Герои нашего времени
В этом мире во все времена встречаются личности яркие и характеры поразительные. Находящиеся в вечном неустанном поиске чего-то, чего нет у всех. Того, что не может прийти само по себе или достаться по обычной человеческой цене за какой-то вульгарный, а то и демонстративно-презренный обывательский рубль. Нет, они совсем не бескорыстны. Бессеребряники – это, бесспорно, отдельная и, правду сказать, совсем не безобидная общность внутри многоликого и самого противоречивого сообщества гениев и подонков, воров и жертвователей, спасителей и убийц, педагогов и педофилов, часто неразделимо перемешанных и даже взбитых до пены в одном шейкере человеческой сущности. Они ярки и незабываемы своим светом и тьмой, легендарны чудовищным блеском низости и невыносимой затхлостью праведности. Кто они и как их зовут? Проходимцы? Авантюристы? Пассионарии?! Как ни назови, они просто обычные, со всем набором полагающихся к этому понятию признаков, люди, только обречённые на жизнь в других энергетических потенциалах, длинах и частотах волн. Они не могут жить по-другому и поэтому вынуждены добровольно врать и сочинять, совершать подвиги и преступления, воевать и ловить преступников, создавать шедевры и прецеденты, привлекать, чтобы разочаровывать, и любить, чтобы убивать. Часто их можно застать за занятиями необычными, от простых людей далёкими и даже в некотором роде мистическими.
Я в своей поствоенной жизни встречал их среди настоящих историков и археологов, поэтов и писателей, актёров и циркачей, путешественников и лесников, политиков и силовиков, бизнесменов и… бомжей. Всегда там, где есть возможность выйти за границы дозволенного и общепринятого, не становясь изгоем или посмешищем… хотя настоящих и этим не остановить.
Эти люди не всегда легки и приятны в общении и между собой ладят не всегда. А ещё... ещё они часто бывают подвержены какому-нибудь пристрастию, среди людей вообще распространённому, но обществом в целом признаваемому пороком.
Во время моей службы в Н-ской отдельной бригаде морской пехоты Северного флота она, бригада, располагала целой галереей очень редких в обычной жизни и магически собранных в одном, отдельно взятом месте, типажей.
Среди нас, прапорщиков, были искатели военной романтики с дипломами юристов, инженеров, авиационных техников и даже педагогов. Но чаще – с незаконченным верхним образованием, до конца жизни затянувшимся ролевым мораторием, или совсем начинающие – с ПТУ, службой в армии и школой прапорщиков в своём тощем портфолио.
Офицеры были в основном сосланные за неординарность мышления или поведения, роковые оплошности или неуправляемость страстей, реже – пришедшие в новое соединение в поисках возможностей для карьерного роста, и уж совсем редко – вчерашние выпускники военных училищ. Часто «альма-матер» наших товарищей-командиров было ДВОКУ – Дальневосточное высшее общевойсковое командное училище. Какие же они были по-хорошему забавные, эти дальневосточники!
Едва придя в бригаду и только упёртостью, а ещё волею случая заняв обещанную мне и положенную по контракту должность командира взвода, я сразу столкнулся с весьма и весьма незаурядными людьми.
Командиром роты у меня был только что вернувшийся к исполнению своих обязанностей после длительной госпитализации капитан Дарыш. Удивительно страстной натурой обладал этот похожий на одного из «Четырёх танкистов и собаки» офицер.
По недоступным мне тогда внутренним мотивам он «неудачно» застрелился. Причём сделал это крайне бездарно, но очень оригинально и красиво.
Как-то вечером, придя в расположение роты, он по праву командира потребовал открыть оружейную комнату. По его следующему приказу были открыты все пирамиды с автоматами. После слов капитана: «Свободен. Я сам проверю чистоту и комплектность оружия», – дежурный по роте вышел, чтобы… через пару минут прибежать на звук выстрела.
Пулей был выбит изрядный кусок бетона из потолочной плиты перекрытия, в помещении стоял запах свежевоспламенённого пороха, а капитан Дарыш лежал на полу в застёгнутой на все пуговицы шинели и с широко раскрытыми глазами. Рядом с ним валялся АК-47.
- Выз…ови начальника медицинской службы.
- Есть, товарищ капитан!
Прибежавший по звонку дежурный фельдшер далеко не сразу смог понять, в чём дело. Никаких видимых повреждений у лежащего на полу не было, но он находился на грани сознания и бреда. Расстегнули верхние пуговицы шинели и снова непонятно. Только после того, как с помощью дежурного по бригаде уже совсем потерявшего сознание капитана приподняли с палубы, увидели сперва кровь на сером линолеуме и только потом – небольшое отверстие от автоматной пули на пропитанном кровью чёрном сукне офицерской шинели.
Одновременно перевязали раненого и срочно вызвали реанимационный вертолёт. Пуля прошла через грудь насквозь, чуть выше сердца. Господь Бог да добросовестность и профессионализм вертолётчиков и врачей спасли жизнь «горе-самострелу».
Оказывается, после ухода дежурного по роте капитан Дарыш зарядил автомат принесённым с собою патроном, расстегнул шинель и выстрелил себе в левую сторону груди, застегнул шинель на все пуговицы и только после этого рухнул на спину.
Вернувшись через пару месяцев из госпиталя, ротный командир не часто заходил в расположение подразделения, а в свои редкие визиты с криками: «Шакалы зимние! Павианы бесхвостые!» – переворачивал двухъярусные кровати и… уходил надолго.
Бойцы с участливой брезгливостью молча сносили «ротного самострела», а он терпеливо ждал должности военпреда на швейной фабрике, выпускающей продукцию для Министерства обороны.
Тренер по рукопашному бою, начальник склада ГСМ, прапорщик Крясин, в прошлом – старший лейтенант, оперуполномоченный из Ульяновской области, глядя вслед Дарышу, часто с недоумением говорил:
- А нахера его держат в армии? От него, ..ля, толку – как с козла молока. Один вред. Из органов уже давно бы поперли.
Были у нас и такие офицеры, которые из чистой тяги к приключениям угоняли БТР-60ПБ, а из рискованного стремления к самоутверждению через познание скрытых резервов бронетехники топили его посреди огромного озера. Впоследствии выяснялось, что сами они, в отличие от БТРа, плавать были совсем не обучены и как добрались до берега, совершенно не помнят.
Но зла и корысти в их сердцах не было – одна только голая романтика, а наш Бог хранит не одетых сердцем романтиков. И, наверное, делает он это для украшения мира, созданного самим абсолютом чистоты и романтизма. На то Он и наш Бог.
Очень заметной личностью среди заметных личностей бригады был огромного роста прапорщик Гребеньков, казак, изгнанник с последнего курса Мурманского высшего мореходного училища. Министерство морского флота СССР решило, что не нуждается в его услугах после того, как курсант Гребеньков, в прошлом старший матрос морской пехоты, решил на практике проверить: действительно ли так сильны наёмники ЮАР, как они о себе говорят?
В ресторане «69-я параллель» он устроил спарринг с курсантом своего же училища, иностранцем, который, повоевав в УНИТе и заработав денег, учился в мореходке за свой счёт.
Бывший наёмник был побеждён, слегка изуродован и оконфужен, а старший матрос запаса Гребеньков с чувством честно выполненного перед Родиной долга изгнан из учебного заведения за несколько месяцев до защиты диплома. Куда идти? Конечно, в родную пехоту. Прапором. Через ШМиП.
Да, парни у нас были просто огонь, и я иногда, глядя на них, мучился комплексом собственной неполноценности. Местные барышни, вдовушки и даже замужние красавицы этот огонь ощущали своими специальными женскими рецепторами и тянулись к его теплу. Тянулись так самоотверженно, самозабвенно и решительно, что часто обжигались, а иногда… даже сгорали дотла. Бабочки. Мотылялки.
По этому поводу иногда у нас с местными мужчинами случались рукопашные разногласия и даже стихийно организованные групповые конфликты. Скажу честно, морская пехота выигрывала часто, но не всегда. И чего греха таить, мне тоже пару раз приходилось ходить с синяками и обкусывать бахрому разодранной кожи на внутренней стороне разбитых губ. Вот так. А как же ещё?
Массовых потасовок не случалось, потому что мы жили в одном, общем на всех посёлке Туманном, дружили, ругались, вместе ходили за браконьерской добычей в одну тундру, женились, разводились и снова женились на чьих-то бывших жёнах и растили чьих-то детей. Один корень - один народ.
Как блуждая по небу, среди звёзд, взгляд, в первую очередь, отличает самые яркие, а астрономы даже подразделяют их на специальные категории, так и человеческое общество отмечает для себя, в первую очередь, яркие личности. Ведь пролетающая мимо нас мелкая хвостатая комета куда заметнее настоящей, ровно светящей звезды. Раз-два – и её, кометы, уже нет, и ты снова среди на время притихших и даже ещё более потускневших в твоих глазах истинных светил.
