Кто-то должен начать

Вячеслав Мандрик
 ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Предлагаемая повесть состоит из двух частей. Одна написана в 1963 г. о студентах, живших в 1956-1958 г. Публикации не подлежала из-за цензуры. Другая –в 1989 г.о тех же героях, но уже спустя 30 лет.От публикации я отказался сам. В те годы горбачёвской гласности, в том бешеном потоке горькой правды, грязной лжи и ненависти к советскому прошлому моя капля правды была бы не замечена. Недавно, перечитав рукопись и сознавая, что мы неуклонно возвращаемся к нашему прошлому до 56-го года, я посчитал, что моя повесть будет затребована молодёжью, чтобы не повторить ей судьбу героев повести.

***
        Город со всеми его дворцами и парками, с пустынным сумраком ночных улиц уже давно погружён в то противоестественно дремотное оцепенение, что охватывает в белые ночи всё в нём живущее: от человека до камня.
 Недвижна и тяжела вода в Неве.

Ни один лист, ни одна ветвь не вздрогнет, не колыхнётся.
Напрягшуюся в томлении тишину изредка вспугнёт горячий звон мотора запоздалого такси или совиный вскрик портового крана, чьи одичалые от бессонницы глаза-фонари краснеют над причалами порта.

В этих жутковатых ночных криках, доносящихся издалека, слышалась какая-то нечеловеческая жалоба и Наргинский каждый раз вздрагивал как от боли и чувствовал как в нём полнится, созревает непонятная щемящая жалость к самому себе, к ушедшей молодости, к тем безвозвратно утерянным мгновениям счастья, что так редко выпадали на его долю.
-Как же так?...Как же так? – мысленно вопрошал он к кому-то с неразрешимой мольбою отчаявшегося человека и всё мотал отяжелевшей головою, и всё крепче обнимал сидящего рядом друга студенческой поры.

Тот понимающе и снисходительно улыбаясь, подливал шампанского и совал бокал в руку Наргинского.
- Пей, Севочка, пей.-
Всеволод  Викторович пригубливал колючую жидкость, смотрел в тёмное  окно, где маячили красные огни портальных кранов и его собственное отражение, но видел и слышал совсем иное.
Прошло уже пять лет, а кажется  всё было вчера.

В самом начале вечера, когда шумно и весело стали рассаживаться за столами, и Наргинский, отодвигая стул, задел кого-то локтем и повернулся, чтобы извиниться, вдруг увидел проходящую рядом женщину в чёрном длинном платье, на редкость изящно облегающем её девически долгое тело, с короткой модной стрижкой замечательно ухоженных волос, из-под которых в розовой мочке почти детского ушка тускло блеснул простенький белый камешек.

Она так разительно выделялась среди огрузневших и полинявших с возрастом  однокурсниц, что Наргинский замер со стулом в руках. Женщина, очевидно, взглянула на него, но чья-то рука заслонила её лицо и он увидел только её губы, не знающие помады. Они растерянно вздрогнули, словно прошептали его имя, и затаённая грусть чем-то знакомой улыбки сдавила сердце Наргинского.
-Сева, садись, не мешай!-

Его подтолкнули к столу, усадили, заговорили и он забыл в застольном гвалте и звоне о той женщине с её внезапно поразившей его улыбкой.
Вечер был юбилейный -25-летие со дня окончания института и, хотя Наргинский  из-за болезни отстал от своего курса на год, бывшие однокурсники пригласили его на встречу.

   Весело и грустно было узнавать, а порою угадывать в седых, лысых и солидных мужчинах и дородных, молодящихся не без косметики женщинах, тех мальчиков и девочек со взбитыми на темени коками и чёлками, что так искренно и жадно рвались к знаниям, и не менее искренно ниспровергали в тартарары всё, что не принимала чистота и непогрешимость юности.

   Тогда в печально посветлевшей от седины аудитории он не заметил чёрного платья. Все одежды были красочны и светлы и чёрный цвет наверняка привлёк бы его внимание, как диссонанс всеобщему настроению.

Возможно она опоздала к открытию. Не видел её Наргинский и при переходе в столовую, хотя покидал аудиторию последним. Всё не в силах расстаться с наплывом воспоминаний, он прикасался к дереву кресел и откидных крышек густо исписанных, исцарапанных нетерпением юности, зачем-то считал стёртые в щепу ступени, и незаметно будто поправляя галстук, поглаживал горло с застрявшим в нём комом.

В столовую шли своей группой и в центре внимания всех был Эрик  Борисович Расторгуев. Тот самый Эрик, зеленоглазый красавчик со следами порочной жизни, баловень слабого пола, но уже тогда с замечательно светлой головой и необычайной для возраста целеустремлённостью. Он всегда знал чего хотел сегодня и что нужно завтра.

  Эрик Борисович (даже мысленно Наргинский не мог назвать его иначе как по имени и отчеству, то же самое, очевидно, чувствовали и другие) выглядел более чем респектабельно и внушительно. К такому не подойдёшь и запросто на правах студенческого братства не хлопнешь дружески по плечу, не скажешь радостно:
  -Здорово, дружище! Как жизнь?-

  И никто за весь вечер не подошёл к нему именно так, а подходили, замедляя шаг, здоровались с аккуратной вежливостью в голосе и позе. И Расторгуев всем предлагал свою руку для пожатия, всем ласково улыбался и каждому находил своё слово, но смотрел на подходившего к нему так, как смотрит государственный муж на человека толпы: кажется, весь внимание к тебе, но не слышит, кажется, смотрит тебе в глаза, но не замечает. Наргинскому, когда пожимал твёрдую влажную руку Расторгуева, показалось, что он не то чтобы не узнал его, а просто не видит. Но он ошибся.

-Прослышан о твоих успехах, Всеволод. Рад за тебя. Дерзай дальше. -В мягком баритоне его была ласковая снисходительность, не больше.
- Мы не виделись 25 лет.- сказал Наргинский -  И я..-
-Хорошо. Молодец.- Расторгуев отечески похлопал его по плечу и в то же время будто отталкивал его от себя, как это делают занятые взрослые с детьми.

 Никогда ещё Наргинский не чувствовал себя таким униженным.  Они сидели напротив друг друга, но Расторгуев был увлечён дамами и лишь несколько раз бегло взглянул в его сторону. Он много пил, но не пьянел. Его голос ни на минуту не умолкал. Он был в центре внимания. На него было приятно смотреть. Он подавал себя, как подают фирменный десерт к столу.

  Время пишет человеческие портреты двояко.
  Одним заканчивает его ещё в молодости, щедро растратив всю палитру красок и совершенство форм, и которые уже к зрелости стремительно начинают тускнеть и искажаться. Другим же пишет портрет всю жизнь: к лаконическому скупому наброску в юности постепенно добавляет то мазок, то штрих – тень и след перенесённых страданий и радостей, тайных пороков и явных достоинств, но с такою изящностью и тонким вкусом, что в каждую пору свою человек обретает необычную своеобразную красоту.

  К последним судьба отнесла и Расторгуева.
 В первые годы студенчества он был с виду хрупок, нескладен, но уже тогда чувствовалась в нём скрытая физическая и духовная сила. В узком, с едва намеченными мужскими чертами лице, выделялись только глаза. Прозрачно зелёные, длинные, они из-за детской припухлости век казались калмыковатыми, но когда он, озлобившись, вскидывал тонкие девичьи брови, глаза его округлялись, желтели и что-то дикое, рысье застывало в его немигающем глубоком взгляде.
  Его трудно было выдержать.

  На третьем курсе, когда Наргинский после полугодовой  маяты в больнице зашёл в общежитие проститься с ребятами (он взял академический отпуск), его  поразило как Эрик изменился.
  Вначале он никак не мог понять в чём дело, но присмотревшись обнаружил, что всё дело в носе. Раньше Наргинский не замечал ничего не обычного- нос как нос и даже не мог вспомнить какой он был прежде.

 Но теперь природа как скульптор несколькими движениями резца придала ему новую форму и выражение. С заметной горбинкой, тонкий, заострённый из-за глубокого выреза ноздрей, оттенённых по низу чёрным пушком, он напоминал клюв благородной хищной птицы, собирающейся терзать пойманную жертву. Вместе с колючей зеленью слегка раскосых глаз и стремительным разлётом тонких бровей и с той внутренней напряжённостью в движениях каждого мускула лица, в какой постоянно находился в последние годы учёбы, он был действительно красив какой-то странной злой красотой.

 Видно ему самому она была в тягость. Не было в нём уже тогда той раскованности и свободного дыхания, свойственного людям, сознающим свою красоту.
  Сейчас за столом сидел мужчина в расцвете сил и успеха, знающий себе и окружающим цену. Время выправило изгиб его губ в прямую жёсткую линию, углубило ямку на подбородке, подвесило под глазами голубые мешочки. Бледная стерильно матовая кожа, присущая большинству кабинетных работников, ещё плотно обтягивала скулы и выпуклый с едва намеченными залысинами лоб. Волосы по моде длинные, вьющиеся, всё такие же тёмные, только на висках слегка отмечены временем.

 И всё та же манера смеяться: беззвучно сотрясаясь телом и ссужая глаза. Раёк их теперь выцвел, пожелтел, но когда взгляды их встречались, Наргинский замечал, как раёк наливался янтарём, а в зрачках проскальзывала то ли настороженность, то ли затаённый холодок недоверия.
-Возможно это от предубеждения к моей профессии, - подумал Наргинский, снова увидев огни и собственное отражение в окне.

- Ты, Севочка, чем-то расстроен? Не бери в голову, повеселились от души. Самое главное – всё хорошо для нас. А на остальное – наплевать. А на Расторгуева…не обижайся… Такова специфика его должности. Не ты ли говорил: должность лепит человека!-
При чём тут Расторгуев, хотел сказать Наргинский, смущённый проницательностью Стаса. Он понял по тону его голоса, что тот не настолько пьян, как казалось, когда они пришли к нему в квартиру.

 Там, в «Астории», за роскошным обеденным столом Расторгуев восседал неким пресыщенным снобом, не знающим на что ещё бы потратить деньги и беспрестанно заказывал новые блюда и напитки с заморскими названиями и почти приказным тоном заставлял бывших сокурсников есть и пить. Унизительно!

-Я был рад его снова увидеть. Как никак два года срок тоже немалый,- Наргинский тщательно подбирал слов,- но ты прав - он вызвал во мне смутную неприязнь к нему. Не думай, я не завидую, меня этим бог не обидел… Дело в другом, Стас… От Расторгуева исходит не подвластная маниакальная страсть… Ничто человеческое не может устоять перед ней. Да-да, Стас. Я знаю эту не вымирающую породу людей. Они - роботы по своей целеустремлённости. Живут раз и навсегда по заложенной в них программе. И уж она-то рассчитана до мелочей ради достижения конечной цели.

 А цель, Станислав, у них одна. Власть!.. И затем – упоение всемогуществом и вседозволенностью власти. О, такие руководители опасны и во вред обществу. Ущерб от них страшен и не измерим. Если у них ещё есть моральные изъяны, то это уже бедствие масштабов от локального до государственного в зависимости от степени власти. Я с такими встречался. Расторгуев, уверен, один из этой властной элиты.-

- Ты перегибаешь, дружочек, чрезмерно преувеличиваешь… Эрик Борисович не так грозен, как кажется. Ну, обюрократился, посолиднел, заважничал. А почему бы ему среди нас, мелкоты, технарей, не блеснуть этаким удельным князьком с периферии. Между нами, – он понизил голос до шёпота, -ходит слух...его переводят в Москву.  В Кремль.- И снова громко, восторженно: – Этак покрасоваться, снизойти до нас, клерков, осчастливить своим присутствием. ..Что он и сделал. А ты подвёл, Сева, целую базу под него. Давай налью… Ну как хочешь, а я выпью.-

Он налил полный бокал и осушил залпом.
-За то, чтоб повезло и нам. Да, Эрик Борисович из современной когорты властителей! Им ничего человеческое не чуждо! Понял? Ни-и что-о! Но-о...молодец! Завидую. Ведь сам себе карьеру вылепил. Сам! После второго курса, помнишь, сразу после целины. Ах, да-а! Ты же тогда в больнице провалялся, герой. ..Так вот, после целины его будто подменили. Ты же помнишь каким он был? Пьяница, бабник, циник. И вдруг - завязал. Отличник учёбы, активист. Дошёл до того, что его избрали комсомольским секретарём факультета. Ха-ха, Эрика, баламута. Но талант, талант организатора у него от бога.

 Вместе с дипломом получил партийный билет и жену. Да с каким приданным! Дочь замминистра! Между прочим это я познакомил его с ней,- последние слова он произнёс с плохо скрываемой злобной завистью. Наргинский знал, что Расторгуев увёл её от него.

-Помнишь поговорку, – Стас ухмыльнулся, -не имей сто друзей, а женись как Аджубей. Не прошло и года - он уже начальник техотдела, затем – главный инженер, а после управляющий трестом. И всё это менее чем за 10 лет! Но – не всегда коту масленица. Вскоре папочке его жены укоротили ручки. Если помнишь, судебное дело с торговлей валютой, драгметаллом. Много было слухов, но как всегда замяли. Хотя вскользь промелькнули имена, о которых не принято говорить вслух..

 Вот тогда он исчез вместе с семьёй. Но однажды объявился. Прилетел из Средней Азии. Уже в должности замуправляющего каким-то республиканским Главком… А сегодня - уже в Москву летит. Умеют люди жить.- Вздохнул Стас с откровенной завистью.

-Ты никогда не задумывался, Стас?... Сознают ли государственные деятели, что при нынешних средствах информации, даже их личные качества определяют нравственный климат целого поколения людей? Какое бремя ответственности должен нести каждый из них, живя на виду миллионов глаз, сколько физических и душевных сил надо иметь, чтобы выполнять свой долг искренно и честно!-

 Наргинский разволновался, жизнь постоянно подтверждала обратное и это доставляло ему непрестанную боль и глухое разочарование.
-Как ты прав, Всеволод. Я о себе скажу… Кто я был? Преподавателишка в куцем пиджачке. Почасовой тарифчик, зарплатка на заплатку. Подрабатывал в вечерние часы. Крутишься, вертишься, с одной работы на другую, то трамвайчиком, то пешочком, чтоб подешевле. В антрактах - магазины, детсад. Жена прибаливала после родов... Закружило!

  Но…привык. Как должное принимал и не замечал. Крутился как волчок, жизни вокруг не видел. Вижу, коллеги мои, те  что вступили в партию, растут, кандидатские защищают, профессорами становятся. Я подумал и вступил. От общественной работы вначале как таракан от света. Но скрутили, загрузили. Избрали в партком. Я там заговорил.

 Почувствовал вдруг - замечают меня. Здороваются первыми. А ведь не замечали! Не замечали, Севочка. Вот вопрос. А потом…внезапно от инфаркта скончался наш секретарь. Меня назначили временно.. Переизбрали и оставили. И вот тут-то, Сева, я тебе скажу, началось со мной...- Стас глубоко вздохнул, выпрямился и Наргинский убрал с его плеча руку.Он вдруг почувствовал интерес к Стасу.


-Как ты прав, что делает должность с человеком. Сколько вдруг необъяснимо противоречивого проявляется в этом гомосапиенсе. Вчера – малозаметный, пару дежурных фраз не сказать, а сегодня в новой шкуре – антипод вчерашнему. Всё, что было скрыто, придавлено, заглушено, да что там, Сева, я сам никогда не подозревал что во мне сидит… дьявол или что-то в этом роде… Ах, давай ещё нальём.- Он плеснул в обе рюмки. Вино без газа уже было не вкусно.

-С первых же дней я оказался в эпицентре внимания. Поздравления так и сыпались на каждом шагу. Теперь уже сам ректор первым протягивал мне руку. Я обрёл в себе вкус человека. Ты меня понимаешь? Именно – вкус! Не почувствовал, не ощутил! Обрёл вкус. Человек – это звучит гордо! Прав Максимыч! Я наслаждался. Я млел. Я полюбил себя! Своё тело, голос.

 Каждое слово моё казалось мне веским, умным. Каждый мой взгляд - наградой. Я был непомерно счастлив, Сева. Вначале меня всё удивляло и смешило. Как так – вчерашний мой коллега, я после него слюнявый окурок докуривал, трояки до получки занимал. И что ты думаешь, при встрече, вижу робеет, руку боится подать первым. По отчеству, стервец, называет.

 Я ему :-Шура, как дела?- А он - спасибо, Станислав Николаевич.- И господи, в глазках подобострастие.  Как ещё крепок наш страх перед административным мундиром. Какие ещё мы рабы… О чём речь, Сева, если мы чуть больше века от рабства избавились. В генах оно – это наше раболепие. И я ведь таким был. И не замечал подлость свою. Тошно мне стало, Севочка. Ох, как тошно…

Как –то внезапно обнаружил вокруг себя стену отчуждения. Вроде целый день с людьми. Роешься с ними в жалобах, склоках, бумаги строчишь, звонишь, требуешь, просишь, угрожаешь. Одни глаголы, а дверь закрыл – один. Как маяк в море. Все к нему, а он ни к кому. Порою на душе так скволыжно, а поделиться не с кем.

 Все бывшие друзья-коллеги, с кем можно по душам иль просто язык почесать, где-то на другом ярусе жизни. Жизнь как театр: кто на галерке, кто в партере, кто на сцене. А я – на сцене, в кругу избранных. Здесь уже свои законы. Как говорит народная мудрость – каждый сверчок знай свой шесток. Субординация. Одним словом, дистанция огромного размера…

 Ни разу ни один подлец не сказал :- Нате! Возьмите.-! Нет, только дай! Дайте! Как мы развратили народишко, Сева, своей нетребовательностью. Своими барскими замашками. Хочу дам, хочу не дам… Заслужил – получи! Нет! Закрой дверь с той стороны! Так бы надо. Я так и начал. Но не тут же было.

 Заговорили - требовательный, справедливый, а в анонимках – груб, взятки берёт, удельный князь. ..Комиссии, проверки. На бюро в райкоме – треплют нервы. Ох, потрепали, Севочка, ох помотали. Вот тут я и вскипел. Злость во мне взъярилась. Сам себя не узнаю. Откуда во мне мстительность явилась? Всегда считал себя тихоней, этаким добродушным валушком.

 А тут сижу в кресле,как абрек в кустах,- он засмеялся, но как-то сконфуженно, как бы невольно проговорившись в чём-то не приличном, -и входит честнейший малый. Один из тех, кто за правду – голову на плаху. Правдолюбец, защитник справедливости. Такие сейчас в Красной книге.

 И вижу прав он, по всем аспектам – чист. Помочь надо. И по глазам вижу - уверен во мне… И справки, ходатайства от коллектива, месткома и прочее. Всё за него, а я медлю, понимаешь, медлю. Мнительный бес во мне взыграл.
Вот вы все уверены во мне, а почему? Откуда вы знаете меня? Мою душу? Откуда самоуверенность ваша? Вы видите меня насквозь, слабости мои знаете? Ни черта вы не знаете мои дорогие. Вот возьму и не подпишу. Вы все – за, а я один против.

 Я один, а вас столько. И вы ничего не поделаете без моей подписи. Потому что я – это я. И я вдруг ощутил свою силу, могущество мне данной власти над этим человеком, над каждым чьи подписи лежали на моём столе. Я словно вырос в своих глазах и так ничтожны мне показались и этот проситель, и эти бумаги, что я, это я помню до сих пор, и даже голос свой слышу, такую ледяную непрекословную интонацию:- Что вам надо от меня? –

 Он побледнел, взял бумаги и вышел. Гордый был. Мне б его окликнуть, вернуть. Мол не так понял. Но нет. Ты понимаешь, не-ет! Я наслаждался его скисшим видом. Чуял я, что он колеблется, замедляет шаг. Надеется ещё. И я мог подарить ему надежду. Что там, осчастливить. Могу… Но - не хо-чу. Сегодня не хочу, а завтра вдруг захочу. А вдруг нет.-

Он умолк. И вдруг стукнул кулаком по колену. - Вот же гад! Сам себе стал противен. Во время ушёл – испугался самого себя. Если в привычку войдёт, пропадёшь ведь. Вот и перевели меня в зампроректора по учебной части.-
-Удивил ты меня, Стас, ай удивил.-
-Чему удивляться, Сева-а! Меня уже ничем не удивишь. Ты же видишь, Россия гибнет. Ги-ибнет! Помирает с голоду. Кругом коррупция. Мафия!..Докатились ведь с перестройкой, а?! Рэ-экет! У нас, в Союзе?! –

Красивый сытый рот отлично выполнял артикуляционную работу. Звуки сливались в чужеродные слова, уже затёртые на чужбине, как затасканные джинсы. Здесь, на четвёртом этаже новой кооперативной квартиры, приглушенные не столько персидскими коврами, сколько подкожным страхом от вопиющей несовместимости привычных дотоле понятий, слова эти несли оттенок озлобленной растерянности и недоумения.
-Давай, Стас, не будем портить вечер. Чёрт с ней перестройкой, всё равно нам ничего не изменить. Ты лучше вспомни, чем ты хотел меня удивить?-

-Я? Удивить?...А-а, вспомнил. Сейчас, сейчас.-
Он упал на колени, нагнулся и вытащил из-под тахты пакет, завёрнутый в газеты и перевязанный шпагатом.
- Это для тебя. Профессиональный подарок из далёкого прошлого.-
-Что это?- спросил Наргинский с недоумением и брезгливостью держа в руках пыльный  тяжёлый пакет.
-Прочтёшь- узнаешь. Вообще, это долгая история. Ты помнишь Роберта Логинова?-
-Логинова? Того, что на целине едва не убили?-

-О, у тебя память.-
-Не жалуюсь. Правда о дальнейшей судьбе его – полный мрак. Помню, что мать увезла его домой, кажется, в Пятигорск.-
-И тут ты прав. А судьба его не завидная. Всего год прожил после тех событий. Я об этом узнал в прошлом году. Прилетел в Пятигорск подлечиться по курсовке. Снял комнату у одинокой старушки. И что ты думаешь? На стене большой портрет Роберта Логинова. Оказывается, она его  мать. Ну ,сам понимаешь, разговорились, всплакнули по ушедшим денёчкам.

 А перед моим отъездом она дала мне этот пакет.
 Это,говорит, сынок написал. Как сейчас помню её слова: по самую смерть писал и умер с карандашом в руке, на полуслове. Надо же, второй Николай Островский.  Мать дала почитать кому-то из родственников. Те даже перепугались и посоветовали ей сжечь или спрятать подальше.

 Такую антисоветчину не только не напечатают, а скорее упрячут за решётку автора. Но сегодня перестройка, гласность. Вот поэтому и дала. Я не успел ещё пакет вскрыть, как на следующий день, пока я нежился в ванне с целебной водичкой, дом вместе с хозяйкой сгорел дотла. Всё сгорело, но чемодан мой с этой вот рукописью только промок. Во истину – рукописи не горят. Почитай. Есть здесь нечто интригующее. Наводит на размышление.-
               
                ГЛАВА№2

  Наргинский приехал в Ленинград по поводу издания своей новой повести.
Остановился он у своей двоюродной сестры, живущей на Марата напротив букинистического магазина. После случайной встречи со Стасом Ухватовым и Расторгуевым, их совместного обеда в « Астории» и продолженным застольем  у Стаса, прошло две недели. Всё это время ушло на переговоры и споры с редактором, требующим идти в ногу со временем.

- Читатель, наш современный читатель, жаждет обличений, воинствующей чернухи. А у вас, дорогой мой, чистейшей пробы соцреализм.-
 Пришлось кое-что переделать, убавить, одним словом «изнемогать на прокрустовом ложе всевозможных укорочений», как сказал однажды великий сатирик.

 Наргинский, придя домой, вдруг увидел всё ещё не распечатанный пакет, о котором он напрочь забыл и не замечал его, хотя он лежал все эти дни на столе. Он развязал шпагат, развернул газеты. Толстая пачка листов, исписанных то чернилами, то карандашом. Почерк размашистый, упругий. Наргинский надел очки, сел на диван и начал читать.

 « Кто-то посторонний вошёл в палату. Медсёстры крадучись не входят и дыхания не таят.
  -Проходите,- сказал Роберт.
Дверь тихо закрылась и кто-то неуверенно два раза шагнул. Роберт устал, а вошедший остановился у изголовья.
 -Пройдите в угол,- сказал Роберт. Вошедший молчал и не двинулся с места.

- Сядьте на табуретку в углу. Мне так удобнее,- нетерпеливая нотка раздражения зазвучала в голосе больного.
  Тяжёлые, шаркающие по выщербленной плитке шаги замерли в углу палаты. Роберт напрягся, с усилием приподнял голову и повернул лицо к неожиданному в такой поздний час посетителю.
- Ты?!-
Эрик устало опустил веки и губы его странно искривились.
-Как видишь.-

Роберт едва расслышал его голос. Эрик сидел на краешке стула, втянув заросшую взлохмаченную голову в плечи и зажав руки между колен. В его страшно похудевшем, заострившемся лице, давно не бритом, с набрякшими мешочками под глазами было что-то вымученное и болезненное.
-Что с ним? – ужаснулся Роберт худобе его лица.- А костюм!?- Казалось, что пиджак был с чужого плеча : измятый, запятнанный, висел на нём мешковато, верхняя пуговица оторвана, воротник рубашки скручен, один носок надет наизнанку.

- И это – Эрик? Всегда элегантный, сверх аккуратный Эрик?-
Охваченный жалостью, он высвободил руку из-под одеяла и протянул к Эрику.
– Что же ты, Эрка-ерка, этажерка, здорово, здорово, дружище.-
Эрик отшатнулся, замер и словно не понимая, что от него хотят, тупо смотрел на костлявую руку Роберта. Потом недоверчиво коснулся ладони холодными с морозу пальцами и Роберт почувствовал дрожь его руки.

-Садись ближе, старик. Придвигайся, я хочу… Эх ты,  Эрка… Ближе, ближе,- бормотал Роберт и всё не выпускал повлажневшую руку Эрика, -ну как твои дела? Рассказывай.-
 Эрик судорожно повёл плечами и глядя куда-то в сторону, тихо спросил:
-А ты…как?-
-Я прекрасно, не волнуйся.-
-Это правда, что ты скоро выйдешь отсюда?
-Разумеется.-
А когда обещают?-
-Ногами вперёд – в любой день. А так – если честно, пожизненно.-
-Ты оптимист.-

-Со мной это бывает, ты ведь знаешь. Я шучу, шучу, не думай,- Роберт улыбнулся, но серые обмётанные жаром губы его лишь покривились, слегка обнажив пожелтевшие зубы: -Ты почему не приходил?-

Эрик вздрогнул, ссутулился, побледнел. Лоб его увлажнился. Он низко опустил голову и молчал.
-Эрик, – сказал Роберт и положил руку на его колено.- Забудь о ТОМ.. Не надо. Ты ни в чём не виноват. Не-ви-но-ват.-
-Ты так считаешь.-

Взгляды их впервые встретились. Зелёные калмыковатые глаза Эрика смотрели испытывающе и напряжённо, с какой-то затаённой надеждой.
-Да, я так думаю.-
-Спасибо,- сказал Эрик, не сводя с него повлажневших вдруг глаз.
-Тебе спасибо. Кому я обязан жизнью?-
-Ты так считаешь?- голос его дрогнул.
-Ты имеешь в виду – сегодня? - сказал Роберт.- Но это уже другое…Не будь тебя, я б никогда не узнал место своей постоянной прописки.-
-Ты не выносим.- Он зажмурился, качая головой.
-Но ты же меня вынес. Да ещё по такому бездорожью.-
-Каламбуришь. Ой, Роб, Роб.-
-Утешители нуждаются в утешении,- подумал Роберт,- даже  Эрик.- А вслух сказал : -Ты шпоры приготовил?-
- Что?.. А-а, разумеется. На каждый билет самую малость. Говорят у него не сдуешь. Как пограничник – в оба зырит.- Эрик заметно оживился. Экзамены, шпаргалки, профессора - всё это теперь было из далёкого прошлого и хотя больно ранило, но служило надёжной приманкой отвлечь друзей от разговоров о его болезни.

  Лакированный туфель мелькнул белой каучуковой подошвой и левая нога изящно опустилась на колено правой. Неизменная поза, ещё бы папироску в слегка откинутую руку и портрет готов.
 -Я закурю?- Вопрос прозвучал скорее как утверждение.
–Валяй.- Роберт улыбнулся.
-Старикан –чудак. Говорят птичью болезнь подцепил недавно. С него станет. К чувихам так и льнёт. Смех и грех.- Эрик пускал кольца дыма и провожал их взглядом.- Но мужик, я тебе скажу, гений. Котелок варит. О-о!-

 Эрик болтал, а Роберт слушал, глядя на него одним глазом.
  К каблуку  прилип снег и теперь он в тепле таял и капли падали на пол.
 И этот снег, и морозная свежесть, внесённая в палату Эриком, и сам Эрик – всё это было из другого, иного мира, уже не принадлежащего ему, Роберту Лопарёву.

  То был мир больших надежд и дерзаний, мир жаждущих, ищущих, отрицающих всё, даже святая святых во имя торжества истины и справедливости, отвергающих все добродетели отцов и признающих только нигилизм и вульгарность, мир ошеломляющих открытий и разочарований, мир вопиющих противоречий и раздирающих мозг мыслей, мир тонких чувств и отвратительных извращений, мир удивительно пёстрый, пахучий, насыщенный безоблачным юмором, трепетным предчувствием будущих грёз, и мир жестокий, не знающий пощады и жалости.
  То был его – Большой Мир.

Теперь весь мир вместился в четыре стены, выкрашенные голубой краской, и каждый предмет в этом замкнутом пространстве до тошноты обтёрт его взглядом. И даже среди ночи, во тьме, он видит ржавчину на кране, и извилистую трещину по краю ванны, и лоснящийся стульчак, и облупившуюся краску на ножках табуретки, и мутные пятна от лекарств на столе.
 Реальность была сама жестокость и обречённость его сквозила во всём : в его наполовину омертвелом теле, в частой потере сознания, в замкнутых лицах врачей и откровенно жалостливых взглядах медсестёр и друзей.

Уже месяц лежит он на животе, уткнувшись носом в подушку и смея лишь повернуть голову и пошевелить руками.
 Чёрной молнией мелькнул перед лицом туфель, брюки угрожающе придвинулись к лицу Роберта и пропахший кислой папиросной гарью голос Эрика Шаргородского набился ему в рот, в нос, в уши.

-Что с тобой ? Тебе плохо? Врача вызвать?-
Роберт задыхался: - Не надо… Я …просто…задумался.- Он улыбнулся Эрику. Тот изящно вернул  своё тело на стул.
- Пепельница в сим заведении, разумеется, не держится.-
-В тумбочке блюдце.-
-Спасибо.-  Он положил окурок на блюдце и снова раскрыл портсигар. Повертел его в руках, довольно улыбаясь.- Твой подарок.-

-Вижу.-
-Роб, к тебе приходили из «Чёрного Ворона»?-
-Интересовались.-
-Меня тоже два раза вызывали.-
 Он вынул из кармана миниатюрную зажигалку и долго пытался высечь искру, но безуспешно.
-Вот дрянь. Уже и чехи научились делать дрянь, -сказал он и достал спички.- Эти никогда не подведут. А что они спрашивали у тебя?-

-О тебе –ничего.-
-А всё же?-
-О Берёзкине, о пшенице.-
- И ты что сказал.?
-Я сказал то, что просил Король.-
-Спасибо, Роб. Спасибо.- Эрик вскочил и быстро зашагал вдоль кровати взад-вперёд.- Спасибо Я всегда верил в тебя. Спасибо. О!- он смачно выругался матерно. – Ты отличный парень и настоящий друг. Зря я на тебя тогда взъелся. Прости. Ну? Ты же знаешь, что меня ждало?- Он сложил пальцы крест на крест.- Вы за решёточкой, а мы тут. По крайней мере, по статье не менее семилетка. Боже мой! Всё кончено! Всё кончено! Теперь я обязан тебе по гроб.-

 -Если бы не случилось со мной того, что случилось, я бы…- Роберт замолчал.
-Что? Это как понимать. Что же ты, договаривай.-
-В моём положении мне плевать на всё, что есть и что будет после меня…Меня это больше не касается . Меня попросили сказать и я сказал, что просили, не задумываясь… Месяц назад я бы задумался.-

-И это после того как я притащил тебя на себе? – Зелёные глаза Эрика сузились и стали колючи как осколки винной бутылки. – По колено в грязи с такой ношей на плечах. Да я грыжу получил! Грыжу! За что? Я тащил мертвеца, потому что не хотел оставлять тебя, моего друга, под дождём, в грязи.-
-Но я был жив. Ты же сам сказал ребятам, что я жив.-

-Я сказал? Что я сказал?...Мало что я говорил. Ё-моё! Я теперь ничего не помню. Всё перепуталось, чёрт подери! – Он сел, сжав голову ладонями.
-Ну ладно, не выходи из берегов. Всё прошло, как ты хотел. А я не собираюсь что либо изменять.-

- О, какая милость! Я не нуждаюсь в милостынях. Можешь заявить – мешки моих рук дело.-
- Зачем? Мне всё равно чьих рук. Меня это не касается.-
-Не понимаю я тебя, Роб. Не этого я ожидал от тебя. Может ты не веришь?-
-Чему я должен не верить?-

- Конечно, трудно поверить – какой-то хлюпик на моих глазах уложил двоих. Меня даже обвиняли в трусости. Это меня-то! Но всё было так, Роб, поверь. Когда он ударил кретина, я опешил. И тут выскочил ты. Всё произошло так быстро, неожиданно. Я не успел даже осознать всего. Я только увидел как его рука три раза подряд… да, три раза опустилась и ещё был слышен звук. Невыносимый звук, когда сталь ударяется о кость.- Эрик покачнулся и едва не упал с табуретки.
 
- Ты сказал… Он ударил … три раза .-
-Да. Три раза –
 -И п-по-дряд?
-Ну да, три раза подряд… А может и не три. Было очень темно. Попробуй разбери. Но я помню точно. Ударил три раза. У тебя сколько ран на спине? Три? Значит я не ошибся. Не могу без содрогания вспоминать ту ночь.-

 Сразу за поворотом чернильную мглу ножом полоснул узкий луч света. И в нём мелькнули тени и слились с мраком. И оттуда, из тьмы, звонко и коротко, как треск сучка под ногой – вскрик боли.

 -Опоздал!- К кузову, прислонившись спиной стоял Эрик. В метрах двух от него смутно вырисовывались контуры человеческого тела, лежащего на земле.  Горячим обдало руку, когда Роберт переворачивал его на спину. Лица не было, вместо него ком грязи. Роберт ладонью сгрёб грязь. Мизинец попал в рот и коснулся скользкого тёплого языка. Он отдёрнул руку. Это был Марк. Он узнал его, скорее почувствовал, что это он.

- Марк! Марик!- Он тряс его за плечи и голова Марка болталась, словно у него была перерезана шея.
-Марк! Ну что ты, Марик. – Что-то забулькало, захрипело в его груди.
-Жив!?- Роберт замер, вслушиваясь. Из горла хлюпая и хрипя хлынуло чёрное, горячее. Тело Марка непомерно тяжёлое вдруг задёргалось, забилось в судорогах и, вытянувшись, застыло.

-Кто-о?- прошептал Роберт.- Кто-о? -Крикнул он во весь голос.- Кто-о!?-
Он хотел встать, но что-то инородное, острое дважды вошло в его спину. Сладкая тошнота подкатилась к горлу, словно он опять переборщил у кого-то на дне рождения. – Сейчас вытошнит.- С отвращением подумал он, но вызванная тошнотой слабость опрокинула его навзничь. Сквозь нарастающий шум в ушах он слышал далёкие вопли и визг смертельно раненого животного. Потом всё стихло и что –то ткнулось под ребро и тупая боль обручем сдавила грудь.

 Откуда-то из красной полутьмы выплыло тело Севы, распластанного на полу сушилки.
- Сева… бился. Больницу..- прошептал он и потерял сознание.
- Три раза подряд. Три раза.- Пульсировало в мозгу Роберта. А Эрик нервно шагал от двери к окну и без конца чиркал спичками, но те или не зажигались или ломались и он швырял их на пол.

- Пока я возился с тобой, этот гад сбежал. Тайга, темень, разве найдёшь. Там и днём заплутаешься. ..А дальнейшее, ты сам знаешь.-
- Да, ты прав,- сказал Роберт.- Ну что? Спасибо, что не забыл о моём существовании. Извини, я устал.-
-О чём речь! Что же ты раньше не сказал. Я тут треплюсь как баба. Спокойной ночи. Выздоравливай. Я приду на днях, если хочешь. Ну пока.-

- Прощай.- Сказал Роберт.
Эрик ушёл, оставив в палате облачко папиросного дыма. И ещё одну бессонную ночь. -А может и не одну,- подумал Роберт. В декабре день короток, а ночь бесконечна и если она теряет своё назначение, становится пыткой.

 Ещё за долго до этого дня, когда впервые поняв, что обречён на обездвижение, он перестал сопротивляться болезни, покорно ожидая конца. Он не мог представить жизни вне движений, вне ярких впечатлений и красок. То, что ждало его теперь, выглядело тягучим, серым и тоскливым, как крысиный хвост.

Но иногда по ночам, притворяясь спящим, сквозь щёлки чуть приоткрытых глаз, видел он остекленевший взгляд матери и её трясущиеся губы, и тогда, хватая ртом спасительную подушку, он немо кричал так, что болью отдавало в уши :-Мама, не смотри на меня так! Я буду жить! Я выживу! Мама, ради тебя! Только пусть не будет у тебя таких глаз, мама.-

После каждой из таких ночей он рвался к жизни, был весел, острил с медсёстрами, просил мать почитать ему. У него появлялся аппетит и казалось дело шло на поправку, пока не наступала очередная перевязка. И тогда вместе с кроваво гнойными бинтами, отдираемыми, казалось, с самими внутренностями, напрочь исчезала проснувшаяся было в нём жажда жизни и его тело и воля вновь отдавались во власть  беспощадной боли.

К ней добавлялась другая ещё более мучительная, сводящая с ума боль разочарования самой жизнью. В мире, где царствует волчий закон эгоизма, нет ничего святого, ради чего стоило бы жить, и потому уже почти ушедши из него стоило ли сопротивляться, чтобы вернуться назад.

 Мёртвые счастливее живых. Мёртвые свободны, они вне времени. У них нет прошлого, которое истязает свои живые жертвы, нет будущего, которое вызывает ужас у живых. Все жестокости жизни, всё что тиранит и терзает живую плоть, всё это мёртвые оставляют живым.
 Мёртвые счастливее живых.

Значит пора кончать. Всему когда-нибудь приходит конец. Пришёл конец его силе и терпению. Остаётся только ждать. Но сколько это может длиться? Две недели? Месяц? А вдруг больше?  Нет! Ждать он не будет. Десять таблеток. Даже много. Хватит и шести. Значит шесть суток. 144 часа. А если попросить сегодня, то уже останется  120. Жаль, что люминал дают по одной таблетке.

 Роберт нажал на кнопку и  едва успел снять с неё палец, как вошла мать.
- Что нужно, сынок?-
-Я чувствую не засну сегодня. Попроси снотворного.-
Молча вышла мать за двери и также молча вернулась.
-Открой рот.-
Он покорно раздвинул губы и таблетка упала на кончик языка.

 Плоская, круглая. Невесомая. Смерть на кончике языка. Смерть теперь целиком в его власти. Если проглотить сейчас – задержится ещё на сутки. Если незаметно выплюнуть и спрятать…Смерть может повиноваться человеку, если тот только захочет. Горечь разлилась во рту .

-Дай запить, мама.- сказал Роберт. Мать подозрительно, как ему показалось, взглянула в глаза и поднесла стакан к губам. Он затолкал языком таблетку между десной и щекой и глотнул воды. Потом упал лицом на подушку, выплюнул таблетку и, повернувшись лицом к матери, придавил её щекой к подушке. Сердце его колотилось, глаза щипало от стекающего со лба пота.

-Что с тобой, сынок?- Мать коснулась ладонью его мокрого холодного лба.
- Ничего, мам, это от слабости.-
-Я позову Аркадия Петровича.-
- Не нужно, мама. Принеси мне…лучше…пожевать что-либо.-
- Ты хочешь есть, сыночек?-
-Мне что-нибудь попить горяченького.-

- Я тебе сделаю чай со сливками и пирожным. Будешь?-
 -Договорились. Только ты себе тоже налей.-
 -Спасибо, но я только что пила.-
 -За компанию, смотришь я ещё лишнюю чашку выпью.-
-Ах ты, проказник,-  счастливо улыбнулась мать, ероша его свалявшиеся как войлок волосы.- Я быстро,- и она выбежала, хлопнув дверью.

 Роберт приподнял голову и нащупал пальцами таблетку. Она слегка раскисла и прилипла к наволочке. Он поспешно с каким-то неприятным чувством стыда и страха, словно делал что-то недозволенное, постыдное, достойное лишь презрения, собрал непослушными пальцами все крошки, сложил их в клочок газеты, по счастливой случайности лежащей рядом на тумбочке и, воровато озираясь на дверь, сунул свёрток под подушку.

-Чай не очень горячий. Так что много не раздумывай, пей побыстрей.-
Она ногой придвинула тумбочку вплотную к кровати и поставила на неё две чашки и тарелку с пирожным и его любимым печеньем нан-азербайджан.
- Тебе неудобно? Дай я подушку приподниму.-
 - Не надо, не надо. Не на…- забормотал Роберт в испуге. - Мне так удобно Мне очень удобно. Спасибо.-

 То ли от нервного напряжения, то ли он действительно проголодался, но он выпил две чашки, съел пирожное и печенье, чем несказанно обрадовал мать, не сводящей с него счастливых глаз. Роберт, перехватив её сияющий взгляд, полный надежды, ткнулся лицом в подушку, задыхаясь от спазма, стиснувшего горло.

- Спа.. сибо. На…елся.- сказал он сквозь стиснутые зубы.
Ещё таких пять дней, пять вечеров, пять ночей. Только бы выдержать до того последнего вечера. В этот вечер он опять попросит таблетку, но уже проглотит её и опять как сегодня попросит чаю и когда мать выйдет, он высыплет в рот остальные, накопленные за пять дней и через четверть часа заснёт, не допив своей последней чашки чая. Последний раз он встретится с ласковым взглядом матери, попросит у неё прощения, последний раз скажет ей  спасибо за чай, мамочка. Последний раз взглянет на эти тоскливые голые стены, на рыжее одеяло с чёрными полосами по краям, на выщербленный пол, на краешек окна, искусно расписанного морозом, и закроет глаза, чтобы никогда больше не открыть их.

 Мать проведёт ладонью по его волосам, поправит одеяло, но он уже ничего не будет ни слышать, ни чувствовать. Пройдёт неделя, две после его похорон и друзья забудут о нём. Одна лишь мать ещё будет помнить и он будет продолжать жить в её памяти до тех пор, пока не наступит черёд матери – неизбежный извечный конец всего живого на земле.
 
 И тогда он окончательно исчезнет и растворится в пустом мраке небытия и забвения, как сотни  миллиардов живших до него.
 Ты понимаешь, что значит для тебя умереть сейчас? Мне пока не удалось испытать этого. Ты циник. Не отрицаю. Ты станешь прахом, тленом. Мне тогда будет всё равно, кем я стану. Но сейчас, пока бьётся сердце и в венах течёт кровь и ты мыслишь, чувствуешь, разве тебе всё равно кем быть? Я не понимаю вопроса. Ты всё понимаешь. Ты как всегда пытаешься увильнуть от ответа. Но теперь тебе не куда бежать. Говори!

 Ты сам всё знаешь. Зачем спрашиваешь. Чтобы ещё раз убедиться, что ты трус и ничтожество. Я уже слышал это от тебя. Старо. Но я не устану это повторять. И даже в тот миг, когда ты судорожно заглотнёшь свои шесть таблеток и прежде чем твоё сознание угаснет, я плюну тебе в душу и крикну:  Трус!  Ты этого не сделаешь. Сделаю. Отстань от меня. Я устал и хочу спать. Я б простил твои слабости, если бы ты их возненавидел сам. У меня нет сил ненавидеть.

 Есть в тебе силы, Роберт. Нет, Роберт, я бегу от собственного бессилия. Лжёшь! Ты бежишь от самого себя, от бессмысленности твоего существования в прошлом. А что мне остаётся делать здесь, где всё продажно, где правит подлость и ненасытная жажда наживы и алчность, где всё святое заплёвано и загажено,  где жизни сотен миллионов людей целиком во власти и прихоти обезумевших от пресыщения десятков человек.

. Жить как все, повинуясь лишь инстинкту голода и  инстинкту размножения. Зачем? Стоит ли игра свеч? Ты ужасен в своей правоте, Роберт. Но всё равно игра стоит свеч. Даже облегчить участь одного человека, ради этого можно жить.  Что ты хочешь этим сказать? Ты единственный свидетель. Я уже всё рассказал, что помнил.

Ты рассказал им, а себе? А что я должен рассказать себе? То, что боишься признать как факт. Мои возникшие сомнения и подозрения это ещё не свершившийся факт. Но если есть сомнения, значит есть и причины. Вспомни всё до мельчайших подробностей. Всё началось гораздо раньше. С того самого дня, когда ты впервые столкнулся с ним.

Помнишь, вы познакомились при обстоятельствах не совсем обычных. Тебе в тот день не повезло. С утра было солнечно, а потом ветер подул с моря, нагнал туч и после полудня пошёл дождь. У тебя не было плаща, а мокнуть не хотелось и ты забежал в кафе. Ты надеялся, что дождь скоро кончится и ты спустишься  к морю  по тропе, усыпанной галькой и пойдёшь вдоль берега к причалу, где швартуются снежно белые теплоходы и на одном из них вернёшься в Ленинград. Ты ещё ни разу не стоял на палубе. Ты взял бифштекс с яйцом, бутылку мартовского пива и сел за столик у окна. Дождь то косо хлестал в окно и по стеклу срывались вниз ручейки и в кафе заметно темнело, то затихал и сыпался ровно и спокойно, но в этом спокойствии было мало утешительного. Ты ел бифштекс, запивая пивом и смотрел в окно.
- Простите, у вас не занято? – Мужской голос.

-Нет. Сказал ты, не отрывая глаз от окна. Отсюда был виден гастроном. Из его дверей вышло трое рослых парней. Все в чёрных блестящих плащах. Они одновременно взглянули на небо, потом по сторонам, что-то сказали друг другу и перебежали через дорогу. Твой сосед  в сиреневом пиджаке склонился над газетой.

 Сзади в углу сидела девушка, чем-то похожая на мокрую курицу, возможно узким остроносым личиком. За соседним столиком обсасывал куриную ножку молодой человек с очень ранней лысиной, ещё стыдливо и безуспешно прикрываемой жиденькой прядью светлых волос. В противоположном углу он и она ели мороженое и украдкой целовались.

 В кафе было тихо и уютно. И тут вошли те трое, что бежали через дорогу. Они вошли громко смеясь и цокая подковками, всё также втроём плечо к плечу направились к буфетной стойке, небрежно ногами отодвигая по пути стулья.
 Чёрные короткие плащи, узкие в обтяжку брюки, взбитые набриалиненные коки, широкие жесты, не лишённые артистизма. Ничего не скажешь, смотрелись они эффектно и видимо сознавали это сами.

 Каждый из них явно любовался собой, но это было излишне. Здесь они проигрывали – наглость лезла из них, как пух из старой перины. Ты отвернулся к окну. Ветер срывал жёлтую листву и швырял её под зонты одиноких прохожих. Лужи пузырились и ощетинились фонтанчиками.
 -В углу свободно, идёмте туда.-

Сзади тебя зашуршали плащи и загремели отодвигаемые стулья.
-Они не только наглы, но и лишены элементарной вежливости, -подумал ты.- Хотя такую красавицу, как эта, лучше не замечать, чтобы не портить себе аппетит.-
-Давай быстрее! Что –открыть слабо?

- Тише чувак, всё в ажуре.-
- Простите, у вас какое образование? – голос девушки откровенно ироничен.
-Извините, мадам, вы что-то изволили прокудахтать?-
Парень, однако, не лишён юмора и наблюдательности.
- Если вы безграмотны, я прочту вам. Приносить и распивать…-
-У него начальное образование.-

-Я это поняла сразу, но всё же. Потрудитесь поднять голову и дочитать.-
-Я подниму её, только чтоб плеснуть содержимое стакана в место назначения.-
-Мадам желает, чтобы ей налили?-
-Хватит трепаться! Разливай!.-
-Прекратите или я позову заведующего.-
-Попробуй, - голос был спокоен, но ничего хорошего не обещал.
-И попробую,- сказала она.
Молодой человек с лысиной вздрогнул, перестал обгладывать куриную ножку и насторожился.
-Сядь на место, чувичка.-
-Уберите руки!

Парочка в углу оторвалась от губ и взглянула в нашу сторону. Он пригладил волосы, одёрнул пиджак и сделал вид, что хочет встать, но она потянула его за рукав. Он сказал ей что-то и сделал вторую героическую попытку, но безуспешно. И тогда они отвернулись.
- Она права,- сказал ты и повернулся к ним лицом.
 -Кто там ещё? А-а! Этот? Пончик, заткни ему глотку.-
-Она права,- повторил ты снова. -Потрудитесь оставить её в покое, а опорожнить тару можно и в подъезде, если так не терпится.-

Ты отвернулся. Честно говоря, тебе всегда претило вмешиваться в склоки, но когда к женщине применяют силу, здесь уже не до молчания. Не знаю, собирался ли ты ограничить этим своё вмешательство в пустое и старое как мир дело, но когда тебя бьют по шее, да ещё издевательски смеются, трудно воздержаться.

 Ты резко повернулся и не вставая с места, отвесил звонкую оплеуху сзади сидящему. На миг они оцепенели, а потом стали медленно подниматься. Ты тоже встал и задвинул стул под стол. Ты уже заранее подумал о дороге к выходу. Тот, кто получил оплеуху, был награждён ударом в живот, и, согнувшись пополам, ткнулся лицом в свой бифштекс.

Второй, с каштановой бородкой, шагнул через стул, но зацепился за него и твой кулак пришёлся ему в лоб. От боли у тебя  потемнело в глазах. Ты подумал, что сломал пальцы. И пока ты их разглядывал, тебя сшибли с ног подножкой. Падая, ты опрокинул стол на себя. Ты распластался на полу среди осколков тарелок, а стол лежал на тебе и ты с тоскою подумал, что сейчас будет. Удар не заставил себя ждать. Били острым носком под рёбра. Модная узконосая обувь словно была создана для таких ударов.

 На руку тебе упала газета и чёрный туфель на зубчатой резиновой подошве наступил на газету и повернулся к тебе носком. Носок был закраплен грязью, но рант был чист и зловеще блестел...Туфель приподнялся. Ты зажмурился, сжался, стиснул зубы, чтобы не закричать. Ты уже представил переломанную челюсть и клочья кожи на щеке. Прошла вечность, но удара всё не было.

Прости, я вспомнил. Я помню, что я тогда рванулся в сторону, стол свалился с меня. Рядом гремело, звенело, мелькали ноги, стулья. –Милиция! Милиция!- вопил женский голос. Я вскочил на ноги. Тот, в сиреневом пиджаке, отбивался от двоих. Третий сидел на полу и плевался кровью. Сбоку, когда тебе никто не мешает, не трудно попасть в скулу и тем более подножкой сбить с ног.

- Бежим! – крикнул мой спаситель.
Мы выбежали на улицу, свернули в переулок и неожиданно остановились у «волги». Вначале я подумал, что это такси и хотел сразу отказаться по некоторым соображениям, но это была частная машина.
-Садись быстрей. Витёк – гони!- Дождь пошёл ещё сильнее и я подумал, что не стоит себя упрашивать.

- В чём дело, Эрик?- Спросил парень, сидящий за рулём.
- Газуй, газуй, Витя. Быстрее, не то влипнем. Домой, Домой!-
- Куда домой? – Возмутился я.
 -Тебе всё равно на Прибытковскую надо.-
-Откуда ты знаешь, что мне надо туда?-
-Ты из Техноложки. Наши общаги напротив. Я тебя часто вижу в Миниатюре.

 ( Кинотеатр «Миниатюр». Наргинский вспомнил : узенький, низенький, рукой  до потолка достать, зал, всегда  забитый до отказа студенческой братией. Но сейчас на его месте безликая девятиэтажка.)
-Познакомимся? Эрик Шаргородский. Комната 416. Любой подскажет. Всегда будешь гостем. А это –Витёк, друг. Из у-ни - вер –си- те-та! Будущее филологическое светило.-

- Кончай,- сказало будущее светило сквозь зубы.
- Ужель обиделись?-
- И не думал, но первому встречному…-
-Кому? Ему?- Он наклонился ко мне и шёпотом: - Ты не назвался.-
-Роберт Лопарёв,- также шёпотом ответил я. –
-Роберту? Ну даёшь, Витёк! Роберт  парень клад. Ты боксёр?-
- Нет, баловался немного.-
- Если бы ты видел, как он разделался с тремя козлами. Одного двинул в лоб. Вот это удар. Тот так и сел на пятую точку.-

Эрик с ошеломляющими подробностями рассказал о нашей драке в кафе. Единственно, что он даже не упомянул, о нашем трусливом побеге оттуда, но я не напомнил ему об этом.
Мы уже долго ехали по улицам города, переехали по мосту через Неву, но я ещё плохо знал Ленинград и не имел ни малейшего представления, где я нахожусь.

-Куда бросим кости, мальчики? -спросил Виктор.
- Дождь,- сказал Эрик.- Давай к тебе. Тут же рядом. А ты как?-
- Мне всё равно,- сказал я.
- Тогда поехали ко мне . Коньячком погреемся.-
 Через пять минут мы уже поднимались на третий этаж. Открыла нам двери пожилая женщина в запятнанном белом фартуке. Она недовольно оглядела нас с ног до головы.
- Ноги, ноги вытирайте. Только что прибрала. Не напасёшься на вас чистоты.-

- А чтобы ты делала, если мы перестали бы мусорить?-
- Бесстыжий. Людей бы постеснялся. Стыда на вас не оберёшься. Молодежь!.-
-Проходи сюда.- Виктор указал на дверь.- Вот карга старая, опять раскудахталась. Сколько раз отцу мать говорила – возьми другую. Нет! Она вас выняньчила.-
Мы прошли через комнату с огромными до потолка зеркалами и обилием картин на стенах. Потом шли по каким-то полутёмным коридорам мимо дверей, пока не упёрлись в тупик. Эрик толкнул дверь.

- Садись, Роберт, – сказал Виктор, -будь как дома. Я сейчас приду.- Он вышел.
 Два окна выходили на двор – полутёмный мрачный колодец, а дождь всё лил и в комнате было сумеречно, словно на город уже спустился вечер. Комната была небольшая, квадратная и, если бы не кожаный диван, то больше напоминала радиомастерскую. В углу на тумбочке стоял телевизор с линзой, у противоположной стены на полу старый, очевидно, трофейный радиоприёмник с диапазоном КВ и УКВ, на нём «Октава» и два карманных приёмника типа «Нева». На письменном столе – патефон, гора пластинок и несколько панелей с радиолампами. На стене висела гитара, связки пёстрых проводов, паяльники.

Эрик поставил пластинку и комната заполнилась хрипами Армстронга.
- Вот это класс!- хлопнул в ладони Эрик.
- Не люблю,- сказал я.
- Армстронга? В наше время не любить Армстронга?

- Я предпочитаю итальянцев, французов, в крайнем случае британцев.-
- Но это для души. А здесь блюз. Блюз! Оторваться!-
В стену кто-то постучал. Эрик словно ждал этого стука, вскочил и выбежал из комнаты. Я хотел закрыть дверь, но услышал женский голос. Рядом, в соседней комнате, дверь была приоткрыта.

- Ничего хорошего.- Это был голос Эрика.
-Я же говорила вам. Кстати, откуда выкопан этот уродец?-
 -Его зовут Роберт. Отличный парень.-
- Его зовут Роберт?. Этого Квазимода зовут Роберт?-
 Я прикрыл дверь. Думаю, на моём месте точно также поступил бы другой. Я мельком взглянул в зеркало. Ничего утешительного.

(Действительно, когда Наргинский впервые увидел в комнате Эрика рослого крутоплечего парня с мощной длинной шеей, на которой как на постаменте недвижно стояла голова стриженная под полубокс, с чёрной чёлкой над выпуклым лбом, оттенённым снизу такой же чёрной лентой сросшихся бровей, нависших над продавленной внутрь переносицей, придающей лицу зловеще-комическое выражение, то ощутил болезненный холодок неприязни и даже смутного страха. Но это было первое, мгновенное впечатление. Как только они встретились взглядами и неприязнь и страх тут же испарились. Его голубые как мартовское небо глаза, маленькие, суженные припухлыми веками буквально лучились добротой и той всё понимающей материнской печалью человека, познавшего страдание. То, что Роберт Лопарёв это Логинов, а  Эрик Шаргородский Расторгуев, Наргинский понял сразу после прочтения первых страниц.  Уродство Лопарёва только подтверждало его догадку.)

 На книжной полке в беспорядке навалены учебники, словарь Ожегова, справочники радиолюбителя, тома Толстого, Мопассана, пачка журналов «Вокруг света» и даже порнографический журнал из  Швеции, но я уже видел его. Я взял журнал «Вокруг Света»  и сел в кресло.
-Что, девочек рассматриваешь? - Сказал Виктор, ставя на стол начатую бутылку армянского коньяка.- Бутанки, говорят, самые красивые. Смотри какие глазищи. Святая мадонна. Упадёшь – не встанешь.-

Он поставил на стол четыре рюмки, ловко и быстро нарезал лимонных кружочков и посыпал сахаром.
- Готово! Давай за стол.!
Он стукнул кулаком в стену.
- Алло! На старт!.-
Их не пришлось долго ждать, они явились сразу. Сестра Виктора и Эрик.

Она была копией Виктора, но насколько он симпатичен, настолько она вызывала антипатию. Её ещё уродовала высокая причёска и голые оттопыренные уши. Такие уши надо прятать от мужчин за версту. Она была в пижамных брюках и чёрной рубашке. И этот наряд ещё больше подчёркивал и без того мальчишескую фигуру.

 Но уши!? Уши-то торчат! Глаза у неё чёрные без зрачков, левый глаз больше правого. Я откровенно улыбнулся, в упор глядя в её глаза. Её верхняя пухлая губка нервно задёргалась в презрительной усмешке, но руку она всё-таки подала первой. – Евгения,- сказала она, обращаясь скорее к стенам, чем ко мне и тут же взяла Эрика под руку и села с ним на диван.

- Выпьем за знакомство,- предложил Эрик.
- Лучше за погоду,- сказала она.
- Я предлагаю за красивых девушек,- сказал я в тон ей. Эрик нахмурился и исподлобья взглянул на меня. Я понял, что перестарался и перестал совсем её замечать. Мы пили коньяк, слушали пластинки, болтали, а потом Эрик танцевал с ней, а мы с Виктором играли в шахматы. Играл он невнимательно и всё время проигрывал  и мне было скучно играть с ним, я даже обрадовался, когда Эрик крикнул : -Дамское танго.
-
Я был уверен, что она  пригласит  брата, но она подошла ко мне.
- Идёмте…Роберт,—сказала она с откровенной иронией, произнеся моё имя. Я поднялся. Она ждала. Я привлёк её к себе и она покорно положила обе руки на мои плечи, фактически повиснув на мне. Она была бы на целую голову ниже меня, если б не её дурацкая причёска. Её волосы изредка касались моего подбородка. В окна по-прежнему брызгал дождь и за стеклом было темно.

- Вы хорошо танцуете,- сказала она лишь бы сказать что-то.
- Это потому что вы плохо.-
Кожа на её лбу собралась гармошкой.
- Надо же, он к тому  ещё и колючий.-
-Это вина электробритвы.-
 -Никогда бы не подумала, что вы ещё и юморист,- она рассмеялась, откинув голову назад и глядя мне в глаза. Оказывается, глаза у неё карие, тёмно карие.

-Моя внешность располагает к юмору?- спросил я.
-Не думаю.-
 -Почему?-
 -Я же не юмористка,- и печально добавила,- совсем.-
Конечно, она считает себя уродкой. Было бы очень грустно, если бы она считала наоборот. Мне стало жаль её.
- Не все так думают,- попытался я утешить её.
- А именно?-
-Хотя бы Эрик.-

_Эрик?!- Она рассмеялась и смех её прозвучал некрасиво, даже непристойно.- Эрик…Он красив, чересчур для мужчины. Даже излишне.  И вы думаете, что он имеет ко мне что-нибудь серьёзное?-
-Взгляды его чересчур красноречивы.-
_ А вы давно его знаете?-
 Я взглянул на часы.- Почти два часа.- Она рассмеялась.
-Для вас это вполне достаточно. А я знаю его полтора года и ничего толком не знаю о нём. Он всегда вовремя исчезает.-
 Я вспомнил наш побег из кафе и невольно рассмеялся.

 Она удивлённо и как-то растерянно разглядывала меня.
- Ну и как? – сказал я. Она поняла меня и смутилась.
- Вы такой странный. Необычный. Вы боксёр?-
- Вы наблюдательны.-
-У вас лицо профессионального боксёра.-
- Это единственное, что связывает меня с боксом.-

- Рассказывайте, Эрик мне говорил, на что вы способны. Вы забияка и драчун, судя по вашей переносице.-   -
- Какая логика.-
 -Ну а всё-таки, кто же вам испортил переносицу?-               
-Она становится жестокой, - подумал я с горечью.- Сам.-
- Неужто упали?-
-Почти угадали.-
Нужно быть, наверное, патологически извращённым, чтобы ради праздного любопытства ковыряться в чужой боли. К счастью танго закончилось. Я проводил её к дивану, где Эрик с явным нетерпением поджидал её и подошёл к Виктору.

-Сколько ему дали?- Спросил я, заглянув в газету в руках у Виктора.
- Десять лет. ..Мало.. На месте прокурора я бы дал больше.- Он  скомкал газету и бросил на пол. –Единственное, что можно прочесть и поверить. Скажи, Роберт, во что ты веришь?-

 -Я верю только себе и то, когда сплю.-
-Но человек не может жить без веры. Это …как голый среди волков. Раньше было проще. Была религия и человек верил, хотя бы в бога. Религию отняла наука и человек поверил в идею. А её изначально опошлили, размазали по полу. Вот и живи. А как?-
-Не знаю, но надо найти самого себя.-
-Сейчас? После всего?-
-Именно сейчас. Как сказал мне один мудрый человек – мы все теперь сдаём экзамен на веру в будущее. И не только мы. Весь мир.  И  это так. Слишком он был велик.-
- Везде тоже самое. Я слушаю каждый вечер  Бибиси, правда глушат намертво, но иногда проскочит. Там в компартиях паника, как и у нас.-

-Земной шарик круглый, что поделаешь.-
- Но я не верю, что он один причастен. Нет! Он не настолько виновен, чтоб ему вторично умереть.-
- Придётся. И после бессмертия приходит смерть.-.
-Но те, кто делал его бессмертным, ему ведь при жизни сделали бессмертие, и вот те стараются теперь засунуть его в гроб.

 Вчера они уничтожали ради него друг друга, а сегодня клеймят и выдают себя за жертвы. А завтра, если это будет выгодно  другим, начнут клеймить и этих. Совсем недавно я ещё был уверен, что не всё покупается, что продаётся.-
-Это проходит с возрастом, по себе знаю.-

-Как всё гадко, Роберт. Ты не думай, Я не пьян.-
-Мне остаётся только сожалеть.-
-Хочешь ещё выпьем? У меня есть не распечатанная.-
-Не хочу.—
- Жаль….А так хорошо, выпьешь и всё забываешь и плевать на всё...На всякие культы. И слово-то мерзкое, раболепное. Идоло- поклонение.. Кому поклонялись?-

-А кому будем?-
-Навряд ли.-
 -Почему же? У нас в самой конституции заложены его зачатки. Вся власть по существу в одних руках. Надо её менять. Она устарела. Мы живём в переходной период и она должна соответствовать сегодняшнему времени. Обидно, что не все это понимают.-
- Знаешь, самое страшное в жизни – понимать и быть бессильным изменить хотя бы,- он сложил три пальца – на столечко.-

- К сожалению, это так.-
- Но как же совесть? Долг? Идея?-
- Это для бумаги, митингов и голодных.-
-Как гадко всё! Там, где власть- там подлость, низость, грязь. Пошло всё к чёрту! Давай ещё выпьем. Я принесу.-
 -Не стоит, Витя. Я  - всё…В другой раз.-
-  Ладно. Эрик, хочешь выпить?-

- О чём речь! Женечка?-
- Ей довольно.-
- Ещё чего? А если я хочу, -капризно надув губы, возмутилась Женя.
- Нет. Я сказал  - нет. Эрик, там на кухне, в холодильнике. Принеси.-
- Лень… И тебе хватит. Кто повезёт нас домой?. Давай лучше в покер. Кто за?-

- Пошёл ты со своим покером.-
-Ну тогда посудачим о зэках, культе .-
- Заткнись!-
- А в трюма-ах стоя-яли зэ-эка, обнявшись как ро-одные бра-атья.- пропел Эрик.
-Кретин,- оборвал его Виктор.-
-Что? А? Вот, именно. Кретин. А меня тянет на унитаз от вашей кухонной болтовни. Надоело! До блевотины надоело!. Понимаешь – до бле-во-ти-ны. Эк вас распирает. Обманутые, униженные. О! Как гадко! Как больно! Наш отец! Любимый Сосо! Гений!  Идол наш. И вдруг – Ложь! Вам открыли глазки? Вам правду – матку сказали?  Если б не Бибиси, где б была ваша правда? Где она –правда? У меня своя правда и я верю только в неё. На остальное мне.. Во, именно, догадались.-

- Тебе наплевать, я знаю.-
- Очень интеллигентно мыслишь,- съязвил Эрик, смеясь.
- А мне нет, –продолжил Виктор, не обращая внимания на его смех, - я воспитан иначе и мыслю иначе.-
- Опять о политике. Не слушайте его Роберт, идите сюда,- позвала меня Женя, недовольно морщась,- он уже всех достал своей политикой.
-Эрик, сменил, бы ты пластинку – сказал Виктор, подталкивая меня в спину. Я сел рядом с ней. Эрик, чертыхаясь, тасовал пластинки.

