Ну, то есть как проснулся… Он открыл глаза. А это далеко не то же самое в его случае.
Даже самый-самый реалистичный сон отличается от яви нечёткостью картинки и логики. Логика вообще бывает вывернута неизъяснимым образом.
Мир был наполнен сумраком и лёгкой дымкой. Мир колебался и терял резкость изображения в дали. Мир не был логичен.
Лес, на окраине которого сидел, почёсывая ушибленный уткой затылок Суходыров, двигался.
- Мутит от сотрясения, - подумал Андрей, пытаясь подняться. Он взялся за ствол небольшого деревца, а через минуту его замутило гораздо быстрее, когда дерево покрупнее подбежало к нему, пнуло в живот и влилось в двигающийся лес. Воздух никак не желал возвращаться в ушибленный живот, и Суходыров катался по земле под двумя полными лунами, а мимо всё так же торопливо пробегал лес.
Второй раз он очнулся на почти рассвете. Над сине-зелёной травой клубился туман, обе луны так и висели в небе, немного разойдясь друг от друга. В том месте, где пробегал лес, нечётко виднелось болото, а слева – нечётко проявлялось озеро. Нечётким было вообще всё, что было дальше, чем в в тридцати-сорока метрах. Позади совсем уж нечётко что-то серое было, напоминающее домик. Но настоящим домом быть никак не могло: если верх и был похож на двухскатную крышу, то во всём остальном это походило больше на кривую картофелину.
Суходырова мутило, очень хотелось пить. Поодаль виднелось несколько деревьев, из-за которых Суходыров и побоялся вставать в полный рост. К желанной влаге он пополз по-пластунски в этой низкой траве.
Почерпнув гроздь колышущихся звёзд, он понюхал, а затем выпил воду. Ледяная вода была божественно чиста и вкусна. Напившись, он сел подумать. Луны продолжали расходиться, одна чуть розовела, а вторая бледнела. На обеих отчётливо виднелись цветные участки. Более того – обе луны просто были цветными, словно на них были и океаны, и суша, и снега. Ближайшие деревья стояли, как нормальные, никуда не собираясь бежать и не планируя драться. Годы, проведённые среди сумасшедших, довольно сильно укрепили психику санитара, а потому он действительно сидел и рационально размышлял. Правда, это быстро прошло.
В том месте, где он черпал воду, началось лёгкое движение, затем вода забурлила. Вода кипела.
Суходыров попятился по-пластунски. Кипящее озеро, из которого он только что пил – явление, которое не укладывалось в голове даже у бывалого санитара. Пятиться было страшно – Суходыров всё время ожидал пинка по заднице от какого-нибудь дерева. Но удар, причём по психике, последовал со стороны огромной картофелеобразной несуразицы с подобием крыши: из этой невнятной штуки вышел человек. Он тоже был нечётким, но всё более прояснялся с приближением к месту, где в траве укрылся Суходыров.
Стало ясно, что это дед: на расстоянии в пару десятков метров под светом двух лун отчетливо завиднелась борода. Дед, как дед: кустистые брови, льняное (или похожее на то) платье ниже колен, невнятная обувь типа лаптей, большой, смешной нос, смотрящий чуть влево, притом, что борода торчала чуть вправо. Дед был тощ, но явно жилист: по лицу ему меньше 70 дать было никак нельзя, а по походке больше 50 тоже дать было невозможно. Дед встал у кипящего озера и замер с небольшим деревянным корытцем в руках. Вскоре запахло варёной рыбой. Дед легко опустился на карачки и выловил корытом рыбу. Затем столь же легко зашагал к картофилене, держа перед собой свою ёмкость, из которой торчал внушительных размеров хвост, видимый даже из-за спины деда. Удаляясь, дед терял чёткость, как и весь этот мир в нескольких десятках метров от Суходырова.
Удивительное дело: Суходыров, увидев такое простое и понятное существо, как человек, всё же обомлел, растерялся, не смог решиться встать и поприветствовать деда. Зато теперь он встал, уже меньше опасаясь нападения деревьев, и побрёл в сторону неведомой постройки. Хоть очертания приближающихся вещей становились чётче, яснее санитару не стало – что же это перед ним: дом или какая-то другая вещь. Или существо.