А случается, что яркий мгновенный росчерк надолго отпечатывается в сознании и временами совершенно нежданно, не спросив разрешения, бесцеремонно и даже вероломно, берёт и заявляет о себе. Совсем как один мой давний знакомец, с которым мы никогда не были друзьями, но о котором мне почему-то до сих пор многое вокруг напоминает…
Лейтенант Чайховский стремился, казался и на самом деле был фигурой заметной, таким «героем издалека». Нет, совсем не положительным, а скорее основным или ярким персонажем множества баек, рассказов и бульварных романов.
Блондин. Метр девяносто шесть (или восемь?) ростом. Сто двадцать килограммов весом. С честными голубыми, без тени сомнения (или совести?) глазами. Внешне он был всегда внушителен, чисто выбрит и опрятен, а в ношении военной формы отличался лёгким пижонством с такой же долей небрежности.
Внутренний мир Виталия Чайховского изумлял гремучестью смеси страстности, честолюбия, энергичного и напористого карьеризма, а также гибкости ума и необдуманности действий. И всё это – при выше перечисленных внешних данных. Бомба? Скорее, баллистическая ракета.
К нам в Н-скую бригаду лейтенант Чайховский пришёл из соседней К-ской бригады, где достаточно успешно в звании старшего лейтенанта командовал десантно-штурмовой ротой, пока с ним не произошёл один удивительный, совершенно не характерный для остальных Вооружённых Сил СССР случай.
По части снабжения всякими нужными для боеготовности вещами морская пехота СФ стояла на довольствии в Ленинградском военном округе, и время от времени в город-герой посредством фельдъегерей отправлялись нужные отчётно-учётные документы. Но иногда возникала нужда отправлять бумаги с оказией или со специальным курьером из офицеров или прапорщиков. В одну из таких «счастливых» командировок как-то раз и был отправлен старший лейтенант Чайховский.
Успешно выполнив задачу, доблестный командир роты полярных десантников в ожидании поезда зашёл в один из ленинградских ресторанов. На первом этаже здания с огромными витринными стёклами находился уютный, почти европейский бар, а уже на втором – полноценный ресторанный зал.
Как и положено воспитанному на добрых старых традициях офицеру, старший лейтенант вначале отдал должное ассортименту бара. Потом, по проверенному и одобренному многими поколениями российских военных обычаю отдыхать по восходящей, он поднялся в ресторацию.
Недостатка в клиентах заведение не испытывало, и компания подобралась тёплая, но уж больно разношёрстная. В те времена наш многонациональный народ независимо от социального статуса и даже материального и географического положения очень любил советский ресторанный общепит.
Поведение и взгляды вынужденных сотрапезников на жизнь временами могли взорвать даже самого неуязвимого в своей невозмутимости человека. Видимо, что-то подобное произошло и с Виталием Чайховским. Имела место какая-то провокация, очень похожая на происки наших врагов-империалистов или, по крайней мере, на козни тёмных сил.
Старший лейтенант вдруг встал во весь свой рост и хорошо поставленным командирским голосом, с лихвой перекрывающим ресторанную музыку, приказал всем присутствующим в зале, включая официантов, лечь на пол. Разгорячённые выпитым, съеденным и услышанным люди не придали значения всей серьёзности приказа и наивно продолжали отдыхать – не на полу, а каждый на свой манер, страх и риск.
Согласно Уставу Вооружённых Сил СССР, командир был обязан добиваться выполнения приказа всеми средствами, вплоть до применения оружия. Виталий хорошо знал Устав, по крайней мере, эту его статью знал точно. И… применил оружие. Несколько раз. В потолок.
Народ, от греха подальше, улёгся на полу в разной степени комфортности, а администрация срочно вызвала милицию. Ну, и ещё комендатуру. Для верности.
Старший лейтенант с игрушечным в его огромной руке пистолетом Макарова стоял один посреди огромного зала и, наверное, говорил что-то назидательное своим невольным слушателям, когда на лестнице, ведущей на первый этаж, появилась милицейская опергруппа, нахально угрожая захватом и предлагая позорно сдаться.
Они, наивные, не знали, что морпехи не сдаются… Виталий пару раз, – нет, не на поражение, а на вразумление, – выстрелил в их сторону. Оперативники залегли и вызвали подкрепление.
Вторая группа пошла на захват через кухню, но предупредительные выстрелы в направлении их движения заставили захватчиков залечь… и вызвать ещё одну группу.
Наш офицер в Ленинграде понял, что его обложили и, выбив двойное витринное стекло, спрыгнул вниз на мостовую. Удачно приземлившись, не мальчик, Виталий, отстреливаясь, начал уходить, но… дорогу ему преградил старший офицерский патруль.
Старший лейтенант, отдав морякам честь и пистолет с двумя оставшимися патронами, вздохнул с облегчением. Потом повернулся кругом, чтобы лицом к лицу встретиться с преследовавшими его милиционерами.
Завязалась совсем нешуточная потасовка, быстро переросшая в серьёзную и неравную битву. Старшему офицерскому патрулю с трудом, и то только при вмешательстве серьёзного чина из УВД, удалось остановить кровопролитие.
Командир ДШР старший лейтенант Чайховский очень сильно пострадал и с трудом держался на ногах, собрав в кулак (правый) всю свою волю. Милиционеры тоже понесли серьёзные потери: была сломана одна ключица, одна челюсть и три ребра.
Старший лейтенант Виталий Чайховский после этого инцидента целых два месяца пролежал в госпитале, пока врачи не устранили практически все неполадки и повреждения, вызванные столкновением двух самодостаточных силовых структур одного и того же самодостаточного государства. Норд-Вестерн?!
После госпиталя командир К-ской отдельной бригады морской пехоты повёз своего подчинённого на приём к самому министру обороны. Власти Ленинграда требовали показательного суда. Показательного кому?
Министр, боевой, славный дед, маршал Соколовский, выслушав доклады о происшествии и сравнив потери сторон, по свидетельству очевидцев, слегка изогнув губы в удовлетворённой улыбке, сказал: «Снимите с него одну звезду и пусть служит». А потом добавил: «Такие офицеры нам нужны. Стране нужны».
Виталия, сначала разжаловав в лейтенанты, понизили в должности, а потом, помня слова министра обороны, слегка повысили и сослали в нашу доблестную Н-скую ОБРМП. Так закончилась эта история, составленная мною, как мозаика, из множества пазлов – рассказов людей, так или иначе к ней причастных.
Придя в бригаду, лейтенант Чайховский принял «кастрированную» (сокращённого состава) десантно-штурмовую роту. Казалось, что он, придавленный тяжестью содеянного, успокоился и смирился со своей судьбой, развлекаясь перекидыванием с плаца через забор зазевавшихся сослуживцев габаритами поменьше. Причём делал это перед самым выходом командира на общебригадный развод. Больше всего страдал от злых проказ «шаловливого» лейтенанта самый маленький в бригаде прапорщик по фамилии Коляско, устроенный на службу кем-то из влиятельных родственников. Перекинутый через двухметровый забор страдалец, опрометью бежал в обход через КПП и успевал на плац к самому выходу полковника, который сразу делал бедолаге строгое внушение за систематическое опоздание на общебригадное построение. И так каждый раз.
Другим, менее обременительным для «шалуна», но не менее обидным для жертв, было перекидывание через забор беретов зазевавшихся товарищей. Нарушение формы одежды, тем более систематическое, каралось не менее строго, чем опоздание.
Жертвы выбирались среди людей с «душком», тех, у кого по причине личных «достоинств» друзей среди сослуживцев не находилось, а натура была слабовата. Сам по натуре «волк», лейтенант Чайховский чужих «волков, кабанов, барсуков» и даже крепких «стадных баранов» вниманием не жаловал. Большой мужской коллектив, в том числе военный, – всегда лес, который невежественно и глупо считать садом праведников. А как в лесу без «санитара»? Особенно если лес «прифронтовой».
Однажды жена лейтенанта Чайховского, вернувшись из отпуска раньше мужа, погрузила вещи в контейнер и уехала в неизвестном направлении. Что ж, с волками жить…
Виталий, приехав через пару недель, застал совершенно пустую, за исключением своей одежды и личных вещей, валяющихся на полу, квартиру. Эти, казалось бы, серьёзные утраты, для иного убийственные, совсем не обескуражили лейтенанта. Он поставил себе солдатскую кровать, тумбочку, казённый платяной шкаф, и, приобретя мощную акустическую систему, продолжил свою внешне беззаботную жизнь, просто расширив круг приятельниц. Кремень.