- Нашли с кем говорить. Он ничего не понимает и знать не хочет, кроме своих радиоламп и политики. Давайте лучше поговорим об искусстве.-
 Она была пьяна, но не столько, чтобы вызвать отвращение, и я молча  кивнул. Она молчала.
-Ну и о чём мы будем говорить с вами?- наконец не выдержал я.

 -Обо всём. Например,как вы относитесь к импрессионистам.?-
- Это что – допрос?-
-Ну зачем же так?- Она кокетливо повела глазами и мне сразу захотелось встать и выйти из комнаты.- Я хочу поближе узнать те.. вас.-
-Зачем?-
- Мне так хочется. В вас что-то есть. Что-то такое, чего нет у этих.- Она кивнула в сторону парней, склонившихся над столом.- Вы меня понимаете?-

 - Разумеется… Этого? – Я ткнул в свою переносицу.
-Хотя бы и это.- Сказала она зло:- В наше время порой физический недостаток сохраняет в человеке человеческое. –Она немного помолчала, потом улыбнулась и опять кокетливо вскинув брови и поводя глазами, поспешно сказала .- Но вы так и не ответили.-

Эрик сел между нами и взял её за руку. Она  освободила руку и хлопнула его по спине.
- Кончай! Надоел. Ну так что вы, наконец, выскажете своё мнение7 –Обратилась она ко мне.
- Извольте. Довольно красочно. Но по-советски – бездуховно.-
 Она рассмеялась.
- Это что значит? О чём речь?-
- Не мешай нам. Уйди. Иди к Витьке. У нас свои секреты. Понимаешь ли ты русский язык?- Она толкала его в спину обеими руками.

-Я рюський азык не понимай,-сказал он и вдруг обнял, с силой привлёк к себе и впился в губы. Здесь я уже был лишним и я вышел вслед за Виктором.
- Где у вас два нуля?
- Идём, я тоже туда.-
 Мы вошли и я заглянул в зеркало:- Квазимодо.-

- Сестра твоя учится?-
- Да, В Политехе. На первом курсе. Она с Эриком в одной группе.-
 Я причесался, но это не произвело никаких изменений в моей внешности.
- Она у тебя несколько современнее, чем следовало бы. Сколько ей?.-
- Девятнадцать в конце октября будет.-
 Они сидели, обнявшись и волосы её были взлохмачены, рассыпались по плечам. От причёски не осталось и следа. И к лучшему. Уши были прикрыты прядями волнистых каштановых волос. Лицо стало овальным и даже миловидным.

- Женя, а вам идёт такая причёска,- сказал я.
- Вы даже способны на комплименты.-
- Она способна не только на это,- сказал Эрик и опять привлёк её к себе, но она вырвалась и встала.
- Спокойной ночи, мальчики.-
- Я тебя провожу.-
- Я почему-то думаю, что в своей квартире не заблужусь. Пока Роберт.-
Она ушла.
-Одиннадцать уже, пора и нам. Надеюсь, ты нас подбросишь,- сказал Эрик.

Дождя уже не было. Асфальт пестрел огнями скудных реклам и фонарей. Мокрые стены зданий светились прямоугольниками окон и за их стёклами невидимая глазу жизнь: люди ели, пили, смеялись, ложились спать, любили.
 Машина бесшумно скользила по асфальту и от огней, и от окон, и от блеска асфальта рябило в глазах и было радостно и чуть-чуть грустно.

                Глава №3

  Мы стояли у ларька и пили пиво. Моросило. И эта липкая  морось сыпалась на головы, стекала с волос за воротник и дальше по спине, отчего всего передёргивало. Но мы стояли и пили. Больше нечего было делать. Народу было мало. За весь вечер только две девицы пробежали мимо, торопясь на сеанс в кинотеатр « Союз». Скука. Слякотно. И вдруг к нам подходит Эрик.
 
_ Салют, мальчики! Зябните? Хотите погреться? Дело есть.-
Мальчики оживились.
- Давай выкладывай, – сказал я
- Не торопись, яки голый купаться. Сначала согреем озябшую плоть.- Он вынул из –под плаща бутылку столичной и торжественно блеснул зубами.

  Мальчики пали ниц. Когда отзвенели пустые пивные кружки и улетела за ограду бутылка и нам стало теплее, Эрик сказал:- Дело вот в чём. Некто уже давно хочет, чтобы ему выправили мозговые извилины. Я бы это сам сделал, но-о…Обстоятельства, мальчики, складываются в вашу пользу. По рукам?-
- Его портрет,- сказал я.

 -Ты знаешь его. Кретин. Тот самый, что вчера скандалил.-
- Меченый что ли?  А когда его обработать?-
-Когда хочешь. Можно сегодня. В семь он должен вернуться в общагу. Скорее всего пойдёт через парк. Только без свидетелей. И слишком не перестарайтесь. Припугните малость и скажите ему, что это за то. Он поймёт. Ну, ладушки, ребята. Ни пуха.-

  Он ушёл. Я взял ещё маленькую кружку и медленно сквозь зубы цедил пиво и смотрел в след удаляющемуся Эрику, пока его тёмная фигура не слилась с ещё более тёмными кустами.
 - Хороший парень,- думал я, –свой в доску. Люблю я весёлых парней, верящих в силу своего кулака, могущих постоять за себя и за других, умеющих с чувством выпить, позубоскалить, вовремя сказать своё веское я.-

  Эрик был одним из таких парней. Наши общежития были рядом. Наши комнаты были напротив и жили мы на четвёртых этажах, и по утрам в выходные дни мы распахивали окна, садились на подоконники и договаривались о встрече. И каждое утро из соседних окон высовывались заспанные головы и жизнерадостно обещали отложить наши встречи на неопределённое время.

 Но мы встречались и встречались довольно часто, едва ли не каждый день. По субботам в комнате Эрика организовывались мероприятия, под скромным лозунгом – приходите к нам на чай.
 Пили «Московскую» из чайных стаканов, закусывали консервированной килькой в томатном соусе и варёной картошкой, рассказывали анекдоты весьма скабрёзные и неприличные, но когда приходили девочки, анекдоты носили невинный и политический характер. Мальчики часто бегали в туалет, поправлять причёски, модные коки без бриалина плохо держались. Особенно у Лёвы Волчека.
 
 Совсем пацан. Золотой медалист. Ему семнадцать, но когда вы смотрите на его круглую бабью физиономию с добрыми негритянскими губами и широким, словно придавленным носом, на его жалкие старания выглядеть намного старше, вы обязательно подумаете, что он боится темноты и чёрных кошек и непременно крикнет мама, если его напугать. Но он пил наравне со всеми и не мог скрыть отвращения к питию, но всё равно пил усердно и прилежно, как ежедневно выполнял школьные задания в недалёком прошлом.

  Когда Эрик покровительственно похлопывал его по плечу, уши его розовели от смущения и самолюбия. Он ещё житейски глуп, и когда поймёт это, будет возможно поздно. А может и нет. Сейчас глуп и оттого счастлив. В наш век только кретины могут быть счастливы. Они спокойны, наслаждаются тем, что имеют, и не думают о том, чего у них нет, ничего не требуют и ничего не делают.

 Их мир ограничен четырьмя стенами и мысли их не выходят из дозволенных им рамок и потому они счастливы. Им плевать на водородные бомбы, на радиоактивные дожди, на то, что в мире нет сейчас ни одного ребёнка, в костях которого не было бы стронция-90, на культ личности, на всякие почины и движения, словом на всё, что отравляет жизнь, заставляет думать, волноваться, мучаться.

 Я не допил пива и выплеснул остаток в лужу. Мы ещё потолкались у трамвайной остановки и потом пошли к парку. В парке ни души. Единственный фонарь уныло раскачивал собственную тень  и его отражение тускло блестело в луже. Между стволами сосен и берёз было черно и густо пахло хвоей и размоченными в воде листьями.

 К новому общежитскому корпусу прокладывали канализацию. У калитки дорога была разрыта и через канаву перекинута пара досок. Я был уверен, что он пойдёт здесь. Отсюда за пустырём пёстрели окнами наши общежития и отсюда, если идти через парк и пустырь до них пять минут ходу, а если в обход, то добрых десять.
 Дождь всё сыпал и, если он не идиот и не трус, то пойдёт именно здесь.

-Самое подходящее место,- сказал я, - ты останешься здесь и уберёшь доски, как только он  пройдёт. Зачем? Чтоб назад не побежал.- Степанов было возмутился, но я сказал, – нас пятеро, куда ещё.-
 Время в ожидании всегда тянется, особенно, если ты ничем не занят и считаешь минуты. Я уже выкурил три папиросы и собирался закурить новую, как кто-то тихо сказал : -Идут.-

 Их было трое, но это были китайцы. Я ещё издали узнал их по голосам. Мы спрятались за стволы, чтобы не напугать их. Терпению и усидчивости их нужно позавидовать. На лекциях порой слышишь о таких вещах, которых не понять на родном языке. А, вообще, понимают ли те, кто пишет, что они пишут?
 Фонарь вырвал из темноты две фигуры.
 
- Тот, что справа, длинный, наш клиент,- сказал я.- Попутчика припугнуть, но - если, сами понимаете.. А этот мой.-
Я потушил папиросу о мокрый ствол берёзы и прижался к ней плечом. Они приближались. Я чувствую начинаю дрожать. Ладони становятся влажными, воротник душит. У меня перед дракой всегда начинается лихорадка, но она исчезает после первого удара.

 Я не свожу глаз с его длинной фигуры. Этот Меченый, кажется, зовут Марком, я его видел несколько раз в общежитии. Он председатель студсовета. Длинный тощий малый с прыщавым лбом. У него от левой брови к виску шрам. Такой зигзаг. Провалиться на месте, если это след не от кастета.

 Кто-то хорошо приложился. Видимо мало, если по словам Эрика, эта самая вредоносная гнида после замдекана. Одним словом, мерзкий тип. Вот он, не замедляя шага, проходит по доскам. Идёт прямо на меня. За ним переходит канаву его попутчик. Вот он рядом. Я слышу его дыхание. И тут я выхожу из-за ствола. Он  отпрянул назад, остановился. А парень, что с ним, бросается в сторону, но натыкается на чей-то кулак и по бабьи взвизгивает.

-Простите, пожалуйста,- говорю я,- у вас не найдётся закурить? Да вы не мандражируйте, я смирный. Ну дашь закурить?-
- Я не курящий,- прохрипел он и оглянулся. Сзади стояло четверо. И его спутник на коленях.
- А если пощупаю и найду.-
 - Попробуй,- сказал он не без угрозы.
 
-Ах, вот как мы заговорили.-
Не успел я и глазом моргнуть, как земля рванулась из-под ног и я ощутил её затылком. Рот мой наполнился кровью и ещё чем-то твёрдым, острым. Зуб? Я приподнялся и выплюнул вместе с кровью свой зуб. Я вскочил, но не мог понять, где кто. Я видел мелькающие руки, головы, слышал глухие удары, лязг челюстей. Кто-то упал мне под ноги, кто-то завопил, причитая.

- Герман, беги! Беги!- Слышу его голос. Я перешагнул через кого-то и подошёл к нему сзади. Он держал за куртку кого-то, кажется, Женьку, и бил его короткими ударами в живот Я перехватил его руку, рванул назад. Он повернулся ко мне лицом. Оно было белое, как ствол берёзы. Я ударил туда, где чернел открытый рот. Голова его метнулась назад, но он успел перевернуться, упал на руки и тут же вскочил. Но я опередил его и он снова упал, ударившись спиной о ствол.

 На этот раз он поднимался медленно. Я шагнул к нему. Он встал, прислонился спиной к стволу. Ждал. Кто-то появился сбоку от него. Он оторвался от ствола, двинул того ногой и вдруг я ощутил на своей щеке его горячее дыхание. Всё произошло мгновенно. Острая боль под диафрагмой и яркая вспышка пламени в глазах и я проваливаюсь во тьму. ..

Открываю глаза и вижу косматые тени и бледные пятна лиц. Они склонились надо мной и о чём-то говорят, но я не разбираю слов из-за звона в ушах. Мне помогают подняться.
-Где он?-
- Вон лежит.- Кто-то злобно выругался, сплёвывая. Голова гудела и трещала, как поутру после обильной попойки.
- Степанчик вовремя перепрыгнул канаву,- захлёбываясь слюной, говорил Женька,- мы его здорово обработали.-

Я подошёл к нему. Он встал на четвереньки и его вырвало. Мы стояли молча и ждали. Цепляясь за ствол берёзы, он поднялся.
- А… всё ясно,- глухо произнёс он, –новый друг Шаргородского.- Я вздрогнул. Вот кретин. Надо было уйти сразу.
- Что?- Он сплюнул и чёрным испачкал себе подбородок:- Что ты хотел? …Думаешь испугали?. Шаргородский любит всё делать чужими руками. Передай ему. Зря старается…Ничего не добьётся.-
- Ну и чувак,- Степанов засмеялся, – ты ещё Интернационал спой.-
 -Заткнись! Заткни фонтан!- Сказал я Степанову со злобою, внезапно охватившей меня, и отошёл в сторону, и чуть было не столкнулся с Германом. Тот всё ещё  прижимался к стволу и дрожал, поскуливая. Я слышал как мерзко стучат его зубы.
- У слизняк. Тля капустная,- прошипел я не находя подходящего слова этой двуногой твари . Мне хотелось выместить на нём злость и стыд, но я сунул руки в карманы и пошёл пустырём в общежитие.

               Глава №4

 Я брал билет на последний сеанс. «Миниатюр» - крохотный кинотеатр, узкий как коридор в коммуналке и с низким потолком, в задних рядах кто повыше едва не упирался в него головой, и когда все места заполнены в нём, то через полчаса воздух становился сырым и горячим и не хватало только берёзового веника, чтобы ощутить банный комфорт,

  (Наргинский вспомнил, что кинотеатр находился напротив  круглой бани, где под пышной пальмой стоял бронзовый Ильич ростом  с пятилетнего ребёнка и приветствовал желающих помыться протянутой рукой...Баня сохранилась, а кинотеатр исчез.) но ехать в «Спорт» в такое время – безнадёжно. Фильм был не из лучших, студии Довженко, одно уже это говорит само за себя, но я давно не был в кино, а ребята куда–то разбежались и одному валяться весь вечер на кровати и смотреть в потолок не важное занятие.

 Я уже был у окошечка кассы, когда меня хлопнули по плечу.
 - Возьми и мне парочку.-
- Три билета, будьте добры. Последний ряд, середина? Ты не против?- повернулся я к Эрику.
 - Всё равно.- отмахнулся тот.
Я получил билеты и протиснулся сквозь очередь к выходу.
- Познакомьтесь,- предложил Эрик.
 Ей можно было дать 18. Маленькая, худенькая, юбчонка колокольцем, выше колен, причёска модная и откровенно циничный взгляд двадцатисемилетней потаскухи.


- Эмма,- сказала она голосом заезженной грампластинки. Она рассматривала меня, не стесняясь, в упор.
- Ты где пропадал целый месяц?-
- Положим не месяц, а полторы недели. Дела, Эрик. Завалил контрольную, пришлось отсиживаться в читальне.-
- Я к тебе заходил несколько раз.-
- Знаю. Я теперь поздно прихожу. Приходится подрабатывать на овощебазе. Стипендия, сам понимаешь.-

- Это точно. А здорово вы кретина обработали. Перестарались малость. Он целую неделю из амбулатории не вылезал.-
 Я провёл языком по тому месту, где был когда-то зуб.
- Ты не знаешь, что это за фильм?- спросил я у Эрика.
-Понятия не имею. О! Чуть не забыл. Прости, Эммуля. Мы на минуточку. У нас с Робертом сугубо мужской разговор.-
 Она кокетливо хмыкнула: -Только не задерживайся.-

-Разумеется.-
 Мы отошли к аптеке.
- Ну как?- Спросил Эрик. Спросил с деланным равнодушием, но вижу парень на пределе, того и гляди вспыхнет.
- Где ты её подцепил?-
- Только что. Вместе смотрели афишу. Пригласил в кино, согласилась. Клёвая чувиха.  А посмотри какие ножки. Божественно! Чувствую бессонная ночь ждёт меня впереди.-
- А ты..Что?-
 _ Разумеется. Не стишки же ей читать.-
- С Женей кончено?-
 - С какой? А-а, ну что ты. Женечка дело будущего. А с этой одну ночку. Надо же удовлетворять потребности организма. Кстати, чуть не забыл. Завтра у Женьки день рождения.
 Приглашает и тебя. Я зайду за тобой. Поедем вместе. Ну пошли, а то моя уже копытом бьёт.-

  Весь сеанс они целовались и это было делать приятнее и интереснее, чем смотреть стандартные нравоучения на экране. Я проводил их на трамвайную остановку, но трамваи ещё стояли на кольце и Эрик остановил такси. Я помахал им рукой и вспомнил Женю с её оттопыренными ушами и разными глазами.
- Что Эрик нашёл в ней,- подумал я и пошёл домой по тёмной и грязной Большой Спасской.

 Мы купили цветы, пахли они отвратительно, но других не было. Дверь открыла сама новорожденная.
- Ой мальчики! Какие чудесные хризантемы! Спасибо.- Она чмокнула Эрика в щёчку, а меня взяла за руку. Волосы у неё в этот раз прятали уши.
 -Проходите, Роберт, вы так давно у нас не были. Мама! Это Эрик и Роберт, тот самый, помнишь я тебе говорила.-

-Добрый вечер, Валентина Георгиевна. О, вы так великолепно смотритесь. 25 не больше. Как здоровье Иллариона Петровича?-
- Спасибо. Ты всё шутить изволишь, молодой человек.-
- Ну что вы, что вы. Правда и только правда, мой девиз.-
- Ой балаболка, проходи, проходи. Проходите и вы, Роберт, не стесняйтесь.-

- Здравствуйте,- сказал я наконец и поймал в её взгляде сострадание, сменившееся сразу озабоченностью. Пора привыкнуть, Роберт. Стоит ли обращать на такие мелочи.
Я прошёл в гостиную. За столом сидело не меньше двадцати человек.

 По одну сторону пожилые, по другую молодёжь. В основном преобладал слабый пол.  Была за столом ещё та атмосфера скованности, смущённых извинений и взаимных услуг, что бывает, когда некоторые гости только что  познакомились и только что расселись по местам.

- Позвольте представить этих молодых людей. Друзья Виктора-Эрик и Роберт,- сказала мать Жени, в основном обращаясь к массивному грузному мужчине. Череп его был гол, как женское колено и блестел как налакированный. Мы извинились за опоздание и прошли к столу. Вначале я подумал, что это глава семьи, а когда сел за стол и увидел рядом  с ним темноглазого мужчину с оттопыренными ушами, понял, что ошибся.

Я сидел между Женей и девицей с рыбьим профилем и выпученными глазами. Вероятно нас специально посадили вместе. Персонажи достойные кисти Гойя. Её звали Милочка. Она, очевидно, еврейка. Рядом с ней сидел Виктор. Мы с ним обменялись приветствием.
- Как насчёт шахматишек?-
 -Порядок, хоть сейчас.- Моя соседка улыбнулась и я подумал, что если она будет так улыбаться, то ей всю жизнь придётся остаться девственницей и ещё я поймал себя на мысли, что у нас с ней общая участь.

-Роберт, сделайте, пожалуйста, ход конём вот этой штучкой и подцепите бутерброд с икрой – попросила меня Женя.
 -С удовольствием,- сказал я.
 - Женя?- Голос Эрика полон возмущения.
- Ты же не догадался сам.-
- Простите,- обратился я к соседке слева.-А вы что хотите?-
- Спасибо. Мне немного салата.-
- Милочка смутилась. Если бы она всегда смущалась. В смущении она оправдывала своё имя.

-Игорёк, не шали. Тише,-чей-то испуганный шёпот.
За столом вдруг стало тихо. Над бутылками шампанского нависло тугое брюшко того лысого мужчины, которого я принял за отца Жени. Он оглядел всех,  весь осветился золотозубой озорной  улыбкой и поднял бокал с шампанским. Он поблагодарил хозяев за то, что ему предоставили право первому произнести тост, потом пояснил присутствующим для чего они здесь собрались и кому обязаны своим присутствием и затем осыпал виновницу торжества цветистыми эпитетами прошлого столетия.

 Чувствовалось по его то ликующим, то мягким интонациям голоса, что ему доставляет удовольствие слушать самого себя, и, наконец, коснулся того, с чего и надо было начать. Я уже налил шампанского и теперь с сожалением следил за пузырьками, поднимающимися со дна бокала. Женя сидела вся пунцовая от смущения. Эрик глупо улыбался. Отец был смущён не меньше дочери, а мать растроганно смотрела в рот лысому.

 Тот, наконец, окончил и под жидкие нетерпеливые аплодисменты подошёл к Жене, расцеловал её в обе щёки и в лоб, чокнулся и, не отходя, выпил.
-Браво! Браво!-
-Ай да Валерий Петрович! Каков молодец!-
 -Кто он?- Спросил я у Жени, когда тот занял своё место за столом.
- Он из министерства. Приехал вчера из Москвы к папе на работу и остановился у нас. Папин друг, с детства.-

А пробки летели в потолок и сыпались на головы под взрывы смеха и испуганные вскрики. Уже давно развязались языки и над столом висел гул голосов, звон бокалов, вилок, ножей и тишина устанавливалась лишь на несколько секунд, необходимых для опустошения бокалов.

  Я медленно прихлёбывал шампанское и вслушивался в застольный шум.
- Берите виноград, сладкий.-
 -Спасибо, но мне нельзя. Много глюкозы.-
- Ах, у вас..-
 -Да,да, представьте себе какие нужны деньги.-
-Игорёк, тебе довольно.-
 - Ну что вы. Пусть мальчик выпьет. Это ж шампанское.-
- Он ещё ребёнок. Боже, он опьянеет, Игорёк?-
 Пухлые розовые губки нервно дёрнулись, дрогнула ниточка чёрных усиков, а глаза по-прежнему готовы были выскочить из орбит и нырнуть за пазуху хохочущей соседки.

 -Роберт, как ты думаешь, наши помогут Египту? Я, конечно, имею в виду военную силу.-
- Нет, англичане прекратят и без этого-
 -…погода в Москве?  О, вам здесь лучше знать. Там у нас не до погоды. В последнее время очень занят.-
 -А если нет?-
-Навряд. Англия давно лишилась почвы в Египте и всё, что там сейчас бессмысленно для них.-
- А у нас иного мнения. Говорят будут посылать добровольцев. Мы уже списки составили.-
- Витя и Нил. Витя в набедренной повязке, в чалме, с ятаганом в зубах. Уря-я! И мы в плену у женщин.-
- Закрой коробочку, Эрик.-
- Нет, Валюша, у тебя прекрасный вкус. Как изумительно сервирован стол. Ты у меня просто прелесть. Я всегда говорила Иллариону, что ты прелесть.-
.
- …опять что-то назревает. У нас о Молотове и Кагановиче и весьма, весьма недоброжелательно. Только… Вы сами понимаете.-
- Наши венгры третий день не ходят на лекции. Закрылись у себя и день и ночь сидят у приёмника. Представляете, выходят только поесть по очереди. Злые, обросшие. Рвутся домой.-

 -Ещё бы. Чтобы ты делал на их месте.-
-Не вылезал бы из бутылки из-под столичной.-
-Ха-ха!-
- У тебя дети золото. А мой беспутный.-
- Ну что вы. Тяжело с детьми сегодня всем. Не те дети пошли, не те.-
 - Извините, а дочка ваша красавица. Красавица, извините ещё раз, что так бесцеремонно вмешался в ваш разговор.-

-Ну что вы , Валерий Петрович.-
 -Слышь, Илларион, дочь твою хвалю. И супругу тоже. Хорошеет, цветёт.-
- Вы уж скажете…-
-Засмущалась, Валюшка. А бывало… Эх, молодость!-
 -Тише, Игорёк, помолчи.-
- Выпьем за молодёжь, нашу смену!-


Звон хрусталя, звуки горлом, когда пьют большими глотками.
- А не пора ли нам потанцевать? Мальчики, как вы на это смотрите?-
Казалось Женя обращалась ко всем, но смотрела мне в глаза, как бы спрашивая только меня.
- Представь себе, положительно.- Эрик демонстративно положил на стол вилку и нож.

- Так в чём же дело?-
- Ой, что это? – в голосе матери неподдельный испуг. – Возьмите другое, Илларион, ты… Валерий Петрович, возьмите вот это,- она протянула ему красное яблоко.
- Ну что вы.  Мне ничего не стоит вырезать вот этот кусочек, не беспокойтесь. Я сейчас вырежу.-
-Нет,нет …Ах как это неприятно. Вы уж не обессудьте. Наша Мария стара стала. Мария! Простите, я вас оставляю на минутку.-

 Она взяла вазу с яблоками и точёные высокие каблуки стремительно вынесли её из комнаты. Через пару минут она вернулась с другой вазой и с другими желтобокими яблоками. Она держала вазу в правой руке, левая с кокетливо отведённым в сторону мизинцем полуопущена, каблучок и острый носок изящных туфелек старательно выставляются по одной линии, бёдра натягивают узкое платье и вырисовываются настолько, чтобы было заметно, но не бросалось в глаза.

 Она чарующе улыбается ещё свежим, чуть подкрашенным ртом. Женя смотрит на мать с восхищением. Гость из Москвы не скрывает своих чувств, рот его сияет золотом. Женя похожа на мать. У них даже одинаковая походка и жесты, но унаследовала от отца оттопыренные уши и разные глаза. Но сегодня уши спрятаны, пара заколок надёжно прячет их под тёмными прядями волос и глаза блестящие, как свежесколотый антрацит и, когда она смотрит чуть искоса, ничем не отличаются. Она сегодня красива и, чувствуя это по откровенным взглядам, держится уверенно, немного вызывающе и развязно.

 Эрика нельзя обвинить в дурном вкусе. Хохочет. Он здесь свой. Он держит пальцы Жени в своей руке, мнёт их, смотрит ей в глаза и они оба хохочут. Мать, улыбаясь и прислушиваясь к болтовне соседки, задумчиво глядит в их сторону. Они вскакивают из-за стола  и едва не выбивают поднос из рук домработницы.

 -Осторожней, Мария.- Мать говорит подчёркнуто ласково, но в голосе проскальзывает раздражение. Мария скорбно поджимает губы. Веки её припухли и красны. Она молча ставит посуду на поднос и уходит, ссутулившись, тяжело волоча по блестящему паркету уродливо толстые, очевидно, больные ноги.

  В соседней комнате уже сдвинули мебель, включили проигрыватель и начались танцы. Эрик не отпускал от себя Женю. Они танцевали, прижимаясь друг к другу и Эрик часто, как бы случайно касался губами её щеки. Я приглашал только Милочку и каждый раз она смущалась и мне хотелось, чтобы она всё время смущалась.

 Она была маленького роста, излишне широкобёдрая, но когда мы в перерывах между танцами сидели в креслах и болтали, и, если я удачно сострил, она подпрыгивала, хлопала и ручками и ножками и по-детски искренне смеялась. Нам было весело и легко. И мы никого не замечали, и не слышали кроме самих себя.

- Разрешите, -Женя кокетливо улыбалась, но глаза её были грустны. Я взглянул на Милу, она кивнула.
- Дамское танго?- спросил я.
- Нет. Просто я хочу с тобой потанцевать. Сегодня мой день и я могу позволить себе то, что хочу. Имею я на это право?-

- Конечно, и к счастью, что это бывает раз в год.-
- Нет, к сожалению.-
Женя была в белом платье с глубоким вырезом на груди. У неё очень красивые плечи и шея, но она лишена той искренности и обаяния, что было в избытке у её уродливой подружки Милочки.

-Как тебе Милочка… Правда уродка?-
- Милочка удивительна. Насколько она неприятна вначале, настолько обаятельна после.-
- Да. Никогда не замечала.-
- Она ваша подруга?
- Вместе учились в одном классе… Что-то голова закружилась. Проводите меня, пожалуйста.-

Мы вошли в соседнюю комнату. Она была заставлена мебелью, вынесенной из комнаты, где мы танцевали.
-Фу, какой беспорядок. Это папин кабинет. У нас ужаснейшая теснотища, негде повернуться. Папе обещают новую квартиру на проспекте Сталина, но обещанного сколько ждут?-
Кто-то заглянул в комнату.
-Идёмте ко мне,- сказала она и взяла меня за руку, чуть выше запястья.

- Вот здесь я обитаю. Нравится?-
 - Много книг. Я завидую у кого много книг.-
 - Что вы! Я бы их с удовольствием выбросила. Когда они рядом, их не читаешь. Надеешься на завтра. А завтра всегда становится сегодня. А так бы взяла в библиотеке и прочитала. Присаживайтесь, хотите закурить?-
- А вы разве курите?-

-Немного. Родители не знают.-
-Дань моде??-
-Хотя бы и так. Разве вам не нравится?.-
- Нет.-
- Тогда я больше не курю.-
- Сколько же у вас телевизоров?-

- Что? У меня и у Витьки . Ещё у мамы в спальне. Я ненавижу политику. Если бы вы знали, какие распри были по этому поводу. Каждую неделю приходилось сдавать телевизор в ремонт. Папе это надоело и он  в позапрошлый день рождения подарил мне этот ящик. Теперь у меня пропало желание включать его. Нечего смотреть. Скукота. Лучше погулять по городу, правда?-

- Тем более по такому.-
- А вы до этого не были в Ленинграде?. –
-Нет.-
-А я здесь родилась. И даже в блокаду мы жили втроём. Я заболела воспалением лёгких и мы были вынуждены остаться. Жили мы тогда где-то на Муринском. Маме удалось устроить нас в детсад на проспекте Энгельса. Я хорошо помню, как долго шли туда. Трамваи уже не ходили. Стояли на улице без окон, пустые. Улицы в сугробах и всюду трупы. Трупы, трупы. Ужас. Прямо в снегу. Иногда приходилось перешагивать через них. А в Челюскинском парке их в штабеля… Вначале было страшно, а потом привыкла.

Мы даже играли однажды, представляете, играли с трупиком ребёнка. Он был маленький, обвязан пёстрыми лоскутками. Мы подумали, что это кукла. Лицо у него было голубое, как сейчас помню, морщинистое, рот раскрыт и забит снегом Он был лёгок, как настоящий пупс. Мы его баюкали, играли в папы-мамы, а потом я разбила ему глаз…случайно.- Она побледнела.
 
- Не надо вспоминать. Забудь об этом.-
-Не буду, не  буду.- Она всё ещё дрожала. Я  осторожно обнял её. Она прижалась ко мне плечом.
- Опять дождь,- сказал я, подводя её к окну. Стекло было усыпано каплями, они искрились и сквозь них смутно вырисовывались чёрные хребты крыш и тусклые прямоугольники окон. Где-то недалеко работал портовый кран и его красный огонёк то появлялся, то исчезал во мраке.

- Здесь всегда такая осень?-
-Что? Осень? Бывает ещё хуже.-
- Золотая осень.-
 -Я не люблю осень. Туманы, сырость, холод. Мёртвые листья. Всегда чувствуешь себя одинокой.-
- А друзья?-
- У меня нет друзей. Я имею в виду – настоящих.-
- Разве Эрик.-
- Эрик?, Что  Эрик?-
- Он, вероятно, ищет вас.-
 -Если бы искал, то был бы уже здесь. Ему там не до меня.-
- Не вникаю.-

_ Когда-нибудь поймёте сами.-
-Вы любите его?.-
-Какой вы любопытный. Честно… Наверное нет. ..Иногда с ним легко.-
- А он?-
-Делает вид, но в основном для мамы. Но что мы всё об Эрике.-

-Тогда поговорим об искусстве.-
-Какой вы злопамятный,- рассмеялась она.- Как это вы тогда сказали.-
-У вас тогда была странная причёска.-
-А теперь?-
- Мне нужно поучиться у Эрика говорить комплименты.-
-Мне кажется, вы однажды обошлись и без учителя.-
- Тогда я был не трезв.-

-Вам сколько лет, Роберт?.-
-Двадцать один с хвостиком.-
-Вы служили в армии?-
-Да. Когда-то я был чересчур любознателен и беспутен. Моя мама была только рада, когда меня обрили.-
 Женя улыбнулась: -Я уверена – солдатская форма вам нисколько не помогла.-

 -Напротив. Она научила держать язык за зубами.-
- Вообще, трудно служить?-
- Если ты уважаешь себя, - да. Там ты не человек, а солдат. Будущий убийца.-
-Это уж слишком, Роберт.-
- Нет. Люди плохо мыслят абстрактно. В этом источник зла. Если бы мы могли видеть вещи, абстрагируясь от всей идейной шелухи и патриотизма, мир бы не знал войн. Нас и теперь учат ненавидеть воображаемого противника. А завтра им окажется такой же парень, как и я, который хочет жить, смеяться, любить. И я должен убить его, потому что он солдат, потому что… К чёрту! Идёмте танцевать.-

Я взял её за руку. В коридоре мы столкнулись с Эриком.
-А-а! Вот вы где!- сказал он, криво ухмыляясь. –Постой, Роб, а ты иди.- Женя ушла.
- Вот что. Она моя. Понял!? И только попробуй! Убью!-
- Ты пьян, Эрик.-
-Не твоё дело, я тебе сказал. Повторять не буду.-
- Ты пьян. Иди умойся. Испачкался чем-то. Дай гитару, я подержу.-
 
 Он внимательно посмотрел на меня и облегчённо хмыкнул.
- Между нами ничего не было. Забудь, Роб.. Я погорячился, извини.-
 Он сунул мне гитару в руки. Он едва сдерживал смех. Я проводил его взглядом до туалета. Если бы это был не Эрик, то ему пришлось бы долго полоскаться в раковине.

- Роб, иди сюда.- Я подошёл к нему. Он вытирал лицо полотенцем. – Поправь галстук и причешись.-
- На что ты намекаешь?-
- Только на твоё неряшество. Давай гитару.-
- Ты иди, я приду.-
Я смотрел на себя в зеркало. Подтянул галстук, причесался. Моё отражение ничуть не изменилось и смотрело на меня равнодушно и холодно. Пора привыкнуть, милок, пора. Ты взгляни на себя.-

  В коридоре у окна стоял Виктор и курил. Эрик играл на гитаре  в соседней комнате и пел песню про жену с деревянной ногой. Виктор был чем-то расстроен и даже не взглянул на меня, когда я присел рядом с ним на подоконник. Я попросил закурить. Он достал скомканную пачку и не глядя сунул мне в руку. Пачка была едва начата, но я нашёл только пару папирос. Остальные можно было выбросить.

- Ты что сидел на них?-
- Извини.- Он взял пачку и выбросил в форточку.
- Мне сейчас позвонили,- сказал он, немного спустя и  судорожно вздохнул, словно подавился чем-то.- Был у меня друг, понимаешь, уже был. Не верится. …Колька Макеев… Десять лет за одной партой. Поступали в университет вместе. Он не прошёл по баллам. Взяли в армию. ..А вчера матери сообщили… Погиб в Венгрии.-
-Убили?-

- Там наши войска. Там ужасно плохо. Гораздо хуже, чем нам преподносят. Там война… Был человек … и нету.-
- Чёрт подери! Нелепо как-то. Не вяжется  - в мирное время и погибнуть.-
 -Странно устроена жизнь. Если бы он не получил четвёртки за сочинение, попал бы в университет. И был бы жив сейчас.

 А если б я не попал, мог оказаться на его месте. Глупо устроен этот мир. Всё определяет случайность. Всё относительно. Единственный абсолют – смерть.  И это напоминает тебе на каждом шагу. Ты чувствуешь своё бессилие и покорно его воспринимаешь. Неужели все это чувствуют?-

- Наверное, но они живут и мы с тобой живём, и это не мешает нам жить, пока не задумаешься.-
- Слишком часто приходится ,- он опять судорожно вздохнул.- Не могу представить, Кольки нет. Не могу. Убит. Где-то в братской стране. Убит.-
  В глазах его застыли слёзы. Я молчал. Что я мог сказать утешительного.  Мы долго молчали, бессмысленно глядя в окно.

- Одного не пойму, Роберт,- Виктор встрепенулся, лицо его исказилось злобной гримасой.- Почему от нас скрывают правду? Почему мы её узнаём из других источников, враждебных нам? И она оказывается настоящей правдой. Откуда такой страх у власти?  Недоверие?
- Это остатки культа. Заразиться легче, чем вылечиться.-
-Шила в мешке не утаишь. Предельно ясно, но  кого –то не доходит.-

-Всему своё время. Когда будет нужно, дойдёт.-
-Мальчики! Чуваки! Кончайте травить.- крикнул Эрик.
- Отстань!- Сказал Виктор.
- Ну зачем так грубо? Зачем портить нервную систему и без того расшатанную и подорванную? Вы видели хотя бы раз, как по утрам из бараков Скворцова – Степанова возят на саночках в морг навсегда вылечившихся сумасшедших? А?

 Товарищи не берегли нервную систему. Вот так. Лично  мне что-то очень не хочется раньше времени пересчитывать носом кафельные плитки на полу морга. А вам, девочки? Думаю, мы одинаково с вами мыслим в отличии некоторых заболтавшихся.

Берегите девочки, берегите ма-альчики, нервную систему, как первую любовь,- пропел Эрик.
- Вы циничны, Эрик.- сказала Милочка.
Эрик резко оборвал аккорд.
- А кто из вас в душе не циник? Кто? Кто даже о любимом человеке не подумал хотя б единожды цинично, пошленько. Все мы с пережитками. Наши предки вышли из старого мира и подарили нам грязное наследие прошлого. И мы надели на свои юные, чистые тела прародительские дурно пахнущие лохмотья, выдавая за новые костюмы. Святая наивность!-

-  Исходя из ваших лирических  излияний, молодой человек, можно сделать весьма странные выводы.-  Лысый гость из  Москвы появился, как царь Салтан из пушкинской сказки.
 Эрик явно смутился.-  Ну что вы, это шутка- прибаутка. К слову пришлось.-

- Конечно, конечно. Не может быть иначе. Я не сомневаюсь в этом, молодой человек. Бывают порой заблуждения, ошибки, юности  это свойственно. Но вы, молодёжь, шестидесятники двадцатого века, с вас и спрос другой.-
-А имеете ли вы право требовать от нас больше, чем сами могли дать?- Мне почему-то захотелось уколоть московского гостя, возможно из антипатии к нему.

- Мы вам новое государство, бесплатное образование, бесплатную...-
- Мы это знаем со школьной скамьи,- перебил я его.- Но вы учите нас лгать. Вы подарили нам культ личности.-
- Боже, как вы смеете! Прекратите, Роберт!-
-Мама, не вмешивайся. - оборвал её Виктор, но она продолжила: - Я не позволю, чтобы в моём доме оскорбляли моих гостей. Вы должны извиниться.-

- За что ему извиняться, мама?
- В противном случае в доме есть дверь и я могу указать её!-
-Мама, как тебе не стыдно!, Мама?-
- Роберт, постойте, не уходите. Подождите.- Женя ухватила меня за рукав.- Мама?

- Успокойся, Валя. Роберт, стойте.- Илларион Петрович шагнул ко мне.- Есть хорошая пословица  - назови мне своих друзей и я скажу, кто ты. Иди-ка сюда, Виктор… Так.- Он потрогал пуговицу на пиджаке сына.- Он твой друг?
- Да, папа и я думаю также как и он.-
- Ты не ошибся?  О! Это для меня ново. Может и ты, дочь?-
- Я всегда была вне политики, ты же знаешь. Но сейчас это не возможно ни для кого. И я скажу – Роберт прав.-

- Так, так. Вечная проблема – отцы и дети. Дожили.- Он покрутил головой.
- Проблемы нет, папа. Не может быть никаких проблем  между нами и теми, кто гнил за решёткой и колючей проволокой, кто до последнего вздоха оставался человеком.-
- Нельзя же так однобоко смотреть на вещи.-

 -Послушай, папа. В то время только идиоты могли быть слепы. Каждый честный человек не мог молчать, видя дикое безобразие вокруг. Честных заставили замолчать пулей в лоб, а те, кто понимал и молчал, или напротив прославлял, так им было выгодно, выжили и благоденствуют поныне. И более того выдают себя за жертвы культа или прикидываются несведущими простачками. Они мол искренне проливали слёзы над его гробом. Кто поверит этому? Скажи, ты знал?-

 -Я верил Сталину.-
- Это не правда.-
- Как ты смеешь говорить в лицо отцу?-
-Это мы, семнадцатилетние, верили Сталину. Вы научили и заставили верить. И мы любили его и не скрывали слёз, когда его не стало.

 Мы даже не верили вашей правде о нём, которую вы боитесь сказать всенародно даже сейчас. Но самое страшное для нас и не понятное, не произвол, не лагеря, нет!  Где были вы? Где были ваши голоса, ваши сердца, ваши действия, ваш суд? Где? Вот, что нас потрясло. Кто ответит за всё? Кто? Молчите? Как и тогда, молчите.-

-Ты слишком молод, сынок и мало знаешь. Ты даже циничен.-
  Да, мы циничны- хотел было сказать я, но промолчал. Я многое бы сказал им выжившим и благоденствующим, которых шокирует наш цинизм, грубая прямолинейность, скептицизм. Я знаю, что вы тешите себя надеждой, что я явление единичное. Не типично. Свою растерянность вы прячете за этой отговоркой. Советской молодёжи чужд скептицизм. А я вот  - скептик.

 Я – советский до мозга костей. Я ненавижу любое проявление эксплуатации и насилия, ненавижу ложь и все человеческие пороки. Я люблю, когда голова и руки звенят от усталости. Я люблю музыку Чайковского и наслаждаюсь джазом, восторгаюсь русской пляской и  с удовольствием дёргаюсь в ритмах чуждых вам танцев.

 Я никогда не считал  « Молодую гвардию» настольной книгой, но я влюблён в »Трёх товарищей» Ремарка, героев Хемингуэя,  смакую прозу Ивана Бунина, Леонова. Мне противно видеть алкоголиков, но я люблю выпить в хорошей компании. И я такой не один. Я никогда не хотел быть белой вороной. Мы, сегодняшние, стоим одной ногой в прошлом, а другой в будущем. Мы живые люди, люди своего времени.

 Нас отличает от всех предыдущих поколений способность критически осмысливать вещи и события. Каждое новое слово мы встречаем скептической улыбкой. Это наш щит, защита совести. Но я ничего не сказал им больше и пока они продолжали выяснять отношения, ушёл  незаметно, по- английски.


                Глава №5

  Долго шли дожди и земля пресытилась влагой, набухла, как страдающий водянкой, и покрылась лужами. А потом однажды ночью подул с севера ветер и мелкий частый дождь превратился в ледяную крупу, а днём повалил снег,  лужи затянулись хрупкой, как стекло коркой льда и – осень кончилась.

 Зима пришла круто и властно. К вечеру пал мороз, оторочил тонкой бахромой чёрные голые ветви берёз и тополей, затянул узорчатой занавеской окна в трамваях и автобусах, а тёмные от осенней сырости стены зданий сплошь заштриховал инеем, смягчив и оживив унылое однообразие красок. Городские звуки приглушились, округлились, стали мягче. Город оживился, посветлел, но не надолго.

 Город не любит снега и с яростью бросается на него, давит, топчет, сметает, соскребает и то, что было минутой назад нежным, светлым и хрупким, свалено в неопрятные грязные кучи по обочинам дорог. В очередях и в транспорте тошнотворно запахло нафталином, влажным мехом, но в парке, опушённом от корней до вершин был тот свежий будоражащий тело воздух, который бывает только после обильного снегопада.

 Снег уминался под ногами мягко, податливо, со слабым хрустом. Здесь, в парке, лопата дворника ещё не успела прогуляться по прямым как линейка дорожкам, и когда я оглянулся назад, то увидел две цепочки следов, исчезающих в конце аллеи. Они шли параллельно: мужской – широкий, отчётливый и женский – узконосый, с глубокой впадинкой от каблука.

 И в том, что они шли рядом и один из них был след моих ног, скрывалось нечто значительное и необычное для меня; и смутная сладкая тревога приближения ещё неясной, неизведанной, но уже ошеломляющей своей загадочностью и властной силой, радости охватила меня. А всё –таки мир может быть прекрасным и добрым.
- Что ты сказал?-

Голос её звучал странно, словно эхо из глубокого колодца, на дне его недвижная стыла вода, тёмная и блестящая, как отполированный агат. И как в детстве, когда заглядываешь  в его бездонную глубь, захватило дух и скользкие ледяные мурашки щекотнули спину и жарко заныло, оборвавшись внизу живота.

И уже не отпрянув, а медленно с трудом отрывается взгляд от этой призывно засасывающей бездны, и она нехотя раздваивается и уже два чёрных  влажных глаза из-под тронутых инеем ресниц, смотрят удивлённо и растерянно. И тёплый парок из её нервно подрагивающих ноздрей щекочет мне губы.
 
-Не надо,- сказала она просто  и как-то обыденно и слегка сжала мою руку. Но в этом пожатии мне показалось было что-то интимное, связывающее нас какой-то общей незримой тайной. Я отошёл в сторону, чтобы она не видела моего лица и стал счищать снег со ствола берёзы. Было удивительно тихо и пусто. В парк, оцепленный всегда шумным, суетливым городом почти не проникали никакие звуки.

 Город безмолвствовал, словно затаившийся зверь, готовый к прыжку. Он был рядом, за стволами подбеленных снегом деревьев он поджидал нас. Глаза его хищно мерцали среди чёрных сучьев. И было их великое множество, этих сверкающих глаз. Со всех сторон они пялили на нас свои огненные зрачки и некуда было  от них спрятаться, исчезнуть Они властно притягивали, влекли к себе неумолимо, как удав притягивает взглядом свою жертву. Они зовут нас и мы пойдём к ним безропотно и покорно.

И как всегда алчная пасть равнодушно сомкнёт свои стальные челюсти, безвозвратно заглотнув этот тихий заснеженный вечер, и её по-детски беспечный смех и блеск глаз, и загадочность пожатия, и бездумную откровенно счастливую болтовню, и девственную чистоту свежевыпавшего снега, начинающего синеть в ранних зимних сумерках, и не прикрытую откровенную радость, ещё неосознанную, непонятную, но уже захлестнувшую меня с ног до головы.
 
   Всё исчезнет и безнадёжно что-либо изменить. Всё будет также, как было вчера. Её тянет туда, зовёт, она не может иначе. Город родил её и его чрево её дом. И когда она входит в него, становится другой . Чужой. Она тускнеет, обесцвечивается, теряется в безликом скопище стандартных причёсок, красок, стандартных улыбок, стандартных мыслей и жестов. Там она смеётся - лживо, говорит – лживо, каждое её движение  - ложь. И я понимаю её и бессилен что-либо изменить. Но я не хочу расставаться с той Женей, что останется здесь в синей вечерней позёмке, среди атласных стволов берёз, в плавном неслышном падении снежных хлопьев с ветвей. Она идёт уверенно и легко навстречу манящим огням И я тоже иду вслед за ней.

Парк расступается, тонет позади в снежной мгле. Узкие, стиснутые каменными  глыбами зданий,  улицы всасывают нас в толпу и она увлекает как щепки весенний поток. Тишина рушится, воют стальные рельсы, глухо стонет жесть, трещат над головой сухие электрические разряды, трупной зеленью полыхают рекламы, толпа клокочет, невнятно шумит. В этой безликой множественности я перестаю быть самим собой. Растворяюсь внутренне, сущность моя теряется и вот уже движется нечто безмозглое, тупое, как и всё окружающее.

 Я начинаю задыхаться, лёгкие трепыхаются в копоти и бензиновом чаду, как крылья умирающей птицы, ноги становятся ватными, тошнота подкатывает к горлу. Что-то властно тянет меня куда-то в сторону, вниз. Я проваливаюсь словно в яму. Яркая вспышка ослепляет глаза и оглушительно за спиной наваливается на меня тишина.

 Тёмная пелена в глазах расходится радужными кругами и в центре их покачиваются низкие пластмассовые столики, никелированная буфетная стойка с яркой женщиной в белом халате. Круги расширяются и пространство становится объёмным и превращается, наконец, в обычный «лягушатник», где можно заказать мороженое и шампанское и посидеть в тишине. Мраморный холод пластмассы под ладонью успокаивающе расползается по телу. Взгляд скользит по стене, выкрашенной  под цвет льда и останавливается на официантке.

 Её заискивающие глаза  и угодливо изогнутая, как у просящей кошки, спина, заранее намекают на чаевые.
- Два бокала шампанского и две порции крем –брюле.-Нету? Ну тогда ассорти на двоих.- Голос Жени цедится лениво, сквозь зубы. Кокошник подобострастно склоняется и карандаш в  наманикюренных щупальцах услужливо оставляет грязный след на бумаге. Шампанское кислое и отдаёт жжёной пробкой.

 Женя пьёт маленькими глотками, смакуя. Она сидит рядом со мной, небрежно откинувшись на спинку стула, немного развязная, чуть-чуть усталая, пресыщенная, красивая, наслаждаясь и млея в бросаемых на неё взглядов. От  соседнего столика косит глаз некто плюгавый кавказского происхождения. Его юркий скользкий взгляд блудливо ныряет под наш стол, юлит, буравит, ласкает.

Юбка у Жени короткая, узкая и сидит Женя, заложив нога на ногу. Круглые, гладкие как морской голыш, коленки высоко оголены и капроновое голубое кружево зудит, распаляет южную страсть. Разобрало малого, елозит по стулу сухим как его товар –лавровый лист- задом.

 А в засиневшем окне плещется позёмка, захлёстывает ноги прохожих пронзительной волной холода, бросается под колёса машин, заполняя их рубчатые следы на дороге, а где-то в парке тонут в снежной замяти следы – мужской и женский, носок к носку.  Озябшие пальцы доверчиво ложатся между моими ладонями и я вновь ощущаю их  зябкую нежность.

 - Идём отсюда,- сказал я.
Она насторожилась, изломав брови, но, видимо, я не сумел справиться с собой и она, о чём-то догадываясь, сморщила лицо в жалостливую гримасу.
- Холодно там,- кивнула она в сторону окна и съёжилась под своей норковой шубкой.
-Озябла?-
 - Ага,- сказала она, по черепашьи втягивая голову в воротник шубы.

- А может уйдём … в другое место.-
- -Пожалей меня.-
  Она с тоской поглядывала на часы. Близилась ночь, ведя за руку неумолимую горькую разлуку.
Женя поскучнела, сидела грустная и притихшая и двумя пальцами бездумно вертела бокал с недопитым шампанским.

 Прозрачные пузырьки медленно поднимались со дна навстречу своей гибели. Они искрились, как капли пота на ресницах, когда щурясь, смотришь сквозь них на дальний призрачный свет прожектора. Жалко трепещет его луч в бессилии пробить густую предутреннюю тьму и его неверный отсвет обрывается бесконечными стенами пакгаузов, вагонов, колюче всплескивается в глазах ребят, а на чёрной, как копоть земле, стынет узкий как нож блеск стальных рельс.

 В заплесневелой сырости вагона душно, воздух скользок от картофельной гнили, ящик висит на вытянутых руках, бьётся о колени, мешает бежать; но нет уже сил приподнять его выше к животу. Ручки острой кромкой врезаются в ладони, медленно скользят по ним и пальцы схватывает мучительная судорога, когда вся тяжесть трёхпудового ящика сосредотачивается на их слабых кончиках. И уже у спасительного барьера руки вдруг пронзает слабость и виснут они плетьми, а ящик срывается вниз за дощатый барьер. И снова с пустым ящиком ныряешь в смрадную пасть вагона. А далеко, у горизонта, утро уже надраило до латунного блеска закопчённое осенней ночью небо.

  Всё исчезло, оборвалось как кинолента, на миг стало темно, но тут же вспыхнули лампы и в косом свете бра всё также медленно поднимались вверх серебристые пузырьки газа, а полость рта словно обметало картофельной плесенью. Я с отвращением проглотил слюну и пригубил бокал. Стоило ли не спать ночи, не разгибая спины, ради приятного короткого дурмана в теле и мыслях, доставляемого глотком этой газированной кислятины. На стол упала тень и скользнула мне на колени.
 
- Женечка!?- столько недоумения и укоризны низверглось над столом, что мне стало не по себе, словно я провинился в чём-то.- Что ты здесь делаешь одна? Ждёшь кого-нибудь?-
 - Н-нет…я …я просто…-

- Тогда в чём дело. Идём с нами. Мы как всегда в полном составе. Только тебя не достаёт.-
- Я не знаю.-
 - Ты кого –то ждёшь? Где же он, счастливец атомного века? Познакомь его с нами. Ну? Я думаю моё соседство будет несколько привлекательнее.-

 Я с трудом оторвал взгляд от своих колен. Дерзкое , красивое лицо с тонкими почти девичьими чертами. Нос тонок и прям, ноздри с хищным вырезом. Переход от лба к носу безукоризнен. Линия плавная, чистая, но если вложить всю свою боль в кулак и костяшками пальцев коснуться этой изумительной переносицы, то вся твоя, милый,  самоуверенность и наглость, хрустнет как яичная скорлупа под каблуком. И может быть только тогда познаешь ты цену человечности.

 Лицо его вдруг стало бабьим, кислым. Он что-то пробормотал,  но я ничего не слышал и уже не видел его. Я видел Женино лицо. Её глаза виноватые и жалкие. И уже издалека, словно из прошлого, донёсся до меня её шёпот:
-Прости. Я потом всё объясню. До завтра в два часа у института.-
Никогда она не выглядела так жалко и униженно.

 
  Город захлебнулся белым мраком. Фонари тлели, как догорающие свечи. Ветер облеплял снегом лицо, хлопал полами плаща, забирался за пазуху, стягивая грудь ледяным обручем. Узкие и тёмные, как в коммунальных квартирах коридоры, улицы пусты и тихи. Лишь скрипнет, качаясь на ветру, погасший фонарь, да ветер взвоет по дурному, запутавшись в густой паутине проводов и громыхнёт на соседней улице трамвай с одинокой скорчившейся фигурою кондуктора в замёрзшем окне.

 Ни души. Только ветер и снег. Люди забились в кирпичные и железобетонные клетки, закрыли на засовы и запоры своё крохотное чахоточное счастье и шарят его в темноте под одеялом, полощут в чашке жидкого чая, ищут сонными зрачками в косом экране телевизора или между газетных строк, нашёптывают в доверчивые уши.
 
 Люди прожили ещё один день. Безвозвратно. Как он прожит – бездарно или со смыслом, весело или в горе,- но день уже вычеркнут будущим, и равнодушно проглочен прошлым.
 На Прибытковской улице как всегда темень и грязь. Выпавший снег чётко обрисовал тёмные, разъезженные машинами лужи, грязные следы колёс, скособоченные заборы.

 Я зачем-то остановился у мрачной стены с пёстрыми квадратами окон. Я не мог больше оставаться один на один с самим собой, но идти сейчас туда, к нему, после всего, что было сегодня,  ( а удивительно, но об этом я подумал только сейчас) было бы кощунством, но страх одиночества пересилил. К тому же Эрик мог и не быть дома, а я ведь могу зайти и не только к нему.


 Я поднялся на четвёртый этаж и пошёл по бесконечному коридору, узкому как щель. Воздух здесь устоявшийся, застарелый. Густо пахло гуталином, туалетом и чем-то прокисшим, кухонным. Из-за дверей в коридор проникали приглушенные звуки джаза, незамысловатые мелодии скабрёзных песен, выразительный мат. За некоторыми дверями  было тихо, а здесь кто-то играл на гитаре, а напротив мальчишеский голос фальшивым тенорком выводил сотню юных бойцов на разведку.

  Пол местами был склизок и дурной кислый дух тянулся от лужиц. На подоконнике целовалась парочка, рядом в тёмном углу кто-то пытался подняться и по тому как гулко гудела стена и пол под падающим телом, можно было судить, что безуспешно. Было обычное воскресенье. Я постучал в дверь.

 - Ввалитесь!- крикнул за дверью знакомый голос. Я вошёл и замер на месте. Глаза смотрели спокойно и умно и сквозь мои зрачки их взгляд проник во внутрь меня и тисками всё ещё не забытого ужаса сдавил сердце. Время сразу потеряло смысл. Прошлое ворвалось в комнату беспощадно смыв её убогую обстановку вместе с жильцами и к горлу протянулась бледная рука, заросшая рыжим волосом.

 Пальцы, сплошь испачканные золотом, шевелились как щупальцы неотвратимые и безжалостные. И когда липким леденящим кольцом скользнули вокруг шеи, я не закричал, как четырнадцать лет назад, лишь зажмурился и прикрыл за собой двери, выставив прошлое в коридор.

- Сколько выпито, сколько пропито и всё без тебя! Салют!- радостно приветствовал меня Эрик.
-Привет, – сказал я.
- Знакомься. Это Карл. Он немец из Фрайберга. Журналист. Мне тут газетку подкинули на дойчланд языке. Сидим переводим. Ему немецкий, что мне русский. Вот счастливчик.-
 Немец сдержанно улыбнулся.
-Карл,- сказал он, вставая и протягивая руку. Кожа на руке бледная, поросшая рыжеватым волосом. Глаза водянисто-серые и умные как у того немца. Прошлое снова непрошено проникло в комнату.

- Роберт, -сказал я. Мы встретились взглядами. В его глазах, отражаясь, дрожала униженная улыбка Жени и моя рука внезапно отяжелевшая, застыла на полпути и опустилась, не встретив его руки. Он побледнел, замешкался и по-прежнему держал руку протянутой, словно не знал, что ему делать с нею. Он был плечист, хорошо упитан, лицо холёное, как у того немца. Он выглядел растерянно и жалко.

- Извините, Карл, но я не могу подать вам руки именно сейчас,- сказал я, как можно спокойно. Он медленно опустил руку.
- Ты чего спятил?. Ты что?- возмутился удивлённый Эрик.
- Нет, он не спятил,- сказал упитанный немец с умными глазами.- Я знаю. По крайней мере догадываюсь.-

 Он говорил чисто почти без акцента, как и тот немец с умными глазами и чёрным крестом на рукаве.
- Я не имею права требовать от вас уважения. Мы, немцы, здесь в России понимаем это. На нас падает тень свастики. Тень наших отцов. И мы должны прежде чем требовать уважения к себе, заслужить его.-

 - Вы правы,- сказал я,- только так. Лично к вам я ничего не имею.-
- Дети не отвечают за своих отцов,- сказал Эрик.
-Нет, это нас не касается. Мы не имеем на это права.-
- Вам трудно среди нас?- спросил я.
- Как это не парадоксально, нет. Но иногда.-
- Я понимаю.-
 
- Слишком всё свежо. Люди помнят. Иногда мне не хочется быть немцем. Это очень мучительно.-
- Мне это не знакомо.-
- Это ваше счастье.-
Я вынул из кармана пачку сигарет.
- Хотите?-
 - Данке. Простите, спасибо. –
Мы закурили. - Вы хорошо знаете русский язык.-
- Он уже третий год здесь,- сказал Эрик.

-Да. Но я и до этого знал русский. Мой отец до войны жил в Москве. Он был журналист. Научил меня ещё в детстве. Говорил - пригодится.-
- Он жив? –
-Нет. Погиб. Убит летом сорок второго под Новороссийском.-
-Я там был в оккупации.-
-Вы помните что-нибудь?

- Ещё бы. Видите? –Я ткнул в переносицу.- Это всю жизнь придётся помнить.
- Надо же, а я думал, что тебя в драке разукрасили,-  искренне удивился Эрик.
- У нас в доме жил эсэсовец. Его звали Эрих. И фамилия у него была, сейчас припомню. Какая-то странная. Круглая такая. Что-то вроде круга. Но только не Круг. Что-то похожее на цифру.-
-Нолль?-с дрожью в голосе подсказал Карл.
- Ноль, точно. Эрих Нолль.. Да, точно, Эрих Нолль.-
 -Это мой отец, - сказал Карл, белый как полотно.
 
Я услышал стук своего сердца, потом услышал как за стеной заскрипела кровать и кто-то от души зевнул, а потом было слышно прерывистое дыхание сидящего передо мной парня и нервная дрожь его рук, лежащих на столе.
-Этого не может быть,- сказал я .- Это было осенью. Поздней осенью,- добавил внушительно, чтобы он не почувствовал, что я солгал.

Возможно однофамильцы,- поспешил мне на помощь Эрик. Карл с благодарностью взглянул мне в глаза. Я взял газету,  которую они переводили . Я не мог видеть его взгляд.
- Вы всё перевели?-
- Нет, только половину,-сказал Эрик.
- Давайте кончайте, а я пока почитаю.-
Я встал, снял плащ, повесил его на спинку стула, взял  с подушки какую-то книгу и сел за стол. Он был рядом, до его плеча можно было дотронуться локтем и я чувствовал запах его тела, запах пота и дорогих духов.

 Он вспотел от волнения. Я думаю. А здорово он похож на своего отца. Удивительная штука жизнь. Наши отцы убивали друг друга, а мы сидим за одним столом и я могу коснуться его руки и у меня больше нет другого желания, кроме как коснуться его руки, чтобы она перестала дрожать.

 Его отец пришёл в наш дом незваный и непрошенный. Он выгнал нас из нашего дома и мы жили в сарае. Крыша была в дырах и по ночам были видны звёзды, зелёные как глаза кошек. А когда шёл дождь, я залезал под ржавое корыто и спал. Дождь стучал по корыту гулко и страшно, что я вначале не мог заснуть, но потом привык и даже просыпался, когда дождь кончался.

 Потом мама заболела. Она лежала на соломе в углу и стонала, и зубы её ужасно стучали по ночам, и я дрожал от страха. Потом маме стало лучше. Она всё время просила мяса. Соседи с каждым днём давали всё меньше еды, но я не страдал от голода. В моём распоряжении были соседские огороды и сады. Живот у меня был всегда вспухший, как у рахитика. Но иногда живот был пуст, а вспухшими были уши и тощие мальчишьи ягодицы.

  Я приносил маме овощи, но ей очень хотелось мяса, но его нельзя было достать в огородах или чужих дворах. И тогда я крадучись проник в свой дом, на кухню, и взял банку тушёнки, но выйти не успел. Он стоял в дверном проёме громадный и страшный. Я плохо помню, что произошло дальше.

 Наверное я лишился памяти от страха. Но я помню его руку, заросшую рыжим волосом. Она тянулась ко мне, к моему лицу и пальцы, окольцованные золотом, шевелились как щупальцы. Я закричал и, наверное, укусил его за руку. Он вскрикнул  по-русски:
-Ах ты гадёныш!-

 Потом была вспышка пламени  и я куда-то лечу, а рот мой наполнился чем-то горячим  и это горячее хлынуло в горло и я закашлялся, словно поперхнулся сладким чаем. Меня подобрали соседи.  Смерть миновала меня случайно. Пуля прошла мимо, зацепив всего лишь переносицу. Видимо стрелявший был слишком уверен в себе, чтобы тратить две пули.

  Это было четырнадцать лет назад. Это было так давно и как будто вчера.
 Я листаю книгу, я делаю вид, что читаю и мне даже интересно, но я не вижу букв. Я смотрю на руки Карла Нолля. Они не дрожат, они спокойны. Я встал. – Я сейчас приду,- сказал я.

 Я вышел в коридор, поднялся на пятый этаж и сел на подоконник. Единственная лампа освещала противоположный конец коридора, а здесь было темно.  Меня это устраивало – я не хотел, чтобы меня видели. Я курил и смотрел в окно. Когда я вернулся, Карла уже не было.

