Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:
"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/
"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.
Сценка
С-Петербург. Середина лета две тысячи какого-то года. Дом из «старого фонда», бывший «доходный», возведенный то ли в конце 19ого, то ли в начале 20ого столетия, на боковой улочке в «исторической» части города. Это может быть и Центральный, и Петроградский, и Василеостровский район. Внутри одной из квартир. В основном, это довольно просторная комната, отчасти кухня, прихожая и ведущий в уже не просматриваемые недра квартиры коридор. Сдвинутая, уплотненная по центру комнаты мебель. Голые стены. Дело в том, что в комнате в разгаре ремонт. На стремянке молодая женщина, в заляпанной раствором рабочей спецовке и с газовой косынкой на голове.
Кто-то звонится в выходящую на лестничную площадку дверь. Женщина вначале не обращает внимание, продолжает спокойно работать, но звонки не прекращаются. Наконец, женщина неохотно спускается со стремянки на пол, неторопливо направляется коридором в сторону прихожей.
ЖЕНЩИНА (у двери). Кого вам надо?
ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ (судя по хрипотце, принадлежит уже далеко не молодому мужчине). Открывайте! Полиция!
ЖЕНЩИНА. Не открою.
ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ (удивленно). Почему?
ЖЕНЩИНА. У нас и без полиции тут полный порядок.
ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ. У вас-то, может, и порядок, а вот в подъезде в соседнем…Знаете, что там?
ЖЕНЩИНА. А что?
ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ. Женщину только что прихлопнули! Открывайте, если не хотите, чтоб и с вами такое же!
ЖЕНЩИНА. Сейчас… (Долго возится с замком. По-видимому, он ей мало знаком. Наконец, справляется.)
Стоящий по другую сторону двери человек с силой дергает дверь на себя. Воспользовавшись секундным замешательством женщины, отталкивая ее, устремляется через открытую дверь. Впрочем, на полицейского этот человек совсем не похож: габаритный, полный и весьма пожилой, пожалуй, к семидесяти, в парусиновых, по сезону, светлых штанах и футболке. Женщина теряется, а человек делает угрожающий жест в ее сторону, так делают бесшабашные взрослые, когда им вздумается попугать несмышленого ребенка.
МУЖЧИНА (максимально громким для него голосом). Кошелек или жизнь!
Но тут происходит неожиданное: женщина ловким тренированным движением хватает за запястье устремленную в ее сторону мужскую руку, делает болевой прием.
МУЖЧИНА (болезненно морщась, пытается выдернуть попавшую в беду руку. В другой его руке полиэтиленовый пакет с каким-то содержимым). Ой! Ой! Ой!.. Отпусти… Ты чео? Шуток не понимаешь?!
ЖЕНЩИНА (не отпуская руку). Ты кто такой? Тебе чего надо?
МУЖЧИНА. Да отпусти ты… Бешеная?
ЖЕНЩИНА. Пока не ответишь, не отпущу.
МУЖЧИНА. Да Шкляев я! Господибожемой... Свалилась на мою голову… Леонид Андронович Шкляев. Кавалер, между прочим, ордена трудовой Славы третьей степени. Почетный член ОГО.
ЖЕНЩИНА. Чего?
ШКЛЯЕВ. Общества гражданской обороны… Персональный пенсионер. Мне сам Андропов Юрий Владимирович незадолго перед тем, как умереть… на общесоюзном съезде профсоюзов руку… вот эту самую, за которую ты, зараза, так щас ухватилась, - ото всего сердца пожал. Сын мой… генерал от эмвэдэ. Он из тебя… ежели чео… котлету по-киевски. Мало не покажется.
ЖЕНЩИНА. А как же женщина в подъезде?
ШКЛЯЕВ. Да пошутил! Ну, мало ли?.. Моча в голову. А ты, видать, еще совсем зеленая. Шуток не понимаешь.
ЖЕНЩИНА. Да уж действительно… шуточки у вас… Здесь-то чего потеряли?
ШКЛЯЕВ. «Чео, чео»… Через плечо. Слушай, да отпусти ты меня в самом-то деле, пока я совсем без руки не остался.
Женщина, наконец, сжалилась, отпустила руку.
ШКЛЯЕВ. Ну, девица-красавица… (Морщась, помахивает рукой, чтобы боль поскорее прошла.) Самбо, что ли?
ЖЕНЩИНА. Каратэ… Ну, и зачем вы сюда-то притащились?
ШКЛЯЕВ. Тебя как звать?
ЖЕНЩИНА. Вам это к чему?
ШКЛЯЕВ. Положено.
ЖЕНЩИНА. Может, кому –то и положено, только не вам… Ну, допустим, Алевтиной.
ШКЛЯЕВ. Аля, значит.
АЛЯ. Вы еще на мой вопрос не ответили. Что вы здесь потеряли?
ШКЛЯЕВ. Наста… Щас! Слово вспомню. Наста… Черт! Ладно. Может, потом - в себя приду. Я ровно в этом доме проживал когда-то. Тебя тогда еще и на свете не было. Детство свое провел. Школьные годы чудесные. На шестом этаже. Квартира двенадцать. А в этой… Был у меня тут типа корешок. Серега. Они где-то, помню, вон там… (Только собрался поднять пострадавшую от Али руку, почувствовал, что ему больно.) Ну, ёкалэмэнэ!.. Смотри, калекой безрукой из-за тебя стану, я тебя по судам затаскаю. До конца жизни буду у тебя на иждивении.
АЛЯ. Да ладно вам… притворяться-то. Как ребенок малый. Еще сильный пол, называется.
ШКЛЯЕВ. Была, доченька, сила, да вся на таких, как ты…зажигалок неуёмных… Вот чуть на донышке ее уже и осталось.
АЛЯ. Короче! Некогда мне тут с вами.
ШКЛЯЕВ. Да погоди! Не гони волну. Напомни, с чео я кончил… Стоп! Не надо. Сам вспомнил. В общем, Платоновы была их фамилия. Они где-то там… (тычет пальцем в коридор) проживали. А, короче, прознал я, что этот… мой прежний кореш Серега Платонов будто бы здесь… до сих пор. Вот и решил проведать. А ты меня на прием. Знать бы, что ты такая… зубастая, - я бы приготовился, я б отпор тогда тебе дал. Ты б от меня тогда живенько бы отскочила.
АЛЯ. А теперь? (Приняла боевую стойку). Готов?.. Ну, давай! Эй, боец! Давай свой отпор!
ШКЛЯЕВ. Да ладно, ладно тебе! Что ты… такая вспыльчивая? Ей богу! Прям как порох. Чуть что сразу… врукопашную! Опусти ты… грабли-то свои… И кто тебя такой боевой единицей воспитал? Хахель, что ли?
АЛЯ. Не ваше дело.
ШКЛЯЕВ. А здесь? На себя работаешь?
АЛЯ. По найму.
ШКЛЯЕВ. А! Муж на час? Понял. А хозяева где?
АЛЯ. На дачу уехали. Но вашего кореша я среди них что-то не заметила. Все еще относительно не старые.
ШКЛЯЕВ. А что? Кроме них больше в квартире никого?
АЛЯ. Слушайте… Некогда мне тут с вами. Я обоями занимаюсь. У меня там клей набухает…
ШКЛЯЕВ. А это что? (Замечает стоящую в углу прихожей палку.)
АЛЯ. «Что, что»… Палка.
ШКЛЯЕВ. Твоё?
АЛЯ. Повторяю, вы меня от дела отвлекаете. Из-за вас простой.
ШКЛЯЕВ. Значит, не твое (Разглядывает набалдашник на палке.) Шашечки… Видишь? Черно-белые. Тебе ни о чем не говорит? А мне очень даже. Шахматная доска. Он как раз в шахматах когда-то сек. Я про Серегу. Еще и как сек-то! От того мы его еще Тайманом прозвали. Марк Тайманов. Был такой знаменитый шахматист. Ты его, конечно, уже не помнишь. Выходит, и палку специально под себя такую же подобрал. Он где? Тоже на даче?
АЛЯ (неохотно, как будто смиряясь с неизбежностью). Да нет… здесь…Точнее, там … Дальше, по коридору… Но только вы его сейчас не тревожьте. Он с ночного дежурства пришел. Должно быть, сейчас отдыхает.
ШКЛЯЕВ. Так он до сих пор еще где-то вкалывает? Мать чесная! А как он выглядит? Сколько, примерно, ему лет?
АЛЯ. Вы что, следователь? И вообще… Покиньте помещенье.
ШКЛЯЕВ. Послушай, Анька-пулеметчица, а можно, я к нему?.. Постучусь. Он обрадуется… Пройду?.. Руки мне больше выламывать не станешь?
АЛЯ (неохотно как и прежде). Шут с вами – идите… Вторая дверь направо.
ШКЛЯЕВ. Я помню... Я все помню! Спасибо, дочка. Выручила человека. Будь уверена, я в накладе не останусь.
АЛЯ. Да идите уж! Не стойте тут над душой.