Обойдя серо-коричневую штуковину по кругу, Суходыров узрел что-то вроде миниатюрного слюдяного окошка, по которому и стукнул аккуратно.
Стукнуть он хотел 2-3 раза, чтобы получился всем известный эффект «кто-то стучится», а не «что-то стукнуло», однако неведомая картофелина дёрнулась, как от боли и вроде как даже немного отскочила, несмотря на то, что выглядела довольно увесистой, да и вообще больше походила на очень-очень кривой домик.
В доме послышались вопли боли. Окошко при этом исчезло, словно… Да не словно – тут даже Суходыров понял, что окошко… как бы сказать… прикрыло веко. Да - так веко защищает глаз. Суходырова парализовало: он ни секунды не сомневался, что сейчас избушка начнёт его избивать, тем более видно было, что она немного… напряглась?
Удар действительно последовал, но картофелина вроде и не виновата была: дед, выскочив наружу, просто заехал дверью Суходырову по носу. Теперь оба держались за лица.
- Трепоганая тварь, пошто дерганулося?! Эх, роже вся кипять кипящая досталася! Нервлёная ползуница на беду мне добылася! Так и будешь до смерти по ночам дерг…
Дед не смог окончить тираду, так как перестал остужать на ночном ветерке лицо и обернулся, чтобы высказать всё дому, но упёрся взглядом в Суходырова.
- Здравствуйте! – дружелюбно сказал санитар, - скажите, пожалуйста, где я?
- Ты умом слаб? Ты – тут! Али думаешь, я гадать буду, где ты, не видя тебя в тени?
- Я имел в виду – где я вообще.
- Ы? – Нос переместился вправо, борода – влево.
- Ну… я недавно был не тут, а теперь – вот.
- У? – Нос переместился влево, борода - вправо
- Дед, где я? Что за странное место? Что за непонятности над головой?
- А? – Снова синхронно задвигались те же части лица.
Дед на все вопросы изумлялся. Впрочем, это просто такая манера общения. Первое время чувствуешь себя идиотом рядом с таким персонажем, который любой твой вопрос встречает выражением лица, словно ты впал в маразм.
Дед задрал лицо. Нос – влево, борода – вправо. Глаза разбежались в стороны, созерцая обе луны. С бороды свисали ошмётки варёной рыбы, капал бульон.
- Что за непонятности? – спросил дед, не увидев в небе ничего странного, успокаиваясь и утирая бороду грязным платьем.
- Ну, хотя бы две луны.
- Ну, да. Обе на месте, третью не привели. Не тыкай ползунице в глаз! – без плавного перехода крикнул дед и направился в своё жилище.
- Дед, подожди! Дед, послушай, я не псих! Но я буквально пару часов назад был в э-э-э-э-э… в другом мире. У нас там луна только одна, озёра не кипят без видимых причин, и деревья не бегают!
- Ты хочешь сказать, что тут бегало дерево?
- Много деревьев бежало. Вот тут, вон в ту сторону.
Дед задумался, а картофелина с дверью на лице и соломой на голове стала отходить.
- Значит, старая совсем из ума выжила…
- Кто?
- Да вон – ползуница моя, - кивнул дед в сторону дома, не видя, что тот уже в нескольких метрах.
- Дед…
- Значит, я зазря её кормлю, - продолжал дед, - значит…
- Дед…
- … зря её латаю…
- Дед, смотри, она…
- Значит, мою и подметаю зазря, старуху, - никак не затыкался дед.
- Дед, да ты смотри ты! Это так и должно быть?
- Ы?
- Да твой дом, или как там – ползуница твоя!
Дед обернулся: жилище ползло, всё ускоряя ход, в колышущуюся, нечёткую даль.
- Стоять!!! – завопил дед. – Чего замер?! Помогай поймать!
Оба помчали за обиталищем деда. Суходыров, несмотря на свои внушительные габариты, бегал довольно неплохо, имея в багаже своём довольно насыщенное спортивное прошлое. Догнав довольно бодро ползущую картофелину, Суходыров сообразил, что не знает, что делать дальше.
- Что делать? – крикнул он деду.
- …ай …ё и …ать по … скам и …бра!
- Что? – не разобрал смысла Суходыров.
- …ер и… ам… и …ям! – послышалось ещё более неразборчиво.