 - Ну и кретин же ты, Роберто, чёрт тебя подери! Что тебе было нужно? Мог бы промолчать.-
- Я четырнадцать лет не видел живого немца.-
 -Ну и  что?-
- Ты был в оккупации?-
- А при чём здесь я?-
 -Ты не был в оккупации. Ты не видел немцев в солдатских сапогах. А я знаю, что это такое. А это первый немец без солдатских сапог. Первый. Тебе не понять. Это нельзя объяснить словами.-

- Не знаю, может ты и прав. Не берусь судить. Но этот уже не тот немец. Он из ГДР. Я с ним познакомился в ресторане. Хороший парень.-
- Я тоже так думаю.-
 Я закурил, глубоко затянулся, чувствуя как дым обжигает лёгкие.

- Я только что от Жени.-
- Ну и что? Ты пришёл, чтобы сказать мне это. Эка новость.-
-Мы были вместе весь день.-
 -Вот как! Это интересно.-
 - Скажи, честно только, как ты к ней относишься?-
- Тебе не идёт роль попа.-
- Я не шучу.-

 -Она ещё девочка. Тебе это радостно слышать?-
- Меня это меньше всего волнует. Ты её любишь?-
Эрик рассмеялся. Он смеялся и смотрел в одну точку, куда-то повыше моих бровей, словно хотел перехватить мою мысль, раньше, чем она сорвётся с моего языка.
-Вызываешь на исповедь? Чем тебе платить?-
-Ты её любишь?

-А тебе что? Откуда бабье любопытство ?-
-Я никогда не лез тебе в душу.-
Он взглянул на меня, сощуренными глазами и, приоткрыв рот, меланхолично облизал дёсны языком.
-Не знаю… Что-то есть, если, вообще, существует благородное понятие, как любовь.-
- А она?-

- Га, Роберт! Ещё не было ни одной юбки, чтоб я не заставил влюбиться в себя.-
- Ты слишком самоуверен.-
- Но так было всегда. Без исключения.-
- Я с ней говорил.-
-Что? У неё кто-нибудь появился?-
-Не знаю.-

- Ну и чёрт с ней!-
Он упал спиной на кровать и положил ноги на её никелированную спинку.
-Подкинь сигарету. И спички. Спасибо. Вот это новость.- Он щёлкнул языком.- Ха-ха. Я на эту дуру давно положил. Так. По привычке бегал. Да ну их всех! Всё это чушь в сравнении с мировой революцией. Единственно меня огорчает, чёрт возьми, а? В наше время ум –хорошо, но когда у тебя дядя министр, это ещё лучше. А у неё папан директор почтового ящика. На одни только премии можно жить, не работая. Мечта! Ну что смотришь?-

 Он заложил левую руку под голову, а сигарету привычным движением губ и языка сдвинул в угол рта.
 -В нашем материальном мире…материя,- он сделал выразительный жест тремя пальцами,- определяет всё, даже мораль. Потому на вещи я смотрю с практичной стороны. А что я буду иметь? Вот он ключ жизни. У трёхлетнего одессита первая фраза: -А щто, Жёра, ми будэм имэть с этиго ? Вкалывать как лошадь и есть солому, увольте. Это не для нас.-

-Все мы работаем, как лошади, но кто-то всегда из нас кучер.-
- Вот именно!- Он вскочил с кровати.- Ты меня понял. Отлично! –он плюнул на окурок и привычно швырнул его за шкаф.- Почему я не могу быть кучером? Почему я должен быть мерином и ходить в узде? Гораздо приятнее держать узду в руках, а не в зубах.-

- Для этого кроме рук  надо ещё иметь голову.-
- Ерунда. Главное вовремя почуять, откуда дует ветер. Флюгер всегда на верху. Это – истина!-
- Это грязная истина.-
- Деньги всегда чистые, мой милый. Послушай, ты же не хочешь коптить свет? Нет? Я тоже не хочу. Я хочу жить по человечески. Сейчас! Именно сейчас! А не в светлом будущем. Я не знаю – доживу ли до него. Жизнь коротка, как лето в горах. Сегодня я есть, а завтра – прах. Вот так.

 Те, кто кричат о коммунизме, давно уже построили свой личный коммунизм. Разве я не прав? В наше время руководить значит –жить. Я не хочу подбирать крошки с барского стола. Я хочу сам сидеть за ним. Разве я не имею на это права?-

- К сожалению ты прав. Это раньше я думал иначе. Для меня в жизни было самое главное – цель жизни. Я чувствовал, что не волен распоряжаться своей жизнью.-
- Это мне знакомо. Я сам весь горел, пылал и с именем Джугашвили на устах рвался вершить великие дела  на благо любимой Родины. Пока не получил в зубы. Все мы получили по зубам. Больше не хочется. Я сыт.-

- Все мы насытились, эт точно.-
 Дверь распахнулась и в комнату ввалился Король. Он был пьян.-
-О-о! Юноши! Приветствую почтейнейши. Всё сидим. А мы вот – развлекаемся. Кто ходит в театры, а я вот с ней.- Он вытащил из внутреннего кармана начатую бутылку «московской».- Юноши! За мной! За стол! По коням! Раз Король сказал по коням, значит всем  по коням. Давай, Роберт. Эрик, где эти самые? Давай сюда.

 Единственно, что тебя не обманет, Роберт, так это она, родимая. Выпьешь и обязательно голова закружится, и мир становится как новогодняя ёлка. Наш серый и  лживый мир. Как новогодняя ёлка. И всё равно  всё мишура. Фальшивые блёстки. Где она – истина? Только в ней. Ещё наши предки говорили:ин вино веритас. Умные были наши предки.-

-Тебе не стоит пить, Жора. Хватит на сегодня.-
 -К чёрту! Мне никто не запретит пить. Это моё право! Уж здесь я свободен. Единственно в чём свободен. Могу быть свободным.-
-Правильно, Жора. Наша свобода  вылилась в определённую форму и нас не заставить её изменить.-

-Золотые слова, Эрик. Дай я тебя поцелую.- Эрик нагнулся и Жорж звонко чмокнул его в щёку.
Мы выпили и пошли на танцы. В красном уголке было как в бочке из-под селёдки. Мы протиснулись в середину, работая плечами и локтями.
- Потише, мальчики.  А, это ты, Роберт.—
- Здорово ,Бил. Всё скучаешь.-
- Привет, Роберт.- Меня многие знали, я здесь чувствовал себя своим.

 Рядом со мной извивалась в танце незнакомая мне девица. Она была бурятка, а может якутка, но очень красивая; на ней было розовое платье до неприличия короткое. Оно плотно обтягивало её длинное и гибкое как у кошки тело, резко и чётко выделяя её упругие бёдра и твёрдую острую грудь. Что- то было в ней дикое необузданное и оно притягивало, гипнотизировало.

 Я шагнул к ней и сжал руку её партнёра.
- Вам не кажется, что вашей ручке место в вашем кармане? –сказал я.- Вас ждут у выхода, торопитесь. Что? Вам указать дорогу на выход?-
 Он сразу исчез  в толпе.
- Простите, что так получилось, но его действительно ждут.-
 Она хмыкнула и отвернулась. Она танцевала со мной молча и глядя в сторону.
 
-Ей неприятно танцевать с таким уродом. Я вижу брезгливость на твоём лице. Я урод. Ну и что? Я человек. И я хочу чувствовать себя человеком. Ты! Понимаешь ли ты, красивая кукла, я хочу чувствовать себя человеком!-  Мысленно кричал я.

 Я прижал её к себе зло и больно, но она молчала. Я чувствовал близость её тела, её колени упёрлись в мои, я ощутил твёрдость её груди и упругость живота.
- Ты моя. Хоть на секунду, но ты моя.-
Я оттолкнул её и пробрался к выходу. Я поднялся на четвёртый этаж, надел пальто и спустился к выходу.

 Я вышел на улицу и, когда мои глаза привыкли к темноте, увидел, что меня ждут. Их было четверо, среди них был тот, которого я обидел на танцах. Я подошёл к ним.
 –Ну кто первый? Давай!.-
Я ударил того, у кого отбил эту розовую куклу, потом второго, третьего. Четвёртый побежал к входу. Один сидел на земле и судорожно икал. Двое попятились.

 
- Ну что? Кто ещё. Кто следующий?- кричал я. Я озверел. Мне хотелось избить всех подряд. Бить! Бить! Бить! Но вокруг никого не было, кроме этих парней, которые ничего плохого мне не сделали. И я зашагал к своему общежитию, задыхаясь от нахлынувших рыданий.

 У забора я споткнулся и упал, ткнувшись лицом в подмёрзшую грязь. Я лежал и меня сотрясало от рыданий, и я лежал долго, пока во мне не стало пусто и неуютно, как в необжитой комнате.

       Глава № 6

  На следующий день я не поехал в институт. Я поздно встал, тщательно выбрился, сходил в буфет, потом попробовал взяться за химию, но ничего не получилось, начал читать «Фриленды» Голсуорси, но читал невнимательно, пропуская целые страницы, и, наконец, отложил книгу, оделся и вышел на улицу.

 Снег почти весь растаял за ночь, такова ленинградская погода, и повсюду были лужи и ветер покрывал их поверхность рябью. Ветер был сырой и промозглый, и редкие прохожие, в основном пожилые женщины с авоськами и сумками поворачивались спиной к ветру, пережидая очередной порыв. Я пошёл через пустырь к парку. Он чернел ветвями берёз и тёмной хвоей сосен.

 Стая ворон кружилась над ним, а ветер относил слабых в сторону, но они опять возвращались к стае. В парке было посуше и местами ещё лежал почерневший от копоти снег. Я прошёл через парк, обойдя главное здание института стороной, и вышел на трамвайную остановку. Я перешёл трамвайные пути и остановился у киоска «Союзпечать».

На моих часах было без двадцати два. В это время у неё уже закончились лекции. Минут десять в раздевалке, минуты четыре, чтобы дойти до остановки. По крайней мере, без пяти… Я прислонился к фанерной стенке киоска. Отсюда был виден свежевыкрашенный фасад главного здания Политехнического института.

 Я не знаю, зачем я здесь и зачем жду. Мне плевать придёт ли она или не придёт. Мне нужно убить время и скуку. Она конечно не придёт. Это точно как на часах бывшей думы. Возможно что и в институте её нет.  Из раскрывшихся дверей, словно паста из тюбика начала выдавливаться толпа, насытившаяся науками.

 Она быстро приближалась. Я искал взглядом её норковую шубку и, наверное, напрасно. Подошёл трамвай. Оба вагона быстро заполнились и когда они прогремели мимо меня, я увидел её. Она была в той же норковой шубке и шапке. Она посмотрела по  сторонам, потом взглянула на часы. Она смотрела в мою сторону. Я вдавился в стенку и она затрещала.

- Что за осёл ломится? Опять напились!-
 Я поспешно обошёл киоск и теперь стоял  с другой стороны между киоском и пивным ларьком. Меня она не могла видеть. Она кого-то ожидала и это было заметно по тому нетерпению, с каким она оглядывалась по сторонам и смотрела на часы. И я увидел Эрика. Он подошёл к ней. Они о чём-то говорили минуты две, она улыбалась и потом рассмеялась. Он взял её под руку и они пошли вдоль ограды в сторону общежития.

   Я постоял немного, разглядывая грязь на ботинках, потом взял кружку пива и впервые , рассматривая пену и цвет пива,  у меня мелькнула неприятная ассоциация и я  не стал пить и отдал кружку какому-то старику с обсосанной бородкой.
 В пятницу пришёл Эрик.
-Завтра у нас институтский вечер. Пойдёшь?-
 -Не могу. Завтра я еду на «Финляндский».-
-Сходишь в другой раз.-
- У нас своя бригада. Не хочу ребят подводить.-
 -Найди замену.-

- Тяжело. Мы там вкалываем на все сто. Понимаешь? Ритм. Не каждому под силу такой ритм.-
- Ерунда Я найду тебе парня. Всё будет люкс, Роберт. Значит  -договорились?-
 Замена нашлась и, глядя на ширину плеч и бицепсы, я мог  быть уверен, что ребята на будут в обиде. Я привёл в порядок свой единственный костюм и отправился к Эрику.

 Ребята были в сборе. Эрик был неотразим. Он выглядел блестяще. Мы выпили московской. Это была студенческая традиция- выпить немного перед вечером. Пили для смелости, чтобы не чувствовать себя скованным границами приличия в обращении с девушками. И когда заблестели глаза и порозовели лица, мы отправились на вечер.

  Вечер был так себе, как все студенческие вечера : немного песен, немного пародий, две-три сценки, а остальное – танцы. В промежутке между танцами – аттракционы. У меня оказался самый длинный галстук, я купил его на барахолке у юного пижона, и за это мне вручили бутылку коньяка.

 Вокруг меня мгновенно сжалось кольцо, жаждущих разделить со мной нежданное счастье. Едва бы хватило всем по глотку и Эрик сказал : - Мальчики, растворитесь! Роберт, я твой друг? А Король мой друг и значит и твой. Намёк понял? Перехожу на приём. А вы приходите завтра допивать.-
Я отдал ему бутылку и он куда-то исчез.

 Снова замелькали палочки в руках барабанщика, саксофон начал упрашивать кого-то почти человеческим голосом  и все зашевелились и пришли в движение. Я не танцевал, Я стоял в проходе и курил. И меня без конца толкали, но я не обращал на это внимания.

 Я искал среди причёсок и декольте её, хотя был уверен, что её здесь нет. Почему  - не знаю. Эрик был один, но я был взвинчен и мне хотелось увидеть её и сказать, что я о ней думаю. И я искал её, рыская глазами по всему залу. Эрик подошёл ко мне.
-Спрятана надёжно, – сказал он.- Ну что? Что-то зевается. Давай сегодня заклеим пару чувих. Я подберу. Здесь  десятка полтора приглашённых бабочек. Отобьём?!-

- Не против,- сказал я ,- но только я сам.-
- Ни пуха!- И он ушёл. А я остался стоять на месте.  Лоб мой покрылся испариной и началась дрожь. Такое чувство, как перед дракой. Все женские лица слились в одно лицо : недоступное, холодное, брезгливое. Я уставился на сцену, на весёлого барабанщика и ничего не видел, кроме его мелькающих палочек и профессиональных ужимок.

 Но вот палочки взмыли в верх и вокруг стало тихо. Раздались аплодисменты. Я по-прежнему стоял на месте, словно пригвождённый к стене, и курил. Когда палочки вновь замелькали в умелых руках, меня тронули за рукав.
-Позвольте, вас пригласить. Я вас еле разыскала.-
 Она была,наверное старше меня. У неё было несколько кукольное личико, не без кокетства подкрашенное.

- Ты меня искала? Я тебя первый раз вижу.-
 А я тебя видела, когда ты получал коньяк.-
- Намёк ясен.-
-Я с тобою играю?-
- Что за вопрос!-
-А где же бутылка? Неужто выпил? Ну даёшь.-
- А тебе разве нужна только бутылка?-
-Это будет видно позже. Я посмотрю.- Она ухмыльнулась и я понял, что губы у неё тонкие, и, если стереть помаду, синие. Но она искусно подкрасила их и они выглядели даже излишне крупными. Когда ж на них смотришь пристально, то замечаешь, где губы, а где помада.

 Мы танцевали и попали буквально в водоворот. Нас сжали, стиснули и мы стояли на месте, покачиваясь телами в такт музыке. Ладони её были тёплые, а пальцы ласкали мою руку. Я плотнее привлёк её к себе и он улыбнулась. Когда музыка закончилась, мы со всеми похлопали музыкантам и я сказал:
-Пошли прогуляемся.-

  Она взяла меня под руку и прижалась ко мне. В коридоре было много гуляющих и мы отошли подальше и остановились возле окна. Я достал сигареты и предложил ей. Она молча кивнула. Она красиво курила и я смотрел как она курит.
- Что глядишь?-
- Ты красиво куришь.-
 -Ой, смешной. Смешной ты.-
 Я взял её за руку и слегка сжал.

- Забавный ты, право,- сказала она, улыбаясь. Потом коснулась моего лица ладонью, провела вокруг губ пальцем и палец скользнул выше и замер на переносице.
- Больно было?- Она уже не улыбалась.
- Не помню,- сказал я и отвернулся  к окну.
- - Прости.- Она гладила мою руку, а я смотрел в тёмное окно и ни о чём не думал.
 
- Долго мы будем стоять так?-
- Пошли потанцуем.-
 Она моча согласилась. У входа в зал я увидел Эрика. Он был не один. Рядом с ним стояла тощая крашенная дылда, она чему-то заразительно смеялась и хлопала Эрика по плечу. Ногти на её пальцах  были ярко малиновые. Эрик увидел меня и помахал рукой.
 
- Ого, старина, ты имеешь успех. Давай знакомь.-
 -Мы ещё не знакомы.-
- Ну ты даёшь! Города и женщин нужно брать внезапно. Промедление подобно… Чему? А! Вот именно! Будем знакомы, Эрик.-
- Нина,- сказала она.
-Моя подруга, Валя. А это мой друг, Роберт. Замечательный человек. – Он причмокнул и я сдавил его плечо.

-Помолчи. Не любой фонтан освежает.-
- Не обращайте на него внимания, он не только афоризмы обожает.-
Его болтовня раздражала меня. И ещё пуще его спутница. Она разглядывала нас  с ног до головы и презрительная гримаса  кривило её лицо.

- Ему повезло,- говорил между тем Эрик,- и я думаю, что мы с вами разделим его везение. Не так ли, девочки?-
- В чём дело, милый.-
- Тогда идёмте к нам. Здесь рядом. Роберт, идите в раздевалку, я сейчас.- Очевидно побежал за бутылкой. Где он её спрятал?

  Мы пришли в общежитие. Эрик быстро сотворил закуску по-студенчески и мы выпили весь коньяк. Мы сидели за столом, я смотрел на Нину, она на меня и улыбалась. Эрик обнимался со своей тощей девицей и громко целовался.  Я встал и открыл форточку.

- Душно,- сказал я,- выйдем на минутку, пока проветривается.-
Мы вышли, но в  коридоре горел свет и я нажал на выключатель.
-Зачем ты потушил свет?-
- Не знаю Так лучше.-
 Я обнял её за плечи и подвёл к окну. Я провёл рукой по её волосам. Она тихо засмеялась.
 
-_Ты какой-то смешной. Очень нежный. Не такой как. –
 Я почувствовал, что она дрожит. Луна светила в окно и на полу застыл голубоватый прямоугольник, перечёркнутый чёрным крестом рамы, и наши лохматые тени. И когда я взглянул ей в лицо, в нём было выражение беспомощности  и покорности, а глаза были закрыты и щёки блестели. Я привлёк её к себе и поцеловал в закрытые глаза.

 Её волосы щекотали мне подбородок. Они пахли чем-то знакомым, далёким как детство, но воспоминание дразнило, манило и уводило куда-то и оставалось неуловимым. Её лицо приблизилось ко мне. Глаза были плотно закрыты и я подумал, что меня можно целовать только с закрытыми глазами. Я хотел оттолкнуть её, но её рука крепко обняла меня за шею и я не стал сопротивляться.

- Идём,- сказала она после и взяла меня за руку. И я покорно пошёл за ней. Эрик раздевался, а та уже лежала под одеялом и я видел её острые костлявые плечи.
- Потуши свет,- сказала Нина. Я потушил свет и сел на стул. Я смотрел как она раздевалась.
- Я думаю мы ночью не перепутаем своих подруг,- сказал Эрик, а та захихикала.

 Я ничего не сказал. Я слышал как они возились под одеялом, как скрипела кровать. Нина  разделась и в лунном свете её тело казалось выточенном из мрамора. Оно чуть блестело на округлостях плеч и бёдер, а тёмная глубокая ложбинка ещё больше подчёркивала выпуклость груди.
- Что же ты не раздеваешься?-
 
- Сейчас, - сказал я осевшим голосом,- ложись.- Я встал и шагнул к ней. Я взглянул на неё и я знал, что вижу её в последний раз. Я коснулся её волос, шеи, нагнулся и поцеловал в глаза .-Я сейчас приду,-  сказал я.
- Я жду. Скорее, ладно?-

- Я сейчас.-
Я коснулся её вещей, брошенных на спинку стула и её комбинашка скользнула у меня между пальцев. Я знал, что сделаю. Мне плевать, что подумает Эрик. Я вышел в коридор и  осторожно прикрыл дверь.  Я не взял с собою пальто, а морозец был славный, но мне не хотелось идти домой. Небо вызвездило, но звёзды были мелкие и тусклые. От домов и деревьев протянулись длинные тёмные тени, а тени от сугробов были голубые и снег искрился и мерцал.

   Кажется, погода установилась и можно будет покататься на лыжах. Скоро же Новый Год! Уговорю ребят и мы встретим праздник где-нибудь за городом, в лесу, под громадной елью. Месяц будет вместо звезды, а снег на лапах вполне заменит свечи. Мы будем пить шампанское, дышать сосновым воздухом и греться у костра. И петь, обязательно под гитару, петь хорошие красивые песни.

  На следующий день я пришёл к Эрику в полдень и застал его в постели. Лицо его было помято и опухло, и под глазами повисли мешочки.
- Бежал Гарун быстрее лани!- начал он, едва я вошёл.
- Прикуси язык.-
- Нет, а всё-таки? Ты почему оставил поле брани? Или ты позаботился обо мне? Она была ничего.-

 -Замолчи. Я не хочу слушать тебя. Меня тошнило вчера и я вышел на двор глотнуть воздуха. Думал промёрзну и пройдёт. Но когда хотел вернуться, на вахте сидел Марк. Я не хотел с ним встречаться. К тому же подумал, что он привяжется и пойдёт за мной. И ты бы попался. Я думал, что он уйдёт. Но он, гад, не собирался уходить. Книжечку раскрыл. Пришлось без пальто шагать домой. Вот такая невезуха.- Это звучало весьма правдиво.

-А я грешным делом подумал,- он откинул одеяло и вскочил на  ноги, -ничего ночка была. Отлично!- Он протяжно зевнул.- Когда ушли, не помню. Чёрт с ними! Здорово тебе не повезло.-
 - Да, мне здорово не повезло.- Он ,конечно, не понял моей иронии и никто бы не понял, слишком это сложно и болезненно.

- Ты много потерял. В постели они – неподдельные шлюхи.-
- Перестань. То же мне тему нашёл.-
 В двери осторожно постучали.
- Толкните и ввалитесь! –крикнул Эрик.
 Дверь открылась и Женя вошла в комнату. Эрик юркнул под одеяло.
- Простите, я не думала.- Она поспешно вышла в коридор.

- Иди займи её. Я сейчас,- сказал Эрик, вертя головой,- что стоило ей придти на час раньше? Вот была бы потеха.- Он рассмеялся нервным сухим смехом.
 Она стояла в конце коридора. Я подошёл к ней.
,
-Здравствуй, Роберт – сказала она.
- Добрый день.-
- Ты почему не пришёл в понедельник, я ждала.-
- Я, кажется, не обещал тебе.-
- Но я же просила.-
- Зачем?-
- Всё так получилось нескладно. Неожиданно. Ты можешь подумать чёрт знает что.-
-Не беспокойся.-

- Нет, Роберт, - она тронула меня за рукав,- я тебе всё объясню. Понимаешь.-
 И быстро, без запинки, как лучший ученик на открытом уроке, выложила то, что придумала, наверное, ещё в тот вечер и отлично отрепетировала за неделю. Я почти не слышал её. Мне хотелось, чтобы то, что она сказала, было правдой и если бы это было на самом деле правдой, навряд ли я поверил бы ей. Я слишком рано понял цену физического уродства.
 
-…вот и всё, -закончила она и облегчённо вздохнула,- я бы тебе ещё в понедельник объяснила. Но ты не пришёл и  целую неделю избегал меня. Почему ты не пришёл?-
- Я думаю ты не жалеешь об этом.-
- Значит ты приходил?-
- Не думай, он сказал, что ты была у него  в понедельник.-
- Да, я была. Я надеялась, что придёшь к нему.-
- Да ну?-
- Не злись.-
 - Я совершенно спокоен. Может ты и сегодня пришла к нему, чтобы увидеть меня?-

- Ты мне не веришь?-
 - Я верю в то, что у тебя большие запросы. Ты уже начинаешь коллекционировать.-
Пощёчина была звонкая и ощутимая.
-  У тебя крепкая руку, - сказал я, потирая щёку.
- Уйди!- сказала она, отвернувшись. –Ты мне противен.-
- Для меня это не ново. Будь здорова.-
 Я вернулся в комнату. Эрик, наверное, ещё  умывался в туалете. Я оделся и пошёл домой.

         Глава №7

  В это время года каждый из нас бывает счастлив. И это счастье длится мгновение, но это счастье реальное. Я не думаю, что человек счастлив в этот миг тем, что отдаётся полностью детской наивности. Всё, что он желает оставить в прошлом, возвращается  к нему в тот же миг, когда он шагнул в новое. Прошлое исчезает только вместе с ним и он это знает.

 Но в этот миг человек чувствует, явственно ощущает дыхание вечности. Он видит её в седых висках матери, в восторженных глазёнках ребятишек, слышит её дыхание в звоне бокалов и в хрусте снега под ногой запоздалого гостя, чувствует в смолистом запахе лесной гостьи. На мгновение его сознание проникает сквозь толщу вечности,  в далёкие века и он чувствует всё тот же запах хвои и вкус шампанского, и слышит те же вечные слова и вечный звон. Он шагнул в вечность, опередил время. Разве не этим мгновением каждый из нас счастлив, и не его ли мы ждём в наступающий Новый Год.

 Я продышал  в заиндевелом окне отверстие и смотрел на мелькающие столбы, на голый далёкий лес, на встречные электрички. Они были почти пусты. А наш вагон битком набит лыжами, рюкзаками с бутылками и закуской, смехом и песнями . Свободных мест не было и многие стояли. Мы ехали в Зеленогорск встречать Новый Год. Нас было трое – я, Эрик и Виктор. Эрик хотел взять с собою Женю.

- Никаких женщин,— отрезал я категорически.
- Ну что ты, с тоски удавимся.-
- Я не хочу визгов и сюсюканья. Один раз можно обойтись без этого?-
- Жаль. Дело в том, что я подумал и решил не спешить завязать с ней. У женщин привычка и любовь понятия однозначные. Я сам виноват, бегаю по кошкам и совсем забываю про неё. Теперь я изменил тактику и результат? Она стала ко мне сама приходить. Но только отбилась от рук. Такую недотрогу строит, но это пройдёт. Она привыкла ко мне и в этом, Роберт всё.-

- Тогда я не против,- сказал я.
- Ерунда! Ты мой друг и для меня твоя просьба – закон.-
  Я расширил отверстие, согрев пальцем стекло, но зажёгся свет и за окном теперь я мог  видеть лишь собственное отражение. Электричка шла без остановки до Белоострова. А потом начались остановки, но ехать было приятно и не скучно. Приятно смотреть на красивые весёлые лица, слышать смех, остроумные анекдоты про армянское радио, случаи и небылицы, озорные и грустные песни.

 Эрик успел перезнакомиться со всем женским обществом, окружающем нас и теперь был в центре внимания и наслаждался этим. Виктор отыскал себе слушателя и, очевидно, оседлав любимого конька, ринулся в  филологические джунгли. Время пролетело так быстро и, когда все набросились на свои рюкзаки и лыжи, я не поверил, что мы приехали. Нас вынесло на перрон, иначе это не назовёшь, и мы спустились по скользкой лестнице и, отойдя немного от станции встали на лыжи
.
- Отсюда минут десять,- сказал Виктор.
 Быстро сгущались сумерки и лес стоял тёмной сплошной стеной. Лыжня была отличная и лыжи скользили легко и свободно, и воздух был морозный и чистый, и дышалось глубоко и радостно.
 Лыжня петляла между сосен, а потом неожиданно раздвоилась. Виктор полез наверх и мы последовали за ним. Мы поднялись и по едва заметной лыжне спустились в ложбину, где печально мерцали редкие огни. Они то исчезали, то появлялись, прячась за стволами.
По свежему снегу мы прошли ещё метров двести и остановились у дома.

- Вот мы и пришли,- сказал Виктор. Он открыл калитку и мы вошли. На пороге метель намела огромный сугроб и мы расчистили его лыжами. Дом был большой, с застеклённой верандой, с высокими окнами. В нём было четыре комнаты и кухня.
- Я предлагаю, -сказал Виктор, - притащить в среднюю комнату диван. На двух диванах, думаю, уместимся втроём. Туда дверь закроем, а здесь затопим печь. Одеял навалом.-


- Отлично. Всё будет люкс. А потом вот этот, южная кровь, согреет нас. Ты же собирался ночевать под елью.-
 - Ладно уж,- огрызнулся я.
-  Нет, если ты жаждешь, мы, пожалуйста. Только напиши завещание из какого камня сделать тебе надгробие.-
- Из камней в почках моей прапрабабушки.-
- Ах, какое остроумие!-
Я бросился на него, повалил на диван и сел ему на грудь.

 - Ну как?-
- Молчу,- простонал Эрик.
- То-то.-
- Кончайте! Пошли за дровами. Уже седьмой час.-
Дрова были березовые и сухие и вспыхнули как спичка. Я закрыл заслонку и печь запела тоненько, уютно, а когда дрова разгорелись, загудела простужено и сердито. Мы сдвинули диваны вместе и теперь лежали на них, заложив руки под головы.
- Потушите свет,- приказал Эрик.

- Лень.-
- И мне тоже.-
- Давайте бросим морского.-
Бросили и счёт пал на Эрика. Он чертыхнулся и встал. Ранний зимний вечер высинил окна. Я смотрел в них на тёмные стволы сосен и на острый и прозрачный как льдинка месяц, а потом перевёл взгляд на стену,- в печной заслонке было три отверстия, где жёлтые блики огня совершали свой бесшумный завораживающий танец. Дрова весело потрескивали и от печки тянуло теплом.

_ Хорошо,- сказал Эрик и я понял по тону его голоса, что ему хочется что-то сказать.- Хорошо! Просто люкс.-
 Мы молчали и мне лично не хотелось разговоров, а Эрика распирало, он жаждал высказаться, даже заёрзал по дивану, так ему хотелось высказаться.
- Хорошо, особенно, если ты молчишь,- не выдержал я.
-Хорошо молчать вдвоём.-

Теперь уж его не остановить, зацепился. Дай только повод и потом уж не остановить. В этом я уже убедился. Но он замолк и долго молчал. Потом вдруг сел и диван заскрипел под его телом.
- Ёлы – палы! Вот ты, ушастый, скажи, что нужно человеку? Что ему нужно на нашей грешной земле, чтобы чувствовать себя счастливым?-

Он подождал, но ответа не последовало и он опять вытянулся рядом со мной.
-Лично мне сейчас – ни-че-го. Всё во мне и всё со мной. А завтра? Завтра этого не будет, но будет другое. Не в этом ли счастье, что мы постоянно теряем что-то  и вновь обретаем, но уже в ином виде. Я имею в виду наслаждения. Человек находит себя в наслаждениях. Будь то красоты природы, вкусная еда и, разумеется, выпивон. ..Женщины, девочки и чем их больше и чем разнообразнее, тем и полнее счастье. Мы созданы для наслаждений. И смысл жизни- в них.-

- Вот как. А если тебя лишат всех наслаждений? Что тогда?-
- Тогда, Витюша, жизнь не стоит ломанного гроша. Рассуди сам.- Он опять сел. -  К чему жить, коль у тебя нет даже возможности переспать с любимой женщиной, выпить бутылочку, поразвлечься. И даже, как сейчас, просто лежать, ни о чём не думая. Слушать как гудит печь. И если и этого нет, зачем жить? Что- не так, старик?-
Его кулак ткнулся в мой бок.

- Не пора ли нам начать провожать старый год?- спросил я, поднимаясь.
-Сколько время?-
Я зажёг свет. - Четверть девятого.-
- Я – за!- радостно крикнул Эрик.
 Виктор заглянул в печь.- Почти всё прогорело. Поехали в лес. Я вам покажу одно местечко. Удивительное местечко.—

 Мы сложили в один рюкзак всё необходимое, чтобы согреться и утолить голод, и я взял его, а они повесили себе за спины по вязанке дров.
 Всё было так, как я представлял: и место было удивительно красивым – огромный валун в снежной папахе и рядом гигантская ель в окружении ёлочек –подростков и месяц вместо звезды в её вершине- и снег искрится тысячами крошечных электрических фонариков.

  Костёр был шикарный, мы нашли ещё кучу хвороста и усердно подбрасывали его в огонь. Ветки вспыхнув, трещали и разбрасывали искры вокруг нас. Мы сидели на лапнике, смотрели в дикую жадную пляску огня и подливали в кружки, и пили за уходящий год.
- Скверный был год,- сказал Эрик.
- Переломный,- утверждающе заявил Виктор.
 
-Уж наломали, больше некуда.-
-Надолго хватит, эт точно,- включился в разговор я.
- Противно, если начнут смаковать. Это у нас любят, дай только повод.- Виктор сплюнул в костёр.
-Без этого никак. Всё равно как вино. Дорвёшься и не оторваться. Знаешь, что нельзя больше, только хуже будет, а всё равно не оторваться. По себе знаю.- ухмыльнулся Эрик.

 - Слишком долго молчали. К тому ж его слава велика. Она душит всех. И все хотят принизить его.- В голосе Виктора прозвучали обидные нотки.
- Ты, кажется, защищаешь его?- удивился Эрик.-
-Не надо умалять его заслуг. И списывать на него всё.- Виктор встал и подбросил охапку веток в костёр.- На него всё спишут. Мёртвый не оправдается, всё стерпит.-
- Ты его всё-таки защищаешь,- упорствовал Эрик.

- Нет, я говорю так,  потому что не хочу защищать тех, кто прячется за его спину. А там многие прячутся.-
- Не надолго. Вот увидишь. Они сами выдадут себя.- сказал я.
-Посмотрим. Давайте ещё что ли. Наливай.-
Эрик налил и протянул кружку мне.
-За что пьём?- спросил я.
- Давайте за свободу слова и печати.- -
 За новую свободу-у!- закричал Эрик во всё горло.
- Именно – за новую,- подтвердил я.

- Что ты имеешь в виду?- не без иронии спросил Виктор.
- У нас свобода слова только для тех, кто перепевает измы, брошенные сверху. Если твоё мнение противоречит, тебе не дадут открыть рот.  Это как пить дать. (Я бы мог добавить – по собственному опыту знаю, но я никогда и никому не говорил об этом своём опыте, слишком для меня горьким и болезненным) Всё от него, авторитетный был товарищ. И это не скоро искоренится. Люди разучились думать самостоятельно.-

- Давайте изменим тему. Не стоит опошлять Новый Год, мальчики.-
-Давай. Кто страдает от нашей болтовни кроме нас самих. Мир словами не перевернуть.- Виктор безнадёжно вздохнул.
- Дайте мне опору и я переверну землю.-
- Опоры нет, Роберт.-
-Опора есть! Она в наших руках. Надо всего лишь перевернуть жизнь грязной стороной к солнцу. Всего лишь. Показать изнанку, чтоб каждый мог видеть и знать- почему?-

- Опять за своё. Поговорим лучше о женщинах. Это куда возвышеннее и приятнее.-
- Особенно, когда звучит в твоих словах,- сказал я.
-Но это неувядающая тема. Женщины сугубо мужская тема.  К тому же я не разделяю ваши взгляды. В вас обоих что-то есть от интеллигентского рассусоливания. Вам дай кость и вы будете её обгладывать и мусолить до деревянного бушлата, так и не поняв, что косточку –то вам дали уже обглоданную.

 Вы глодайте кости, а я хочу мяса. У нас разные потребности, мальчики. Выпьем лучше за приближающийся 1957 год… Что такое? Часы стали. Сколько?-
- Без трёх минут!!-
-Что-о? С вашей болтовнёй и Новый год пропустим. Подкинь шампанское! Я люблю открывать шампанское. Паф-ф! Отлично!

 Очистите мне апельсин.- Он направил бутылку горлышком на нас. Я зажмурился и услышал короткое и нежное –по-ок- и вскрик Виктора.
- Один готов! Подставляй посуду! – завопил Эрик.
Я подставил кружку под пенистую струю. Потом наполнил кружку Виктора. Сам он всё ещё растирал ушибленную бровь.

- Ты заметил как я его?! А? Сейчас это самый модный удар. Не в глаз, так в бровь.
- Мальчики!- крикнул я,-Четыре! Три! Два! Один! Ур-ра-а!
-С Новым Годом!-
 С Новым Годом!-
Шампанское показалось изумительным на вкус и мы закусывали  его апельсинами ( я впервые их попробовал) и часто наполняли кружки. Вскоре Эрик открыл новую бутылку и пробка взлетев к звёздам упала в костёр.

 Месяц уже давно покинул нашу ель и теперь застрял в кроне сосны, застывшей позади нас и теперь голубая тень от неё протягивала к нам косматые руки. Справа от нас вздыбилась в небо гора и её голая вершина курилась серебристой позёмкой. Но здесь у подножия горы было безветренно. Я пил шампанское маленькими глотками, смотрел на раскалённые угли и вдруг вспомнил как мы встречали Новый Год с мамой.

 Мы всегда в Новый Год были вдвоём.- Это семейный праздник, сынок,- говорила она, -и его надо встречать дома.-
Без четверти двенадцать мы включали радио. На столе у нас стояла бутылка шампанского, заблаговременно купленная ещё летом, одна, и домашние пироги. Когда начинали звонить куранты, сердце в такт бою сжималась восторженно двенадцать раз, мы чокались и мама целовала меня в лоб, и по щекам её текли счастливые слёзы.

 Сейчас ты одна и я уверен, что в эти минуты думаешь о своём беспутном сыне.
- Что за скорбь в мировое веселье!? Когда миллионы литров алкоголя плещется на столах! А ну-ка, Витька, хватай !-
Не успел я и глазом моргнуть как оказался лежащим в снегу.
 -Куча мала-а!- завопил Эрик и  залепил мне лицо пригоршней снега. Мы катались в снегу, боролись, натирали друг другу носы и уши, а потом, взявшись за руки и проваливаясь по колено  в снегу, прыгали возле ёлки и пели традиционную –в лесу родилась ёлочка, и вихри враждебные, и у самовара я и моя Маша, и не менее традиционную шумел камыш.

  Когда глотки осипли, стали играть в чехарду и прыгать через костёр. Наконец, уставшие, промокшие и чуточку озябшие плюхнулись возле костра и, обнявшись втроём, молча уставились на огонь и долго молчали, любуясь игрой красок раскалённых углей.
- Вот и ещё один год пролетел,- как-то по старчески покорно произнёс Виктор.
-Незаметно,- согласился я.

- Праздник… Почему Новый Год считают праздником? А?- Эрик приподнялся на руках как бы в удивлении.
- А ты разве не считаешь его праздником?- Возмутился Виктор.
- Что мы празднуем, милый мой? Приближение своего конца. Ещё на один год ты ближе к своей смерти. Это такое праздничное ощущение.-
- Отчего ты не могильщик? Из тебя бы вышел замечательный могильщик.-

-Это такое праздничное ощущение,- повторял Эрик, мотая головой. Он был явно пьян.
-Из него, Роберт, выйдет  могильщик, все они пьяницы и философы.-
- Кто пьян? Я? Думаете я пьян. ..Нисколечко. Просто я набрался немного. Самую малость. Я сижу и.. Вы видите- я сижу. И вот я сижу и думаю.. Думаю.. Зачем живёт человек? Мы смертны. Через 50 лет нас не будет, если нам не удастся раньше …протянуть ноги, то есть, отбросить копыта, сыграть в ящик..Дать дуба. Вариантов много- а конец …один.

 Я существо! Я живое, мыслящее существо!-Он ударил себя в грудь.- Я хожу, сплю, ем, сплю с женщинами, страдаю, мучаюсь, дрожу на каких-то пошлых экзаменах. Спешу, всё куда-то спешу... Куда?... Вы думаете, я пьян? Нет, мальчики...Я вдруг осознал сейчас, что мы все смертны... И я. И ты. И ты... Все мы умрём... А что значит умереть? Превратиться в ничто!  Превратить себя и весь мир – в ничто! Кошмар. Какой кошмар!-..

 На него было неприятно смотреть. Он выглядел как затравленный зверь. Мне стало жаль его.
- А потом, потом солнце погаснет и земля  станет холодной и безжизненной... И может столкнётся с таким же круглым камнем  и –и-и... ба-бах! И останется от неё только пыль. Космическая пыль...Ха-ха! Пыль. И всё! Мальчики. Конец... Ко-нец.-
Он сжал голову руками и качался из стороны в сторону.- Что? Я вас спрашиваю? Что?  Для чего мы живём? Зачем? Что нас ожидает впереди? Хотите расскажу…

Я знаю всё. Слушайте: я стану инженером, впрягусь в ярмо... стану рабочим скотом и каждый день, к одному и тому же часу, как заведённый механизм, буду спешить на эту проклятую работу и восемь часов буду отдавать любимой родине свой труд, и за это получать гроши, чтоб не сдохнуть и завтра снова бежать и отдавать 480 минут своей жизни... Каждый день. Вы можете представить, каждый день одно и тоже.

 Рехнуться можно... А потом...потом появится семья, дети. Ругань, тёща! Вечерами я буду играть в карты с соседом и пить!... Пить! Пить! Пить, чтобы забыться, чтобы не видеть постного лица своей жены, нервных потомков, грязных и сопливых… Га! Вот ещё – на пенсию выгонят... За ненадобностью... Как устаревшую и никому не нужную безделушку... Сунут в зубы 120, чтоб я мог спокойно додыхать...  И вот я помер... Кто-то из вас прольёт слезинку по усопшему. Потом меня зароют и все уйдут уже с улыбками и со смехом... Довольные- не их зарыли. Вот она  -жизнь!...И всех нас ждёт это! Всех!- Он ткнулся лицом в снег и всё тело его затряслось.
 
-Эрик,- позвал Виктор,- Эрик, ты чего?-
- Не надо, это пройдёт. Он выпил лишнее.-
- Что с ним?-
-Это со всеми бывает. Только у кого как. Со мной – в девять лет. А у него сейчас.-
- Я в шестнадцать пережил. Наверное, чем раньше, тем лучше.-
- Не думаю.-
-Где-то я читал – юность верит в бессмертие.-

 Кто сказал, что юность верит в бессмертие? Кретин, разжиревший за годы войны, отсиживаясь в Алма-ате?
Юность верит в бессмертие! Ложь!
В шесть лет мы познали, что такое смерть, когда помогали нашим матерям рыть могилы для младших братьев и сестёр, когда по ночам в окна, вместо луны, смотрели на нас чёрные трупы, качающиеся на верёвках.
Юность верит в бессмертие.

В шесть лет мы стали взрослыми, так и не побыв детьми.
В шесть лет мы познали голод- бесконечную очередь полуживых скелетов, готовых перегрызть друг другу глотки из-за корки хлеба.
Мы рано познали всю гнусность и мерзость жизни. Жизнь не щадила нас. Юность верит в бессмертие…

- Может дать ему выпить? Чёрт побери, ничего не осталось.- Виктор растерянно развёл руками.
- Ему нужно спокойствие. Это истерика. Только спокойствие.  И – поменьше слов.-
- Никогда не слышал от него столько слов.-
-Когда наболело, они сами просятся наружу.-
-Это может придти в любое время. А погода сегодня изумительная.-
-На редкость. Слушай, он не замёрзнет?-

-Эрик?..Эрик?- Я перевернул его на спину. Он спал и щёки его были мокры то ли от слёз, то ли от растаявшего снега.
- Только этого не хватало. Эрик! Проснись! Эрик!- Я тряс его за плечи, бил по щекам. Голова его болталась, как у тряпичной куклы, но он только мычал.
- Придётся нести. Ты собери всё, а я возьму его-
Я встал на лыжи. Меня немного покачивало и, когда Виктор взвалил мне на плечи раскисшее тело, меня здорово качнуло и если бы не ствол берёзы, дело приняло бы невесёлый оборот.

 Хорошо, что мы были недалеко от дачи и, когда я добрёл до калитки, ноги подкосились и я вместе с Эриком опрокинулся в сугроб. Виктор помог мне снять лыжи и мы втащили Эрика в комнату и уложили на диван. Я снял с него ботинки. Виктор принёс метёлку и обмёл с него снег. Я перевернул его на спину и Виктор убрал снег со спины. Он весь бы в снегу. Я опять положил его на спину и он даже не поморщился.

- Здорово его сразило.-
- Куда ещё. Я пошёл за дровами.-
 Я принёс дров и затопил печь. В трубе загудело, завыло.  Мы постлали постель и укрылись одним одеялом. Другим укутали Эрика. За окном темно и жутко, снег смутно белел на ветвях, словно чьи-то кости. Тишина настораживала и напрягала слух. Виктор тяжело вздохнул и слабо шевельнул рукой. Я долго лежал с открытыми глазами и ни о чём не думал.
-Роберт?-
-Да.-
-Не спится?-
- Нет.-
- Мне тоже. Такое хорошее начало и такой конец.-
-Не говори ему ничего, когда проснётся.-
- Ну что ты. … А во многом он прав.-
-Да.-

(Следующей страницей должна быть по нумерации  сорок девятая, но она и ещё три последующие  отсутствовали. Наргинский напрасно перелистал всю рукопись, надеясь на случайность, но – безрезультатно. )

 На окраине села возвышался холм. Ветры давно сдули с его вершин слой чернозёма и холм блестел жёлтой песчаной лысиной, а старожилы ещё помнят, что кода-то он весь был зелен от буйной травы. Немцы построили на его вершине пару дзотов, но туда попали авиабомбы и вершину холма разворотило.

 Останки немцев закопали там же в воронке, и ребята уверяли, что там было двенадцать могил. Но когда я поднялся на вершину, там было лишь три едва заметных бугорка. От воронки не осталось следа и только куски бетона со ржавыми прутьями напоминали об одном из обыденных эпизодов войны.
- Вот здесь были могилы. Двенадцать штук.-
-Ври больше.-
 Не веришь? Я завтра принесу лопату и мы раскопаем на этом месте.-
- Ты что? А вдруг они правда…там.-
 -Ты же не веришь.-
- Но это ж могилы.-
- Да то ж немцы.-

 На могилах не было крестов и не было надгробий, и, вообще, они не были похожи на могилы. Просто намело ветром три песчаных бугорка. И никто никогда не узнает, чья жизнь захлебнулась этим солёным горячим песком. И никто не найдёт виновных в том, что этого вихрастого мальчонка двенадцати лет отроду, через восемь лет расстреляют за убийство.
Ветер гонит по степи пыль и холм курится жёлтым дымом и три последние бугорка уже давно сравнялись с землёй.

 А кто-то там,  далеко, возможно всё ещё ждёт и надеется.
 Стоило ли жить, чтобы кончить таким песчаным бугорком? Тем, кто лежит под ним, теперь уж безразлично. И навряд ли задумывались они когда-нибудь для чего живут, иначе не оказались бы здесь...
 …Радио передавало вторую рапсодию Листа. Чарующие стремительные звуки кружили голову, дыхание захватывало от почти физического ощущения полёта.

И вдруг музыка оборвалась и какая-то напряжённая  сосущая тишина хлынула из динамика в комнату. Повеяло обречённостью, вещи словно сжались, а комната раздалась в стороны и стала огромной и пустой. Захотелось забиться в угол, в щель, раствориться, стать незаметным, исчезнуть от надвигающегося ужаса. В динамике щёлкнуло и кто-то деревянными губами вытянул из себя два слова. Роберт не успел ещё осознать их смысл, как сразу тысячеголосо взвыли сирены, слившись в единый вопль страха и безнадёжности.

 И словно лавина камней обрушилась с гор. Он понял, что это и рванулся вслед за теми, кто, обезумев, не терял надежды на спасение. Но его ноги отказали, он совсем забыл, что ноги его давно мертвы. Конец! Всё! Он нырнул с головой под одеяло как делал это в далёком никогда не существовавшем детстве, когда ему было страшно.

 Внезапно стало светло, как в летний полдень, одеяло вспыхнуло спичкой и горсткой обжигающего пепла рассыпалось на его груди. Кирпичные стены раскалились и стали прозрачными, окна плавились и стекло стекало с подоконников. А над головой, застилая всё небо нестерпимо сверкало чудовищное солнце. Он почувствовал, что кожа отстаёт от лица и протянул к лицу руки, а с них, сворачиваясь в трубочки, скатывалась его кожа. Он не чувствовал боли, онемев от ужаса.

 Чудовищный толчок потряс землю. Роберта вышвырнуло из кровати и он полетел в бездну. Он летел долго, не смея открыть глаз, а под ним откуда-то снизу всё ещё доносились крики, вопли, проклятья на чужих языках, но понятных без перевода. Горе и боль звучит одинаково на всех языках. Но вскоре всё стихло. Он открыл глаза. Земля под нм была обуглена и гола как череп. Чёрный пепел шелестел под ногами и ветер вздымал его в небо и чёрными тучами гнал над землёй.

 Окровавленное солнце с траурным ободом вокруг стремительно падало за горизонт. Сзади надвигался мрак вечной ночи. И тогда он увидел человека. Он был огромен и ужасен в своей изувеченной наготе. Кожа свисала лоскутами с его тела, обнажённые мускулы обуглены и местами просвечивала ослепительной белизны кость.

 Он шёл как слепой, протянув руки к ускользавшему солнцу и чёрные тучи пепла разбивались о его колени.  В глазах его по-детски широко открытых плескалась вся боль и ужас погибшего человечества. Он шёл стремительно и беззвучно, как ночная тень, олицетворение скорби и обречённости. Он шагал через развалины и руины, следы цивилизации, под его обугленными ступнями плескались чёрные волны морей и океанов, выбрасывающих на берег трупы своих обитателей.

 Густой смрад туманом стлался вдоль берегов, яд разложения сочился по высушенным руслам рек. На земле царствовала смерть. И человек вдруг понял, что он один. Один на обугленном круглом камне, заброшенном в мир безмолвия и обречённом на бессмысленное вечное вращение среди таких же холодных камней и раскалённых светил. Человек застыл, скованный страхом. Тишина обволокла его тело. Тишина вечности и одиночества.

- Нет! Не-ет!- страшно закричал Роберт, вдруг узнав в человеке себя и тогда ослепительный свет хлынул в глаза и что-то тёплое бесконечно ласковое, как рука матери, коснулось его лба.
- Что с тобой, сынок? Родной мой, кровинушка моя.- Голос звучал над самым ухом. Свет потускнел, пожелтел, зелёная стена, щели в полу и взгляд упёрся в подушку.
- Ничего, мама…Приснилось…Чушь всякая,- сказал Роберт, облизывая языком сухие как горячий песок, губы.
- Слава богу…Напугал ты меня. Я было вздремнула.-
- Иди спать, мама. Ты устала.-
-Я посижу, сынок. Ты заснёшь и я уйду.-
- Уже поздно.-
-Ещё восьми нет, родной.-
- Да? Какое сегодня число?
-Двадцать… Нет-нет. Сегодня тридцатое.-
- После завтра Новый год.-

- Батюшки! –всплеснула мать руками,- впрямь – Новый год. Как же это так!-
- Чего беспокоиться. Мы с тобой встретим  как раньше. Помнишь?-
- И теперь отметим последний раз.- Ужаснулся он и закрыл глаза, чтобы не видеть лица матери.
 Новый Год… Совсем недавно был другой Новый Год. Недавно?

Наверное это приснилось. Говорят только в детстве снятся счастливые сны. Всё было тогда как во сне. Пробуждение пришло позже. Это всё приснилось. Реальность была такой, какой она бывает всегда.
Когда к  нему был разрешён впуск, он думал, что она придёт первой. Она пришла через неделю. Пришла под вечер и он не слышал как она вошла.

 Когда ему почудились чьи-то шаги, он приподнял голову.
- Это я,- сказала она, но он не узнал её голоса. Она стояла у спинки кровати и он мог видеть лишь серую шерстяную юбку и руку, чьи пальцы сжимали рыжую сумку, ту сумку, что купил ей в Риге и подарил на день рождения.
- Я вижу, что ты. Присаживайся.-

Она пододвинула стул и села так, что её колени оказались у его лица. Ему было неудобно смотреть ей в лицо снизу, краем глаза и приходилось постоянно напрягать шею, чтобы, разговаривая, видеть её лицо.
- Как ты себя чувствуешь?-
- Нормально.-
- Я всё собиралась придти на той неделе, но к нам приехали гости. А мама как назло заболела и мне пришлось одной занимать их.-

Она говорила быстро, заученно.- Но они вчера уехали. Я так устала от них. Водить по музеям – это так муторно, если б ты знал.- Она замолчала, оглядывая палату. – Тоскливо у тебя здесь.-
 Роберт молчал. Она тоже молчала, рассматривая колечко на безымянном пальце.
-Тебе очень больно…там?- она кивнула головой, не поднимая глаз.

-Побаливает.-
- Я тебе ничем не могу помочь?-
- Уже нет-.
-Что значит уже?- Она сделала удивлённые глаза.
-Как у тебя дела с курсовой? Ребята жалуются, туго идёт.-
- Какая чушь! За одну неделю  можно успеть. Расчёт пустяк, пара вечеров, только чертить много. Но ты же знаешь, что для меня начертить несколько проекций. А наши мальчики известные нытики. Ты их плохо знаешь.-
 
- Тех кого знаю, сомневаюсь. Не похоже.-
- Ты их познавал в основном за рюмкой. Там они сильны, я согласна.-
-Не будем спорить. Бесполезно.-
- Я тоже такого мнения.-
Снова замолчали. Она изредка бросала на него взгляд и заискивающе улыбалась и часто вздыхала, а пальцы нетерпеливо барабанили по туго набитой сумке. Потом она встала и подошла к окну.

- Кажется дождь собирается. Какие чёрные стволы. Ужас! Ну и видок из окна. Тоска. Кстати, когда тебя выпишут?-
- Не знаю.-
- А кто знает?-
- Никто.-
- Значит в этом году берёшь академический.-
- Придётся.-
 Она отошла от окна и опёрлась локтями на спинку кровати. Теперь он не мог видеть её лица.

- М-м-да.. Жаль…Ты теперь расстанешься с нашей группой.-
- Выходит.-
- Жалко.-
- Я тоже жалею-
- А что ты дальше будешь делать?.
 Он понял, что она уже всё знает. Её двоюродный брат работает здесь  и Роберт с ним был немного знаком. Когда его везли на операцию, они встретились в коридоре и он подмигнул ему и передал привет от сестрёнки.
- Предоставь об этом думать мне.-
- Пожалуйста.- В голосе её проскользнула обида.
-Вот и отлично. Извини, но я устал.-
- Роберт?-
- Не надо.-

- Не будь так жесток. Ты не должен быть так жесток со мной, после всего что было. Я измучилась не меньше тебя. Ты не знаешь, что мне стоило придти сюда. Я не могу видеть тебя таким.-
- Довольно меня оплакивать. Жалость не нужна. Я вот что хочу сказать. Мы с тобой тогда поссорились, помнишь? И я много думал о тебе, и о себе, и о наших отношениях. И понял – мы оба заблуждались То, что мы считали любовью было увлечение. Всего лишь увлечение. Мы с тобой ничего не потеряли. Нам было хорошо. …И мы были немного счастливы.

 Я буду благодарен тебе всегда. Но мы поняли, что мы чужие друг другу. И я рад, что всё кончилось именно сейчас. Если я когда-нибудь сделал тебе больно, прости.-
-Но это не правда! Не правда, Роберт! Не правда! Я люблю тебя и ты любишь меня…Я люблю тебя, поверь. Твои глаза, твои волосы, губы, всё это моё, моё! И эти руки…Дай я поцелую. Они любят меня. Любят, Роберт.-

 Она разрыдалась и ткнулась лицом в подушку, и волосы её щекотали его щеку, и пахло от них всё так же, как два месяца назад и как полтора года назад. И он осторожно гладил их рукою. Он дал ей выплакаться и она успокоилась.
-Я буду приходить к тебе часто,- сказала она.
- Приходи. Я буду всегда рад.-

 Она ушла, а он всю ночь тупо смотрел в окно, где в тусклом свете фонаря, метались на ветру голые мокрые ветви. Она не приходила и он знал, что она больше не придёт и был даже рад, что она не придёт. Но иногда бессонными ночами, когда по стенам и подушке мелькали угольные тени от раскачиваемого ветром фонаря, а на ободранных прутьях клочьями сажи болтались последние листья, и ветер сквозь щели в окне приносил сырость и холод, а ночи не было конца, ему мерещилось рядом её тёплое влажное дыхание, жадные губы и руки , ласкающие лицо, и это ощущение было настолько осязаемым, что он судорожно протягивал руку, чтобы обнять её, но рука лишь ловила пустоту.

 И тогда он  спешно натягивал одеяло на голову, сжимался и вдавливался в матрац, и замирал до утра. Нет! Этого не могло произойти. Нет! Нет! Это бред. Это мой бред! Всё было не так.  Совсем не так.  Разве это могло быть иначе? Всё было как продолжение сна…

 Она была в бальном платье. Она кружилась в вальсе одна и молча приглашала меня танцевать. Я не мог сдвинуться с места, я словно окаменел. А она звала настойчиво и требовательно. Но я по-прежнему стоял на месте. И тогда она обиделась и, танцуя, стала удаляться. Я не мог крикнуть ей, позвать её, объяснить в чём дело, а она удалялась и фигурка её быстро уменьшалась, пока мрак не поглотил её и уже оттуда, из мрака послышался шёпот:
- Роберт…Роберт.-

Я открыл глаза. Надо мной склонилось её лицо. Странное было у неё лицо. И я опять закрыл глаза.
-Роберт.- Что-то коснулось моей щеки.
 Я понял, что это не сон. Я уже открыл не только глаза, но и рот. Она приложила палец к моим губам и нахмурила брови.
- Тише.-
 Я приподнялся на локтях. Эрик лежал на животе и сопел носом. Виктор свернулся калачиком и я видел лишь его затылок.
 
- Одевайся. Я подожду на кухне. Только тихо, -прошептала она. Она шла на цыпочках и у двери оглянулась и показала мне язык. Как только дверь закрылась за ней, я вылез из- под одеяла. Труба, конечно, не была закрыта и всё тепло выдуло за ночь. В комнате был адский холод. Я не мог определить который сейчас час и не так уж было темно, но стрелки часов куда-то исчезли и я ничего не мог рассмотреть.

 Я влез в брюки, свитер был влажный и брюки тоже, и я сразу продрог. Я отыскал ботинки и в носках вышел на кухню.
-До-до-брое у-утро.-
-Замёрз?-
- Ты от-ку-куда?-
 Она рассмеялась и зажала себе рот ладонью. Конечно, видик у меня. Я потрогал подбородок. Колючий. Потом провёл пятернёй по голове. На этом мой туалет закончился, а она всё прыскала в ладонь.

 Я стал обуваться, но правый ботинок не влезал на ногу. Он оказался левым и не с моей ноги. Она покатывалась со смеху.
-Перестань,- сказал я.
- Но ты как курица с нашеста и так же кудахчешь.-
И она опять залилась.
-Я уйду спать.-
- Никуда ты не уйдёшь. Я не отпущу тебя.-
Она подошла ко мне. Я сидел на стуле и она сжала мою голову ладонями и прижала к своей груди.

- Теперь ты никуда не уйдёшь,- сказала она  и отпустила мою голову. Я встал и пошёл за ботинками.
- Ты куда?-
- Не мои ботинки.-
- Ты же не туда идёшь.-
 Я пошёл к другим дверям. В комнате всё также было сумеречно и ребята спали. А лыжные ботинки были не мои и мне никак было не понять, почему они не мои, и от этого было вдвойне смешно. Я выбрал пару ботинок, какие мне понравились, и хотел было уйти, но подумал, что они опять могут быть не моими, и мне снова стало смешно.

 Я примерил их. Это были мои ботинки и это меня ещё пуще развеселило.
 Я вернулся на кухню и в каждой руке у меня было по ботинку.
- Это мои,- объявил я.
- Одевайся. Не то замёрзнешь.-
- Но мне жарко,- сказал я, удивляясь, что я и в самом деле не ощущаю холода.
- Ты немного выпей, на всякий случай, чтоб согреться. Я с собой принесла.-

- Я не хочу. Честное слово, мне тепло.-
- Но тогда одевайся быстрей.-
Я зашнуровывал ботинки, а она сидела на корточках и смотрела как я это делаю.
- Интересно, да?-
- Конечно, когда ты это делаешь, это цирк.-
- Послушай, как ты сюда попала?-
- Села в первую электричку и приехала. Трудно сообразить?-

- Безумству храбрых поём мы песню.-
- Ты пой, а я пойду приготовлю лыжи. Не забудь прихватить мой рюкзак.-
  Я долго провозился со шнурками не желающими пролезать туда, куда им было положено.  Я вышел во двор. Уже рассветало. Месяц прозрачной льдинкой таял в зеленоватой проруби неба. Морозец был крепкий и дыхание превращалось в пар. Её ресницы  заиндевели и были мохнаты, и она, конечно, зная, что ей это к лицу, не пыталась стряхнуть иней.

  Она натирала лыжи мазью и движения её были мягки и грациозны.
Мы шли по двору, снежок бодро похрустывал под ногами, я шёл сзади и смотрел на неё. И когда она надевала лыжи, я тоже не спускал с неё глаз и ей пришлось ждать, пока я застегну крепления. Она заявила, что я копуша, а я сказал, что я смотрел на неё, а она сказала, что это пустое занятие и мы рассмеялись. Она очень хорошо выглядела. На неё были узкие чёрные брюки, плотно облегающие бёдра, и белый мохнатый свитер с высоким воротником, а на голове чудом держалась такая же белая шапочка с голубым помпоном.

- Готов? Поехали на «Серенаду». Там замечательно. А может  сначала махнём на «Красавицу». Она ближе. А потом на «Серенаду». Согласен?-
 Я кивнул в знак согласия. Мне было всё равно, хоть на Южный полюс, хоть на Килиманджаро, хоть  к чёрту на кулички, лишь бы она была рядом. Она шла легко размашистым, скользящим шагом, чувствовалось, что лыжи ей знакомы. И мне пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. Снег тоненько поскрипывал под лыжами, а лыжня петляла по лисьи между стволами сосен, и лыжня была хорошо укатана и идти было легко.

 Мы спустились по длинному безлесному склону и на втором повороте я обогнал её. Она погрозила мне палкой и я подождал её и пропустил вперёд.
- Мы сейчас идём по озеру, сказала она, - а та гора, видишь, да не та, а вот эта. Да, да. Это и есть «Красавица».
- Крута.-
- Что ты! С неё детишки запросто спускаются.-
- Чудесный вид,- сказала она, когда мы поднялись на вершину «Красавицы».

Внизу было плоское как стол плато без единого деревца. Это было озеро. По другую сторону его поднимались холмы. Их округлые вершины чётко вырисовывались на фоне лимонно-жёлтого неба. Над ними застыла утренняя звезда. Внизу снег был белый, а на холмах голубой и местами фиолетовый.
- Ну что!? Кто первый?!-
 Я посмотрел вниз.-Догоняй!- Крикнул я и оттолкнулся палками.

 С каждой секундой скорость увеличивалась, ветер свистел в ушах и жёг лицо, сосны по обе стороны лыжни замелькали и превратились в сплошной  частокол, словно я оказался между двумя заборами. Земля бешено рвалась из-под ног назад и мне казалось, что я оторвался от неё и повис в воздухе, такое ощущение, когда самолёт неожиданно бросает вниз. И вдруг заборы оборвались, меня подтолкнуло вперёд и я выскочил на ровную площадку.

Всё кончилось, только осталась сладость во рту и шумное дыхание, и лёгкость, необыкновенная лёгкость всего тела. Я остановился, повернулся и Женя наехала на меня. Я удержался на ногах и она прижалась ко мне всем телом.
- Ой здорово!- Она шумно дышала, глаза блестели как угольки, щёки раскраснелись, волосы разметались. Она смотрела мне в глаза, вначале улыбаясь, а потом серьёзно и немного грустно.

-Зачем ты убегаешь от меня… Ведь ты всё равно никуда не уйдёшь от меня. Потому что я тебя люблю. И ты тоже меня полюбишь, потому что я тебя люблю. Не нужно говорить ничего, милый. Я счастлива, что мы, наконец, вместе и, наконец, одни. Мне не верится.-
Она сняла варежку и убрала волосы под шапочку, а потом коснулась моего уха.
-Замёрзло. Давай потру.-

- Женька...Женька, моя Женечка.-
 Я обнял её за плечи, её рука скользнула по моей спине, а другой она взяла мою руку, стянула с неё перчатку, выронила её  под ноги  в снег и мои пальцы прижала к губам. Мы стояли молча, и уже восток стал огненно-красен, а мы всё стояли, и уже солнце плоское и красное выползало из-за холма и первые лучи его скользнули по бронзовым стволам сосен и снег заискрился, засверкал.

