Было дело, свила ворона по молодости себе гнездо, зацепилась жёлтыми чешуйчатыми когтями за сучки и ветки, из которых его соорудила, и расселась в нём основательно, и как ей показалось тогда, навсегда, громко прокаркав об этом на весь лес, оповестив всех соседей - птиц и млекопитающих, всех тех, кто населял рощи и ближайшие лесополосы.
Была она, эта ворона тогда очень юна, с красивым лоснящимся оперением чёрного цвета… Круглые глаза-пуговки на выкате блестели молодостью и задором, это потом уже моложавостью, а сейчас, полная надежд и чаяний ворона мечтала о семье, о жене и детях, в окружении которых она собиралась провести всю свою жизнь. Ведь не зря же она построила себе это замечательное гнездо, о чём и не замедлила прокаркать каждому встречному-поперечному - ёжику и белочке, птичке - синичке и мудрому филину, пробегающему мимо волку и лисе, что случайно оказались в непосредственной близости от неё.
В общем, всё оно так и случилось, обзавелась ворона женой, такой же чёрненькой востроглазой птицей-самочкой и двумя желторотыми птенцами, мальчиком и девочкой, которые грозили вырасти в точное подобие самой всё без устали каркающей вороны, и жизнь потекла своим чередом.
Ворона целыми днями сидела на ветке у своего выстроенного жилища, и всё каркала и каркала, вещая на разные темы, но в основном о том, кому в их лиственном царстве жить хорошо, а кому всё же плохо. О том, что самый богатый, а значит, и самый счастливый на весь их лесной массив, конечно же, лев, но это и понятно, он же царь зверей, и был им всегда, и во все времена. Его избрали на этот пост мелкие зверушки, которых было в достаточном количестве в этой епархии, гораздо больше, чем тех, кто называл себя придворным кабинетом его королевского величества. И были звери, в общем-то, довольны своим выбором. Лев тщательно следил за порядком в своём царстве, чтобы всё было, как положено, выживал сильнейший, но при этом сохранялся так необходимый природный баланс, и рождались новые львята и волчата, и галчата с воронятами, чтобы не иссякали запасы пищи для первых, но и вторые, чтобы плодились, короче, чтобы жизнь в этом лесу била ключом, а его жители были всем довольны…
И так оно и было. Так оно всё и происходило. Все и всем были довольны, кто меньше, кто больше, но от голода никто не умирал и от болезней тоже. Кто-то и сам размножался, и своё богатство приумножал, строя новые гнёзда и роя новые норы в расчёте на лучшее будущее, учитывая, что и сам лес, где проживали все эти звери и птицы, тоже разрастался, корнями всё больше уходя в ту землю, на которой росли мелкие и крупные кустарники, могучие дубы, становившиеся вековыми для этой плодородной почвы, берёзовые и осиновые рощицы с более мелким кустарником и вереском…
Одна только ворона, что по молодости свила себе гнездо среди всего этого царства зверей и птиц, всё была недовольна, и всё каркала и каркала про то, кому же на самом деле жить хорошо, будучи сытой и хорошо упакованной. Ей везло больше других, она чаще других обитателей этого леса имела возможность взгромоздиться на мохнатую сине-зелёную ветку огромной сосны, увешанную гроздьями коричневатых шишек, пищей для клестов и других мелких и средних птиц, держа во рту огромный кусок голландского сыра, а не того, что можно было раздобыть в местной епархии. Этот кусочек всегда выглядел очень аппетитным, весь такой дырчатый, словно соты с пчелиным мёдом и такого же янтарно - жёлтого цвета, и с него, казалось, стекали даже капельки белёсого жира, что застывали и зависали на вороньем клюве. Но никогда, ни разу, эта ушлая каркающая птица, что вороватым, бегающим взглядом осматривала окрестности сверху, не выпустила изо рта вожделенную, с такой лёгкостью доставшуюся ей пищу насущную. Сколько лиса не просила, сколько не умоляла, прокаркать ей на ухо про то, как жить, кому хорошо, а кому всё ж таки плохо, ворона знала своё место, сидела на ветке и всё тут, крепко стиснув клюв, в котором зажала свою добычу иностранного происхождения. Просто она давно уже проложила себе вовсе не терновый путь, а прямую дорогу, вымощенную добрыми пожеланиями и непосредственно в рай, а не в ад, как оно бывает по обычаю, далеко за пределы их родного царства, куда она украдкой и летала за тем сыром, что назывался «голландским», и которым не желала она делиться не только с лисой. Но зато каркать ей никто не запрещал, чем она и пользовалась, всё, подстрекая обитателей этого разросшегося, плодоносящего леса, к свержению царя зверей льва.