Шкляев удаляется дальше по коридору. Коридор длинный, поэтому Шкляев скоро пропадает из виду. Но не пропадает Аля. Видимо, ее что-то беспокоит, если она не спешит возвращаться к ждущим ее обоям. Стоит, с лицом, обращенным в сторону, куда исчез Шкляев, напряженно вслушивается. Может, что-нибудь бы и услышала, если б не раздавшийся раскат грома и спровоцированные им тревожные сирены припаркованной во дворе машины, донесшиеся через отворенное на кухне окно. Аля бросается на кухню, начинает затворять оконные ставни, а между тем из коридорных недр возвращается выглядящий сконфуженным Шкляев.
ШКЛЯЕВ. Эй! Дочка! Ты где? (Заглядывает на кухню.) Ух ты!.. Хлещет-то как!.. Помочь?
АЛЯ. Не надо. Сама.
ШКЛЯЕВ. Слушай… Тут такое дело… (Выглядит озадаченным.) Что-то не врубаюсь… Ну, подошел я к двери. За ручку подергал… Чувствую, заперта. Постучал. Вначале ни ответа, ни привета. Тогда я погромче. Потом слышу, как будто с того света, слабенько так: «Кого надо?» Я тут же: «Тебя». Тогда он: «А вы кто?» Я: «Кент»… Меня во дворе прежде Кентом звали… В общем: «Я Кент». Он так молчит… Молчит, молчит. Я уж решил, что он заснул, еще раз: «Кент я. Ленька Шкляй. Из двенадцатой квартиры. Вспомнил?» А он: «Простите, я таких не знаю». Я: «Как так не знаешь? Своего кореша! Ты же Тайман?» Он опять. Ни то, ни се. Я ему опять, - и он опять. Молчит. Будто оглох. Ну и, что мне оставалось? Не ломиться же. В общем, пришлось отступить.
АЛЯ (к этому моменту справилась с окном). Раз так, тогда уходите.
ШКЛЯЕВ. Не, дочка! Придется подождать. Вот, отоспится. Глаза протрет, ухи прочистит. И с памятью, может, после этого будет получше. А другого входа-выхода у меня нет.
АЛЯ. Ну, так уж прямо и нет!.. Что вам вообще… так уж приспичило?
ШКЛЯЕВ. Не приспичило, девонька. Я давно собирался, да все чего-то мешало. Мешало и мешало. А сегодня, как утречком проснулся, так первое, о чем подумалось: «Все! Или пан или пропал!» Ну, вот так… примерно.
АЛЯ. Ладно. Дело ваше. Ждите. Но только не здесь. Я больше на вас тратить свое драгоценное время не стану.
ШКЛЯЕВ. А где ж?..
АЛЯ (показывает на дверь). На выход, дяденька, на выход. Посидите во дворе на скамеечке.
ШКЛЯЕВ. Ну, ты даешь, дочка! Зачем же на дворе-то? Сама видишь - дождь…
Шкляев прав. После того, как разразился гром, с неба хлынул поток дождя. Пожалуй, это уже и не дождь, а град.
АЛЯ. Эка напасть – дождь! Укроетесь где-нибудь. Под крышу какую-нибудь станете.
ШКЛЯЕВ. Эй-эй! «Под крышу». Совесть у тебя есть? Куда ты, спрашивается, старого человека посылаешь? Да в такую погоду нормальный хозяин собаку за порог не выпустит. Ты сама-то, бойкая такая, откуда?
АЛЯ. Допустим, из Воронежа. Ну, и что из того?
ШКЛЯЕВ (притворно обрадовано). Да ты что?! Неужто из самого Воронежа? (Притворно восторженно.) Воро-онежь… Мать городов русских… Петр, который первый, вроде тоже…оттуда. В смысле: чего-то там начинал. Какую-то отрАсль.
АЛЯ. Ладно, не подлизывайтесь. Все равно на выход.
ШКЛЯЕВ. Бывал я, девонька, в твоем Воронеже. «Воронежсинтезкаучук»! Как же! Как же! Незабываемое. Наши побратимы. Помню, наша делегация … кажись… то ли в семесят втором, то ли семесят третьем… На Венеру межпланетный корабль, напомни, мы когда запустили?..
АЛЯ. Не помню. Я еще тогда не жила.
ШКЛЯЕВ. В гостинице «Воронеж» так прямо всей делегацией и жили. Как щас помню. Я еще тогда относительно молодой был… Красивый город… Ничего не скажешь. Я тоже, вроде, тогда еще ничего… Ностальгия! Вспомнил! Слово это чертово. Нос-таль-гия. Во! Пока произнесешь, язык наизнанку вывернешь… Слушай… доченька, ну, давай хоть я здесь… прям на кухне эту бурю пересижу.
АЛЯ. Ну, да! А потом… хозяева приедут… чего-то не досчитаются. На меня подумают.
ШКЛЯЕВ. Да ты чео-о?! Алевтина. Думай… вот этой самой.. своей кудрявой башкой… Ты что такое говоришь! Балда стоеросовая! Что бы я?.. (Озирается.) Это тряхомудие… И это после того, как сам Юрий Владимирович… Андропов в смысле.. руку…вот эту самую мне пожимал? Чтоб я той же рукой?.. Да и чего тут у вас взять-то? У твоих-то хозяев. Чайник вот этот, что ли? Закопченный. Или чая осьмушку?.. Да к тому же уже и початую.
АЛЯ. Чай мой. Не хозяйский. Положите на место. А здесь не только чайник. При желании можно какого-то добра поценнее чайника отыскать.
ШКЛЯЕВ. Ох, уж эти мне… воронежские. Известные на весь мир жмоты. Из-за гнилой картофелины удавятся. Ладно. Боишься одного меня оставлять… Как насчет того, чтобы я где-то у тебя… прямо под боком?.. В смысле: там, где у тебя клей набухает… Я ведь, ежели что, и помочь тебе смогу, руки у меня не отвалятся… Не бойся, дочка. Я человек материально обеспеченный. Я давно при коммунизме живу. Мне чужого добра не надо, у самого полная чаша. Не знаю, куда девать. Может, бедным стану раздавать. Чтобы добрым словечком вспомянули. Плюс еще и сын генерал…
АЛЯ (нехотя согласилась). Ладно. Так уж и быть. Проходите. Я вам там местечко найду. А вы будете, как мышка-норушка. Руки не распускать и помелом своим поменьше мести. Словом, меня не отвлекать.
ШКЛЯЕВ. Замётано!
АЛЯ. Пока подождите (Поднимает с пола пустое ведро, заходит за дверь. Видимо, за дверью ванная комната. Слышно, как наполняет ведро пущенной из крана водой.)
ШКЛЯЕВ. Как ты считаешь, он долго там еще будет? В смысле: «Выспится-то он когда?» Как ты думаешь?
АЛЯ (ее голос из ванной). Откуда ж мне знать? Вчера, я слышала, где-то с половины второго только-только шевелиться начал. В гальюн побежал.
ШКЛЯЕВ. В Питере, дочка, лучше говорить «туалет». Так грамотнЕе будет. И запаху поменьше (Смотрит на часы). Ой-ой… Мне ж еще в поликлинику надо. Нашу. Специальную. Профсоюзную. Ленинский проспект, тридцать семь… Твоему… кто тебя породил… ему уже сколько?
АЛЯ (по-прежнему голосом из-за двери.) Не слышу.
ШКЛЯЕВ. Я про твоего… Впрочем, неважно… Я к чему про твоего родителя? Я ведь тоже. В смысле: жил, не тужил. А вот в последнее время давленьице стало зашкаливать. И так, я тебе скажу, временами зашкаливает, что ой-ёй-ёй. Хоть на стенку лезь. Хочу вот на обследованье записаться… Еще хочется в этой жизни пожить. Другой-то, вроде бы, у нас больше не будет. Так, во всяком случае, классики марксизма-ленинизма прежде говорили… Ты их уже, наверное, и не помнишь.
АЛЯ (выходит из ванной с наполненным ведром. Показывает пальцем на ведро.) Тогда с богом…
ШКЛЯЕВ. В смысле?
АЛЯ. Вы же помочь мне, вроде бы, грозились.
Шкляев с некоторой опаской берется за ручку ведра, поднимает с натугой. Дальше бредет вслед за Алей. А она приводит его в ту самую комнату, где и трудилась до того, как в дверь позвонится Шкляев.
ШКЛЯЕВ (с облегчением расстается с ведром). Выходит, это и есть твой рабочий плацдарм… Да-а… работенки тут еще тебе… Платят-то как? Нормально? Без обмана? Не обижают? А то смотри… Я почетный работник международного профсоюзного движения. Хоть и на пенсии, ежели что и позвонить куда могу. Меня еще помнят.
АЛЯ. Да спасибо. Обойдемся… Здесь вот пока и посидите (Показывает только что освобожденный ею от мусора стул.) Но при условиях…
ШКЛЯЕВ. Я помню!.. Сяду-сяду, дочка, ты за меня не волнуйся. Занимайся своим клеем… (Отдувается. Видимо, носка ведра не прошла для него даром. Отирается вынутым из кармана носовым платком.) Лет-то тебе уже сколько?
АЛЯ (размешивает клей). Все мои.
ШКЛЯЕВ. Моей, должно быть, примерно столько же. У нее уже свой собственный салон. Да, салон красоты.
АЛЯ. Повезло вашей дочке.