 Мы бы ещё стояли столько же и ещё в десять раз больше, и стояли бы день и ночь, если бы не мороз. И мы пили коньяк поочерёдно прихлёбывая из фляжки, чтобы согреться и закусывали его бутербродами с холодными котлетами и это было изумительно вкусно.
 А потом мы раз двадцать спускались с «Серенады по её пологому длинному склону, петляя меж редкими соснами. И были мы одни всё утро и до полдня, и всё это время мы целовались и с открытыми и закрытыми глазами, и я уже ни о чём не думал.

 А потом появились первые лыжники. Они были навеселе и без конца падали и хохотали от души. И мы катались вместе с ними, держась за руки и кто-нибудь падал, и все знали, что он нарочно упал и все увлекались вслед за упавшим и хохотали до упаду катаясь в снегу  и кричали кто во что горазд, просто так, никому, прямо в заоблачную высь.

 И мы всегда оказывались рядом, я не отпускал её руки и украдкой целовал её засыпанное снегом хохочущее лицо и тоже кричал что-то невразумительное, дико радостное.
  Но зимний день короток, как любое счастье и мы пошли к даче. В ложбинах снег посинел, хвоя стала темнее и весь лес был исчёркан голубыми тенями.

 Лунные пятна мерцали миллионами блёсток. Женя сломала палку, я где-то оставил в снегу свою и мы теперь шли, взявшись за руки. Она - по лыжне, а я рядом по ещё нетронутому снегу. Мы шли молча, и было тихо и пусто во всём мире. Когда мы поднялись на холм, то увидели закат, стеклянный месяц и мерцающие жёлтые огоньки далеко внизу. Там жили люди и нам нужно идти к ним. Теперь уже вдвоём. И от этого было тревожно.

                Глава №8

   - С Новым Годом, пацаны.-
- Привет, Роберт, с Новым Годом.!-
- А, это ты, пропащая душа, -обрадовался Эрик, протягивая через стол руку, -куда ты исчез? Мы оставили тебе записку на дверях, на всякий случай.-
- Я прочёл.-
- Куда ты сбежал?-
- Идём в коридор.-
 Эрик выглядел больным. Он был бледен, лицо осунулось.
- Ты заболел? –
- Да нет…Тоска что-то.. Не обращай внимания. Так что случилось?-

-Когда вы спали, приехала Женя. Она просила вас не будить. И мы ушли с ней.-
 Я смотрел ему в глаза, а он меланхолично облизывал языком дёсны и щурил левый глаз.
- Ну и что дальше? Сколько ты ещё будешь тереться возле неё!? –Он  рванул меня за лацканы пиджака.- Я спрашиваю тебя? Думаешь я ничего не вижу? Уйди с дороги сам. Или я.-
-Уже поздно, Эрик,- сказал я. Он сделал движение горлом, словно глотал что-то большое и острое, и опустил руки.
- Что случилось?-

- Мы любим друг друга. Тебе этого хватит?-
-Достаточно, чтобы отбить кое-кому память. Не торопись. Я тебе ничего не сделаю. Мы с тобой друзья и останемся ими. И никакая баба не станет между нами. Нет! Спасибо, что ты сказал сам.  С ней было бы тяжелее…Ну что ж. Поздравляю. Пришла и твоя очередь. Такое дело надо обмыть. Идём, у меня есть вермут.-

 И когда мы вошли в комнату, он сказал :
-Мальчики, провалитесь на полчаса, а?
- Куда?- невозмутимо произнёс Жорж.
- Жора, можешь даже в преисподнюю, мне всё равно, а лучше четырьмя этажами ниже.-
- Готов, но только через полчаса я буду снова в этой позе,- сказал Король и поднялся с кровати, длинный, тощий и обрюзгший после бессонной ночи.

 Вслед за ним вышел Пронин, продолжая читать на ходу.
 Эрик достал стаканы и бутылку вермута, налил по полстакана, потом подлил себе ещё.
- За тебя, – сказал он и выпил залпом.
 Я отпил немного и поставил стакан.
- Дай закурить.-
 Я протянул ему портсигар.
- А ты чего не пьёшь?-
-Не хочу.-
 -Идёшь к ней?.-
-Да.-
-Когда?-
- Должен сейчас.-

- Побудь со мной. Мне сегодня тяжело. Понимаешь.- Он налил ещё вина и выпил.-  О, гадость! – Стакан упал и покатился по столу. Я поймал его и поставил рядом со своим.
- У тебя были женщины до неё?... Можешь не отвечать. Я знаю. Когда ты сбежал от той шлюхи, я понял всё. А у меня было много. Они меня любят. За что? А у тебя она первая.-
- Да,-сказал я.

 - Если бы это было не так, я б не отдал тебе её. Никому бы не отдал! Голову бы размозжил любому!- Он стукнул кулаком по столу и стаканы подпрыгнув, зазвенели и вино плеснуло на скатерть.
- Хотя я не верю в эти любови и прочую чушь. Всё сводится к одному. И всё кончается этим. И мужчине ничего не нужно от женщины кроме этого. Это физиология. Инстинкт. От этого отдаёт животным, а человек натура нежная, возвышенная. И тогда выдумали всю эту ерунду, называемую любовью.

 Семья, любовь, материнство!. А к моей матери каждую ночь приходили интендантики и  всякая тыловая крыса. И спали с ней, и она отдавалась им не за деньги, нет! За отца она получала хорошую пенсию, хватало вот так. Она спала с ними, потому что это физиология, это потребность, такая же как освобождать мочевой пузырь по утрам…Любовь!?- Он замолчал.

Папироса потухла и он попросил спички. Я зажёг и он прикурил и затянулся так жадно, что обжёг лёгкие и долго надсадно кашлял и лицо его при каждом приступе наливалось кровью и глаза выпучивало.
Наконец, он откашлялся вылил остатки вина в свой стакан.
 -Вот так,Роберт. Женщина всегда остаётся женщиной. Я хорошо их изучил. Отлично изучил. Никогда не будь с ними искренен. Потом плюнут тебе в душу.-
- У меня своё отношение к женщина,-сказал я.
- Я тебе просто говорю. Ты их почти не знаешь. Ты не обижайся.-
- Каждый смотрит на то, что ему нравится.-
 -Я понимаю. Я не заставляю тебя думать как я. Нет, Роберт. Мы с тобой друзья? Друзья. И я делюсь с тобой как с другом. Женщине надо лгать. Они любят ложь. И чем красивее ложь, тем лучше. Они падки на красоту, как мухи на падаль. Даже зная, что это ложь, они всё равно… Они продажны и себялюбивы. Особенно красивые… Я ещё ни разу не встречал ни одной красивой девки, чтоб она не была развратной.-

- Не надо, Эрик. Мне неприятно слушать.-
 Он рассмеялся.-Я забыл, что ты идёшь на свидание. Прости. Давай выпьем. Выпьем за мужчин, настоящих мужчин. В нашем мире творят только они! Они правят миром. За мужчин!.-
 Мы чокнулись. А потом он сказал: Ты ещё не ушёл?. Ты же мне друг?- Он подсел ко мне и обнял за плечи.- Посиди со мной. Успеешь ещё набегаться к ней. Посиди.-
- Я никуда не ухожу, Эрик.-

- Вот и отлично. Ты хороший парень, Роберто. Я всем говорю, что ты отличный парень. И я для тебя всё… Ты меня понимаешь. Всё! Ты думаешь я пьян. Нет, Роберт. Что-то со мною сегодня не то…Не знаю…Я много думал. Всю ночь думал. Не заснуть, понимаешь, всё думал. О себе думал, о жизни, о Женьке. Что-то не ладится… Что-то я потерял…Или теряю.

Мне всё время чего-то не хватает. Но не будем об этом. Я сам разберусь. А вчера было отлично. Я имею ввиду Новый Год. Отлично повеселились.-
- Куда ещё. Жаль, что ты рано набрался.-
- Я весь день ничего не ел. И совсем забыл, что не ел. А хорошо было.-
- Здорово!-
- А ты счастлив.-  Сказал он не без зависти.-
 Мне стало стыдно перед ним.

- Я тоже был когда-то счастлив. Один раз. Ей было 28, а мне 16… У неё убили мужа во время войны. ..Она выглядела хорошо. Ей и двадцать не давали. Какие ножки и грудка, и, вообще, сама люкс. Люкс, девка! Я за ней бегал, как щенок. И однажды она меня заметила. Позвала к себе. Ей было интересно, как же, мальчик.
Она напоила меня и легла со мной. Ох и целовалась же она. И вот я с ней впервые стал мужчиной. Я был на седьмом небе. А когда я пришёл к ней на другой день, я принёс цветы и бутылку, а как же.

 Я преклонялся перед ней. Она всё взяла, а когда я попытался поласкать её… Ха-ха! – Эрик залился истеричным смехом.- Она сказала мне, до сих пор помню, сука, она говорит – тебе, мальчик надо ещё онанизму научиться.- Он опять рассмеялся, но как-то злобно, ожесточась. Потом улыбка сошла с его лица и он сказал:
-С-сука. Меня потом из петли вытащили. Дурак был.- Он оживился, повеселел. –Ой, кретин. Кретин. Все мы до определённого возраста бываем кретинами.

 А когда мы не становимся ими, значит детство кончилось. А было ли оно. Ну шагай к ней. Не говори обо мне.-
- Подожди. Я сейчас.-
 Я спустился вниз и зашёл в комендантскую.
- Можно от вас позвонить?-
- Пожалуйста, никому не возбраняетс,- сказала комендант, полная женщина с серебристыми усами.
- А кому-то нравятся эти усы,- решил я, увидев обручальное кольцо на её пальце.

 К телефону подошла Женя.
- Здравствуй… Я из общежития. Я не могу сегодня приехать… Да ничего не случилось… Не беспокойся. Я тебе объясню завтра. Ну что ты. Нет! Я не могу. Я не один. В комендантской. Завтра у института? Что? Нет с утра. Какие зачёты! Не сердись. До завтра. Ага. И я тебя тоже.-
 Я неохотно опустил трубку и,сказав спасибо,вышел.
Эрик по-прежнему сидел за столом и голова его свесилась на грудь.

- Это ты. Ты забыл что-то?-
- Нет. Пошли погуляем.-
- А как же?-
- Всё в порядке, я позвонил. Идём, тебе нужно проветриться.-
 Я помог ему одеться. Мы спустились вниз и вышли на Прибытковскую и по Малой Спасской дошли до Лесотехнической академии. Мы молча ходили по пустынным аллеям парка, расчищенным от снега и лишь изредка перебрасывались ничего не значащими для постороннего уха фразами. Мы понимали друг друга с полуслова.
Когда мы вернулись  на Прибытковскую улицу, шёл уже двенадцатый час ночи и, расставаясь Эрик крепко стиснул мою руку и вдруг поцеловал меня колючими губами в щёку.
 Он ушёл,а я смотрел ему вслед.

      Глава №9

 А потом он проснулся. Метель царапалась в окно и хлопала форточкой, как только скрипела дверь в конце коридора. И морозный, пахнущий свежим снегом воздух жадно вбирался лёгкими, наполняя тело бодростью и той радостью, какую испытываешь всегда при виде свежевыпавшего снега. Ему принесли завтрак и он плотно и хорошо поел. И опять задремал, но не надолго.

- Роберт, к тебе пришли.- сказала медсестра Таня.
Они входили по одному, рослые, сильные парни и застенчиво улыбались, словно стыдились, что они здоровы, широки в плечах, а палата узка и их друг, бывший однокурсник, Роберт, слаб и немощен. Стульев хватило на одного, остальные стояли, подпирая стену. Они стояли чуточку растерянные и притворялись, что им здесь весело.

 Их было четверо, – и как их только пропустила Татьяна всех четверых,- и все были его друзья, и совсем ещё недавно они жили в одной комнате, и ходили в один институт. А потом Роберт ушёл от них, перевёлся в Политех. Они не обиделись. Они понимали в чём дело. Игорь, старший из них, сам натолкнул его на  это перевод. А теперь Игорь стоит перед ним и Роберт смотрит на него снизу вверх и видит, как он, смущаясь, достаёт из портфеля бутылку шампанского, а Евгений кладёт на тумбочку кулёк с апельсинами.

Они поздравляют его с наступающим праздником и по очереди подходят к его кровати, и он пожимает своей слабой рукой их широкие крепкие ладони. Потом они рассказывают институтские новости, перебивая друг друга. Роберт знает, что они промолчат о том, что третьего числа у них экзамен, а завтра праздник, разумеется, не до экзаменов, и потому на сегодня у них большие надежды на подготовку к экзамену, но они торчат здесь у него, а драгоценное время бежит, но они не подают вида.


 Ему самому не хочется расставаться с ними, но он вежливо и туманно намекает на усталость и они прощаются с ним и по одному, оглядываясь в дверях, уходят.
Хорошие ребята. Когда у него заболела мать и нужно было отправить её в Мацесту на лечение, и он кому-то из них невзначай проговорился, они заняли где-то денег, много денег, даже больше необходимой суммы, что была нужна. И после месяц по ночам разгружали на Финляндском вокзале вагоны с картошкой  и расплатились с долгом.

 Ребята любили развлечься, а развлечения любят деньги, а лишних денег, как мудро говорят, не бывает и они стали по субботам ходить на  Финляндский. Обычно они начинали в шесть вечера и кончали в четыре утра, а иногда и позже. Весёлые были ночки! Когда работы было много, они зарабатывали до 300 рублей в месяц. И это было не так уж плохо, если прибавить ещё стипендию. Но денег не хватало., а Женя любила тратить деньги, ей нравилось их тратить, и он потакал каждому её капризу и желанию и запутался в долгах, как муха в паутине. Его спасло лето.

 Всё, что он заработал летом ушло на уплату долга. А нужно было ещё помогать матери. Та пенсия, что она получала, целиком шла на покупку рыбёшки для кота Микишки, старого и верного спутника семьи. И его нельзя было обвинить в обжорстве. Сегодня будет весёлый день. Ему не дадут побыть в одиночестве, это уж точно, как в аптеке на весах. Так говорит Жорж, Георгий Король. Король его фамилия, без шуток. Хорошая фамилия, древняя.

 Роберт долгое время был уверен, что это его прозвище. Жаль не придёт Билл. Билл- кличка Севы Пронина.(Это же про меня.- обрадовался Наргинский.  В их группе было три Севы и три Евгения и чтобы различать их по именам, им дали соответствующие прозвища : Билл, Джек, Джон, Жак и ещё какие-то, но он уже не мог вспомнить) Придут девчонки, но никогда не придёт Виктор. Не придёт Виктор… Витька…
 Хотите удивлю?- Спросил Виктор.
-Валяй,- сказал Эрик.
 
  Виктор сунул ему под нос  книжечку, похожую на студенческий билет. Эрик развернул, я потянулся к нему через столик. Эрик криво усмехнулся и бросил её на стол между кружками пива.
- Пройдёмте, гражданин,- сказал он с откровенной издёвкой.-
- Витюша – милиционер. Ха-хх-ха!
Это было удостоверение дружинника.
- Ты что?- поразился я.
- Как видишь.-
Мне почему-то захотелось подразнить Эрика.

-Молодец! –сказал я.- Давай и мы вступим. Эрик?
Мне так хотелось поиздеваться над ним. С некоторых пор мне это здорово хотелось.
- Работник медвытрезвителя из меня не получится.-
-Но ты сам будешь бесплатно пользоваться медвытрезвителем.-
- Пока я обхожусь без него.- Эрик был не возмутим.
-Но ты думай о будущем. Заодно мы искупим своё прегрешение.-
- Придержи язык за зубами.-
- Молчу. Давай лучше пиво пить.-
 Мне уже расхотелось его злить, я сам начинаю злиться.

 Витька – дружинник, почти милиционер. Но не в этом дело. При чём здесь милиция. Каждый делает, что хочет. И Витька делает, что хочет. Он может это делать, а я не могу. И Эрик не может. Мы с ним не можем оба.
 Мы сидели в пивном баре на Невском. Народу было много и ещё стояла очередь перед входом. Ребята все пижонистые, напомаженные, узкобрючные, узконосые, узколобые. Они любили всё узкое. Они любили лоск, комфорт. И я нахожусь среди них и пью их пойло.

 Мы втроём среди них. Но Виктор уже не среди них. А мы с Эриком остаёмся среди них. Мы всегда будем в их обществе, мы будем глотать их пиво, дышать их воздухом, говорить их словами и даже смеяться как они. Как вот этот хлюпик с поросячьей щетинкой над кривой губкой.
- Ты взгляни на него. Вот на этого. Да.-
-Ну и что?-
- Неужели ты ещё можешь пить после этого пиво?
-Отстань, Роб. Ты пьян.-

- С пива что ли?- заступился за меня Виктор.
- Ты посмотри лучше. Вглядись –он похож на тебя.-
- Так же как и на тебя,- немедленно отпарировал Эрик.
- Ты прав, Эрик, прав. Он похож на нас. Это же мы. Нет, ты только посмотри, он кокетничает, как старая дева. Ты только взгляни.-
-Что ты привязался ко мне. Ну иди скажи ему, что меня мол тошнит от твоей морды. Ну плюнь ему в ухо, только отвяжись от меня.-

- Я это сейчас сделаю. Я скажу.- Я поднялся со стула.
- Сядь! - Буквально приказал Виктор, потянув меня за рукав.
- Пусти, Витя. Я должен набить ему морду.-
- Никуда ты не пойдёшь.-
- А ты уже стал милиционером.-
- Иди!- сказал Виктор и я понял, что обидел его.
- Ты ничего не слышал, Витя. Идёмте отсюда. Я за себя сегодня не ручаюсь.-

  Швейцар открыл двери и желающие сразу забыли про очередь и началась свалка. И мне пришлось облегчить свою душу на чьих-то узких рёбрах.
 Мы шли по вечернему Невскому, самому красивому проспекту мира. Пусть кто-нибудь скажет, что это не так!
 Невский проспект! О нём нельзя говорить. Можно говорить о чём угодно и сколько угодно, но только не о Невском.

 
  Невский нужно видеть, нужно ходить по нему, нужно прикоснуться к нему, потрогать, дышать им, потолкаться в нём, поговорить с ним и просто помолчать, как с другом. С ним нужно быть в дождь, в снег, и в ветер, и в праздник, и в воскресенье,  и будний день. Он как любимая женщина и как любимое вино. Только тогда вы поймёте, что такое Невский.

 Мы идём втроём в радужных огнях реклам, среди неторопливо идущих людей. Они не спешат. Это ленинградцы. Они умеют гулять по своему любимому проспекту. А эта пара не ленинградцы. Провалиться мне на месте! Это не ленинградцы.
- Простите, вы местные?-
-Нет, мы из Москвы. А вы случайно.-
 Я расхохотался им в лицо. Я не мог удержаться. Виктор потянул меня за руку.

- Ты сегодня невыносим. Что ты ко всем пристаёшь?-
- Он хочет попасть в вытрезвитель.-
- Эта пара, они  из Москвы… Ты понимаешь, они из Москвы!-
Я не мог совладать с собой. Меня разбирал смех,  меня душил смех.
- Ты сегодня подозрительно ведёшь себя.-
- Нет, вы только послушайте. Я увидел эту пару и сразу понял, что они из Москвы. Москвичи истеричны, они даже на прогулку бегут.

 А ленинградец, посмотрите как прогуливается ленинградец. Ленинградец уважает себя.-
- По крайней мере он хорошо изучил продукцию фабрики «Скороход».-
- Ты, Эрик, всегда всё опошлишь, даже фабрику «Скороход».-
- Пошлость – моя стихия.-
- Это от скудости мысли.-
 - Ты уверен?-
 - Перестаньте, что с вами сегодня?-
-А ты делаешь успехи в освоении новой профессии.-
- Давай не будем, Эрик. А то я могу разозлиться.-

 Мы дошли до Литейного молча. Он был темнее  и пустыннее, а мне хотелось туда, где темно и пусто. Эрик был против и мы расстались с ним у магазина «Техническая книга». Когда я оглянулся, он был уже не один.
  Был конец мая и был уже поздний час. Белые ночи уже давали себя знать и фонарей не зажигали и их круглые шары смутно белели в темноте зданий. Кроме редких машин и полупустых трамваев никто не нарушал тишины.

 Мне хотелось молчать и Виктор чувствовал это и то же молчал. Изредка встречались парочки. Они смеялись и целовались в мрачных подъездах, похожих на подвалы и склепы. И мне жаль было влюблённых которых город загонял каждую весну в душные парадные и подъезды. А парки стояли пустые и безмолвные за чугунными решётками и замками.

 Только у Дома офицеров было оживлённо. У входа горел свет, сверкали погоны и пуговицы, и женские глаза. Их как всегда  было много и они ждали своей очереди. А над засыпающим городом, над его крышами, куполами и шпилями в зеленоватом небе давно зажёгся белый фонарь любви.
  Странный месяц май. Безумный месяц. В нас вдруг просыпается жажда ласки, любви и нежности. Всюду жадные, ищущие ответа взгляды, чувственная дрожь, томление; волнуют случайные прикосновения, смех и улыбки.

 Тысячи взглядов по ночам устремляются к звёздам и луне. Тысячи поэтов и поэтесс рождаются в одно мгновенье и тысячи самоубийц по ночам кончают с собой,  а утром, проспав, вприпрыжку бегут в школу, дожёвывая на ходу свой завтрак.
 Май -  месяц  семейных драм, месяц разочарований и угрызнений совести, месяц восторженных слёз и горьких рыданий.

 Прекрасный месяц май, но мне не нравятся белые ночи. Есть в них что-то больничное, чахоточное. И что-то гнетёт, душит, томит. И люди как призраки плывут в угарном чаду белых ночей, и всё мимо, обходя меня стороной. Или может я ухожу от них? Я сторонюсь их, и я опять заползаю в свою раковину. Я стал похож на трусливого пса, который лает и скалит зубы только в собственной конуре. Это стало модно.

 Стало модно быть псом и делать вид, что ты не замечаешь, что на тебе ошейник и ты бегаешь вдоль проволоки от колышка до колышка; и весь твой мир ограничен длиной проволоки. Да! Это твой мир, Роберт Лопарёв.
- Ты о чём?- спросил неожиданно Виктор.
-Я!- Я удивился и понял что начал говорить сам с собою вслух. Что за дурная привычка!
- Ты что-то сказал.-
- Тебе показалось.-
- Послушай, Роберт, что с тобой? Ты поругался с Женей?-

- С чего ты взял?.
- Но ты реже стал встречаться с ней. Это твоё, конечно, дело, но она моя сестра. Она мучается и ничего не говорит или отнекивается. Что между вами?-
-Между нами всё по-старому. Я  собираюсь перейти в Политех, в её группу. Только не говори ей.-
-Ладно, а почему переходишь?-
-Просто мне надоело рано вставать и тратить на дорогу уйму времени. По утрам спится, а здесь рядом. Буду жить с Эриком и Женю видеть каждый день.-

 Мы уже дошли до Литейного моста и пошли по набережной Кутузова. Нева плескалась о гранит и вода была фиолетовая и в ней мерцала лунная дорожка, и пёстрые огни барж, и красные огни буев.
- В субботу мы идём в рейд. Между прочим, в ваш район.-
- И что вы будете делать? Ловить пьяниц?-

- Почему же, в прошлый раз мы задержали 64 человека. Из них пятеро карманных воришек, один даже рецидивист в розыске был, двух продавцов порнографий, девять фарцовщиков и трёх спекулянтов. Остальные пьяницы и хулиганы. Мы очистим город, вот увидишь. Нечисти этой ещё много. Придётся поработать. А знаешь, приятно чувствовать себя хозяином улиц.-

-  То бишь – милиционером.-
- Да! Милиционером!. Ты мне завидуешь, я знаю – ты завидуешь. Молчи! Мне противно ходить и зевать, поплёвывать на всё. Я не хочу! Не хочу зря махать кулаками. Уж если бить так знать за что бить. Помнишь ты говорил, что сейчас надо найти себя. И я нашёл.-
 - И стал дружинником.-
- Не надо прикидываться простачком. Ты знаешь о чём я говорю.-

- А если опять всё повторится?-
- Это невозможно-
- Ты думаешь? Я познал одну истину – там где начинается неограниченная власть, там кончается человек. Всё может вернуться, только в другой форме. Хватит с меня!-
- С культом покончено.-
 -Я не хочу проглотить ещё один плевок. Довольно с меня, я сыт.-
- А что ты предлагаешь? Что ты хочешь?-

- Мне на всё наплевать. Мне ничего ни от кого не нужно. Я хочу покоя, понимаешь, покоя! Я хочу есть, пить, спать, любить твою сестру и всё! Всё! Всё остальное для меня не существует. На всём я поставил крест. Всё остальное – ложь. И есть только одна правда – каждый думает только о своём желудке и я голосую за неё.
-Это правда для мещан.-
- А я хочу быть мещанином. Советским мещанином.-

-Перестань кривляться и строить из себя кретина.-
-А я хочу быть кретином. Жажду!  В наш век – это счастье быть кретином. Я всегда говорил, что кретин самый счастливый человек. Ха-ха-ха!  Но я, кажется, ошибся. Кретины нынче не те. Кретины хотят на верх. Любыми путями, но только на верх, только бы подержаться за узду. Каждый хочет быть кучером, даже кретин.

 Ненавижу, понимаешь, Вить, не-на-ви-жу!  Ненавижу эту сволочь, что за цитатами и лозунгами прячут своё крысиное нутро эгоиста. И самое страшное и обидное – они ещё поучают, пытаются воспитывать нас, призывают к самопожертвованию и бдительности, а сами пользуясь всеми благами, ещё залезают в наш карман у нас же на глазах. Не могу, Витька! Это мучительно. Можно сойти с ума.-

- Знаю. Но я верю, что всё изменится. И для них настанет час. Уже бьёт для них двенадцатый час. Ты читал сегодня заметку.  Директора элеватора поставили к стенке. Ценностей изъяли на миллион. Грабил, не стесняясь. И самое ужасное, что у него партийный билет. Он, сволочь, считал себя коммунистом.

Для меня коммунист: Камо,  Лазо. Люди, которые сгорели дотла для других. Это и есть – коммунист. Те, кто не горит, а лишь отражает чужое пламя, нагреваясь за счёт его, те всего лишь- накипь. Люди случая и карьеры. И таких стало много. Гнать их надо, гнать в шею из партии.-
- Лучше меньше да лучше. Во всём надо следовать этому принципу. Мы привыкли давить массой.-

- Эх, Роберт! Дали бы мне возможность. Дали бы свободу действий, облекли бы неограниченной властью, чтоб я наделал. Я бы перевернул всё, я бы заставил всех не гореть, а полыхать, ярко как пожар. Почему к власти приходят старики и отставные генералы?

 Молодость! В ней сила! Только молодость может сделать невозможное возможным. У власти должны стоять люди инженерного труда, люди мысли и творчества, люди дерзаний и подвигов. А это всё – у нас. Молодых! Откройте нам дорогу и мы преобразим мир.

- Мы уже прошли Кировский мост и шли по Дворцовой набережной. По ту сторону Невы зловеще темнела Петропавловская крепость и её тонкий острый шпиль вонзался в небо. Мы шли рядом, а когда проходили по мосту через Зимнюю канавку, то увидели на нём парочку. Они целовались и я едва не задел их локтем, но они даже не пошевелились. Я уверен, что они не заметили нас.
- Увлеклись,- сказал я.

- Послушай, Роберт, -сказал Виктор. Странный был у него голос и я взглянул на него. Он смотрел себе под ноги и я видел его профиль тусклый и какой-то чужой. –Если… Представь… Вдруг с Женей что-то случится. Ну…отнимутся ноги или ещё что-нибудь худшее. Что бы ты делал?-
- У меня всё оборвалось.- Что с ней? Витька, что-о?!-
- Да нет. Я к слову, для примера.-
- Хорош пример.- Я вытер пот со лба.

- Прости, я не подумал… Но всё же, ты бы бросил её?-
- Нет.- И это было правдой.
-Я люблю одну девчонку. Давно уже. Пятый год.-
 Он замолчал. Мы прошли мимо Эрмитажа, дошли до Дворцового моста и пошли по нему. На середине моста Виктор остановился и опёрся локтями на чугунную ограду. Тёмная вода плескалась о гранитные быки и стремительно врывалась под чёрный свод моста.

- Хорошая девчонка.- В голосе его прорвалось сожаление и боль. Он смотре вниз.
- А почему ты не приведёшь её и не познакомишь с нами?-
- Её нельзя привести.  Её можно привезти.-
- Не понял.-
-Чередование эс и зэ. В звуковом произношении почти не замечаешь разницы. В жизни- это день и ночь…Она не ходит. Год назад у неё отнялись ноги. Ровно год назад. В этот же день. Вот на этом месте. Мы стояли, смотрели на воду и целовались. Она вдруг ойкнула, обмякла вся и упала.

Я даже не успел удержать её… Врачи не знают, что с ней. Это всё от блокады. Голод, холод… У неё был туберкулёз… И вообще, чего только  у неё не было. А теперь она пьёт. Она стала алкоголичкой… Лежит в больнице. У неё только мать. И та инвалид. Любила выпить, а после этого несчастья не вылезает из бутылки. И Галю втянула… Я ходил к ней чуть не каждый день. ..

Ей не нужна моя жалость…Я ничего не могу сделать с собой… Помнишь как мы тогда пили. Ты ещё удивлялся, куда в меня влезает. Я пил, а в глазах – она. Коляска… и ноги…деревянные и сухие ноги.-
…-Мальчики, что я вижу! Кругом вакуум. Кто ещё может ползать? Дуй на Спасскую.-

- Витюша, дорогой. Денег нетути.-
- Вздор! У моего предка карман глубокий. На всех хватит. Держи!-
- Виктор довольно. Прекратим на сегодня.-
-Милый мой Роберт, хороший мой. Коль пьётся- надо пить. Ешь, пока рот свеж, умрёшь – колом не вобьёшь. Вот, где собака зарыта.-Говорил он, а губы его кривились в странной блуждающей улыбке, а глаза смотрели в одну точку и были они не живые, стеклянные, будто у куклы.
 
-Довольно, Витюша, куда в тебя лезет? Все уже готовы, посмотри.-
-Билл, сделай одолжение, принеси ещё парочку.-
- Кончай Витя!-
-Роберт , помолчи. Пошли лучше помочимся и освободим место для новой порции алкоголя.-
 Мы вышли в коридор. Я шёл между шатающимися стенами, а пол был скользкий и я балансировал руками, цепляясь за Виктора..

 Впереди нас кого-то бросало на стены и, наконец, тот упёрся в угол и согнулся пополам. Это был Лев. Он очищал свой желудок через рот. Такова его участь. Не умеет пить, а пьёт больше всех.
- Привет, Блевантино,- сказал я и толкнул дверь в туалет. Рядом в кабине кто-то храпел. Дверцы были открыты  и я заглянул. Конечно, Массюкин. Сидит на унитазе, свесив голову  на колени и спит. Странный способ вытрезвления.
-Витя, ты взгляни, кто здесь сидит.-
 Он заглянул и глаза его округлились.

- Спит? Ты смотри, спит. Счастливый парень… Счастливый. Он может заснуть даже так. Счастливый. Пусть ему снятся хорошие сны. Не станем его будить. Пробуждение ужасно. И от этого никуда не уйти. …Оно с тобой и всегда будет с тобой. И никуда не деться. Это всё равно, что плевать в потолок. Всё равно. Ничем не зальёшь, Роберт. Не помогает. Ты же видишь – не помогает.-

…Я и сейчас её люблю. Она не верит мне. Смеётся, язвит. А я молчу как пробка. И страшно – она права, во всём права. Я бессилен что-нибудь изменить. ..И забыть её.-
 Из-под моста показался острый чёрный нос буксира, белая труба и дым над ней. Слышна была работа винтов и за кормой вода была белой от пены. Буксир наехал на лунную дорожку и перекрыл её своей чёрной тенью, но она осталась справа  от него и появилась слева, как только он прошёл дальше. А волны ударились о быки, заплескались, зашипели и молча покатились к берегам.

-Идём к нам, Роберт. Я вызову такси и пока оно придёт, мы поужинаем.-
- Спасибо, ну что ты, так поздно, беспокоить. Я сяду на двадцать шестой, остановка рядом.-
- Трамваи сейчас идут в парк. Ходят редко.-
-Уже поздно. Сколько? Без четверти час? Пол второго буду в постели.-
-Здесь же рядом. Пятнадцать минут ходьбы. Идём.?-
- Вон трамвай идёт.-
 -Это не твой.-
- Жаль.-

 -Роберт… Пошли. Проводи меня,- что-то жалостливое промелькнуло в его голосе и у меня сжалось сердце,- у меня не хорошее предчувствие. Сегодня что-то случится с кем –то из нас.-
- Ты чего выдумываешь?-
- У меня предчувствие… Я чего-то жду. Как перед грозой.-  Он жалко улыбался.
- Не выдумывай Витя. Идём. Это нервы, пройдёт. А потом это уже профессиональное у тебя Всюду за каждым углом хулиганы и преступники.-

- Ты всё шутишь. Давай вступай, пополняй ряды.-
- Тогда тебе придётся меня провожать до дому.-
- Ты шутник. А всё же?-
-Не могу, Витя. Не могу. И это точно – никогда не смогу.-
 - Всё потому же?-
- Нет. Не надо об этом. Смотри какая красотища.-
- Наверное, –сказал он равнодушно.
- Я не представляю, как я буду без Ленинграда.Через три  с половиной года и …проща-а-ай люби-и-мый го-о-род,- затянул я негромко.

-Да, грустно.-
Мы уже шли по набережной лейтенанта Шмидта. Было пусто, и темно, и тихо. И лишь звуки наших шагов врывались в настороженную тишь и, опережая нас, уносились в темноту.
- Роберт, если со мной что-то случится… Постой не перебивай. Я говорю, если когда-нибудь что-то случится со мной, ты сходи к ней, понимаешь. Ты только один про неё знаешь.-

- Я думаю, мне не придётся.-
- Мало что, но ты это сделаешь.-
- Ладно, Витька, это нервы. Не-е-рвы!-
- Но ты сходишь. Я сейчас адрес напишу.-
 Из подъезда навстречу нам шагнула мужская фигура.
- Эй, братаны, закурить есть?-
 Я сжал руку Виктора.
 –Постой здесь,- шепнул я ему на ухо. Я подошёл к парню. Протянул коробку. Он чиркнул спичкой. У него были узкие рыжие баки и тяжёлый квадратный подбородок. Он прикуривал и смотрел на меня внимательно.
 
-Спасибо, брат. –
Я подождал, пока он пойдёт. Мне не хотелось поворачиваться к нему спиной. Он пошёл в противоположную сторону. Я вернулся к Виктору.
- Ну и рожа,- засмеялся я
Мы вышли на шестнадцатую линию.
- Смотри, такси. Беги!
- Подожду следующую.-
- Беги, успеешь. Счастливо. До завтра.-
-Будь здоров.-

 Я пожал его руку  и побежал. Машина уже сворачивала на Большой проспект.
- Эгей! Такси!- крикнул я.
Шофёр услышал. Он открыл дверцу.- Давай скорее.-
 Я оглянулся. Виктор уже открыл дверь в парадную. И я, уже закрывая дверь услышал сдавленное: -Помо-о..!- Крик захлебнулся. Машина рванула с места.
 –Стой! Останови!-
- Ты чего?!-

-Останови ! –заорал я  и схватил его за плечо.
 Машина резко затормозила. Я толкнул дверцу. Я бежал через газоны и кусты. За углом мелькнула тень. Я вбежал  в парадную.
 -Витька!...Витька?!-
Было ужасающе тихо. Лампа освещала пустой лестничный пролёт. Я взлетел на четвёртый этаж. Никого нет. Тишина . Жуткая тишина. Только сердце стучит как барабан. Я сбежал вниз. Я понял. Я выбежал на улицу и когда я выскочил на набережную, кто-то бежал далеко впереди и я лишь слышал топот ног.

 А на мостовой лежал Виктор. Он лежал на спине и руки его были раскинуты в стороны. И он смотрел открытыми глазами в небо. И в них застыл, остекленел лунный блеск. Голова его лежала в луже и лужа медленно расползалась, увеличивалась и в ней тоже отражался холодный блеск луны. Я смотрел на лужу, смотрел как с шеи стекает кровь. Я чувствовал её тёплый запах.

Ему перерезали шею. И когда приподнял его за плечи, голова откинулась назад и я увидел зияющую чёрную дыру и белую кость там, где была шея. Я  чувствую как у меня под мышкой и по спине потёк холодный пот и рубашка прилипла  к телу. Я положил его обратно. Я онемел и окостенел.  Откуда-то из другого мира донёсся плач и всхлипы. Я сел на тротуар спиной к телу и смотрел перед собой и ничего не видел.

 Мир исчез. А потом стал появляться, как на фотобумаге при проявлении. Я видел его сквозь запотевшее стекло. Опять донёсся плач. Совсем близко  Где-то рядом. И я понял, что кто-то в мире ещё живой кроме меня и несчастен. И стекло словно кто-то вытер и я увидел ослепительную луну, белые силуэты пароходов на тёмной Неве, и блеск листьев над головой. Кто-то продолжал всхлипывать и я встал.

 В тёмной подворотне что-то белело. Я подошёл, наклонился. Девушка  дрожала и судорожно всхлипывала. Я помог ей подняться и взял её за локоть. Она шла странно, мелкими путающимися шагами. Я увидел на её щиколотках что-то светлое.
-Оденьтесь, - сказал я и отвернулся. Я слышал  как резинка звонко шлёпнула по голому телу. Она продолжала всхлипывать.
- Его …у…били.-
 Я ничего не сказал.

- Я не ви…нова…та . Их  чет..веро. Они …хотели… А он… Его били. Я всё ..ви…дела.- Она привалилась к моему плечу и её так трясло, так трясло.
- Бежим от-сю-сюда. Они придут. Они убьют нас. Убью-ю-ют!  Что же вы стоите?-
- Успокойтесь. Если бы они пришли.- Я буквально зарычал. – Они не придут .Где здесь телефон?-
-Не оставляйте меня. Не бросайте меня одну.- Она вцепилась обеими руками. Я оттолкнул её. На втором этаже зажёгся свет.

Я вбежал в парадную. Я позвонил. Я нажимал на кнопку, давил изо всех сил. Звонок захлёбывался от собственного звона.
 А потом, когда милиция и скорая уехали, дворник в белом переднике, заспанный и небритый, зачерпнул в Неве ведро воды и смыл с асфальта кровь и обшарпанной метлой погнал воду в канализационный люк. Когда солнце равнодушно выползло из-за крыш, я встал и ноги насильно привели меня к знакомой парадной.

 Я поднимался  по ступенькам и каждая ступенька была длиннее километра, и когда я привалился к знакомым дверям, меня тошнило от слабости и голова кружилась и звенела, и я весь был мокр от пота.
…Мир был ослепительно бел, и светел, и чист. И каждая былинка, и каждый листок были чётки и ясны. Но когда я взял горсть тёплой и влажной земли, мир опять стал расплывчатым и туманным и только в центре его невообразимо чётко вырисовывались контуры прямоугольника, с уходящими в глубь глинистыми стенами.

 И над ним я увидел свою ладонь с горстью земли. Здесь кончается человек и отсюда начинается память о нём. Всё кончается горстью земли и только это вечно.
Для чего ты жил? И для чего живу я? Чтобы умереть. И ты жил для того, чтобы умереть, умереть ради кого-то. Неужели вся наша жизнь заключена в том, чтобы жить и умереть ради кого-то или чего-то.

Ладонь перевернулась и горсть земли ответила мне глухо из сырой глубины вечности. И мир снова стал чёток и ясен и гораздо шире, чем был на самом деле.
- Почему они смеются? Неужели сейчас можно смеяться? Они же его друзья,- всё ещё плача, возмущалась Женя.
- Им страшно, Женя.-
- Они бессердечны. Они радуются, что живы.-
- Нет, Женя, им просто страшно.- Она не могла это понять. А я знал.
…Тогда дул суховей. Он дул уже третью неделю и не затихая даже по ночам. Небо было глинистым и на солнце можно было смотреть безболезненно даже в полдень. Когда стали выезжать из ворот, колесо попало в канаву и подводу сильно встряхнуло и гроб чуть не вывалился.
- Гляди-кось, бабоньки, Петровна не хочет уезжать на новую квартиру.-
 Все рассмеялись и двое из них подтолкнули подводу.
 - Но-о! Родимые! – крикнул извозчик и взмахнул вожжами. Лошади рванули и подвода, гремя на сухих колдобинах, выехала на дорогу. Покойная хотела, чтобы её похоронили рядом с могилой матери, когда-то жившей в соседнем селе. Гроб подпрыгивал и крышка сползла на бок.

- Эй, Кузьмич!  Не потеряй  Петровну по дороге.!-
 И все опять рассмеялись. А ветер гнал по дороге клубы серой пыли и никто не шёл за гробом, и подвода грохоча, вскоре исчезла в пыли.
 А они стояли и смотрели вслед, щуря от пыли глаза. Их сухие потрескавшиеся рты всё ещё улыбались, а в глазах была нечеловеческая тоска. Звенела листва на деревьях и на зубах хрустел песок, и ветер дул как и вчера, и как будет дуть завтра, а на их обветренных коричневых лицах всё  таже, словно приклеенная, улыбка.

…- Пей, Роберт, пей. Легче будет.-
- Убери.-
-Пей! Почему ты не пьёшь?-
 -Бесполезно, Эрик. Бесполезно.-
 -Это помогает. Вот увидишь.-
 - Мне не поможет. Я знаю.-
- Но ты попробуй. Я уже …видишь. Я уже не так.-
- А завтра?-
- Что завтра?. Важно сегодня.-
- И завтра будет то же.-
- Не говори. Сегодня важней. Трудно сегодня. Эх, Витька!.
 Он упал на стол всем телом. Он плакал неприятно  и пьяно, но без слёз, как могут только мужчины..

 А за окном уже поднималась луна и кто-то играл на гитаре и ему подпевали в три голоса. Жизнь продолжалась. Сдавались экзамены.  Начались каникулы. На неделю мы с Женей съездили в Ригу. Сады и парки, вечерние кафе, золотой пляж Дзинтари, ночные купания в Даугаве, зелёное как бутылочное стекло море, огромные сосны вдоль берега и рядом её ещё грустные милые  глаза. Мы бродили по ночной Риге, держась за руки и украдкой целовались, улучив удобный момент. Мы опять возвращались в жизнь, словно после тяжёлой болезни, и теперь даже любые мелочи казались значительнее и дороже.

    Глава 10

  Король вошёл стремительно и его голос- чудесный мягкий баритон- вмиг заполнил палату и Роберту показалось, что он вновь лежит на своей продавленной, давшей отдых и сон не одной сотне человеческих тел, общежитской койке.
- Приветствую, почтейнейший! –
- Здравствуй Жора.-
- Всё валяешься, бездельник. А я только что получил патент на королевское жалованье. Представь себе, Короля хотели лишить жалования. На целый семестр!-

- Да, короли сегодня не в почёте.-
- Шутишь?  Это хорошо. Представляешь, два дня назад произошла беседа между двумя умными людьми, одним из коих было присутствующее здесь лицо. И вот в результате беседы один из нас оказался болваном. И тогда я встал, взял зачётку и ушёл. Но мои подданные возроптали и под их давлением деканат разрешил мне повторить прерванную приятную беседу. И в ходе переговоров мы пришли к единодушному выводу: знание – сила, а пустой кошелёк – бессилие. Мы легко разрешили проблему кошелька, так как оба были в превосходном  расположении духа и своё хорошее настроение закрепили соответствующей подписью с взаимного согласия с обеих сторон.-

- Молодец!-
- Повезло. Спасибо группе.-
- А когда следующий?-
- Всё! Сегодня уезжаю домой. Бедные мои подданные, им ещё страдать до двадцатого.-
 Жорж всегда сдавал экзамены досрочно. У него была  истинно королевская голова на плечах, но он страдал по двум причинам: от избытка алкоголя  в крови и от недостатка усидчивости. ( -Жорж – это же Гена Король!- Воскликнул радостно Наргинский. – Смотри-ка, имя изменил, а фамилию оставил. Конечно, фамилия сакраментальная, почти анекдотичная. Можно обыграть по всем нотам.)
 
- Жора, как Сева?-
 Жорж нахмурился.- Немного лучше. Стал узнавать всех…Меня  узнал.-
- Что там произошло тогда? Я до сих пор  толком не знаю. Эрик рассказал кое- что, но так,…туманно.-
- Он не знает.-
- Разве он не был с вами?-
- Был  вначале, а после… дело шло так. Вкалывали мы в тот день в восьмером по-ударному – четверо в карты, трое в лёжку, а один сидя у двери, на шухере, чтоб не накрыли вдруг. Бывают же такие заскоки, заклинило с утра и хоть кран подводи – никого не поднять. Разбросали свои кости, зарылись в тёплое зерно, как мыши, и пошли травить баланду. А начал Лев. Этак блаженно заулыбался, раздвинул свои килограммовые губищи и зашлёпал мечтательно:

-Эх, мальчики. Сейчас бы на кроватке, да на родненькой общежитской, да со скрипом, нога на ногу и в потолочек этак поплёвывать. На столе маг, а под столом бутылочка из-под…- И пошло, и поехало. Не остановить. Ещё бы! Два дня до отъезда и Питер самая излюбленная тема. Общежитие – мечта! Вот человек! Тот же Лев месяц назад проклинал общагу за её тощие каменно-бугристые матрацы и такие же подушки, за вонь от объедков и грязных носков..

 А сейчас он мечтает о комфорте общаги. Мечты мечтами, а время уже подкатило к обеду. После обеда отдых законный и мы отдыхали. Уже смеркалось и вдруг к нам приковылял завхоз. Он уже хватил где-то. Подмигнул жёлтым глазом из-под рыжей космы и рот до ушей.
- Ну как она жизнь, мальцы? Перекур?-
- Перекур, папаня. Мы не железные.-

- Оно-то верно. Машина вон и та –железная-  а отдыха просит. И ежели её…-
Тут  он пустился в пространные рассуждения по части устройства двигателя  внутреннего сгорания, отчего мы животы надорвали. Из него бы вышел великолепный лектор. Минут десять он потешал нас,  потом замолчал, опёрся на палку обеими руками и оглядел нас всех.
-Ну что, мальцы…Н-н-да… Скоро значит –ту-ту-у. И всё … А мы…- И он неожиданно всхлипнул и, проведя под носом засаленным рукавом фуфайки, выронил палку и упал на руки.

 Но тут же вскочил, низенький, рыжий, колченогий.
-Съедять вас мухи! Что же, мальцы, зерно – то горит! Сушить надо. Пропадёт! Где старшой? А ну давай распорядись! В сушилку  перетаскать сегодня же. Пошли вон его,- он указал кривым волосатым пальцем на Льва, - со мной пойдёть, я мешки дам. В сушилке затопите печь. Дрова под навесом.-
- Не беспокойся, отец, всё будет люкс.-
- Конча-ай переку-ур!-
- Да ну-у!-

- Я тебе сейчас нукну,-пообещал Эрик Льву.
 Вылезать не хотелось из насиженных тёплых мест. Моросил дождь и небо было беспробудно серо и мрачно. Отсюда до сушилки метров сорок. Лужи, грязь. Потом трап на второй этаж – три узкие доски и рейки поперёк, чтобы не скользили ноги. Перил не было.
- Ой тоска, пацаны. Без полбанки здесь не бойтись,-заявил Лев.
- Промокнем насквозь. Уж грипперок подхватим,- подытожил Эрик.
_- Полбанки маловато, сюда две четверти, не меньше.-
-Велики запросы. Хоть полбанки достать для сугрева,-  жалобно проныл Жэк Абелев.

( Это же Женя Агелев, сразу догадался Наргинский)
-Стоит ли руки марать.-
-Не трепись, Эрик. Всё - в карманах пусто. И даже тебе в долг не достать с твоими способностями,- категорично, без тени сомнения, заявил Джек (Это Сева Махонин. Он всегда был категоричен и недоверчив.)
- Ерунда! Достану!-
- Спорим?!-
-Коньяк в пять звёздочек, не меньше.-
- По рукам! Билл перебей! Сегодня вечером будет две четверти.-

- Посмотрим.-
-Не веришь!? Пора знать – я сказал и всё будет люкс! Готовься Джека! Только отпустите меня сейчас. –
  Проголосовали. Не было даже воздержавшихся, кроме Билла. Ему до лампочки всё это. Я отозвал Эрика в сторону.
- Где ты столько достанешь?-
-Есть афёра, Жора. Отойдём подальше.- Мы отошли.- Одна старуха в Ивановке обещала три четверти самогона за пять мешков зерна. И деньги в придачу. Я с Щербатым договорился накануне, машина будет.(Щербатый  тот самый шофёр, убийца. Настоящее имя Алексей Подберёзов. У него не было переднего зуба, отсюда  и прозвище. Правда, так его называли между собой, а в глаза за безотказность величали Алёшей.)

 - Остаётся только погрузить. Я думаю мы с ним справимся.-
- А где зерно взять?-
- Зерно есть. Погрузить только.-
- Я медлил.- Не нравилась мне эта афёра.
- Откуда зерно?-
-А что тебе? Ну есть, есть зерно. Мы тогда не успели вывезти и прикрыли соломой. На всякий случай. Вот сам случай и пришёл в руки. Ну, Жорж?-
Нет, не нравилась мне эта афёра. Грязное дело и пахнет не хорошо.-

- К чёрту этот самогон! А, Эрик?-
-Думаешь мне по душе? Но уже поздно. Я сказал, значит так и должно быть.-
- Давай я поговорю с Джеком, он поймёт.-
 - Только мне этого нехватало.-
-  Давай всё-таки с ребятами решим.-
- Кончай базлать, Жорж! Не хочешь, не пей. И никому больше ни слова. Договорились?-
 Бесполезно было его уговаривать и к тому же не хотелось выглядеть в его глазах тряпкой. Эрик Ушёл. Стаса и Джека я послал топить печь, остальных распределил по местам, но работа не клеилась.

 Никто не умел завязывать мешки, кроме Эрика и тебя, Роберт, но, как сказал Эрик, ты клюнул на местную дешёвку. Вскоре прибежал Стас, зелёный, кислоглазый  и, задыхаясь, забормотал:
-Щели...Дым кругом…Угорели.-
- Успокойся. Идём.-
 Я пошёл с ними в сушилку. Джек Махоркин сидел у дверей и натужно кашлял. В кочегарке было темно от дыма. Очевидно, тяга была плохая, а дрова сырые, они не горели, а тлели; и дым клубами валил из топки и щелей в трубе.

- Где брали дрова?-
- Да вот рядом.- Джек указал рукой на поленницу.
- Едрёна штукатурка! Кому было сказано под навесом!-
- Туда идти!?-
- А тебе няньку нужно?-
-Ну ладно, ладно, потише.- Джек встал и уныло поплёлся  к навесу.
Я вернулся на ток. Лев, наконец, наловчился завязывать мешки и можно было не опасаться, что всё зерно окажется у тебя за пазухой. Володя с Жеком насыпали, а мы с Биллом таскали.

 Вначале было тяжело. В мешке почти три пуда и, когда поднимаешься по трапу, а он ходит вверх и вниз этак с амплитудой в полметра, коленки начинают дрожать и подкашиваются. Биллу, конечно, ни по чём Он брал мешок в обхват, приседал, ловко ставил на колени играючи забрасывал его на плечи. А плечики у него, сам знаешь, ещё те, двинет шутя и не встанешь.(-Да, в молодости я был силён.- Наргинский вспомнил как когда-то бросал двух пудовую гирю и ловил её как мячик. Теперь, наверное,  и пудовую не поднять) Потом мы стали меняться  и дело пошло. Но тут пришла Света.

- Мальчики, кончайте. Пошли ужинать.-
-Ур-я-а! Бросай концы! Есть пойдём!- радостно заорал Махоркин и все сразу сбежались под навес.
- Вот что, юноши, закончим, а потом поужинаем.-
 Я как всегда вначале соблюдаю признак коллегиальности в руководстве.
- Кончай трепаться, Жора. Поедим, потом закончим.-
- Тебя , Махоркин, после ужина дымом не выкуришь из столовой. Осталось немного, перетаскаем.- Конечно, я прав, какая работа после ужина, ночью, да ещё в дождь.

 Никто не пойдёт, да я и сам не пойду. И чёрт её дёрнул притащиться сюда, глянул я на Свету, молчаливо стоящую в стороне. Она искала глазами Эрика.
-Нет, мальцы, не подмажешь –не поедешь,- категорично заявил Жек, зевая тонкогубым лягушачьим ртом,- и потом уже поздно, зачем надрываться?-
Жеку по душе любая работа, лишь бы на ней не работать. Жек хлюпик и нытик. Но с его мнением считаются, парень он  не дуб, тянет во всём.

- Жек, зерно горит. Разговор короток,- сказал Славка,-вызывай пожарных-.
Все рассмеялись.

 - После ужина никто не пойдёт. Это как в аптеке на весах. Всем ясно? Проголосуем.- Как всегда поднялись крики, галдёж. Проголосовали и остались. Даже Жек, хотя он единственный, кто проголосовал против.
- Жора, а где Эрик?-
- Ушёл за согревающим. Ребята промокли, сама видишь.-
- У вас же ни копейки.-
 Ну и что? Эрик обещал. Всё будет – полный люкс.-
Она недоверчиво взглянула на меня. Может ей сказать? Она бы не допустила этой афёры. Ещё не поздно, отсюда видно – машина ещё стоит у конторы, чинят что ли.

 Я вдруг представил лицо Эрика. Нет уж, с меня хватит! Он же не школяр и у него своя голова на плечах. И я –не нянька. Каждый делает то, что ему нравится. Я здесь не при чём.
- Я пошла, - сказала Света,- к девяти буду ждать. Смотрите не опаздывать, остынет.-
- Жорж, куда мешки дел?-
- Там!- махнул я куда-то рукой. Отвяжитесь от меня все. Я раздражён, зол. Мне осточертели эти мешки, грязь, мокрые брюки, шмыгающий нос. А снова скользкий трап и ледяной душ.

 И комья грязи липнут к подошвам. И темно как у негра в желудке. Руки мокрые, на ветру стынут, не сгибаются Скрюченными пальцами хватаешь тяжёлый мокрый мешок, а он скользит между пальцев, попробуй удержи, а нужно ещё забросить его на плечо. А боль в кончиках пальцев – хоть вой, хоть пой. Сунешь грязные пальцы в рот, подышишь жарко, потом с силой разотрёшь, подвывая и поскуливая, и мешочек на плечо. И снова сорок пять шагов трусцой по грязи и лужам.

 А сверху поливает и сечёт колючей крупой. И вот трап. Двадцать три перекладины, скользкие и едва приметные от налипшей на них грязи. Осторожно ставишь ногу так, чтобы каблук упирался в перекладину. Если не поставишь на неё ногу всё – гиблое дело. Подошва скользит по доскам, не задерживаясь, и чтоб самому не свалиться, поневоле сбрасываешь мешок с плеч. Владимир свалился вместе с мешком и растянул сухожилия. Но у него упрямства ослу занять, и как мы его не отсылали домой, не ушёл. Стал завязывать мешки, вместо Льва.

А погода словно сбесилась: ветер усилился, с порывами, мокрыми хлопьями повалил снег. По трапу в пору ездить на коньках. Всё чаще устраивались перекуры. Грелись в кочегарке. В синем дыму, умирая, дрожит жёлтый огонь керосиновой лампы. Трещат дрова, отбрасывая на стенах  и лицах пляшущие блики. От ватников валит пар. Закоченевшие руки суём прямо в топку и трём, ругаясь небоскрёбным матом. Удивителен русский человек! Выругается вслух от души, выложив всю свою злость и обиды в двух-трёх словах, не для девичьего ушка, и снова ему на всё наплевать. И усталости нет, и озлобление как рукой сняло.

 И снова всем скопом вываливаемся из кочегарки по-рыбьи хватая сырой воздух сухими горячими ртами. И снова мешки, грязь, снег и трап.  Стас, уже спускаясь  по трапу, вдруг поскользнулся и пересчитал тощими ягодицами все оставшиеся перекладины и вдобавок распорол брюки на самом интимном месте.
-Братцы!-взвизгнул Жек,- а Стас своё хозяйство на трапе оставил! Вон болтается!-

Ржали все, катаясь по зерну. Махоркин рыдал, изнемогая от хохота, а Стас невозмутимо подвязывал к брюкам фиговый листок от рваного мешка. Когда, наконец, смех стих, Лев сказал:
-Кончаем. Ну его к лешему. Перекалечимся все.-
 -Осторожнее надо,- сказал Билл, не выпуская изо рта потухшей сигареты.
-Мальцы, кто хочет надеть белые тапочки? Никто? Кончаем.-
- Жек, не ной. Осталось мешков на двадцать. Перетащим, Билл?-
-Жора, о чём речь.-
 -Пронин, родина не забудет твой подвиг.-
-Жек заткнись!-

- Я больше не полезу туда. С меня хватит,- сказал Стас под общий хохот.
- Я тоже, сказал Лев,- я ещё не целованный, а ангелы бесполые.-
- Уже девять. Ужин стынет-.
-Жорж? Чего молчишь?-
- Думаю.-
- А ты меньше думай. Идём или как?
 Честно говоря, мне давно всё обрыдло. Хотелось переодеться в сухое, поесть и завалиться спать. Спать! Спать!

Я взглянул на двухэтажную хибару, называемую сушилкой. Её мокрые чёрные стены сливались с ещё более чёрной тайгой и таким же небом. Земля вокруг уже была грязно-белой от выпавшего снега. А он всё валил, мокрый, липкий. Если я скажу  да, все уйдут, сразу же, беспрекословно. Если  - нет, всё равно половина уйдёт, только обозлишь ребят. Я представил горячую картошку, тушённую с молоденькой телятиной и проглотил горькую слюну.

 Потом взглянул на кучку зерна, на тёмные фигуры ребят, на снег. Что важнее – здоровье или эти двадцать мешков зерна? Нет, глупо. Так нельзя ставить вопрос. Дело не в зерне. Совсем не в зерне. Вот тоска!

– Кто не может – пусть уходит,- сказал я.
- Давно бы так, -сказал Жек и вскочил на ноги, -айда , мальцы, за мной. Вперёд к победе коммунизма.-
Встал Лев, потом Стас, за ним неохотно поднялся Славка.
- Пошли Махоркин,-сказал Лев.
- Проваливай,- буркнул тот. Мы молча проводили их глазами.
- Ну что, начнём?-
 Решили вначале наполнить все имеющиеся в наличии мешки, а потом перетаскать. Работали молча, зло. Заполнили так быстро, что Владимир не успевал завязывать их.
-Где мешки?-  услышал я голос Славки.
- Вернулся, совесть заела,- подумал я.

- Нет больше! -Заорал я на него:- Таскай!-
Билл с Махоркиным  буквально озверели. Хватали тяжеленные мешки, швыряли их на плечи и бегом к трапу. Я не успевал за ними. Под ногами хлюпало, чавкало. Ветер. Темнотища. Метель. Трап прогибается под тяжестью, того и гляди рухнет. Поэтому поднимались по одному. Чтобы не создавать очереди у трапа сбегали с него или прыгали с трёхметровой высоты в грязь и в лужи. Нам было всё равно. И без этого мы мокры и грязны.

  Перетаскали мгновенно. Володя успел насыпать полтора мешка.
- Так не пойдёт,- сказал Билл,- мы с Юрой носим, вы насыпайте.-
 И они носили. Прибегали друг за другом, запыхавшись, тяжело дыша. Торопили нас, крыли в бога и в деканат, если мы не успевали. И зерно убывало на глазах. И вот последние два не совсем полных мешка.
 –У-р-р-ра-а!- зарычали мы втроём. Билл с Юркой не спеша подошли к нам.

- Постой, -сказал Билл, когда Махоркин взялся за мешок, и отняв у него, с размаху забросил на плечо. Мы даже присели.
- Аппатит твою Хибины мать!-восхищённо выругался я.
- Ай да Сева!-с восторгом вскрикнул Славка.
- Теперь подкинь этот.-
- Брось, Сева,- сказал я.
- Давай, давай!- зло крикнул Билл Махоркину, раздумывающему поднимать или нести самому. Славка и Юрка подняли мешок и водрузили Биллу на другое плечо. Билл слегка согнулся, выдохнул с силой и пошёл. Мы пошли вслед за ним.
- Ну , Сева, ты даёшь.-
-Во буйвол!- радостно хрипел Махоркин:- может я ещё сяду заместо погонщика.-

- Ну и силище!
Сева Пронин шёл уверенно, коротким пружинистым шагом и мы шли сзади, подлаживаясь под его шаг. Славка поскользнулся, упал под ноги Махоркину и тот тоже растянулся во весь рост. Я толкнул Володю на них.
- Куча мала-а!-я прыгнул на них. Меня скинули в снег, я вскочил и опять навалился на кого-то, и, когда меня столкнули, я, перекатываясь через голову увидел Билла, стоящего на  трапе. Трап  угрожающе качался под ним.

- Сева!- крикнул я, вскочив, и бросился к трапу. Билл уже стоял на середине трапа, пытаясь обрести равновесие.
- Сева, бросай мешки! Свалишься, гад!-
Подбежали ребята.
- Билл не валяй дурака. Бросай, слышишь?!- кричали они хором.
Билл шагнул и трап  прогнулся ещё больше. Билл опять начал балансировать, раскачивая торсом.
- Сева бросай! Сева!-
- Идите…к чёрту. До…тащу. Рас –сыплется.-
- Сева, паразит, убью!-

- Кончай, Жорж, не трепи ему нервы. Психнёт и свалится. Помолчи.-
Махоркин был прав. Билл поднял правую ногу, а левая вдруг скользнула и он упал на правое колено. Что-то оборвалось во мне и я шагнул на трап.
-Жорж не смей!-хлестнул меня голос Славки и я остановился, внезапно поняв, что могло произойти.
- Бросай, Севочка, брось,- умолял его едва не плача, Володя.
- К чёрту!- прохрипел Билл и стал подниматься.

 Я видел как он осторожно подтягивал левую ногу, выпрямляясь. Ещё…Ещё. И вдруг я увидел лицо Билла. Он теперь стоял ко мне боком и всё тело его медленно прогибалось назад. Мешок сорвался и полетел, а второй как-то оказался у него на груди. Он обнял его и спиной вниз полетел вслед за первым.  Всё произошло мгновенно. Я сорвался с трапа и в два прыжка оказался у распростёртого неподвижного тела.

 (Наргинский выронил лист. У него перехватило дыхание. Он, читая пересказ Короля, заново пережил тот страшный для него день, изменивший его судьбу. Зачем он это делал? Безрассудство юности? Или пытался что-то доказать себе, проверить себя на прочность. В то время он жил в сомнениях и в неуверенности выбора профессии. Он мечтал стать журналистом, но провалил экзамен. Инженер в то время котировался  высоко, не то что сейчас. Он вдруг вспомнил анекдот. Почему инженер носит институтский значок? А чтобы нищие не приставали.  Коротко и ясно. Анекдот  подействовал на него как бальзам на рану и он успокоился  и поднял выроненный лист.)

 Лицо его было белым как снег, а изо рта змеилось чёрное, жуткое. Мне словно вбили кол в глотку. Я окаменел.
-Билл, Сева, Севка. Чертяка. Ну, Сева… Ну что ты… Сева? Зачем? Открой глаза. Ну?..Эх, что же ты наделал,- бормотал Махоркин сдавленным жалобным шёпотом.
- Не трогай  его, Жора. Может у него сотрясение. Жорик давай перенесём под навес. Славка помоги.- Володя ещё мог соображать. Я словно очнулся, с трудом поднял, внезапно  отяжелевшее тело, взял Пронина за ноги, Махоркин поддерживал голову, а Володя и Славка подхватили его за плечи и мы понесли его под навес.

-Жорик, опусти ноги. Осторожнее. Теперь подложи под голову что-нибудь.-
 Я разложил мешки и на них уложил свой ватник и как только Севу опустили, расстегнул его фуфайку и никак не мог отыскать пуговицы на рубашке.
- Пусти!- оттолкнул меня Володя и я отполз в сторону. Я видел как он нагнулся над ним, припал ухом к его застывшей груди и замер. Кап…Кап.. Отчётливо в тишине стучат капли. Где-то рядом, у самого уха. И стучат страшно, словно гвозди вколачивают в крышку гроба.

