Этим летом отдыхал я в маленькой деревушке близ городка N, где прошло моё детство. Как-то собрался на железнодорожную станцию, что находилась километрах в семи от нас.
Погода стояла прекрасная. Вышел из дому пораньше, пока не упала жара, и пошел по пыльной проселочной дороге через поле, потом вдоль небольшой прозрачной речушки, через прохладный лесок. В небе где-то высоко-высоко пел свою песню жаворонок. Было еще свежо и как-то особенно хорошо, как бывает рано утром, когда люди еще спят, а природа уже поет свой утренний гимн.
Вдали начинали парить поля, где-то за лесом ворчал неутомимый трактор…
Сзади на дороге показалась медленно движущаяся телега, запряженная кудлатой лошаденкой. На передке восседал Ерофеич – колхозный сторож. Сколько ему было лет не знал никто. Мне, помню, еще пацаном, крепко доставалось от него за ворованные яблоки и вишню, в детстве табунами бегали мы по колхозным садам и жутко боялись старика с непрерывно подергивающейся головой и заикающегося при каждом слове.
Но в сущности, это был добрый и безобидный человек.
Поздоровались. Я подсел рядом, благо нам было по дороге, закурили. Начался неторопливый разговор. Ерофеич, неожиданно, был настроен поболтать, раскрыть душу. Я вспомнил детство. Посмеялись, припомнив наши встречи в саду. Ерофеич затянулся, поправил желтый обкуренный ус и вдруг стал рассказывать о себе, о своей юности, о службе в молодой Красной армии.
Мне открылась душа человека, положившего все свои силы и стремления на борьбу за такую далекую и похожую на сказку тогда, для него, жизнь. Передо мной прошли картины прихода народной власти в наше село, борьбы с кулацкими бандами, трудные годы голода и интервенции, ликвидации недобитой белой контры.
– Служил я тогда в выездной группе уездного суда ЧК – вел свой рассказ Ерофеич – Приговоры в исполнение приводил. Неприятная, скажу, работа, но кому-то ведь надо. Первое время тяжко было, ночи не спал. Потом пообвык маленько. Но так, как некоторые, после этого дела еще байки сказывать, шутковать, да за девками шастать – не мог.
Ребята, видя мое состояние, подколки разные надо мной стали шутить. Через одну такую подколку служба моя и кончилась…
Было это, как сейчас помню, в мае, в двадцатом. Стояли мы тогда в одном приволжском селе, где судили пролетарским судом местного попа за содействие белой сотне полковника Лугового. Лютый бандюга этот полковник был. А поп вроде ему помогал. Присудили высшую меру. Мне исполнять.
Сидим в выделенной под суд избе, в сенях. Темноты ждем. Изба старая, на самом отшибе стоит. До леса – пара шагов. Я конечно хмурый. Прямо скажу – верующий я. А ведь тут попа кончать надо! Да и вина попа сомнительной мне показалась. Тогда время суровое шло, а опытных судей где взять?. Рубили частенько с плеча, чуть что – высшая.
А я нерешительный уродился. Жалости во мне было много. Одним словом, муторно. А тут еще дружки, как всегда, подтрунивать начали – слабо, мол, одному попика кончить. Ночью то, да в лесу, да еще на деревенском погосте…
Слушал я, слушал, потом надоела мне их брехня. Встал и сказал, что без них один управлюсь, а кладбища только девки боятся. В окошко глянул – темнота, даже луны не видать. Застило все, и ветер в верхах гудит. Жутковато. Но вида не подаю, отпираю дверь, вывожу попа в ночь и веду.
Шагов двадцать от избы отошли, и такой знаешь, страх на меня напал, просто жуть. Однако идем. Впереди поп, а за ним я, шагах в пяти, с наганом в руке. Поп идет тихо, совсем бесшумно, как святой. Лицо словно мел, а глаза, ну прямо горят!
Вокруг звуки всякие ночные, ветки над головой шевелятся, сучья под ногами трещат. Где-то что-то воет – то ли ветер, то ли зверь какой. А может и нечистый балует. Струхнул я совсем, не помню, как и дошли до места.
Углядел я кресты, чуть белеющие во мраке – совсем нехорошо стало. А тут еще взорвалась шумом ночь, и с берез воронье поднялось, ночевали видно. Так я чуть свой наган не выронил и прочь не пустился. Да…
Поп увидел, куда я его привел, аж затрясся весь и начал меня клясть самыми страшными словами. Небось, не знаешь, как попы вещать умеют – таких слов я за всю жизнь больше не слыхивал. И тебе не дай Бог услышать. Пеной весь изошел. Потом пошел на меня, в глаза, не мигая, глядит и голосит страшно – не сможешь ты, антихрист, меня здесь жизни лишить, не даст Бог такому кощунству свершиться! Гореть теперь тебе в геенне огненной!
Тебе, небось, и не понять, как на меня, темного, слова его подействовали. Не выдержал я, поднял наган двумя руками и стрельнул ему в лицо в упор.
Вспышка выстрела попа осветила, и такое я в глазах у него увидал – не приведи Господь! Стою в ужасе, а он не падает! На меня идет и еще страшнее ругается. Пальнул я еще, пули уж почти все спустил, а он идет! Стрельнул я еще раз – нет больше патрон! А он на меня навалился, хрипит и за горло цепляется.
Ничего после точно не помню. Кажется, бросил я наган, оттолкнул попа и побежал крича прочь. Слава Богу, судьба меня к нашей избе вывела. В дверь ввалился – голова дергается, зубы стучат, и говорить не могу, мычу только.
Ребята меня увидели, и давай вдруг ржать. – Ну, что – говорят – Шлепнул попика? Это мы у твоего нагана из всех патрон, окромя последнего, пули повытаскивали! –
Вот как оно было-то… с тех пор и заикаюсь. И голова дергается. Службу, конечно, оставить пришлось… Вот ты парень, на ус-то намотай. Когда и шутковать не грех, но это, вишь, дело тоже не пустяк. С умом надо…
Дальше ехали молча. Каждый думал о своём. У станции распрощались, Ерофеич стеганул лошаденку и телега его скоро скрылась за перелеском. Утро заканчивалось.
Вставал новый хороший солнечный день…