Впечатления о книге Е.Домбровской «Воздыхания окованных. Русская сага»
http://www.proza.ru/avtor/skityanka
Москва, Кремль. За окном 1953 год. Маленькой и застенчивой девочке Кате удалось улизнуть из светлого и шумного зала Большого Кремлёвского дворца, где веселится на «кремлевских ёлках» детвора. Она, кажется, заблудилась в бесконечных залах, переходах, коридорах и топает почти наугад. И вдруг – Грановитая палата. И века словно сгустились в почти осязаемый полумрак, в котором приглушенно и таинственно светятся краски росписи. Девочка шагает будто сквозь толщу времён. Прислушивается. Наклонила голову. Замерла. Сколько продолжалась эта встреча? Бездна истории, её загадочный лик из тьмы времён и девочка смотрят друг на друга, вглядываются, безмолвно общаются… И тут девочка вспомнила о маме, оставшейся в вестибюле, о бабушке, тряхнула косичками и побежала, побежала! И уже совсем скоро в старинной московской квартире бабушка и внучка сидят за столом на уютной кухне и с удовольствием пьют горячий чай с баранками.
Не осталось без последствий это приключение маленького человека, в одиночестве и в тишине древних стен вдруг посмотревшего в глаза русской старине, ощутившего, что все сказки и былины, могучие богатыри и мудрые старцы, красны девицы и их женихи, чудеса и подвиги, жития и кончины – всё это есть поразительная в своей яви достоверность, которая сотнями духовных нитей навсегда привяжет маленькое, лихорадочно стучащее сердце ребенка к истории Родины – к истории как вечно творящейся жизни, в которой ушедшее продолжает воздействовать на настоящее, а настоящее способно и оправдать прошлое, и погубить будущее, где ничто не пропадает навсегда, не оседает мёртвой пылью артефактов, но присутствует среди нас, дышит ежеминутно, претворяясь в творческих душах в поразительную музыку повествований, в бередящие сердце песни, в тихие песнопения молитв, в вечную боль о Вере, о родной стране и её людях…
Пройдет много лет, и Катя, а точнее, Екатерина Романовна Домбровская эту немую просьбу, этот неслышный, но ясно ощутимый и неутихающий зов прошлого претворит в грандиозную книгу, которая всю жизнь жила в ней, и о которой и пойдет у нас речь. «Воздыхания окованных. Русская сага».
***
Чтобы вполне понять эту книгу, стоит познакомиться с её автором. Екатерина Романовна Домбровская – русский писатель, журналист и редактор центральных государственных изданий, свою карьеру публициста и руководителя федерального уровня, все свои перспективы и амбиции, связанные с профессией, оставила в начале 90-х годов – когда Россия неудержимо погружалась в липкую тину чуть ли не официальной государственной русофобии, в болото самой чёрной клеветы о её истории, апологии предательства и стремительного усвоения привычки пресмыкаться перед идолом транслируемых с Запада взглядов на её прошлое, настоящее и будущее.
В течение почти двадцати лет Е.Домбровская оставалась в духовном послушании у архимандрита Новоспасского монастыря в Москве, а затем архиерея русской Церкви, ныне покойного архиепископа Костромского и Галичского Алексия (Фролова) – проходя под его руководством тяжкую и целительную школу подвижнической жизни, смирения и духовного воспитания. Об этом периоде её жизни, осмысленном и рассказанном на уровне не просто частной истории, но в свете нравственно-аскетической проблематики перерождения и воспитания души человека, рассказывает недавно вышедшая уже во втором, на этот раз российском издании, её книга «Весна души», тираж которой быстро разошёлся среди читателей, через интернет-магазины, церковные лавки, монастыри…
В настоящее время заканчивается подготовка к изданию её новой книги, рассказывающей о головокружительном путешествии молодого человека к священству, на пути к которому ему предстоит пройти школу постижения подлинно христианского и пастырского отношения к человеку – школу, в которой средствам его воспитания в его основе, заложенной Писанием, святыми Отцами, наставлением старца-духовника, родительским словом, сопутствует творчество… Чехова, чьё милующее христианское сердце, тихо и прикровенно поющее в его произведениях, Тимофей горячо защищает от нападок неоправославного фарисейства.
Поклонникам творчества Е.Домбровской хорошо знакомы её прекрасные глубокие, исполненные поразительной художественной, богословской и патристической эрудиции, горячей любви к Церкви и нашей Родине, созданные на высочайшем художественном уровне эссе, статьи, рассказы… И всегда в центре её раздумий, её тревог, её печалей и радостей остаётся человек в его предстоянии Богу и в его отношении к другому человеку – самая суть, самый стержень евангельской этики, переживаемой не столько как свод предписанных правил, а как живое христианство, как подлинно жизнь во Христе, как органическое воплощение максим Нагорной проповеди, вершащееся в жизненной повседневности.
Отношение человека к Богу, ко Христу, к Его Церкви. Отношение человека к ближнему. Круг самых близких ближних – это его семья. Затем круг этот расширяется – он охватывает уже друзей, знакомых... Затем он становится ещё больше – и включает уже соотечественников, весь народ, к которому принадлежит человек. И, таким образом, отношение к ближнему, в евангельской перспективе, с расширением этого круга до границ своего народа и даже до границ земной Церкви, приобретает уже не только личное качество, но и характер исторической, а точнее – историософской проблемы: на каких путях, соответственно каким закономерностям, подчиняясь каким силам, в каком направлении и к какому завершению движется история страны и её народа?!
И здесь мы возвращаемся к книге Е.Домбровской «Воздыхания окованных», документальной основой для которой стал обширный семейный архив, оставшийся в распоряжении автора от его предков: семейные предания, хроники, документы, дневники и письма. Это масштабное произведение, история нескольких русских родов, чьи судьбы переплелись во времени, является нам как дерзновение выявить в жизни нескольких поколений семьи, разглядеть и постичь духовно-нравственные закономерности, определяющие и её судьбу, и судьбы страны и её народа – неразрывно связанные и отражающиеся, как в зеркале, в частной истории семьи. Но и этот мотив был не единственным – и об этом мы скажем позже.
Знаменитые, старинные славные русские роды… Века и века русской истории – за плечами их потомка, нашего современника, которые она по праву может назвать своими – разделяя их, конечно, со всей Россией. История этой семьи, восстановленная на основании семейных воспоминаний, переписки и документов за двести последних лет разворачивается перед нами не только в виде грандиозной семейной саги, но и как драматичная история духовных изменений в русском образованном обществе, рассказанная автором с поразительным доверием к читателю, вплоть до готовности поведать семейные тайны – из числа тех, что отражают незаметные зачастую изменения «духовного климата» и которые и рассмотреть, видимо, можно не иначе как пристально, очень близко вглядываясь в жизнь, в образ, в самую душу конкретных людей, а не классов, сословий и «прослоек».