Суходыров потянул за нарост, которым можно пользоваться как дверной ручкой и впрыгнул во внутренности дома. Дом встал, как вкопанный, отчего Андрей налетел на стену своей мясистой рожей. Впрочем, стена не была совсем уж твёрдой.
Запыхавшийся старик вошёл через минуту с руганью.
- Последние дни она дёрганой стала, - пояснил в конце тирады дед. – Жрать хочешь?
Суходыров хотел. Получив лепёшку и кусок ещё тёплой и невероятно вкусной рыбины, он начал изучать жилище.
Внутри оно было так же невнятно, как и снаружи: некоторые части жилища были твёрдыми, некоторые – помягче, но в той или иной степени шевелились почти все. Было тесновато, но комната Суходырова на улице Союза Печатников была ещё меньше. Стены и пол были тёплыми. Как пояснил во время еды дед – температура тела дома меняется в зависимости от настроения и самочувствия оного.
Посередине комнаты был бугор, который явно годился для роли небольшой печки. Внутренности «дома» изобиловали полостями и наростами. Две полости использовались в качестве постелей. Во время бега Андрей так и не разобрал за счёт чего перемещается это существо, а сейчас жилище старика стояло на месте.
Окно, а точнее, глаз существа позволяло смотреть наружу с совсем небольшими искажениями. Впрочем, Суходыров по прежнему видел нечётко всё, что было вдалеке, хотя, как ему казалось, самую малость чёткость начала настраиваться.
Дед заснул прямо за столом, открыв рот с редкими зубами, шевеля во сне бородой с кусочком рыбы на ней. Стол был так же не столом, а просто наростом – почти идеально ровным и явно не чувствительным, так как в край его дед воткнул небольшой ножик, прежде чем уснул.
Вместе с сытостью на Андрея нахлынула волна чувства дереализации: он смотрел, как мирно дышит дед, как мерно дышит его жилище, как бодро шагают по тропе две фигуры, как…
- Дед! Дед! Вставай! Кто это?!
- А?
- Вон – по дороге идут!
- Ы?
- Да проснись же ты наконец! Глянь! Кто это???
По дороге шло громадное существо, похожее на гориллу. Точнее разглядеть в колышущемся мире Андрей не мог. Вторая фигура напоминала пожилую женщину.
- Охохохец ужо мне! – подпрыгнул дед, - вот так беда!
- Что это за чудище, дед? – паниковал Суходыров.
- Жена моя, - ответил дед, содрогаясь.
- А что за баба с ней? – попытался пошутить санитар, чтоб хоть как-то подавить панику.
- А я знаю? Баба какая-то.
Двадцать шестая.
Друзья! Я не знаю, что со мной происходит! Постоянно отвлекаюсь и пишу про то, что вам не интересно. История Суходырова подробно описана мною в итак хорошо известной вам книге, а если вы с Луны свалились и книгу не читали – обращайтесь ко мне, я вам её пришлю.
И ещё. Я вынужден вас предупредить: жизнь главного героя окончится через пару стопочек. Ведь всё в этой жизни кончается: перестаёт бить источник из моего штофчика, перестаёт бежать дорожка жизни, газ за неуплату перекрывают (хотя мне не следовало вас посвящать в свои проблемы, извините).
В общем, сидят все за столом, слушают Суходырова-старшего, который явно лет на 20 младше Суходырова-младшего, дивятся этому явлению.
- Выходит, ты семнадцатый год будешь встречать со своими племянниками, которые старше тебя! - уже хохотали за столом, - а твои дети будут младше его внуков! И тыкали пальцем в Суходырова-старшего, который вдруг задумался о жизни и смерти.
Чрезмерно опьяневший Гэ тоже задумался о жизни и смерти, и ему снова вспомнился Алексей, истекающий кровью из пустячковой ранки. Гэ прикрыл глаза, вспоминая заветные слова и ту неописуемую силу, что зарождалась при повторении этих слов у него в груди. Сила проходила через его руки, густея и неистовствуя, и срывалась с кончиков его пальцев, которыми он гладил голову мальчика. Кровь замирала, поражённая, застывала на повреждённом участке и весело устремлялась бежать по загадочным каналам молодого тела, возвращая совсем белому лицу розоватый оттенок.