Зачем она это делала, никто не понимал, ведь она же, вроде собиралась провести в своём гнезде всю свою жизнь, и жизнь у неё была вообще-то, почти, что тот белый сахар, приправленный жёлтым сыром, приготовленным из молока настоящей коровы или овцы.
А не понимал её никто ещё и потому, что звери не привыкли гадить на своей территории, и своих народившихся щенков волков и лисиц, как и птиц и синиц приучали с детства не справлять свою нужду прямо в гнезде или в норе. Им там предстояло расти и может быть, учить и своё потомство всем премудростям жизни, тоже не покидая родного логова, что пахло родительским теплом и уютом, напоминающем о тех, кого уже не было в живых, но разорять собственное, пусть и чуть изношенное гнездо никто из них даже не собирался. Его можно было подремонтировать, как и навести периодически нарушаемый карканьем вороны баланс в лесу.
Но находились же у этой черноперой бестии молодые слушатели, юные и не опытные, как и она сама в молодости, которым она не успела ещё надоесть своим заунывным и однообразным карканьем… Ибо многим казалось, будто она, всё так же, сидя в середине своего старого уже начинающего разваливаться гнезда, одну и ту же макаронину со смаком наматывает на одну и ту же ржавую вилку, доставая её, словно фокусник, из одной и той же кастрюли с уже давно остывшей водой. И эти звери проходили мимо той сосны, на которую взгромоздилась очень давно эта птица, даже лиса, пробегая каждый раз мимо, не останавливалась внизу ни на минуту, она знала все басни стареющей вороны наизусть и про тот сыр, что был, конечно же, вкуснее их местного тоже.
А тем временем лев - царь зверей и придворный кабинет его королевства тоже не молодел и стал допускать ошибки в своём правлении. И вот тут-то ворона, на которую давно все махнули лапой и крыльями и даже не замечали, ни то, что не слушали, и воспряла почти из забвенья…
***
Она стала собирать стаи птиц, устраивать собрания среди зверей, уповая в основном, на тот неоперившийся ещё желторотый молодняк, что являлся её единственным электоратом, которому всё пыталась внушить, насколько вкус её любимого голландского сыра лучше и ароматнее, чем родное, посеянное зерно на своих полях и равнинах, которые уже начинали вытаптывать те, незнакомые звери, что проживали в долине, куда вечно наведывалась недовольная своей жизнью, а больше всенародной, ворона. Там её подзуживали, пели хвалебные оды прямо в её развесистые, словно родимая плакучая ива, уши, которые сладострастно внимали всему тому, что в них неслось на каком-то малопонятном щебетанье.
Но, как напакостить, ворона всегда понимала, и потому эти речи от незнакомцев, были для неё музыкой, ставшей позже хитами в исполнении уже тех, кто только что находился рядом, но не знал даже, что за их лесом находится другой - дремучий, непроходимый лесопарк, в котором с лёгкостью можно было затеряться, не зная наизусть все тропинки и выложенные зверями совсем иных пород, дорожки.
Да, те животные и птицы, что обитали в том дремучем парке, и жили по своим правилам и порядкам. И правил ими совсем другой царь, лев белого окраса, альбинос, и видел потому он совсем по - другому всё своё мироустройство. У него, как и у всех диких кошачьих, что появлялись на свет не полосатыми или жёлто-коричневыми, были проблемы с глазами. Этим всё и обуславливалось. Видение происходящего в ином спектральном аспекте, потому и жизнь в одной полосе проживания сильно отличалась от той, в которой всё обитала недовольная и всё каркающая ворона. Но звери, которые ходили под началом альбиноса и те, что были под покровительством льва-царя зверей обычного цвета, всем были довольны, тем более, что мало кто воровал сыры в дырочку у другого, а потом, усевшись на самой верхней ветке своего любимого дерева, на случай, если несогласные с ним, достанут его, как та птица в чёрном, но уже линялом оперение, что всё хвастливо карканила оттуда, как же душка он хорош и как хорош тот, кто его выращивает, выдерживает и производит. Что означало, что хоть ей и так хорошо, потому что только ей достался столь лакомый кусочек, неведомого для остальных вкуса, но всё же, она - такая жалостливая, такая сочувствующая птичка, эта милая симпатичненькая Каркушенька, почему только с глазами, словно у кота, в часах с маятником, которые бегают туда -сюда, туда-сюда, что обеспокоена тем, чтобы и все остальные её знакомые пернатые и мохнатые могли наслаждаться тем, что имеет она в своём клюве уже сейчас.
В общем, ни на жизнь, а на смерть схлестнулось мировоззрение зверей и птиц из одного леса, у которых не было такого сыра, с другим, у которого был не только этот рекламируемый вороной дырчатый продукт 45-процентной жирности.