Через некоторое время Виталий Чайховский начал обзаводиться нужными вещами, красивой мебелью и… женился. Примерно тогда я и узнал его поближе. Первые месяцы знакомства мне не верилось, что это и есть тот самый «злой ленинградский стрелок» и «санитар нашего леса». Так, весельчак и бестактный балагур, которому не стоит показывать свои слабости и доверять секреты.
Новая жена лейтенанта оказалась очень умной, тактичной и приветливой женщиной, размерами под стать мужу. Мало того, она была добрым и отзывчивым, хотя и слегка замкнутым человеком. Воистину, мужчину делает женщина. Скоро я понял, что этот Виталий так сильно отличается от того, которого я видел раньше и о котором мне рассказывали, именно по причине присутствия рядом с ним этой женщины. А еще – что всему доброму и позитивному в нём мы обязаны в основном ей и её терпению. Ну и ещё, конечно: политотделу, партийной организации, женсовету и т.д.
Служба у лейтенанта Чайховского при наличии такого тыла наладилась, и… он получил очередное звание очередного старшего лейтенанта. По этому поводу я целый день сильно болел. Да, этим.
Всё складывалось благополучно, и судьба, казалось, уже совсем переменила своё отношение к многострадальному офицеру. Одно только обстоятельство портило ему жизнь – отсутствие детей. Для исправления этой несправедливости его замечательная жена была отправлена в специализированную клинику старого, но не для всех доброго города Ленинграда.
Я в ту весну на границе февраля и марта проводил свой отпуск в замечательно красивом месте под названием Юрмала, а ещё точнее – в военном санатории «Майори». Системы жизнеобеспечения моего организма нуждались в плановом обслуживании и даже в лёгком, но профессиональном ремонте. Издержки Севера.
В один из чудных дней юрмальской весны, после всех медицинских процедур я лежал на кровати в своей комнате в предвкушении ещё более чудного вечера. В кармане моего пиджака было два билета на варьете в фешенебельный прибрежный ресторан «Juras perle». Программа была разработана детально, и обещала приятный вечер в приятной компании, оставляя место для здоровой импровизации.
Вдруг в дверь комнаты неожиданно громко для этих мест постучали, и я, вздрогнув, оторвал голову от подушки:
- Входите.
- Ты мне рад?
Ё-ё… На пороге стоял, неотвратимо занеся ногу для шага внутрь, старший лейтенант Чайховский. Я был ему не то, что не рад… я уже точно знал, что этот вечер пропал, как безвозвратная боевая потеря.
- Нет, Виталя, я тебе не рад.
- Да, ну, брось! Чем будем заниматься? Ты уже придумал? Я в командировке на ремонтном заводе в Каунасе. Ты не поверишь, литовцы с радостью отпустили меня порадовать друга.
- У тебя получилось.
- Ну, что по плану?
- Поход на варьете в ресторан «Juras perle».
- Подойдёт. Когда поедем?
- Часа через три. Есть хочешь?
- А как же!
- Пойдём в столовую, девчонки-официантки добрые. Может быть покормят.
- Конечно, покормят.
Старший лейтенант Чайховский был традиционно для него с иголочки одет. В чёрном п/ш, новенькой тельняшке, со всеми «орденами и медалями», в отглаженном берете с шитым «крабом» он выглядел картинно красиво. Ну, просто новый рубль.
Договорившись с официантками покормить моего командировочного товарища, я привёл свою «нежданную радость» в столовую, и мы сели за стол.
Повидавшие уже тысячи всевозможных мужчин, официантки словно посходили с ума. Нас кормили и поили чуть не с ложечки. Казалось, весь женский коллектив от пятидесяти до восемнадцати занимался только нами. Я купался в лучах Виталиного обаяния. Нас наперебой звали в гости и напрашивались в гости к нам, дарили обворожительные улыбки и ходили вокруг красивыми походками от бедра. Ну да, сила мужской красоты. Не моей.
Едва освободившись от женского внимания и гостеприимства, мы почти бегом кинулись на автобусную остановку. Времени оставалось впритирку, даже в обрез. К счастью, через минуту-две подошёл автобус – длинный, жёлтый «Икарус-гармошка». В одно легкое касание мы приземлились на средней площадке.
Ё-ё… Проездные билеты?! В их продвинутой Прибалтике, как у нас в Москве и Ленинграде, все уже давно ездили по абонементным талонам, которые заранее покупали в специальных киосках и самостоятельно компостировали в транспорте.
Вот ещё незадача… У приятного на вид советско-латышского гражданина я попросил пару лишних талонов и он, ... взглянув на огромного морпеха, с милой непосредственностью поспешно достал их из специализированного отделения в портмоне.
Ещё одна проблема… Мелочь. Требовалось найти ровно десять копеек, которых почти наверняка не было. Их пришлось собирать по всем карманам, кармашкам и бумажникам, где крупных денег хватало на всю дневную выручку автобуса. Но вот мелочь…
С великим трудом наскребли ровно десять копеек. И Чайховский начал пересыпать эту «щебёнку» из своей лапищи в детскую ладошку доброго латыша. И вдруг…
Одна двухкопеечная монета, перескочив трамплин ладони, упала на пол и покатилась по автобусу в сторону задней площадки. Вот же звезда! Виталий, грациозно разгребая пассажиров лёгкими движениями пловца, гусиным шагом двинулся за злополучной «двушкой». На небольшой, плавной кочке, почти перед самым «финишем», монетка закатилась в левый угол задней площадки.
Мой товарищ, бесцеремонно раздвинув красивые девичьи ноги, мирно стоящие в углу и растущие из-под короткой, элегантной юбки, сидя на корточках, потянулся и достал пронырливую мелочугу.
Девушка, видимо, задетая за живое, с нарочито ярко выраженным латышским акцентом, презрительно процедила в лицо сидящему перед ней на корточках Виталию:
- Совьетцкий офицьер… За мальенькой моньеткой… По всьему аутобусу… Позьор…
Латышское население «Икаруса» поддержало соотечественницу презрительными усмешками в нашу сторону, русская диаспора «гармошки», устыдившись армейской неловкости, потупила глаза. Я покраснел и с ужасом ожидал реакции своего безбашенного сослуживца. И вдруг старший лейтенант Виталий Чайховский с непередаваемым латышским акцентом и искренней славянской грустью произнёс:
- Дьевущка… Дьело не в двухкопьеечной моньете.
- А в чьём?
И далее на чистом русском:
- А в том, что мне, советскому офицеру, очень не хотелось, чтобы ваши кривые ноги топтали герб Советского Союза.
Я оторопел. Всё сказанное очень напоминало хорошо отрепетированную сценку, ну или популярный, но неизвестный мне анекдот. Девушка, покраснев, в напряженном смущении вглядывалась в свои действительно красивые, идеально ровные, растущие из нужного места ноги. Её прекрасные, голубые как незабудки глаза были полны самых безутешных слёз. Значит, и она не знала этого анекдота. Значит, это был жёсткий экспромт? Неужели? Неужели я недооценивал старлея. Но…
Русское население взбодрилось и победно улыбалось. Латышское потупило глаза.
Виталий поднялся во весь рост и грубовато, как и нужно было в такой ситуации, просто сказал:
- Да, ладно. Не реви. Нормально у тебя с ногами.
И демонстративно потянулся к короткой юбке. Уже на самом подлёте девушка звонко ударилась ладошкой об его огромную лапу.
- Не трожь… Не твойо.
Тучка грусти по-балтийски быстро пронеслась мимо. По лукавым глазам белокурой красавицы пробежала бедовая улыбка.
И мы с товарищем…
Но, это, как пишут умные, образованные писатели, уже совсем другая история.
У всех тайфунов, ураганов и смерчей, землетрясений, цунами и наводнений есть одно замечательное свойство – они проходят. Да, остаются их разрушительно-обновительные последствия. Да, ещё долго взгляд пронзается тревогой, с опаской дотрагиваясь до края горизонта. Но со временем даже самые страшные детские ужасы о пережитом бедствии становятся добрее и сказочнее. А следующее поколение уже вовсю томится в ожидании возвращения страшного чуда. Диалектика.
После отъезда моего недоброго друга жизнь мало-помалу вошла в прежнее, по-прибалтийски стабильное русло. Молодой, но сообразительной жене была отправлена срочная телеграмма со словами: «Целую. Сто». Получение денежного перевода вернуло потраченную надежду и упущенные на время возможности. Жизнь наладилась, ей даже стало кого-то не хватать. Но, к печальному счастью, моя санаторно-курортная эпопея подошла к логическому завершению.
Впереди была пара недель семейно-укрепительных работ на тёщиной ниве-даче и по-сибирски богатых на выпивку и закуску дедовских застолий в Тульской губернии. Всё хорошо.
По возвращении в бригаду ожидавший моего приезда очередной ротный отпускник со злорадством поделился новостями:
- Чаха (Чайховский – прим. автора) опять набарагозил.