Эти смутные, бредовые воспоминания, тень этой силы что-то сдвинули в Гэ. Просветлённый открыл глаза, чувствуя прилив сил. Он прозевал тот момент, когда кто-то подлил ему сыворотку. Узнать о мыслях Гэ мечтали все, но постичь смысл его ответов не удавалось многие годы, а потому момент решили не упускать.
- А ты как будешь отмечать семнадцатый год, - спрашивала у каждого хозяйка. Ответ у всех был примерно одинаков. Когда очередь дошла до Гэ, тот ответил, что тысяча девятьсот семнадцатый год от рождества Христова ему отметить не суждено. Все захохотали.
- Дык, никому не суждено, - отсмеявшись, сказал Историк. Гэ не понимал всеобщего веселья.
- Скажи, Гэ – вдруг задал вопрос Славка-гномофоб, - что делать с проклятыми извращенцами? Я бы им отрезал их органы мужские! А ты? А?
Гэ вспомнил, как Гусева неуклюже, но сильно воткнула нож ему в живот, надеясь попасть ниже. Сбитая с толку неряшливой и невнятной одеждой Гэ, традиционно накиданной кое-как на его тело, она промахнулась. Осознав свою ошибку, она остервенело давила на нож, надеясь разрезать тело книзу. Однако толстый слой добротной одежды, великая сила Гэ и толпа деревенских - помешали таким замыслам.
- Через буйность плоти из нас бесы уходят, - ответил как всегда непонятно Гэ.
- Я не понял… - начал свой вопрос Славка, но его тут же стали перебивать старики, что мол, молодёжи всё разжуй, да в рот положи, а сами никогда своим умом не доходят.
- Вы со своим телевизором совсем отупели! – ворчали старики.
- Да это ваш телевизор, - отвечали молодые, - у нас интернет! Весь мир мы знаем, а вы что знаете? Где бывали? Что видели?
- А ты где бывал? – спросил какой-то молодой парень лет тридцати пяти. Все замолчали, и Гэ понял, что вопрос адресован ему.
- Ну… В Сибири.
-Ай, да кто там не был? Почти у всех там бабушки! Да и что там интересного?
- Ну, на Урале…
- Да что ты всё про Россию? Она везде одна: все пьют да работают, правительство ругают и на войну ходят.
- Так ведь везде так…
- Так, да не так, может быть! Сам я не был, и ты не был, а говоришь!
- Был.
- Да где был-то? В Москву ездил однажды по пьяни?
- И в Москву. И в Грецию, и в Палестину…
Гвалт стих. Все заворожено молчали.
- Ты… это… сделай ещё глоток, - сказала Прасковья, плеснув сыворотки в стакан Гэ.
Историк пошамкал губами, ожидая, когда впитается сыворотка в кровь просветлённого, и задал вопрос, который задать хотели все.
- Гэ, а ты это… когда успел-то? Мы тут все тебя знаем давно… ты это… вроде бы никуда ни разу…
- А сколько ты меня знаешь?
- Да уж, почитай лет двадцать!
- А я сюда въехал, как дом построили, - сказал Василий Петрович, потирая наколки на пальцах. – Я тогда, хоть совсем маленьким был, но помню, как твои родители… Хотя, погоди… они ж тебе не родные… И Василий Петрович (а после тюрьмы – просто Вася) замолчал, что-то считая и бормоча.
- Я родился, а ты уже тут жил! – сказал Славка-гномофоб, а до моего рождения, говорят, не особо за границу пускали. Ты на чём ехал-то?
- Да, почитай, почти всё пешком.
Все изумлённо молчали. Все понимали, что из страны раньше было не выехать, но никто не мог сообразить – можно ли было из страны выходить.
- А и правда – кто помнит Гэ молодым? – спросил Историк.
- Да он с бородой и был всегда… кажется, - ответил кто-то из пожилых.
- А скажи, Гэ, а что у тебя за шрам такой знатный на лбу? Отчего это?
- А, да от пули, - отмахнулся Гэ, но сам испугался своего ответа. – Ты бы это… - сказал он Семёну, - не поил бы этим народ более.
Предпоследняя.