ШКЛЯЕВ. И не говори! Со мной повезло. В смысле: с родителем. Это ж я ей – и свой начальный капитал, и связи. Не будь ни того, ни другого, - далёко бы не уехала. Гены опять же. Знаешь, что такое гены?
АЛЯ. Вы что же, меня совсем безграмотной считаете?
ШКЛЯЕВ. Н-не! Ты что? Не считаю. Щас все стали грамотными. Даже слишком…Может, ты уже и институт какой-нибудь? Бесполезный. Типа… В котором высеивают доброе, вечное. Дочка моя когда-то такой же… Я же всегда по жизни широко шагал. От того и дети у меня такие: везучие. А у тебя, видать, гены не те. Пожиже. Не повезло тебе с родителями… Вот и с Тайманом… типа кореша моего Сереги Платонова примерно такая же картина. Никудышные по жизни. Не хваткие. В смысле: ничего особенного не заимели. А он от них ничего не заимел, если до сих пор в прежней коммуналке свои дни доживает. Закономерная история. Яблоко от яблони… Где, ты говоришь, он работает?
АЛЯ. Никакого представленья (Поднимается по ступенькам стремянки.) Как будто сторожем.
ШКЛЯЕВ. Сторожем это хорошо. Как кто-то из классиков сказал: «Что сторОжу, то и имею»… Хвастался: «Чемпионом мира стану», а стал сторожем. Это… Как это называется? Это по-французски называется селяви… Как у тебя, дочка, с французским?
АЛЯ. Не мешайте мне! Мы же договорились.
ШКЛЯЕВ. Все! Молчу!.. (Дальше негромко, скорее, обращаясь к себе, чем к работающей Але.) Хотя в шахматы это он действительно. Это я тебе не соврал. Так оно и было. Как-то… даже знаменитым стал. Кубок вручили. Я его тоже в руках подержал. Бронзовый. Такая вот… финтифлюшка типа то ли короля, то ли королевы… Думали, так и дальше дело пойдет. От того и про чемпиона мира. Не тут-то было!.. Хорошо было на бумаге, да забыли про овраги… Еще удачливым надо быть. Но самое главное, конечно, это связи иметь. Это я даже по себе сужу. А без связей, будь ты хоть каким угодно разтаймановым, - скушают и не подавятся. Чистый, я тебе скажу, кровожадный капитализм. Тот самый, о котором еще те же самые… классики марксизма-ленинизма, про которых ты уже и не помнишь, потому что в другое время живешь… Все ж таки ты молодец! Сама догадалась или кто-то надоумил тебя? Верной дорогой пошла. Боевому искусству научилась. Вишь ты! Как пионер: «К труду и обороне будьте готовы! Всегда готовы!»
АЛЯ. Да уж… С волками жить, по волчьи жить.
ШКЛЯЕВ. Верно, верно! Прямо в темечко попала! Еще есть хорошая заповедь. «Не обманешь - не продашь». Заповедь на все времена.
АЛЯ. Послушайте… Вместо того, чтобы просто языком трепать…
ШКЛЯЕВ. Всегда! (Поднимается со стула.)
АЛЯ. Полоску хоть мне подайте.
ШКЛЯЕВ. Готов! (Поднимает с пола намазанную Алей клеем полосу, подает стоящей на стремянке Але.) Эх, жаль, на тебе щас штаны! А то заглянул бы. Хотя б и краешком глаза.
АЛЯ. Могу снять штаны… Хотите?
ШКЛЯЕВ (испуганно). Не, не надо!.. Ты всерьез, что ли? Я ж пошутил, а ты уж прямо… сразу за чистую монету. Что значит: Воронеж…
АЛЯ. Снизу подержите.
ШКЛЯЕВ. Держу! Держу!.. Была, кстати, у меня в Воронеже. Дежурная по этажу. Вот тогда совсем другой фасон. Молодой я тогда еще был. Ушлый на это дело. Только помани. Ух!.. А теперь, доча, все. Укатали Сивку крутые горки. Теперь если только по интернету. А по молодости чео я только не повытворял! Если тебе интересно, расскажу про одну историю. Рассказать?
АЛЯ. Ну, так уж и быть: расскажите. Только еще полоску подайте.
ШКЛЯЕВ. Подаю… Меня тогда, сразу после пэтэушки, на фабрику «Красный Треугольник» пристроили. Там много чео было интересного. К примеру, на себе что-нить вынести, потом подешевше толкануть. Так я изловчился… презервативы. Да, было у нас тогда и такое производство. Хотя и в зачаточном еще состоянии. Чео-то с технологиями не заладилось. Казалось бы: презерватив. Чего проще! Ан нет. Наши инженеры, умнейшие головы, Циолковские, бились, бились… Но пока весь этот сыр-бор, я потихоньку… Потаскиваю себе и потаскиваю. И все бы хорошо, но однажды одна пара, которой я эти презервативы аккуратно обеспечивал, взяла и забеременела. Другие бы спокойно к этому делу, скажем, по-философски, а эти… какие-то… с гонором. Ну, стали разбираться, что к чему. Оказалось, что этот презерватив был из бракованной партии. Короче, добрались по цепочке по самоё меня. Чуть не засудили. Да, срок мне светил. Потому что та, которая забрюхатела… Прошу прощенья: забеременела… Она приходилась дочкой нашему зампредпарткома. Хорошо, за меня в профсоюзе заступились. А заступились от того, что мать моя тогда в месткоме была. С тех самых пор, можно сказать, с бракованных презервативов, я и пошел по профсоюзной дорожке. И пошел, ты знаешь, и пошел. Все выше и выше. Мог бы и дальше и выше, если б не перестройка. Ох, не к ночи она будь… Тут уж сразу другого калибра люди в рост пошли. Потому что масштабы другие. Акулы. И все с языками. В том числе и иностранными. Мне с ними было не тягаться. Я попробовал было – нет, скоро раскусил: жила тонка. Так я потихоньку почетным и заслуженным на отдых и ушел. Зато моему сыну, - еще только сорок шестой, а он уже генерал! Потому что с языками. И это еще, вот увидишь, не предел. Я его, если и в министерстве когда-ннть увижу, - удивляться не буду. Большому, как говорится, кораблю большое плавание. А все от того, что… Ну – ка… напомни. Или уже забыла, с чего я начал? Гены (Замечает, что Аля к чему-то прислушивается.) Чео?
АЛЯ. Прогуливается… как будто. Ваш. Типа кореша.
Теперь слушают оба.
АЛЯ. Нет, показалось (Возобновляет работу.)
ШКЛЯЕВ (смотрит на часы). Во ёкалэмэнэ! Времячко-то… Ну, еще с полчасика… А нет, так уж без кореша… Хотя, ежели всё по-честному, никакой он мне, дочка, не кореш. Это я тебе… извини… лапшу на уши. Даже, может, и не товарищ. Промежду нас… одно время что-то типа кто кого покруче. Я ж в те годы первым парнем на деревне по всем статьям был. И по силе – у меня бицепсы тогда… посмотри… о какие!.. и по тому, какие тогда на мне шмотки. Я, например, отечественным ширпотребом никогда не пользовался. Брезговал. Только тем, что из загранки. Все пацаны мне завидовали, я для них вроде как витриной ходячей был. А от вашей братии… той, что в юбках… в штанах, как щас, вы тогда еще почти не ходили. Короче, прямо отбою, ты не поверишь, не было. Я прямо от вас автоматными очередями… Тра-та-та-та…. Он же по своей мелковатости мне тогда в ровни… ну никак не годился. Какое там! Плюгавенький такой. Шпингалет, одним словом. Тише воды ниже травы. Это уж когда только он вдруг шахматами прославился… Помню, массовый сеанс как-то у нас во дворе устроил. Ну, не сам, конечно. Общественность ему помогла. Столы наставили. Мужиков-шахматистов набежало! Со всех соседних дворов. А он с ними, как с дошколятами. Одной левой. Причем с завязанными глазами. Можешь себе представить? Ну, тут уж, можно сказать, мы с ним, вроде как по статусу и подравнялись. И даже стали мы с ним на какое-то время типа «русский-китаец братья навек». Я даже в гости к нему стал захаживать. Вдруг потянуло тоже шахматами заняться. Хотя, говоря по правде, надолго меня не хватило. Ты как? В шахматы играла когда-нить?.. И правильно делала, что не играла. В шахматах что плохо? Не смухлюешь. Как с теми же картишками, например. Да, в карты со мной не садись – заранее предупреждаю: продуешь. От того, что большой простор для маневра есть. В шахматах же все строго по правилам и, что самое страшное, все по-честному, от начала и до конца. Короче, скоро разобрался, что это не по мне. Не моего поля ягода. Так мы с ним опять и раздружились. И в гости я к нему перестал ходить. И типа опять какого-то… «Кто на свете всех милее?». А щас вот… Уж сколько воды с той поры утекло! Как будто какая-то муха меня укусила. «Дай, думаю, отыщу. Авось еще живой. Посидим, побалакаем за рюмашкой коньячка. Вспомянём старое»…
АЛЯ. Помолчите!
Вслушиваются.
АЛЯ (так словно ее озаряет.) Ой! (Начинает быстро спускаться со стремянки.)
ШКЛЯЕВ. Ты куда?