 Лоб Севы темнеет, тёмное пятно расплывается под глазом и по щеке. Я протягиваю руку и отдёргиваю, словно в темноте рука коснулась скользкого  холодного тела змеи. Капли падали на лоб Севы и на глаза. А глаза были приоткрыты и то, что капли падали в глаза, а он не чувствовал этого, ужаснули меня. Володя  словно окоченел, застыл. Сколько можно?  Сколько можно? Неужто всё… И он поднимается. И потому как его милая круглая мордашка расплывается в улыбке до ушей, и потому как он оглядел нас всех по очереди, я понял, что жив наш Билл, наш Сева жив.

-Дышит!- крикнул шёпотом  Володька.
 Махоркин радостно захлюпал носом, Славка пробормотал что-то невразумительное, а у меня защипало в носу.
- Надо скорее врача,-сказал Володя.
- На него капает. Отодвинем его.—
- Жора, его нельзя беспокоить. Где-то я видел  фанеру .- Володя почесал в затылке.
- Сейчас принесу. Я знаю,-сказал Махоркин и  исчез в темноте.
 Славка нагнулся над Севой, закрывая его от капель спиной.
 
- Врача надо. Только не эту девчонку из Ивановки. Она шприц не умеет в руке держать. Нужно из Тюхтета,- сказал я.
- Чёрт подери! Славка сбегай к девчонкам. Попроси плащ, одеяло и грелку. Только не говори для чего.-
- Сейчас, Юрка придёт. Да вот он бежит.-
 Махоркин принёс лист фанеры и засунул его под рейки в крыше. Славка убежал.
-За врачом машина нужна,- размышлял я вслух, – но только по такой дороге теперь ни одна машина не пройдёт.-
- Ничего, все поедем, вытащим.-

- Машины нет,- вспомнил я.
-Как нет? Толик никуда не собирался ехать,- удивился Махоркин.
- Уже уехал с Эриком.-
- Куда?-
- Спроси у Эрика.-
- Тогда возьмём лошадь и попросим кого-нибудь из местных.-
- Идея! Я пошёл. Попрошу Николая.-
- Давай Жорик, быстрее только.-
Я бежал через дворы, огороды, путаясь в кустах, перекатывался через изгороди, падал. В окнах было темно.

 Здесь рано ложатся спать. Я забарабанил в раму и сразу же качнулась занавеска и за стеклом мутное расплывчатое лицо испуганно спросило: -  Чего надо? –
-Можно Николая!-
- Его ещё нет.-
- А где он?-
-Ушёл на охоту спозаранку и до сей поры нету.-
- Извините,- крикнул я и побежал к дому председателя. Стучать пришлось долго. Наконец за дверью зашаркали и заворчали.-
-Что скажешь и ночью покоя нет. Хоть прок был бы, а то ведь одна маята. Ни днём, ни ночью. И надо же было.-

 Дверь открылась.
–Павла Александровича,  можно?-
- Попробуй разбуди. Нализался як боров. Таперича живьём будет гореть, не разбудишь. А что стряслось?-
 - С сушилки парнишка наш упал и разбился. Надо в Тюхтет за врачом, лошадь нужна.-
- А машина на что? Иль обормот тоже хватил лишнего?-
- Машины нет.-

- Так бы сразу и сказал. Постой, малец, я вскоре.-
Она исчезла в душной темноте сеней и через минуту вернулась в сапогах и в ватнике.
- Что вы? Вам нельзя, скользко.- Она была беременна. Живот здорово выпирал.
- За меня не бойся. И здорово он разбился.?-
- Пока лежит без сознания. Кровь шла из горла.-

-Худо. Совсем худо. Надо к бабке Настасьи. Та поможет.-
 Мы перешли на другую сторону улицы.
 –А что вы делали в сушилке?-
- Из-под навеса зерно перетаскивали.-
- В такую мокреть! Господи, и какой дурак вас надоумил?.
 Я промолчал.
-Подожди. Я загляну к Настасье.-

 Она толкнула калитку и вошла во двор. Дверь в избу, очевидно, не закрывалась, потому что она, не постучав ,вошла внутрь. Вскоре в низких, оконцах загорелся свет, замельтешили тени. Потом свет потух и в дверях показались две фигуры. Бабка Настасья, низенькая, сгорбленная, сухая как сучок, зашамкала беззубым ртом.
- Как же вы шродимые, бож ты мой… У кож он лежит, болежный.-
 -Он у сушилки. Под навесом.-
- Бож ты мой, холод-то лютый, проштынет малец-то.-
- Его нельзя тревожить, бабуля.-

- Пожди, Наталья. Я жа тулупом шбегаю.- 
Она засеменила обратно к избе.
- Постой, Настасья. Ты уж одна сходи  к ним, а я пойду лошадь запрягу. Времечко –то не терпит.-
 -Идите, милые, идите. Я шама управлюсь.-
 - Она управится, поможет. Не одного подняла на ноги. Вон, Седых,  старика задрал медведь. Думали помрёт, ан –нет, выходила.-
 Я слушал её и не слышал, и едва поспевал за ней. Билл, чёртов, Билл. Но ничего не случится. Не должно случиться.

 Просто сотрясение не большое. Покой, прежде всего покой. И всё. Всё будет в порядке, как в аптеке на весах.
- Я подожду вас у конюшни, –сказал я и махнул через болото напрямик.
- Что ещё? Всё, малый, всё! На ночь глядя лошадей гонять, да где это видано! Одну только дал. Всё! Всё, уходи.-

Конюх подталкивал меня в спину к выходу, а я ничего не понимал. Потом до меня дошло.
- Кто уехал?-
- Ваш долгий малый, перебейнос. Нос у него сломан. Вскочил на Карчика без седла и уздечки. Дурень бесшабашный. Карчик жеребец, необъезженный толком. Прикурить найдётся?- Я достал пачку «Севера».
- И давно уехал?-

- Только что.-
 Он затянулся и папиросный огонёк высветил клок сивой бородёнки,  жёлтый ус. –
- Времечко, милый к зиме потекло. С каждым  днём ночь длиннее, а память не прибавляется.-
- Ты извини дед, я пойду. Некогда мне.-
- Эх, молодость, молодость. Всё спешите, собственную тень опередить хотите. А жизнь, она того, малец, скорых не балует.-
- Спокойной ночи, дед.-
 
Я вышел за ворота. Значит, Роберт вернулся, а Славка ему рассказал о Билле. Я встретил жену председателя, проводил её до дома  и вернулся к сушилке. Под навесом собрались все. Жёлтый огонёк керосиновой лампы метался под стеклянным пузырём и грозил погаснуть. Он скудно освещал лица. Сева лежал под тулупом. Он был всё также бледен, а в глазных впадинах и под носом застыли тёмные пугающие тени. У изголовья чёрным сучком торчала бабка Настасья. Говорили шёпотом. Девчонки испуганно жались в углу. Жалкие, заспанные.

- Не приходил  в сознание?-
- Нет ещё,- прошептал Володя. Он не смотрел на меня Он смотрел куда-то в сторону и, вероятно, ничего не видел. Я отошёл от него. Махоркин и Славка сооружали носилки.
-  Перенесём в столовую,- сказал Махоркин,- отодвинем столы и положим у печки.-
- Мальчики, а кто поехал за врачом?-
-Роберт,- сказал  я.
- Как?! Он только из Тюхтета пешком пришёл. Голодный, мокрый.-

-Я ему сказал про Севу, - перебил Свету Славка, - а он развернулся и побежал в сторону конюшни. Это точно,  я за ним выбежал и увидел как он рванул к конюшне.-
 Я в это время подумал об Эрике с его машиной зерна, о Карчике, злом норовистом жеребце. На нём никто не решался прокатиться, тем более без седла и уздечки.


                Глава № 11

  …Словно далеко в горах прошёл ливень и люди, отдыхающие в низине, слышали глухое ворчание грома, но небо над ними было безоблачно. Но вскоре послышался грохот и он усиливался, нарастал, но они были первый раз в горах и подумали, что это обвал…

  На вокзале меня встретил Жорж.
-Ты вовремя притопал, юноша,- сказал он и хлопнул меня по плечу,- в общаге аврал. Завтра едем на целину.-
- Не трепись!.-
- Трепать будет завтра в товарном вагончике,  до самого Красноярского края.-

  Я всё ещё не верил. Если это правда, то это очень здорово! Просто великолепно!
 Вечером мы организовали прощальный банкет. Закусывали фруктами и домашней снедью, приготовленной щедрой рукой  моей мамы.

 Очевидно, это было вкусно, если уже через двадцать минут Эрик достал последний кекс и ни с кем не хотел поделиться. На него набросились. Началась свалка, на столе всё запрыгало, задребезжало, падали с грохотом стулья. Крики, вопли, хохот, а кекс, проскользнув между рук, мелькнул над головами и наше окно брызнуло стеклянными  слезами.
- Ну это уж зря.-
- Кончай ныть! Эй Билл! Включай маг, зови девок.! Танцы!- кричал Эрик, стуча вилками о кастрюлю.

 Билл включил магнитофон и пошёл за девчонками. Хороший парень Сева Пронин, он же Билл Девственный Трезвенник. Он ничего не пил, кроме пива. В наших шумных и пьяных компаниях он сидел всегда где-нибудь в углу, без конца курил, тянул сквозь зубы своё пиво, которое покупалось только для него, смотрел на всех иронически и весело, и время от времени отпускал экстравагантную шутку.
( Интересно, как меня воспринимали однокурсники?-подумал Наргинский.)

 У него редкий по красоте античный профиль, но он белобрыс с головы до пяток и как все белобрысые розоволиц. Это и ещё малый рост его трагедия, хотя он усиленно скрывал свою внешнюю ущербность,  накачивая мускулы двух пудовой гирей. Отсюда его снисходительность и скрытая недоброжелательность к противоположному полу, проявляемое лишь в чисто мужском обществе. На самом деле он был влюбчив как Дон-Жуан, но в отличии от последнего не признавался в этом даже самому себе и потому страдал.

(-Надо же какая наблюдательность у Роберта,-удивился Наргинский, - как подметил! Надо же!) Однажды он  не выдержал и пламя любви прорвалось наружу. Вскоре выяснился поджигатель – наша кастелянша, тридцатилетняя незамужняя женщина могучего здоровья и крепкого телосложения. Она была на голову выше Билла и к тому же предпочитала брюнетов, судя по чёрноглазым дипломантам, с которыми она спала. Ходили слухи, что Билл узнав об этом, впервые напился и потом целую неделю его тошнило.

(_-Враньё. Это всё шуточки Эрика.- ) Но сам он оправдывался тем, что это от протухшей рыбы, которую  съел  в институтском буфете. Бедный Билл, он был сущий ребёнок в любовных утехах. Помню, когда мы вместе готовились к экзаменам, Эрик, перед тем как перевернуться на живот и засопеть носом,- он это делал с непостижимой быстротой сытого и довольного собой человека,- давал ему интервью на сексуальные темы. Это был его любимый конёк и здесь он преуспевал. Он развращал парня, но тот по-прежнему оставался самим собой.

 И может быть по этому Эрик тянулся  к нему и прощал многое, что презирал в других.
  Вскоре пришли девчонки и начались танцы. Странно, когда ты сам танцуешь, то ничего не замечаешь, но когда смотришь со стороны, всё выглядит иначе.  Стол и стулья заброшены на кровати, около проигрывателя в синем папиросном дыму стоят человек шесть и слушают запись, и рассматривают танцующих, разумеется, девушек. На лицах их важность и сосредоточенность, тлеющие папиросы небрежно торчат в уголках рта, хотя большинство их не курят в обычные дни.

 Но это же явно намекает на мужественность и подчёркивает нескрываемое разочарование и усталость от жизненных перепитий  двадцатилетних старцев. А на свободных двух квадратных метрах танцуют семь пар. Их тела судорожно дёргаются, словно они без конца давят друг другу больные мозоли. Это единственное, что они могут делать, разве что ещё покачать головами, но только слегка, чтобы не наставить шишек о голову соседа. Я не танцевал. Я страшно устал и лежал на кровати. Я думал о Жене. Она телеграфировала, что сидит в Адлере и ожидает второй день лётной погоды.

 Надо ещё позвонить её родителям. Я уже сказал отцу, что мы завтра уезжаем на целину. Я попытался встать, но тело настолько отяжелело, что я даже не мог пошевелиться. Проигрыватель ревел роком, заглушая всё. Дверь беспрерывно открывалась и закрывалась, мелькали юбки, ноги, лица. Всё вертелось дёргалось, прыгало, мельтешило до боли в глазах; и я закрыл глаза и почувствовал, что кровать провалилась куда-то вместе со мной. И стало так тихо, что я сразу открыл глаза.

 Никто не танцевал. Все молча стояли, музыка умолкла и вдруг я слышу голос Оболенского:
- Всё ребята. Уже второй час.-
- Ну Марик, мы будем тихо,- кажется голос Светы.
-Нет, Светлана, завтра подъём в семь. В восемь придут машины. Мы не должны их задерживать.-
- Но мы ещё немного. Ну полчасика.-
-Из-за вас не спит весь этаж. Всё! Расходитесь!-
- О-о! Что я вижу!- В дверях стоял Эрик.- Товарищ из студсовета наш гость. Жорик, налей товарищу.-

- Перестань паясничать, Шаргородский.-
- Товарищ начинает проявлять нетерпение. Жора поторапливайся.-
- Кончай Эрик,- сказал Король.
- Всё ребята, расходимся.-
- Что-что? Товарищ изволил что-то прохрюкать? Жора, что хрюкнул этот  тип?-
- Хватит, Эрик. Заткнись!- Жорж начал сердиться.
- Отвали, Жорж! Всякая мразь приходит в мою комнату и ещё гонит моих гостей, не спросив разрешения у меня! А ну проваливай!-

- Твоё счастье, что ты пьян. Не хочу руки марать. Я уйду, но только последним. Пора ребята.-
- Стой!- Эрик бросился к дверям, запер на ключ и подбросив его, поймал и сунул в карман.
- Ну вот, мышка в мышеловке.-
Он шагнул к Марку, улыбаясь. Девчонки торопливо расступились, Стас и Славка отвернулись, пряча улыбки. У Жоржа задвигались желваки, а Билл невозмутимо пускал синие кольца дыма, не сводя с Эрика глаз.

- Я слышал  - вы брезгуете дышать со мной одним воздухом. Это так?-
-  Я могу повторить, если тебе это так нравится. Открой дверь!-
 - Не надо торопиться. Торопливость нужна, - где? А? Вот именно. При ловле блох.-
- Я не люблю повторять дважды. Считаю до трёх. Раз!-
- Эрик!.- Светлана бросилась к нему и схватила за руки.- Не надо, Эрик. Марик, ну что вы, Эрик не надо. Успокойся.-
- Отвали! Чего суёшься!- Светлана чуть не упала от толчка.

 Шрам на виске у Марка ярко заалел. Я ничего не видел, кроме этого яркого зигзага. Я смотрел на шрам и медленно поднимался с кровати.-
- Два!- голос Марка спокоен и вдруг в комнате наступила гнетущая тишина. Я взглянул в лицо Эрика, а потом опять на Марка, на его шрам и, когда он сказал: – Три!- я встал между ними лицом к Марку. Мы смотрели друг другу в глаза и мне показалось, что он улыбнулся мне глазами.

- Не надо Марк, он пьян,- и, повернувшись к Эрику, я сказал со злостью: - Дай ключ! Живее!-
 Эх ты-и, –сказал Эрик и протянул мне ключ.
Все вышли молча.

- Чего ты сунулся? Что тебе?-
- Я подумал о твоей челюсти.-
 - Предоставь думать мне.-
- Ты пьян, Эрик и ты знаешь, что это такое.-
 - Ладно, но эта мразь, это же мразь! Дуб! Идейный пень! Мало его бить, таких надо ещё в матке давить. Давить их, давить как клопов!.-
- Марк не плохой парень,- сказал Король.
- Повтори! Может я ослышался?-
- Марк не плохой парень,- зло сказал Король.

-  Ах вот что! Чем же он тебя купил? Высокими идеями7 Душеспасительными байками?-
- Я не хочу с тобой говорить, а тем более слушать.-
- Жорик, высокие нотки не для твоего голоса. Ты начинаешь фальшивить.-
- Замолчи! Ты надоел мне.- Король вышел и с силой захлопнул за собой дверь. Эрик подошёл к окну и долго стоял молча. Я постлал постель и начал раздеваться.
- Марк не плохой парень. А!? И это Жорж?! Жорж?!-
- А может он прав,- сказал я.

- Что-о?!- Эрик повернулся ко мне лицом. – И ты туда же?-
- Я только предполагаю.-
- Ты его мало знаешь.-
- Не отрицаю. Но умеет за себя постоять и за других. В этом я убедился лично.-
 - Он только за себя. Он знает только себя. Это ходячая газетная передовица. У него нет собственных мыслей. Болван! От него за версту несёт патриотическим кретинизмом… Ты бы послушал его на собрании. Анекдот! Кретин! Кретин!

 Общежитие превратил в казарму. В час ночи тушат свет! Отбой! В  половине восьмого подъём на зарядку. Он заботится о нашем здоровье и о наших знаниях, понимаешь?! Вход для посторонних только по паспорту до двенадцати. Он печётся о нашей нравственности! Дело дошло до того, что запрещено пить. Представляешь, я не могу выпить у себя в комнате. И если меня увидят пьяным в коридоре, дело  - труба. Выселят в Лисий нос. За грязь в комнате – в Лисий нос!

 Шесть дипломантов выгнали из института без права поступления. И всё он – скот! Ребята на Новый год выставили себе по паре зубов. Ну и чёрт с ними. Их дело. Их зубы! Нет же! Это же будущие советские инженеры! Они должны нести в пролетариат прогресс и культуру, а не выбитые зубы. Ну не кретин ли?  Они чуть не убили его. А зря! Чего он добивается? Он слеп как крот. Его все презирают. Над каждым словом смеются. Кретин! Ненавижу таких гадов!-

  …Двадцать два пульмановских вагона.
 В каждом три яруса наскоро сколоченных нар, на них матрацы и подушки набитые соломой и все необходимые постельные принадлежности. В каждом вагоне около сорока человек. Мы –студенты. В середине состава единственный цельнометаллический купейный вагон. Для боссов. Боссы- преподаватели, секретари партийных и комсомольских организаций трёх факультетов. Люди, которые призваны вдохновлять нас на творческий труд, но отнюдь не трудиться самим.

 Здесь же был штаб эшелона. Минут пять назад сюда вошёл наш Джон. Женя Морозов, стильный, начинающий лысеть брюнет, отчаянный ловелас и институтский Дон-Жуан. Он отстал от нас ещё в Свердловске. Король говорил, что видел как  этого почтенного сэра смахнула с платформы чёрная юбка в алых маках. 

 И как видно удачно, если он догнал эшелон только в Омске. Он встретил нас с букетом цветов, подозрительно похожих на цветы с ближайшей клумбы. Он протянул нам букетик, изящно держа его  в трёх пальчиках, словно это была хрустальная рюмка, и сказал, словно произносил тост:
- Позвольте приветствовать доблестную героическую молодёжь на нашей земле сибирской.-

 Оказалось, что он добрался в Омск на скором Москва-Иркутск и вот уже как три часа лицезреет скудные достопримечательности этой гнусной дыры. Городишко паршивый.  Провинция! Что с неё возьмёшь? С трудом отыскал ресторан, да и тот на вокзале. Что в Свердловске? О-о! Ночи Кабирии!
 И тут подошёл Оболенский.
- Морозов, идём со мной. Тебя вызывают в штаб.-
Джон подмигнул нам, обворожительно улыбнулся и сделал «тёте ручкой». Он вышел через полчаса. Он сиял как тульский самовар.

- Срочно в Питер! По путёвке комсомола!- крикнул он восторженно, сквозь слёзы, и больше мы не добились от него ни слова. Самовар закоптился и потускнел. Во время обеда – обедали мы в солдатских столовых- прочитали приказ по эшелону. Всех, кто отстанет от эшелона, независимо от причин будут отправлять в Ленинград за счёт самих отставших и по прибытию на место посылать на уборку картошки в Гатчинский район. Каково!? Я уже вкусил этого удовольствия и цену ему знаю. Но бедный Джон. Он стал первой ласточкой.

 Мы уезжали из Омска раньше Джона. Он уже купил обратный билет и пришёл нас проводить. Он, очевидно, много выпил и потому ругался и проклинал всех и особенно этого кретина Марка.
-Это он настоял, чтобы меня разлучили с вами, с такими милыми ребятками .- Джон расплакался и привалился к плечу Короля. Тело его сотрясалось в рыданиях, он всхлипывал и по-детски захлёбывался слезами и содержимым своего объёмистого носа.

- Скотина Марк. Своего парня и так подвести под монастырь,-сказал Жек
- Подлая тварь! За такую подлость надо проучить.- Эрик просто взбешен.
- Он распустился в последнее время,- сказал Махоркин.
- Ничего, приедем на место, мы спустим с него кое-что.-
- Выслуживается, кретин,- подытожил Жек.
 - Ну хватит Джон болото разводить.-
- Не буду , Жора. Не буду. Всё… Точка… У-у, гад. Идёт сюда.-

 Морозов рванулся навстречу Оболенскому.
- Я задушу его! Я брошу его под колёса!-
 Его попытались  остановить, но он ещё пуще разъярился.
- Пусти, Билл! Убери руки! Я его.-
- Отпустите его, –сказал Марк,- что тебе надо от меня? Я  к твоим услугам.-

 Марк был на целую голову выше Морозова. Глаза сощурены и что-то жестокое было в опущенных складках рта. Морозов сжался, просящее обежал взглядом ребят и, увидев их молчаливую поддержку, привстал на цыпочки и замахнулся кулачком. Марк спокойно перехватил его руку и рванул вниз. Джон взвизгнул.

- Ты что ломаешь руки? Убери.- Эрик ударил по руке Марка. Тот вздрогнул, напружинился.
- Ну что? Давай. Бей! Трусишь? Ха-ха! – Эрик смеялся ему в лицо. То же мне смельчак. Прекрасно знает, что в таком людном месте, в таком людском потоке устроить драку никто не захочет и тем более Оболенский.
- С тобой я поговорю попозже. А с тобой, Морозов Женя, встретимся через месяц, когда ты протрезвеешь.. Привет Ленинграду.- Марк шагнул в вагон.

- Послушай ты!- Эрик удержал Марка за рукав:- В нашем вагоне нет места для подлецов.-
- Вот как? Тогда тебе первому придётся покинуть наш вагон.-
- Мы не шутим, Марк,- сказал Махоркин
- Я тоже не шучу.-
 - Мы не хотим в своём вагоне иметь ищейку и доносчика.-
-  Это ваше мнение?. Жаль. Очень жаль. Но мне как-то плевать на мнение Шаргородских и Махоркиных.- Он скрылся в вагоне.
- Ну и кретин,- сказал Эрик и постучал кулаком о стенку вагона.

Марк прав, думал я. Я лежал на своей постели, на третьей полке и смотрел в голубые щели в стене вагона. Вагон трясло и качало.
 Ребята распустились. Каждый день кто-нибудь отставал. А догнать эшелон было легко. Приходишь к начальнику станции, показываешь путёвку и первым же поездом, разумеется, скорым, не только догоняешь, но и перегоняешь наш товарняк. Конечно, всем хочется посмотреть новые места и тем более, если есть такая возможность, зачем её упускать.

 Но ходят слухи, что в Свердловске на вокзале была драка с поножовщиной и в ней замешан кто-то из отставших. Правда, Джон ни слова не упомянул о драке. Где сейчас? Бедняга. Едет, конечно, в купированном и меняет деньги на бутылки.  Папаша его, как все ответственные работники, щедр на карманные деньги для единственного отпрыска.
 А нам ещё трое суток трястись в старом разболтанном пульмане. Вагон весь в щелях и вечером ложишься спать студентом, а утром просыпаешься шахтёром, только что закончившим смену.

 Особенно туго приходится нам, лежащим на третьем ярусе, под потолком.
 (А ведь тогда ходили только паровозы. Как мил был сердцу паровозный гудок: светло тревожный, задумчивый, зовущий. Как вздрогнет, колыхнётся что-то в душе и станет выше небо, и глубже дали, и светлая грусть захлестнёт, подхватит и понесёт вслед за убегающим перестуком колёс, туда, за синь горизонта, в чарующую неизвестность. А какая ничем необъяснимая непобедимая радость охватит от приближения к перрону, усыпанному в ожидании прибытия семечной шелухой и окурками, чёрной стальной громады на белокрасных колёсах, движимыми неправдоподобно мощными суставами.

 Их величественное, неизменное движение покоряет, вселяя уверенность в их всесильности.  Как волнующе пышет жаром от раскалённого где-то внутри паровоза металла, как терпок запах горячего масла, янтарными каплями блестящего на замерших штоках, и как сладка душная горечь угольно чёрного дыма, пригибаемая ветром к земле. Вот он уже стоит, ещё весь разгорячённый, распаренный, разъярённый скоростью и неодолимой бесконечностью рельс,  тяжело отдуваясь паром, позванивая возбуждённым металлом, но уже готовый  вновь вскрикнуть в жадном нетерпении движения…

 Совсем недавно Наргинский видел паровозное кладбище. Чёрные с рыжей подпалиной ржавчины на тендерах и станинах паровозы напоминали табун пригнанных на убой старых, отслуживших свой рабочий срок лошадей. Они стояли, скучившись, вплотную друг к другу на мёртвых рельсах в зарослях лебеды по самые оси колёс.)

Каждое утро Жора Король садится на край нар, согнувшись в три погибели и спустив свои костлявые буйно заросшие курчавой шерстью ноги едва ли не до первого яруса распахивает зубастую пасть в тягучем зевке и шевелит пальцами рук и ног.

 А снизу с первого яруса раздаётся язвительный, но всё-таки с добродушием голос Севы Пронина:
- Его величество, окончив зарядку, приступило к утреннему туалету.-
- Закрой поддувало,- хрипит спросонок его величество и приступает к добыче угля в носу и ушах.

 Для этого пригодны все подручные средства, как то: простыни и пододеяльники, преимущественно соседей и изредка свои, носовые платки, только чужие, в виду отсутствия своих, майки, рубашки и даже собственные носки. Чужими он брезгует. Ну и, конечно, пальцы с обкусанными ногтями. О нечистоплотности Короля ходят легенды. Не ему ли принадлежит крылатая фраза: -Хорошо после баньки, особливо после первых трёх месяцев.-
 
Когда Король идёт в баню, это становится событием и об этом знает почти всё общежитие. Жорж с утра начинает обход комнат и выпрашивает, где мочалку, где мыло, а где и майку и заодно рубашку, якобы на один вечер в театр.  Те, кто ему одалживал, хотя бы раз, без церемонно выпроваживают его и он не обижается. Но всегда найдётся добрая отзывчивая душа, обычно из младшекурсников, и поверит пламенным клятвам и заверениям Короля вернуть всё через три дня в том же виде.

 Святая наивность! Король, едва закрыв дверь, уже забыл, что и у кого он брал. И когда недели через две, его попросят вернуть взятую вещь, Король истинно королевским жестом небрежно бросит на стол кипу грязного белья, и равнодушно буркнет через плечо: -Выбирай.-

Бывает, что обалдевший владелец раскричится с отвращением узнавая свою замусоленную вещь и тогда Король, болезненно морщась, тихо скажет: - Ну чего шумишь? Выкладывай свои габариты.-
И узнав размер и заняв денег, они обычно исчезали из его кармана на третий день после получения стипендии, ехал в ближайший магазин…

Наш поезд идёт вне расписания. Колёса то наматывают на оси сотни километров без остановок, то скрипят в смертельных тисках тормозных колодок и тогда весь состав визжит и лязгает в предсмертной агонии движения и простаивает часами. И тогда мгновенно пустеют вагоны и человечество разделяется  по половой принадлежности на два потока  и по молчаливой обоюдной договорённости разбегается в противоположные стороны и растворяется в кустах.

 Но семафор является лишь послушным исполнителем тонкого и умного расчёта, проделанного человеческой мыслью. И часто равнодушно опускал свою единственную руку над стальными нитками рельс где-нибудь в тоскливой и плоской, как шутка пошляка, степи, где ближайшие кустики смотрятся как пучки травы, а деревья как кусты. Но, когда законы физиологии вступают в силу, они позволяют преодолеть и стыд и эти расстояния, и отчаявшиеся безумцы тают на глазах, удаляясь со скоростью курьерского поезда.

 Они возвращаются с букетиком цветов или просто с пучком высохшей трав и долго с серьёзными лицами рассуждают о фауне Азии. Их называли ботаниками. Были ещё зоологи. Те вылетают из вагонов ещё на ходу и с воплем, в котором больше нетерпения, чем радости:- Заяц!- скачут, петляя за воображаемым длинноухим. И погоня прекращалась, как только бедное животное скрывалось в кустах. Мы же на таких остановках забирались в тамбур, и, когда поезд идёт по безлюдным местам, устраивались поудобнее на буферах, хотя это связано  с некоторыми неудобствами и с риском прищемить кое-что.

 Однажды, когда в низком по-осеннему небе зажёгся первой звездой зелёный светофор, и истошный вопль паровоза захлебнулся  в сырых сумерках, извещая, что мы наконец, тронулись с места, Володя поднялся в тамбур и как-то случилось, что никто не заметил его отсутствия. Поезд уже шёл часа три. В дверном пролёте всё слилось в чёрное, непроглядное. Многие уже спали, некоторые только что укладывались. Приглушенные голоса. Откровенные долгие зевки. Ленивая перебранка из-за места и одеяла.

Четверо сидели на рюкзаках и при свете огарка свечи уже вторые сутки играли в преферанс. Мы с Эриком стояли у двери, молчали и смотрели в ночную мокрую тьму. Накрапывал дождь. Его редкие крупные капли залетали в вагон на поворотах и на полу расплывались тёмными пятнами. Я выглянул за двери и ветер выплюнул мокроту осенней ночи и облепил ею лицо. Холодок сырой и знобкий нырнул за воротник и трусливо растёкся по спине мурашками.
 – Смотри! Огонёк!- вскрикнул Эрик с откровенной иронией в голосе. Там, где за дощатыми стенами и стуком колёс, всё человеческое обрывалось в первобытный мрак, тускло мерцал и ёжился редкими иглами одинокий человеческий огонь.

 Небо, разбухшее от избытка влаги, своим чёрным брюхом касалось земли и огонёк мельтешил и расплывался, словно отражение в луже. Там был человек. И зажжённый им огонь звучал немым вызовом мраку.
-Нужно быть туземцем, чтобы так вот жить,- сказал Эрик, зевая.-Поздно. Пора бросать кости на полати.-
 Я ушёл вслед за ним. Я уже засыпал, когда внезапно на крышу стали ссыпать морскую гальку. Такое было первое ощущение.

 И в тот же миг со стороны тамбура раздался глухой частый стук и отчаянные, скраденные стенами  и грохотом  колёс и дождя, вопли. Кто-то вогнал голову в плечи ударом о потолочные доски и взвыл от боли и потом так злобно и долго матерился, что всех разбудил. На беднягу обрушился словесный поток. Каждое слово было гладко и кругло  как голыш и смысл их был одинаков. И когда несчастного перестали, наконец, посылать  в многочисленные концы нашей необъятной родины, кто-то спросил: - А где Володя?-

 Ответом лишь был лихорадочный стук в переднюю стенку.
-Братцы!- голос Эрика зазвенел от восторга,- а ведь Шейкин в тамбуре душ принимает.-
 Показалось, что вагон остановился. Взрыв смеха заглушил стук колёс. Но хохот постепенно утихал и металлическая дробь колёс опять прояснилась.
- Закройте двери! Льёт в вагон.!- Стук колёс стал глуше, шум дождя отчётливее, а удары в переднюю стенку ещё отчаяннее. Тамбур был открытый для всех ветров и дождей. Владимир не жалел своих кулаков.

- Шейкин тренируется,- комментировал Эрик, - если к утру не остановимся, из него выйдет профессиональный боксёр.- Опять все рассмеялись. А Володя продолжал обдирать кулаки о шершавые доски вагона.
- Его так за ночь вымочит, что он неделю мочиться не будет,- не унимался Эрик. Кажется, он оседлал любимого конька.
 Круглое пятно света скользнуло по стене и остановилось, вырвав из тьмы узкое как амбразура окно. Потом пятно мелькнуло над моей головой и упало на моё одеяло. Меня тронули за локоть.

- Дай, пожалуйста твой ремень,- попросил Марк. Я отыскал брюки и вытянул ремень. Марк связал два ремня, взял ватник, завернул его в плащ и затянул петлёй.
- Давай сюда,- сказал Жорж,- я брошу ему.- Марк передал ему свёрток. Король долго возился у окна и наконец открыл его. Пронзительным сырым сквозняком дохнуло в лицо.
- Эй, внизу!- крикнул Жорж,- скажите ему, чтоб к окну подошёл!-

Жорж просунул свёрток в окно и вслед за ним руку по самое плечо.
Долго лежал он в таком положении, но Шейкин не подходил или не мог дотянуться до свёртка. Навряд ли он мог понять, что кричат ему,  поезд проходил разъезд и под вагонами грохотало и гудело.

- Экий глухарь!- всё более озлобляясь, рычал Король.- Держите меня за ноги!- И стянув с себя неизменную куртку и рубашку, он вслед за свёртком исчез по пояс в окне. Мы с Марком вцепились в его ноги. Я чувствовал как по его ногам пробегает дрожь и кожа становится пупырчатой.

Наконец, ноги Короля задёргались и мы втащили его во внутрь. С его волос текло, майка прилипла к телу, резко выделяя его острые ключицы и рёбра. Подбородок его прыгал и сам он трясся. Я накинул на него ватник и одеяло.
 
  Поезд шёл всю ночь без остановок. Когда солнце протиснуло сквозь щели ещё розовые лучи, остановился. Буря восторга бушевала в вагоне. Шейкин умудрился натянуть на себя два ватника и плащ.
…А колёса стучат, стучат. Торопятся.
 
 Хорошо сидеть на полу у отрытых дверей, свесив ноги и смотреть, смотреть. Месяц, ещё прозрачный как стекло, стремительно прорезает острыми кромками темнеющую синь неба, безнадёжно пытаясь обогнать поезд. В тревожном сумраке до самых вершин тонет лес. Изредка в его чёрной зелени вспыхнет спичкой дрожащий огонёк осинки.

 Ребята сидят притихшие. Глаза затуманены грустью. Кто-то в углу робко трогает струны гитары. Аккорд.  Пауза. И тихий, едва различимый в грохоте колёс, голос начинает безропотно изливать тоску о любимой, о далёком доме, о золотом шпиле Адмиралтейства. Песня сменяет песню. Дороги. Разлука. Глаза любимой.

     - Ты уйдёшь по тайге опять
       Заплутавшее счастье искать.-
 Паровозный гудок плетью хлестнёт и берёзки заметавшись, шарахаются в сторону и уже мчатся мимо, разворачиваясь веером шахматные квадраты полей, вдали ползёт фиолетовый лес. Над ним тонкие гаснущие мазки заката.
       -Может завтра с восходом зари…-
 С далёких склонов стекают ручейки огней. Огни. Огни. Редкие, уютно светятся огоньки деревень и целое мерцающее море огней далёких городов.

 А колёса стучат, стучат. Уже выпала в небе звёздная роса и Млечный путь туманом стелется, тая у горизонта, а мы сидим недвижно, молча. Пальцы ног мёрзнут от прохладной сырости ветра, но не хочется даже пошевелиться, чтобы не стряхнуть с себя что-то дымчатое, хрупкое, которое обволокло тебя с головы до ног.
… Я проснулся от холода. Не открывая глаз, на ощупь стал разыскивать сползшее куда-то одеяло. Кто-то ударил меня по руке.

 – Перестань щекотать,- спросонок королевский баритон хрипел как старый заезженный патефон.- Вставай!...Приехали.-
Я поспешно оделся и вышел на перрон. Небо низкое, грязное, закопчённое дымом паровозов. Ветер стлал по земле едкий дым и склизкую морось. Бурые скрученные листья шуршали под ногами.
- Ну и тоска,- сказал Эрик, сунув руки в карманы, а голову зябко  втянул в плечи.- Загонят тебя после вуза в такую дыру- могила! Живьём сгниёшь. Боготол. Богатая у кого-то была фантазия. Бо-го-тол.-

 Боготол наш конечный пункт. Отсюда на машинах нас повезут в Тюхтет, где судьба в лице местной власти, разбросает нас по разным колхозам. В Тюхтет мы приехали во второй половине дня. Это большая деревня отличалась от Боготола лишь отсутствием паровозных гудков. Их вполне здесь заменял неистовый поросячий визг.
- Экзотика!- воскликнул Билл и уже задумчиво: -Сейчас бы антрекотика с жареной картошечкой.-
 Наши желудки были пусты и усиленно напоминали об этом.

 И как только наши ноги почувствовали под подошвами скрипучий песок, наши носы уверенно указали нам путь к столовой.
 Мы спешили напрасно. В двери чайной ломилась воющая экзотическая армада голодных. Местные жители, преимущественно женщины и дети, стояли поодаль и насмешливо и в то же время с жадным любопытством взирали на орущую, визжащую, хохочущую толпу. А толпа клокотала, звенела, гудела, сжималась и расширялась.

 Шляпы, береты, платочки самых ядовитых ярких расцветок, короткие брючки, волнующе обтягивающие девичьи ягодицы, грязные замасленные ватники, капрон и нейлон – импортное чудо, прозрачные как стёклышки, резиновые сапожищи сорок пятых и больших размеров, крепко упёршихся в землю, изящные туфельки на шпильках, капризно и нетерпеливо подрагивающие, расхлябанные, повидавшие на своём веку лыжные ботинки, перевязанные электрическим шнуром, непременно стянутым на лабораторных занятиях, когда-то белые парусиновые туфли, кеды, боты, входящие в моду красные носки, чёрные очки, бакенбарды, пышнее ноздрёвских, бородки, ранние лысинки, косички, старательно взбитые как яичный белок  коки, гитары за спиной и под мышкой, сумки, рюкзаки и пустые кошельки.

 Мы вклинились в толпу и были сразу же отброшены назад. Дальнейшие наши попытки пробиться к дверям были ещё бесславнее. На танцплощадке в субботний день было куда свободнее, чем в магазине, но Эрик, наш зелёноглазый красавчик Эрик, расточая направо и налево лучезарные улыбки, разумеется, девушкам, в основном заполнившим все подходы к призывно манящим запахам,  незаметно проскользнул к прилавку и уже через десять минут мы возвращались к машине, дожёвывая последние куски колбасы и хлеба.

 Жребий брошен и нам досталась Ивановка. До неё было восемнадцать километров. Нам подали машину и мы погрузились в неё. Это была трехтонка довоенного образца. Кабина облуплена и помята, вместо заднего стекла вставлен кусок ржавой жести. Среди поджарых стройных газиков и зисов она выглядела убого и легкомысленно, как старая уличная девка и подстать ей был шофёр, бесцветный малый с блудливым взглядом сутенёра.

- Ну чё, мальцы, с прибытьем вас .Сызнакомимся, чай. Анатолий Берёзкин. По нашенскому Толян.-
- А я по-нашенскому Билл.-
-Марк.-
-Эрик, а этот малец, Роберт.-
-Вы чё? Инородцы все? По обличью, кажись, наши.-
 Мы рассмеялись.
- А скоро мы поедем?-  спросила Аня Чигирин.
- Не трепыхайтесь, бабоньки, довезу в целости и сохранности.-
_Как здесь дороги?- обратился я к нему.
- Больше газу, меньше ям.- Он осклабился  обнажив длинные жёлтые зубы. Ему можно было дать и двадцать пять и сорок.

 Бесцветный малый, подтвердил я своё первое впечатление.
- Ну и рухлядь,- сказал Эрик, разглядывая общепленный в железных накладках борт.
-Сказанул.- Берёзкин был явно обижен. Он ласково провёл ладонью по капоту. – Старушка… Золото, а не машина. Любой зис перед ней, что телега без коня.. А моя как на крыльях вынесет.-

 Она несла нас до деревни полтора часа.  Она окутывалась дымом и паром, но уверенно переползала с ухаба на ухаб, ныряла в лужах и борта её то один, то другой по очереди поднимались, казалось выше вершин елей, сплошной стеной стоящих вдоль дороги, и Махоркин дважды прыгал в грязь за своей гитарой.

 Девчонки выглядели жалко. Аня с купоросным лицом перегнулась через борт, и её жестоко тошнило. Когда мы неожиданно вырвались из тайги в поле и машина покатила по ровной колее, радость наша была безмерна. Наконец машина остановилась у ворот правления колхоза.

 И к нам вышел председатель, кривобокий мужичонка с лицом сплошь из морщин. Даже беззубый рот казался глубокой морщиной. Хитренькие светлые глазки зорко и цепко охватили нас разом, не скрываемое довольство перешло в искреннее радушие, морщинки растянулись в ширь, утопив глаза под складки кожи, густо поросшей рыжим мхом.

-С прибытиём, долгожданные, с прибытиём товарищи студенты. Умаялись поди? Ни чё, ни чё. Дело житейское. Многовато вас, но хорошо. Работа чай найдётся. С жильём как-нибудь устроим.-
- В чём дело, простите?- удивился Марк.

- Я грю, к нам ужо прибыли. Из ваших тож.. Александров у них  старшой. Филимон.-
 - Феликс? Их же послали в Петровку.-
- Ну? Знамо дело, сказали, что к нам.-
 - А где они?-
 -По избам все, по избам расфатерованы. Отдыхают небось. Да вы разгружайтеся. Жисть найдём где и работы на всех хватит.-

- А как же Петровка?
- Послушай, малец,- он тронул Марка за рукав, - ты знаешь, что таки Петровка?. Это вот чё,- он сплюнул и растёр плевок сапогом, -мальцы вы молодые, деньги всем нужны. А там вы с гулькин нос! А я для вас всё- только работай по совести и баста.. Для таких мальцов как вы! У нас здеся клуб, девок молодых не замужних как грибов. Вот так, а там 30 дворов осталось, одни бабы и старики. Света нет. Развлечений никаких, а вы ж не привычные к этому. Оставайтесь у меня, а я не останусь в долгу.
-
- Остаёмся, мальцы!_- Крикнул Эрик и спрыгнул с кузова.
- А чего терять,- сказал Король.
- Спасибо,- сказал Марк,- но мы сюда приехали не за деньгами. Мы приехали помочь тому, кто нуждается в помощи в первую очередь.-

- Не всё ли равно кому её оказывать,- сказал Эрик.
- Здесь уже есть наши.-
-Нас послали сюда, а не их.. И точка,-как всегда категорично заключил Махоркин.
- Правильно. Нас послали сюда. Мы здесь ни при чём, – сказал Билл,- отвечать будут те, а не мы.-

- Выгружай! Остаёмся! – закричал Махоркин.
-Всем оставаться в машине! Успокойтесь. Поставьте всё на место. Толя, поехали в Петровку.-
- Постой Марк, не ори. Здесь тайга, а не студсовет. И свой дешёвый патриотизм засунь поглубже в одно место.-Эрик едва сдерживал себя.
- Что ещё скажешь?-
- Скажу, не спеши, яки голый купаться. Ты видишь, ребята хотят остаться.-

- Я вижу вас покупают за лишнюю сотню.-
- Зачем так громко.—
- Те мальцы куда сговорчивее  супротив вас.-
- Не тешьте себя надеждой, что все мы, как те. С тех ещё спросим. Кончай разговоры поехали.-
- Вылезайте! –крикнул Эрик.- Подавайте вещички, красавицы!-

 - Стойте!. Пока здесь распоряжаюсь я. Мне доверили вас. И я в ответе за вас. Едем в Петровку.-
- Поезжай, кто тебя держит. А мы остаёмся. Правильно, мальцы?!-
- Ты можешь оставаться, а мы все едем. Разговор исчерпан.-
Марк скрылся в кабине и с силой захлопнул дверь. Машина зачихала, вздрогнула и окуталась синим дымом. На скулах Эрика заиграли желваки.- Вот дубина! Ох, ещё не перевелись дубы.-

- Садись, Эрик,- сказал Махоркин, с этим кретином не договоришься.-
 Эрик сел со мной рядом.
- Странный парень,- сказал я,- пять лет назад это было бы в порядке вещей. Но сейчас?-
- За пять лет уже можно обзавестись собственной головой.-
- Котелок у него свой.-
-Но только налит чужими щами.-
- А хлебать приходится нам,- подытожил Махоркин.

- Вот именно. Но ничего и на проруху найдётся затычка.-
- Почему вы его все не любите?- Возмутилась Ася Чигирин, чёрненькая цыганистая девушка. Всегда молчаливая, она была незаметна в компаниях и я уверен впервые услышал её голос.
- Ты бы лучше спросила почему мы его терпим в нашей группе?-
- Он замечательный товарищ, никогда не подводил.-

 -Где? В постели?
- Пошляк, ты.-
- Ладно, ты лучше помолчи. Не люблю, когда женщины влезают в мужские брюки.-
- Нет, боиз, в Оболенском, на мой взгляд, много ещё от вчерашней эпохи.- Жек многозначительно вытянул шею.- Этакая, я бы сказал, закваска тридцатых – сороковых годов, времён ежовщины.-

- Но ему с его куриными мозгами не докумекать- живём –то мы в 58.-
- Я ничего не имею против, Эрик, я просто констатирую факт на лицо.-
- Ты прав, Жек,- сказал Махоркин, он мало чему научился и мало чего понял. Пятьдесят шестой обошёл его стороной…Но когда –нибудь поймёт.-

- Такие не поймут. Их надо…-
 Кузов резко наклонился и нас швырнуло к противоположному борту, прямо на девчат. Те отчаянно завизжали. Смех, крики. Эрик, дурачась, чмокнул Асю в нос.
- Не смей!- вскрикнула она, вскочив.
- Таких надо учить битиём,- закончил Эрик прерванную мысль и взглянул на меня.

- Он не боится кулаков,- сказал я.
- Смотря каких.- Эрик усмехнулся.
- Даже твоих.-
- Ты уверен? Ха-ха! Посмотрим.  Что нам говорит диамат в таких случаях :битиё определяет сознание. Особенно в наш атомный век.-

              Глава№12

…А грохот нарастал, усиливался с каждой секундой. Люди выскочили из палаток, ещё не сознавая разумом, но инстинктивно чуя приближающуюся опасность и в панике заметались …

Дверь слегка приоткрылась и я краем глаза вижу обезьяний профиль Жени Абелева. Он торопливо дожёвывает что-то, затем выпячивает нижнюю губу, отчего ещё более обретает сходство с отпрысками наших далёких предков и заискивающе покашливает.
- Роберт? А, Роберт?-
Я продолжаю молча строгать биту.

-Ай эм сори. Но такого больше не повторится. Но пасаран! Мы их сегодня разденем догола!-
 - Разумеется, только не забудь надеть плавки. Твой красный зад не для лицезрения.-
- Опять ты за своё.- Жек явно обижен.
 Мы играли в городки на раздевание. Если команда проиграет пять партий подряд, то она рискует остаться в костюме не без известного короля из сказки Андерсена. Никому ещё ни разу не удалось заставить противника примерить эти королевские одежды.

 Целомудренность игры принадлежала Шаргородскому, ценителю пикантных ощущений, но пришлось по душе всем. Каждая команда буквально лезла из собственной кожи, чтобы заставить другую вылезти из собственной одежды. Вчера по жребию я играл в паре с Абелевымм, очевидно, впервые услышавшим о городках, и только счастливая случайность спасла нас от не минуемого позора.

- Иди сюда. Посмотри какая красавица.- Я протянул ему биту.
- Ие-ес!- он взвесил её в руке.- С такой битой мы им навешаем. Мы им покажем кузькину мать.- Он как черепаха втянул голову в плечи, подёргал ими, словно за воротник ему попала лягушка, и замахнулся. Весьма мужественный жест. Несомненно мы сегодня победим.

- Хороша бита?-
- О кей! Пошли, все давно уже там.-
 Мы взяли биты и вышли на улицу. Небо без единого облачка и его по-осеннему яркая прохладная голубизна с золотистым мазком берёзового леса, и тонкий винный запах шуршащей под ногой листвы, и даже тусклое холодное солнце вызвали во мне бодрое радостное чувство.

 Мы шли по улице. Ночью выпал заморозок и крыши изб поседели и стены теперь казались более чёрными и древними. Трава заиндевела и звенела под ногами как медная стружка. Звонко лопался под каблуком белый пузырчатый ледок и чуткая тишина радостно подхватывала этот звук, усиливая его лесным коротким эхом.
- Ну и холодина, - сказал Жек и затянул шарф на тощей шее,- собачий холод. Неужели ты опять ходил купаться?-
- Пойду.-

- Ты ,Роберт кретин. Подхватишь радикулит, вот увидишь. У вас у всех дурная привычка – ценить утерянное. А я предпочитаю ценить то, что имею сегодня. Сейчас бы горячую ванночку принять. Эх, Питер! Ты знаешь о чём я мечтаю? Посидеть на унитазе. Спокойненько, культурненько. Газетку между делом пробежать. Уютно. Тепло. Бр-р-р, как представлю, что сейчас придётся торчать с голым задом на кочке, в-ва! Давай забежим.-

 - Не против.-
 Улица неожиданно обрывалась крутым склоном. Внизу болотце, словно плесенью тронутое морозцем, дальше чахлый березнячок, а над ним нависла темнеющая громада елей и сосен. Там уже было могучее царство тайги. Мы спустились по склону, пересекли болотце. Жек занял местечко под берёзой.
- Представляю, что здесь…делается…летом. А зимо- ой!  …Начнутся метели. Морозище… Как они обходятся без туалетов?-

 -Началось, – подумал я. Туалет для него стал с первого дня приезда актуальнейшей проблемой. Он в тот вечер после приезда облазил весь хозяйский двор, заглянул во все сараи и клетушки, принюхивался ко всем подозрительным запахам, но ничего не нашёл. И тогда он стал приставать ко всем, но все ложились спать, а его, видимо, растрясло в дороге, и было уже невмочь, но идти в тайгу в такую темень один он явно не решался.

 Он метался из угла в угол и, наконец, не выдержав, влетел в комнату, где спала хозяйка и заплетающимся языком забормотал:
-Послушайте, послушайте, где-где у вас это…два нуля?-
- Господи, что стряслось, сыночек?-
- Но туалет, туалет, где у вас? Понимаешь, туалет, сортир, уборная, нужник, ну это самое…-

- А-а, так бы и сказал, родимый. У нас у всех тувалет – присел за берёзку и вся недолга. У меня есть на огороде. Сразу за клетью,- уже ему вдогонку крикнула она
 Туалет оказался на редкость скромным. Задняя стенка надёжно закрывала вас от окон вашего дома, отсутствие остальных стен давали возможность любоваться пейзажем и окнами соседей.
 
  Жек продолжал болтать, а мне хотелось тишины.
- Я пойду, не спеша. Догонишь.-
 Я вышел на дорогу, перелез через изгородь и прошёл во двор заброшенной избы к тропе, ведущей на поляну, где мы играли в городки. Я сел на бревно и стал ждать Жека. Я сидел спиной к избе. Мне не хотелось видеть этот дом-мертвец с пустыми как глазницы черепа окнами, чёрный и холодный. Я видел, что оставалось от домов после бомбёжки, после артобстрела. Но там было ясно что к чему. Здесь же – всё иначе.

 Здесь об ужасах войны только слышали. Но она прошла и здесь, оставив свой смрадный след. Из сорока семи дворов двадцать девять заброшены. Избы стояли на пригорке вдоль дороги, уже заросшей местами молоденьким березняком. Берёзки и сосенки заполонили и дворы, прорастая в самых неожиданных местах. Тайга возвращала своё обратно.
 
  Избы стояли ещё крепкие, сколоченные по- сибирски на века, но уже издали ощущалась их сиротливая заброшенность, обделённость в ласке хозяйской руки. Сырым могильным холодом веяло от окон без единой цветной занавески или горшка с  геранью, непременной принадлежности семейного тепла и уюта. Всюду следы запустения. Мох на стенах. Гниль. Мёртвая тишина.

 Избы пережили своих хозяев. Те давно уже исчезли, растворились в полях Подмосковья, в болотах Белоруссии, в чужой, не родной земле. Когда я предложил нашей хозяйке сколотить из досок туалет, она удивилась: -Зачем? Спасибо, внучок. Я ведь одна, кого мне стыдиться.- Ей было, наверное, за семьдесят. Она сама не знала, сколько ей лет.

 Когда перестаёшь ждать, теряешь счёт времени. В большой просторной трёх комнатной избе, рассчитанной на большую семью, она осталась одна. Совсем одна.

 В переднем углу не было даже иконы. У неё не было бога, какой это бог, если он позволил отнять у неё шестерых самых близких людей, и бессонными долгими ночами ей некому было поведать свою материнскую тоску, не с кем даже мысленно разделить своё одиночество. Над её двухспальной кроватью висят два фотоснимка в деревянных самодельных рамках, снятых равнодушной безыскусной рукой провинциального фотографа.

 Один снимок групповой. Пять парней. Избитая поза, и лица неестественно напряжены, традиционно глуповаты, как на всех групповых снимках. На другой фотографии бородатый мужчина. У всех пятерых разительное сходство с ним. Все шестеро далеко. Страшно далеко. Оттуда не пишут и не возвращаются. Она даже не знает, где они похоронены.

- Где-то у иноземцев,– говорит она и добавляет,- служат.-
 Она мало говорит о них, но ружьё блестит, блестят и рамки, в которых по-деревенскому обычаю вставлены фотки. По ночам, когда бы я не проснулся, она ворочается на своей широкой огромной для неё постели, тоскливо и часто вздыхает. И кровать чуть слышно скрипит под её сухоньким невесомым телом.

 А за окнами чёрная беспросветная темень. И тайга глухо и тревожно гудит. И я думаю, почему столько затерянных среди болот и лесов безвестных деревушек с такими пустыми избами. Земля вертится в вечном мраке, секунды торопятся, нанизывая минуты  и часы на бесконечную нить времени, только в этих избах время застыло, засохло и затянулась паутиной безнадёжности.

 Здесь всё в прошлом. А будущее- неумолимая банальность. Я слышу как мечется в бессоннице высушенное горем и болезнями тело матери, и тогда я мучительно начинаю сознавать всем своим существом всю бессмысленную жестокость нашего мира, страдающего от несовершенства. И тупая боль бессилия, нахлынув, душит, гнетёт. Что я один? Ничто. Беспомощнее рыбы, выброшенной на берег.

 Я поднялся с бревна и пошёл по тропе. Навстречу мне быстро шёл Эрик.
- Сколько тебя можно ждать!?
- Тебе не терпится оказаться в костюме Адама?-
- Считаем эту шутку в твой адрес. Где Жек?-
- Вон идёт.-
- Король психнул и смотал удочки. Струхнул, как некоторые.-
- Ты на что намекаешь?-

 -На фиговый листочек. Ты заготовил себе? Сегодня будет публика. Женская.-
- Мы вам приготовили пачки из крапивы, – сказал подошедший Жек.- Танец маленьких лебедей за вами.-
- Не спеши закусить, а поторопись выпить. Мы сделаем из вас пупсов, даю слово.-

 Я взглянул на него снизу вверх. Сама беспечность и самовлюблённость. Я представил его голый женоподобный зад. Вот будет потеха. Сегодня я завидовал ему, потому что он был счастливее меня. Он воспринимал мир таким, каким хотел сам его видеть. Он видел его только собственными глазами. А в наше время можно лишь так. Иначе жить очень невесело.

 Мимо нас прошла женщина. Чёрная шаль закрывала её лицо и плечи. Она плакала, я слышал. Она плакала и причитала сквозь всхлипы. Я знал по ком так плачут женщины. Я догнал её. -Извините, что случилось?-
 Сквозь бесцветную роговицу глаз глянула на меня обнажённая боль..
- Мальчонка помирает,- сказала она тихо, безропотно и пошла вниз по дороге.
 
- Врача нужно вызывать,- сказал я куда-то в пустоту. Я смотрел ей в след, пока она не скрылась за углом.
- Эй, Роберто, очнись!- Голос донёсся издалека, словно эхо. Я подошёл к ребятам.
- Ну старина ты даёшь, уже за старухами стал бегать.-
- Идиот, у неё сын умирает.-
- Одним кретином меньше – мир не обедняет. Пойдёмте быстрее, нас ждут.-

- Врача она вызвала?- спросил Жек.
- Здесь не Питер. За врачом надо ехать в Тюхтет.-
-Ну хватит травить, идёмте.-
 -Я тебя не задерживаю. Иди. Я поехал в Ивановку за фельдшером.-
-О! Выдал струю! Ты что уже на попятную? Струсил?-
- Возьми слова обратно.-
- Если ей нужно, пусть сама едет. Что тебе?
-
-Жек скажи ребятам пусть подождут, я быстро обернусь.- Я бежал по улице. У правления стояла машина. За полчаса туда и обратно, если поднажать, можно успеть. Но машина вдруг окуталась синим облачком и тронулась. Нас разделяло расстояние метров двести. Оно увеличивалось с каждой секундой. Я стащил сапоги, смотал портянки и сунул всё это под мышки. Уж теперь я догоню.

 За деревней она остановится. Нужно открыть ворота, потом их закрыть. На это уйдёт минуты полторы. Потом в гору, там поползёт, пешком обгоню, успокаивал я себя. К тому ж меня могут заметить. И к счастью машина остановилась. Меня заметили! Из кабины высунулся Жорж, я не мог ошибиться. И я уже знал, что будет дальше. Когда Жорж увидел меня, рассказывал мне потом Берёзкин, он плюхнулся на сидение и силой захлопнул двери.
-Жми на всю катушку!-

- Ты что, спятил? Это ж Роберт._
-Газуй, давай газуй.-
- Ты что поцапался с ним?-
 - Не твоё дело.-
 Машина неслась вскачь по ухабам, вскидывая кузовом как молодой жеребец задом.
- Бежит,- сказал Анатолий.
- Хорошо,- мрачно ответил Жорж. Машина выехала за деревню и остановилась у ворот.

-Всё бежит.-
- Пусть его бежит,- сказал Король и вылез из кабины. Он не торопился открывать ворота и, когда машина выехала за ограду, не спеша закрыл. – Подождём немного, - сказал он, - только держи на газе.-
- Здоровый ты зуб на него заимел.-
-Помолчи. Как добежит до ворот, гони.- Жорж закурил.- Ну что? –

- Сейчас, ещё не поравнялся. Ещё немного.  А может подождём  парня.-
- Гони!-
-  А он босиком бежит. Земля-то подморожена. Что он того?-
 Король молчал и курил папиросу за папиросой. И мрачно сплёвывал в окно.
- Вот упрямство у парня. Всё бежит. Кого догнать хочет? Меня? Шалишь брат!- Он переключил скорость и машина с воем пошла в гору. Минуты через две деревня исчезла из виду и Берёзкин сбавил скорость.

- Бежит?- Спросил Жорж.
-Не видно, но только что бежал.-
- Останови! Останови, говорю!-
- Ты чего?-
- Поворачивай назад.-
 Что тебя на повороте тряхнуло?-
- Не твоё дело, поворачивай.-
- Жора, мне не до шуток. У меня жена рожает. –
 - Жена подождёт. У них что-то случилось, неужто не понятно.-

Я едва не наскочил на кузов, движущийся мне навстречу. Из кабины высунулся Берёзкин.
- Что случилось?-
- Гони…за…фельд…шером.-
 Я подпрыгнул и свалился в кузов. В углу валялась солома, и я лёг на спину и смотрел в небо, пока машина не остановилась. Фельдшера дома не оказалось.

- Кажись к Фроловым пошла,- сказала пожилая женщина, сморкаясь в передник. Нашли Фроловых. Была, совсем недавно. Минуток пяток назад. Куда ушла, а хрен её знает. Анатолий нервничал, ругался в полголоса.
- Как хотите, я поехал.-
-Куда?-
 У меня сегодня жена рожает в Тюхтете. Ты чуешь?-
-Жена и без тебя родит,- сказал Король.- Нет, Толик, там же пацанёнок загибается.-

- Какое мне дело до мальца. У меня жена. А вдруг с ней, типун мне на язык..
- Ты всё равно не поможешь.—
 - Да ладно уж, поехали в клуб. Сегодня воскресенье. Где её ещё искать.-
 Фельдшера нашли в библиотеке. Им оказалась девчушка лет восемнадцати.

- Вы за мной? Даже на машине? Что случилось?.-
Я сказал ей и мы вышли из клуба. И все смотрели нам вслед молча и тревожно.
 Я лежал на соломе, а Жорж стоял у кабины. Он делал вид, что не замечает меня и это ему удавалось. Когда кузов встряхивало, он хватался за верх кабины и громко, бесцеремонно отравлял атмосферу. Он игнорировал меня этим.

 Он всегда был охоч на выдумки. И я теперь знал, что он уже отошёл и ищет примирения. Но ждёт, чтобы я начал первым. Четверо суток Король смотрел на меня, как сквозь стекло. Он был обижен, я обидел его. А вышло всё из-за его нелепой и злой шутки. По утрам  я ходил купаться на речку. Я вначале ходил один. Конечно, безнадёжно было соблазнить Жоржа, если он плавал с грациозной лёгкостью железобетонной балки.

 И тем более, что Король умывается  по утрам лишь перед большими праздниками. Эрику нужно поставить пол-литра самогона на ужин, чтобы он соизволил подняться в такую рань. Но это слишком дорогое удовольствие. Только Сева Пронин поддержал меня.

 Мы с ним целую неделю проводили ППР среди тёмных масс, сопящих и храпящих рядом с нами, но они не желали даже слушать о тех удовольствиях, что ждёт их ранним утром на реке. Молочный пар ласково окутывает тело. А вода жгучая как крапива! Но в ответ в нас летели отборная брань, а потом уже всё, что попадётся под руку. Слишком сладок сон на рассвете.

 Такая дешёвая истина и мы так жестоко поплатились за неё. В то утро я проснулся без четверти семь. Разбудил Пронина. Тот спал рядом с Королём. И потому больше всех страдал Жорж. Вкрадчивым ласковым голоском шептал Сева в королевское ухо:
- Ваше величество, раскройте форточки. Ваше величество, идёмте принимать утреннюю ванну. Совершим омовение ваших дражайших телес.-

 Король молча натягивал одеяло на голову или совал её под подушку и продолжал сопеть. Но Билл не успокаивался. Он осторожно и нежно снимал подушку или отворачивал одеяло с королевского чела, по-прежнему шепча с материнской нежностью о пользе водных процедур для королевского организма, пока доведённый до белого каления Король не вскакивал во весь свой сто восьмидесяти восьмой рост и рявкал, брызгая слюной, нечто отнюдь не ласкающее слух.

 Билл предусмотрительный малый и всегда скрывался за дверьми раньше, чем полупудовый сапог Короля успевал её достичь.
 Но в этот раз Король был равнодушен, как часовой у мавзолея. Он даже не уползал под одеяло. Он молчаливо сносил словесную пытку. Но когда Билл попытался пощекотать под королевским носом королевским носком не третьей свежести, Жорж резко повернулся к нему лицом и его серая и мятая как туалетная бумага физиономия буквально осветилось откровенным злорадством. Пронин  отпрянул.

   И вот, когда мы плескались и ныряли, визжа от холода, удовольствия и просто от радости, какую испытывает человек, любящий воду, Король сделал своё чёрное дело, оставив нас в костюмах русалок, но при резиновых сапогах. Он не побрезговал даже вытащить портянки. Вначале мы были уверены, что шутник прячется где-нибудь в кустах. И мы ограничились лишь лёгкими угрозами в его адрес, но он угрюмо молчал.

 Но чем чаще стучали наши зубы и чем голубее становилась кожа, тем угрожающе росли наши угрозы. Напрасно мы рыскали по кустам, мелькая куриными ляжками, напрасно отплясывали рок-н-ролл, пытаясь согреться. Тайга стонала и рыдала, слушая наши проклятия и стенания.

 Мы уже не грозили, мы умоляли, плакались и взывали к жалости и совести, но шутник был нем. Лишь эхо издевалось над нами, безжалостно передразнивая.
- Шт-то-то-то де-ла-лать, Билл? И-и-дём.-
-Ку-ку-да? До-до-мо-ой!- взвизгнул Билл, взглянув на меня безумными глазами.
- А что-то-то де-де-ла-лать- отбил я морзянкой.
-Ты-тты-ты пра-прав- телеграфировал мне Билл и, лязгнув челюстями, испустил вопль отчаяния.

 Рядом хрустнула ветка и нас вихрем унесло от реки. Остановились мы на старой вырубке, уже заросшей молодняком. От бега не много согрелись.
- А.. мо-может эт-то.- голос Билла искрился в проблесках надежды, как его синий пуп.
- А если нет?- Сказал я и Билл понуро прикрыл ладонью посиневшую плоть.
 Через полчаса мы уже поднимались на пригорок, где нас с нетерпением поджидала ликующая толпа.

 Король не поленился разбудить даже девчонок, обещая им изумительное  по красоте  и романтичности зрелище. И он не ошибся. В коротеньких пачках из ржавых листьев папоротника, мы были бы похожи. на балерин, если б не хлябающие сапоги и волчий огонёк мщения в глазах. Фотокорреспонденты спешили запечатлеть нас для потомков.