В книге нет вымысла, фантазий, «достраивания» истории с подгонкой задачи под нужный результат. Залогом тому служит научная и христианская добросовестность автора, а кроме того, в этом просто нет необходимости! Прозвучит тривиально, но реальная жизнь куда богаче искусственных вымученных воображением построений, схем и сюжетов беллетристики. Тем более, в России, где из небольшого военного эпизода может родиться эпос, из жанровой сценки – драма, из знакомства – шекспировская трагедия, а из кончины – житие.
Наверное, о метафизической стороне проблематики рода и наследственности, которую автор отчасти исследует, опираясь на малоизвестные работы в этой области о.Павла Флоренского, можно иметь разные мнения, но, во всяком случае, такое трепетное отношение к роду, к сложным перипетиям его жизни, жизни его представителей даёт нам возможность как бы изменить масштаб, перспективу, с который мы глядим на наше прошлое. С одной стороны, увидеть как сплетается линия жизни рода с общим ходом событий вокруг него, как подчиняется он – охотно или сопротивляясь – закономерностям человеческого бытия, непреложно текущего к водопаду в пропасть времён: всё ускоряясь и ускоряясь, будто спокойные воды величавой реки, превращающиеся в яростный бурный поток, в рёве и осколках брызг штурмующий каменные бастионы порогов перед тем как сорваться в пропасть. С другой – разглядеть в этих самых закономерностях и «объективных процессах» судьбы живых людей – с их радостями и невзгодами, праздниками и буднями, падениями и взлётами. На мой взгляд, Екатерине Домбровской удалось разъять эти воды на отдельные струи и потоки – выделив среди них те, что ей дороги особенно…
Из седой старины, от Рюрика, а затем от святого Михаила Тверского через князей Микулинских-Тверских, идёт линия их потомков Микулиных, сплетаясь с потомками старинных тульских дворян Стечкиных и русских Жуковских, пострадавших от Мазепы за верность русскому государю. Совершенно особое место в книге занимает Николай Егорович Жуковский, великий русский учёный, механик, создатель науки аэродинамики, чьё имя носят ныне подмосковные города, академии, институты и аэропорты. Рядом с ним – его племянники: знаменитый конструктор, академик А.А.Микулин, Вера Жуковская, литератор Серебряного века, оставившая прекрасные литературные работы и неоценимые исторические свидетельства о некоторых ведущих фигурах своего времени; Екатерина Александровна Домбровская, выдающийся художник-реставратор, которая в истории древнерусского искусства со всем основанием носит любовный и почтительный титул «бабушки русской реставрации» – по аналогии с именованием Н.Е. Жуковского «отцом русской авиации»; её супруг Иван Грацианович Домбровский, офицер русской армии в Первую мировую, Георгиевский кавалер, в вынужденной эмиграции в 1918 году ставший знаменитым американским художником Джоном Грэхамом, или Грэмом (John D. Graham). И ещё многие и многие имена – знаменитые и менее известные, и те, что оживают только под мастерским пером Е.Домбровской, проходят перед нами по полотну этой грандиозной русской саги.
Удивительно, но с первых строк и до самого финала герои книги сразу и навсегда становятся читателю почти родными людьми, за жизненными перипетиями которых он следит с неослабевающим интересом, необыкновенным сочувствием, переживая за них как за самых близких. Таково почти волшебное воздействие, которое оказывает на читателя перо Е.Домбровской! Портреты её героев написаны очень спокойно, чисто, безо всяких бьющих в глаза эффектов и без желания приукрасить действительность – с несомненной любовью и уважением, но без малейшего заискивания перед читателем, безо всяких попыток навязать ему своё тёплое отношение к её предкам, вынудить читателя к сочувствию. И, тем не менее, с первых же страниц повествование берёт тебя в мягкий и неодолимый плен, в котором ты получаешь свою награду в виде самого глубокого сопереживания его героям, остро и целительно ранящего тебя – как это и всегда бывает в таком срастворении с чужой жизнью. Эта магия авторского слова не отпускает читателя на протяжении всей книги. Автор безо всякого усилия, без нарочитости, в самой речи своей воплощает лучшие традиции классической русской словесности. Читателя встречают изумительные по поэтике, по стройности, по чистоте речи строки, музыкой своей созвучные описываемой эпохе – так, что ни один нарочитый модернист-стилизатор не смог бы достигнуть такого внутреннего тождества текста и эпохи, текста и ландшафта, текста и природы, в описаниях которой звучит подлинная гениальность.
Произведение Е.Домбровской – это целый мир, кропотливо и бережно воссозданный для нас во всей его аутентичной достоверности руками подлинного мастера. Это зримый, живой, полноценный мир – с почти физической реальностью всех его сторон, явлений, ощущений. Книга необычайно живописна: ландшафт, природа, архитектура, интерьеры, самые разные явления и предметы быта – всё выписано с необычайным талантом, вкусом, тактом и любовью, и настолько точно, что мы будто осязаем рукой въяве и ветхий шёлк старинного портмоне с несколькими драгоценными фотографиями внутри, и потёртую кожу заслуженного охотничьего ягдташа, знавшего столько трофеев, и тяжесть огромного цепа, отполированного сотнями рук, которым молотят зерно…
То же и с запахами. Жарко веет нагретым асфальтом летней Москвы. Её сменяет прохладная свежесть ореховских прудов, ароматы цветов, свежескошенной травы, густого яблоневого цвета… Мирно благоухает чай в тонкой фарфоровой чашке. Маняще, интригующе пахнет старинная книга. Разливается сложная гамма осенней прели, яблок, опавшей листвы; добавляет в этот букет от себя славный сеттер, любимец семьи, вывалявшийся на охоте в болотной тине… А вот запах Рождества: ёлки, горящих свечей, угощений. Или ни с чем несравнимое благоухание церкви – елея, воска, ладана… И вдруг уносит бурным злым ветром истории прочь эти идиллические ароматы, и нас настигает жестокий запах войны, крови, пороха, вонь японской шимозы, растекающейся по раскалённой исковерканной палубе русского броненосца и пожирающей живую человеческую плоть. Запах человеческой тоски, страдания и смерти.
Столь же выразителен, если можно так сказать, звуковой ряд книги. Во-первых, необычайно музыкален текст сам по себе – и это фирменная черта писательского таланта Е.Домбровской. Текст музыкален, богат в гармоничнейшем звуковом воплощении – но также и в самом своём потаённом генезисе. Вот что пишет об этом сам автор:
«Так уж сложилось, что текст, прежде чем он будет написан, я прежде всего слышу как музыкальное нечто: не мелодию, не что-то оркестрово оформленное, что можно изобразить в нотах, – никак нет. Сознание наше человеческое так прилепилось к реалиям, самими же нами и созданным, что оторваться от них ну никак у него не получается, а то, не нами созданное, первозданное, дареное, которое иной раз все-таки прорывается через еще не занятые, не истертые глубины наших душ на поверхность, ощупывается и опознается нами с величайшим трудом. А чаще мы всё это отбрасываем, как сор или звуковые помехи…
И всё же текст слышится как-то симфонически, как, скажем, отдаленное, еле слышимое гудение роя, причем роя, только еще собирающегося вылететь в сад, и звуки эти не текут, не плывут, – они сжаты, собраны, кристаллизованы в аккорд, который тем не менее несомненно предвозвещает то, каким цветком он будет потом разворачиваться и разрастаться из этого кристалла. И потому звучащее в моем сознании (надо было бы каким-то другим словом обозначить тот отсек души, в котором я определенно начинаю слышать этот многозначительный гул, но пока не нахожу, каким же должно быть это слово) еще только предвозвещает, что-то подсказывает и слегка набрасывает ориентир: точку, к которой это гудящее и полное жизни нечто вожделеет, тяготеет и стремится…»
Кроме того, текст необычайно музыкален в буквальном отношении: он самым выразительным образом насыщен звуками – звуками самой жизни. Это голос природы – то мирный, покойный и ласковый, а то грозный и суровый; звучит человек – его живой голос, его предметы, его действия; страшно, громкоголосо, ревёт война… И даже в название книги положен звук, стенание, голос страдающего человеческого сердца.