Будто тучи чёрного голодного воронья, перья из которых летели в разные стороны, налетели сытые всё ж инородцы на бедствующее население берёзовых и осиновых рощ с мелким вереском, громко гогоча, и, не стесняясь, стали предлагать всё то, что у них было, совсем позабыв святую истину, что то, что хорошо одному, может запросто оказаться плохим и непонятным для другого.
Как, собственно, оно и вышло, уже после того, как ворона, что свила себе в молодости гнездо, уселась на край почти голой без хвои ветки и знакомо закаркала о том, как же, и кому плохо жить, но почему-то там, то есть уже здесь, куда она всех только что манила и зазывала, изображая из себя живую рекламу, ворону из басни Крылова, про сыр, который та выронила, гаркнув во всё своё воронье горло…
Но в реальной жизни всё выходило совсем не как в написанной басне, и чёрноперьевая птица вовсе не собиралась наивно открывать рот и отдавать свой рекламируемый продукт лисе, что расположилась в ожидании под деревом. Она же просто служила указующим перстом к светлому будущему для тех, кто и так был счастлив своей, не чужой жизнью.
Но теперь у всех зверей и птиц была одна, почти общая судьба, означающая, что борьба за выживание усугубилась в разы, став основным приоритетом в стиле их существования… Всё было аналогично-похожим до боли в обоих глазах. Пернатые и мохнатые здесь, почти не отличались от зубастых и хвостатых там. Наступило не то, чтобы некое равновесие, а больше однообразие видов, от чего, нельзя было сказать, будто все сразу стали одинаково и безмерно счастливы, что предрекала Каркушенька и её сподвижники…
***
Но, тем не менее, что случилось, то случилось, светло-зелёные ивы ещё больше согнулись над дребезжащей гладью водной поверхности и горько заплакали, оплакивая утраченное былое. Как и звери и птицы, правитель которых теперь сменился, а как могло быть иначе, старый лев, став, наконец, совершенно беспомощным, умер, а молодой занял его трон, ни все поголовно радовались произошедшим переменам. Но так бывало всегда, когда на смену прежнему, изношенному, приходило, что-то новое, современное, которое привносило иную струю в свою политику управления.
А ведь новое, не означает всегда хорошее, как и старое, не значит только плохое. Тем не менее, жизнь опять потекла своим чередом. И, если для многих она стала неприятным сюрпризом, то для вороны всё оставалось без изменений. Она так и сидела на своём дереве, всё так же открывала свой клюв, в котором, правда не было того заманчивого жёлтого кусочка сыра. Из её рта неслись теперь старые речи на новый лад. Она же не только повзрослела, но и поумнела, набралась всяческих знаний, перелетая с ветки на ветку и заглядывая к своим пернатым собратьям в дупла.
И потому, если кто-то не успел нахвататься того же, что и она, то ему не понятны были все новомодные изречения вороны. В основном она бодро сыпала терминологией, позаимствованной ею у великого филина и совы, типа: неолиберализм, против которого она, ворона, ставшая очень умной, теперь усиленно каркала, призывая, путём левого поворота, отказаться от него, от неолиберальной политики правления… Потом - симулякры, и о том, что новый лев, сменивший старого, и его новый кабинет обновлённого лесного королевства симулирует эти симулякры, и имитирует их… Короче, словеса от великих, это был теперь тот объезженный и заезженный до смерти конь, что не испортит паханой борозды, на котором гордо восседала ворона- Каркала.
Хотя, иногда она апеллировала не только к покойникам, давно умершим филину и сове, но и громогласно цитировала желторотых неоперившихся ещё птенцов, которых набрала в свою командную стаю… Правда, желающих пополнить ряды эдаких умников оказалось всего три экземпляра из раздела орнитологии, которые, как и их мудрый наставник, щебетали не весть о чём… Но клювы их регулярно открывались, они не забывали каждый раз в своих речах знатно, высунув свой узенький розовый птичий язычок, уже напомнив при этом больше василиска, подтереть тот зад, из которого торчал только остаток пуха, так поизносилась и постарела Каркала.
Но такие изменения произошли с этой много говорящей птицей не только сзади.
Она напоминала теперь такую ворону, которая в молодости свила себе гнездо, уселась в него и закаркала…
И вот, всё каркает и каркает она, а жизнь тем временем, всё идёт и идёт. Её давно уже никто не слушает, потому что надоело всем одно и то же кар, да кар слышать из её уст, гнездо давно превратилось в разорённый поломанный сарай, а она этого даже не замечает и думает, что у неё всё по прежнему хорошо, как в молодые годы, будто только свила гнездо, а там, на самом деле, уже ни жены, ни детей, и сама ворона одна, но упорно каркает на весь свет, как всё хорошо и замечательно.