АЛЯ. Надо.
ШКЛЯЕВ. Слушай… Если ты щас увидишься с ним, про меня пока ни слова. Слышишь? Задело меня. Самому стало интересно. Все-таки узнает он меня сам, без подсказки, или как? А ты, если скажешь, только все испортить можешь. Понимаешь?
АЛЯ. Понимаю. Еще в детстве не наигрались. Ладно (Уходит за дверь.)
Шкляев стоит у двери, чутко прислушивается к тому, что творится за дверью.
Возвращается Аля.
ШКЛЯЕВ. Ну, чео?
АЛЯ. Чего «чео»?
ШКЛЯЕВ. Он где?
АЛЯ. Сейчас? В уборной.
ШКЛЯЕВ (раздражаясь). Слушай! Что, тебе так трудно «туалет» сказать? Прям противно тебя слушать.
АЛЯ. Я и про вас сказала.
ШКЛЯЕВ. Зачем? Я же тебя просил!
АЛЯ. Затем. Он сам спросил. «Кто тут был?» А я ему: «Не “был”, а до сих пор “есть”. Ваш друг. Кент»
ШКЛЯЕВ. Ну!.. А он?
АЛЯ. Только удивился: «Какой Кент? Я знать не знаю никакого Кента. Это какой-то проходимец».
ШКЛЯЕВ. Что, так и сказал «проходимец»?
АЛЯ. Скажите, а при вас хоть какие-то документы есть?
ШКЛЯЕВ. Есть!.. Только не про вашу честь.
АЛЯ (немного подумав). Ну, в общем, так…дорогой товарищ… Кто вы там на самом деле: проходимец или не проходимец… Мне ваши проблемы по боку. Мне сегодня, кровь из носу, этот объект закрыть надо. Иначе хозяева меня как тузика порвут. А у меня еще и конь, как видите, не валялся. Так что… Насиделись, наговорились. Давайте-ка отсюда. И чем быстрее, тем лучше (Берется за кисть, намазывает клей на очередную полоску обоев.)
Шкляев подходит к двери, приотворяет ее, осторожно выглядывает.
АЛЯ. Слышите? Исчезните. Дождь давно прошел.
ШКЛЯЕВ. Что-то тут не так… Нестыковка. Концы с концами не сходятся. Или он не тот или я… Послушай, а не может так быть, он меня за кого-то другого принял? А? Как ты считаешь?.. Был же среди нас, действительно, один такой. Все себе прикарманит, что плохо лежит. Уж и бивали его не раз, а он все никак не мог угомониться… Но того Свистком звали. С Кентом никак не спутаешь. К тому он уже давно на том свете. Кажется, до тридцати не дожил… Послушай, может, пока он там, в туалете, я к нему в комнату пройду? Там его подожду… Он входит, а я ему, прямо с порога: «Привет! Ты что, совсем зазнался? Своих не узнаешь?»
АЛЯ. Нет уж. Пока документы не предъявили, лучше здесь. Мне спокойнее, что ничто не пропадет. Отойдите от двери!
ШКЛЯЕВ. (неохотно, но повинуется, то есть отдаляется от двери). Ну и дуреха… Что еще про тебя сказать? Дуреха воронежская. Приемчику одному обучилась, думаешь, тебе теперь и море по колено?
АЛЯ. Вы еще пооскорбляйте меня. Живо отсюда.
ШКЛЯЕВ. Не мог он… Если это, действительно, он, а не самозванец какой-нибудь, про Кента не вспомнить. Это почти как, если б, как зовут его папу и маму, взял и забыл! Такое же в реальности быть не может… Тут одно из двух… Или даже из трех…
Деликатный стук в дверь.
ШКЛЯЕВ. Тс-с-с… (Шепотом.) Послушай… Стучатся, вроде. Должно быть, он.
МУЖСКОЙ ГОЛОС (из-за двери). Прошу прощенья…
АЛЯ (со стремянки.) Да-да! Чего вы хотите?
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Извините, что беспокою. Люда сказала, она оставила вам ключ от почтового ящика.
АЛЯ. Ключ? Да. И что?
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Я-то свой не могу найти, а этим утром, я заметил, когда проходил, там как будто чье-то письмо.
АЛЯ. Секундочку! (Начинает спускаться со стремянки.)
ШКЛЯЕВ (когда Аля уже окажется на полу, шепотом.) Дай мне!..
АЛЯ. Что?
ШКЛЯЕВ. Ключ этот… Я ему сам. Отдам… Ну… будь ты человеком! Не бог весть, о чем тебя прошу.
Аля, немного подумав, вынимает ключ из общей связки, протягивает Шкляеву. Шкляев проходит к двери, отворяет. За дверью Платонов. Он выглядит сморщенным, худощавым, сутулым старичком. На нем фиолетовые вытянутые треники и болтающаяся на его худом теле, как на вешалке, трикотажная рубашка с коротким рукавом.
ПЛАТОНОВ. Еще раз извините…
ШКЛЯЕВ (натужно улыбаясь). Да чего ты все извиняешься-то? Это мы должны перед тобой. Нормально отдыхать тебе помешали. Здорово! Тайманище! Сколько лет, сколько зим! Как жизнь молодая?
Платонов смотрит на Шкляева. По его лицу никак не скажешь, обрадован ли он, или удивлен.
ШКЛЯЕВ. Что? Неужто опять не узнаешь? Да, опять я. Ленька Шкляй. Из двенадцатой квартиры. Ты должен хорошо меня помнить.
ПЛАТОНОВ (неуверенно). Д-да?
ШКЛЯЕВ. Он еще сомневается! Помнишь двенадцатую квартиру?
ПЛАТОНОВ. Да. Двенадцатую я помню, а вот вас… Вы уж, бога ради, меня извините… Впервые вижу… (Але) Ключ.
ШКЛЯЕВ. Что?
ПЛАТОНОВ. Я не вам.
АЛЯ (она к этому моменту успела намазать клей, стоит готовая взобраться на стремянку). Ключ-то ему отдайте. Он у вас в руке.
ШКЛЯЕВ. А! Ну, да (По-прежнему стоит, как будто не зная, что ему делать с ключом.)
Аля, сердитая, подходит к Шкляеву, вырывает из его руки ключ, передает Платонову.
ПЛАТОНОВ. Благодарю вас. Я вам его сейчас верну. Только посмотрю, что в ящике , и верну. Он мне больше будет не нужен (Уходит.)
Аля затворяет за ним дверь. Взбирается на стремянку.
ШКЛЯЕВ. Что же это?.. Похоже все-таки, что он действительно меня не узнал? Странная картина. Одно из двух: или он или я (Продолжая разговаривать сам с собой.) Или я или он… Но неужто я так сильно за это время изменился? Быть такого не может! (Находит глазами стоящее на полу трюмо, подходит к нему. Нагнувшись, смотрится в зеркало.) Херня какая-то… Я- то его сходу. Ну, худющий стал… Да он и тогда никогда толстым не был. Всегда узенький. Как карандаш… Волосенки повыдергало. И тогда жидковаты были. Согнуло в три погибели мужика. Это тоже понятно. Жизнь… мать ее. Но я-то его узнал, а он меня, вроде, как получается… нет. С чего бы это?
АЛЯ (она вернулась к своему занятию). А вы случайно никаких операций на себе не делали?
ШКЛЯЕВ. В смысле?
АЛЯ. Одна моя одноклассница… Ее папаша тоже разбогател. Она пошла и сделала на себе косметическую операцию. Если до операции, посмотришь на нее, - такая жалкая! Милостыню сразу хотелось дать. А после операции – без разговоров: так бы в нее кирпичом и заехала! Вот и не знаешь, что лучше. Что найдешь, что потеряешь.
ШКЛЯЕВ. Не, этими глупостями не занимаюсь. Может, со зрением у него чео? Может, он в очках только видит?
АЛЯ. Не знаю. Пока не видела на нем очков.
ШКЛЯЕВ. Или солнце в глаза (Становится на место, которое совсем недавно занимал Платонов.) Ну, да… (Жмурится.) Точно… Солнце.
Шкляев прав. К этому моменту туча с неба убралась, вернулось прежнее солнце. Комната купается в солнечных лучах.
ШКЛЯЕВ (радуясь тому, что нашел объяснение). Ну, вот! Оно! Самоё!.. Я и тебя-то, по правде говоря, щас толком не вижу. В дымке в какой-то. То ли ты… каратистка… то ли ведьма какая на помеле… Вот и он. Мог спутать меня, с кем угодно. Да, вполне может быть.
Слышно, как стукнула дверь в прихожей.
ШКЛЯЕВ. Щас… Он ключик-то нам вернет. Обещал. (Отворяет дверь и Але, она в этот момент вновь спустилась со стремянки). Богом только тебя прошу, ты в наши дела не вмешивайся. Держись подальше. Я все сам. А ты занимайся преспокойненько своим делом.
Шкляев спешит отступить чуть в глубину комнаты, причем старается стать так, чтобы лучи солнца падали на него не из-за спины, а сбоку. В дверном проеме вновь вырисовывается Платонов.
ШКЛЯЕВ. Ну, как? Все в порядке? С письмом?