Но звучит в книге и музыка – самым непосредственным образом. Богатая музыкальная ткань книги соткана из произведений самых разных жанров – которые ничуть не диссонируют друг с другом, а создают гармоничный музыкальный узор, несущий, к тому же не просто декоративную, а серьёзную смысловую нагрузку. Мы слышим и высокую классику, и щемящие русские вальсы, и даже популярную музыку прошлых лет, и непревзойдённые в своей выразительности русские народные песни. Каждый такой элемент отражает эпоху, служит иллюстрацией к ней, выражает не просто смену музыкальных вкусов и мод, но умонастроений, духовного настроя, мистическим образом в нём звучит либо потаённый народный идеал, либо отклик народа на общую радость или скорбь – как в любимом вальсе бабушки автора Е.А.Домбровской «На сопках Манчжурии».
И в этом изводе – в музыкальном, песенном, звуковом, – постигает автор мир своих предков, мир своего народа, его ум и сердце.
«…Музыка меня в детстве поистине мучила, но все-таки не так жестоко и безысходно, как природа, как окружающий мир, вечно томивший меня своими бессловесными вопрошаниями. Что ему было надо от меня, этому лучу солнца, вдруг пробившемуся сквозь безнадежно унылое, как предсмертная тоска, небо? Отчего у меня из-за него начинало трепетать сердце? <…> И вообще, почему меня так притягивала, была так вожделенна чужая жизнь? Почему я жаждала и не имела права туда проникнуть и сразу единым мигом прожить и познать всю эту другую человеческую жизнь?!
А мне хотелось быть везде…
Музыка же все эти невнятные и настойчивые вопрошания переводила на язык человеческого сердца, несколько упорядочивала в земных мерах, снисходя к немощи человеческой, разрешала их, как разрешается доминанта в тонику, даже насыщала чем-то сродным жаждущее сердце, говоря ему что-то от имени облаков, вод и далей. Это была самая настоящая «обратная связь» человека и Творения и, дерзну сказать, человека, как творения, и Творца.
Всё это возрастало в детском сердце до избыточных масштабов, до какого-то исполинского звучания…»
Такие тонкие интуиции, переживания, сопровождавшиеся, прямо скажем, и с откровениями (как, например, в эпизоде, когда маленькой Кате в раннем детстве ясно и отчётливо была явлена реальность смертности родителей и тут же даровано утешение в обетовании вечной жизни), стали отражением особого духовного строя автора, его необыкновенной духовной чуткости, способности видеть вещи и события в особом свете, видеть их глубинную подоплёку. И такой духовный склад личности, развитый позднее годами пребывания в Церкви, в воспитании у старца, и опирающийся при этом на богатый культурный фундамент, со временем сформировал второй, и, думается, главный мотив создания этой книги – в согласии с первым, рациональным, с мотивом познания, выявления закономерностей, – но носящий уже совсем тонкий, духовный характер. Более того, автор утверждает как принцип такого познания именно приоритет духовного подхода:
«…Ведь вне Бога - время невозвратно, и всё живущее - бренно, и будущее всегда берет верх над прошлым, обесценивая тем самым и неуловимое настоящее. …Тут даже и усердно-научная любознательность в отношении прошлого становится всего лишь праздным интересом, а потому не только бесполезным, но и вредным для души человеческой занятием, все тем же рабским служением фараону по имени «время». Вне Бога в нем нет жизненной необходимости, оно не способно влиять на глубинную механику человеческих существований, не может быть хранителем живых связей времен и поколений. Правильно прочитывать и понимать реалии минувшего праздное (свободное от Бога) любопытство тоже неспособно. Оно порождает чудовищные исторические фантомы и фальшивки, которыми, как правило, умельцы манипулируют в угоду своим сиюминутным политическим корыстям и страстям».
Совершенно необходимым условием того, чтобы в полной мере можно было бы воплотить в своей работе эти принципы, служит духовная работа над самим собой.
«Но ведь и то правда, что в миру подобные вопросы начинают заботить тех, кто уже познал необходимость поглубже посмотреть в самого себя, в свои истоки; кому открылся в духовном постижении феномен природного единства не только одного рода, но и всего человечества; кто осознал земную жизнь как время, данное для исправления в себе искаженной первозданной доброты образа Божия, в том числе и наследственных повреждений; кто увидел и начал оплакивать и в себе эти повреждения и наконец убедился, что покаяние, духовная работа над самим собой реально способны помочь и исправлению прошлого. И не только своего. Очищение собственной души сказывается благотворно на душах предков, помогает облегчить их участь в вечности. Как говорил старец Паисий Святогорец, лучшая панихида о родителях – благочестивая жизнь детей».
Таким образом, сложность, тонкая взаимообусловленность исходных предпосылок в изначальном замысле автора образует такое же сложное, многоаспектное задание книги – необходимость исторического познания в свете духовного постижения истории в проекции личных судеб членов семьи автора на путях его самопознания и духовного воспитания.
«Жизнь предков и потомков – одна река, одна вода. Благочестивая жизнь потомков «очищает» грехи предков, как обрезание ветвей оздоровляет жизнь корней. Дотронься до одного конца и сразу аукнется на другом…»
Вышесказанное, в свою очередь, предопределило и жанровую, и композиционную структуру произведения.
Композиционно повествование можно описать как смысловое единство двух разнонаправленных векторов повествования. Первый исходит из нашей современности и устремлён в прошлое – это путь постижения автором истории своего рода, которая через рассказы родных, в первую очередь, бабушки, Екатерины Александровны Домбровской, через знакомство с документами разных эпох, с артефактами, свидетельствами их жизненного пути, в течение многих лет постепенно раскрывается в направлении от юности автора вглубь времён: обретают плоть и кровь образы предков, проступают сквозь годы и века родовые черты, хронологическая схема получает своё содержание в их поступках, в их взаимоотношениях, в их устремлениях, надеждах и разочарованиях, в успехах и неудачах. В сущности, это путь обретения автором своих предков – в куда более тесном, интимном, соединении с ними, нежели простая констатация родства: это, фактически, установление духовной, реальной, не умозрительно-отстранённой, а органической связи со своей семьёй – проживание её жизни, осмысление её не на теоретических рельсах, а в живом общении, обусловленном единым корнем, который в поколениях и воспроизводит характерные родовые черты, и обеспечивает предпосылки такого общения.