 Мы шли не дыша, готовые исчезнуть в дали как ракеты, ибо мы не ручались за надёжность ржавой проволоки, которая поддерживала наши юбки.
  Дома я выпил половину стакана не разведённого спирта и сразу согрелся, в Севу, как не доказывал ему необходимость такой профилактики, не мог влить ни грамма. Пришлось его растирать полотенцем, смоченным спиртом. Когда я натирал ему ноги, вошёл Король.

- Ну как самочувствие, пловцы?-
Ноги Севы были холодны, как камни на рассвете. Он судорожно икал и тело его дёргалась как у эпилептика. Он мучительно икал и было такое ощущение, что его выворачивает наизнанку.
- Давай помогу,—сказал Жорж.
 Я взглянул ему в глаза.- Ты?-
 -Что я?-

 Я ударил его в живот.- Это за него, пока он не может сам.-
Король  согнулся пополам и, не разгибаясь, молча вышел.
 Машина ухнула в яму и меня так подбросило, что я предпочёл теперь сидеть на корточках и держаться за борт.
- Король, я слышал, что ты прячешь камень за пазухой.-
- Ах, ты слышал. Может тебе дать бинокль?-
- Нет, ты можешь дать мне в ухо. Я готов.-

- Иди умойся. Не хочу руки пачкать.-
 -Жора, ради тебя в баню пойду, только дай мне твою мочалку и мыло.-
 - И ты туда же.- Он легонько поддел меня коленом в бок. Круглая его физиономия превратилась в эллипс, сжавшись по вертикали.
- Я погорячился тогда  и ты явился не во время и попал под горячую руку. И к тому ж эта шутка слишком жестока. Если бы летом.-

- Неужели ты думаешь, что это я так мог пошутить?-
- Вот как! Прости, Жора. А мы-то думали… А кто тогда?-
- Зачем тебе? Уже поздно.-
 Я спросил в силу привычки. Я бы мог и не спрашивать. Лучше бы всё-таки это сделал Жорж. Он заслуживал это.
- Кто заболел?- спросил Жора. В лице его была снова  геометрическая прогрессия.

- Не знаю,- сказал я и, вспомнив глаза женщины, добавил,- чей-то мальчонка.-
- А что с ним?-
- Не знаю.- На женщине была чёрная шаль.
- Чей он,ты хоть это знаешь?-
-Не знаю. Ничего не знаю.- Ей лет тридцать пять и она причитала, словно уже оплакивала невозвратное.

- А в какой  избе ты знаешь?-
 - Не знаю! Чего прилип?-
Король иногда мог быть неприятным.
- Куда мы тогда едем, скажи мне, отпрыск?-
- К больному!- взвыл я, не скрывая раздражения и симметрия в лице Жоры вновь нарушилась, но уже по горизонтали. Я снова вытянулся на соломе и смотрел в небо.

 Оно было прозрачно голубым и до тошноты стерильно чистым и равнодушным. А вдруг мы не успеем? Почему мы так плетёмся? Я вскочил и меня швырнуло на кабину к Жоржу. Я перегнулся через борт и заглянул в кабину.
- Быстрее, Толик, быстрее.-
- Уже некуда дальше, всё! На полной ! – кричал Берёзкин, даже не взглянув на меня.

 На щеке его выпирал желвак, а подбородок подался вперёд. Руки его крутили, вертели баранку с профессиональной лёгкостью. Машина металась в березняке, как подстреленный зверь. Наконец вырвались в поле и подъехали к деревне. –
- Куда? К кому?- допытывался у меня Берёзкин.
Я пожимал плечами в полной растерянности.
- Сейчас узнаем.- Фельдшер выскочила из кабины и вбежала во двор. Там женщина мыла кадку.

- У кого больной малец?-
- А, так это намедни у Фроськи Миловановой мальчонка прихворнул. Худо ему. Фроська с лица спала.-
- Поехали!- Она прыгнула на подножку и стояла на ней, держась за двери.- Стой! – крикнула она и, спрыгнув на ходу, побежала к избе.
 Мы вошли вслед за ней.

 В избе было сумрачно и гнетуще веяло болезнью и безнадёжностью. Тусклыми тенями  бесшумно сновали какие-то женщины. В тёмном углу шептались, шушукались потревоженными тараканами старухи в тёмных платках. Фельдшер стояла у стола и разогревала на спиртовке воду  для шприца. Голубой огонёк еле теплился, как жизнь в умирающем теле.

 У русской печи склонились над чем-то две женщины. Мать больного причитала вполголоса и эта мелодия горя была страшна в своей безысходности. Я подошёл и заглянул через склонившиеся головы. Ему было месяцев шесть. Он был весь в красных струпьях. Глаза закатились и белки как из фарфора.. Он судорожно дёргал скрюченными ножками и разевал по птичьи рот и что-то хрипело и лопалось у него в горле.

- Положите его на бок,- прошептала фельдшер. В руках у неё был шприц. Ребёнка положили на бок, он вдруг весь потянулся, словно спросонок, и протянул ручки к впалым щекам со слипшимися прядками волос и застыл, словно окоченел. Я видел руку со шприцем, она дрожала и игла судорожно скользила по красному тельцу. Я больше не мог. И вышел на улицу. Я сел на подножку машины и сжал виски ладонями.

 Мне казалось, что мой череп расколется, если я уберу ладони.  Я сидел и бессмысленно смотрел в грязную лужу. И вдруг увидел Жоржа. Он стоял рядом, он был бледен и губы его дрожали. Он потряс кулаками над головой.
- Сволочи-и!- прохрипел он и уцепившись за борт, привалился всем телом к кузову. Я слышал как отвратительно скрипели его зубы.
 
_-Поздно,- сказал подошедший Берёзкин, перепуганный на смерть. - Он уже того… помер.- Он хлюпнул носом.- Это корь? Да? Скажи все мальцы должны переболеть корью? Роберт, я тебя спрашиваю.-
 - Не знаю … Я не болел.-
- Сволочи! …Сволочи!- продолжал проклинать кого-то Жорж.
- Она излечивается. Я говорю, корь излечивается?-
- Да. Не запускать только. И всё будет хорошо.-
- А прививки есть?-

- Есть, Толик, есть! Всё есть! И ракеты, и спутники и атомные бомбы. И корь. Всё, что хочешь. Всё есть.-
 Подошла неслышно фельдшер. Она была как мумия, лишь тряслись губы.
- А это ты!- Жорж схватил её за руку. – Эх ты, дура. Только губы можешь красить, да хвостом вертеть перед зеркалом. А шприц не научилась держать.  Сволочи! Их учат шесть лет! Учат лечить людей. Их учат, Роберт, шесть лет! А им плевать на людей.! Им подавай культуру! Им нужен унитаз! Они ничего не видят кроме него. Им подавай унитаз! И всё! Они сидят в нём друг на друге!

 Они жмутся по ресторанам официантиками, только чтобы подержаться за унитаз, за эту вершину человеческого благополучия. А здесь люди мрут, мрут от кори. От кори-и!? Сволочи!-
 Я вернулся в деревню поздно вечером. За дальним лесом умирал закат, по-осеннему бледный и тусклый. За день подтаяло, а сейчас начало подмерзать и тонкий ледок шуршал под ногой как бумага.

 Налетал порывами ветер, срывая листву, и огромная старая берёза у нашей столовой распускала свои золотистые косы до самой земли.
 Я не хотел есть, но я не ел весь день и нужно было заставить себя хотя бы выпить чашку молока. В столовой желтел свет и слышался смех. Я вошёл.

За столом сидел Король. Он был пьян. Он сидел, облокотившись на стол и голова его качалась, и качалась тень на стене, и стол покачивался, и мутная жидкость плескалась в бутылке, и всё было как-то зыбко и не реально.
_Ты? …Садись. Вон …там …стакан …где-то. Наливай.-
- Не хочу, спасибо. Мне поесть бы.-
- Ты где про…падал?-

- Не знаю …Везде.-
- А я вот с утра… Всё никак. Ни как …не за-а-тор-мозить!-
 -Пора закругляться, Жорж. На сегодня хватит.-
- Возможно… Ты слышишь, Роб? Они смеются. Им смешно! Кончай смех!!- закричал он , повернувшись всем телом к дверям в соседнюю комнату.

- Мальчики, тише! Его величество в трауре,- донёсся из-за дверей голос Эрика.
- Что он понимает, Эрик?  Что? …Ничего! Счастливый гад. Что, разве я не прав?!-
- Эрик счастливый. Он всегда будет счастлив.-
- А нам? Что нам ….мешает, а? Роберт? Говорят на дне – истина. Сколько не пью до дна, а…истины …всё нет. Где она? Где истина?-
- В нас самих.-

- Мудро! Слишком …мудро. И темно как у негра в желудке.-
- Я другой истины не знаю, Жора.-
- Значит , истина – сам человек.  То бишь .. я сам. Ха! Я подумаю. Ты ешь … Там мясо. ..Хочешь молока. Пей… А я буду думать. Я …тебе не …мешаю-ю?-
- Нет, Жорж, нет. Давай я уберу её.-
 - Выбрось в окно. Или …сам вы…пей. А я буду думать.-

 Я поставил бутылку на грубку и налил себе молока. Оно было тёплое и чуть-чуть кисловатое, но я заставил себя выпить.
 Дверь распахнулась и  в комнату ввалился  Эрик.
- А-а! Сестра милосердия! …Где обещанный самогон?. Ты слышал новость?.- Он с трудом держался за двери, чтобы не упасть.

- Какую?- спросил я.
- Мальцы! Он ни-че-го не слышал! Неужели ты не слышал? Ха-ха, значит ты ничего не слышал. Медаль за спасение утопающих! Понял? …Не понял? Какой ты болван, Роберто… Жек…, знаешь Жека? Он рехнулся… Хи-хи-ха!. Рехнулся!-
- Эрик,..пшёл на улицу! …И там болтай!.. Надоело!- Жорж ударил кулаком по столу.

- Жорик, помолчи… Я ему ещё не рассказывал.-
- Ты всем рассказывал… Ты уже забыл.-
 - Ну ты только послушай, Роберто. Га-га-га! Не могу.!... Ну вот. Пришли мы с Жеком, а он… ка-а-ак …махнёт через кусты! И-и – исчез… Я ничего не понял. А потом как закричи-ит! Тону-у! Спаси-ите! … Я рванул через кусты и к речке!

 Все за мной бросились. Свидетели, учти!. Смотрю …а на воде пузыри.  Буль-буль так. Все орут: спасай! Банзай! Я скинул сапоги и бултых в воду. Нырнул, схватил  Жека за волосы, вытянул как репку, встал на ноги. А что дальше? Думай.! Ну? … А мне по колено! Га-га-га! Представь – по колено! Женщины бросали в воздух чепчики. …Медаль обеспечена. Свидетели есть.-

- Где Женька?-
- Блюёт! Жек блюёт с профилактики.-
 Абелев лежал закутанный одеялами.
- Что случилось, Женя?-
 - Ничего. Не много промёрз.-
- Зачем ты? Неужели ты подумал, что я не догоню.-
-Машина скрылась за бугром, а ты ещё внизу был. Я и решил, что ты не успеешь. А через речку – рядом. Я забыл, где мост, переход этот.( От моста остались только сваи да два бревна, замшелых, скользких. Наргинский вспомнил, как он свалился в воду.) Искал, бегал, бегал. Думал там мелко. Чуть не утонул. Ноги судорогой свело. Как ты купаешься в такой воде? Вва-а!- Его плоское тело сжалось и сложилось вдвое, как перочинный нож.

- Тебе нужно прогреться.-
- Я уже выпил. Фу! Гадость!-
- Я не об этом. Пропариться. Я затоплю баню.-
- Не надо.-
- Нужно. После - чаёк с малинкой. У хозяйки варенье есть, попрошу.-
 
                Глава №13
 
…Уже не грохот, а громовые несмолкаемые раскаты оглушили людей и в долину стремительно вкатывалась огромная живая стена грязи, камней, вывороченных с корнями деревьев…

  Сначала всё стёрлось, смазалось, как в кино – наплыв на экран. Затуманилось. И потом сквозь горячий и жгучий туман выплыла огромная площадь и множество машин, и блеск огней, и золотые галуны швейцара, и услужливый гардеробщик. В уши ударила барабанная дробь и притворная жалоба саксофона. Мы сидели в ресторане «Астория».

 На было шестеро: Эрик со своей новой девицей, Женя Вайнберг, Билл, Король и я. Мы отмечали день рождения Эрика. Ему стукнуло 21. В этот вечер он был необычайно оживлён, весел. Улыбка, сдержанная, многозначительная и всё понимающая ни на секунду не покидала его по-девичьи пухлых губ. Его по южному сухое поджарое тело покоилось на стуле с той привычной небрежностью, какую мужчины могут позволить себе, разве что в домашней обстановке.

 Левая рука, облокотилась на спинку стула юной куртизанки, пленившей в данный момент его сердце, и привычно ласкала её оголённое плечо и даже несколько ниже. Пальцы правой составляли нераздельное, одно целое с рюмкой, что могло быть выработано многолетним общением с последней.

 Он был красив, элегантен и чувствовал это. На него оглядывались с соседних столиков и он упивался собственным превосходством, собственной красотой и не зависимостью. Когда его рука проявляла явные признаки не скромности, его подруга, её звали Жанной, в девичьем смущении хлопала длинными толстыми ресницами, кокетливо морщила личико в гримаске стыдливости и лепетала с укоризной пятилетней девочки:
- Эрик, милый. Будь благоразумен.- Это было так трогательно, что мне хотелось выскочить из-за стола.

 В эти минуты я не завидовал ему. Мне было стыдно и обидно за такого милого отличного парня. Эрик же снисходительно улыбался.
  Я смотрел по сторонам, на столы, ощетинившиеся горлышками бутылок, на глубокие  до откровения декольте, на жирные загривки и трёхслойные подбородки. Я видел колючий блеск дорогих камней на шеях и пальцах, я вдыхал запах пудры, духов. Я слышал сытое журчание голосов.

 А когда я танцевал, я старался не касаться их тел, их липких от пота и десертов рук. Они потели от пресыщенных желудков, от подагр и вожделения. Им не был знаком пот  натруженных мускулов. Они могли потеть только в постели и за столом. Их потомки – узкие с головы до пят, прилизанные, напомаженные, извивались в танце, как раздавленные черви.

- Ну как? -спросил Эрик, когда все ушли танцевать и мы остались вдвоём,- отлично здесь.-
- Нет!- сказал я.
 Узкие брови Эрика переломились под углом в 120 градусов по Цельсию. Он задумчиво повертел рюмку двумя пальцами, затем взял бутылку.
- Давай плесну.-
- Немного.-
- Хорош коньяк?
- Да,- солгал я. Мне не хотелось его обижать.
 
- Так что тебе здесь поперёк горла?-
-Эти,- сказал я, обводя взглядом столы. Эрик не понял.- Эта жирующая публика. Мне хочется плюнуть в её холёное сытое лицо.-
- За что?-
- Ты взгляни на этого борова. Какое сытое самодовольство. А сколько радости.-
- Не понимаю, что в этом предосудительного? Он вполне счастлив. Он развлекается, ему весело.-

- А чему он  радуется, ты знаешь?-
 - Какое мне дело до него? И тебе тоже. Пусть радуется.-
- Ты знаешь, почему он радуется? Он выжил… Понимаешь, он выжил и теперь чирикает и прыгает от радости,что выжил и сделал себе карьеру, может быть даже по рёбрам своих друзей, уже мёртвых друзей, пролез на верх и занял их место.-

- Ах, вот в чём дело,- Эрик рассмеялся.- Что за пролетарская ненависть, Роберт. Не ожидал. К лицу ль нам эти лица. Ха-ха! Эти люди умеют жить. Им можно только позавидовать.-
- Кому-у? Этой…-
- Тише, тише. Не надо. Здесь соблюдают культуру. Эстетика улиц и митингов отдаёт здесь грязью.-
- Здесь грязь ещё гаже.-

- Не надо, Роберт, не надо. Зачем так громко. Лозунги пусть звенят в первомайских колонах. Давай ещё.-
Я подвинул рюмку.
- Выпьем за сильных мира сего.-
- Если ты имеешь в виду этих.- Я отодвинул рюмку.
- Жаль. А я выпью за них. За тех, кто любит жизнь. За тех, кто взял её за горло. Одним словом, за сильных.- Он опрокинул рюмку. –В наше время, если хочешь жить по человечески, нужно быть, именно, таким боровом.-

- От них пахнет мертвечиной.-
- Ерунда! Мне плевать, кто они- жертвы или преступники. Главное – они умеют жить! В этом соль. Они берут от жизни всё.-
- А что отдают?-
-Не понимаю.-
- Поясняю, что дают взамен?-
- Меня это не интересует. Отдать можно, что угодно. Труднее взять. А брать надо, Роберт,  нужно всё брать от жизни.

 Неужели ты не жаждешь независимости, силы, славы. Чувствовать себя полноценным человеком, а?..Свободным.-
- Свободным от долга и совести.-
- Выдал! Ты что не выспался?-
- Я начинаю просыпаться, Эрик .-
- Ты начинаешь впадать в детство. Совесть!? Анекдот! Совесть понятие для детей, для пионеров. С тобой стало невозможно говорить.-

- Знаю. Меня бесит всё.-
- А ты наплюй на всё. Представь, что ты один в этом мире. И мир создан для тебя. Все блага мира  для тебя. Подходи и бери.-
- Надо уметь взять.-
- Вот именно! Уметь! Они умеют и в этом их сила.-
-  Не в их дело, Эрик. Здесь гораздо глубже.-
- В чём именно?-

- У нас нет классов, да. Но есть боссы и клерки. С одной стороны – излишняя роскошь, с другой – не оправданная нищета.-
- Ты предлагаешь уравниловку?-
- Нет. Но нужно обеспечить каждому рождённому на земле нормальный прожиточный минимум, чтобы человек чувствовал себя человеком. –

- Ты забываешь,  мы живём при социализме. От каждого по способности, каждому по труду.-
- Не слишком ли завышены способности одних и занижен труд других?-
- А что тебе, Роб. Одни ходят, другие ползают. Земляные черви будут всегда, даже при коммунизме.  Кто-то должен мыть унитазы в общественных туалетах.-

- Да. Должен, но за это надо платить.  За любой труд платить нормально. Я считаю  систему оплаты труда надо давно уже пересмотреть. С пенсиями начали...-
- Пока мы танцевали, вы уже дожили до пенсий,- сказал Жорж, садясь за стол.
- Привет пенсионерам,- приветствовал нас Пронин.
- Что за разговоры за праздничным столом? Наливай ,Эрик.-
- Подождём Вайнберга.-
- Да вот они.-

Вайнберг с Жанной подошли к столу.
- Она замечательно танцует,- сказал Вайнберг, обращаясь к Эрику. Тот был польщён больше Жанны.- У вас обоих такой вид, будто вы решали мировые проблемы.-
- Ты не далёк от истины,- сказал Эрик.
- Интересно.-
 -Роберт предлагает ввести прожиточный минимум для каждого работающего.-

- А разве у нас этого нет?- Вайнберг потрогал серебряный перстень на безымянном пальце. Кожа его рук была гладкой и матовой, ногти розовы и аккуратны.
- О даёт малый, -Король рассмеялся,- ты что с луны свалился? Или у тебя стипендия с двумя нулями?-
- Что за беспричинный смех, Жорж? Я не понимаю. Разве жизнь стала хуже?-

-Кончайте вы балаганить. Выпьем за моих предков. За светлую память моего папаши. Говорят, отличный был парень.-
 Мы выпили за отличного парня, стараниями которого был произведён на свет ещё один отличный парень. Потом заиграла музыка, рот певицы округлился в алое кольцо и Эрик с Жанной пошли танцевать.

 Мы закурили. Вайнберг сидел рядом с Прониным. Он был не высок, коренаст, красив. Я ещё ни разу не видел еврея с такими на редкость правильными чертами лица. Одевается он изыскано, любит нейлоновые рубашки, дорогие духи. О нём говорят, что нет ни одной женщины , которая бы устояла перед его натиском. За столом он сидел непринуждённо и даже излишне скромно.

 Только взгляд больших тёмно серых глаз чересчур не скромно провожал и встречал каждую женскую фигуру, скользя  и ощупывая снизу в верх, и задерживаясь лишь на том, на чём стоило, по его мнению, задержаться. Сева не докурил папиросу, бросил её в пепельницу.

-Пойду потанцую.- Он подошёл к соседнему столику и пригласил, боже, кого он пригласил!? Ему не хватит  и четырёх рук, чтобы обнять её за талию. Ну и Билл!
( Нормальная была женщина. Может чуть полновата. Чего он тогда привязался  ко мне?)

- Взгляни, Жень. Как в цирке! Бегемотица и Билл в роли дрессировщика. Она раздавит его своими копытами. Бедный Билл.- Я хохотал, не сдерживаясь. Когда музыка кончилась и Пронин подошёл к нам, я сказал: -Билл, ты ещё жив?-
- Не понял?.-
- Когда твоя партнёрша опустила свою изящную ручку на твоё плечико, ты даже присел. Я подумал, что она тебя пришлёпнет ненароком. –

- Кретин ты, Роб.-
- Ты прав, я столько потерял, не пригласив её на танец. Но я боялся  получить удовольствие быть раздавленным.-
- Послушайте, молодой человек.- Я повернулся вместе со стулом.- Да, да. Я к вам обращаюсь.-
- Ко мне? Я к вашим услугам.-
- Вы только что оскорбили мою жену.-

- Какое оружие вы предлагаете?-
- Я не шучу.- Толстяк гневно сжал губы.- Я требую..-
- Простите, вы на каком месяце?-
- Не понимаю, что вы…-
 - Судя по вашему животу, вы через полчаса должны разродиться. Я сейчас вызову скорую помощь. Официант,- позвал я негромко.
- Вы с ума спятили! Не надо! – взвизгнул толстяк, опешив, и придя в себя, зашипел:
-Хулиган. Я покажу тебе,отродье. Ты мне ответишь.-
Остальные угрозы его утонули в хохоте.
- Комедия только начинается,- сказал Эрик. От стола, за которым шумно усаживался толстяк, отделилось нечто багрово-красное с очками на курносом носу.
 Когда оно приблизилось к нам, оно оказалось забавным малым лет под тридцать. У него была причёска приходского дьячка, а плечи обильно припудрены перхотью.

- Вы хотите сказать, что вам нравится мой галстук?- спросил я, разглядывая его. Широк в кости и кулачки, кувалдочки.
- Нет,  Роби, товарищ хочет сказать, что ты оскорбил его любовницу,- сказал, усмехаясь, Жорж.
- Не то и не другое,- сказал он спокойно,- я хочу предупредить вас, чтобы вы не забывали, где находитесь и отдавали себе в этом отчёт. В противном случае.-

- В противном случае,- перебил его я,- я позову дворника подмести ваши плечи.-
  Краску смыло с его лица и словно после грибного дождя на его щеках выступили подосиновиками угри.
- Пройдёмте со мной.-
- Вначале я допью коньяк, потанцую, отдохну, а потом  я вся твоя, моряк.-

-Не стоит кривляться. Предоставьте это павианам. Идёмте.-
-Убери свои грязные лапы.-
Он сунул руку в нагрудной карман пиджака и раскрыл перед моими  глазами удостоверение дружинника.
- Что вы хотите этим сказать?-
- Не больше того, что нужно.-
-Тогда шагайте отсюда.-

-Перестань,- сказал Эрик, хлопнув меня по плечу.- Простите, на одну минутку можно вас.- Он взял его под локоть и они отошли в сторону На наш стол оборачивались с любопытством. Мы говорили слишком громко и всем, наверное, было интересно, чем это кончится. Эрик говорил с ним минут пять. Потом они разошлись, пожав руки друг другу.

 Эрик сел за стол и вытер руки салфеткой.
- Так можно нарваться и на худшее, Роберто. Нашёл с кем артачиться.- Он скомкал салфетку и бросил её в вазу.- Эти люди не привыкли к оскорблениям. А этот тип ещё тот, нудный и скользкий. Не плохо бы… Да ладно, давайте повторим.-

…Мы с Эриком пошли провожать Жанну, а ребят посадили в такси и отправили домой. Мы прошли мимо Исаакиевского собора, он был седой от инея и древности, и пошли по пустынной улице Герцена. Сыпал снег, снежинки ночными бабочками порхали в жёлтом свете фонарей. Снег чистый и свежий опрятно хрустел под ногами. Они шли, обнявшись, и изредка целовались, и тогда я стоял в стороне и сбивал снежками иней с ветвей, и ждал, пока они нацелуются, и утешал себя мыслью, что я могу делать тоже самое завтра.

 Эрик не пригласил Женю, а я не напомнил ему. Виктор не пришёл из-за ангины.
- Ты меня любишь, Эрик.?-
-А как ты думаешь?-
 -Вас, мужчин, трудно понять.-
- Для женщин мы всегда загадка.—
-С одинаковым ответом.-
- Что именно?

- Будто сам не знаешь. Не прикидывайся простачком. Тебе это не идёт-
- Не буду. Давай оставим Роберта здесь, а сами останемся у тебя. Роберт, мы хотим оставить тебя одного.-
-Не слушай его, он треплется.-
- Я серьёзно.-
-Дудки, милок. Мне достаточно двух абортов.-
- Но это же не я.-
- Тем более и от тебя.-

 -Но я люблю тебя. Я даже женюсь на тебе. Я не скрываю своих намерений.-
- Роберт, он собирается жениться на мне. Ты взгляни на него.-
 -Я не шучу, Жанна. Посмотри на меня. Что я похож на паяца?-
-  Ты прелесть моя. Дай я тебя поцелую. Ты заслужил.-

 Я опять бросал снежки, я уже устал их бросать и у меня замёрзли руки.
- Ты будешь счастлива со мной.-
Наконец-то. Снег опять захрустел под ногами.
- Несомненно, дорогой.-
- Вот увидишь.-
- Я уже вижу. Ты оригинален после коньяка, милый. Роберт, разве он не оригинал?-
- Когда он трезв, он ещё оригинальнее.-

- Я всегда считала тебя оригиналом. Ну вот мы и пришли.—
- Значит, договорились? Роберт, до завтра.-
- Милый мой, мы поднимемся с тобой только после загса.-
- Пойдём в загс. Сейчас же! Где здесь загс?!-
- Ты поищи, а я пошла спать. Адью, мальчики.-
- Спокойной ночи,- сказал я.

 Эрик попытался пойти за ней, но я удержал его.
- Отличная женщина! Тебе она понравилась?-
- Ну ещё бы. А в котором часу ты её откопал?-
-Язвишь? Я с ней уже полгода знаком.-
- И ты молчал?-
- С тобой опасно знакомить своих подруг.-
 Мы оба рассмеялись.

- Она старше меня на два года. Ты слышал об академике К…? Это его дочь. Мировая девка.-
- Куда ещё-
- Я женюсь на ней.-
- Ты вначале протрезвей.-
 Я не шучу. Без шуток. Я уже решил.-
- И когда ж свадьба?-

- Я не хочу спешить. Подождём. Что-нибудь в следующем году.-
- Ну довольно разыгрывать спектакль.-
- Ты не веришь?-
- Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить.-
- Но это так.  Обижаешь. Я на полном серьёзе. Во-первых, мне не хочется уезжать из Ленинграда. Не для этого я целый год вкалывал кочегаром у Бельтихина за 500 рублей

 ( Бельтихин, как мне помнится был завхозом института в то время), когда провалил первый раз вступительный экзамен. Я бы мог устроиться  у себя в Краснодаре на большее. А квартира у них огромная, место для меня найдётся. Папаша в ней души нечает. Что может быть лучшее? Всё само течёт в руки.-
-На крестины пригласишь?-

- Будешь крёстным отцом, если захочешь. Отец у неё верующий, смехотура.-
- Эрик – муж! Глава семьи. Отец!-
Я нахлобучил шапку ему на глаза.
- Му-уж! Ха-Ха! Муж!-
- А-а! Ты смеёшься!-
 Он погнался за мной и я чуть не сшиб какого-то мужчину. Эрик налетел на нас и мы втроём уселись на газоне.

- А-а?! Старый знакомый,- сказал  Эрик.
 Мы поднялись и я узнал очки и багровый румянец на щеках.
- О, какая встреча. Приятная встреча. Вы хотели встретиться? Теперь я готов. Так, что вы хотели сказать?-
- Осторожней, малый. Больно будет.-
- Что-что? Ты ещё угрожаешь? Он угрожает, ты слышишь?-

 Я замахнулся, но он присел и шапка его отлетела в подворотню. И тут же мою руку сжали клещами и вывернули локоть. Я слышал хруст. Я взвыл от боли. –Эрик?- простонал я, переломившись пополам. Голова моя почти касалась колен, а правая рука была скручена где-то за спиной, почти у шеи. –
-Что?- прохрипел Эрик, и его тёплое дыхание коснулось моего уха. Вот это номер! Как котят! Ай да парень! Я бы рассмеялся, если б не адская боль в локте и под лопаткой.
- Эй, милиция. Помогите! Тише, мальчики. Больнее будет. Ах!-кисть его вдруг разжалась и я ткнулся головой  в снег. Я тут же вскочил. Парень обеими руками ухватился за живот и согнулся в дугу, словно ему было так смешно, что он захлебнулся смехом.

- Бежим!- заорал Эрик, потащив меня за рукав. Мы побежали.
- Держите! Стой!- милицейский  свисток сжал сердце в тиски страха.
- Осторожней! У них ножи.-
- Стой ! …стрелять буду!-
  Сзади гулко гремели тяжёлые сапоги. Впереди показался человек в белом. Мы шарахнулись в подворотню.

 Тёмные колодцы дворов, чёрные пасти подворотен, стены, баки, потом узкий мост через канал, ослепительный свет фонарей, обнажающий белый свет, такой белый как день, и нигде  нет даже тени, ни одной чёрной тени, куда можно забиться, слиться, исчезнуть, а крики и свистки у тебя за спиной и в них что-то страшное, неотвратимое, как кошмар во сне, когда тебя кто-то невидимый душит, и никто не спасёт тебя, пока ты сам не откроешь глаза; и я открываю и вижу впереди затылок и стекло и в нём что-то мельтешит мелькает, и чуть пахнет бензином, а сбоку тоже стекло и в нём всё стремительно отбрасывается назад, сливаясь в многоцветное, пёстрое и размытое.

 Я понял наконец, что мы едем и удивился как я попал в такси. Впервые в жизни я пережил такой страх, что потерял все ориентиры. Эрик сидел рядом и вытирал кровь с пальцев.
- Что с рукой?-
- Поцарапал. Скорее о его значок,- сказал Эрик шёпотом.
- Как тебе удалось?-
  Эрик толкнул меня ногой и показал  глазами на шофёра.

- Здорово он нас. Как котят,- сказал я тихо.
- Да, поймались. Ну хватит, помолчи.- Рука ныла и было больно сгибать её. Страх прошёл, но я ещё весь был мокрый и теперь мёрз.
- Что ты ему сделал?- спросил я, когда мы вышли из такси.
- Помнишь Гаврилиаду Пушкина?-
- Молодец!- я попытался рассмеяться,- ты всегда остаёшься самим собой.-

- Это мой жизненный принцип.- Он странно улыбался и когда мы прощались, рука его дрожала и была вялой и влажной.
- Эрик. Я слышал кто-то крикнул, что у нас ножи.-
- Ножи? Какие ножи? Это с перепугу. У страха глаза до ушей. Ладно, Роберт, шагай быстрей, спать умираю.-
 На следующий день на трамвайной остановке  я столкнулся с Женей Абелевым.

- Ты что заболел? Выглядишь не важно,- спросил я.
- Да нет. Не выспался. Вернее  почти не спал.-
- С чего бы? До мая ещё далеко.-
- Вчера у нас на Герцена кому-то сделали харакири.
- Вчера?-
-Да. Раздеваюсь, спать уже собрался. Слышу вопли, крики. Я значит к окну. Смотрю двое в нашу подворотню нырнули. А третий лежит на снегу. Милиция, свист, топот. Потом скорая помощь. Толпа сбежалась. Я тоже спустился. Кровище на снегу. В-ва-а! Какой тут сон.-

Я уже не слышал его.
…-А что оставалось делать?- сказал Эрик.- Избить дружинника всё равно, что милиционера. Если б мы попались, нам была бы крышка. Небо в крупную клеточку и надолго. Тебя это устраивает?-
 - Чёрт возьми, Эрик! Кто мог подумать? Почему так?-
- А что мне оставалось делать? Он гад как в тиски зажал. Приёмчики выучил. Я хотел в руку… Кто знал. ..Иначе сидели бы мы сейчас в изоляторе.-

- И всё бы кончилось. Всё!-
- Вот именно. Вся жизнь насмарку.-
  Мы сидели вдвоём в пустой и холодной комнате, среди смятых постелей и изжёванных окурков и внутри меня было пусто и холодно. И смято.
 А за тонким хрупким стеклом, по ту сторону уже далёкого чужого мира светило солнце, серебрился мохнатый иней на ветвях тополей и небо было синее и прозрачное, как детский взгляд…



-


-
    Глава №14

…И всё вновь дрогнуло, замельтешило, поплыло и вот уже низкое небо тяжело нависло над голым безжизненным полем.  Стальное лезвие плуга легко как бритва вспарывает землю, выворачивая наизнанку её чёрную маслянисто блестящую внутренность.

Изредка мелькнёт в ней бледный с желтизной свежий срез картофелины. Мёртвая коричневая ботва путается под ногами. Руки погружаются в стынущую мякоть и пальцы на ощупь отыскивают тугие картофелины. На ветру пальцы твердеют, скрючиваются. Грязные, их даже не спрятать в карманы на минуту, чтобы согреть.

 А когда ветер принёс дождь и он был мелок и назойлив как мошкара, и нечем было вытереть лицо, и негде было на мгновение хотя бы спрятаться, прикрыться от пронизывающей леденящей сырости, вот тогда всё началось.

-Нет мира под оливами!- В отчаянии вскричал Жек и ожесточённо стал растирать руки, и жидкая грязь потекла с его пальцев. И все согласились, что мира нет и под соснами и, вообще, когда у тебя над головой дырявое корыто, самое милейшее занятие забраться под одеяло и поплёвывать в потолок.

 И все ухватились за эту мысль, как ребёнок за материнскую грудь, и начали сосать, чмокая и захлёбываясь от предстоящего удовольствия.
 - Ночью будет заморозок,- напомнил Марк. Он всегда напоминал не во время.
- Стихийное бедствие,- сказал Махоркин, - против природы не попрёшь.-
- Потому нужно кончать.-
- В такую слякоть даже колхозники не работают.-
- Это их дело. Мы приехали сюда работать.-
- В человеческих условиях,- напомнила Аня.
- Бывает хуже… И работают.-
- Нам от этого не легче.-

 Король с Эриком ушли за кусты и теперь возвращались и Марк увидел их.
- Не будем устраивать собраний,- поспешно сказал он,- каждому по четыре борозды. К обеду закончим и свободны до завтра.- Все неохотно разбрелись  по своим местам. Борозды лоснились своими чёрными спинами; они начинались  у дороги и обрывались далеко в кустах, смутных и неясных в туманной завесе дождя.

 Мы как грачи бродили и нагибались над бороздами. Наши ватники были грязны и мокры. Они набухли влагой и тяжело облепляли озябшие тела. Под ногами хлюпало и чавкало. На сапогах как вериги, комья грязи. Картошка лежала в лужах, в грязи. Её было много, рассыпанная вдоль борозд, она была настолько грязная, что когда смотришь на борозду издали, то кажется, что в ней ничего нет.

 И тогда робкая надежда пытается обласкать твоё усталое промёрзшее на ветру тело, и ноги невольно ускоряют шаг и руки становятся проворней. Но это всего лишь обман зрения и он раскрывается, как только тело нагибается за первой картофелиной. Поясницу ломит от бесчисленных поклонов и многие предпочитают перемещаться на корточках.

 Рядом со мной шёл Махоркин. Он вдруг проявил необыкновенную прыть в работе. Я ещё не успел пройти первую борозду, а он уже начал третью. Но борозды его были чисты. Но когда я присмотрелся к его ногам, я понял в чём дело. Я медленно выпрямился и, проваливаясь по щиколотку, шагнул к нему.

 Я ощутил как между пальцами, сжатыми в кулак, выдавливается грязь, склизлая как слизняк. Но Марк опередил меня. Он схватил Махоркина за плечо, повернул его лицом к себе и рванул за ватник.
- Ты что!? Гад! Ты что?!-
- Убери руки! Не твоё дело!- Махоркин вырвался.- Что тебе? Какое тебе дело? Как хочу, так и делаю! Плевать мне на эту дрянь!- Он поддел сапогом крупную картофелину.

 И в тот же миг голова его метнулась влево и на щеке чётко отпечаталась чёрная пятерня. Потом вправо и опять влево. Вправо, влево, вправо. Она болталась как у старой затасканной куклы. Махоркин беспомощно тянул к Марку руки, потом попятился, споткнулся и сел в борозду. Синие навыкат глаза его ещё более посинели и выпучились, рот зло искривился.

Он стал медленно подниматься, а правая рука его потянулась к порожнему ящику. Марк стоял и смотрел себе под ноги. Руки опущены, пальцы сжались в кулаки. Лицо его было белым, как в ту ночь в парке и на щеках два бугра желваков. Все бросили работать и бежали к нам. Пальцы Махоркина коснулись ящика.

Он хотел вскочить, рванул на себя ящик, но моя нога уже стояла на днище ящика и Махоркин, дёрнувшись всем телом, потерял равновесие и снова сел на борозду. Он резко повернул голову в мою сторону. Мы смотрели друг на друга, словно виделись первый раз. Он отвернулся первым и зябко повёл плечами.

- Что здесь такое? –спросил Жорж.
- Плата за отличную работу,- сказал я.
- Шутки сейчас неуместны.-
 - Я не шучу. Он ещё от меня не получил.-
Я вспомнил, как меня лупила соседка за выдернутый куст молодой картошки в том голодном 47 году.

- Ребята, как вам не стыдно. Свои же, Марк я бы никогда не подумала.-  Ася едва сдерживала слёзы.
- Что ты не подумала? Что?! Взгляни!- Он отошёл назад, на соседнюю борозду, с которой Махоркин собрал картофель, наклонился, разгрёб землю там, где были следы сапог Махоркина и вытащил десяток картофелин.
 
-Что ты думаешь об этом? Что? В блокаду за пару картошек люди жизнь отдавали. А он.. Он ногами топчет. Ногами топчет!-
- Ну и что? Если мы не уберём, всё равно никто не станет убирать. Кому она нужна? Только руки незачем распускать. Укоротить можем,- пригрозил Эрик.

- Конечно, всё равно сгниёт. А зачем нам гнить, мальцы, не понимаю.- Жек как всегда в своём репертуаре.
- Пора кончать, иначе не всем придётся увидеть Питер,- сказал Лев.
- Я уже изрядно простужен, - сказал Стас, - и надо пожалеть прекрасную половину человечества.-

- Правильно, пусть девчонки уходят, а мы закончим без них,- поддержал Стаса Пронин.
-Что-о?! Ха-ха! Пошли домой, пацаны.! – крикнул Эрик и запел:
- А помирать на-ам рановато-о, есть у нас ещё дома жена, да не одна, вот это да, герой труда.-
- Никуда мы не уйдём, пока не уберём всё.-

 - Кто это – мы? Ты не мыкай. Здесь нет трибуны. И, вообще, Оболенский, запомни – здесь тайга, а не Красная площадь.-
- Для совести это не имеет значения.-
 - Ты ещё забыл напомнить о долге комсомольца.-
 - Если будет нужно, напомню.-

- А может тебе напомнить  кое о чём?-
- Кончай , Эрик. Счёты будете сводить в другом месте. Я вот что думаю, Марк. Ребята устали, промокли. Заболеть сейчас, раз плюнуть. На сегодня хватит. Или в крайнем случае прекратится дождь, выйдем снова и закончим,- предложил Король.

- Хорошо, но если дождь не кончится. Что тогда, Жора? Завтра могут  быть заморозки. Вы же понимаете, что это означает?-
- Понимаем, понимаем,- передразнил его Эрик, - тем лучше для нас. Устроим выходной.-
- Заткни фонтан, Эрик, - сказал я, - мы сюда приехали…-

- Не для того, чтобы издыхать здесь,- перебил меня Эрик, - я отказываюсь. Ты можешь вкалывать вместе с ним. Пошли домой.-
- Идём Марк.-
 -Нет Король, я остаюсь.-
- Ну и чёрт с тобой, оставайся, копайся в этой грязи. С меня довольно. А ты что?-
- Жора, проваливай. Не раздражай.-

- А ты чего остался? – спросил Марк, когда все ушли и мы остались одни в голом чёрном поле под мелким моросящим дождём.
- А ты?-
 - Я не могу иначе.-
- Всё бесполезно.-
- До темноты ещё далеко.-

- Жалкие крохи. Давай лучше перетаскаем всё в одну кучу и закроем, пока светло.- Он согласился молча.
 Мы носили картофель в плетённых корзинах. Потом сходили на соседнее поле за соломой и укрыли ею картофель и сверху забросали землёй. Когда мы кончили, дождь стих и уже у горизонта над кромкой леса мутно и тоскливо как глаз больного пса, проглянулся закат.

 Осенью темнеет быстро, сумерки сгущались. Ночь надвигалась долгая и скучная.  Одним мазком провела она вдоль леса и все яркие краски осени потускнели и затушевались, поле стало ещё чернее, а голые кусты в напоённом влагой мраке, стали густы и косматы. Лес стоял настороженно и чутко и осторожно ронял  дождевые капли с последней своей листвы.

 Шорохи, едва уловимый прозрачный звон. Тихо булькают невидимые ручьи.
- Мелодии осени,- сказал задумчиво Марк, когда мы вошли в лес.- У каждого времени года свои мелодии, свой ритм, движение и мы всецело подчиняемся им. Мы в их власти. Независимо от нашего рассудка. Это – бессознательно, инстинктивно.-

- Ты любишь осень?-
- …С некоторых пор – нет. Осень любят слабые, чувствительные. Хотя осень прекрасна. Она чарует красками, но ей можно только любоваться, глядя со стороны.     Вот весна, это другой разговор. Весной всё оживает, всё ломается, рвётся, мчится, задыхается в стремительном беге. Всё в движении. Жизнь клокочет. И ты втягиваешься, увлекаешься бешеным потоком радости, чувств.- Он резко оборвал фразу и я понял в чём дело, поймав его взгляд на себе. Я подавил улыбку.

- Ты чего замолчал?-
 - А почему я должен говорить?-
- Ты умеешь красиво говорить.-
 - А разве это недостаток?-
- Сейчас это редкость. Люди разучились говорить настоящим русским языком. Три матерных слова и десяток производных от них  у большинства весь словарь. Да, вообще, наш язык стал беден и сух, примитивен.-

- Ты прав, наш язык огазетился. Но так и должно быть. Каждому веку свой язык. Сравни язык Карамзина и Хемингуэя. А прошло ведь не больше двух веков. Наш язык – язык действия, движения. Литературный язык сжат до предела, лаконичен, словно сошёл с телеграфной ленты. Это в духе нашей эпохи, весь мир говорит глаголами. Иначе нельзя в наш атомный век.

 Потрясающие открытия, две мировые войны, революция, чудовищный рост техники и всё это за полстолетия. Человечество ошарашено колоссальной  силой собственного разума и собственным варварством. Мы не успеваем осмыслить, понять, прочувствовать одно, как ему на смену приходит новое. Бешеный ритм жизни.

И язык вторит ему, вступает в резонанс. Очищается от давящей тяжести оборотов, эпитетов, вводных слов. Упрощается до схемы, до символов.-
- Но это обедняет нашу речь.-
-  Возможно.-
- По-твоему выходит, что с ростом прогресса.-

- Ты меня не понял, Роберт. Дело не в прогрессе, конечно, прогресс движет человечество, меняет его лицо и, следовательно язык. Но это не значит, что язык и в дальнейшем будет упрощаться. Язык будущего будет иным. Я не знаю, как будет говорить человечество, но уверен, что язык его будет чист, красочен, ярок.

 Словарный состав его резко сократится. Исчезнут тысячи слов и словосочетаний, определяющих несправедливость и низость сегодняшнего мира. Возможно появятся новые слова, но они будут прозрачны и звонки, как звук этих дождевых капель. Обидно, что мы так мало живём.-

- А тебе хочется услышать?-
 - Тебе разве нет?-
 - Насмешил.-
   В руках Марка хрустнула ветка и он швырнул её в кусты.
- Ты не плохой парень, Роберт. Но порой мне жаль тебя. Ты из тех, кого вышибло однажды из колеи, и теперь ты стоишь в стороне и зализываешь своё обиженное и обозлённое я.

 И чем больше лижешь, тем больше в тебе растёт злость,но уже на самого себя. У тебя нехватает сил снова шагнуть в ту же колею. Ты предпочитаешь плестись по своей индивидуалистской  тропинке, где-то в стороне, рядом. Это сейчас модно. Но так можно оказаться вне своего времени и своего пространства.-
- Не ожидал, ты тонкий психолог. Смотри-ка. Моё дело как мне жить. Я смотрю на мир своими глазами и не нуждаюсь в чужих очках.-
- Они у тебя на переносице и давно.-
- Вот как. Интересно.-
- Да. Ты видишь мир глазами Шаргородских. И им подобных.-

- Истина! Ты прав. Я не собираюсь менять свои взгляды. Я не хочу видеть мир, разложенным по полочкам. Здесь- чёрное, а тут, мальчик, - белое. И не желаю на каждый случай жизни иметь заранее заготовленную цитату. У меня своё жизненное кредо. Я хочу сам жить. Ты понимаешь – сам! Мне плевать на эти измы, морали, цитаты. Они претят мне. Ими столько лет прикрывались и оправдывались ложь и преступления.

 Пятьдесят шестой научил нас многому, не знаю, как тебя.  Я научился думать собственными извилинами и не просто думать, а критически осмысливать происходящее, исходя из собственной совести и долга.-
- Тебе совесть подсказывает быть в стороне?-


- Никому не могу верить. Если я верил Сталину, почему я должен верить Хрущёву?-
- Разве дело в одном Хрущёве? Ты не хочешь видеть перемены, которые произошли вокруг.-
 - Один портрет сменили другим.-
 - Хотя бы так. Нужно было иметь титаническую веру в свой народ и в свою правоту, чтобы сделать это.-

-Это нужно было сделать двадцать лет назад.-
- Да. У всех не хватило мужества.-
- Не исключено, что его снова может не хватить.-
- Это исключено.-
- Не надо меня убеждать.-
-  Но нельзя же всю жизнь оставаться наблюдателем и скептически поплёвывать на всё. От скептицизма несёт плесенью.-

- Давай не будем.-
- Тебя задело?.-
-  Мне надоели твои морали.-
- Я хотел тебе помочь разобраться в самом себе.-
- Предоставь это мне самому.-
- Пожалуйста.-

 Мы вышли из леса и пошли по отлогому склону навстречу редким и тусклым огням. Тайга ржавым обручем сдавила безлесный голый пятачок, где сиротливо жались друг к дружке десятка три изб, почерневших от дождей и времени. У изгороди мы остановились. Отсюда начиналась единственная в деревне жилая улица.

 Она как всегда пустынна и темна. Керосиновые лампы бросали на дорогу маслянистые пятна света. Где-то в конце улицы тяжело вздохнула корова. И снова тишина. Тишина здесь страшна своей глухой первобытной немотой.

Она гнетёт, давит, стискивает тело в паническом ужасе одиночества. Стоит закрыть глаза и задержать дыхание, как мир исчезает, растворяется и ты ощущаешь лишь самого себя, своё тело, стук своего сердца, движение крови в венах. Ты сам ограничен оболочкой твоего тела и за его пределами обрывается жизнь.

 Дальше ничего нет. Вакуум. Бездна. Но где-то подсознательно возникает чувство связи, неотделимости, нераздельности с окружающим миром, который всё же существует независимо от тебя с миллионами своих неразгаданных планет, звёзд, Галактик, с миллиардами людей, обречённых так же, как и ты.

 И уже с щемящей грустью вбираешь расширенными в темноте зрачками ночную мглу, неясно белеющую берёзовую изгородь, чёрные остовы крыш, и заглатываешь глубоко и полно влажный хвойный воздух, чуть пахнущий жилым дымком, и думаешь, что вот когда-то до тебя стоял на этом месте человек, смотрел в ночь и тоже думал, зачем живёт человек.

 Последние слова я неожиданно произнёс вслух. Сейчас начнёт, усмехнулся я, но он молчал и в его молчании чувствовалось ожидание моего ответа. В другой раз я бы облёк всё в шутку, но сегодня что-то не шутилось; и в то же время не хотелось лезть на откровенность.

- Я говорю, зачем живут они?- я кивнул головой в сторону изб.
- Спроси у них.-
- Они не знают, уверен. Живут, потому что дана жизнь.  Они знают только друг друга, а их всего не больше сотни. Живут, любят, рожают, умирают, но во имя чего? Зачем? Что заставляет их жить здесь в этой глухомани? Мы здесь меньше месяца, а мне кажется- вечность. Время здесь стоит на месте. Они отрезаны от всего мира, но они этого не чувствуют. И это- самое страшное. Я бы не смог прожить и месяца, если б приехал сюда один. А они живут всю жизнь .Как они могут?-

 - Жить можно везде, зная для чего живёшь.-
 - А ты смог бы здесь жить, именно, сейчас, после всего городского?
- Если в этом была бы необходимость.-
- Чушь!.. Ты вырос в условиях цивилизации  и если их лишить тебя… Представь, чтобы ты делал в свободное от работы время? Нёс в массы свет познания и культуры? Рафаэль, Гейне, Пикассо, Бах.-

- Хотя бы так. Счастье в познании и в ощущении нужности людям. Без этого жизнь - бессмысленна.-
- Коптить спичкой.-
- Каждый как может. Но лучше быть горящей спичкой, чем сырым поленом. Шипеть и пускать дым в чужие глаза- пресквернейшее занятие.-

- По крайней мере, лучше, чем в собственные.-
 Мы молча дошли до своих изб, распрощались, пожелав спокойной ночи. Марк задел, ковырнул моё больное. Мне вдруг остро, болезненно захотелось тишины и одиночества. Идти туда, к ним, слушать их похабный смех, напускную пошлость, скабрёзность анекдотов, нет! Мне это уже давно претит.

 Удивительно, каждый из них  в отдельности, по одиночке вполне воспитанный, чуть не пай мальчик. Но стоит собраться  в компанию больше двух начинается омерзительное щегольство, бравада пошлости, самой низменной и чем она гаже, тем выше они себе кажутся в собственных глазах.

Что это? Последствие переходного возраста, когда хочется выглядеть взрослым с неким житейским багажом, полученным  от улицы.  Ведь все мы половое воспитание получаем на улице от молодых извращенцев, смакующих грязь разврата. Я тоже вырос на улице, но от уличной грязи меня очистили книги.  Я читал запоем всё, что попадалось под руку.

 И я тогда считал, что источник зла в жизни кроется в том, что люди не понимают и не ценят красоту человеческих отношений, чувства любви  - а я уже был влюблён по уши -, красоту природы и творений человеческих рук. И я думал, если научить людей видеть и тонко чувствовать красоту, они изменятся, начнут понимать и любить друг друга.

 И я написал повесть о жизни нашей улицы. Мне тогда ещё не было восемнадцати.  Воспоминание о тех ученических тетрадках, где я выложил всего себя, обожгло меня стыдом. Но я не мог тогда не писать. Слишком много горя было вокруг и я не мог молчать. И ещё –я видел мир глазами влюблённого. И мир был прекрасен.

Я хотел показать его людям, заставить их смотреть моими глазами, слушать моими ушами, чувствовать моими чувствами. Но я не знал, что пятьдесят третий год ещё не любил и боялся правды.
 Я вдруг заново пережил те минуты, когда сидел сырой мартовской ночью на городской свалке и смотрел как на огне корчатся листы бумаги, исписанные знакомым, но уже чужим почерком.

Вчерашняя ночь, бесконечная, как все бессонные ночи,к рассвету заполнилась затаённой надеждой; предстоящая сулила только бессонницу, боль и ужас безнадёжности. Уже с первым перезвоном курантов в тишину весеннего утра ворвалось что-то мучительно тревожное, страшное в своей непоправимости и безысходности.

 Гимн впервые не пели, словно слова могли затронуть что-то к чему даже словом нельзя было прикоснуться. И гимн прозвучал как похоронный марш. Но ещё слабая, как пульс умирающего, надежда билась в зловещих шорохах, издаваемых динамиком. А потом всё оборвалось, опрокинулось, смялось и в образовавшуюся пустоту метнулась боль. Она заметалась, ища выхода, забилась о рёбра и колючим комом застряла в горле.
 
  Серенькое утро влажно дышало в окно, заплаканным глазом висело солнце над крышами, возвещая кому-то о новом дне, и люди как обычно торопились на работу, но в их движениях, походках, лицах было что-то гнетуще общее, словно в доме каждого лежал покойник.

 Плыли под ногами подмёрзшие лужи, тлеющие окурки, жёлтые плевки, исчезали, разбредаясь по сторонам забрызганные грязью манжеты брюк, резиновые сапоги, ботинки, проносились колёса, оставляя за собой  испуганный как вскрик гудок и запах бензина. Ноги инстинктивно несли тело по знакомой дороге, потом втиснули его в автобус меж таких же бесчувственных тел и оно толкалось и тряслось там минут десять, пока его снова не вынесли на асфальт.

 Мозг бездействовал, в горячем жгучем тумане проносились обрывки нелепых мыслей, клочки воспоминаний. Ноги равнодушно прошли мимо школы, пугающе тихой, словно вымершей. Ноги шли неизвестно куда по асфальту, затем по булыжнику. Тени от деревьев и домов вдруг стали косыми и длинными, мокрые камни и лужи порозовели и знобкая сырость охватило тело.

 И снова какой-то странный ужасающий своей невозможностью звук больно резанул слух. Взгляд с трудом оторвался от растоптанных скособоченных ботинок и медленно скользя по обросшим бахромой штанинам брюк, засаленной фуфайке, жилистой в клетку шее, остановился на блестящих между обветренных губ зубах.

 Уголки губ были приподняты кверху и слабо подрагивали. Человек улыбался. Улыбался весело, радостно, от души. Глаза его откровенно сияли.
-  Что ты Вася приуныл, голову повесил?- пропел он пьяно, - составь компанию… выпьем на помин души …новопреставленного сукина сына.-

 Словно внезапно пала ночь и когда из тьмы ослепительным солнцем сверкнули зубы, тело рванулось вперёд и кулак попал в зияющую дыру рта и зубы оставили на пальцах кровавые следы. Но боли не чувствовалось.
- Вставай, гад! Вставай !-


- Дур-рак ты, парень, -голос звучал спокойно, устало, и стало вдруг стыдно и больно,- ты никогда не простишь себе этого. Придёт время, не простишь.-
 Он медленно поднялся и побрёл по дороге, шаркая своими огромными солдатскими ботинками.

 Ночь застала врасплох на незнакомой окраине, среди горбатых улочек, стиснутых жалкими строениями из ржавых листов железа и фанеры, мрачных переулков, глухих заборов. Выли собаки, задрав морды к луне. Густо и кисло пахло свалкой. Отвратительное море грязи и отбросов цивилизации недвижно катило в ночь вздыбленные волны человеческих пороков.

 Я был один в этом мёртвом море, но оно не было мёртвым. Оно росло с каждым днём, красивый чистоплотный город выкатывал в него новые свежие волны своего грязного нижнего белья.
 Я сидел на помятом ведре у костра, свалка дымилась и тлела в любую погоду. Сегодня оборвалась последняя надежда. Того, кому хотелось доверить себя, обрести в нём поддержку и понимание, уже не существовало. Тот же, кому судьба продлила жизнь ещё на один день, никогда не поймёт меня и моя судьба в его руках.

- Если вам, молодой человек, дорога жизнь, перестаньте пачкать бумагу чернилами. Я жалею вашу молодость.- Рука плотнее прикрыла дверь и жаркий шёпот пополз в уши.- То, что вы здесь изобразили, это же ни в какие рамки, это же клевета на нашу социалистическую действительность. Вы знаете, чем это пахнет? Вы говорите это правда.

 Может быть, но…но  н-не совсем. Нельзя же её преподносить читателю в таких сгущённых чёрных красках. Народ может не понять и не принять её. Вы понимаете, что значит для художника слова быть отвергнутым своим народом? Это равнозначно гибели.

 И вы, молодой человек, талантливый, бессомненно талантливый, сами рвётесь навстречу своей гибели. Ай-я-яй! Одумайтесь!...Мой вам единственный совет: не обращайтесь в другие издательства, вы ничего не добьётесь, в самом лучшем случае вы испортите себе жизнь.

 А вы ещё так молоды.- Он говорил ещё долго, сбивчиво, заглатывая обильно набегавшую слюну вместе с концами фраз, но до меня не доходил смысл его слов. Я был ошарашен, раздавлен и напуган. Единственно, что я понял, что мою рукопись никогда не напечатают и более того, меня самого сочтут за врага народа, если моя рукопись попадётся  на чей-то бдительный глаз и только потому, что я писал о том, что видел вокруг и не хотел этого видеть.

Разве преступление ненавидеть то, что калечит человеческую жизнь, уродует душу? Почему нужно терпеть несправедливость, которую можно уничтожить? Почему люди говорят шёпотом, когда надо кричать? Почему закрывают глаза и проходят мимо беззакония?  Ты задаёшь вопросы, а людям нужен ответ. Прежде чем научить их любить, надо научить их ненавидеть.

                Глава №15

Тревожная больничная тишина в тёмном халате неслышно опустилась у изголовья. В окно царапалась метель и что-то осторожно стучалось в стекло. Видно ветер раскачивал ветку и замёрзшие прутья просились к теплу.

    В ту ночь был тоже ветер и метель. И ещё дождь.
  Ни я, ни он, никто в этом чудовищно-несправедливом мире даже не подозревал, какая может разыграться трагедия в ночь с восьмого на девятое октября на глухой таёжной дороге через семь часов.

  Мы шли, оба приближаясь к своей смерти. Только он встретил её раньше меня. Он умер сразу, не мучаясь. В этом он счастливее меня. Ему просто повезло. Ему всегда не везло, но здесь в первый и последний раз ему как никогда повезло. Он умер, захлебнувшись собственной кровью.  Действительно, мёртвые счастливее живых.

  Мы шли, оба приближаясь к своей смерти.
Ветер треплет грязные лохмотья туч, вытряхивая из них водяную пыль; и она липкая и скользкая как слизь облепляла лицо, одежду, вползая за воротник, вызывала омерзительную дрожь во всём теле.

 Ноги по щиколотку вязнут в чёрной как смола жиже, устланной жёлтым листом. Со смачным хлюпом отрываются от неё сапоги и волочат за собой пудовые комья грязи. Пальцы на правой ноге немеют от холода,- споткнувшись о сук , порвал носок сапога,- и теперь , как только нога погружалась в грязь, чувствую между пальцами бьются фонтанчики ледяной воды.

 Ватник промок, отяжелел, мокрые брюки липнут к коленям и неприятно холодят их. Я шёл и проклинал мысленно всех и всё: и погоду, и дорогу, и Эрика, и этого кретина. И чего я поплёлся за ним?
  Он шёл на пол шага впереди меня и я видел лишь его красное ухо, оттопыренное поднятым воротником плаща, тёмный шрам, сползший с виска на щеку и слипшиеся редкие пряди волос. Кепку его утопил в болоте Эрик и теперь ему придётся всю дорогу принимать душ.

 Честное слово, снизойти до такой школярской пакости- стянуть кепку и утопить- подло! А,вообще, какое мне до этого дело. Плевал я на всё! Обидно, что глупо влип. И Эрик, скот, подложил такую свинью под самым носом. Мы с ним  утром пригнали машину с зерном  в Тюхтет.

 Берёзкин ещё не протрезвел со вчерашней попойки, ему и баранки с маком не удержать в руках (той самой легендарной баранки, которую надо отмачивать двое суток, чтобы не сломать себе челюсти) и Эрик сам повёл машину. Сгрузив зерно, подкатили к чайной. И здесь, в очереди у кассы, встретились с Марком.

- Когда назад?- спросил Марк.
- -А тебе что?- сказал Эрик.
- Поедем вместе.-
 Эрик взглянул на меня и кивнул в сторону дверей. Я посмотрел на меню, потом на него и отрицательно покачал головой. Он пожал плечами и вышел. Через минуту за окнами взвыл мотор и, когда я выскочил на улицу, газик, мелькнув кузовом, исчез в соседнем переулке.

- Лихач! Вот это класс!.—сказал кто-то.
 Я даже не взглянул на него. Постояв немного и облегчив мысленно душу не злым словом, я вернулся в чайную. Марк, конечно, всё понял, но не подавал виду и продолжал есть. Я ковырялся ложкой в супе, с трудом проталкивая мучнистое тёплое пойло в глотку, суженную от злости, и не отрывал взгляда выщербленного края тарелки. Мне казалось , что Марк ехидно улыбается. Ко второму я даже не притронулся. Ну и влип.

- Хочешь быть попутчиком, пошли,- сказал Марк, вставая из-за стола. Он поставил стул на место и пошёл к выходу. Я тоже встал, отодвинув стул ногой и пошёл за ним. А что мне оставалось делать?. Можно было переночевать у здешних ребят, но я с ними знаком несколько больше, чем с китайскими иероглифами. К тому же, я однажды спал у них на полу вместе с мышами. Удовольствие ниже плинтуса.

 Сейчас пять часов. Километров двадцать придётся оттопать. К часам десяти придём. Как раз к ужину, думал я шагая за Оболенским.
  Едва мы миновали последний дом, как посыпалась эта мерзость. И всё сыплет, и сыплет, не прекращаясь. Мелкая, как из пульверизатора. Ещё была возможность вернуться назад и переспать с мышами, а утром с первой попуткой вернуться домой, но что-то влекло меня за этой ссутулившейся долговязой фигурой в куцем плащике, уверенно шедшей впереди меня молча и не оглядываясь.

 Мы шли уже так целый час и я только видел его затылок. Меня уже начало раздражать это затянувшееся молчание, но я не собирался нарушить его первым. К тому же я озяб и уже начала сказываться усталость. И вдруг я услышал рокот мотора.
- Машина?!- вырвалось у меня и я тут же мысленно выругал
себя.

- Показалось. Сегодня ни одна не пойдёт. Я узнал.-
 Я ускорил шаг и поравнялся с ним.
- Почему?-
- Всё уже вывезли.-
До сих пор я ещё надеялся на попутку. Везёт же как утопленнику!
 Опять на долго замолчали.

  Быстро темнело. Ветер усилился, начал перепархивать снег. Потом ледяной крупой стало стегать по лицу. Тайга помрачнела, наливаясь промозглым мраком. Я повернул лицо направо к ветру, иначе невозможно открыть глаз. Марк по уши сжался в свой куцый плащик, засунув руки в карманы и низко нагнув голову, шёл всё тем же широким шагом, словно ему было ни по чём тащить на своих лыжных ботинках по пуду грязи. Я снял шарф с шеи и подал Марку.

- Замотай как-нибудь Застудишь голову.-
 Марк остановился.
- Ну? Возьми.-
- Спасибо.-
- Давай помогу.-
 -Не надо, я сам. Спасибо.-
Он быстро и ловко обмотал  голову шарфом. Получилось что-то похожее на чалму.

- Факир в тайге… Не представляю, где я мог потерять кепку?.-
-Её Шаргородский утопил в болоте.-
 Желваки вздулись на скулах Марка. Покачав головой, грустно, едва заметно в темноте улыбнулся. 
- Послушай, Марк. Я тебя давно хотел спросить. Почему ты такой?-

- А каким ты бы ты меня хотел видеть?
- Только не таким.-
- Почему ж?-
- Таких как ты слишком часто бьют.-
- В том то и вся прелесть – всегда есть повод дать сдачи.-
Я уловил намёк в свой адрес. До сих пор не могу простить себе той глупой самоуверенности, стоящей мне потери зуба.

- Но я вижу, что ты в придачу получаешь больше, чем сдаёшь сдачи. Где тебя так припечатали кастетом?-
- Ты наблюдателен… Только никогда не спра…-
Резкий порыв ветра сорвал с его губ слова и швырнул их назад, в чёрную тайгу. Я повернулся спиной к ветру и сделал несколько шагов. Марк толкнул меня в спину.