- Чего такое?
- В Питере в комендатуру загремел. Говорят, что чуть по кирпичам её не разобрал. Во, …ля, даёт!
- Да ну? Опять? Да ладно тебе…
- Чё, не веришь? Зайди к нему вечерком, узнай подробности. Не верит ещё…
До моего выхода на службу оставалось ещё целых сорок девять честных часов с минутами. Я, прихватив тёщино-сестриной самогонки и дедовского домашнего сала, пошёл навестить товарища.
- Ба! ...ля, кого я вижу! Заходи. Разувайся. Моя в Питере, я полы сам мою.
- Чаха, а ты чего такой побледневший?
- Знаешь, как в анекдоте:
«Здорово, корова. Ты чё такая грустная?»
«Да так, взгрустнулось. А ты чё такая бледная?»
«Да так, вз…лось» Проходи на кухню. Во! Сало! Давай порежу. А ты – наливай.
Оказывается, по окончании литовской командировки лейтенант Чайховский заехал в Ленинград к жене в гинекологическую клинику и, скорее всего, от беспокойства и тревоги за её здоровье по пути на вокзал заглянул в «наливную» кафешку. А дальше?.. Дальше всё по сценарию.
- Генчик! Прикинь, меня три патруля из метро забирали. Стройбат с раной.
- И ты сдался?
- Генчик, я был синий, как унитаз. Они меня вдевятером еле вынесли наверх. Дистрофики, …ля.
- Ну, и что дальше?
- Дальше я проснулся в комендатуре. Пить хочу, ну, просто писец. Стучу в дверь. Не открывают, суки. Стучу сильней. Дверь с коробкой стала подаваться. Сразу открыли. Привели к коменданту. Седой такой полковник. Он мне говорит: «Товарищ старший лейтенант, всю ночь читал ваше удостоверение личности и плакал. Командир взвода – лейтенант, командир роты – старший лейтенант, командир взвода – лейтенант, командир роты – старший лейтенант. Да ты, я смотрю, карьерист, старлей?!». Утром отпустили, но депешу в штаб Флота отправили.
Приезжаю в бригаду. Утром на разводе подхожу строевым шагом к комбригу и докладываю, что, мол, из командировки прибыл. А он улыбается, довольный. Значит, думаю, депеша ещё не дошла. Спрашивает меня: «Ну, как съездили, товарищ старший лейтенант?» Я ему говорю: «Отлично, товарищ подполковник! Подробности будут в приказе командующего Флотом». Тут комбриг и ох…л. Вот так, брат.
- Да ладно, не переживай, обойдётся. Тебе, небось, не впервой.
- Да иди ты…не напоминай… посмотрим. Ну, а ты как там, без меня?..
Потом приезжали серьёзные дядьки из Политотдела Флота, сильно нервничали, но обошлось выговором. Строгим, правда, от самого командующего Северным флотом. Не шутка. Но главное – второй раз не разжаловали. А выговор? Выговор – не венерическое заболевание, с ним можно годами жить. Опять же, не заразно.
Как-то вечером, уже ближе к осени, ко мне домой пришёл Чайховский. Несмотря на обычный гонор, он был явно чем-то озадачен.
- Прапорщик, хочешь со мной в Новгород за пополнением?
- А чего так официально?
- Так хочешь или нет?
- Конечно, нет. Не обижайтесь, товарищ старший лейтенант, но от Вас подальше жить спокойней. И денежней.
- Да брось, поехали! Моя скоро должна рожать, так я того… не опасный.
- Ты сам-то в это веришь?
- Да я тебе точно говорю… Ты как комсомольское бюро… это… секретарь. В общем, вдвоём нас точно отпустят.
- Ладно, я подумаю.
- Да …ли тут думать? Поехали!
- Я же сказал – подумаю.
Ну что греха таить, уговорил. Засиделся он на известном месте, горемычный,… и уговорил. Талант.
Ехали через Ленинград. На вокзале Виталий предложил:
- Гена! Чего мы, как валухи, поедем в купейном? Давай доплатим и с комфортом попрём в СВ. Кайф?!
Я до этого в спальном вагоне не ездил и поэтому почти сразу согласился. Доплата была по карману, да и попробовать интересно.
На перроне у входа в наш вагон толпилась куча смуглого, гладкого, говорящего не по-нашему народа. Да и одетого как-то не по-нашему. «Итальянцы», - сказала проводница. Забавные они всё-таки люди, эти итальянцы, подвижные, как вертолёты и такие же шумные.
Мы расположились на своих местах, и я сразу переоделся в спортивный костюм и тапочки. Зачем в форме отираться по вагонам? И где потом гладиться? А вот старлей… Старлей – нет.
- Гена, дай мне сигаретку. Пойду, с иностранцами потрещу о том, о сём.
Мы оба не курили, но хорошие сигареты с собой возили всегда. Для попутчиков и… для попутчиц. Я достал пачку «Данхила» и протянул Виталику.
- И зажигалку давай.
- У меня нету. Спросишь у итальянцев.
Старший лейтенант Чайховский поправил перед зеркалом берет, чёрную портупею, кобуру, «ордена и медали» и вышел из купе, слегка прикрыв дверь.
Я уткнулся в книгу, но всё никак не мог выровнять настроение и сосредоточиться. Пойду, тоже покурю. Я надел тапочки и только открыл дверь, как мимо меня очень быстрым шагом, скорее даже бегом промчались интуристы. По ходу их разбежки громко и часто захлопали двери купе.
Я вышел. Чаха стоял в гордом и грустном одиночестве, сигарета у него в руках была так и не прикурена. Вдвоём мы вернулись в купе.
- Виталий, а чего они так метнулись? Как чёрт от ладана. Ты что им сделал? Может, чего сказал?
- Ну, сказал.
- А чего?
- А я откуда знаю!
- Это как?
- Ну, понимаешь, прапор, мне захотелось показать им, что мы, советские офицеры, тоже по-ихнему можем. Ну, трепаться.
- И что?
- Ну, я подошёл к ним, хотел прикурить. Мужик лысый такой, обходительный, уже и зажигалку достал, а я ничего не могу вспомнить по-итальянски.
- Ну?
- Потом вспомнил это: «моментэ морэ».
- И?
- Сказал. Поавторитетнее постарался. А он на меня так чудно посмотрел, протиснулся и бежать! А остальные за ним.
Как я смеялся! Несколько раз выныривал, но, взглянув на старшего лейтенанта Чайховского, снова захлёбывался волною безутешного смеха. И так раз за разом.
Мне отчётливо представлялась картинка: русский, огромный, как медведь, офицер в чёрном берете, увешанный, как новогодняя ёлка, «орденами и медалями», перетянутый чёрными ремнями, с чёрной кобурой на правом боку подходит к маленькому лысому итальянцу и, наклоняясь к нему, с высоты говорит на жутком итальянском леденящую фразу – «помни о смерти»!
Я долго не мог успокоиться и объяснить товарищу-полиглоту значение его фразы. А когда объяснил, то ещё дольше уговаривал его не ходить к иностранцам со своими объяснениями и извинениями.
До конца поездки итальянские туристы выходили из купе, только убедившись, что этого «левиафана» поблизости нет и не предвидится. Объясниться с этими добрыми людьми я не умел, да и не пытался. Мало ли что слетит с языка, так и до международного скандала может дойти. Зачем судьбу дразнить, это ведь не Африка, а дружественная нам «феличита».
Многочасовое бдение в купе на двоих пробудило в наших с Виталием военно-морских душах воспоминания о счастливых корабельных буднях, которые, если хотя бы годок-два пожить безвылазно на берегу, вспоминаются как один сплошной ванильный праздник. Вспоминали мы чудесный, – в особенности, когда его долго-долго не видишь, – Большой десантный корабль с романтическим, пахнущим забытыми дальними странами названием: «Комсомолец Карелии». Каково, а?
Правда, морская пехота Северного флота помнила его ржавый твиндек с неработающей вентиляцией под несколько другим псевдонимом – «Дракон Заполярья». Через пару минут после запуска техники в его утробе стоял такой выхлопной «кумар», что десант готов был высаживаться хоть в ад. «Дракон»… Сколько добрых и ласковых воспоминаний пробудило это слово в наших очерствевших от безуспешной службы и заледеневших от полярного климата сердцах: братская солнечная Ангола с вечно голодной, красивой, как португальская свалка, вегетарианкой Луандой; навеки дружественная Гвинея с шикарным, по-африкански гостеприимным портом Конакри и его легендарным деревом «Смерть европейца» и, конечно, и, обязательно, и, пренепременно, кубинцы… И кубинки.
- Геныч, помню, в Луанде стояли, мне тогда командир десанта такой выговорешник закатил! Правда, без занесения… Хочешь, расскажу?