ПЛАТОНОВ. Н-нет. К сожалению. Я опознался… Ключ…
АЛЯ (с верхотуры стремянки). Да оставьте его пока у себя. Потом хозяевам сами вернете, а мне лично он совсем не нужен.
ПЛАТОНОВ. Благодарю вас.
ШКЛЯЕВ. Тайман! Ну, глянь же ты на меня!
Платонов оборачивается, смотрит на Шкляева.
ШКЛЯЕВ. Хорошо меня видно?
ПЛАТОНОВ (неуверенно). Д-да.
ШКЛЯЕВ. Всего-всего видишь? И что на мне… И… вообще. Как у тебя со зрением? Солнце тебе ни капельки не мешает?
ПЛАТОНОВ. Нет, солнце не мешает. Со зрением… Слава Богу… Что вы от меня хотите?
ШКЛЯЕВ. Чтобы ты меня, наконец, вспомнил… узнал… Узнал?
ПЛАТОНОВ (уверенно). Нет.
ШКЛЯЕВ (срываясь). Да не может такого быть! Посмотри получше! Разуй свои зенки-то! Я тот самый Кент с двенадцатой квартиры…
АЛЯ. Эй!.. Товарищ… Без оскорблений! Ведите себя прилично.
ПЛАТОНОВ. Простите… (К Але) Видимо, какое-то недоразумение (Уходит, закрывая за собой дверь.)
ШКЛЯЕВ (остолбенелый, остается лицом к только что закрывшейся двери). Ни фига себе!
АЛЯ. Что?.. Полный облом?
ШКЛЯЕВ. Кретин. Что еще можно на это сказать? Маразматик старый. Выживший из ума.
АЛЯ. Да ладно вам. Вы тоже хороши… В самом деле, ну, чего вы так уж? Ну, не признал вас человек. Распережива-ались. Чуть в обморок не упали. Трите к носу. Может, у него какой-то временный провал в памяти. Радуйтесь, что у вас с памятью все в порядке. В вашем возрасте такое не у всех.
ШКЛЯЕВ. А что «в моем возрасте»? Я еще ни-че-о… Да, может, ты и права. Может, у него этот самый… Как его? На «а».
АЛЯ. Альцгеймер?
ШКЛЯЕВ. Во-во!
АЛЯ. Хм… Едва ли. Не похоже. Хозяева бы меня предупредили.
ШКЛЯЕВ. А они что-нибудь вообще про него тебе говорили?
АЛЯ. Говорили. Что один. Ни жены у него, ни детей. Инвалид. Пособие какое-то грошовое получает. На службу сторожем на какой-то склад устроился. Ну, об этом я уже… Вот, собственно говоря, и все. Но чтоб альцгеймер… Нет, об этом ни слова. Да! И еще сказали, что, как человек, очень хороший. Начитанный. Словом, интеллигентный. Да я и сама. Вчера вечером, когда мне уже уходить, в комнату его заглянула. Мне нужно было ему кое-что передать. Смотрю: там у него сплошные книги, ногу из-за них поставить негде. Он и тогда, когда я вошла, тоже – смотрю: толстенную книгу читает. Без очков! Да, теперь вспомнила, что без очков. Мне еще интересно стало. Я у него и спросила: «Что это вы, дедушка, читаете?» Он мне: «Герцен. “Былое и думы”» Вот вы, допустим, хотя у вас и не альцгеймер, будете «Былое и думы» читать?
ШКЛЯЕВ. Нет, но... Допустим, как ты говоришь, у него какой-то там провал в памяти. Но почему именно Я провалился, а не кто-то другой?
АЛЯ. Вы МЕНЯ об этом спрашиваете?
ШКЛЯЕВ. Да не тебя, успокойся. Себя (Задумался.)
АЛЯ. Вспомните, может, вы сами в чем-то виноваты?
ШКЛЯЕВ. Никак не мог я провалиться. Любой другой только не я.
АЛЯ. Вы что, какой-нибудь исключительный?
ШКЛЯЕВ. Исключительный… Эх, жаль нет у нас чего-нить типа машины времени. Пока не изобрели. Не то б мы с тобой щас… прокатились бы! С ветерочком… Глянула бы, какие я тут рок-концерты прямо во дворе устраивал. Тебя б сплясать пригласил. У тебя бы получилось. Ты бабенка огневая. Хорошая бы из нас получилась парочка.
АЛЯ. А как это вы? Как это вам удавалось?
ШКЛЯЕВ. Концерты как удавались? Эх!.. Щас расскажу… Окошки отворю. Маг. Динамики на полную громкость. Ведь двор ходуном ходит. Пару раз до милиции дело доходило. Да, жильцы нажаловались. Отца тогда вместе со мной…Пропесочивали. Короче, мозги вправляли. Словом, как это?.. Неодинарным я был тогда. Типа впередсмотрящим. Одним из первых до жвачки дорвался. Сам пользовался, доставал, где только мог, других угощал. Первым в пестрых трузерах.. в обтяжечку…как в наматраснике, - специально по улице Ленина прошкандыбал. Я шкандыбаю, а за мной целая толпа. Дивуются. Завидуют. Бабки старые… Кто крестится, кто плюется. Красота!
АЛЯ. Стилягой, что ли, были?
ШКЛЯЕВ. Ну, да. Что-то в этом роде. Хотя нас в то время еще так не называли… Да, это я всю эту революцию начинал. В авангарде был. И так это тянулось, пока моего папашу, царствие ему небесное… как-то в кагебе. За ушко да на солнышко… Знаешь, что такое кагебе?
АЛЯ. Но они ж только со шпионами. Или с врагами народа. Вашего отца-то зачем?
ШКЛЯЕВ. Из-за меня, конечно. Из-за кого же еще? «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Связь чуешь? Но раз я был тогда еще несовершеннолетним, первым делом за отца принялись. Вернулся, помню… Лица на нем нет. Тут же меня за грудки. «Ах ты… такой-сякой… Когда ж ты с нечистью этой… с битлами со своими волосатыми завяжешь? Не хочешь нас раньше времени с матерью осиротить? Берись за ум. Мы тебе поможем. А не возьмешься – пропадешь с потрохами, и мы с матерью тебе уже не подмога. Сами с тобой заодно в тартарары полетим». Да, был такой между нами разговор. Я тогда чуть в штаны себе с перепугу не написал. Ну, и взялся. На «Красный Треугольник» пристроился. Там у отца как будто…то ли однополчанин, то ли земляк в больших начальниках ходил. С пэтэушки начал… Ну, а про то, как дальше, какими семимильными шагами, помнится, я тебе уже… Ну, и что ты, человек в этом деле посторонний, про это скажешь? Может быть такое, чтобы я – такой – из чьей-то памяти вдруг начисто взял и вывалился?
АЛЯ. А я бы на вашем месте все-таки успокоилась. Ну, не помнит вас человек. Допустим. Ну, что за проблема такая? Мало в жизни другого, из-за чего действительно… хоть ты ложись и помирай? Вон у моих – деревенских- ураган пронесся: полкрыши на земле лежит. А дом – почти новенький. Сколько сил, денег на него угрохали! Ну, и как тут быть? Вот проблема! А вы… из-за такой ерунды…
ШКЛЯЕВ. То крыша, а то человек. Две, дочка, большие разницы. Крыша штука неодушевленная. Она чисто для прикрытия служит. А человек… Ему хочется, чтобы о нем помнили. А иначе зачем жить?
АЛЯ. Необязательно, чтобы чужие. У чужих много своих забот. Дети - да. Дети-то, когда вас не будет, будут о вас помнить.
ШКЛЯЕВ (неуверенно). Дети… Мда… Может быть. Но и, чтоб чужие, тоже б хотелось.
Деликатный стук в дверь.
ШКЛЯЕВ (шепотом). Он?.. Смотри-ка! Похоже, все-таки вспомнил.
АЛЯ. Да! Открыто! Входите!
Платонов осторожно заглядывает в дверь.
ШКЛЯЕВ. Тут! Тут я!.. (Выходит на середину комнаты.) Меня ищешь? Я здесь!
ПЛАТОНОВ (найдя глазами стоящую на стремянке Алю). Извините… Мне все же придется вернуть вам ключ.
АЛЯ. Зачем?
ПЛАТОНОВ. Я только что разговаривал с Людой. Она сказала, я постоянно чего-то теряю. Она права, так и есть. И чтобы всем нам было спокойнее, я непременно должен вернуть его вам…
АЛЯ. Ладно. Хорошо. Тогда где-нибудь положите, я потом возьму.
ШКЛЯЕВ. Стоп!.. Не двигайся (Приближается к стоящему в двери Платонову.) Ты чео… Тайман… Ты же Серега Платонов. А я Кент. Ленька Шкляй из двенадцатой. Ты чео выкобениваешься-то? Своих не признаешь. Брось ты эту комедию. Для кого? Я же знаю, ты меня помнишь.
Платонов делает попытку уйти, Шкляев успевает схватить его за руку.
ПЛАТОНОВ (выглядит спокойным, но непреклонным). Что вы от меня хотите?
АЛЯ (встревожена). Эй! В самом деле. Товарищ! Чего это вы тут… расхозяйничались? Полегче. Вы тут кто?