- Стой. Осторожней.-
Марк стоял на одном колене и пытался подняться.
- Ты чего?-
- Замеряю глубину лужи.-
 Я помог ему подняться.
- Придётся немного задержаться. Я только вылью воду из ботинка.-

 Мы отошли к обочине и сели под елью. Здесь в затишке было даже сухо и тепло. Над нами в ветвях шумело, скрипело, выло. Внизу вокруг шуршало и льдисто звенело. В темноте голая ступня Марка белела как обглоданная кость. Он выжал носок, натянул его на ногу, вытащил из кармана газету и обернул ею вокруг ступни.

- Теперь моей пятке будет жарко. Здесь много горячих слов.-
 То же мне юморист. Мне бы так же выжать портянку и вылить воду из сапога, но не хочется даже пошевелиться. Я сижу, прислоняясь к стволу, вытянув ноги и сунув руки в карманы ватника. Тепло, уютно.

- Ну, всё. Я готов.-  Марк на корточках выбрался из-под еловых лап. Я приподнялся.
- В-в-ва! Что-то не хочется вылезать.-
- Давай переждём, может закончится.-
- Я не против,- сказал я.
 Он опустился рядом со мной, обхватив колени руками.
– Сейчас бы костёр.-
-Не плохо бы.-
- Костёр всегда вызывает хорошие мысли и ещё что-то таинственное, завораживающее. В этом кроется нечто первобытное, извечное.-
 Я удивился странной интонации его голоса. Так говорят обычно дети, мечтающие вслух. Я взглянул на него. Он улыбался чему-то, глядя в пугающую черноту тайги.

 Эта дурацкая чалма из моего шарфа, и этот тёмный от того, что он промок насквозь китайский непромокаемый плащ, и лыжные ботинки, которые он не снимал круглый год и тот его выходной пиджак с аккуратно заштопанными рукавами на локтях, всегда аккуратно висящий на вешалке, всё это вызвало во мне жалость  к нему.

- Марк? У тебя есть родители?-
 Он вздрогнул, повернулся ко мне лицом и долго смотрел не то на меня. Не то поверх моей головы. В темноте трудно было разобрать.
- Были когда-то…-
 Да, я угадал.
- Погибли?-

- Мама в сорок втором. Отец в сорок восьмом.-
- А что с отцом? Несчастный случай?
- Вот именно, несчастный. Он слишком долго был большевиком.-
- А-а… Понятно. Реабилитировали?-
- Как и всех.-
-А я думал.-
 Я думал до этой минуты, что он из той семейки, откуда выходят стерильно до тошноты чистенькие пай мальчики и девочки.
Марк смотрел на меня выжидающе. Я усмехнулся.
- Правда, после того как я лишился по твоей милости одного зуба, моё мнение значительно поколебалось.-

- Я бы не хотел, чтобы твоё мнение обо мне изменялось в соответствии с количеством выбитых зубов. Эта пропорция может окончиться для тебя несварением желудка.-
Тоже мне остряк-самоучка.
- А ты здорово дерёшься., сказал я,- Боксом занимался?
- Нет. Я ненавижу бокс.-
- С чего бы?.-

- Законное избиение в угоду звериных инстинктов зрителей. Цивилизованный бой гладиаторов.-
 - Тем не менее ты дерёшься по всем правилам бокса.-
 - Может быть. Приходится. Лучше бы не приходилось.-
- Это уж от тебя зависит.-
- К сожалению, не от меня.-

- Ошибаешься. Здесь только ты виноват. Не могу я тебя понять. У нас с тобой несколько разные взгляды на вещи. С Махоркиным мы тоже во многом расходимся, но наши взгляды не определяют наших взаимоотношений. А с тобой иначе. Ты сам видишь, что тебя не любят, более того – ненавидят.-

- Ты имеешь в виду компанию Шаргородского?-
 - Если бы дело было только в нём. А, вообще, чего ты прилип к Эрику? Перевоспитать хочешь?-
 Я не мог сдержать улыбки, представив Эрика на месте Марка.
- Эрик рождён циником. Это у него в крови.-

- Человек появляется на свет только с инстинктом голода. Всё остальное даёт ему жизнь. Вот ты говоришь – Эрик циник.-
- Беспросветный циник.-
- А я думаю иначе. Хотя ты его друг. По крайней мере, два года назад он не был таким. Однажды на первом курсе я пришёл в общежитие с букетом цветов. В коридоре я встретил Эрика.

- Марк, один цветок. Позарез, вот так! А?-
 Я протянул ему букет.
- Ну что ты, мне хотя бы один.-
 У меня было пять пышных белых пионов. Если я отдам один, испортится всё очарование букета.

- Нет, бери все или не одного.-
Он взял букет  и вдруг поцеловал меня в щёку.-
 Я ожидал всего, но только не этого. Марк, Эрик и поцелуй!? В другое время  я бы рассмеялся до коликов в животе, но сейчас мне вдруг стало грустно.

  Что мы знаем о самих себе, тем более о других? Можем ли мы быть уверенными в том, что при каком-то стечении обстоятельств наш ум, наш характер окажутся достаточными, чтобы мы могли совершить подвиг? Сколько слабых и трусливых в обыденной жизни становились героями и наоборот, сильные и смелые вдруг оборачивались в жалких трусов, когда жизнь неожиданно бросала их на грань, по ту сторону которой вечное небытие.

 Мы сами для себя загадка природы и единственный ключ к ней  - сама жизнь с её бесчисленными причудами и жестоким коварством. Что мы знаем друг о друге? И если знаем то настолько ничтожно мало  и зачастую настолько поверхностно, что становится страшно от собственного бессилия познать человека до конца.

 Ещё долго будет недоступно для всех нас то сокровенное, по-детски непорочное и чистое восприятие мира и таинств жизни, свойственное каждому из нас, которое человек прячет в глубинах своей души подальше от липкой мерзости и гнусной пошлости нашего не совершенного мира.
 
- Ты меня этим поцелуем уложил на обе лопатки.- Я всё ещё не мог придти в себя. Я поднялся и вылез из-под ёлки.- Чего ждать?  Кончать не собирается. Пойдём, иначе опоздаем к ужину.-
  Мы шли молча – встречный ветер хлестал колючей крупой  и нам было не до разговоров. Незаметно дошли до Ивановки. Деревня словно вымерла, даже ни одна собака не залаяла, пока мы проходили улицей. Отсюда ещё три километра пути. Это нас обрадовало и мы оба ускорили шаг. На повороте к Петровке Марк то ли споткнулся, то ли поскользнулся, но вдруг упал с болезненным криком.

- Ты чего?- Я хотел его поднять, но он застонал.
- Подожди… Что-то с ногой. …Вывих что ли. Пошевелить больно.-
 Он ощупал ногу, потёр колено.- Вроде цело. Скорее растянул мышцу. Надо же, чёрт подери!-
 Я помог ему подняться. Он заойкал от боли, но на ноги встал.

- Мне бы посошок. Легче будет идти.-
Мне повезло, я нашёл на обочине длинный сук с боковой ветвью. Обломав его, получил изрядно удачный посох.
- О, спасибо. Как-нибудь доковыляем.-

- Знаешь что, Марк. Ты ковыляй потихоньку по дороге, а я напрямик  через речку , там остатки моста, тебе не пройти, а я проскочу и пригоню машину или лошадь.  Ты только не торопись. Через четверть часа будем дома.-

Я пошёл по едва заметной тропе, ведущей к речке. Эти места мне были знакомы. Здесь на берегах этой тихой лесной речушки я не раз сидел с удочкой.




                ГЛАВА №16


Абелев рассказывал, а воображение Роберта воспроизводило и дополняло бытовые подробности и сценки происшедшего  два месяца назад, которые тот  выразил в двух-трёх словах, или даже мельком, но они зацепились в памяти, вызывая нужные слова и образы.

  Тёмные бревенчатые стены, грубый стол, сколоченный из двух широких досок. На нём керосиновая лампа. Оранжевый огонёк дрожит, коптит, бросает густые мохнатые тени от двоих, склонившихся над столом игроков в карты. Абелев с Махоркиным перекидывались в подкидного дурака, азартно шлёпая картами и громко обмениваясь непристойностями.

 Оба так увлечены игрой, что не заметили как медленно открылась дверь и только когда под их ногами вздрогнули половицы, они повернули головы в сторону дверей. В избу ввалилось нечто двуглавое и четырёхрукое. Оба окаменели от неожиданности и ужаса. Одна голова приподнялась и голосом Эрика просипела: - С-с-сни…мите.-

 Эрик упал на колени и они увидели на его спине тело Роберта Лопарёва. Голова его свесилась через плечо Эрика, а ноги вытянулись на полу. Оба вскочили, подхватили тело, но оно оказалось таким тяжёлым, что руки Абелева не выдержали и Роберт упал на пол вместе с Махоркиным.

 Эрик на четвереньках пополз в угол и ткнулся ничком в матрац. Куртка его была в тёмных подтёках. Махоркин, чертыхаясь и матерясь, вылез из-под тела Роберта. Тот лежал на боку, не подавая признаков жизни. Голова его была в грязи и ощетинилась сосновыми иголками.

 - Что с ним? Эрик? …Что с ним?- испуганно и просяще обратился к Шаргородскому Абелев. Эрик молчал. Он даже не шелохнулся, лежал в той же позе и казалось не дышал. Какая-то зловещая, мрачная тишина установилась в избе. Абелев впервые уловил вдруг едва различимое потрескивание горящего фитиля в лампе.

 До этого он даже не подозревал, что лампа может издавать звуки. Он протянул руку, чтобы подкрутить изрядно коптящий фитиль и увидел, что его пальцы испачканы чем-то красным. Он повернул ладони к свету и вскрикнул:
- Кровь!?-
 Он ощупал ладонь другой рукой, но боли никакой не ощутил.
- Роберт?- прошептал он, пугаясь страшной догадке.-Эри-ик! –взвизгнул он.- Что с Робертом!?-


 Эрик не шевельнулся, но издал какие-то нечленораздельные звуки. Абелев дрожащей рукой коснулся шеи Роберта и ощутил слабое движение пульса.
- Живой! Юрка, он живой!. Эрик, он живой!- радостно вопил Абелев.
 Эрик вскочив на четвереньки, вдруг резко перевернулся, сел и упираясь ногами в матрац, задом попятился в угол.

- Нет!..Он мёртв!..Не может быть. Он мёртв.- бормотал он и лицо его на тёмном фоне стен выделялось белым пятном.
- Ты что- спятил? Он живой. Ты скажи, что случилось?- накинулся на него Абелев.

 - Нет, он мёртв. Мёртв. Мёртв,- твердил он в исступлении, выползая из угла и опираясь на руки, как это делают безногие калеки.
- Что с ним? Почему он в крови? Что он - ранен?- не отставал от него Абелев.
- Да успокойся ты,- прервал его Махоркин.- Ты видишь он не в себе. Эрик, успокойся. Жив Роберт, жив. Ты объясни, что с ним? Ему нужна помощь. Он ранен?-

  Эрик дважды кивнул головой. Его взгляд буквально впился в лицо Роберта и вдруг его омертвелое, застывшая как гипсовая маска лицо исказилось в гримасе боли. Он ткнулся в собственные колени и как-то по-бабьи истерично разрыдался.
- Ну надо же,- почему-то обиделся Махоркин, - давай положим на спину. Осторожней.- Он расстегнул куртку Роберта, потом рубашку, задрал кверху майку. Живот и грудь его были чисты.

- Я подержу голову, а ты сними куртк,- командовал Махоркин.
Абелев стянул куртку. Она была мокрая и липкая от крови.
- Расстели одеяло. ..Вот здесь. Рядом. ..Давай перевернём на живот. Не торопись. ..Вот так… О, боже! Кровище-то сколько!...Закатывай рубашку… Так... А теперь майку. Ну надо же, сколько крови потерял.-

 Из майки, скрученной в рулончик, выжимались струйки крови и стекали по рёбрам Роберта.
- Оп-па-а! Вот оно в чём дело.-
 Меж лопаток у самого позвоночника три узкие ранки сочились кровью.
- Беги к девчонкам… Вата, бинты, йод. Быстрей!-

 Абелев сломя голову выбежал из избы. Когда он вернулся с двумя девушками, Роберт уже лежал ничком на матраце. Махоркин лоскутом от рубашки Роберта и ладонью прикрывал раны. Эрик стоял на коленях и что-то кричал.
- Ты не веришь?!- и сразу осёкся, увидев вошедших.

 Он сразу как-то сник, как бы уменьшился и вид у него был то ли испуганный, то ли растерянный, как у подростка, застигнутого на месте непристойного действия. Абелев ещё на первом курсе замечал, как Шаргородский меняется при появлении Светланы : то становится буквально пай мальчиком, то до не приличия разнузданным сутенёром.

 Другая на её месте давно бы послала его подальше, но она была влюблена в него по уши и не скрывала этого. Перевязывая Роберта, Светлана то и дело бросала быстрый вопросительный взгляд на Эрика, но тот каждый раз опускал глаза, кусая нижнюю губу.

  Все молчали, напряжённо следя за руками Светланы и круговым движением бинта. Закончив перевязку, она смахнула тыльной стороной ладони пот со лба и, обведя всех испуганным вопрошающим взглядом, тихо произнесла: -Кто?-
 Вопрос словно завис в напряжённой тишине.
 
-Кто, кто, кто!- молоточком стучало в уши Абелева. Только сейчас у него мелькнула мысль, что кровь и раны –это не сами по себе, а кто-то виноват в этом, чьей-то рукой всё это сделано. Зачем? Почему?
- Берёзкин, возможно,- сказал Махоркин, но как-то неуверенно и таким же сомневающимся взглядом обведя всех присутствующих.

- Ты не веришь?! – Эрик вскочил, размахивая рукой.- Не веришь, потому что считаешь, что я допустил это. Так?! Я не успел, пойми, болван! Не успел! Всё так быстро. Неожиданно. Сначала Оболенского.-
- Что!? И Марка?- в один голос вскрикнули Света с Асей. У Абелева мурашки пробежали по спине.

- Где Марк? Где Марк, Эрик!?- ещё надеясь на что-то с дрожью в голосе прокричала Ася.
- Там.- Эрик махнул рукой в сторону окна.- Ему уже не
помочь. А эта сволочь, успел сбежать. Убью гада.! Убью!-
 Они вчетвером сидели на полу полукругом у неподвижного тела Лопарёва, потрясённые, перепуганные и совершенно беспомощные.

 Холодок близкой смерти коснулся сердца Абелева и он впервые осознал с болезненной остротою как тонка ниточка человеческой жизни. Волна беспредельной жалости к сидящим возле него, и даже к Эрику стоящему со сжатыми кулаками, захлестнула его.

 Ему вдруг страстно захотелось сказать им всем что-то обнадёживающе хорошее, ласковое, но в избу в это мгновение вбежали Король, Волчек и ещё кто-то, застрявший в дверях.
- Что? В чём дело? Что стряслось? Живой? Раненый?- посыпались вопросы. Все сразу оживились, зашевелились.

-  Чего сидим?- возмутился Махоркин.- Его надо в больницу. Он же крови потерял немеренно.-
- Где машина?- Спросил Король , обращаясь к Эрику.
- Там. Застряла…В трёхстах метрах от околицы.-
- А Берёзкин?-
- Сбежал твой Берёзкин. Паскуда! Убью!-

- Объясните Королю по-человечески: Что и кто?
-Берёзкин убил Марка  и…-
- Что –о!?- У Короля, очевидно, подкосились ноги и он привалился спиной к стене.-Ранил Роберта, а сам сбежал. Тайга, Жора, ищи, свищи.- Махоркин безнадёжно махнул рукой.
- А за что? Почему?- шёпотом выронил Жорж, хватая Махоркина за плечи.

- Жора, не сейчас, по дороге расскажу. Берём топор, лопаты и дуем во все лопатки. За мной!-
 Они вышли. Абелев по-прежнему сидел у изголовья Роберта неподвижным истуканом. Он был просто раздавлен случившемся и пережитым за эти страшные полчаса. Убийство Марка. Раны. Кровь. Смерть. Он осязал её рядом.

 Она дышала ему в затылок. Он плохо соображал, мысли обрывистые, порой нелепые, странные вертелись в его голове. Он всё пытался докопаться до какой-то правды, до какой-то ясности происшедшего и происходящего на его глазах, но какой-то шум из вне мешал ему и потому мысли не стыковались в одно целое, объяснимое, напротив, они несли в себе противоположное и, сталкиваясь, разлетались, расползались, оставляя в душе болезненное и пугающее то ли сомнение, то ли  разочарование в чём-то, что не подлежало до этих горьких минут ни тому, ни другому.

 – Эрик и Роберт, кто из курса не знает, закадычные друзья. Не разлей вода. Эрик и Марк – идейные враги, все знают, но не столько же, чтобы… Толян Берёзкин, пусть алкаш, но он же добродушный малый. Чудаковатый. Поднять руку… Сразу двоих.. Как –то не вяжется.

 А Эрик, Эрик,решительный, быстрый Эрик. Стоял и смотрел. Не верится. Роберт – мощный парень. Против этого худосочного слабака Толяна. Он одним пальцем собьёт его с ног. А потом – за что? В чём причина?
Какая же должна быть причина, чтобы пойти на убийство? Эрик? Он же там был, он всё знает.

 Только он один. В голове Абелева словно просветлело и непомерная тяжесть неразрешимой дотоле  неизвестности, спала с плеч и он облегчённо и глубоко вздохнул. Он открыл глаза и увидел Светлану и Эрика. Она сидела на полу на матраце, Эрик стоял, наклонившись к ней и что-то громко кричал.

 Абелев вдруг догадался, что тот уже давно говорит, и что тот шум, который мешал ему сосредоточиться, шёл именно от Эрика, доказывающего что-то Светлане.
 Абелев наконец пришёл в себя и обрёл слух.
-… забуксовала окончательно. И я тогда разозлился и сыпанул мешок зерна под колёса. И надо же тут появился этот гад.

 Ну прости, вырвалось… Откуда он взялся? Сильно хромал. На сук опирался. Увидел сразу и ещё и в кузов заглянул, ищейка.
Украли? Да я вас, начал угрожать. Спрыгнул с колеса, да неудачно. Упал на четвереньки прямо к нам под ноги.

 Я не видел как Берёзкин пырнул его ножом. Как раз в этот момент выскочила из кустов лошадь. А на ней Роберт. Я даже испугался. Подумал лось или медведь. Роберт соскочил и к нам. Оболенский вдруг растянулся подле меня. Я ещё не понял в чём дело.

 Роберт нагнулся, приподнял Марка и как заорёт- Кто-о?!- Берёзкин с перепугу замахал руками, потом перепрыгнул через Роберта и как побежит. Я ещё ничего не понял. Только вижу  - Роберт навалился на Марка и стонет. Я к нему, перевернул на бок. А он хрипит и слышу:  -Сева ..бился ..больницу.- И всё .Отключился полностью.

Только тогда до меня дошло. Я начал искать пульс. На руке, на шее. Не находил. Я понял, что это конец. Берёзкин, сука! Я вскочил. Бежать за ним . А куда? Темень, тайга. А его и след простыл.

 На шее Марка чернела дыра. Я понял, что он готов. Вот тогда я взвалил Роберта на спину и понёс домой. Не оставлять же мокнуть. Я был уверен, что он мёртв. А он , слава богу, жив. У меня была истерика, стыдно перед ребятами.-
- Ну что ты , милый, какой стыд. Такое горе и столько ты перенёс.-

 Она привлекла его к себе и он опустился на колени.
- Честное слово, я …-

             Глава №17


    Последний лист рукописи словно прилип к пальцам Наргинского. Он недоумённо и растеряно смотрел на голый полированный угол стола, где только что возвышалась стопка исписанных мелким почерком бумаг и словно не веря, что это конец, последний лист, продолжал держать его в руках, надеясь, что есть ещё продолжение и оно где-то здесь, затерялось.

 Он даже заглянул под стол, радуясь мысли, что он мог случайно обронить последнюю часть рукописи.
  Но не разочарование, а какое-то смутное беспокойство овладело им. Он погасил настольную лампу. Светлые сумерки заполнили комнату. За окном над тёмными крышами в невообразимо высоком куполе неба розовели перистые облака, невесомые, лёгкие как пух они с каждой секундой как будто раскалялись, краснели и были готовы вспыхнуть каждое мгновение.

 Наргинский, пристально следя за изменением их окраски, почувствовал вдруг как дотоле охватившее его беспокойство переходит в тревожное ожидание чего-то пока необъяснимого, но неизбежно ждущего его впереди. Ему как-то стало не по себе, комната как будто вдруг сузилась, стало трудно дышать.

 Захотелось на свежий воздух, под этот розовый небесный купол. Он накинул на плечи пиджак и на цыпочках, чтобы не разбудить сестру, прошёл по коридору и вышел на улицу. Часы показывали четыре, то ли ночи, то ли утра. В белые ночи время неосязаемо.

 Ни на Марата, ни  на Невском – ни души.  Если бы не обилие окурков на троллейбусных остановках и перед ресторанами и кафе, разбросанных газетных листов, пустых пивных бутылок, белых плевков и ручейков мокрой пыли в тёмных подворотнях, всех этих следов полночной жизни обитателей кирпично- мраморных изваяний, город казалось бы вымер.

 Невский проспект выглядел сиротливо пустынным и неприлично голым, бесстыдно обнажая следы неумолимости времени и бездействия властей : трещины и выбоины в асфальте, ржавые балконные ограды, отваливающаяся штукатурка, серые от пыли барельефы порой с отбитыми носами мужских и женских лиц, покосившийся фонарный столб.

 Днём из-за движения городского транспорта, из-за муравьиной суеты сотен тысяч снующих туда-сюда горожан и приезжих, неприглядность изъянов не замечается любопытствующим взглядам, отмечающим лишь красоту и изящество неповторимых фасадов.

  Что-то сродни с внутренним состоянием Наргинского  было в тревожной пустынности Невского с его незрячей тьмой окон и подворотен, с его непривычной слуху кладбищенской тишиной. Мысленно перелистывая рукопись и переносясь в студенческое прошлое, он ещё острее ощутил в себе тревожное предчувствие чего-то недоговорённого, скрытого в рукописи, где и сам автор намекает своими короткими вставками о приближающейся то снежной лавины, то ли сели, на неизбежность чего-то ужасного, что должно случиться в конце повести.

-Но конца, к сожалению, нет,- с грустной обидой подытожил Наргинский. – Что он хотел выяснить для себя? Что скрывается за намёками? Конечно, в любой беллетристике присутствует вымысел. Какой  к лешему вымысел, если все события на целине изложены едва ли не в дневниковой последовательности и даже имена не изменил.

 А фамилии изменил. Вероятно, надеялся , что напечатают когда –нибудь. Да, надежды юношей питают. Нет-нет, я же чувствую, что здесь скрыта какая-то затаённая мысль, не дающая покоя автору. Явно он пытается выяснить нечто важное для него. Надо внимательно перечитать заново. Прочувствовать каждое слово, каждую запятую.
 
   Наргинский вернулся домой. Весь день он просидел над рукописью, по нескольку раз перечитывая отдельные страницы. Дважды сестра приглашала его к столу, но он отчаянно жестикулируя свободной рукой, молча прогонял её за дверь. В нём неожиданно для него самого проснулся азарт криминалиста.

 Он как бы шёл по следу преступника, вживаясь в образ каждого из персонажей и следя за разворачивающимися событиями собственными глазами, и чем дальше он углублялся в рукопись, тем отчётливее вырисовывалась фигура убийцы, но сам страшился назвать его имя, пока не отложил последний лист.

 
  Он долго сидел, окаменев, раздавленный правдой кровавой драмы тридцатилетней давности. Сердцем он не мог поверить, но разум с неумолимой логикой  подводил итог прочитанному.
  Берёзкин не убийца. Если бы он был преступником, Лопарёв , как писатель, изобразил бы его не эпизодически, а глубже, шире, хотя бы намекнул на его скрытый преступный порок.

 Но этого нет в рукописи. За то характер Шаргородского- Расторгуева раскрыт глубоко.- Но он же не мог убить своего друга!- Вскричал Наргинский мысленно.- Этому поверить… ну никак! Немыслимо. Невозможно! Эрик и Роберт. Это же не разлей вода! Друзья по гроб. Нет-нет. Что-то здесь не так. .Но дружинника…дружинника он же  смог. А может это вымысел?

 Нет-нет. Абелев рассказал Роберту об убийстве.  Абелев? Надо встретиться с Агелевым. –
Наргинский довольно быстро отыскал в телефонном справочнике нужную фамилию. Он тут же набрал номер. Трубку поднял сам хозяин.
 
  Агелев теперь жил на улице Рубинштейна в подъезде, где этажом ниже ещё недавно проживал сам Корчной. Об этом как бы невзначай между традиционными приветствиями, мельком, будто незначительном, мелочном, но всё же знаменательном Абелев поведал Наргинскому, едва открыв двери. В этом Агелев, Евгений Аронович, ничуть не изменился.

 В детстве он дружил с сыновьями самого Меркурьева, в юности с сыном академика Костенко, брал автографы у Бруно Фрейндлиха и Полицеймако, а Лёва Бурчалкин подарил ему футбольный мяч с автографом. Правда этого мяча никто не видел, он якобы хранился на даче под Псковом.

 Наргинский подозревал, что Агелев считает себя наравне с ними, но возможно и выше, если судить по той ироничной снисходительности, с какою он произносил фамилии знаменитых в то время людей. Сегодняшний Агелев выглядел хотя и респектабельно в своей многокомнатной квартире, богато обставленной блестяще отреставрированном антиквариатом, но постоянно ускользающий взгляд его потускневших слегка выпученных карих глаз плохо скрывал неизбывную еврейскую тоску.

- Разве это –жизнь, Севочка? Разве я живу здесь?  Это не жизнь, нет, это отбывание срока, отпущенного тебе всевышним в этой паршивой стране. Кто я здесь?!  Да, я доктор наук, у меня целый отдел, сотня людей, лаборатории, печатные труды, Госпремии. Но я никто и ничто без красной книжечки.
 Я четыре года не мог защитить кандидатской, пока сведущие люди не шепнули мне вступить в эту самую, да-да, капе-эсэс. Еврейское обличье- иудино племя. Пока учился  - не замечал и не ощущал себя евреем. Хотя еврей –это звучит гордо! Ни один из процветающих ныне народов не прожил столько тысячелетий, сохранив не только себя как нацию, но и древние традиции и законы.

 Разве этим нельзя гордиться? А я не могу. Я боюсь. Я разучился говорить по человечески, понимаешь, по человечески. У меня в голове фильтр, да-да, настоящий фильтр, Сева, настроенный на одну частоту. Советскую.

 Прежде чем открыть рот, я думаю, а не антисоветчина эта мысль. И фильтрую, фильтрую не только каждое слово, а даже междометие. Хочется возопить –Ой!,- а восклицаешь –Ах! Нет , дорогой Всеволод Викторович, не могу – уезжаю! Бегу! Бегу! Полтора месяца, мучительных полтора потерпеть и всё- прощай соцлагерь!  Надоела лагерная жизнь. Хочется пожить на свободе. Разве тебе не хочется, Севочка?-

 - Свобода – понятие обтекаемое и многогранное. Она может быть не только, прости за банальность, политической, экономической и прочее, но даже климатической.- Наргинский улыбнулся, пытаясь перевести разговор в нужное ему русло.- Есть на земле место, где полгода сушь, жара, а полгода льёт не переставая дождь.

 И вот полгода не выходишь из дома, потому что сверху течёт, а остальные полгода потому что с того же верха печёт. Вся жизнь в добровольном заточении в четырёх стенах. Везде, Женечка, хорошо, где нас нет.-

- Как сказать, как сказать. Но лучше добровольное заточение, чем принудительное. Не так ли? – Он придвинулся с креслом  вплотную к Наргинскому и осторожно опустил ладонь на его колено. Пристально глядя ему в глаза, неожиданно перешёл на шёпот.

- Боюсь я, Сева, боюсь за детей, за  крошку мою Линочку. Неужели ты не видишь- зреет смута. Русская смута, не приведи господь, как сказал великий поэт. Горбачёв со своей перестройкой давно уже наступил на грабли.- он откинулся на спинку кресла с бронзовыми головами разъярённых львов.- Грядет время  страшных перемен. А перемены в России всегда пахли кровью и порохом.-

- Ты прав, Жень. Перемены грядут, но во что они выльются- незнамо никому. Партия прогнила насквозь и с каждым днём теряет авторитет, а значит и власть. А если власть теряет силу, то страна развалится. Вот это меня более всего страшит.-

- Стране исторически предписано развалиться.- Он соболезнующее улыбнулся.- Все империи давно почили и мы придём к тому же. Я ещё почему покидаю нашу процветающую родину- не хочу жить среди руин.-
- Я думаю, до этого не дойдёт.-

- Чёрт подери вас всех!- Он вскочил, словно его подбросила пружина.- До чего же вы все слепы.! Или безмозглы?! .. Ты прости, Сева, за грубость.- он приложил обе ладони к сердцу.- Нервы! Нервы! Порой не в силах совладать с эмоциями. ..Но не видеть развал экономики, пустые полки в магазинах.  И так везде!

 Во всех республиках!  И тогда возникает вопрос. Вопросище! Он как дамоклов меч висит над всей страной. А кто виноват!?- Он саркастически рассмеялся.- Конечно Москва. Россия! Русские! Вот вам и враг. А где враг – там и ненависть к нему. Зачатки национализма расцветут в нацизм, Сева. Вот тогда и начнётся заварушка.-

- Не думаю, Евгений. Единицы националистов, пусть даже тысячи, это ещё не народ. Мы жили веками в дружбе.-
- В какой дружбе, дорогой ты мой.. Забудь эти лозунги о братстве и дружбе. Всё это профанация. Ты был в Прибалтике? В Эстонии? И что? Не заметил, что ты чужак для них.

 Они уже пол  века стоят на старте в ожидании сигнала к побегу из страны Советов. Ждут удобного момента. А ваши братья по крови и вере! В 68 я был в Киеве, в университете. Уже тогда молодые братья ваши перешёптывались- москали грабят ридну вкраину. Хватить кормить москалей.

 А сегодня они орут уже во весь голос.
Дружба дружбой, а тютюн, то бишь табачок, врозь. Если уж братья по крови жаждут плыть в одиночку, то что говорить о Кавказе и Средней Азии с их радикальным мусульманством.-
- Конечно, националисты в каждой нации были, есть и будут. Даже при социализме, и тем паче нашем.-

- Постой, постой, ты считаешь- мы живём в этом, как однажды сказала наша семилетняя Линочка – социаклизме?- Он раскатисто рассмеялся и плюхнулся в кресло, давясь от смеха, но увидев побагровевшее лицо Наргинского, замолк и подперев подбородок костлявым кулачком обратил на него насмешливый вопросительный взгляд.
 Тому явно хотелось сменить тему разговора, но этот издевательский тон Агелева вызвал в нём раздражение и неясную обиду.
- В какой -то степени- да! Мы живём в социализме и не его вина, что живём не так, как надобно жить,- довольно резко, если даже не грубо ответил Наргинский.

- Дорогой мой, социализм грандиознейшая утопия. А мы как всегда по своей российской глупости приняли её в серьёз,- всё тем же усмешливым тоном продолжал Абелев.
- То что выстрадано человечеством веками, не может быть утопией, милый мой. Идея социализма никогда не изживёт себя. От каждого по способностям, каждому по труду, разве это не справедливо?

 Беда только в том, как претворить в жизнь саму идею. Сталинская модель дискредитировала идею, нынешние кремлёвские маразматики довели её до абсурда. Жаль, Евгений, что нет до сих пор ни методов, ни способов построения справедливого общества.-

- Не могу не согласиться с тобой, Севочка, была бы теория, не было бы российского эксперимента. Прежде чем строить социализм, надо было нашим соцдемократам прежде подумать, с кем возводить светлое будущее. С каким народом? Наш народ в то время ни политически, ни экономически, ни нравственно и даже психологически не созрел для этого.

 Для бунта, революции, -да! С рабской психологией, а она укоренилась в нас, если не вечно, то ещё на долго свободного общества не построить. И как видишь,, мы его не построили. Россию спасёт монархия и православие, потому что у русских это в крови, генетически! –

- Чушь! Православие не спасёт, а окончательно погубит русских, как нацию и не только русский народ, но и всех, кто принял православие. Тысячу лет изо дня в день оно призывает терпеть. Терпите любую власть- она от бога. Терпите унижения, голод,  несправедливость и молитесь, молитесь, потому что вы все от младенца до глубокого старца грешники и то, что вы имеете, вы заслужили сами и потому кайтесь, кайтесь, иначе попадёте в ад.

 Православие превратило русский народ в раба, беспрекословного, кроткого, покорного агнеца, не способного самостоятельно думать и решать. Бог дал, бог отнял. Всё от бога. Все и всё – не при чём, только решает за всех один бог и его наместники на земле :  поп и государь.
 Ортодоксальность нашего православия, его пресловутый византизм привели к тому что мы семь веков были оторваны от Европы, от её культуры, науки, искусства. А ты говоришь, православие спасёт. Но про монарха ты прав. Мы всё ещё  подсознательно жаждем монарха, царя. Что поделаешь- овцам нужен пастырь, о чём тысячу лет твердит церковь.-

- Согласен, согласен. Заблуждался, беру свои слова обратно. Я забыл, что страна наша не только многонациональная, но и много конфессиональная. Предчувствую, что русским православным среди мусульман будет не сладко, ой не сладко.

 Кстати, недавно встретил на Невском жену Расторгуева, приехала к подруге , так вот она сказала, что перевод мужа в Москву, ты об этом слышал? Ага, так вот перевод в какой-то отдел ЦК, запамятовал в какой, не в этом дело, вовсе не продвижение по карьерной лестнице, а вынужденный побег из Алма-Аты.

 Угрозы по телефону, в письмах, даже неудачное покушение на жизнь. Казах стал чересчур грамотен, чтобы жить в межнациональной коммуналке. Такова аксиома сегодняшнего Казахстана.-
  - Странно, две недели назад мы с Ухватовым и Расторгуевым обедали в «Астории» и он ни словом не обмолвился.-

- Плохо ты знаешь, Эрика Борисовича. Забыл, что Расторгуев никогда никого не жалел и сам никогда не позволял себя жалеть. Я проработал с ним пять лет и немного познал его суть. Железный человек. Только один раз я видел его слёзы. Это было давно. Помнишь целину? Убийство Оболенского, если не ошибаюсь и этого с носом, продавленным.-

- Логинова Роберта.- подсказал Наргинский, не сумев сдержать радостные нотки в голосе- наконец-то разговор сошёл в долгожданное русло.
- Да-да. Ты тогда свалился с сушилки и лежал без сознания.-
  Агелев задумался, словно вспоминая то далёкое событие.

Наргинский не выдержал: Ну и почему он слезу пустил?
- Кто его знает. Обрадовался, что Логинов жив. Он думал . что притащил мертвеца. Вообще, он выглядел весьма странно. Оправдывался, что не убил Берёзкина, того шофёра –убийцу. Тёмное дело. Ничего ясного. Убийцу не нашли.-

- Всё –таки убийца – шофёр?-
- А кто же ещё?-  Не столько удивился, сколько оскорбился Агелев.
- Я и говорю, Подберёзов. Ужасно всё, поножовщина, трупы… Послушай, - Наргинский извиняющее поморщился,- вот память, а? Как чёрт из табакерки! С чего бы? Ты помнишь зимой в 58 у твоего дома, ты тогда жил на Герцена, то ли убили, то ли ранили дружинника?-

-Какого дружинника? С чего ты взял? Какое убийство?-
- Но ты подумай, вспомни. Зима . Ночь. Крики за окном. Двое вбежали в вашу подворотню.-
Агелев испуганными округлившимися глазами впился  в Наргинског
о.
- Что вы желаете от меня слышать? Что я спрятал убийц в своей квартире?- Он побледнел и даже голос задрожал.
- Женечка, ты что ? Я же не из органов. Я неожиданно вспомнил рассказ Логинова. Ты сказал ему, что видел убийц.-

- Каких убийц?! Зачем ты имеешь меня пугать? Я и без тебя давно уже напуганный… Ну будь тому, припоминаю. Что-то такое, да-да. Столько времени прошло, если бы ты не напомнил, то я бы, сам понимаешь, склероз старческий. Так вот, было,было такое. Это сына дворника из соседнего дома  убили. За что?  Убийц не нашли. Очередной глухарь, как выражаются в нашей доблестной милиции.-

-. Наргинский сдавил ладонями виски и замотал головой.
- Боже мой, боже мой, что же это?  Это правда, это Эрик. Расторгуев. Расторгуев.- мысленно в исступлении твердил он, холодея всем телом.


                Глава № 18

Признание Агелева теперь уже начисто смело все сомнения Наргинского. Но образ Эрика Борисовича Расторгуева, государственного мужа, уже шагнувшего в Кремль , никак , ни  в какую, не соответствовал образу преступника, убийцы четырёх человек.

 Берёзкина он убрал как не нужного свидетеля, в этом у Наргинского тоже  не было ни каких сомнений. 
 Ещё с детства  у него было обострённое чувство справедливости, принёсшее ему в последующей жизни немало неприятностей и хлопот. Он всегда считал, что за преступлением следует неотвратимое наказание, поэтому преступление Расторгуева неминуемо должно быть наказано.

  Однако, он понимал, что это сегодня невозможно -Во-первых, за давностью лет, во-вторых, отсутствие улик. Разве рукопись может стать уликой!? В любом угро меня просто засмеют. Хотя бы это был дневник, но здесь всего лишь беллетристика и ни одной подлинной фамилии. Одни имена и клички.

 Конечно, если собрать всех свидетелей тех событий на целине и подтвердить подлинность изображённого в рукописи, то тогда что-то можно сделать. По крайней мере взбудоражить общественность- не может же преступник, убийца, находиться в руководстве страны.

 Эта мысль его обрадовала и немного успокоила, но он разозлился на себя, на своё тугодумие- прошло больше двух месяцев как он внезапно для сестры сорвался из Ленинграда в свой родной Архангельск сразу же в тот же день после встречи с Агелевым, и всё это время находился в глубокой депрессии, сутками проводя на рыбалке с другом , заядлым рыбаком Николаем Немудрым.

 Тот жил в живописном старинном уголке Архангельска, в Соломбале, тонущем по пояс в разноцветье трав и пропахшем просмоленными лодками и ароматным душком вяленой на солнце рыбы. Неделями он не выходил в город, всё свободное от рыбалки время проводил на дальней косе, уходящей в море, любуясь невообразимо  гигантским куполом северного неба и чудовищно пышными неповторимыми закатами.

 Он ничего не читал, не писал, ни о чём не думал, просто жил  как живёт трава на земле, как парящая над волнами чайка, как рыба в глубинах воды. Он был морально парализован.

  Ещё в вагоне под скучный перестук колёс, скорчившись на верхней полке от приступа тошноты, вызванной не столько запахом копчёной куры над которой с удовольствием мурлыкал сосед на нижней полке, сколько воспоминанием о такой же ресторанной куре, поданной ему рукой убийцы, обагрённой кровью невинных мальчишек, он осознал своё полное бессилие свершить правосудие, что и выбило его из привычной жизненной колеи.

Теперь же он знал, что ему предстоит сделать. Во-первых, перепечатать рукопись на машинке и размножить, хотя бы с десяток экземпляров. Во-вторых, найти адреса бывших однокурсников и сопроводительными письмами отослать им копии рукописи. После этого собрать их ответы, а лучше пригласить всех в Москву и  за тем сообща решить, что делать дальше.


  Наргинский понимал, что прокуратура ему откажет, с КГБ лучше не связываться, в ЦК скорее всего замнут дело, там своих не принято сдавать. Остаётся пресса и телевидение.
  Печатал он всегда медленно, почти  одним пальцем, но был уверен, что закончит за две недели.

 Однако, общественная работа, которую он был вынужден вести как член Союза писателей, с её бесчисленными командировками в тундровую глухомань на встречи с читателями, с семинарами молодых начинающих писателей, со срочными статьями и очерками для местных газет -всё это отнимало уйму времени; и только  к началу декабря он приготовил десять бандеролей с копиями рукописи, но все они были без адресата.

 Кроме Стаса Ухватова  и Агелева других адресов однокурсников он не знал. Стасу посылать не надо, он прочёл раньше всех. Агелеву уже поздно- он уже в своём Израиле. Оттуда его теперь клещами не вытащить. Король, Волков, Шальман москвичи. Махоркин, то бишь, Массюкин живёт в Челябинске. Остальные…Остальные.

Напрасно он напрягал память. Он проклинал себя за мелочное честолюбие, когда на юбилейном вечере совал направо-налево ещё всем в диковину изящные визитки, но ни у кого не удосужился взять ни адреса, ни телефона. Он даже не знал их отчества, кроме Раисы Львовны Шальман, обворожительной еврейской девушки с пепельными с поволокой глазами, когда-то влюблённой в него по уши.

 Об этом он узнал спустя много лет от её близкой подруги. Тогда, на первом курсе она ему нравилась, но он избегал общения с нею из-за её принадлежности к нации, в недавнем прошлом запятнавшей себя нашумевшим делом врачей вредителей. Грустно и стыдно вспоминать об этом в сегодняшний день.
      

  ГЛАВА№19

Уже более полугода Всеволод Викторович Наргинский жил в состоянии странного почти болезненного возбуждения, близкого к страсти азартной игры, где ставкой была его собственная жизнь. Он понимал, что затеял довольно опасную игру, что в ней будут действовать уже не вымышленные герои, а люди живые, достигшие определённого положения в обществе и не желающие его терять, и потому шутить с ними не дозволено и опасно.

 Хотя горбачёвская гласность придавала ему некую уверенность в себе и в своих предстоящих действиях, он сознавал бессмысленность своего расследования убийств тридцатилетней давности, но всё же даже сознание того, что убийца за давностью лет не будет осуждён, не могло остановить его

. Он ещё верил в силу печатного слова и общественного мнения. Уж оно –то поставит любого на место. В этом он был уверен. Своё расследование он начал с поисков свидетелей. Рукопись в голом виде – не улика. Но если события, описанные в ней, подтвердят свидетели-очевидцы,- другое дело. Он составил список очевидцев той страшной ночи на целине- Агелев, Король, Малышева, Массюкин.. Адресов их он не знал.

 Наргинский позвонил Стасу.
-Король? Честно говоря, не знаю. В 67 я встретил его случайно в Москве. Представляешь, Король, как требует его сан, по его мнению, и как подобает всем королям, должен жить в столице, что он и сделал. Отработав положенный государством срок в Новосибирске, уехал в Москву, где женился на москвичке. Адрес его жены у меня сохранился..
 Но в 75 я зашёл навестить его. Дверь открыл мужик. Сказал- Короля здесь нет уже семь лет. Где он , не знает. С женой он развёлся. Больше о нём ничего не слышал.-

Вначале это известие обескуражило Наргинского, но уже ничто не могло заглушить в нём азарт охотника, страсть сыщика. Уже на следующий день он выехал в Москву. Жена Короля жила в девятиэтажке рядом с панорамой «Бородино». В двух комнатной квартире с крохотной кухонькой, всё свободное пространство которой она заполняла своим довольно подвижным пышным  телом, увенчанным курчавой головкой с двойным подбородком и чуть прищуренными в тайной печали карими глазами.

- Не знаю с чего начать. Это так ужасно и страшно. Хотя прошло столько лет…- Она нервно теребила фартук с крупными красными маками и казалось пальцы её обрывают с них лепестки.- Я с ним познакомилась в Новосибирске. У меня там была преддипломная практика. Герман  в то время уже был начальником цеха. ..Ну что сказать- любовь с первого взгляда.

 ..Прожили мы всего лишь полтора года. ..В 68 его арестовали. Сумасшедший, додумался протестовать против ввода наших войск в Прагу. Посадили его в психушку. Встречи, передачи запрещены- заявили, что он невменяем и подлежит длительному лечению. Пять лет я ждала. ..Жизнь своё берёт. Вышла замуж. У нас двое детей.

  Понимаете, Всеволод Викторович я смирилась с потерей. Была уверена, что его в живых нет… А в прошлом году, господи, что я пережила. –Она судорожно вздохнула.- Не поверите, но я получила от него письмо. 18 лет молчал и вдруг…Подумайте только – 18 лет!.. и вдруг – объявился.

 Письмо махонькое, несколько строк, как я и что я. О себе ни  слова. Адреса не оставил, представляете, я только по почтовому штампу узнала, что письмо из Чебоксар. Что он хотел от меня, не поняла.-
 Поездка в Москву оказалась напрасной и оставила в душе Наргинского гнетущее, тяжёлое впечатление.

 Он вернулся в Архангельск. После вылизанных, очищенных от снега  московских улиц, город заваленный сугробами выглядел мрачно, угрюмо, настороженно. Такое же настроение надолго овладело Наргинским. Всё складывалось не так, как он замышлял. Если встреча с Агелевым дала толчок к дальнейшему расследованию, то московская поездка не только разочаровала, но и остудила порыв  к   торжеству справедливости .

Потеря Короля, логиновского Жоржа, как главного свидетеля преступления  не оставляла никаких шансов.  Только он знал для чего предназначалось зерно и , если бы он подтвердил свой монолог, описанный Логиновым,- то карьере Расторгуева – конец, Но ему неожиданно сказочно повезло.

 Позвонил его давний друг врач Виктор Никифоров. Как всегда в телефонном разговоре он был немногословен.
- У меня для тебя архиотличнейший  сюжетик. Расскажу при встрече Жду.-
 Двери в его квартиру как правило никогда не закрывались на замок. Наргинский по привычке постучал.

-Входи, входи, дорогой.- приятный сипловатый басок приглушенный кухонной дверью.- Раздевайся. Я сейчас дожарю. Пару минут.-
Наргинский разделся и вошёл в комнату.
Никифоров жил в деревянном двухэтажном доме.

 Таких домов с деревянными тротуарами вдоль фасадов в Архангельске осталось немного. Причудливая резьба наличников и карнизов, своя для каждого дома, давно уже спешно заменялась безликой унылой плоскостью бетона и стекла.
 В квартире было две комнаты- спальня и кабинет, служащий по совместительству гостиной .

 Бревенчатые стены, почерневшие от старости, сплошь завешаны картинами в деревянных рамах – подарки клиентов- местных художников. Среди них нашумевшая, правда тайно в своих кругах, картина начинающего в семидесятых годах художника, изобразившего безрогую корову с пятью сосками в вымени, что символизировало Россию, которую доят со всех сторон света.

 – Святая наивность.—Губы Наргинского искривились в горькой усмешке.- Тогда бы сегодняшнюю гласность. Сколько потеряно. Жаль.-
- Ну привет. Здорово! Чего загрустил?-  хозяин выкатился из кухни румяный, круглый как свежеиспечённый колобок. Он попытался обнять Наргинского, но объём живота позволил лишь дотянуться до его плеч.

- Худеть-худеть надо, Витюша. А ты всё обжираешься, как я вижу.-
-  Какое там, Картошечка жареная на свиных шкварках с лучком. Это же не еда, а так – развлечение одно.-
 Для тебя- да!.-
-Ну лады-лады. Садись. Рассказывай.-
 -Я думаю, что ты должен рассказывать.-

- Ах, да! Расскажу, обязательно расскажу. Давай закусим.-
- Спасибо, сыт.-
- А я проголодался.-
 Он ел с искренним удовольствием, смачно причмокивая сочными яркими губами, щёки его то  раздувались, то вжимались, крупный кадык беспрестанно двигался вверх вниз, как и обе руки, едва успевающие подносить пищу к алчно разверстому рту.

- Ну вот, я закончил.- Он вытер рот тыльной стороной ладони.- Теперь послушай. Так вот, я на днях вернулся из Ленинграда. Был на курсах повышения квалификации. Там познакомился с одним психиатром. Чудеснейший человек. Доброты неописуемой. Но речь не о нём.

 Посидели мы с ним в ресторане перед отъездом, покумекали над коньячком, вспомнили курьёзные случаи из нашей врачебной практики. И он мне рассказал, да-да, то, что я тебе обещал для сюжета.  Честно, Севочка, Больно и горько вспоминать…. Ну раз обещал, так и быть. Вот этому психиатру, работал он в поликлинике, вдруг предложили место главного  врача в психушке. Ну кто же откажется!? Конечно, согласился.

 Первые дни – знакомство с бумагами, подотчётностью, с обслуживающим персоналом. Потом уже с контингентом, занимающим койко-место. В одной из палат, это я по привычке, какие там палаты, деревянные бараки с зарешечёнными окнами, вонь, грязь,- одним словом, - дурдом, так вот, в одном из таких бараков в палате доктора удивила необычная чистота и порядок.

  В палате 8 коек, контингент ещё тот, сидят пожизненно. Сопровождающий санитар крикнул- Встать!!- Все вскочили, кроме одного.- Тебе что, Людовик, особое приглашение?!-
Сидящий даже не повернул седой головы, обвязанной пёстрой тряпичной лентой.


-Это наш король, четырнадцатый Людовик. Ему французы башку отрубили.- Санитар хихикнул.
- Мне вроде не кажется, что она на своём законном месте?-
- Это только кажется,- Санитар громко захохотал.
- Что здесь смешного? Я вам запрещаю смеяться над больным человеком!-

 Сидящий резко повернул голову и посмотрел на доктора. Понимаешь, Витя, доктор говорит мне, его взгляд чем-то удивил его. Было в нём что-то странно вопиющее этой неприглядной обстановке. Нечто человеческое. Разумное. Удивление и вопрос. Потом этот необычный порядок, как он узнал позже, поддерживал сам Людовик.

 Одним словом,  этот тип заинтересовал доктора. Он просмотрел его медкарту. Оказывается тот сбежал из челябинской психушки, а задержали его уже в Чебоксарах и как раз в то время Брежнев окочурился и милиция стояла на ушах и ей было не до придурка –беглеца и они сбагрили его  тут же в местную психушку, где он пребывает сегодня..

Доктор вызвал его для осмотра, пытался разговорить, но безуспешно. Так повторялось несколько раз. Однажды. когда его привели в очередной раз, доктор просматривал старую подшивку газет. Больной вскрикнул – Газета!?- и вырвал  её из рук дока.

– Газеты…Газета.- шептал больной, разглядывая  её, нюхая, целуя.-Что такое?! Доктор! Не может быть! Это ошибка!...-завопил он, швырнув газету на пол.- 15 мая 1986 года! Это ошибка! Типографская ошибка! Я знаю! Они перепутали цифры. Не 86,  а 68. Сегодня 68 год! Танки! Танки! Со всех сторон, как тараканы!-
 Доктор вначале испугался, но потом понял в чём дело. На следующий день больной заговорил. Оказывается его арестовали в 68. За что – не помнит. За какие-то танки. Ни фамилии, ни имени не помнит. У него провалы в памяти. Скорее всего переусердствовали лекари, у нас это умеют.

 Док-то мой смышлёный. Сразу понял, кто больной. Диссидент, конечно. Про танки в 68- так это Прага в 68. Наверное, выступил где-то против и загремел в психушку пожизненно. Тогда это было запросто. Пожалел его док, подлечил и выписал как вылечившегося и вполне нормального дееспособного человека.

 Но куда его и кому он нужен? Ни паспорта, ни жилья, ни родных. Пожалел и оставил при больнице. Соорудили ему клетушку возле склада на деньги дока. Устроили сторожем, но вскоре тот вспомнил вдруг свою профессию и устроился уже электриком с зарплатой. Док написал в Челябинск. Надеялся на архивы. И действительно- ему повезло. Прислали документы.

Наш-то больной окончил какой-то технический вуз в Ленинграде, инженер-электрик. Прописан в Москве, женат. Последнее, конечно, навряд. Столько лет. Док рассказывал как они были оба рады. А у больного даже память стала проявляться. Он тут же отправился в поисках работы. Но всюду отказ. Без прописки сам понимаешь- никуда. Вот и вернулся обратно в дурдом.-

- Послушай, Витя, где это было ?
 -Сам док из Чебоксар. А что такое? Что с тобой?-
- Фамилию больного ты запомнил?-
- Фамилию? Король Людовик. Оп-па! А фамилия-то у него королевская. Точно Король.-

 -Неужто Герман Король? Всё совпадает, представляешь. Письмо из Чебоксар. 18 лет молчания. Арест в 68. Психушка.-
- Ты о чём? Я тебя что-то не понимаю-
 -Это он. Мы с ним учились в Политехе. Его направили в Новосибирск, меня в Архангельск.

 Мы переписывались, пока он не уехал в Москву, где женился и потерялся. В 68 его арестовали в связи с пражской весной. Жена не имела от него 18 лет вестей. А два года назад получила письмо без обратного адреса. Только почтовый штамп- Чебоксары. Ты видишь, всё совпадает. Это он- Король Герман Васильевич. Обо всём я узнал недавно, когда был в Москве.-
- И что ты хочешь предпринять?-
 -Я поеду к нему. Вытащу из этой ямы.-
               
                ГЛАВА№20

Дверь долго не могли открыть. Очевидно она была заперта и хозяин никак не мог вставить ключ в замок, судя по звукам за дверью. Наконец, ключ вошёл, провернулся два раза и дверь приоткрылась. Перед Наргинским стоял тощий сгорбленный старик, с седыми паклями свисающими на крупные уши, с голубыми набрякшими мешочками под глазами. Чем-то он был похож на своего сына  Германа.

- Здравствуйте. Мне бы очень хотелось увидеть Германа. Он дома или на работе?- спросил Наргинский, в тревожном смущении отведя взгляд в сторону от каких-то незрячих, замерших в испуге глаз старика.
- Билл?...Сева??.- прошептал старик.

 Наргинский вздрогнул от неожиданности. Эта весточка из далёкой юности словно иглой пронзило сердце.
-Гера?...Ты?..
- Сева…Севочка.- продолжал шептать старик, робко протягивая обе руки навстречу Наргинскому. Они обнялись.От его фланелевой куртки, в чей воротник он ткнулся носом, застиранной до блеклой голубизны, шёл неприятный тухлый запах.

 Наргинский поспешно отстранился, шагнув назад.
-А поворотиська сынове!- визгливо вскрикнул Наргинский, пытаясь шуткой замять острую до боли в горле жалость и смятение, охватившие его.
-У меня трудно повернуться.- развёл руки Король, жалко кривя синие губы в стыдливой улыбке.

Действительно, в этой конуре шириной , очевидно в два метра ( железная койка у крошечного окна с трудом втиснулась между стен) можно было только протиснуться боком между шкафом без дверей ( иначе было бы его не открыть) и столом, сколоченным из сучкастых досок и прикрытых куском облезлой клеёнки. У двери в углу стояла ржавая печь-буржуйка. Два табурета спрятались под столом.

Стены и потолок оббиты фанерой, вспученной на потолке. Король, если бы не ссутулился, упирался бы в него головой. Голая электролампа, висящая над столом на шнуре тёмном от мушиных крапин, своим неумолимо ярким светом с грубой бесстыдностью высвечивала убогую скудость Королевского жилья.

  Вспоминая потом ночь, проведённую с Королём, Всеволод Викторович долго не мог отвязаться от болезненного впечатления от этой встречи, встречи в жилом гробу с живым покойником. Прежний Король, логиновский Жорж, уже не существовал.
- Как ты меня нашёл?

- Случайно и довольно просто. Мой друг был на курсах в Москве, где был ваш главврач.
- Петрович?- в голосе Короля прозвучали радостные нотки.
- Он рассказал о некоем пациенте и я сразу понял, что это ты. И видишь- не ошибся.-
- Петрович- человек. Чуешь,  _человек. И соседи мои – человеки. А все остальные  - звери. Хуже зверей.-

 В голосе его не было ни обиды, ни злости. Он произносил, скорее цедил слова сквозь редкие гнилые зубы тихим монотонным голосом с каким-то одеревенелым равнодушием.
- Не все , Герман, не  все. Я понимаю тебя, но что было, то было, назад не вернёшь. А жить надо сегодняшним днём.-

- Жить? А разве я не живу. – Он встрепенулся, ожил.- Я теперь работаю. У меня работа.- Он протянул обе руки.- Вот эти самые, мои руки научились что-то делать, разве это не счастье? Я заменю сгоревшую лампу, включу свет. Как они радуются, как дети. И мне приятно. И я тоже радуюсь с ними… А вечерами я топлю печку. Огни. Огоньки. Тепло. Попью чайку и на боковую .Что ещё надо человеку? Свободному человеку?-

- Герман, у тебя же есть профессия. Диплом.-
- Сева, .я ничего не помню. Я всё забыл или выбили из головы. Ничего, честное слово. Для меня закон Ома пустой звук. Хорошо я ещё вспомнил Ома. У меня провалы в памяти.-
 -А студенческие годы?- Наргинский напрягся в ожидании.
 - Смутно.. Общага. Аудитории. Лестница парадная.-
- А целина? Помнишь, как картошку копали.-

- Какая целина?. Что-то не припомню.-
- А Расторгуева помнишь?-
- Кто такой? Новый санитар?-
- Эрик Расторгуев, Эрик. Тебе ничего не говорит это имя?
- Эрик? Да, припоминаю. Был у нас такой, за Гоголя себя выдавал. Нос , видите, у него писательский. Только помер он, давно.-

  Наргинский окончательно сник. Его надежда, главный свидетель, для него потерян. Он ещё долго уговаривал Короля уехать с ним в Архангельск, где он надеялся подлечить его и возможно восстановить память, но тот категорически отказывался.

   -Здесь мой дом. Здесь у меня работа. Я здесь нужен. А там - он махнул рукой, словно отрубил  что-то невидимое неприятное для него, судя по брезгливой гримасе, искривившей лицо .-я никому не нужен. Я, понимаешь, Сева, сейчас счастлив. Я свободен и другой свободы мне не нужно. Я не хочу снова оказаться  вот за этими  решётками.- Он кивнул в сторону окна.- Боюсь. Страшно. Не уговаривай.-

-Что делать? Что делать?- ритмично вопрошали колёса , спотыкаясь на стыках рельс. Наргинский ворочался на верхней полке не в силах уснуть. Теперь он окончательно убедился в безнадежности своего начатого расследования.
  Архангельск встретил разгульной метелью и телеграммой в почтовом ящике.

-Умер Стас. Похороны 10. Валя.-
  Портфель, скользнув по ноге. упал на пол. В подъезде потемнело. Щекой ощутил холод стены. Лампочка на потолке вспыхнула, высветив ярким светом развёрнутый лист с наклеенными узкими полосками  бумаги , немо кричащими о невозможном.

- Как же так?...Что?...Что случилось? Ах, Стас, Стас, как же это…Боже мой , его уже похоронили…А я даже соболезнование.. Я же только сейчас узнал… Бедная Валечка… Позвонить! Позвонить.-
В квартире было холодно, неуютно. Телефонная трубка обожгла ухо ледяным  холодом. Протяжные жалобные гудки в далёком Ленинграде напрасно просили подойти к телефону. Звонил каждый час с тем же результатом.

 Потом не выдержал, вызвал такси и поехал в аэропорт. Ему повезло- метель угомонилась, взлётные полосы очистили от снега и в одном из задержанных рейсов на Ленинград нашлось свободное место.
  За новой металлической дверью звонок захлёбывался в нетерпении  и отчаянии. Безмолвие квартиры уже не встревожило, а напугало. Звонок в соседнюю дверь не заставил долго ждать.

 В дверной проём вынырнул мальчик лет десяти, бледненький как все ленинградские дети.
 Он вскинул под бровки длиннющие реснички.
- Извини, мальчик, ты случаем не знаешь –Валентина Петровна из 54 квартиры…-

 -Тётя Валя? –радостно прервал его мальчик.- Она у нас. Тётя Ва-аля! – закричал он, убегая во тьму коридора.

  Горе лица не красит.
 От прежней Валюшки остались лишь волосы, блестящими тёмными волнами спадающие на плечи. Теперь они казались чужими, нелепым париком на ставшей вдруг маленькой почти детской головке Лицо её сузилось, сжалось, сморщилось. Глаза постоянно испуганно моргали.

 В беспокойных движениях рук, в вздрагивании плеч при каждом звуке, прилетавшим  с улицы, явно проявлялся страх. И причина тому была, но очень странная своей то ли  случайностью, то ли пугающей закономерностью происшедшего за последние 10 дней.

 За два дня до гибели Стаса их квартиру обокрали. На выходные дни они уехали на дачу покататься на лыжах. Вернувшись, войдя в квартиру ( кстати, двери были заперты) остолбенели – то ли погром, то ли обыск: вся мебель перевёрнута, сдвинута с мест, все вещи из шкафов на полу_ книги, одежда, бельё.

 - Даже с антресолей сбросили на пол весь хлам, представляешь? А что искали? Клад? Деньги? Так они все ушли за квартиру. Драгоценностей не держали. Ты же знаешь, я к побрякушкам на шее и пальцах всегда была равнодушна.-
 Наргинский об этом хорошо был осведомлён, не раз приходилось ломать голову при покупке подарка на день её рождения.

- Как потом выяснилось, ничего не было украдено. Что искали и кто искал, до сих пор не выяснили и не собираются выяснять, Севочка. Если бы что-нибудь украли, тогда б завели дело. А так – гадайте сами. Боюсь я, Севочка, боюсь. Что-то неладное во всём этом. За одной бедой другая беда. Во вторник звонок из садоводства. Сторож сообщил – наша дача сгорела. Стас сразу в машину и на дачу. А на обратном пути- она всхлипнула- зачем я отпустила его одного? Никогда не прощу себе.- Она разрыдалась.

 Наргинский вскочил, прошёл на кухню за водой, накапал корвалола в чашку и, пододвинув стул, сел рядом.
- Выпей, Валюша, полегчает. И не вини себя. Какая твоя вина.-
 Она послушно выпила.

 -Спасибо… Что с ним было? Инсульт? Инфаркт? Теперь не узнать. Сгорел вместе с машиной. Врезался в дерево. Я там была на опознании. Как он туда заехал. Метров десять от дороги. Милиция закрыло дело как несчастный случай. Сгоревшая дача- основная причина, мол сердце не выдержало.

Только как определить? От него только часы сохранились. Я ему на юбилей подарила Швейцарские, именные…Ужас, конечно. Видеть всё это, не приведи господь. Как я только выдержала.-
- Ты молодец, Валюш, держись. Трудно смириться с потерей, но жить , жить надо продолжать. У каждого из нас своя судьба. Знать ему выпала такая.-
- Сомневаюсь, Севочка. Неладное что-то в его смерти.-

 -Что, что именно?-
 -Видишь ли, когда я там была, я заметила – бампер, он не касался дерева. Правда, оно наполовину обгорело, ствол выгорел. И вот, я вижу- бампер-то не повреждён. Целый бампер. Им главное дело закрыть. А я почему сомневаюсь. Я таких аварий нагляделась за свою жизнь И везде при таких столкновениях бамперы дугой.  А тут целёхонек. Дорога там прямая. Пустая в рабочие дни.

 А Стас не любил тихой езды. И если машину вынесло на обочину, то при скорости даже 60, сам понимаешь, что будет с бампером. Что-то здесь не то. Я боюсь, что…-
  Звонок в прихожей оборвал её. Она вздрогнула, испуганно глядя Наргинскому в глаза.
 
-Я открою. Сиди, сиди.- Наргинский встал.
 Она вдруг оживилась, подобие улыбки скользнуло по губам.
- Прости, я совсем забыла. Это же Раечка. Который час? Шесть? Ну да, это она. После работы  заходит проведать. Спасибо ей, такая душка.-
 Она вышла в прихожую. Наргинский последовал за ней.

 Когда вошедшая сняла с головы заснеженный кружевной платок и повернулась лицом к нему, он обомлел. Перед ним стояла та, чей до боли знакомый мягкий изгиб губ, шепчущих его имя, он так и не мог вспомнить на той юбилейной встрече, а сейчас увидев её, он вспомнил тот вечер, её опрятное ушко с белым камешком в мочке, дрогнувшие губы, прошептавшие его имя. Они и сейчас также дрогнули в растерянной улыбке.

- Се-е- ва-а ?
-Раечка!- 
Да, это была она – Раиса Шальман, та самая однокурсница, Раечка, ошалевшая от любви к нему 19-летнему парню, которому она тоже нравилась и возможно он бы влюбился в неё по уши, если бы…Да-да, договаривай, ведь ты не мог тогда чувствовать себя виновным в этом.

Слишком свежи были ещё в памяти кремлёвские врачи-убийцы и без того усилившие предубеждение к их нации. Да, если бы она не была еврейкой. Это честно, как не прискорбно и постыдно, но честно. Они познакомились на вступительных экзаменах по математике. Он едва не опоздал на экзамен – сел не в тот трамвай.

 Огромная полукруглая аудитория с убегающим ввысь множеством рядов парт со склонёнными над ними сотнями голов абитуриентов подействовало на него удручающе.
- В последнем ряду свободное место.- помог ему преподаватель.
Он взбежал наверх, на ходу просматривая предложенные задачи.

 Всё знакомо, всё понятно. Успокоился и легко и быстро справился с заданием. Пока писал ничего не слышал и никого не замечал вокруг. Отложив авторучку, победоносным взглядом окинул аудиторию и взгляд его задержался на соседке.