Вот у неё уже и у самой перья повылетали из хвоста, от которого только гнилая верёвочка осталась, вяло смотрящая вниз, и тот самый упомянутый пух, торчащий из её маленькой компактной задницы, и из туловища тоже. И больше она уже смотрится, как общипанный петух, и причём, давно, приготовленный для отправки в суп. Но она и этого не видит, потому что всё так и занята своим неизменным карканьем… Вот уже скоро и гнездо не понадобится, потому что её жизнь закончится, а она тем временем готова каркать даже на том свете, думая, что за все свои делишки в раю окажется, а там, уже обкаркает и господа бога, и его служителей, но, как ей кажется, даже у бога под крылом ей воздаться, всех карканьем своим она очарует, будто соловей, дождавшийся лета... Не абы, что…
И всё ж таки, как ни крути, но ворона и её гнездо однажды просто поменялись местами, совершив почти шахматную рокировку.
Некогда блестящее оперенье на голове птицы, сильно потускнело, и порою напоминало такой козырёк над чьим-то дуплом, а иногда, в зависимости от того, в каком направлении смотрела ворона Каркала, место, откуда подло повылезал весь пух, не только перья, выглядело, как выбритая макушка у человеческого монаха, называемое тонзурой, на которую полагалось надевать ермолку или кипу. А на самом деле на макушке у вороны давно нарисовалась банальная плешь, которую она не в состоянии была скрыть, и вот она то и напоминала теперь то самое построенное ею самой гнездо, но будто разорённое противниками. Ну, или прогалину, когда Каркала не высыпалась и, торопясь, подхватив свой чемоданчик с написанными на кленовых листочках речами, не успевала крыльями пригладить остатки волос на своей голове, а вокруг лесной опушки-тонзуры шумел знакомый камыш, как пелось в старой песне, и росла плакучая ива, которая в этой ситуации рыдать явно не собиралась.
Казалось, что смысл жизни этой вороны заключался лишь в построении всегда разорённого гнезда. А потом, в сборе соратников по уму - птиц и зверей, что являли собой одну и ту же публику, одних и тех же зрителей, при неизменных ораторах, и таких же темах разговоров. А в принципе, занудно исполняющих одно и то же" па" джиги, не сходя с места и вытанцовывая его, будто месили асфальт одним сапогом, без набойки, протёртом, разумеется, до дыр…
Их мудрёные темы, снабжённые упомянутой уже терминологией, на самом деле означали всего лишь, что предводитель командной стаи ворона опять не довольна существующей жизнью в лесополосе, опять она ратует за лучшие условия для птиц и зверей, как и раньше, только соблазнять, вот, больше их нечем. Сыр, такой же душистый и в дырочку, что она раньше бесстыдно держала в своём клюве, мог быть теперь у каждого, во всяком случае, в их лесу он не был теперь какой-то диковинкой. Но вот тот самый неолиберализм вместе с симулирующими симулякрами означал лишь одно, что всё, что раньше было всезвериным и всептичьим, то есть весь лес и его богатства природные, стало принадлежать одному льву - царю зверей и его придворному кабинету его королевства. Как и то, что обратной дорожки, а тем более, левой, как предлагала старая, почти полностью выжившая из ума ворона, манипулирующая мыслями от великого филина и уважаемой совы, но только не своими, уже не было. Пути, которые для кого-то всё же оказались терновыми, и мосты сожгли за собой такие вот вороны, которые никогда не будут ничем существующим довольны. Натура у них такая, диссидентская, как говорят люди. Строить и жить в заранее разорённом гнезде, и каркать на весь мир, как и кому, жить хорошо…
А хорошо ли так поступать, разорять и гадить в собственном жилище? Ведь нормальные звери и птицы всегда приучают своих детёнышей прибираться у себя и за собой. И всё бы так и происходило, если бы чёрное вороньё порою не сбивало с толку желторотый молодняк, держа во рту кусок сыра, но заранее даже не собираясь им делиться…
Если бы все это знали, что делёж не предполагался, изначально… Просто хотелось в очередной раз, следуя качествам своей натуры, разорить собственное гнездо. А средства в таких случаях, как правила, не бывают хороши. Да и не надо забывать, кто много каркает, тот мало, что делает, то есть ему не до выполнения накарканных идей, потому что они изначально были простым пустобрехством, тем самым наматыванием одной и той же макаронины на ржавую уже вилку или исполнением одного и того же «па» в затёртом до дыр сапоге… Вот и всё…