ШКЛЯЕВ (не отпуская руку Платонова). А ты, дочка, работай, работай. Трудись. Зарабатывай, как еще классики нас этому учили, - в поте лица своего. А что между нами, тебя это не касается (Платонову.) Что стоять? В ногах, как известно, правды нет. Давай сядем.
ПЛАТОНОВ. Повторяю: я вас вижу впервые.
ШКЛЯЕВ. Да ладно тебе! Так уж и «впервые». Так я тебе и поверил! Я тут винцом запасся. Коньячок. Составишь компанию?
Платонов покачивает головой.
ШКЛЯЕВ. Что? Сухой закон? Болеешь, что ли?.. Ладно, раз так - к тебе приставать не буду. А я выпью. И за себя и за тебя. Хотя мне тоже, вроде, как не положено. Но ради такого случая… понемножку можно.
ПЛАТОНОВ. Надо все же признать, вы очень назойливы.
ШКЛЯЕВ. А ты упертый. Раньше ты не был таким. Ты упертый, а я не гордый. Могу и на колешках перед тобой. Хощь, я на колешки перед тобой?
ПЛАТОНОВ. Зачем? Ни в коем случае!..
ШКЛЯЕВ. Доченька! (Протягивает стоящей неподалеку Але руку.) Не в службу, а дружбу… Без тебя не смогу. Чертово брюхо мешает.
ПЛАТОНОВ. Но что вам, наконец, от меня надо? Чтобы я узнал человека, которого вижу в своей жизни в первый раз?
ШКЛЯЕВ. Сначала хочу, чтобы ты хотя бы меня послушал. Да. Послушаешь, а потом скажешь, - первый ты меня раз или очень даже далёко не первый… В чем проблема-то? Никак не врублюсь. Чем я тебе так не угодил?
Платонов не спешит отвечать.
АЛЯ (Шкляеву). Я - то? Нужна?
ШКЛЯЕВ. Тихо! (Далее шепотом, как будто боясь распугать мысли задумавшегося Платонова). Ты насчет «помоги», что ли? Погоди…
АЛЯ (также шепотом). А вы про свою поликлинику-то уже позабыли?
ШКЛЯЕВ (тем же шепотом). Про какую поликлинику?.. А! Позабыл, доченька, позабыл. Да не до поликлиники мне сейчас… Тут такие дела творятся. Можно сказать, вселенского масштаба.
АЛЯ. Ну, так уж и вселенского!
ШКЛЯЕВ (громко, обращаясь к Платонову.) Ну, что?.. Как?.. Долго ж ты свою думку думаешь.
ПЛАТОНОВ (как будто придя к какому-то решению). Ну, хорошо…
ШКЛЯЕВ (испытывая облегчение). Ну вот и ладненько!
ПЛАТОНОВ. Если это для вас так важно… Я готов вас послушать.
ШКЛЯЕВ. Сядем.
АЛЯ. Э нет! Только не здесь! Я сейчас тут буду работать. Вон… Угол свободный. Проходите и садитесь.
Шкляев и идущий вслед за ним Платонов проходят на свободную от мебели и Алиной стремянки половину комнаты.
ШКЛЯЕВ. Вот тут… Может, все-таки по коньячку? Я щас… сбегаю. Где-то в прихожей. Зять покупал. Говорит: «Настоящий. Французский».
ПЛАТОНОВ. Нет, не хочу.
ШКЛЯЕВ. Окей! Хозяин, как говорится, барин. Приказ командира – закон для подчиненного. Тогда послушай меня. Внимательно. И никому не говори, что ты меня не слышал… Слушаешь?
ПЛАТОНОВ. Да. Говорите. И, если можно… покороче, пожалуйста.
ШКЛЯЕВ. Покороче? Не знаю. Попробую… Когда мои поселились в этом доме… не помню точно, в каком году… но где-то уже после великой, которая октябская, твои, которые еще до тебя, тут… уже. Поэтому и этаж у вас хороший. Третий. А у моих под самой крышей. Прежде всю дорогу – чуть дождь похлеще, мои на коленках ползают, тазики по полу расставляют, а я кораблики… бумажные. Веселуха! Потом мне как-то рассказали, что твои тут, которые предками тебе приходятся, - испокон веку. Как только этот дом построили. И что вы тут целый этаж снимали. Вот этот. Все четыре комнаты… Тут прежде типа анфилада была. Потому что мои бедные, пролетариат, с Выборгской стороны, а твои богатыми при царе-батюшке были. Твой то ли дедушка, то ли прадедушка, какой-то шишкой… в каком-то чуть ли не министерстве. Вспомнил?
ПЛАТОНОВ. Прадедушку?
ШКЛЯЕВ. Да при чем здесь твой прадедушка? Меня!
ПЛАТОНОВ. Пока нет.
ШКЛЯЕВ. Ладно. Слушай дальше. Твой отец – дядя Витя - типа пианиста. То есть хотел типа пианиста. С малых лет бренчал на этом… как его?
АЛЯ. Пианино?
ШКЛЯЕВ. Нет.
АЛЯ. Фортепьяно?
ШКЛЯЕВ. Тоже нет.. Клави-корды… Есть такое?
АЛЯ. Не знаю. Впервые слышу. А вы-то откуда знаете?
ШКЛЯЕВ. Моя родная тетка рассказывала. Она немножко в инструментах секла, потому что на фабрике музыкальных инструментов имени Луначарского одно время в отэка работала . Но я про твоего отца... Значит, на пианиста. Но тут некстати война началась. Блокада. А сразу, как блокаду сняли, твоему отцу еще пятнадцати не было, он решил рыбу в Неве поглушить. Где-то шашку тротиловую с приятелем раздобыли. Но шашка будто бы разорвалась у него прямо в руке, до кисти оторвало. Так он вместо пианиста инвалидом стал. Потом, правда, выучился на фотографа. У меня много его фотографий сохранилось. Он никогда с нас, тех, кто из дома, за эти фотографии не брал, как бы его не уговаривали. Хороший был человек. Надо отдать ему должное. Вспомнил?
ПЛАТОНОВ. Отца?
ШКЛЯЕВ. Издеваешься, что ли? Меня!
ПЛАТОНОВ. Нет.
ШКЛЯЕВ. Проехали. Пошли дальше. Твоя мать, тетя Нина, в библиотеке нашей районной работала. Я к ней записался. Не потому, что книги любил. Мне твоя мама чем-то нравилась… У нее какая-то особенная манера была… Ну, как тебе объяснить?.. Она… сделаешь или брякнешь что-то невпопад - как будто ластиком по тебе пройдется. Не больно. А другие все чем-то по носу или по лбу потяжелее норовят. Как показательный пример. Я один раз одну книжку, перед тем, как возвращать, чернилами залил. «Ну, подумал, все, хана мне пришла». А она только головой покачала и: «Больше так не делай»… Теперь-то вспомнил?
ПЛАТОНОВ. Я вижу, вы хорошо осведомлены. Рассказываете о чем-то или о ком-то и без вас хорошо мне знакомом, но… лично вас… право же… я по-прежнему как будто вижу впервые.
ШКЛЯЕВ. Ну, так уж и «впервые!» Ну, так уж я тебе и поверил!.. Ладно. Хорошо. Поехали дальше. Ты как-то пригласил меня на свой день рожденья. Не знаю, чео тебе тогда вдруг в башку ударило, чтоб меня приглашать. Раньше никогда такого не делал. Так там еще сестричка твоя за столом была. Двоюродная. Забыл, как ее. Она – уже к концу поближе - стихи начала читать. Я еще спросил у тебя: «Чьи дровишки? В смысле: стихи». Ты ответил: «Ее собственные». Я обалдел. Ну, до чего ж складно у нее получалось! Я подумал: «Не хуже, чем у Пушкина какого-нибудь». Потом, когда она домой засобиралась, и я с ней тоже заодно. Уже поздно было, осень, я ей говорю: «Провожу до трамвая». Она согласилась. На остановке трамвайной куча народа. Давно трамвая не было. Я ей опять: «Пройдем до автобуса, я знаю, тут совсем недалеко». Она опять согласилась. Ну, пошли, а по дороге я стал к ней приставать. В смысле… Ну, ты понимаешь. Поцеловаться, пообжиматься. Делов-то! Она ни в какую. Ни так, ни сяк. Короче, убежала от меня. Больше я ее никогда в жизни не видел… Вот никак не вспомню, как же ее! Чем-то подушку напоминает.
ПЛАТОНОВ. Соня.
ШКЛЯЕВ. Точно! Соня! Как она?
ПЛАТОНОВ. Соня? В Норвегию с дочерью уехала.
ШКЛЯЕВ. Ишь ты! В Норвегию. Здесь ей не живется. Пишет?
ПЛАТОНОВ. Стихи? Не знаю… Мы никогда с ней как-то особо никогда не якшались.
ШКЛЯЕВ. Видишь, до чего ж я хорошо про вас всех знаю! И что? Даже после этого опять будешь говорить, что меня не помнишь?
Платонов задумался.
АЛЯ. Вспоминайте, вспоминайте! Так лучше всем будет. Это такая, я вам скажу, липучка! Так просто от вас не отвяжется.