Гэ встал из-за стола. Его что-то стало сильно беспокоить. Что-то в жизненном его течении было не таким, каким быть должно. Словно ты, решив стать много лет назад пилигримом, обошёл полсвета пешком, всюду успевая пожить и совершить великие дела, и вдруг застрял на долгие годы во второсортном постоялом дворе с кабаком на первом этаже, где каждый день одни и те же лица, одни и те же беседы. И ты каждый день думаешь, что вот-де сегодня последний раз с ними посижу тихонько, а утром обязательно в путь. Но даже постояльцы уже сменились, ибо старые умирают, а молодые стареют и тоже потом умирают, а ты всё слушаешь одно и то же в чуть разных интерпретациях. Но однажды тебе это всё станет невыносимо. Вот и Гэ стало невыносимо.
Он молча поднялся и пошёл к выходу. Все эти пьяные лица, все эти доступные девицы, весь этот чад сигарет стали ему враз противны. Ему хотелось воздуха, ему хотелось прыгнуть голым в прорубь после жаркой бани, ему хотелось шагать от снегов до раскалённого песка. Ему хотелось молиться.
Он постоял в отворённых воротах, затем вернулся к столу, вытащил пса из-под стола и потрепал его по голове:
- Хватит дурить. Грехов на тебе – не счесть. Раздай всё, помогай всем.
Он зашагал обратно, а в след ему глядел бизнесмен. Совершенно здоровым и усталым взором.
- Учитель! – крикнул кто-то ему в след.
- Не смейте ходить за мной, - крикнул, не оборачиваясь, Григорий неожиданно крепким, басовитым голосом, выходя в дверь из прокуренной двухкомнатной квартиры.
Последняя.
Через считанные ступени окончится жизнь Гэ. Если ты, мой странный читатель, не любишь ничего менять, то не читай дальше. Запомни Гэ таким, каким он был с первой по двадцать шестую стопку – человеком без начала и конца. Закрой книгу, и никто тебя не осудит. Только не могу обещать тебе, что не будут тебя терзать догадки о том, как же всё внезапно закончилось.
Итак, Гэ продолжил свой путь. Знаете, у меня соседка есть. Я точно не ведаю, что с ней случилось, но она боялась выходить на улицу. Она не выходила, наверное, лет 12. Но однажды ей пришлось. Стыдно признаться, но я подглядывал в глазок. Если бы вы только знали, как опасливо она спускалась! Путь со второго этажа до первого ей дался крайне нелегко! Я вышел следом и увидел, что она лежит без сознания под козырьком подъезда – настолько её впечатлило открытое пространство, этот, по сути новый для неё мир! Так вот – Гэ переполняли эмоции в тысячу раз сильнее! Мысли разом хлынули в давно спящий разум и охватить их никак не получалось, а потому были лишь одни эмоции. Так, падая во сне с высоты, ты просыпаешься, а дух словно чуть позже возвращается в твоё тело. Так вот такое же ощущение было у Гэ, но тянулось оно не миг, как у всех нас, а уже целые минуты. Гэ казалось, что он чувствует бешеное вращение Земли, которое всех людей удерживало на планете, а его почему-то напротив – вот-вот оторвёт и выбросит в небо.
Гэ едва был способен шагать вниз, едва дышал: так же трудно дышится, когда впервые прыгаешь вниз с самолёта, а парашют ещё не раскрыт. Он сделал два шага и вцепился в перила. Он физически не мог двигаться быстрее, а теперь вовсе стоял ошеломлённый. Через несколько ступеней Гэ не станет.
Пока Гэ, оглушенный собственным адреналином, стоял на верхних ступенях пролёта, открылась дверь квартиры и из неё вылетела девочка лет восьми и упала. Она чудом не ударилась головой о бетонный пол, но Гэ увидел её кровь из разбитых носа и губы, синяк на лице. В проёме появился её отчим: крепкий громила в камуфляже. Он был пьян и агрессивен. Отчим кричал на девочку, но кровь, пульсирующая в ушах Гэ, не пропускала звуки. Девочка, утирая слёзы, поднялась, а отчим вдруг ударил её кулаком по уху. Ребёнок отлетел к соседской двери и съёжился. У Гэ отвисла челюсть.