Но в этом единении, в этом согретом необычайным пониманием и любовью к своим родным, Е.Домбровская руководится отнюдь не только душевно-ностальгическим импульсом – на первый взгляд, таким понятным в человеке. В сопереживании, буквально, в проживании жизни своих предков, в почти явственном осязании, в обретении их полнокровных образов, автор остается не только потомком, но и трезвым добросовестным исследователем и христианским мыслителем. Перипетии жизни героев, их судьбы, их душевные устремления и чаяния, их решения и выпадающие на их долю испытания, даже их быт, автор с любовью, признательностью и пониманием, но, при этом, трезво и объективно рассматривает в свете евангельской Истины и в контексте духовных изменений, происходивших по мере смены эпох в русском образованном обществе на пространстве 18-20 веков.
Более того, всё глубже погружаясь в эпоху, достигая всё более тесной связи с предками, познавая своего ближнего в буквальном смысле этого слова, т.е., как человека родного по крови, во всей его сложности, и в его общечеловеческой природе, и в его индивидуальности, в его помыслах и делах, упованиях, и в его ошибках, автор обретает в полноте и самоё себя: собственное «осознание себя» обогащается пониманием, выявлением в себе родовых черт – в характере, в склонностях, в темпераменте и в духовном складе. И, кроме того, он будто бы учится ещё большему пониманию человека вообще – а ведь именно понятый человек становится по-настоящему ближним – тем, кого любить заповедал нам Спаситель, в каковой любви мы обретаем и самих себя истинных. Таким образом, путешествие автора вглубь прошлого своей семьи – в контексте исторических реалий прошедших времён – узнавание, обретение своих предков в полноте их личности – это ещё и, в определенном смысле, путь самопознания автора и его самовоспитания, реализуемый как вечное жизненное задание. И путь этот неминуемо приводит туда, где возникает новый импульс, откуда берёт начало новый встречный вектор – главным направлением, содержанием которого можно назвать исповедальность.
Да, перед нами предстаёт в своём роде исповедальный рассказ, в котором звучит и духовная радость о своих предках, и тонкая печаль, сострадание им в пережитых ими скорбях, и покаянный плач об их ошибках – и надежда на то, что этот рассказ создаст новую духовную реальность, станет тем вспомоществованием, родом молитвы, с которым через годы и века обращается к своим предкам и к Господу потомок, наш современник, движимый тем самым чувством, что обретается на путях Веры, в результате собственных испытаний и скорбей как плод тяжелой духовной работы и земных трудов.
Этот рассказ разворачивается традиционно, и вектор направлен от прошлого к будущему, согласно хронологии событий. Мы узнаём, как создаётся семья; перед нами одно за другим являются, будто из страниц учебников и биографических указателей, знакомые и даже знаменитые в истории России имена, наполняются плотью и кровью, играют свою роль в судьбах семьи или даже становятся её частью. Поразительно, как из исторических фактов и свидетельств о них, зачастую весьма разрозненных, что имелись в распоряжении автора, удалось ему так ярко и живо, и правдиво восстановить для нас и самый дух эпохи и живые образы людей, её создающих – зачастую куда более живые, чем наши вполне здравствующие современники. Мы будто бы имеем дело с фрагментами драгоценной мозаики или фрески, кем-то погубленной и поруганной, но восстановленной по дорогим кусочкам – на которых любящей и чуткой рукой расчищен и явлен во всей красоте тонкий и наполненный дивными красками рисунок. А сами эти кусочки – будто скреплены между собой золотой нитью, имя которой – то самое со-страдание, со-переживание, о которых автор говорит в последних строках своей книги – то, что делает любое повествование – и биографическое, мемуарное, в том числе – текстом поистине христианским. Тут нельзя не заметить сходства с трудами бабушки автора – Екатерины Александровны, выдающегося реставратора русской иконописи и живописи: перед нами такое же кропотливое и тонкое восстановление исторического полотна – только в данном случае не рукотворного, а сотканного самой жизнью, судьбой, Промыслом – как угодно…
Мы, следуя за автором, за его тактичной, но убедительной повестью, увидим череду чудесных семейных пар, сможем пристально, но с душевным трепетом прикоснуться к тому, что составляло для героев книги самую суть внутрисемейных отношений, их характер, их дух, воспитанный на ценностях Православия. Читая строки писем членов семьи друг другу, которым автор великодушно позволил нам приобщиться, мы слышим живую человеческую речь – старинную русскую речь, лишённую аффектации и искусственности. Вот, например, что говорит автор о речи Анны Николаевны Жуковской, урожденной Стечкиной:
«У прапрабабушки Анны Николаевны был дар слова от Бога, сбереженный от древнерусских корней, от того великого духовного дарения, которое когда-то щедро излилось на зачинавшийся и мужавший русский народ вместе с «миром излиянным» языка церковнославянского. Тот русский язык был единым и пребогатным целым, широты всеохватной – земли и неба и «гад морских подводный ход». Свидетельствовал он о полноте национальной жизни, о богатстве оттенков ее, о разнообразии, глубине, широте и великодушии сердца народного, о самобытности характера его – непобедимого и в своем смирении, и в своей удали бесшабашной, и в своем заветном национальном желании объюродеть пред Богом, то есть взять и отдать Богу совсем всё – вплоть до рассудка своего, до места и чина в этой человеческой жизни.
Именно язык этот исполнял, наполнял духовной силой весь огромный жизненный опыт народа, возделывавшего гигантские пространства, сохранявшего при том и тепло, и свет души, и поэзию жизни, которая в истинном своем понимании и есть обоженность».
Воистину, эта семейная переписка – сама по себе пиршество для читателя! Письма пожилых супругов, в которой за благородной сдержанностью тона светится многолетняя любовь и забота; проникнутые вечным беспокойством о детях, с печатью бессонных ночей и дум письма матерей; романтические строчки юных барышень своим кавалерам – то светящиеся надеждой, то колющие скрытым упрёком, то плачущие над осколками мечты; несколько ершистые и нарочито беззаботные (чтобы не огорчать домашних) письма домой от бедствующих студентов; пахнущие морем и углем, порохом и окопами, пропитанные почти мистическим страшным предчувствием письма с войны; звенящие тоской и чувством вины письма с чужбины… Любовь, забота, труд, война, труд, забота, любовь, война – вечный русский круг тем, предметов и занятий…
Мы увидим, что иерархичность отношений и первенство главы семьи не означает деспотии; мы станем свидетелями трогательных союзов, основанных на подлинной любви, в которых жертвенное, но спокойное служение своей семье её главы опирается на верность, силу духа, мужество его супруги, где родительская самоотречённость во имя детей встречает их послушание и благодарность, где невзгоды, выпадающие семье, преодолеваются сообща, во взаимной поддержке и крепости духа, где трагедии переживаются мужественно, без ропота и истерик, где любовь деликатна и благоговейна, где она правит, но не тиранствует, не ищет своего, где она не слепа, но безгранична.