- Давай. У меня там… в общем, длинная история. Рассказывай.
- Стояли мы в Анголе уже месяцев пять. Жара – писец. Мозги плавятся. Ну, ты помнишь? В «тропичке» в душ зайдёшь, вроде намок, а через пять минут опять сухой. А караулы в чёрном п/ш? А тут ещё политинформация на «вертолётке». Этот, …ля, придурок – «комсомолец десанта», как заведёт шарманку: должен служить образцом поведения; идеалом служения марксизму, ленинизму и пролетарскому интернационализму… Я говорю, дебил. Распять бы его на горячей «вертолётке»! Даже раз шесть…
В общем, решили мы над ним приколоться. Я взял, скрутил два шланга от противогазов, соединил, налил в снарядный «цинк» воды и утопил там шланги. Послал старшину сказать комсомольцу, что я поймал мурену. Комсомолец прибежал: «Чаха, покажи… Чаха, покажи». А я сижу на койке, на правой руке перчатка от ОЗК, плещусь в воде, как будто мурены боюсь. Руку отдёргиваю: кусается, сука! А он опять: покажи, да покажи. Старшина у меня такой длинный был, как жираф, встал у комсомольца за спиной, чтобы тот не убежал в случае чего. А я всё руку отдёргиваю: шустрая! Схватить хочет! Ядовитая! А комсомолец - псыкун заглядывает в «цинк» издалека, боится. А я вдруг выхватываю шланг и – ему в морду. Писец, что было! Он как заорёт! Старшину через комингс уронил и – бежать… Прямо по моему старшине! Писец, два ребра ему сломал. Мы потом весь «Дракон» обыскали, еле нашли этого сраненого комсомольца. Он неделю из каюты не высовывался. Как у них водится, заложил. Мне за это выговорешник ввалили. Да… Кайф!
Мы ещё долго-долго смеялись, вспоминая разные дурацкие случаи из истории БС (боевых служб) и тропические забавы.
Обратно из Великого Новгорода в Ленинград и дальше в город-герой Мурманск мы возвращались вместе с молодым пополнением в обычных плацкартных вагонах. Данный вид транспорта воплощал в себе все основные черты недоразвитого социализма. Уже не коллективизация в виде общего вагона с жёсткими полками и условными номерами мест, написанных вручную на маленьком прямоугольном картонном билетике с загадочным круглым отверстием посередине. Это была «плац-карта»…
В плацкарте ты точно знал своё место и имел на него задокументированное на бланке законное право. Но… быт твой был по-прежнему открыт всем проходящим согражданам: что ешь, что пьёшь, в чём спишь. Закрытым оставалось только, чем… Но время на эту закрытость было чаще всего ограничено уважением к людям, стремящимся, согласно очереди, реализовать свою законную возможность на уединение.
Мы все тогда были товарищами, не только по официальному протоколу, но и по жизни. Иногда, очень долго простояв в ночи перед заветной узкой дверью и при звуке открывающегося замка обрадовано рванув вперёд, столкнувшись со счастливой, взъерошенной парочкой, несмотря на запредельное внутреннее давление, ты понимал и принимал их право на… ЭТО. Ты даже в зависимости от обстоятельств успевал отметить детали, позавидовать или посочувствовать товарищу… по оружию. Солидарность трудящихся.
От плацкартной обстановки возник совсем другой, плацкартный уровень понимания. Старлею Чахе очень приглянулась «буржуйская» присказка «Memento mori», и он по делу и без дела применял её к новобранцам, и те, зная и не зная перевод, одинаково прекрасно понимали, что оно значит: если что не так – тебе писец, а узкая специализация латыни добавляла врачебной категоричности диагноза – точно писец.
Доехали мы без ЧП и, слава нашему Богу, в полном составе.
Долгое время, занятые своими служебными и семейными делами, мы пересекались только на «здрасьте», но земля – она вертится, и в назначенное время пришла зима – самый сезон сдавать в «капиталку» многострадальные БТРы-60ПБ. Мне выпало «редкое счастье» обеспечивать буксировку этой «мёртвой брони» до железнодорожной станции. Один из БТРов относился к учебно-боевой группе старшего лейтенанта Чаховского.
С трудом преодолевая подъёмы и спуски, с сопки на сопку, мы, выехав часиков в 6-00, часикам к 16-ти добрались до города. Пока наши измученные воины грели на буржуйке в кунге моей машины банки с кашей, мы со старым товарищем пошли перекусить в столовую, а заодно закупиться топливом в ликёро-водочном лабазе.
Чаха был зол, насмешлив и на редкость стервозен. Ему пришлось все сто шестьдесят километров ехать в бездыханном, промёрзшем бронетранспортёре, да ещё и в командирском люке, руководя действиями механика-водителя. Я ехал в тёплой кабине «ЗИЛ-131» и поэтому к окружающему миру относился намного теплее. Но вот Виталий…
К женщинам Чайховский всегда относился без особенного пиетета и присущего большинству «вояк» напускного джентльменства. Да просто потребительски относился. В переводе это звучало примерно так: да, временами женщина нужна, бывает, что она очень нужна, и даже бывает, что крайне необходима, но… это не даёт ей права на получение незаслуженных почестей и, тем более, она не стоит прикрытого подхалимажа и корыстной лести… Опять же, доброго слова среди них заслуживают немногие. Далеко не многие. Совсем единицы на сотню, а то и на тысячу. Вот его жена – заслуживает, мне, «сиротке», тоже повезло. Но это редкостное исключение, просто аномальное… И мы шли по городу под приблизительно такой монолог военно-морского циника.
- Гена, все женщины, если они не барракуды, делятся на креветок и на медуз.
- А это как?
- А это ка;ком кверху. Не перебивай! Слушай.
Три, очень приятные на вид женщины, идущие впереди нас, слегка замедлили шаг, прислушиваясь к забавному разговору двух интересных мужчин.
- Так вот… Значит, на креветок и на медуз. А среди креветок и медуз иногда встречаются дюймовочки.
- Ну, а это как?
- А это вот как среди этих, трёх вислоухих… Та, что посередине, коротконожка и у неё расстояние от … до земли всего один дюйм. Понял, придурок?
Женщины впереди оскорблено топнув в ногу, прибавили шаг, спеша уйти от нас, как от прокажённых.
- … уроды, – донёс встречный ветерок.
- Ага, сучки!
Меня вдруг сорвало на псих.
- Да пошёл ты, Чаха! Со всеми своими вонючими замахами… Точно урод. Да и всегда им был!
- Да ты, прапор, я смотрю, совсем прихудел в атаке. Да я тебе сейчас нос сломаю!
- А ты рискни!
- Да легко...
До драки, к счастью для меня, не дошло. Но ссора вышла громкая, грязная и, как оказалось, почти на всю жизнь. Наша служба иногда предоставляла уникальную возможность помириться даже ангелу с чёртом, но, видимо, ни один из нас не стоил ни одного из них. Жаль.
Со временем мы стали здороваться.
P.S. В то «застойное» время «недоразвитого социализма» наш «дважды старший лейтенант» был личностью яркой, цельной, но, к счастью, редкой и не очень популярной. Он был почитаем только в узких кругах и совершенно не допустим в «официоз».
А сегодня? Ведущие политики и образцовые бизнесмены, раскрученные телезвёзды, а теперь и «новые герои нашего времени», лидеры майданов и «оранжевых республик» своим неутолимым аппетитом и нахрапистым цинизмом вседозволенности углубляют и неутомимо дополняют его образ, расширяя наш «лес»…, в котором они уже давно не просто «санитары».
Да нет, прости меня за сравнение, мой старый приятель, ты куда умнее, тоньше, добрее и…человечнее.
12.03.2014 г.
1ч.17мин.
Солярный день
Я сидел, откинувшись на неудобную рамку из металлических трубок, обтянутых и без того жёстким, а теперь совсем каляным на морозе беспросветно-черным дерматином. Даже не язык, самая легкая на подъем мысль отказывалась признавать эту близкую родственницу «испанского сапожка» спинкой водительского кресла. Скажите, пожалуйста, – кресло! Хотя какая тебе разница? Через меховой комбинезон, штаны, да плюс куртка, неудобство этого сооружения практически не ощущались. Мандраж.
Как всё по-уродски неловко и безобразно. Мазута. Этот вечный, маслянисто-едкий, пахучий, ко всему липнущий запах соляры во всём. В еде, в воде, в одежде, в вещах, на тёплой мятой подушке, в волосах женщины… Противнее всего в смеси с французским парфюмом. Как же ты мне осточертел… безголовый эгоист! Вот же росомаха. Как ты мог? Ты же на пять с плюсом знал к чему до тебя приводило такое раз... К преступлению. Из-за пяти-семи сэкономленных километров. Какая, в сущности, хрень.