- Ты чего вылупился, юродивый? – пропустили уши первые звуки в голову Гэ. Гэ был не в силах ни отвернуться, ни ответить: адреналин сделал его мышцы железными, не гнущимися, а язык – непослушным. Громила поднялся к Гэ, потянул его на себя и швырнул вниз. Гэ, лёжа подле двери этого громилы, смотрел, как тот спускается к нему недобро глядя. Он посмотрел на девочку, а та посмотрела на него затравленным взглядом. Вид лежачего ребёнка с кровью на лице вернул Григория в прошлое.
Снова промелькнули воспоминания о больном царевиче Алексее, а спускающийся мужик в камуфляже был похож на его давнего душегуба. Григорий с невероятной чёткостью видел не пьяного отчима, а то Юсупова в женском платье, то Пуришкевича с перекошенным лицом, то утончённо-опасного Освальда Рейнера. Жизнь Григория не промелькнула у него перед глазами: она вернула его к той точке, после которой рассудок, укрывшись каким-то тёплым мраком, уснул крепким и счастливым сном. Это было в ту ночь, когда пуля из револьвера попала Григорию в лоб. Она не прошла между двумя полушариями и не застыла, упершись в крепкий затылок. Нет: она не пробила даже толстенный лоб, но что-то всё же сместилось под этой прочной костью.
Что конкретно пострадало в этой внутренней Вселенной странного старца – это великая загадка. Быть может, мой верный читатель, ты живёшь уже в то время, когда мозг будет изучен более тщательно, но вряд ли он так легко поддаётся изучению: вполне возможно, он так же непостижим, как и всё мироздание. Доподлинно ясно одно: некие процессы прекратились в личной Вселенной Григория. Организм перестал развиваться. Он забыл стареть, думать, как требуется и реагировать на внешний мир должным образом.
Григорий увидел себя лежачим подле заготовленной проруби, в которой отражались ночные петербуржские звёзды и изредка мелькали напуганные лица троих убийц. Затем его спихнули в этот тёмный холод, вода медленно потащила его подо льдом, который он изредка был вынужден невольно целовать.
Но чуть ниже по течению обнищавшая молодая вдова обнажилась, стоя на морозе перед другой прорубью. Бог так и не послал ей никакого знака, который бы мог убедить её не расставаться с жизнью. Заплаканная, она сделала шаг в воду. Но вода быстро превратилась в лёд на этом лютом морозе.
Самоубийца стала прыгать, но при втором же прыжке упала на спину, провалилась в воду и очутилась в объятиях крепкого человека.
Сильная женщина, какими были почти все русские бабы того времени, вытащила мужика из воды. Он был жив. Карманы его шубы, приплывшей следом, были полны мокрых ассигнаций и золотых монет. Сонный и равнодушный ко всему ямщик помог загрузить тело, а уже вечером Григорий, потерявший свою память, имя и всякую силу, спал умом и телом под иконами, рядом с молящейся бабой.
В ту же ночь в совершенно другой части Петербурга был убит тот самый ямщик. Он, и забытая мокрая шуба Григория были брошены в прорубь.
Человеческий ум, даже самого рационального склада, как у неудачливых убийц Распутина, подгоняет некоторые факты под удобную ему логику: тело похожего мужика, изуродованного выстрелом в голову, единогласно было признано за труп Григория Распутина. Иная обувь и штаны были проигнорированы мышлением, а след от выстрела, борода и шуба покрыли все сомнения.
Отчим уже собирался перешагнуть через «юродивого» Гришку, когда тот вдруг встал. Вся несметная сила, проспавшая в нём более ста лет, вся ярость на несправедливость людей и всё желание защитить ребёнка выплеснулись на пьяного изверга.
Григорий одной рукой схватил негодяя за горло и прижал к стене.
- Не делай зла! Не делай зла! Не делай зла! – зашипел он яростно-гипнотически.
Обмякший вояка сидел на полу, глядя, как Григорий гладит девочку по голове. Он был первым человеком, исцелённым от приступов ярости и алкоголизма за считанные секунды великим старцем. Он же был последним, кто видел Гэ и первым из ныне живущих, кто увидел Григория.
Григорий Ефимович вышел из подъезда в почти незнакомый мир. Возможно, он, удаляясь от подъезда, уже нёс свою настоящую фамилию – Новых. Я доподлинно не ведаю. Знаю одно: он отправился на поиски Вадьки Зеланда. А зачем – я пока и сам не знаю.