Думаю, впечатление от этой части книги Е.Домбровской можно было охарактеризовать общим словом – умиление. Но это чувство далеко отстоит от поверхностной ностальгической сентиментальности. Это что-то совсем, категорически иное… Это возникающее внутри чувство возвращения, чувство обретения – как уже выше об этом говорилось, ощущение прикосновения не просто к старине, не просто к старым стенам, но ощущение надёжности этих стен, чувство могучего непоколебимого спокойствия, неподвластного злым ветрам, твёрдой почвы под ногами – русской неодолимой мощи…
Но автор уже ведёт нас дальше… Клонится к закату 19-й век. Вспомним атмосферу этого времени! Ещё Европа покорно ждёт, пока русский царь ловит рыбу, и ни одна пушка в Европе не стреляет без его позволения. Ещё пухнет как на дрожжах экономика страны. Раскинулись до концов страны железные дороги, и по ним спешат неутомимые паровозы, тянущие тяжкие составы с товаром. Нагруженные баржи плавно скользят по великим и малым рекам – этим артериям Руси. Блистает Санкт-Петербург. Хлебосольна и добродушна Первопрестольная столица. Бойко торгует, а потом широко гуляет Нижний «у Макария». Залечивший раны Крымской войны Севастополь гордо глядит на вновь усмирённый турецкий Константинополь и мечтает о православном кресте над Софией. Священный Синод исправно издаёт учебники Закона Божьего. В Петербурге идет премьера «Пиковой дамы» П.И.Чайковского. И у России всё хорошо – как у Германна перед последней игрой…
Но уже давно бьёт тревогу в своей келии Вышенский Затворник. И ушёл Достоевский, не разрешив «проклятые вопросы». И Константин Леонтьев так толком ничего и не «подморозил». И Толстой запутался в противоречиях жизни. И уже тоска и страдание не поняты, не узнаны публикой в текстах Чехова. И надвигается изящный и тлетворный Серебряный век, «русский модерн» и последнее трагическое царствование. Пока ещё тонкими, мало кому, кроме гениев и избранников Божьих, заметными трещинами начинает разряжаться накопленное напряжение в толще огромной тектонической плиты русского бытия. Ещё несколько лет, и эти трещины стекутся в разлом, а там недалеко и до страшного землетрясения, и разлом этот превратится в пропасть, поглотившую миллионы жизней – и тех, кто сознательно выбрал свою сторону от разлома, и тех, кто не успел или не решился это сделать…
Этот страшный русский разлом – разлучающий, разъединяющий, поглощающий стал центральной темой третьей части книги Е.Домбровской. Каковы его причины – в первую очередь духовные? Вот как размышляет об этом автор:
«…Думая о своем роде, я вижу, что сомнения, а вслед им неверие проникало в жизнь семьи вкрадчиво, незаметно и непостижимо. Вливался в род новый человек – добропорядочный, добрый, рассудительный, имевший и прочие немалые добродетели, но, увы, уже принявший в свое сердце отраву сомнений, а то и отрицаний бытия Божия… <…>
В последние годы жизни Российской империи дворянство оскудело не только от полного разорения, но и от житейского одиночества, от изживания семейственности, и это одиночество и прекращение былого цветения жизни, его тоскливое, но по-своему прекрасное как осень умирание, запечатлел в своих грустных, продуваемых всеми степными ветрами рассказах Иван Бунин.
<…>
Подоплеку тех скорбных и трагических событий следовало бы искать в глубинных пластах духовной жизни Ро ссии, в ее так и не прописанной и не осмысленной духовной истории. Казалось, отнято было тогда Божие благословение у всех, жаждущих любви и устроения семейных очагов. Не вили гнезда даже и птицы. Не растили совместно своих птенцов, трогательно трудясь для их пропитания и роста… Случайные браки – по прихоти, по мимолетному увлечению, по какому-то рассудочному капризу, понуждаемые страхом одиночества, - возникали, как болотные огни, но так же мимолетно и бесследно рассыпались прахом, оставляя по себе не память, а шлейф горечи и ожог на душе…
Каким-то странным образом – «как трава», – вырастали при этом дети (но не всем, далеко не всем потомство даровалось…). Их уже как прежде и как положено не воспитывали (да и не имели на то никаких возможностей). Самовластные, несчастные, болезненно самолюбивые, если в детстве эти отпрыски еще и приучались бабушками к молитве, то в юность они входили уже без нравственных опор веры, зато с сундуком новейших дремучих предрассудков, которыми заражались от всеобщего смрада эпохи: горячечным энтузиазмом всеобщего конструктивизма, самодовольной верой в неограниченные силы человека, в его свободу вытворять все, чего душенька только не пожелает…
Повзрослев, они готовы были воспроизводить свою жизнь и дальше, бронируя свои духовные болезни в последующих коленах…
Конечно, главные вины можно предъявлять той лавине, что с бешеным ускорением понеслась с заоблачных высот прежней русской жизни, сметая и круша все на своем пути, но ведь на Суд Божий все приходят не «лавинами», а по одиночке… А потому где, в какой момент, по чьим неосмотрительностям, из-за чьих ошибок или наследственных, не выправленных, не уврачеванных духовно-генетических сбоев начали таять вдруг эти великие снега вершин, - вопрос вовсе не праздный, хотя и трудноподъемный для слабого человеческого рассуждения. Еще и потому трудный, что ответ, напрашивающийся словно сам собой, шепчет нам не о лавинах, но о почти не видимых, еле заметных, даже «невинных» с нашей современной точки зрения уклонениях - о малых каплях, которые камни гор точат».
На примере своей семьи, в которой, как в зеркале, отразились судьбы очень многих русских семей того времени, автор исследует самые истоки этого разлома, его нравственные, культурные религиозные предпосылки – определяющие, в сущности, роль и всех иных факторов: экономических, политических, социальных. Это рассказ о том, как в последние предреволюционные десятилетия и годы умные, честные, благородные люди, патриоты и защитники страны стали радикально различно понимать благо человека, благо народа и государства; как из этого понимания, постепенно, обратно пропорционально образованности, культуре и цивилизованности, стала уходить вера отцов – такая чистая, нерассуждающая, такая крепкая ещё в двух предыдущих поколениях, – и как это утраченное единство веры приводит к разрыву самых близких людей. Посреди семей, по душам и сердцам родных и близких проносится тот великий разлом, расторгая братские узы до самого смертного часа… В душах людей поселяется неуверенность даже в ближайшем будущем, растет в них безотчётное предчувствие надвигающейся катастрофы – заглушаемое профессиональной, общественной или творческой активностью. Автор расскажет нам, как воспринимали эти люди первые раскаты грома в виде поражения в русско-японской войне – в особенности, гибель нашей эскадры в битве при Цусиме, которая затронула семью непосредственно и очень трагически. И вновь свои глубокие и исполненные высокого художественного мастерства рассуждения и отступления автор сопровождает подлинной семейной перепиской, документальными свидетельствами, рассказами очевидцев… Перед нами пройдут некоторые из примечательных фигур тех лет: Г. Распутин, А. Белый, В. Маяковский – которые своей мрачноватой неординарностью словно оттеняют общую фантасмагоричность этого времени, и, самим тем фактом, что их путь в какие-то моменты пересёкся с судьбами героев книги, будто набрасывают тень на грядущее, которое вот-вот взорвётся колоссальной катастрофой.