ПЛАТОНОВ. Да, я пытаюсь… Я вспоминаю… И рад бы… Тот день рожденья, когда Соня читала свои стихи… Да, запомнилось. Она прежде никогда не читала. Всех, кого тогда пригласил… моих друзей… и по школе, и по шахматам… Кажется, всех вспомнил. Никого не пропустил… Но что касается вас… Такого человека, как вы, среди них, извините, все-таки… делайте со мной, что хотите… не было.
ШКЛЯЕВ. Ну, ёлки-палки!
ПЛАТОНОВ. Да, я очень сожалею об этом, но… не хочу кривить душой.
ШКЛЯЕВ. Что же это получается-то? Что мне приснилось, что ли, все это? Я что, по-твоему… совсем? Котелок не варит? Ну, раз уж пошла такая пьянка… Если ты по-прежнему… рогом в землю, то и я… Ведь самой главной-то улики я тебе еще не рассказал. До сих пор духа не хватало. Но ты меня уже… этой своей незнанкой… уже о как достал!
ПЛАТОНОВ. Не думаю, что даже ваша последняя улика что-то изменит. Еще раз извините… (Встает, ищет глазами Алю.) Вы где?
АЛЯ. Что?
ПЛАТОНОВ (на ключ). Все же заберите. Так будет лучше. Чтобы потом без неприятностей. И для вас, и для меня.
АЛЯ. Да положите куда-нибудь… Или погодите, я сейчас спущусь… (Спускаясь по ступенькам стремянки.) Вы что, письмо, что ли, от кого-то ждете, если в почтовый ящик заглядываете?
ПЛАТОНОВ. Да. Друг на днях дозвонился. Из Австралии. Сообщил, что уже месяц как отправил мне письмо, а до меня до сих пор не дошло.
АЛЯ. Какие у вас друзья!.. А вам к нему тоже как-нибудь нельзя? В ту же Австралию.
ПЛАТОНОВ. Да о чем вы говорите? Кому я там нужен?
АЛЯ. Он-то понадобился.
ПЛАТОНОВ. Он довольно известный человек. Международный гроссмейстер… Представляете, что это значит?
АЛЯ. Ну, конечно! Я сама когда-то играла. Правда, только в шашки.
ПЛАТОНОВ. Да. Он гроссмейстер. А кто я?
АЛЯ (к этому моменту спустилась со стремянки и к Платонову). Можно вас на минутку?
Платонов и Аля отходят на пару метров от сидящего в каком-то оцепенении Шкляева.
АЛЯ (тихом голосом, чтобы не достигло ушей Шкляева). Послушайте… Я понимаю… Я вам, понятное дело, не советчик и меня вообще это не касается, но… Ну, что вам, в самом деле, хотя бы не притвориться, что вы его вспомнили? Если это ему зачем-то так надо. С вас же от этого не убудет, а у него проблемы какие-то. В смысле: со здоровьем. Он мне сам пожаловался. Вы только посмотрите на него… Не дай бог, с ним что-то случится…
ПЛАТОНОВ. Д-да… Я вас понимаю… Вы хорошая девушка. Добрая. Мне понятны ваши мотивы. Но… видите ли… кроме доброго, запомните, в этой жизни есть что-то еще.
АЛЯ. Про что вы говорите?
ПЛАТОНОВ. Н-нет… Может, вы сами когда-нибудь это поймете… А за совет спасибо. Может, я последую ему… Впрочем, я еще сам не знаю, как мне лучше поступить. В последний момент что-то подскажет.
АЛЯ. Ну, спасибо хотя бы за это.
ПЛАТОНОВ. Пока не за что.
Аля забирает с пола заполненное мусором ведро, уходит за дверь с ведром. Платонов же, немного помедлив, наконец, возвращается к по-прежнему сидящему на своем стуле, багровому, вытирающемуся носовым платком Шкляеву.
ПЛАТОНОВ (садится на свое место). Что ж… Вы, кажется, проговорились о последней улике. Я готов ее выслушать.
Шкляев молчит.
ПЛАТОНОВ. Я жду.
ШКЛЯЕВ. Да погоди… Дай собраться с силами… Ну, до чего ж ты меня допёк!.. Ну, в общем, слушай… Ты был единственным пацаном во дворе, кому я завидовал. От того, что у тебя были такие неодинарные папа и мама. А еще потому что ты умел так классно играть в шахматы. Я попытался было тоже от тебя научиться, но скоро бросил. Быстренько раскусил, что эта наука мне не по зубам. Я был первым во дворе, но пока был ты – я не мог чувствовать себя в полной безопасности. После того, как ты стал хвастаться кубком. А особенно после того сеанса, когда ты один, с завязанными глазами, штук двадцать взрослых мужиков разбил в пух и прах… Про это-то ты помнишь?
ПЛАТОНОВ. Про то как, вы выражаетесь, «в пух и прах»? Да. Но не двадцать. Их было чуть больше десяти. А с завязанными глазами я давал отдельный сеанс. И уже не таким взрослым.
ШКЛЯЕВ. Видишь, какая у тебя память-то, оказывается!.. Ты был у меня тогда все равно, что кость в горле… Однажды я возвращался из киношки… Уже поздно. Чуть ли не последний сеанс. Со мной еще тогда одна чмурыжка. На пару смотрели. Я ее уже с полгода как окучивал, а она все не мычит, не телится. Идем, значит, не спеша, и ты нас обгоняешь. Потом, уже по дороге, ты сказал, что из школы своей шахматной идешь. Там с кем-то типа какого-нить Бронштейна… Был такой? В общем, встречались. Ты был такой… Как шарик новогодний. Тот, что на ёлке. Ну, я тебя – хвать! Попался, который кусался. Дальше вместе, словом, триумвиратом пошли. А она – эта чмурыжка моя – уже про тебя от меня знала. Какой ты… И про кубок этот ей тоже сказал. Как разнюхала, что это ты и есть… тот самый… стала разные глазки тебе строить… Мы, повторяю, уже полгода с ней – а таких, чтобы прямо со мной, - никогда не строила. Ну, мне обидно, конечно, за себя стало. Однако ж вида не подаю. Она в паре домов от нас жила. Первой до своего дома добралась, дальше мы пошли одни. Там две дороги были. Можно было улицей пройти, можно дворами. Дворами чуть покороче. Мы так и пошли. А ночь уже. И фонари не светят. И как-то мне захотелось тебя за то, что та чмурыжка тебе глазки строила… немножко тебе за это поддать. Словом, я тебя плечом толкнул. Ты мне не ответил. Тогда я еще раз толкнул. Ты опять не ответил. Тогда уж я изо всех сил… Так что ты от меня отлетел и прямо башкой об стену. Я даже это услышал, когда твоя башка о кирпич. Бзи-инь! Звук такой… В общем, ты лежишь, признаков жизни не подаешь, даже как будто уже и не дышишь, а я не знаю… Паника меня… Мне в одно время… и за тебя и за себя страшно… Короче, я тебя там так и оставил. Никому ничего. А потом, уже на следующий день, я узнал, что у тебя сотрясение мозга и что тебя увезли в больницу. А когда уже из больницы выписали, ты был уже другой. Чео-то там у тебя в мозгах… перещелкнуло. И ты уже не мог, как прежде, играть в свои шахматы. Никакие кубки тебе уже не светили. И вот… ты стал таким, как щас. Твой друг в Австралии международным гроссмейстером, а ты ночным сторожем. И все из-за того, что это я. Да, это я. Я покалечил тебя. На всю оставшуюся жизнь. И что? Неужто даже после этого ты еще будешь держаться той версии, что меня не помнишь?
ПЛАТОНОВ. Я помню…
ШКЛЯЕВ. А! Ну! Наконец-то! Вспо-омнил!
ПЛАТОНОВ. Как я, действительно, в тот поздний вечер возвращался домой… Да, мы встречались. Только не с Бронштейном, а с Геллером.
ШКЛЯЕВ. Да какая разница! Мне что один, что другой. Факт, что встречались.
ПЛАТОНОВ. Да, помню, я шел дворами. Это верно.
ШКЛЯЕВ. Вдвоем.
ПЛАТОНОВ (говорит так словно мысленно он видит, что с ним происходит). Один… Рядом со мной… никого… Темно и скользко. Неубранный лед. Помню… как я поскользнулся.
ШКЛЯЕВ. От того, что я тебя толкнул!
ПЛАТОНОВ. Нет, меня никто не толкал. Я поскользнулся сам. Ударился головой о стену…
ШКЛЯЕВ. Ты бы никогда не поскользнулся, если б я не я!
ПЛАТОНОВ. Потерял на какое-то время сознанье. Когда очнулся, с трудом поднялся на ноги. Меня шатало из стороны в сторону. Кое как дошел до дома…
ШКЛЯЕВ. Это я…
ПЛАТОНОВ. Нет. Еще раз. Когда я очнулся, рядом со мной никого не было.
ШКЛЯЕВ. Потому что я уже смылся!
ПЛАТОНОВ. Я все отлично, как сейчас, помню… Это ощущение… страшного одиночества. Я один в этом мире… Уверяю вас, как бы вам, может, этого сейчас не хотелось… Если б только вы были, я бы с огромной радостью, облегчением вас запомнил. Вы были бы моим спасением. Я бы пронес память, воспоминание о вас всю мою жизнь, но…
ШКЛЯЕВ. Я был.
