«Сволочи… Все, все сволочи…» - бормотал ожесточенно Федор себе под нос, широко шагая по сырому от мелкого дождя тротуару. Шагал ссутулившись, устремив вперед голову на тонкой шее, от чего фигура его чем-то напоминала размашистую запятую, поставленную нервозно возбужденным гражданином в какой-нибудь жалобе на отупевшего от сытой жизни чиновника.
И одет он был так, что, можно подумать, одевался в лавке старьевщика, без разбора, в то, что первым попадало ему под руку. Голову его от ненастья защищала кожаная кепка; шея была небрежно, будто толстым жгутом, обмотана клетчатым, черно-белым шарфом; поношенное осеннее пальто, цвета залежалой влажной картофелины, было застегнуто на одну среднюю пуговицу, остальные же, не скованные объятиями петель, болтались на ослабленных нитках, как бубенцы на колпаке шута. Брюки, давно забывшие строгость утюга, были коротковаты и заканчивались чуть раньше, чем того требовали носки и старые кеды, на одном из которых развязался шнурок. Концы шнурка то взлетали в воздух, словно тоненькие руки изношенной обуви взывали к прохожим о помощи, то падали на мгновение, изо всех сил цепляясь за сырой асфальт.
Федор видел это, знал о случившемся беспорядке, однако, с еще большим остервенением шипя свое «сволочи, все сволочи», не собирался привести в порядок обувь. Даже наоборот, внутренне торжествовал и злобно радовался, словно, хоть и мелко нарушая, игнорируя гласные и негласные правила приличия, бросал вызов, протест всему этому миру - миру, который последние года он перестал понимать и ощущал себя, как, вероятно, чувствует себя на песке рыба, выброшенная на берег буйной волной, - бьется, все больше ослабевая и безвозвратно теряя силы в попытках вернуть себя в родную стихию.
Не понимал, как он, вполне здоровый для своих лет мужик, не может обеспечить себе достойную, без претензий на разгул, жизнь. И это непонимание, эта котячья беспомощность раздражали его, как, возможно, гурмана раздражает назойливая жирная муха, ползающая по хлебу на обеденном столе. Изо дня в день это раздражение множилось, росло, разрушая внутреннюю гармонию.
И вот сегодня, в это пасмурное осеннее утро, Федору захотелось в мгновение развалить все вокруг себя; ржавым, искривленным гвоздем исцарапать небо; растоптать, расплющить в блин землю под ногами и, подобно мироновскому Дискоболу, со всей силы швырнуть её в туманные задворки вселенной.
«Демократы, либералы, коммунисты, - шипел сквозь зубы Федор, - сволочи. Умники, черт их возьми, не смогли построить страну и в одночасье разломали всё, как малое дитя неверно собранную пирамидку. Жируют на обломках, кто похитрей, да посноровистей оказался».
Тоска сжимала сознание. Тоска по тому времени, - «только, чтоб без коммуняк», - когда все было «наше»: «наш дом», «наша школа», «наш завод»; когда жил, работал не ради лишь денег, а ради чего-то еще, над чем и не задумывался даже, но ощущал свою нужность, не случайность в этом мире. Когда не стыдно было любить свою Родину.
Обжигая шею, Федор рывком стянул с себя шарф, кое-как сунув его в карман пальто; так что первый же куст поддел сухой веткой полу свисающего аксессуара и, с ловкостью воришки щипача, выудил его из кармана. Федор не заметил потери и продолжал стремительно идти вперед, будто бесцельно выпущенная шальная пуля, все дальше и дальше от шарфа, висевшего позади черно-белой полоской на сухой ветке, словно вся Федина жизнь – то ли потерянная, то ли кем-то украденная.