Катастрофа грянула. В пыль разлетелась вся предыдущая жизнь – с её надеждами, амбициями, свершениями, радостями и казавшимися неодолимыми трудностями. Блестящая и славная Российская Империя, оплот Православия, Третий Рим, ужас её врагов и предмет их неизбывной ненависти, пала в прах, подточенная собственным неверием в свою же миссию, и её скелет, по выражению Розанова, жадно обгладывали паразиты. Жизнь разлетелась на малые осколки, как рассыпавшаяся головоломка. Разлука, Страдание и Смерть собрали свою дань с растерянного и обезумевшего народа.
Но остались живые люди – со своими повседневными нуждами, со стариками на руках, с детьми, с ответственностью перед родными, перед ближними, перед Богом за дарованные им таланты. И в дальнейшем повествовании о судьбах семьи, в горьких, трагических интонациях автора, которые звучали в рассказе о последних предреволюционных годах и о периоде катастрофы 1917 года, мы уже слышим благоговение перед силой духа, нравственной крепостью, самоотверженностью тех, кто выжил сам и своим подвигом спасал осколки семьи. Их задачей было в условиях хаоса, разрухи, всеобщей раздробленности сохранить целостность: самих себя, своих жизненных принципов и своей веры, своей личности в совокупности всего багажа знаний, умений – ради того, чтобы спасать родных и близких, ради сохранения для потомков памяти о предках, о прошлом, о его светлых сторонах и его горьких уроках.
«После революции старинные семьи, еще хранившие черты старинного православного уклада, превратились в редкие островки в бушующем море совершенно чуждых стихий и родители оказались вынужденными бороться за души детей, усиливаться ограждать их, наставлять и укреплять, готовя к жизни, как к грядущему решительному бою».
Шаг за шагом автор ведёт нас вслед за героями, которые, вместе с оживающей страной, воссоздают на обломках старины новую жизнь семьи, бережно и кропотливо собирая воедино то, что могло быть спасено. Вместе мы пройдем период между войнами, переживём страшную трагедию и непреходящую славу Великой Отечественной – и шагнём далее, когда наш автор ещё маленькой девочкой слегка прикасалась к истории своей семьи, а затем в то время, когда она уже будучи взрослым, образованным, пытливым и талантливым человеком, погружалась с головой в этот невероятный головокружительный мир.
Постепенно сходятся концы двух векторов книги, замыкается круг… Путь постижения и путь исповедальный сошлись в одной точке, в тот момент, из которого говорит с нами автор, Е.Домбровская. И в этой точке она – не одна… И пожалуй, точка эта – не умозрительная абстракция, а вполне конкретное место.
Вообще, география книги необычайно обширна – широка, как сама Россия. Вот живописнейшие заволжские края, где Микулины, вытесненные из вотчины переменчивостью государской милости, устраивали свою новую жизнь – и дух захватывает от ощущения простора, высокого неба, вольного воздуха... Вот строгие гранитные набережные имперской столицы, Санкт-Петербурга – прекрасного плода от брака воды и камня: отсюда уходит на Дальний Восток 2-я эскадра, унося к гибели и вечной цусимской славе юного мичмана Жоржа Жуковского. Брызги холодной балтийской воды словно вьяве колют нам лицо мелкой свинцовой пылью, и хочется поплотнее укутаться от безжалостного западного ветра, хочется согреться на улицах тёплых, солнечных, тогда ещё русских Киева и Одессы, наблюдая за марширующими в строю юнкерами военного училища. Или погулять среди хлебов привольной Полтавщины, где оплакивают вдовы, урожденные Жученко, потом Жуковские, замученных и убитых предателем Мазепой верных царю Кочубея и Искру. А вот перед нами холодные вологодские озёра с древними монастырями на их берегах, где на узких шатающихся мостках высоко под куполом художник-реставратор Екатерина Александровна Домбровская в одиночестве спасает для нас удивительные фрески Дионисия.
Эти скрещивающиеся пространственные диагонали – будто андреевский крест, положенный на карту России… А в средоточии его – небольшое имение, а потом просто дом неподалёку от Москвы, чудесное, почти сказочное Орехово – целый малый мир сам по себе, словно микрокосм, олицетворение прежней России, в котором в нераздельном единстве русского бытия слились дворянский быт и крестьянский труд, чтение французских романов и поиски годного тёса для крыши, фортепиано и народная песня – слились, но при этом не переплавились до неразличимости, сохраняя свою драгоценную особость, свои особые краски, обогащающие палитру нашей истории и культуры.
«Именно там – среди вольной природы и свободного дыхания пространств, в этой бескрайности богопронизанных далей, в больших и малых усадьбах, даривших - даже при крайней бедности и последней простоте – непередаваемое чувство защищенности и надежности родных, хотя зачастую и вовсе голых и разве что обтесанных стен, теплоты и уюта семейственности, без которых не может человеческая жизнь ощутить ни своего места в этом холодном мире, ни полюбить эту земную, пусть и временную, но родную колыбель, – именно там, в этом сопряжении простора, русских свобод (куда ни глянь, куда ни кинь!) и русской убогости и бедности … мог только раскрыться и расцвести во всем богатстве своей национальной самобытности талант русской духовной личности…
А прошлое и его тихий, еле слышный голос, что-то невнятно вещающий все новым и новым поколениям, приходящим в эту жизнь, чтобы пустить свои корни на своих Богом дарованных местах? Здесь-то уж сама история места, и даже его забытые или вовсе уже никому не ведомые тайны, и более того – сама духовная первооснова сих мест – разве не действовали они на нас даже тогда, когда мы ничего ни об истории, ни о первосущности своей земли даже и не знали? <…>
И Орехово тоже имело свои тайны, свою глубокую сакральную историческую и природную первооснову, и у него тоже было свое Божественное предназначение, - не случайно так глубоко, так щедро и красиво укоренилась и расцвела здесь жизнь этого старинного русского семейства…».
Родовая усадьба Орехово, а также и родное автору Замоскворечье, находятся в средоточии ещё одной важнейшей проблемы, исследуемой автором: соотношение понятия родного Дома, земной малой родины и, пожалуй, и земного Отечества вообще – и отечества Небесного, к которому и должно быть устремлено сердце христианина в его земной жизни.
Творчество Е.Домбровской, от самых своих оснований до воплощений в конкретных произведениях следующее евангельскому духу, часто касается проблемы таких антиномий, которые возникают и разрешаются лишь в русле духовных подходов, на путях исследований Писаний, слова отцов и аскетического опыта. С одной стороны, человек – лишь временно на Земле в её нынешнем виде, его душу ждут иные духовные миры, а по скончании мира – новая Земля и новая судьба. И с этой точки зрения правы те, кто говорит, что не стоит человеку заботиться ни о доме, ни о родине, не должно искать уюта, надёжного и удобного пристанища, где соблазны мирного и спокойного бытия могли бы отвратить его душу от размышлений о вечности, от покаянной и молитвенной работы над своей душой, от искания Царствия Небесного, кое и есть единственное подлинное наше Отечество.