 Поразила необыкновенно белая и гладкая как отполированный мрамор кожа её лица, необыкновенно чистая, плотная, без единой поры и родинок. Изящный изгиб ноздрей, трепетно подрагивающих, дрожащие яркие губы, трясущиеся плечи.
-Она же сейчас разревётся- понял он вдруг и осторожно коснулся обнажённой по локоть руки.

  Огромные дымчато серые глаза, сверкающие слезой , откровенно умоляюще просили. Он сразу понял и скосил глаза на исписанный ею лист. Задача по геометрии была довольно сложной, но не для него. Через 10 минут они уже вприпрыжку бежали по институтским коридорам, бездумно смеясь и болтая обо всём и ни о чём, как это происходит со всеми влюблёнными.

 Он влюбился в неё с первого взгляда. Они учились в разных группах и встречались только на общих лекциях, где всегда садились рядом.  Когда она случайно касалась его локтем или бросала на него искоса взгляд  из-под загадочной тени необыкновенно густых мохнатых ресниц, он немел от счастья.

Он всегда провожал её до трамвая  (она жила где-то в городе) и когда трамвай трогался с места, он шёл рядом и махал её рукой. Она грустно улыбалась  и отчаянно махала ладонью. Вопрос о её национальности никогда не возникал в нём. Но однажды, он хорошо помнит этот чёрный для него день,30 декабря 56 года, сырой, ветреный. Он помог ей подняться в трамвай.

Она помахала ему как всегда ладонью, скрытой в пёстрой варежке.
- Я гляжу- эта жидовка положила на тебя глаз.- Откуда-то возникший Массюкин презрительно кривил улыбкой рот.
- Что-что?- не понял Наргинский, не вникая в смысл сказанного.
-Я говорю эта Райка Шальман еврейского племени.-

- Ты что? Думаешь она – еврейка?-
- А ты что ослеп? Раиса Львовна Шальман- это тебе о чём –нибудь не говорит?-
 Какая-то злая тоска и непонятная обида на всех людей, с кем в чём-то и как-то  в отношении к евреям пересекался он на своём коротком жизненном пути, надолго овладело им .

 Тогда он не мог осознать их причины по молодости  лет и ничтожности жизненного опыта.  Он чувствовал себя обкраденным и даже в чём-то обманутым. Улица, с её унизительно мерзкими еврейскими анекдотами, с откровенно злобной завистью к благоустроенным весьма сытым бытом этих пархатых, живущих по своим непонятным и странным традициям и законам, с детства подогревала холодок отчуждения и недоверия к представителям умной и талантливой нации.

 К сожалению, тогда он не сумел разобраться в своих чувствах и мнение улицы взяло верх. Он стал избегать её, ссылаясь на занятость, но мучительно переживал внутренний разлад в себе, осуждая себя и проклиная весь мир.

 Она, напротив, буквально стала преследовать его, поджидая в самых неожиданных местах, наверное почувствовав, что теряет его. Он стал специально опаздывать на лекции, чтобы не оказаться с ней рядом и даже иногда пропускал их, увидя её поджидающей у дверей в аудиторию. При каждой случайной встрече он с болью в сердце замечал, что она чем-то больна.

 Она буквально таяла на глазах, уменьшаясь, сужаясь, превращаясь в девочку- подростка. К весне она слегла. От девчонок он узнал, что у неё нервный срыв и её положили в психиатрическую больницу. Конечно, это убило его, ему до слёз было жаль её и он какое-то время испытывал угрызнения совести, чувствуя, но ещё не до понимая своей вины в её болезни.

 Откуда ему было знать в те годы бесшабашной юности, что и от любви люди сходят с ума.
  Увидел он её через год в толпе первокурсников перед входом в аудиторию. Они встретились взглядами на секунду. Его словно обожгло, захолонуло пылающей волной с ног до головы. Его подхватило и понесло к ней, ему даже показалось , что он летит.

 Но она отвернулась и растворилась в толпе. Он налетел на кого-то, сбил с ног и упал сам, больно ударившись затылком.  Теперь он искал встречи с ней, не задумываясь что он хочет от неё и почему его так тянет к ней . Откуда эта жгучее желание, почти жажда, видеть её мягкую обворожительную улыбку, слышать грудной с милой шепелявинкой голос, переливчатый  по-детски смех.

За пролетевший без неё год учёбы он смирился с потерей  и почти  успокоился , но оказалось, что он плохо знает самого себя. Оказывается любовь не прошла, а затаилась в ожидании встречи. Но за видя её в окружении мальчиков и девочек, явно еврейской внешности, она почему-то теперь была постоянно в их обществе, он словно натыкался на невидимую глухую стену , сквозь которую пройти к ней он даже и не пытался.

 Он вдруг понял, что всегда будет чужим в их среде, закрытой, замкнутой для посторонних чужеродных глаз и ушей и она для него уже теперь навсегда недоступна. 

Почему от красивой женщины всегда веет неслышным ароматом таинства не разрешимой загадки и какой-то гипнотической , почти мистической силой влечёт к ней, заставляя робеть сильных и смелеть слабых, идти против своей воли, наперекор судьбы. Сколько изломанных судеб и порою оборванных раньше срока жизней устелено под ногами хрупкой, недолговечной женской красоты.

  Уже сидя в самолёте, летящем в Сочи, и перебирая в памяти каждое мгновенье встречи со своей первой юношеской любовью, платонической и  такой безнадёжной ( по собственной глупости) Наргинский всё больше и больше  наполнялся тревогой.

 Исчезновение Светланы Малышевой и её такая длительная любовная связь с Расторгуевым, внезапно прерванная после юбилейной встречи, (новость для него была неожиданной) интуитивно  сплетались в пока ещё зарождающуюся весьма туманную версию о причастности Расторгуева к гибели Светланы. То, что её нет в живых, он понял сразу, когда Раиса рассказала о телеграмме.

- Неделю назад, да-да, это было до похорон Стасика, я получила телеграмму от её мужа.- Она горестно глубоко вздохнула.- Последние два года он тяжело, почти безнадежно болен. Так вот, дословно не помню,  он просит сообщить не знаю ли я  где Светлана. Она уехала в Москву за лекарствами на три дня. Но уже прошла неделя . ..От неё никаких вестей.
 На неё это не похоже, я знаю. Последние пять лет она была счастлива с мужем.  А до этого все годы мучалась сама и его мучила. Я, Всеволод Викторович , до сих пор не понимаю её. 25 лет любить женатого мужчину. Как кого? Вы разве не знаете? Расторгуева. Эрика , конечно. У вас в группе один был Эрик.

 Встречаться несколько дней в году, когда он прилетал в отпуск или мимоходом в командировках на пару дней , а то и часов с её слов. Откуда я знаю? Мы с ней дружим до сих пор. Переписываемся, перезваниваемся. Муж?  Разумеется он всё знал. Необыкновеннейший человечище. Он всё прощал ей, лишь бы она чувствовала себя счастливой.

Любит её потому что до безумия. Здесь ей повезло. Она , наконец , порвала  с Эриком после юбилейной встречи. Почему- не знаю. Я не любопытствую. Я тоже была на вашей встрече. Меня туда затащил мой муж,Рабинович. Да-да,тот самый , Евгений Моисеевич, ваш  бывший друг. Вы не знали, что я замужем за ним?. Но теперь  я вдова.

 Уже три года. Рак лёгких. Курил , дурачок, как паровоз. За один месяц сгорел. Не бережёте вы себя, мужчины.-
Непристойно кокетливый тон последних трёх фраз покоробил его. Конечно, за эти годы она изменилась, но не внешне, нет, три морщинки в углах глаз, и намечающийся второй подбородок не в счёт, она всё также привлекательна, но из неё как пух из старой перины порою вылезало нечто тряпично кухонное, чисто бабье, что всегда претило Наргинскому в женщинах. Видеть это в ней ему было неприятно и грустно..
 
- Возможно все женщины за пятьдесят превращаются в домохозяек,.- подытожил свои воспоминания Наргинский.
 Он летел в Сочи( Раиса дала адрес Малышевой) до конца не осознав, -зачем. События последних дней: исчезновение Светланы ( она до сих пор не вернулась, Раиса звонила в Сочи), смерть Стаса и здесь что-то не так, обыск, сгоревшая дача, эта странная любовь, загадочно оборванная после юбилейной встречи, всё это звенья одной пока ещё разорванной цепи, чьё начало, как уверял себя Наргинский, прячется в Сочи в Зелёном переулке, а заканчивается Расторгуевым в Москве.

- Но при чём здесь Расторгуев? Ты готов пришить белыми нитками к его делу всё  возможное и невозможное, только потому что преступление требует наказания.-
  Желание, скорее нетерпение услышать от первоисточника, мужа Малышевой, нечто такое, что позволит связать разорванные звенья в единую логическую цепь, заставило его уже на следующий день отправиться в Сочи.

Но что может открыть ему её муж, больной и к тому же далёкий от тех  событий тридцатилетней давности?  Что-то сможет. По крайней мере, может разъяснить их взаимоотношения в этом  удивительном бермудском любовном треугольнике.

 Что-то с трудом верится в её поездку в такую даль только за лекарствами. Расторгуев  в Москве и она поехала , разумеется, к нему. Зачем? После пяти лет разлуки, которую она предпочла сама. Что заставило её оставить тяжело больного мужа, с кем она эти пять лет жила в любви, если верить Раисе. Вопросы, вопросы и все без ответа. Может пора остановиться?  К чему эта трата времени, нервов, денег?
Разве можно добиться справедливости в этом мире абсурдных истин, которых принимают за абсолют.
     НО КТО-ТО ДОЛЖЕН НАЧАТЬ.
 Разве может свободный человек , получив удар в левую щёку, подставить смиренно правую? Это может сделать только раб.


                ГЛАВА №21

   В Сочи Наргинский прилетел утром.
  Кипарисы, тёмные, строгие, похожие на застывших в молитве монахов, неестественно зелёные газоны, подстриженная , плотная стена самшита вдоль дорожек – всё это казалось бы после заснеженного , застуженного Ленинграда театральной декорацией, если бы не моросящий дождь и солоноватый, пахнущий близким морем, воздух.

  Всеволод Викторович отдыхал в пансионате «Нева» не один раз и Сочи знал хорошо.
  Он вышел из автобуса у Главпочтамта и по улице Воровского быстро дошёл до Зелёного переулка. Дом он узнал ещё издали, даже не видя номера. Он остановился перед калиткой, удивляясь своей проницательности. Вроде все фасады  в этом квартале на одно лицо, но, очевидно, ни стенами, ни замками внутреннюю трагедию дома не скрыть.

 Она просачивается наружу, обволакивая дом тёмной печалью, оставляя глубокие морщины в штукатурке, проявляясь в поблекшей и местами облупленной краске на ставнях, в полу засохшей сирени возле окна, в скособоченной калитке, в большой луже посреди двора.
- Сиротливость… Вот в чём дело.,- нашёл он нужное слово
 .Он вошёл во двор, шагнул на крыльцо и нажал кнопку. Глухо и басовито , как шмель, прогудел где-то далеко за дверью звонок.
 
  Тишина.
 Через минуту  нажал ещё раз. Прислушался, но никаких признаков присутствия в доме человека. Слегка раздосадованный, он сошёл с крыльца.
- Вам кого? – услышал он за спиной слабый голос. Из-за чуть приоткрытой двери выглядывал краешек лица : жёлтая щека и неестественно блестящий тёмный глаз.
 
-Мне Савченко,- обрадовался Наргинский, возвращаясь, - к сожалению, не знаю ни имени, ни отчества.-
- Вначале узнайте, а потом звоните.-
Дверь захлопнулась.
- Постойте! ..У меня адрес ваш.  Я только что прилетел. Послушайте. -Наргинский постучал в дверь
.
- По этому адресу живёт , я знаю, Светлана Ильинична Савченко, в девичестве Малышева.-
 Дверь так стремительно распахнулась, что Наргинский едва успел отшатнуться.
 Перед ним внезапно выросла странная мужская фигура. От резкого движения полы халата распахнулись, обнажив смугло жёлтый скелет в чёрных трусах и необыкновенной худобы ноги.

 - Рас-с..о..-гу-ев!?- В шелестящих булькающих звуках человеческого голоса прорвалось столько ненависти, что Наргинский опешил.
- Я… Я не понимаю, что вы сказали. Я – Наргинский. Я только что прилетел из Ленинграда,- бормотал Всеволод Викторович. Пятясь назад и не сводя бегающих глаз с обезображенного гневной гримасой лица.

- Что? Кто? …Кто вы такой? Наргинский? Простите, не знаком, -
 Человек  суматошно запахнулся  в халат и как-то сразу уменьшился, стал ниже.
- Простите, я болен. У меня бред. Вы знали Светланочку? Откуда? Как? Что вы молчите?- Он говорил быстро, отрывисто, с каким-то внутренним напряжением. -   Я вас шокирую? Болезнь не красит… Входите, если с делом. Я не могу долго стоять. Зябко. Пожалуйста, сюда. Простите за вид., я с постели. Печень… Разыгралась, наглая. Присаживайтесь.-

  Наргинский селв кресло, озираясь по сторонам. Со стены на него смотрело юное   лицо Светланы. На полочке перед частоколом губной помады, пузырьков из-под духов стояло ещё несколько её фото. На одном уже взрослая, в годах, со странным выражением лица, особенно в прищуре глаз что-тотзатаилось порочное, отталкивающее. В комнате был тот беспорядок и запах, когда болеют долго и тяжело.

 - Извините, я с вашего разрешения прилягу.-
- Конечно, конечно. Простите, что я без предупреждения и не вовремя. Визит мой неуместен, но не знал ничего о вас… О вашей болезни.-
 Хотя,- подумал он,- возможно приехал вовремя.-

 Глядя на лысеющий череп, туго обтянутый жёлтой кожей, с тёмными, почти кофейными провалами глазниц, на прилипшие к дёснам щёки, Наргинский вдруг почувствовал исходящий от лежащего в постели сладковатый запах разложения.
 Смерть уже усердно вела в нём тайную работу.

-Боже мой, - мысленно содрогнулся Наргинский.
-Страшно? – В глазах лежащего мелькнула насмешка.- Страшное позади. А это – избавление.- Он глубоко вздохнул, скосив глаза  в сторону трюмо.- Так кто вы и зачем?-

- Извольте, - я – Наргинский  Всеволод Викторович. Однокурсник Светланы.-
-Не припомню такого. Не могли же вы так измениться? А впрочем – время… Оно не щадит. Но всё равно, уверен, в альбоме вас нет.-
- Ах вот вы о чём  Дело, видите ли, в том, что мне пришлось взять академический отпуск и я окончил институт на год позже. Но связь с группой поддерживал до конца...А вы? –

- Я бывший вдовец, но теперь светланочкин муж, Савченко Владимир Сергеевич. Собственной персоной. Бывший инженер-теплотехник. Бывший кандидат наук, а сейчас паразитирую в в финансовом чреве ВЦСПС. Простите,я, кажется, увлёкся собой. Вы что0тот хотели сказать? Если на счёт жилья, я не сдаю.-

- Нет-нет,.. Я приехал лично к вам по совершенно иным мотивам. Я сожалею, что приехал так не кстати, но только острая необходимость заставляет меня, поймите, только необходимость. Это важно не только для меня и вас отчасти, я бы сказал. Необходимо и для справедливости, как категории здоровой нравственности общества в целом.

 Ибо ничто так не развращает общество, как отсутствие в нём справедливости. Так ведь?-
  Он понимал, что говорит не то и не так, потому что сам ещё не знал, как подойти к главному, ради чего приехал сюда. Принести моральную боль больному, а этого не избежать, бесчеловечно.
- И  какая лепта с моей стороны?-

 -Сейчас всё объясню. Недавно в мои руки попала случайно рукопись, даже не рукопись повести, и не дневник, хотя похоже и на то и другое, некоего Роберта Логинова.-                Логинов?..Логинов, Логинов. Которого на целине..-

- Да-да, я вижу вы в курсе событий.-
-Светланочка ценила  время своей юности.-
- Чтобы вас не утруждать, я перейду к делу. На мой взгляд, я подчёркиваю, пока на мой взгляд, есть непосредственная связь между трагедией на целине и исчезновением Светланы.
-
-Что-о!? –больной резко приподнялся и тут же в изнеможении упал на
подушку. Минуту он молча и пристально разглядывал Наргинского. Всего- с головы до ног. Возникло ощущение стыдливости от собственной наготы, как
будто одет в костюм  Андерсенского короля, а не в добротный из чистой шерсти костюм голландской фирмы.

-Вы кто?. .Из УГРО? – скулы его пошли белыми пятнами.
-Ну что вы. Я бывший инженер-электрик. В данный момент, как высказался некто, инженер человеческих душ.-
-Писатель?. .Тем более! Какая жестокость – светлое имя рядом с убийством! Вы отдаёте отчёт своей грязной фантазии? -Он отвернулся лицом к стене.

- Ради всего святого, успокойтесь. Вы правы, возможно это моя фантазия, но есть обстоятельства, требующие фактов. Я же прилетел сюда не от праздного интереса
-Вы желаете фактов? От меня?  Каких фактов? Я уже давал факты. Ну и что? Знатоки – они здесь, - он ткнул пальцем в телевизор и вдруг засмеялся гортанно, с хрипом.

 –Вы не задумывались, какой смертельный аттракцион придумало для себя человечество? Это же всемирный иллюзион   деятельности. Иллюзия активности при парализующей пассивности мысли и тела. В этом бесчеловечность телевидения.
 Производство живых роботов в домашних условиях. Всеобщая доступность и дешевизна. Достаточно ежедневной поливки потоком запрограммированной информации по трём каналам и ..в 18 –готов робот.

Один под ружьё. Другой под корову… Простите за цинизм, но я ненавижу этот ящик. Ещё потому, без него мне сейчас не обойтись. …Отвлекает.-
Наргинский в знак согласия кивнул. Его начало беспокоить то, что разговор мог не получиться.

 С привычными для него нормами поведения в любом обществе, где он легко находил общий язык и свободно проникал в святая святых человека, здесь делать было нечего. Он терялся от запахов болезни, от вида этого полу мертвеца, ещё способного острить и иронизировать, от смешанного чувства жалости и презрения к мужчине, которому жена изменяла с первых и до последних дней своей жизни, и он, зная об этом, продолжал жить с нею и, говорят, любил её до беспамятства и продолжает любить, судя по всем этим бесчисленным фото на стенах и полках.

 Наргинский понимал, что повторной встречи может и не быть  и потому надо выяснить всё сегодня. Но как?! Как!? Мысленно кричал он, зная , что придётся доставить измученному болью человеку ещё муку пострашнее  физической. Это было не в его силах.

Он сидел и потерянно разглядывал носки своих ботинок. Больной тоже молчал и лежал недвижно. И казалось не дышал.  Вдруг он зашевелился  и Наргинский встретился с его насмешливо сочувствующим взглядом.

- Я вот всё думаю… Какая логика в предполагаемой вами связи. Между тем и сегодняшним – более тридцати лет. Целая  жизнь…И причём здесь рукопись? Объясните, Всеволод Викторович,..Я жду.-
-Конечно, конечно. Я всё объясню,.- засуетился Наргинский, с трудом подавляя радостные нотки в голосе.

- Рукопись Логинова, как я уже говорил, полудневник, полуповесть, где действительность перекликается с вымыслом. В ней почти в хронологическом порядке описаны события институтских дел и та злополучная поездка в Сибирь. Я ведь тоже там был. И знаете- для меня откровение, когда  я прочёл её.

 Я  взглянул на те события другими глазами и поразился тому, чего мы по своей молодой близорукости и малости житейского опыта не могли увидеть. Но самое интересное и удивительное , я бы сказал,  автор, сам того не осознавая, описал формирование преступного характера одной личности. По моему убеждению – это убийца Марка.-

 -Насколько мне не изменяет память,- Светочка считала как и все убийцей шофёра, кажется Подберёзов-фамилия.-
- Нет, шофёр жертва  того же убийцы.-
-Извините, а кто же – Роберта?-
- Всё тот же. Убийца был один. Между прочем в рукописи есть, вернее проскальзывает намёк, что Светлана подозревала или по крайней мере  сомневалась.-

-Что!? Чепуха! Как вы смеете! Вздор! ..Чушь!  Знать 30 лет и молчать!? Нет, это не для Светочки. Она всегда была со мной искренна. Никаких тайн, Вы не верите?  Я вижу, вижу. Зря вы улыбаетесь.

Я понимаю вашу иронию. В ваших глазах я жалок и смешон анекдотически, не так ли?. Не оправдывайтесь. На поверхности- да. а копнуть глубже- всё иначе. Хотите начистоту? Мне стыдиться нечего, сами видите, .я почти готов . Туда.- Он устремил взгляд вверх. – Так вот…Я всё знал. Она ничего не скрывала. И я никогда не осуждал её. .

.Потому что сам знаю, какая это Голгофа- безнадёжная любовь.- Он закрыл глаза, словно спрятал их за солнцезащитными очками. Так темны были его веки.- Да, Светочка была безнадежно влюблена, как и я безнадежно был влюблён в неё.- Он грустно улыбнулся.- Мы очевидно сошлись поэтому. Любовь не терпит одиночества.

 Два нелюбимых существа. Два безответно любящих, живущих одной надеждой и ожиданием чуда. Вам этого не понять. Ведь любить – это божий дар, скорее- божественный дар. Это талант, данный судьбой. Для вас это звучит напыщенно. Не так ли?-

- Ну почему же? Вы правы- любить глубоко и безоглядно не всем дано.- согласился Наргинский., почувствовав обидную .непонятную зависть то ли к  прозвучавшим словам, то ли к самому говорящему.
-К всеобщему сожалению, да.,.А Светочку я полюбил ещё в детском возрасте.

  Наши матери- школьные подруги. Обе вдовы. Когда мать уходила на работу в ночь, я ночевал у них. Когда наоборот -Светочка ночевала у нас. Мы жили на две семьи.  Она для меня была сестрой, я для неё – братом.  Мы просидели с ней за одной партой 10 лет. ..Я был влюблён  в неё до сумасшествия., до того, что стал бояться своей любви.

 Я затаился ,спрятал свои чувства так глубоко, что никто, ни она,. ни друзья ничего не замечали. ..Она была для меня недосягаемой мечтой. И осталась до сих пор. –Он испуганно приподнялся.- Где она? Что с ней!? Вы ведь что-то знаете и скрываете  от меня.! Почему молчите?! – Он приподнялся ещё выше, опираясь на локти. Злобная гримаса неприятно исказила его лицо.

-Если бы я знал более чем вы , я бы сюда не прилетел.-
- Простите. Нервы. ..Неизвестность убивает.-
- Я вам глубоко сочувствую и хочу помочь. У меня к вам много вопросов и я надеюсь получить на них ответ.-
- Вопросы? Что за вопросы?  Вопросы. .. Давайте быстрее.-

- Я бы хотел услышать от вас  о последних годах вашей жизни со Светланой. Особенно после  юбилейной встречи в Ленинграде.- Вы ничего не заметили странного в её поведении за это время?-
Больной опустил голову , раздумчиво покачал ею и вдруг резко исподлобья взглянул в глаза Наргинского.-

-Вот вы какой… Не дооценил. Каюсь. Ваша проницательность пугает. Или вам кто-нибудь рассказал? А?  Думаю - нет. Некому!  Да, вы правы. Всё началось после приезда из Ленинграда. До этого он прилетал в Сочи каждое лето на несколько дней- один. А когда с семьёй- редко- тогда на весь отпуск.. Прихода лета я ждал, содрогаясь от ужаса и ненависти..

 Но эти дни,. не поверите, были  едва ли не самыми счастливыми для меня. В эти дни я как бы заново влюблялся в Светочку.. Она  была  безмерна счастлива.
. Счастье буквально лучилось из неё. Она расцветала.  И я любовался ею. Боготворил её, забывая причину её счастья. Вам этого не понять..

 Сожалею.-Он было замолк, но тут же спохватился.- Кажется я отвлёкся. Извините. Действительно, после юбилейной встречи с нею что-то случилось. Она окончательно замкнулась, ушла в себя.  По ночам плакала. Я не досаждал вопросами. Она  ни на что не жаловалась. Жила и делала всё как-то машинально. Безропотно. Так прошёл год.

 Он не прилетел и на следующий.  Все эти годы он не появлялся здесь. Я не знаю, что было между ними, но Светланочку потом словно подменили. – Он улыбнулся, просветлев. И глаза его потеплели. – Она неожиданно обратила на меня внимание. Я стал предметом её неусыпной заботы.

Словно навёрстывала не полученное мною от неё за все совместные годы. Я был счастлив. Она тоже. Я видел… Но .-моя болезнь. .. Болезнь.- Он закрыл глаза и надолго умолк. –
 -Я понимаю. Что с моей стороны это не по -людски. Но всё же расскажите о последних месяцах вашей жизни. То, что я увидел  при встрече с нею в прошлом году, -я отдыхал здесь недолго- меня удивило, возможно показалось.-

-Вы от кого узнали, что она принимала наркотики?-
-Неожиданность вопроса обескуражила Наргинского. Об этом он ничего не знал. Но наркотики и исчезновение Светланы  вызвало  где-то в подсознании какую-то новую версию и едва не вырвавшийся наружу ответ по-детски искренне : -От вас.- спешно заглушил вымученным кашлем.

-Профессиональная наблюдательность,.- наконец. откашлявшись, сказал Наргинский.- Но никто кроме меня об этом не знает. Клянусь.-
 -Почему-то верю… Это всё из-за меня. Моя болезнь её сломала. Два года она держалась.  Прошлым летом она встретила однокурсника Агелева. –

-Женю? Я видел  его недавно. Собирается в Израиль.-
- Все они бегут как крысы с тонущей баржи. Так вот он сказал ей.. Его дядя с таким же диагнозом как у меня бегает по Иерусалиму как молодой. Вылечили. Но лекарства дорогие. Несколько тысяч зелёных. Сколько точно, она не сказала.

 Продала всё, что накопили. Вплоть до обручального кольца и серёжек. У кого-то ещё заняла . Съездила в Вильнюс. Поменяла на валюту и отвезла Агелеву... Через месяц приходит от него письмо. У его родственников- они выезжали в Израиль- на границе конфисковали всю валюту. Врут, конечно. После этого и началось.- Он закрыл ладонями лицо.

 Потом встрепенулся и  ладонями скользя по щекам, словно растянул ими бескровные губы в растерянной улыбке.- За две недели до отъезда в Москву у неё вдруг появились деньги. Много денег. Она отдала долги, оставила мне 200 рублей на пропитание. На неделю тебе хватит.-  Он рассмеялся.- Мы на такие деньги три месяца могли жить.

 Объяснить –откуда, отказалась наотрез. Только добавила- теперь будет так всегда. Почему? Откуда? Следователю я ничего не сказал. Боялся. Пришьют Светочке торговлю наркотиками. Она ещё сказала- в Москве тебя вылечат.  В кремле есть больница, где лечат все болезни.-

 -Простите, к вам никто не обращался по поводу возврата долга.-
- Какого долга? Что вы! Я никому не должен.-
- Я имел в виду долг Светланы. Вы же сказали, что у неё появились деньги.-
- Вот вы о чём. –Он саркастически хмыкнул.- Я знаю откуда деньги.- Он вопросительно с затаённой усмешкой взглянул в глаза Наргинского, как бы молча спросив_- Неужели не догадались?-

- Я тоже подумал. Единственно, что меня смущаете фраза. .. Так теперь будет всегда. Что она имела в виду?-
- Вам этого  я не скажу. Не знаю, Не догадываюсь и не хочу. Извините, я устал.-

-Да-да, я ухожу. Но всё же – последний вопрос. Зачем она поехала в Москву?-
- За валютой.-
- Вы так думаете или ..-
- Это её последние слова. Всё. Прощайте.-

  - И так, что мы имеем,- размышлял Наргинский, медленно бредя пустынной набережной. – Во-первых. Светлана разорвала отношения с Расторгуевым или он с ней. Вопрос. Причина. Возможно на юбилейном вечере кто-то рассказал ей правду о сибирской трагедии. Кто? Тот , кто знал, что Расторгуев убийца и у него были веские доказательства.

 Иначе Светлана не поверила. Она же любила его безрассудно и слепо. А Эрик?- Почему-то вдруг захотелось назвать его по имени, как в далёкой юности. Эрик. Он любил её, но скрывал от всех и об этом знал только , наверное, один человек.

 Море гремело, рокотало галькой, увлекаемой вспененными волнами и этот звук вызвал в памяти Наргинского воспоминание той странной ночи, тайну которой он сохранил до сегодняшнего дня. В ту ночь после сдачи последнего экзамена они изрядно выпили,- ему не пьющему, подлили водки в пиво и заставили выпить.- от чего он так окосел, что не помнил как дополз до кровати. и мертвецки уснул.

 Проснулся он среди ночи неожиданно, ничего не соображая и тяжело ворочая очугуневшей головой. Комната беспрестанно освещалась на мгновенье бледным зеленоватым светом, словно где-то за окном вспыхивала и тут же гасла неоновая реклама и в её неверном призрачном освещении тускло блеснёт зеркало, отражая отблеск никелированной спинки кровати, а всё остальное расплывчатое, неясное, также мгновенно погружалось во мрак и тогда не прекращающийся грохот ещё более усиливался, словно сотня трамваев, старых, разболтанных, \разом сорвались с места и понеслись по улице.

- Уже утро.- подумал Наргинский, содрогаясь от мысли,. что нужно вставать и укладывать вещи. В девять часов уходил его поезд. Но когда грохот неожиданно стих и он услышал плеск воды за окном, понял, что это гроза и с наслаждением потянулся. Кровать душераздирающе заскрипела, но не его, а та, что в углу. От туда донёсся шёпот.

- Тише, ты разбудишь его. Лучше пойдём в коридор.-
-Ерунда. Он теперь бесчувствен как сосиска.-
Второй      голос он узнал сразу. Это был голос Эрика. А первый мог принадлежать только женщине, так он был нежен.

-Я тебе покажу сосиску,- чувства Наргинского были оскорблены и требовали воздать обидчику. Он хотел встать, но руки и ноги словно привязаны к кровати.
- Милый, зачем ты делаешь мне больно?-
- Тебе? Больно? Ха! Ты же бесчувственна как доска. Как он.-
- Я люблю тебя. И ты знаешь об этом.-
- Меня все любят.-
- Но так как я – никто.-

 Язвительный смех Эрика насторожил. Наргинского и пробудил в нём любопытство.
-Мне, наверное, лучше знать. А? Вот, к примеру, Эммочка,- и звонкое, как пощёчина причмокивание, -чувиха, я понимаю,- и опять причмокивание откровенное, циничное. –Какие засосы! Закачаешься. Редкий экземпляр.-
-Опять ты за своё, Эрик, милый не надо, слышишь? Не говори так не хорошо. Ты не такой, я знаю. Лучше поцелуй меня.-

  В комнате стало тихо, лишь дождь барабанил по стеклу и вода звонко плескалась и хлюпала по асфальту. Под прикрытые веки скользнула светлая тень и долго потом гремело, перекатывалось, рушилось и когда раскаты грома унеслись в даль, затихая, из шума дождя вновь выплыл шёпот.
-..сегодня , милая.-

- Тебе хорошо со мной?-
- Да, по крайней мере, лучше, чем с другими.-
-У тебя очень нежные руки. Видишь, они могут быть нежными.-
- У тебя глаза светятся.-
-Да?- она счастливо рассмеялась.- То же мне выдумщик.-
- Я не выдумываю. Они правда светятся, как у.. .как у светлячка  в лесу.-
Она опять рассмеялась.

- Не надо.- сказал он категорически.
- Ты не хочешь? Почему? Я в только в щёчку.-
-Не хочу!- уже угрожающе произнёс он.
- Тебе плохо, Эрик? Не молчи.-
- Голова трещит.. Пить хочется. Налей, здесь где-то чайник был.-
-Что ты, я свежей принесу, холодной.-

Заскрипел пол, потом зазвенело, звякнуло.
- Нашла. Потерпи, я быстро.-
Чуть скрипнув , закрылась дверь. И как только дверь закрылась, он застонал, заметался по кровати, отвратительно скрипя зубами и вдруг приглушенные странные звуки, словно собака залаяла во сне. Но вскоре он умолк и слышно было его прерывистое дыхание и глубокие вздохи, по-детски горестные и всхлипывающие.

-Мерси , мадам, -_сказал он , когда она вошла и голос его бодр и насмешлив. Его зубы  застучали о край стакана.
- Не торопись, ласковый мой, ещё поперхнёшься. Уже напился?-
-Да,- выдохнул он и неожиданно грубо и зло рыкнул,- вон! Уйди!-
- Что ты ,Эрик? Что с тобой?-
-Убери руки. Уходи, я сказал.-

-Эрик, не надо. Я хочу побыть с тобой. Я только посижу рядом. На стуле. Только посижу.- Она всхлипнула.
- Прекрати. Я не выношу слёз.-
- Я не буду. Я уже не плачу. Ты видишь – я уже не плачу.  Глаза у меня сухие . Потрогай.-
-Какая ты.-
Звуки беспорядочных быстрых поцелуев.

- Как хорошо, милый. Почему ты не всегда такой?-
- Скучно.-
-Глупенький. А я хочу, чтобы ты всегда был таким.. Только со мной. Ни с кем больше.-
- Ну ты и эгоистка.-
-Потому что я люблю тебя вся. Вся люблю, до конца, как может любить любящая женщина.-
- Что!? Неужели ты думаешь я буду спать с тобой?. .Ха-ха. Это всё равно, что переспать с гладильной доской.- Он засмеялся злым обидным смехом.- Пошла вон.Надоела.-

 -Гладильная доска… Доска.- Что-то  мельтешилось в памяти, что-то было знакомо, мысли ворочались тяжело и натужно. –А-а! Светка. Ну, конечно, Светлана Малышева.-
 Впервые Наргинский увидел её на своём дне рождения. Это было ещё за неделю до вступительных экзаменов. Её привёл Эрик.

-Знакомьтесь.- бросил он небрежно через плечо и улыбнулся той особенной многозначительной улыбкой, какою улыбался всегда приводя с собой своё очередное увлечение. Наргинскому тогда показалось, что в его коротких скользящих взглядах, бросаемых на Светлану и на всех присутствующих мелькало смущение и немой вопрос, не дающий ему покоя, словно он хотел спросить: – Ну как? – и не решался.

За столом он держался немного натянуто и необычно сдержанно и пил совсем мало.
 Но тогда Наргинский не предал этому никакого значения. Малышева ему не понравилась. Тощая и плоская как камбала и к тому же на редкость нервная девица. Он видел как её всю передёргивало, когда кто-нибудь ронял на пол вилку или громко вскрикивал.

 У неё был удивительно яркий припухший рот, бледная чистая  кожа и тёмные блестящие как мокрая переспелая вишня глаза.. Она была не в его вкусе.
  Когда они вышли покурить, Наргинский спросил- Где ты откопал эту гладильную доску?-

- Её в детстве катком переехало, эт точно,- сказал Эрик, жалко улыбаясь и краснея. Наргинский  понял, что сказал что-то лишнее, оскорбительное для Эрика.

 Он хотел извиниться, замять всё шуткой, но Эрик уже торопясь и словно оправдываясь, начал объяснять, что он привёл её только затем, что этой доске захотелось познакомиться с его другом.- Я тебя, очевидно, перехвалил, ты не теряйся, давай, мне она до лампочки. И…,вообще, наплевать на неё. А ты как хочешь. Бери.-

 После этого он ни разу за весь вечер не подошёл к ней. Она танцевала с другими, едва сдерживая слёзы и стараясь как можно веселее улыбаться. С тех пор он никогда не видел их вместе, хотя уже потом во время учёбы не однажды замечал отсутствие их одновременно на лекциях и занятиях.

 Были ещё странные совпадения- если Света ехала в город одна, то у Эрика неожиданно возникали неотложные  дела в городе. В такие дни они возвращались поздно в одиночку в один и тот же час, но с интервалом не менее 5 минут.  Причём первой в общежитии появлялась Светлана.

 - Странно, но никто из группы за 6 лет учёбы даже не подозревал их связи- удивился своей мысли Наргинский , возвращаясь в сегодняшний день- Хотя все знали, если не весь факультет, что она влюблена в него по уши, а он отвергает и даже издевается над её чувством.-

 Ту странную ночь он не воспринял тогда всерьёз и вскоре забыл о ней, словно ему это померещилось в пьяном угаре. И теперь, вспомнив и сопоставив с услышанным от Савченко, он поразился острому чувству зависти и непонятной обиды, возникшей в нём тогда у постели больного. Он вдруг понял, что за все прожитые годы он так и не познал подлинной страстной любви, готовой ежесекундно на самопожертвование ради любимого человека.

Две его бывшие жены  оставили в душе лишь горечь сожаления о бездарно прожитых совместно лет. Последующие мимолётные связи вызывали лишь разочарование и всё более крепнущее чувство презрения к слабому полу. Все его женщины любили не его самого, как мужчину, и даже не его талант, а то, что с последним связано, то, что вертится вокруг знаменитых людей, хотя он никогда не считал себя одним из них из-за своей врождённой скромности.

 Эти двое, Эрик и Светлана, любили друг друга, встречаясь на несколько дней в году, пряча свои чувства от близких и друзей. Какую глубину чувства надо иметь, чтобы в течение тридцати лет жить мечтой о кратковременной встрече, один раз в год провести вместе несколько дней  и снова расставаться на год. Что же им мешало быть вместе? Конечно, карьера Расторгуева.

Наргинский уже не сомневался и даже полностью убедил себя в этом.
Расторгуев жаждал получить от жизни много и сразу. Что он имел бы от женитьбы на Малышевой? Дочери воспитательницы детского сада. Нищету рядового инженера. Это не для Эрика. Он познал послевоенную нищету и снова туда возвращаться. не жаждал.

 Он женился на дочери замминистра, который  последние шесть лет уже член ЦК. Потерять такого покровителя, такую могущественную руку для Расторгуева- конец карьере. К тому же он член партии и причём не рядовой. В тех кругах развод не поощрялся.

 К тому же страсть власти, ненасытная жажда всеобъемлющей власти, у таких людей как Расторгуев исторически превалирует над всеми другими чувствами, отвергая границы разумного. Что страсть в любви пред страстью власти.! Всегда- всего лишь жертва. И Светлана – очередная жертва Расторгуева.

 В её исчезновении замешан только он. Очевидно, она написала ему, обвинив в убийстве четырёх человек .Конечно, Расторгуев понял, что только на юбилейной встрече кто-то мог ей рассказать правду о тех событиях 58 года. Но кто? Роберт? Но того уж 30 лет нет в живых. И потом- знать и молчать столько лет! Нет, кто-то узнал недавно…

 Но кто? Кто мог ей рассказать?. Я узнал, но…Стас!  Ну, конечно, Стас. Он прочёл рукопись и понял, что только Эрик , а не Берёзкин –убийца. Рукопись он получил фактически перед юбилейной встречей. Разумеется , он дал ей прочесть, иначе, чем объяснить её внезапный поспешный отъезд, похожий на бегство. Ни с кем не простившись, на следующее утро после юбилейной встречи она улетела домой.

Она порвала с Расторгуевым. Её поведение в последние годы тому подтверждение. Но болезнь мужа вынудило её обратиться  к Расторгуеву. Явно, она потребовала денег, шантажируя его. Конечно, он напуган. Предание гласности его преступного прошлого – это конец его карьере.

Потому он  безоговорочно частично высылает ей и предлагает приехать в Москву за остальными, но уже в валюте. Он понимает, что кто-то кроме неё обладает какими-то уликами против него. Кто? Для этого он заманил
Светлану в Москву. Её исчезновение, смерть Стаса, обыск и сгоревшая дача всё это говорит  о том, что искали рукопись.

  А если Стаса пытали и он…
 Сердце замерло,  кольнуло словно иглой. Ледяные мурашки скользнули по спине.- Следующим  буду я.-  обожгла мысль.
  Эта простая и ясная мысль воспринялась им как смертный приговор. Он ощутил дыхание смерти за спиной. Никогда ему не приходилось испытывать такого острого леденящего страха, но это ощущение длилось мгновение. Он резко повернулся, сжав кулаки. Никого.

 Набережная, насколько можно было видеть в темноте, была пуста.  Он опустился на скамейку, почувствовав непомерную усталость. Море по-прежнему рокотало, перекатывая гальку, шумно разбиваясь о бетонные блоки. Наргинский ощутил спиной влажный холод скамьи… Захотелось в тепло , к свету., но что-то подсказывало, что в гостинице ему лучше не появляться.

- Надо вначале всё обдумать, взвесить и потом решать, что делать. – успокаивал он себя, но на душе было тревожно, неспокойно._ Допустим, что Стас не выдал у кого рукопись, а сказал, что она была на даче., то есть сгорела. Тогда не о чем беспокоиться. Но будь я на месте Расторгуева или начальника убийц Стаса (то, что они  из КГБ, он  уже не сомневался), как бы они восприняли всю эту цепь событий?

 Владелец рукописи уверяет, что она сгорела на даче.  Но ведь рукописи не горят! Болваны, разве вам ничего не подсказал обыск? Смешно, не найти пачку бумаг в крохотной деревянной дачке! Да и зачем ему было прятать её? Не было там рукописи! Олухи, развели вас как лохов. Поспешили убрать такого нужного свидетеля. Где теперь искать её? Кому он мог отдать?.

 Издателю? Журналисту? Писателю? Ищите среди них его знакомых.
 Вот и вполне возможный вариант. В первую очередь Расторгуев назовёт мою фамилию. Значит меня уже разыскивают.

 Если Валентина проговорилась, что я улетел в Сочи ( хорошо, что сказал поехал отдохнуть), то меня уже здесь ищут. Получается, что гостиница и самолёт  отпадают. Где-то же надо переночевать. Не под пальмой же,..

Савченко.. Они уже были у него, но до моего приезда. Надо его предупредить, что он не знает меня и никогда не встречался.- Наргинский поднялся. Он довольно быстро дошёл до Зелёного переулка  и, хотя фонари не горели и было довольно темно, он ещё издали заметил человеческую фигуру, застывшую у калитки Савченко

. Он не мог ошибиться, возле калитки чернел куст сирени и ветви её свисали через забор. Человек, а это явно был мужчина  в шляпе, стоял лицом к дом у, явно прячась за куст, и в нетерпении кого-то ожидал, судя по часто вспыхивающему огоньку папиросы. Наргинский прошмыгнул  в соседний двор, благо калитка была распахнута и присел у забора за кустом самшита. Вскоре где-то хлопнула дверь..

-Вы что так долго?- тихий , молодой, недовольный голос.
-А я ему маникюр сделал.- полушёпот сипловатый, надтреснутый. Из калитки вышел его хозяин, тоже в шляпе, почти на голову ниже ожидавшего.
- Не понял.-
-Я ему ногти обстриг. У него ногти как когти. Всю руку искровянил, сука!-
- А зачем обстриг?-

- Дурак ты, Саша. Идём,- Они пошли вдоль забора. Наргинский прижался к кусту.
- Моя кровь и мой  эпидермис у него под ногтями. Понял? А теперь его ноготки у  в моём кулачке вместе с уликой.. Думать надо, Сашок. Учись, пока я жив.-

- Ну вы даёте.-
- Опыт, милый, опыт,-
 Когда стихли их шаги, Наргинский вышел на улицу.  В одном из окон Савченко горел свет. Наргинский вошёл во двор. Желания войти в дом он потерял сразу, едва заглянув в окно. Савченко лежал в постели , повернув голову в сторону окна. Чёрные, словно налитые тушью непомерно огромные зрачки неподвижно уставились в никуда.
 Наргинский выбежал со двора.   

               

                ГЛАВА №22

  Переулок был пуст. Вдалеке горели фонари, вспыхивали фарами автомашины, мельтешили людские тени.. Теперь идти туда к свету и людям было также опасно , как и находится здесь. А вдруг они вернутся? Наргинский растерялся, Куда идти? Где переночевать? Как выехать из Сочи? А куда?  Домой в Архангельск?

 Там давно  его ждут и сомневаться не надо, так же как и в Ленинграде. Но здесь оставаться ещё опаснее, если они знают, что он здесь. Среди отдыхающих не затеряешься, это вам не разгар лета. Тем более с почти альбиноской внешностью его и в темноте легко распознать.
  Значит надо менять внешность.
 
 Он поднял воротник пальто, натянул шапку по самые глаза и зашагал, не зная куда, но только подальше от этого дома, из окна которого, он чувствовал кожей спины. глядят ему вслед жуткие, словно налитые тушью зрачки мёртвого Савченко.
- Они меня не тронут, пока не получат рукопись.- Это его немного успокоило и даже придало уверенности, что выберется из Сочи живым.

 Ему повезло, он быстро поймал такси. Молодой шофёр, то ли грузин, то ли абхазец с выбритыми до фиолетовой синевы щеками и подбородком весело спросил :- Куда едэм, отэц?-
- До ближайшего магазина косметики. Знаете?-
- Конэшно, генацвале, садысь.-

-Одна просьба, вы подождёте, пока я сбегаю за покупками.-
- Как говорят  у вас- бэз базара, отэц.-
  Видимо шофёр хорошо знал город и вдобавок жажда наживы, присущая всем таксистам, ещё не стала целью его молодой жизни, так что не прошло и трёх минут, как он остановил машину возле магазина. Другой бы на его месте не менее получаса катал по всем закоулкам Сочи в поисках магазина.
 
Обслуживание в магазине было близко к европейскому. Девочки-продавщицы, словно сошедшие со страниц журнала «Урода», были изысканно учтивы и расторопны. Они быстро упаковали в коробку парик под мальчика ( жена хочет выглядеть моложе- придумывал на ходу  Наргинский), и накладные ресницы, и и краску для волос, и тушь для ресниц, и духи от Шанель

. - Как дорого быть женщиной в нашем мире!- мысленно пожалел женщин  Наргинский, отсчитывая купюры.
- Наргинский?! Сева!? Неужто ты?!-
Наргинский похолодел, сжался. Зычный, не требующий возражения голос громом прозвучал над его головой.

 Он повернулся. Кофейного цвета плащ со множеством кармашек и молний, с дорогим поясом (- явно импортный- мелькнула мысль) узенький подбородочек, утонувший в жирных складках шеи, оскаленный в улыбке рот, с нависшим над ним мясистым носом в красных и голубых прожилках, густые чёрные брови козырьком, свисающим на глубоко запавшие глаза, велюровая шляпа в тон плаща.

- Здравствуй , Сева, Ты что? Не узнаёшь?-
 Голос чем-то знакомый и глаза, настороженно смотрящие из тёмных глубоких впадин. Волосы, наверное , пышные, с пробором посреди.
- Юра? Массюкин?-
- Узнал, стервец, узнал!- Он хлопал его по плечам, радуясь и смеясь.- Каким ветром?! Откуда?! И что ты изволишь покупать? Чую – завёл себе кралю! Не так ли?! Ох, стервец- молодец!-

 Он продолжал теребить Наргинского за плечи, то прижимая к груди, то отстраняя и заглядывая ему в лицо.- Ты почти не изменился, не то что я. Узнать трудно, да?  Ну , конечно, ты же в движении, не то что я , осужденный сидеть в кресле.-

Он , наконец, отступил от Наргинского, но тут же схватил его за рукав.
- Надо отметить встречу. Когда мы с тобой виделись? Сколько прошло! Время летит! Как стремительно летит, Сева! Пошли, пошли!- Он потянул его за рукав.
- Меня такси ждёт.-
- Тем более, и ловить не надо. Ой, стервец-молодец!-
Они вышли из магазина, сели в такси.
-Гони, милок, в «Чайку»!

- Как скажете.-
 Народу в ресторане было немного. Они сели в углу за свободный стол.
-Что пить будешь?-
-Как всегда.-
- Неужто до сих пор!? Ну ты, Сева, удивляешь. А я предпочитаю беленькую, родную нашу кормилицу. Выпьешь – и жить снова хочется.-

-А без неё разве не хочется?-
-Порою – да. Водка – лекарство от духовной злобы на жизнь. А её столько, Сева. не залить. Никогда не думал, честно. Сколько зла может таить в себе человек. И главное – во что может и как воплотить его. Сколько ума и энергии! Все эти бесконечные махинации, афёры. А какие афёры, Сева! А шантаж, клевета, поджоги.

  Убийства и всё ради чего? Ради одного такого заурядного, и такого банального. Ради беззаботного сытого прозябания за счёт других, Севочка. Через мои руки прошли 1000 уголовных дел,-
- Не понял. Ты что?-
- Да-да, Севочка, Я уже 20 лет ковыряюсь в помойном ведре уголовщины. Не благовидное занятие.

 Тебе какое пиво? Светлое? Тёмное? Итак, пиво светлое. 300 беленькой, закусочки, Два овощных салата, два ваших фирменных  заливных. Пока всё.- Официант, записав заказ, исчез также незаметно, как и появился.- Почему не благовидное?  Да потому что, Сева, приходится копаться в человеческом дерьме, не к столу будет сказано, извини, Я заметил, особенно в последние два-три года явно проявилось, мельчать стал наш советский человек.

 Я имею в виду- духовно. Только и слышишь :на фиг мне, по фиг мне. Сплошные пофигисты. Хотят сразу всё, а работать не хотят. Особенно молодые. Вот обмануть, украсть, спекульнуть, наркоту попробовать здесь они в первых рядах. А вот рвануть на целину, на БАМ, как мы с азартом, жаждой строить, покорять. Не-ет, это не для них.-

- Ладно, не ворчи. Ты лучше расскажи как ты стал работником МВД?-
- Зависть и жадность подвели. Не шучу.- Он хихикнул.- Что я имел в НИИ? 88 рублей окладишко. Через два года -110. Премия в конце года –пол оклада  .И всё. Случайно познакомился с адвокатом. Разговорились под рюмочку. Я до сих пор вижу как у него зенки из орбит вылезли, когда я сказал о своём окладе.

 Я, говорит, за один день в 10 раз могу получить больше. Технари, Сева, нынче не в почёте. Слишком развелось их как блох на бездомном псе. Вот тогда я и решил  и поступил на юридический.  Конечно, не без помощи адвоката. Славный мужик был. Жаль, шлёпнули его, Не выиграл дело, а заплатили ему не мало.

 В криминале свои законы. Не выполнил заказ- верни деньги. А он , очевидно , пожадничал. Недаром пословица, слышал небось? Жадность фраера сгубила.- Он рассмеялся.- Но я не фраер. 10 лет защищал человеческое отребье: воров, насильников, убийц. Опостылило, осточертело!

 Сам , чувствую, стал превращаться в отребье. И тогда решил, что лучше не защищать, а сажать, а лучше  к стенке. Перешёл в прокуратуру. Разумеется, в деньгах потерял, но за то уважение- он повысил голос.- Страшок подкожный от одного моего взгляда!

 –И тут же понизил голос до полу шёпота.- Но есть и свои плюсы. Иначе в прокуратуре никто бы не работал. Слово прокурора дорого стоит. А сейчас- тем более.-
 Подошедший с подносом официант выложил на стол заказ.
 - Ну что, стервец- молодец, выпьем за встречу.-

 - За встречу.- Они чокнулись. Массюкин опрокинул рюмку в горло, крякнул.
- Ты почему не был   на юбилейной встрече.- Спросил Наргинский.- Я тебе лично сам писал приглашение, так что не говори, что тебя не приглашали.-
 -А я не отпираюсь. Не мог.

 Из Москвы прилетела комиссия с проверкой. Народец наш возомнил себя юридически грамотным, чересчур! Жалуется на прокурора. Законы просит соблюдать, стервец. А для кого законы писаны? Для тебя, народец, для тебя. Так вот и соблюдай, дорогой. А наше дело проверять  -соблюдаете вы или нет.- Он опять засмеялся искренно, от души, сотрясая  стол трясущимся от смеха животом.

- Избаловал народец Горбач , ох, избаловал своей гласностью и перестройкой. Не к добру, Сева, ох, не к добру. Давай ещё нальём. Ну что? За что пьём?  Я предлагаю, чтобы всё быстрей закончилось и стабилизировалось.-
 Наргинский молча кивнул в знак согласия.  Потягивая пиво , он лихорадочно соображал. как ему перевести разговор на нужную тему.
 
- Ты слышал? Ухватов Стас недавно погиб в автокатастрофе.-
- Ста-ас?! Ё-моё!- Массюкин махнул рукой, задев графин с водкой и тот , скользнув по столу упал на колени Наргинскому, не расплескавшись.

- Прости  Сева, не облил? Ты меня огорошил новостью. Я с ним прошлым летом отдыхал здесь. Надо же! Весёлый, безобидный малый. Жаль, жаль. Выпьем за помин души. Пусть земля ему будет пухом.- Он налил рюмку до краёв, выпил, приложил ладонь тыльной стороной ко рту и замер, о чём-то думая. Потом встрепенулся.- Знаешь, когда отправляешь человека в расход,                как-то не чувствуешь чужую смерть.- Он хмыкнул, искривив рот.- Не задевает за живое.

 Просто сознаёшь, что это необходимо для блага общества. Сорная трава в огороде, которую надо выполоть. Необходимость и притом законная. А когда уходит раньше срока нормальный человек, всё иначе.-
- Тем более, если он не по своей вине погиб, а его убили.-
- Что? Стаса убили? Ты же говорил- в катастрофе.-

- Это следствие закрыло дело как обычную катастрофу. Не выдержало мол сердце, у него в этот день сгорела дача, расстроился, потерял управление,  и врезался в дерево. Просто и понятно. Для них, но не для меня. Ты помнишь Роберта Логинова?-
-Кто такой? Что-то не припомню.-

- Ну как же, друг Эрика Расторгуева. Надеюсь этого помнишь?-
- Ещё бы! Я с ним дружу. Переписываемся,  перезваниваемся, иногда отдыхаю вместе.-
-Так вот, Логинов  бывший друг Расторгуева, Помнишь на целине, он притащил его на спине мёртвого. Вернее он считал его мёртвым-
- А-а. Да-да. Расторгуев ещё разрыдался от радости, что он жив.-
- Не от радости , а от страха разоблачения. Это он убил Оболенского, Логинова и скорее всего и шофёра.-

-Ты в своём уме!? Да ты что позволяешь себе!? -злобным рыком огласил он зал ресторана. Все посетители повернули головы в их сторону.
-Успокойся , Юрий, выслушай, что я тебе сейчас расскажу.-

 И Наргинский подробно рассказал ему о рукописи, об исчезновении Малышевой, об обыске и обо всём остальном, что случилось за последние дни недели.
 По мере перечисления событий выражение лица Массюкина менялось от откровенной иронии и скепсиса к явной заинтересованности. Порою его взгляд куда-то ускользал

. Он вскидывал брови, покусывая нижнюю губу и барабаня пальцами по столу, потом возвращался, поблескивая зрачками, расширенными, то ли в удивлении от услышанного, то ли от удовольствия
пришедшей к нему мысли.
 Когда Наргинский умолк, Массюкин откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и с какой-то надменной хитрецой подмигнул ему одним глазом.

- И что вы хотите, Мистер Пинкертон?-
-  А вы , господин прокурор не вразумели?- В тон ему спросил Наргинский.
- Ну как же нам не вразуметь, Всё как на блюдечке с голубой каёмочкой. Только ключика от квартиры нет. Рукопись, конечно, не улика. Но ты прав, если найдутся свидетели тех событий, изложенных в рукописи и подтвердят их достоверность, то тогда рукопись станет уликой.

 Только где свидетели?
Агелев в Израиле, Стас погиб, Король, ты сам говоришь полусумасшедший, Малышева исчезла. Да и сам Расторгуев и тот вдруг исчез По крайней мере в Казахстане его нет.-
-  Он уже в Москве и не где-нибудь  а в аппарате ЦК.-

- Что-о?- Прошептал Массюкин, вскинув брови и округлив глаза.- В аппарате ЦК? Вот это да!  Ну стервец! Ну стервец. И давно?-
- Точно не знаю, но наверное уже год.-
-Вот стервец! А я-то думаю, что он молчит весь год! Дорвался наконец. И видишь – друзья забыты  сразу.

 А всё же молодец! Жадный до власти. Своего добился. Он ещё выше полезет. Он такой, Эрик Борисович, ох, такой! Только забывать друзей, хотя ты и птица высокого полёта, не полагается, ни как!- Он лихорадочно тёр руки, чему-то радостно улыбаясь.- У тебя случайно нет его московского телефона?-
-К сожалению нет.-

А жаль…Жаль,..Жаль.- он хрустнул пальцами и хотя рот был растянут в улыбке, взгляд излучал злобный холодок.
-Ну и что ты предлагаешь делать мне с этим?-
-Не знаю. Пока это всё только твои домыслы.-

- Какие домыслы!- возмутился Наргинский.- Только что буквально на моих глазах убили мужа Малышевой. Если б меня застали там, я бы с тобой не сидел сейчас за столом.. Неужели ты не видишь- Расторгуев уничтожает все возможные улики против него. Если Стас сказал, где рукопись, то на очереди я. Понимаешь? Сидеть и ждать, когда тебя прикончат? Надо что-то делать. Помоги, ты же прокурор. Законник.-

- Чем я могу помочь? Я в отпуске. Я сейчас обыкновенный советский гражданин, отдыхающий, согласно трудовому кодексу. Я могу только посоветовать, не больше.-
- Хотя бы так. Я жду.-
- Не спеши. В таких делах торопливость приводит к противоположным результатам. Давай начнём по порядку. Твой Логинов обвиняет Расторгуева в убийстве дружинника. Весьма возможно это вымысел, авторская фантазия.-
-Какой вымысел?! Есть свидетель.-

- Агелев что ли? Что он видел? Двух человек, вбегающих в подворотню. Кто они? Он их опознал? Нет. А всё остальное беллетристика. Теперь об убийстве на целине. Шофёр сбежал с места преступления. Такая версия вполне возможна. Расторгуев же принёс на своей спине раненного друга. Если бы он был убийцей, он добил  бы его на месте преступления, а не тащил его пол километра.-

- Он тогда думал , что он мёртв. Разве ты не помнишь, как он кричал, что Роберт  мёртв?-
-Нет, не помню. А то что он пал в истерику от радости, что он жив, помню хорошо.-
- А я говорю не от радости , а от страха разоблачения.-

- Но это твоя версия. Всего лишь версия. Ты же помнишь было следствие. Нас всех опрашивали. Ведь ничего криминального не предъявили Расторгуеву. И это по горячим следам. А то, что ты хочешь через 30 лет? Бесполезно. Во-первых, истечение срока давности, во-вторых доказательств никаких. Одни предположения. Малышева исчезла. Она поехала с деньгами.

 Скорее всего ограбили и вероятно убили. В квартире Стаса не обыск, а ограбление. Искали деньги , драгоценности. Он бедным не был. Дача сгорела? Не он последний, у многих горели. Убили мужа Малышевой? Возможно очередной грабёж. Он один в доме, к тому же больной.-
- Ты хочешь сказать, что…-

- Ты правильно понял, Всеволод Викторович. Поезд ушёл. Честно говоря, мне тебя жаль. Столько энергии, средств, нервов и всё в пустую.-
-Нет , Юрий, я так не оставлю. Я возьму хорошего адвоката и своего добьюсь. Пусть не посажу, но от власти поганой метлой.!-
 -Глупо! Глупо, Сева, глупо. Никакой адвокат не возьмётся за явно проигрышное дело.

 А если и возьмётся , то ты разоришься  вконец.-
-Всё равно  я так не оставлю. Есть общественное мнение. Газеты, Журнал «Огонёк», между прочим. Людям типа Расторгуева  не место в министерском кресле сидеть, а в местах довольно удалённых, а ещё лучше за решёткой. Я считаю, что к власти должен приходить человек, готовый безотказно служить только музе власти, а не собственному кошельку.-

- Что-что? Какая муза?- Сморщился Массюкин.
- У власти муза одна –совесть. Если у власти есть совесть,-страна процветает. Нет – страна разваливается. Далеко за примером ходить не надо. Наша власть давно потеряла совесть и, как видишь, страна рушится по швам.-

- Ерунда. Если ты имеешь в виду Сумгаит  или этих недобитых латышских нацистов, так их всех пересажать надо, как в былые времена. Слишком развелось баламутов и всё Горбач со своей перестройкой Я бы сейчас уже в Генпрокуратуре хозяйничал , если б не он со своим консенсусом.-

Чувствуя, что сказал лишнее, он стал оправдываться.- Видишь какое дело, мне подыскали перспективное местечко в Генпрокуратуре. Уже бумаги оформили о переводе. Но..-Он прикусил губу, хмыкнул.- у кого-то рука оказалась длиннее и волосатее.

Своего протолкнули , сволочи. Обидно! Честно. Но ,Эрик Борисович.ах, стервец. А! Каков молодец! Вот так надо жить, Севуля._ Он похлопал Наргинского по плечу.-Ты где остановился?-
- В гостинице «Москва».- первое, что пришло ему в голову.
- Хорошая гостиница.. Официант, счёт. ..Убери, убери. Я плачу. Ты мой гость. Ну что, давай завтра встретимся. Здесь, если не возражаешь, в семь.-Наргинский молча согласился.

 Уже на улице, прощаясь, он заметил в поведении Массюкина  то ли нервозность, то ли смущение.  Он едва коснулся руки Наргинского влажной холодной ладонью и тут же сунул её в карман плаща. Он избегал взгляда Наргинского, вертя головой. Возможно в поисках такси, а может..

 Что может? – возмутился Наргинский. Он ещё сам не мог понять причины внезапного отчуждения , возникшего между ними и какое-то тоскливое чувство непонятной тревоги овладело им.
- Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону.- пропел Массюкин дребезжащим тенорком, садясь в подкатившее такси. Уже из окна машины  он помахал рукой и укатил.

 Наргинский остался на автобусной остановке. Ему нужно было в противоположную сторону. Автобус подъехал минут через пятнадцать, совершенно пустой. В салоне было тепло, мотор гудел монотонно, слегка потряхивало и Наргинский вдруг ощутил непомерную усталость. Он закрыл глаза и задремал.

 На одной из остановок в автобус вошёл Массюкин и сел рядом. Долго ехали молча и Массюкин всё это время пристально рассматривал его, кривя рот в снисходительной , почти презрительной улыбке. Наргинский зажмурился, ему было неприятно видеть лицо Массюкина.

- Проснись , дорогой, проснись.- Массюкин тормошил его за плечо. Проснись, а  не то проедешь свою остановку.-
 Наргинский открыл глаза. Над ним склонилось лицо пожилого мужчины с седым ёжиком на темени.

- Вы не проехали свою остановку?-
 Наргинский выпрямился, взглянул в окно. Фонари освещали тёмную стену кипарисов.
- Понятие не имею.  А-а..- Он повернулся к сидящему рядом пассажиру и тронул его за рукав пальто.- Вы не подскажете, где у вас в Сочи можно переночевать?-

 -Эй! Водитель! Остановитесь! Стой! Стой! Человеку в гостиницу надо!-
 Автобус резко затормозил. Мужчина поднялся, освобождая проход
- Мы только что проехали гостиницу. Недалеко, метров полста.  Счастливо Спокойной ночи.-
- Спасибо, спасибо, -пробормотал Наргинский, выходя из автобуса.

Действительно, недалеко высоко над кипарисами полыхало ядовитой рекламной зеленью- «Москва».
- Надо же.- удивился Наргинский, вспомнив, что сказал Массюкину, где он остановился.
Он шёл к гостинице машинально, совершенно забыв о возможной  опасности, ожидающей его в любой сочинской гостинице, думая лишь о горячей ванне и постели.

 Мимо промчалась  «Волга», задев боковым зеркалом полу его пальто. За ней с такой же скоростью, словно догоняя её., вторая. Обе, визжа тормозами, остановились как вкопанные у дверей гостиницы. Дверцы обеих «волг» одновременно раскрылись и из них выскочили несколько мужчин в тёмных плащах. Один из них высокий седоголовый вскинул руку вперёд.

- Вы двое – к чёрному входу. Вы двое- остаётесь здесь. Остальные – за мной.-
 У Наргинского что-то ёкнуло внутри и он попятился, просунув тело между ветвей двух кипарисов и замер, притаился, чувствуя себя загнанным в угол зверем. Он почему-то был уверен. , что приехали за ним. И не ошибся.

 Минут через пять, а может меньше, может больше, он вдруг потерял ощущение реальности времени и происходящего, казалось ему, что он бредит от усталости, и что ему это снится. Но дверь гостиницы распахнулась. Седоголовый гневно кричал в телефонную трубку: - Всё! Всё! Мы возвращаемся! Я же вам говорю – нет! Нет! Никакой Всеволод Викторович не останавливался в гостинице!-
 Наргинский похолодел.-Это Массюкин. Боже мой!... На кого же теперь надеяться? Кому верить? Что же дальше? Что делать?-