Все это красивый треп для пионеров с комсомолками, сказочка о том, что мертвые позора не мают. Мают, еще как мают. А дети? Папа-придурок загубил десяток душ из-за бани. Попариться он, засранец, захотел, отмыться от мазуты. Ты-то сдох, а им как расти? Им как? Как им?... А почему сдох? С какой это дури сдох?! Вовсе даже и не сдох, а наоборот…
Видок, конечно, затрапезный… Глаза красные. Дымящийся от пота козий шлемофон защемился между затылком и ободранной металлической переборкой, отделяющей водительскую кабинку от пассажирского отсека. Из-под бело-грязного меха козы, мокрой серой крысой торчит собственный чубчик. Да нет, ничего. Это зеркало. Кто его протирал? Да ещё фонарь болтает ветром… По лицу в зеркале качались тени от пятен и брызг на лобовом стекле.
Двигатель, поперхнувшись, пару раз железно лязгнул и заглох – умер. Все, писец! Как же тебе, б…я, пофартило, что прямо-точно здесь… Какое охрененное и незаслуженное чудо, что уже тут… и только сейчас. Выходят? Сами… Надо открыть дверку. Бедные, мои хорошие.
- Да что вы, не за что. Да, будет время, обязательно зайду к вам в гости. Спасибо, не надо никаких мандаринов. Да перестаньте. Нет. Это Вам спасибо за терпение. Не окоченели там, пока ехали? Ну, вот и отлично! А Вы не представляете себе, как я рад. Да я просто счастлив, что доехали! Да нет, честное слово, не вру и даже не преувеличиваю. Да говорю же, честное слово.
Да, если бы они только знали… Не улыбались бы мне сейчас и не благодарили. А по морде, по тупой самодовольной морде. Унтом?! Нет, кованным юфтевым сапогом.
- Да нет, это Вам спасибо. Конечно, если останусь ночевать, пренепременно к Вам. Хорошо, к тебе. И надолго уехал? На целых две недели? И что даже Новый год одни? Простите, одна. Конечно, обязательно к тебе. Нет, почему? Очень даже нравишься. Нет, честно. Да чё мне врать. А тем более… Да, очень нравятся зеленые. Да, такие как у Ва… тебя. Да просто без ума. Нет, шуба не полнит. Красоту, ее ничем не испортишь, даже норковой шубой. Не замерзли по пути? Во множественном числе – потому что имею в виду всех пассажиров. Ну и прекрасно. Да, конечно запомнил, дом номер одиннадцать. Да, на всю жизнь.
Да когда же вы все уже разойдетесь? Сил моих на вас уже не хватает. И совести…
- Да, пока. Будешь в Туманке, заходи: восемь, квартира восемьдесят шесть. Да. В любое время. Капитана будешь обмывать, не забудь. Да ладно, станешь большим начальником, и узнавать забудешь. Давай-давай! Пока.
А детей, детей сколько! Аж пять человек. Ну, ты урод! Ты представляешь, что могло быть? Ладно, проехали. Хорошо, что хорошо кончается. Соляры я у погранцов займу, хоть двести литров. Им, однако, припасы ещё и пароходом возят? Стопроцентно соляра есть. И масло, наверняка, тоже есть.
- Да нет, не обижаюсь. Я понимаю, вы разнервничались, техника за вами не пришла, а тут я… Да нет, не надо звонить комбригу. Точно не надо. Не велика заслуга, людей за сорок километров отвезти. Ну и что, что метель. Север. Не в первый раз. Спасибо, точно не надо. Ну, если хотите, позвоните замполиту бригады. Да, я понял… От всех ветеранов Севморпути! Нет, стакан не могу, мне еще назад столько же ехать.
- Спасибо, маленькая. Ой, нет, простите, принцесса! Я красивый?! А ты, лиса? Да, у меня есть дочка. У неё? Конечно, много кукол. Да, и с белыми волосами и с рыжими тоже есть. Ты моя маленькая… Спасибо. Нет, спасибо. Пусть кукла живёт дома, а ко мне летом приедет в гости. Конечно, будете играть. Её зовут Аня. Да, Анечка. Ещё Анюта, а мама её ещё Нюркой зовет. Обязательно…
Какие они все-таки хорошие люди, эти наши северяне! Аж до… Хорошо, что все ушли. Еще бы погранцы подождали со своим гостеприимством хотя бы минут десять или до утра… Нет, до утра не надо. У них своя баня, просто с ума сойти, говорят, лучшая в Зеленцах… А потом со старшиной три по сто. Да на золотом корне! Да под сёмгу! Слава Богу! Слава Богу! Только шевелиться совсем неохота, даже пальцем… даже ради бани.
Да. А тем летом как мне хотелось пограничного старшину порвать на британский флаг. Да всех их, пограничников, всю заставу вместе с уехавшим в отпуск начальником, всех на британский флаг. А прошло всего три года. Вот же мне тогда этот долбаный старшина подложил свиньищу. Да просто целую стаю свиньищ.
Зачем только я тогда проболтался своей каникулярной студентке про Институт биологии моря РАН? Край континента, море, океанариум… Пришлось вместо мягкого ласкового дивана на двоих шлепать в сторону этого самого моря – на северо-восток. Кажется, куда еще севернее? Ан нет, есть куда. Еще целых сорок два километра посуху. А морем? Морем хоть до самого северного берега Америки. Правда, через Ледовитый океан.
Тогда, километров через восемь-десять пешего марша нас подобрал «Жигуленок»:
- В Дальние Зеленцы?
- А куда здесь еще можно?
- Точно, никуда. Садитесь, мы тоже туда.
Пока ехали, разговорились. Двое мужиков лет на пять старше меня ехали чего-то там забирать. Ехали ненадолго, максимум на час-полтора. Договорились встретиться возле магазина через девяносто минут. Мы с женой тогда набрали в магазине всякой прибрежной всячины, а чего не набрать – до Туманки довезут с комфортом. Все, казалось бы, складывается самым чудесным образом, и океанариум нам показали, и с тюленем девушка моя поиграла, и пофотографировались вдоволь, и даже с мужиками на «Жигулях» встретились в нужном месте и в нужное время, но… Неприятности начались на КП погранзаставы. Когда мы въезжали в Зеленцы, пограничного солдатика в будке не было, а вот когда стали выезжать, он возьми да и встань на положенное место. Мужики на «Жигулях» предъявили паспорта и пропуска в погранзону. А мы? У нас пропусков, да и вообще хоть каких-нибудь документов при себе не было. Отправляясь в дорогу, я и не предполагал, что нам с женой в тундре могут понадобиться документы.
- Слушай меня, солдат-пограничник: я служу в бригаде морской пехоты, а это – моя жена. Мы сюда на экскурсию приезжали. Понял?
- Так точно, понял. Только вы пройдите к старшине, он остался за начальника заставы, и он все здесь решает.
- Хорошо. Подождите минуту.
Но минута растянулась на добрый час. Старшина «включил дурака» и никак не хотел прислушиваться к моим, совершенно, на мой взгляд, логичным предложениям.
- Товарищ старший прапорщик, поднимите трубку телефона, того самого, который стоит перед Вами, и попросите соединить с «Железницей», а там спросите командира ремонтной роты капитана Дарыша, а он Вам уже подтвердит, что я командир первого взвода подчинённой ему роты.
- Нет. Вы объясните мне, товарищ прапорщик, почему Вы прибыли в погранзону без документов и пропуска?
- Да потому что сколько раз я здесь бывал, у меня ни разу никто не спросил документы. И зольдатика вашего я ни разу в будке не видел.
- Этого не может быть, потому что…
Диалог, а правильнее будет сказать два самостоятельных монолога недослышащих и недопонимающих друг друга людей длились в общей сложности целый час с четвертью. Мужики, честно и терпеливо прождав нас с женой целый час, уехали, а еще через десять минут старшина заставы почему-то решил меня услышать и позвонил по телефону.
Телефонистка попросила его передать мне трубку и после нескольких слов подтвердила, что именно этот человек, который с ней только что разговаривал, на самом деле командует вышеназванным взводом и зовут его… В общем, отпустите его, пожалуйста, он хороший мальчик, молодой, но к сожалению, уже женатый.
- Ну, что же, Вы свободны, товарищ. В следующий раз будьте осмотрительнее, направляясь в нашу сторону. Понятно?
- Да, товарищ. Вы теперь тоже будьте очень осмотрительны, направляясь на любых видах транспорта в нашу сторону. Вам, надеюсь, как и мне, должно быть все понятно.
- Вы свободны.
- Не благодарю.