Но Е.Домбровская, понимая и принимая такой идеал, воплощаемый в первую очередь в строгом монашеском подвиге, в отшельничестве, в затворе, отвергает схематизм и ригоризм в проекции этого идеала на человеческое бытие вообще. Проблема дома, семьи, уюта домашнего круга рассматривается ею как проблема «кожаных риз», которыми Господь наделил прародителей Адама и Еву, чтобы они в своём новом печальном качестве смертных могли противостоять холоду и необъятности космоса. Дом, Семья, Уют, с этой точки зрения, суть дары Бога людям, с помощью которых они могли бы совершать свой земной путь вместе, во взаимопомощи, поддерживая, сберегая, друг друга, научаясь любви к ближнему, служению ближнему в самом узком их кругу – кругу своих родных. Не наученный любви к родному, сможет ли полюбить ближнего? Откуда возьмёт он самое понятие о любви, как сможет взрасти в нём это чувство?
«Нужно ощутить в полной мере холод бескрайних миров вселенной, трагические реалии земного бытия человека, хоть разок, хоть на краткий миг прикоснуться к смертной муке разлучения души с телом, чтобы понять и оценить, что значат старые стены родного дома, любящая семья, древний строй и стародавние обычаи жизни – чувство устойчивости и неизменности, противостоящее краткосрочности и хрупкости нашего бытия. <..> Милый, теплый угол, ограниченный стенами и близкими людьми посреди всепожирающей бездны… Иллюзия? Да, но такая же, как и «кожаные ризы» Книги Бытия, в которые облек Господь Адама и Еву, изгнав их из Рая на землю, – иллюзия относительная, потому что – временная. Семейственность, относительная отграниченность человеков в том числе и друг от друга, феномен семьи и Дома, где и стены волшебно помогают, старинный уклад жизни, соединяющий нас с нашей большой семьей – бесконечными поколениями «родного народа» – эта отграниченность ведь тоже дар Божий, дар безмерной отеческой любви Бога к человеку, желавшего укрыть его от лютых ветров и пространств космоса, и спасительная помощь Адаму, чтобы смог он как-то перебыться в этой земной жизни, в которой трагизма на его долю и так хватает. Одни тернии и волчцы, которые рождает ему в ответ на его труды возделываемая земля, да тернии и волчцы собственного изуродованного грехопадением сердца, которые оно неустанно, как некая фабрика, производит человеку на горе: страстные дела и слова, мысли и похотения, безумные судороги сменяющих друг друга и разнонаправленных рывков воли. Да смертушка одна, нет-нет да и норовящая промелькнуть где-то совсем рядом, чего стоит…».
Дом – и собственно жилище, и взятый максимально широко, как родина, как «кормящий ландшафт» – не есть порабощающая, тянущая к земле, оплотиняющая человека реальность. Он является как дар Божественной любви человеку, как его оплот – и сохраняющий человека, и воспитующий его, как нервный центр, через который проходит его связь с предками, с традицией, с прошлым – связь, через которую человек может осмыслить, пережить и оценить это прошлое, протянуть проекцию этого пережитого в будущее, высветив его лучом Евангелия и собственного опыта. Дом как колыбель, Дом как первая школа, Дом как малая Церковь, в которой Богу предстоят вместе и ныне живущие на земле, и отошедшие ко Господу. Блажен тот, кто в своём духовном возрастании перерастёт земную привязанность, кто преодолеет естественную человеческую потребность в отграниченности от безмерности космоса, в укрытии, в земном тепле и уюте – но это никак не может обнулить ценность этого феномена в земной жизни человека. Более того, Дом во много создаёт в человеке предпосылки его духовного роста, в котором он превосходит со временем самую потребность в нём, всецело устремляясь сердцем к горним высотам и подчиняя этому устремлению своё земное бытие. Так разрешает Е.Домбровская эту христианскую антиномию.
«…Странничество – в лучшем и высоком его выражении – есть перерастание человеком своей вынужденной и немощной, но все-таки неотвратимой потребности в крыше и уюте, в теплых стенах, прежде нежели оборвется нить его земной жизни; преодоление своей немощи в поисках лучшего и совершеннейшего – любви Небесного Отца и пребывания в Его Свете и Тепле, в Его обителях: «В дому Отца Моего обители многи суть» (Ин. 14:2).
Одним из ярчайших воплощений Дома для автора и стала родовая усадьба Орехово. А в центре Орехова, в свою очередь – фигура Екатерины Александровны Домбровской. Конечно, перед нами пройдет череда героев не менее известных, по-своему не менее ярких, однако, представляется, что Е.А.Домбровская – это центральный несущий образ в повествовании.
Можно с полной уверенностью сказать, что именно в Екатерине Александровне в книге в полной мере воплощена подлинная народность (о которой, применительно к произведениям русской классической литературы любят говорить литературоведы и историки) – в силу того, что в течение её земной жизни ей выпало изведать долю людей самых разных сословий. В её личности, в её судьбе сплелись и традиции, и новации, и аристократичность происхождения и простота жизни – с её надеждами, крутыми поворотами и драмами, вплоть до самых тяжких её ударов. Носительница княжеской крови, но из семьи небогатого служилого и мелкопоместного дворянства – этого скелета могучего тела России, которому крестьянство и иной трудовой люд служат крепчайшими мускулами. Утончённое воспитание, приличное дворянской девушке, чьё предназначение – выйти замуж и «составить счастие» хорошего супруга, и, при этом, внутреннее неясное томление, стремление выйти из колеи жизненных вариантов, предписанных условностями её круга. Необычайное почтение к простой и чистой православной вере предков – и несколько отстранённый, чуть тронутый скепсисом взгляд на неё – печальное порождение просвещённого 19-го века. Безответная девичья любовь к одному человеку и скоропостижное замужество за другим. Вот ещё недавно юная Катя ищет сапфировую запонку, обронённую молодым мужем во время весёлых катаний со снежных гор. Вот она ощущает на себе мрачный ревнивый взгляд Владимира Маяковского и холодно выслушивает его угрюмые комплименты. А вот она молча, но смело, почти вызывающе смотрит в лицо усмехающемуся Распутину. И уже близко страшное крушение всего уклада жизни, всех ожиданий и надежд в чудовищной катастрофе 1917 года. На её руках – семья, больные старики и двое собственных детей. Тяжкий крестьянский труд: руки, привычные к кисти, перу и клавишам сжимают рукоятки плуга и обмывают вымя у коз и коров. А вот сельские ребятишки, взятые ею на обучение, зачарованно внимают её голосу… Расставания, потери, болезни, тяготы неустройства и голода. Колоссальный творческий дар художника, который требовалось отложить, похоронить на целых десять лет ради служения близким. Творческий расцвет. И новые тяготы и удары – страшная и великая война 1941-1945 годов. И снова – беззаветное служение: стране, её культуре, её истории – и своим близким. Одновременно уникальная, и, во многом, типичная и поэтому подлинно народная судьба – а значит, великая судьба.