ПЛАТОНОВ. Рядом со мной никого не было… Никого. И это было для меня – тогда - самое жуткое. От того что никого.
ШКЛЯЕВ. А все из-за чего? Из-за меня. Потому что это я! Я! Ты же не будешь этого отрицать. Это я покалечил тебя!
ПЛАТОНОВ (как будто не слышит Шкляева). Поэтому и говорю вам сейчас с такой убежденностью… Если бы вы были… Если б только вы были!.. Но вас не было. Никого не было. И это то, что напугало и покалечило меня.
ШКЛЯЕВ (едва не плачет). Я был.
ПЛАТОНОВ. Вас не было.
ШКЛЯЕВ. Я был! Я был! Я был! (Вскакивает со своего стула, хватается за Платонова обеими руками, трясет, насколько у него хватает на это сил.) Послушай… ты… Вошь инвалидная… Тля… Жук навозный... Я тебя заставлю вспомнить.
АЛЯ (появляется в двери). Эй! Что вы делаете?!
ШКЛЯЕВ (уже хрипя, задыхаясь). Я был… Был… Бы-ыл..
АЛЯ (подбегает, отрывает Шкляева от Платонова.) Мало вам от меня уже досталось? Хотите еще?
Шкляев, багровый, обильно потеющий, бурно дышащий, плюхается на свое место.
АЛЯ (с упреком, Платонову). Эх, вы… Все-таки не вспомнили.
Платонов молчит, приводит себя в порядок. Он не выглядит растерянным.
АЛЯ (Шкляеву). Вы тоже… папаша… хороши… Ну, не хочет вас человек признавать. Ну, может, принцип у него такой. Ну и успокоились бы... А еще будете так же… руками… я вам их, ей Богу, повывёртываю. А дальше хоть сыну своему… (Видимо, что-то заметив на лице Шкляева.) Что? Совсем плохо?
ШКЛЯЕВ (слабым голосом). Д-да… Послушай, будь добренькой… Посмотри там у меня… В пакете… Я в прихожей оставил… Там зонтик, бутылка и пузырек… Ты мне один пузырек…
АЛЯ. Ладно. Хорошо.
ШКЛЯЕВ. Больше ничего не надо. Только пузырек.
Аля уходит. Шкляев сидит, тихонько раскачиваясь, словно этим раскачиванием пытаясь утихомирить испытываемую им боль.
ПЛАТОНОВ. Я вспомнил…
Шкляева как будто окропили живой водой. Вскинул опущенную было на грудь голову, с надеждой смотрит на Платонова.
ПЛАТОНОВ. Да, вспомнил…
ШКЛЯЕВ. Ну, же!.. Говори!
ПЛАТОНОВ. Как кто-то зажег перед моими глазами спичку. Это было первое, что я не только увидел, но и запомнил в этой жизни. Пламя. Дрожащее перед моими глазами. Как что-то очень живое, но зажженное от обыкновенной спички. А то, что оно было именно от обыкновенной спички, я узнал лишь много лет спустя, от матери. Я чем-то болел, ей показалось, что я неживой, а поскольку дело было ночью, и ей не хотелось раньше времени тревожить других, она и зажгла тогда спичку, поднесла к моим глазам, ничего другого в тот момент под руками у нее не оказалось. Успокоилась, когда убедилась, что мои глаза открыты. Да, мать, спичка, пламя. Это врезалось в мою память. Сохранилось, я думаю, уже на всю жизнь.
ШКЛЯЕВ. Д-да… И что? Что ты мне этим хочешь сказать?
Платонов молчит, как будто думает о чем-то своем.
ШКЛЯЕВ. Я же с добром к тебе… Я коньячок с собой, хотел с тобой… Думал, мы по-человечески. Разберемся… А ты… Ты ко мне… как к козявке… Конечно, я жутко виноватый перед тобой. Но я же свою вину признал. Я же не отказываюсь. Я сам…Пришел, повинился. Помирать, Тайман, скоро. А на свободу, как говорится, с чистой совестью. Поэтому я и здесь… Чтобы ты меня хотя бы вспомнил. Ну, хотя бы для начала! Но ты ведь и этого не хочешь!.. Ну и кто же ты после этого?
ПЛАТОНОВ. Д-да… Еще раз простите… Даже не знаю, как мне к вам лучше обращаться… Гражданин… Мне ваше желание понятно. Вам так хочется, чтобы вы были. Состоялись. Естественное желание. Вы добиваетесь подтверждения этому. Но это ваша, извините, иллюзия… Не знаю, как бы вам это объяснить… Вам только кажется, что вы были, а на самом деле, повторяю, – нет. Иначе бы я вас обязательно хоть как-то, хоть в каком-то виде, в каком-то цвете, но запомнил. Вы оставили бы во мне хоть какой-то след!.. Взять то же пламя от спички. Какая-то доля секунды. Вспыхнуло – кажется, тут же погасло. Но я ведь сохранил это на всю жизнь. А вот вас, извините, нет. Так что же прикажете мне теперь с этим делать? Кривить душой? Как мне советует эта симпатичная девушка? Да, она попросила меня, чтобы я вам хотя бы солгал. Я пытаюсь, но… Видимо, я как-то по-другому, не как вы, построен. И все мое естество протестует против этого. Чтобы я вас вспомнил и вас узнал.
ШКЛЯЕВ. Ну, ты меня… Ну, ты и зараза.
ПЛАТОНОВ. Я хотел бы вам помочь (Поднимается со стула.) Но… простите… я не могу (Медленно идет к двери, выходит из комнаты, так же неторопливо проходит в прихожую. Здесь Аля. Стоит, как будто чем-то озадаченная, посреди прихожей.)
ПЛАТОНОВ (приветливо улыбаясь). Добрый день!
АЛЯ (машинально). Добрый…
ПЛАТОНОВ. Как будто чего-то потеряли?
АЛЯ. Потеряла? Н-нет, то есть да… Тут сумка, вроде, была… Вашего. Он с ней пришел. Была и сплыла.
ПЛАТОНОВ. Люда мне сообщила, у вас должен быть ключик от почтового ящика. Не одолжите его мне? Я этим утром проходил. Заметил, там как будто какое-то письмо, а я свой ключ давно потерял.
АЛЯ (озадаченная). Что? Ключ?.. Так… Вы же только что уже ходили, смотрели, там, вроде, ничего нет.
ПЛАТОНОВ. Как?.. Что вы говорите? Я буквально только что… сию минуту поднялся. Я отдыхал. У меня было ночное дежурство.
АЛЯ. Разве?.. А ваш… этот… Как его? Кент!
ПЛАТОНОВ. Кент?
АЛЯ. Да. Ваш старый знакомый. Ну, или вроде бы ваш старый знакомый. Он сам так говорит. Из двенадцатой квартиры.
ПЛАТОНОВ. Хм… Не представляю, о ком вы говорите.
АЛЯ. Ну, как же! Вы же с ним только что… Он все приставал к вам, чтобы вы его вспомнили, а вы ни в какую. Неужели не помните?.. Да он и сейчас еще там…
ПЛАТОНОВ. Где?
АЛЯ. В комнате. Где я делаю ремонт.
ПЛАТОНОВ. Что за знакомый?.. Интересно. Но если вы говорите, он еще там… Давайте посмотрим.
Платонов и Аля проходят из прихожей в комнату. Кроме сдвинутой на середину комнаты мебели, стремянки, ждущих своей очереди обойных рулонов, не видно никого.
ПЛАТОНОВ. Ну, и где же он?
АЛЯ (озирается). Ничего не понимаю… Мы уходили, он сидел на этом стуле. Он еще попросил меня… (Начинает разыскивать по комнате.) Эй! Товарищ!.. Вы где?
ПЛАТОНОВ. Видимо, вам что-то показалось.
АЛЯ (выглядывает в коридор). Эй! Дядечка! Ну, вы куда пропали-то?
ПЛАТОНОВ. Может, пока вы его ищете, я все же схожу и загляну в почтовый ящик? На днях мне звонил мой старый приятель. Уже скоро месяц, как он отправил мне письмо, а до меня пока не дошло.
АЛЯ (доставая из кармана связку ключей). А где он живет, этот ваш приятель?
ПЛАТОНОВ. В Мельбурне. В Австралии.
АЛЯ (высвобождая ключ из связки). Далеко… Вас туда не зовет?
ПЛАТОНОВ. Кому я там нужен?
АЛЯ. Он же понадобился.
ПЛАТОНОВ. Он известный человек. Международный гроссмейстер… Знаете, наверное, что это значит?
АЛЯ. Да, конечно! Я сама когда-то играла. Правда, в шашки.
ПЛАТОНОВ. Он гроссмейстер, а кто такой я? (Берет протянутый ему Алей ключ.) Благодарю вас. Я его вам, как только посмотрю, обязательно верну.
АЛЯ. Да необязательно. Можете оставить у себя.
ПЛАТОНОВ. Нет-нет! Непременно верну. Люда права, я действительно все на свете теряю. Есть за мной такой грех. Верну и всем будет спокойнее.
Платонов уходит, а Аля берется за кисть и начинает намазывать клей на очередную обойную полосу.