Потом я специально задержал две пограничные машины (из трех имеющихся в наличии) на нашем перекрестке и поставил на рейс-площадку. Причин для задержания было более чем достаточно: все люфты неимоверно превышали допустимые нормы, двигатели автомобилей были страшно загрязнены, аптечки не укомплектованы, знаки аварийной остановки отсутствовали и т.д. и т.п. Причин было много, но повод для задержания был один.
Водители и старшие машин, старшина и начальник заставы (один приехал выручать другого), были вынуждены пешком добираться до гарнизона, чтобы пожаловаться на меня моему начальнику, заместителю командира бригады по вооружению. Он, толстый и добрый узбекский татарин, когда нужно – требовательный и принципиальный, но всегда горой стоящий за своих, подполковник Сатаров приехал вместе с обиженными погранцами.
- Здравия желаю, това…
- Здорово! Ты чего соседей обижаешь, отпусти их, пусть едут по своим делам.
- Не могу, товарищ подполковник. Машины неисправны и представляют угрозу для безопасности дорожного движения. Но если Вы мне официально отдадите приказ, то я, конечно же, их отпущу.
- Отпусти так.
- Так не могу.
- Давай-ка отойдем в сторонку, товарищ прапорщик, и поговорим.
Мы отошли на три шага в сторону.
- Ты чего от них хочешь?
- Справедливости.
- Кого?
- Справедливости. Помните, Вы мне выходные давали, когда жена из Москвы на каникулы приезжала? Я её возил в Зеленцы, в Институт биологии моря, океанариум смотреть. Так этот усатый старший прапор, из вредности до…лся до меня с женой, высадил из машины, и мы целых сорок два километра шли пешком. Десять часов шли, с сумками. Моя Лена все ноги в кровь разбила по этой дороге. Кроссовки пополам лопнули. Не отпущу.
- А ты сказал, что из бригады?
- А то! Сто раз сказал.
- Тогда всё правильно, не отпускай.
Он подошел к начальнику заставы:
- Вот, что я тебе, старший лейтенант, скажу… Претензии прапорщика по ВАИ совершенно правильные, я не могу приказать ему нарушить правила и должностную обязанность. А Вы, товарищ старший лейтенант, должны требовать, технику содержать в исправном состоянии, а она как курица лапой, просто как свинья. Пойдемте со мной, на два слова…
Когда офицеры вернулись к нам со старшиной, пограничный начальник сказал своему подчиненному:
- Как на…рал, так и убирать будешь. Как хочешь, так и договаривайся, но рейсы сделай. В одной тундре живём, а ты, как пацан…
Мы смогли договориться… Да мне ничего и не было нужно от соседей, кроме признания старшиной своей неправоты, ну и … С тех пор мы жили далеко, но очень дружно, а я сделал для себя «железный» вывод: не обижай никого, земля круглая, тесная и скользкая, особенно на нашем «Скользком» полуострове. С тех пор я сделал много правильных выводов, исходя из своего и чужого опыта, но вот сегодня… Конечно, и на старуху бывает проруха, но такая… Прости, Господи!
Сегодня все еще была пятница. Пятница была мужским банным днем в нашей чудесной, крайне обожаемой мной и еще девятью десятыми жителей поселка бане. И я был уверен на всё те же девять десятых, что я в нее обязательно попаду. В баню хотелось «аж до ломоты в зубах». А что мне могло помешать? На самом деле многое, но ничего из этого многого, даже отдалённо, не предвиделось. Но… Уже далеко после обеда меня вдруг неожиданно вызвали в техчасть:
- Ехать в Дальние Зеленцы уже собралась большая компания желающих.
- А я здесь причем?
- У них две ГТТ-шки стоят сломанные, а еще одна вернется только послезавтра.
- Ну?
- Что «ну»? Дорогу ты знаешь, бери наш ГТТ и вези народ в Зеленцы. Там два офицера, три женщины, ветеран и пятеро детей. Не торопясь, по вешкам, за пару часов доедешь. Давай, одна нога здесь, а другая – тоже уже здесь.
Зампотех, довольный своей шуткой, засмеялся добродушным сытым смехом:
- Давай, езжай. Путевку уже выписали. Не задерживайся. Подъезжай к гостинице, забирай людей и езжай. Только никого не забудь и не потеряй по дороге. Там такая молоденькая есть, возьми в кабину, чтобы не скучно было. Давай уё…
- Есть уё… а где все наши ГТТ-шники?
- В командировке, за техникой.
Я подъехал к гостинице и забрал пассажиров, сделав все, как сказал подполковник. Вот только в кабину сажать никого не стал, мне было и так не скучно. Да просто обхохочешься!
В голове буравчиком сидела мысль: надо обязательно успеть в баню, успеть, кровь из носа успеть. «Ничего, успею. Чуть резану уголок по тундре и точно успею», - зародилась и сразу возмужала во мне самоуверенная мысль.
Дело в том, что ДРСУ чистило дорогу только до Туманного, и ежедневно из Туманного до Мурманска и обратно ходила неразлучная пара львовских автобусов. А дальше? Дальше сорок два километра до поселка Дальние Зеленцы пассажиров возили приходившие оттуда ГТТ. В редких, экстренных случаях (или по хорошему отношению и по дружеской просьбе) людей возили на нашей технике. Возили по занесенной снегом дороге, обозначенной по краям вешками с намотанной на них, ближе к верхушке, серебристой и красной фольгой. Чтобы добраться до побережья, ничего сверхъестественного не требовалось: исправная заправленная топливом машина да элементарная осторожность.
Когда мы выехали за Туманновский поворот, с черного ночного неба падал легкий предновогодний снежок. Падающие снежинки отчетливо контрастировали своей крохотной белизной с необъятным мглисто-черным небом. В свете фар было как-то отчётливо видно, как каждая из падших звездочек, приземляясь, занимала свое, отведенное лично ей место среди миллиардов других, уже обретших свой пожизненный довесенний покой. Было хорошо и почти покойно на душе, если бы не ставшая навязчивой мысль: «В баню. Нужно успеть в баню. Нужно обязательно успеть». После недавних оттепелей и покрывших их морозов снег был твердым, и машина шла легко, местами даже не проваливаясь.
В заранее определенном для себя месте, чуть поколебавшись, я нырнул с дороги. Как в прорубь.
Гусеницы размеренно отстукивали обороты «ведунца», и скоро в свете фар снова должна была появиться вымороченная рядами вешек дорога. Настроение выровнялось и даже заметно приподнялось. Я сдвинул на затылок меховой шлемофон и как-то лениво по-детски расслабился. «Скоро, очень скоро, - качалось в голове, – Очень-очень скоро».
Дорога почему-то не появлялась, и уверенное ожидание начало покрываться легкой паникой: «Ну, где же ты? Где же ты, зараза, прячешься?»
Дороги не было… «Неужели заблудился? Нет, не может быть, никак этого не может быть! Ничего, возьму порезче вправо, и ты точно найдешься», - дымилось у меня в голове.
Поворот вправо ничего не дал. Ни через пять, ни через десять минут. Ничего не дало и примерное, на глазок, возвращение на старое направление. Ничего.
Тревога ртутным столбиком поползла к черте паники, и … стремительно ее проскочила.
«Где я?! Где дорога?! Вот же сука! Вот же… успокойся. Найдемся. Лишь бы топлива хватило, лишь бы не кончилось. Если… Нет, не должно быть. Да не может со мной этого случиться. Люди… дети», - металась по кабине моя встревоженная до крайности душа.
Я рыскал между сопок, как напуганный до смерти заяц. Как? Куда? Что с этим делать? Вот же кошмарный сон. Топливо… Лишь бы хватило топлива, и не дай Бог не встала машина… И ещё нашлась бы эта проклятая дорога… и… и…
«Думай. Думай, что делать, ты плутаешь уже второй час. Думай, если не хочешь, чтобы…» - кто-то пытался вразумить меня изнутри.
В свете фар на склоне сопки я увидел свежий гусеничный след: «Значит, я как тот заяц, замкнул круг, значит… Значит, надо остановиться и спокойно подумать. Нет, нельзя, пассажиры встревожатся и, не дай Бог, запаникуют. Вот тогда действительно полный… Нет, выход должен быть, выход он всегда есть. Где?!»
«Свет. Свет от лампы-солнца должен быть виден издалека. Прямо на темном небе должен быть виден свет», – это была трезвая, совсем не глупая мысль.
Я направил тягач вверх и наискосок по склону сопки: «Ну! Ну же! Ну, не казни! Пожалуйста!» - эта сопка была низковата, и я пополз на другую, повыше: «Лишь бы люди не всполошились от этих вверх-вниз каруселей. Лишь бы не всполошились».
Еще не добравшись до двух третей высоты, слева от себя я увидел золотистое, как на предураганных дождевых тучах, зарево. Туда. Главное – не потерять направление. Главное – не потерять направление», - кануном несбыточного праздника забилась у меня не в голове, а где-то в груди мысль.