Именно Екатерина Александровна стала связующим звеном между её внучкой, автором этой книги, Е.Р.Домбровской – хранителем родовой памяти семьи, её жизни, её преданий и артефактов. Ещё в детстве маленькая Катя слушала её рассказы о семье, и именно она стала тем живым мостом, который волей Божьей соединил для автора два берега русской жизни – так, что тот давний, невиданный ею, почти фантастический мир стал одним целым с миром нынешним, предваряя его, обуславливая его – и даруя ему оправдание.
«Таким хранителем семейной памяти многих поколений нашей семьи и особым избранником Божиим была моя бабушка – Екатерина Александровна Домбровская, урожденная Микулина. Ей выпала доля прожить жизнь в катастрофические времена русской истории (1886 † 1965), и потому тот факт, что это Божие задание она выполнила и память сердца, и память вещественную пронесла через эти горькие и искусительные годы и успела передать ее из уст в уста, есть один из главных, но не единственный ее жизненный подвиг. Бабушкиными глазами довелось и мне вглядываться в былое, сближаясь с теми, кто был за сто, двести, а то и более лет до меня; в ней самой переживать, проживать и постигать прошлое как свою собственную жизнь. Между нами был особенный тайный канал связи. Я любила бабушку, она любила меня, но не только меня, но и своих усопших, а в них – их любовью – она любила бывших и еще раньше… По глубинному току, проходившему сквозь наши сердца, струились не гераклитовы воды времен, в которые нельзя войти дважды, но живые воды любви, которая не умирает.
То, что по милости Божией мне были подарены двадцать лет жизни рядом с бабушкой, я считаю, чудом и неким указанием».
Думается, именно эта тесная связь с бабушкой сообщила внучке способность, сохраняя свою идентичность, как бы срастворяться в предках, соединяться с ними, проживать те или иные моменты их жизни в реальности духовного единения. И постижение, понимание, сострадание, обретённое ею на этом пути, тем горячее сделали её молитву о давно ушедших родных…
«… Боль ее сердца, оповестившая мне о приближении ко мне ее души, та самая боль, которая всегда была, как теперь это определилось, доминантой моего восприятия бабушки и моего отношения к ней.
Боль была средостением, проводником нашей близости, она связывала нас на самом глубинном уровне, который только возможен между людьми. Это был самый непосредственный и постоянный отзвук, образ и знак, – своего рода икона бабушки, и при жизни ее, в моем раннем детстве, и после ее кончины, и теперь – спустя почти полвека. Вспоминая бабушку, я всегда ощущала, а поняла это только теперь, что эта боль и это страдание мое было ничем иным, как эхом ее глубокой, сокрытой ото всех боли. Это была любовь-жалость, со-болезнование, рожденное не от ума, не от рассуждений и оценок – какие оценки могли быть тогда, в самом раннем детстве?»
И тут, как мне кажется, мы подошли к тому главному, что следовало бы сказать о замечательной книге Е.Домбровской. Её творчество в целом – это всегда целительный напиток на чистой живой воде слова Божия. Именно оно в центре, оно создает рамку, оно созидает русло, в котором течёт река повествования, оно задаёт ему смысл, цель и оправдание, оно служит критерием и милосердным, любящим, но правдивым судией героям – как и всем нам в этой жизни... И поэтому всегда её творчество – это род богообщения. Вот и это произведение, «Воздыхания окованных», помимо того, что в нём рассматривается ряд историософских, культурных проблем, по нашему мнению – всё в целом есть молитва, как становится молитвой всякое подлинно высокое искусство, рождающееся в истинном богообщении, в котором талант человека полнится горней благодатью. Это молитва о своих близких, о родных людях, ушедших и ныне живущих, о своём народе, о нашей Церкви. Это отклик на тот безмолвный призыв, на те самые воздыхания окованных, о которых мы читаем в Псалтири, призыв, который, возможно не осознав, но восприяв всем чутким и чистым естеством своим, расслышала девочка Катя в тишине и полумраке Грановитой Палаты в таинственном мистическом молчаливом общении с Историей. В истинной молитве часто горячий сердечный импульс обращения к Богу воплощается в словесной форме. А горячая искренняя молитва любящего сердца не остаётся без ответа. И автор тоже получает своё обетование
«И – было: пронзительное, всепрощающее, всеискупающее, совершенно неземное объятие, в котором высказывала себя и вся ставшая поистине неземной любовь к утраченному близкому, которая только после утрат и подымается на такую небесную высоту, всё скучание о нем, вся боль, которая была связана с его образом, какую только человек может и должен был бы испытывать к другому человеку. И вот: расстались навечно, но вдруг «произошла ошибка» – и тот, кого, казалось, ты давно утратил насовсем, вдруг… возвращается к тебе как некое ослепительное прозрение, как радостное разрешение самого большого и страшного тупика жизни. Смерти нет.
«Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы».
Не из этого мира были дарованы эти свидания, а как пролог и ожидание того века, где все и всё освободятся от земной лжи, где останутся одни только чистейшие алмазы правды – правды о нас самих, о наших близких, которых мы так или иначе всю жизнь судили своими человеческими судами и только теперь увидели в их подлинной сути неизмеримо преображенными, правды о наших чувствах, о наших мыслях и делах, о наших взаимных долгах любви – не по-земному чистой, ясной, всё до самого конца объясняющей.».
Вот и молитва автора отлилась в невероятную книгу, сагу, поэму, в которой чудесная поэтичность, необычайная художественная выразительность, историческая достоверность, тактичная назидательность и богословская глубина сочетаются, образуя не эклектичное смешение элементов, но чудесный синтез, новое качество, создают текст потрясающей силы воздействия на читателя, приглашая, вовлекая его в эту молитву – которая становится, таким образом, молитвой соборной. «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». (Мф. 18:20).:
***
Москва, 1953 года. В старинной московской квартире двое… Маленькая Катя допивает свой чай и хрустит сушкой. А старшая Катя, её бабушка, Екатерина Александровна Домбровская, урожденная Микулина, садится к роялю и тихо играет и напевает свой любимый вальс «На сопках Манчжурии»:
Тихо вокруг, ветер туман унёс
На сопках манчжурских воины спят,
И русских не слышно слёз…
Но есть Тот, Кто слышит любую слезу, Кто посылает Утешителя, Кто дарит надежду и даже опыт: смерти нет!!!
Медленно плывёт по комнате старинный вальс… Катя, поставив чашку на стол, тихонько подпевает бабушке, а в её головке и в сердце неведомо для неё самой уже вершится потаённая, тихая работа – незримо, пока ещё бессловесно, в образах и звуках, в сладком холодке от приобщения к таинственному, старинному и непонятному незримо, прикровенно рождается, творится эта Книга. Катя Домбровская ещё и не знает, что она уж отправляется в своё путешествие! В добрый час! Через много лет мы отправимся вслед за ней, пройдем её путем и в финале, сквозь слёзы, преодолевая комок в горле, со светлой радостью вслед за ней выдохнем: «Да, смерти нет!»
Аминь!