Переваливая сопки по левым склонам, я все отчетливее видел заметно растущее уже по минутам золотое свечение моей расстрельной амнистии. Одна только, но очень пугающая своей непредсказуемостью проблема жгла меня, не унимаясь: «Соляра. Лишь бы не кончилась соляра. Лишь бы хватило, хотя бы до дороги».
Вот! Вот она, родная! Ненаглядная моя. Сука, змея. На обратном пути остановлюсь и поцелую прямо в самую середину между вешек, прямо мордой в снег. «Теперь бы до поселка, а?! Какие же мы ненасытные… Ещё километр… Ещё соточку… Ещё!»
ГТТ заправили принесенной в канистрах солярой. Солярка – соляра - Солярис… Стругацкие – Тарковский – Космос – Небо – Звёзды - Север… В бане было жарко и гостеприимно. Спирт, настоянный на золотом корне, (как его?) «радиоле розовой», был со жгучим послевкусием обожженной знойным ветром пустыни розы. Только комок льда в левой стороне груди таял очень медленно, обдавая меня изнутри холодными всплесками талой студеной воды. Никогда, ты слышишь, больше никогда… И вы тоже. Честное слово, не надо.
23.ч. 33 мин., 14.12.2014
Тула, Скуратово, д. Овсянниково
Солнце в солдатской кружке
Тридцатитонное тело скованной стальным панцирем машины, деловито гудя и нервно порыкивая, карабкалось на южный, почти освободившийся от снега гребень сопки. Напрочь лишенный человечеcкой гибкости и изворотливости, мой бронированный товарищ, напрягая торсионы, осторожно, как опасающийся поскользнуться на льду борец-тяж, кренился и боченился, подминая под себя камни, валуны и глыбы серого окаменевшего вещества. Время от времени заскочивший на внутреннюю сторону гусеницы кусок камня со скрежетом перемалывался, а потом брызгами выстреливался из-под звездочки ведущего катка, в который раз задевая у меня в голове тревожную кнопку: «Как бы не разуться!» Перспектива разуться, то есть порвать гусеницу или, еще чего доброго, сломать ведунец, была реальная и грозила бы нам многодневным бдением на ветренном склоне сопки в многовариантных практических решениях физически тяжелых задач. «Пронеси нас, Господи…», - пробегала ознобом тревожная мысль. Пробегала и терялась в своем челночном беге до следующего посыла.
А вообще хорошо. Солнце! Солнце светило, сияло и грело уже в полный накал, поднявшись цельным кругом над каменистой грядкой горизонта. Солнце, оно молодец! Торопится отдариться теплом и светом всем своим озябшим за зиму детёнышам за все, что было недодадено в длинную полярную ночь.
- Алё, воин! Полегче. Ты чё разогнался, Игорек? Смотри под ноги, а то пешком пойдешь.
Тягач резко накренился вправо и, скользнув обеими гусеницами по плоской каменной спине, содрал с нее широкую полосу моховой шкуры. Оп-п-поньки! Теперь в ложбине между сопками будет полегче. По крайней мере, метров пятьсот до следующего подъема. А там небольшой спуск, и мы на месте. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Не говори гоп, пока… да ладно, все будет хо-ро-шо. Я полулежал на броне и, держась одной рукой за антенный ввод, а другой – за стойку кузова с такелажем, думал о всякой посторонней дури. О Владимире Ильиче Ленине и его странной женщине, Крупской. В Шушенском.
А о чём ещё, если по работе сложностей не предвиделось? Водолаз (или кто там за него) зацепит трос моего тягача за фаркоп «утопленника», и мы его, не торопясь, вытянем не бережок. А там? Там будет видно. Дальше уже не наша забота. Хотя история, конечно, не очень, в смысле приятная, и прокуратура опять же… А в остальном – всё как обычно.
…К командиру соседней воинской части, носящей форму «зеленой авиации» и обслуживающей высоченную мачту-вышку, приехали не то друзья, не то начальники, не то в гости, не то с проверкой. Как бы то ни было, но он, командир, вынужден был дать им для выезда на рыбалку ГТТ и механика-водителя срочной службы в придачу. Отказать, видно, было не с руки. Хотя, судя по всему, командир у них был мужик серьезный: умный, интеллигентный и с характером, но без лишнего гонора.
Эти товарищи (говорят, что полковники) по пути, на свежем воздухе, откушали «шила». А потом ещё откушали, а потом ещё… И решили проехать по льду вдоль берега озера. Механик-водитель тягача их предупредил, что, мол, вдоль берега не надо ездить, лед тонкий, родники и прочие неприятности. Но, как это всегда при единоначалии водится: «Чё?! Солдат, молчать! Ну-ка, пошел вон из-за рычагов! Дай старому полковнику! Я тебе… я вам всем покажу, как надо водить гусеничную технику! Да я в твои годы уже…» В общем, они, едва въехав на акваторию, сразу провалились.
Но провалились не совсем, машина еще цепко держалась за лед. Ан нет! Дудки! Пьяная мысль – она удивительно побудительна и продуктивна. Господа-товарищи-офицеры додумались прицепить к гусеницам с кормовой стороны (интересно все-таки, почему жопу на флоте называют кормовой стороной, наверное, потому что все у нас, даже корм, организуется через жопу) бревно самовытаскивания и, крутанув гусеницы, подрубили весь лед по кромкам бортов и утопили многострадальный ГТТ.
А?! Вот такие чудотворцы с большими звездами. Хотя, чего Бога гневить, чудотворчество у нас от звезд не зависит, звезды могут быть совсем-совсем маленькие и быть их может крайне-крайне мало, и они могут быть даже лычками, которых может даже и вовсе не быть на погонах, как и самих погон может не быть. Форма для «чудотворцев» не важна, важно внутреннее содержание и посыл. Правда, большие звезды дают больше простора, энергии и возможностей, но полет фантазии… полет фантазии, он все же выше и стремительнее у людей с маленькими звездами и совсем небольшими возможностями.
Не знаю, что они говорили потом товарищу командиру, но техника так и осталась на дне озера. Наверное, она так бы там и лежала себе до, не знаю, каких времен (мало ли всякой техники у нас разбросано по территориям и акваториям советского Заполярья), но неожиданно включился человеческий фактор. Заместитель того самого командира воинской части, видимо, давно мечтавший о должности командира, узрел в факте насильственного утопления государственного имущества возможность (перст провидения, подарок судьбы, долгожданное возмездие за безуспешную службу, его Величество шанс, счастливый билет) и написал честное, полное боли и подробностей письмо в военную прокуратуру.
В прокуратуре, видимо, ознакомились с тревожным сигналом, наверное, вспомнили о своих поездках на проверки, об изменчивом рыбацком счастье и … позвонив по телефону, дали командиру неделю времени, чтобы исправить ситуацию. И вот теперь мы вместе с механиком-водителем БТС-2 №032 Игорем Гладининым и начальником бронетанковой службы бригады капитаном Петей Табалиным как раз и ехали эту ситуацию исправлять.
Заместитель командира по вооружению подполковник Другач, по кличке Врагач, добросовестно и неформально проинструктировав нас с капитаном Петей и старшим матросом Игорем, подытожил:
- Смотрите, б.ди, сами там технику не утопите. И не пить, б.дь, пока тягач в парк не поставите. Ну, по кружке и не больше, для «сугрева», там, на месте, можно. Но смотрите, б.ди, чтобы разбавленного по кружке, если чистого – то чтобы по половинке и то на два раза. Все понятно? Давайте. Как вернетесь, доложите. Да по камням там аккуратнее. Гена, если разуешься, будешь жить в тундре до лета вместе со своим механиком. Усек, б.дь?
И мы хором, слегка врастяг:
- Та-а-ак точно!
Вторую сопку мы тоже, с Божьей помощью, одолели. На вусмерть вытоптанном берегу искомого озера толпилось десятка полтора разгоряченных работой голубопогонных воинов в шинелях, возглавляемых добрым (или почти добрым) десятком окуклившихся от холода воинских начальников в меховых куртках. От самого берега почти до середины покрытого льдом водоема тянулась похожая на бассейн прямоугольная полынья, выпиленная бензопилами. Серовато-черная на бело-голубом фоне водица активно волновалась, разбрасывая беспорядочные солнечные зайчики. Вдоль длинного берега «бассейна» важной походкой оранжевого мультипликационного робота прогуливался одетый в новый «сухой» гидрокостюм старшина шинельной банды, даже внешне безошибочно старший прапорщик Царев. Мне очень захотелось с брони помахать ему рукой, но …. положение и важность миссии не позволяли. Не в бане.
Мы остановили тягач, спешились и размяли затекшие ноги. Начался затяжной ритуал псевдо воинских приветствий с братьями по оружию: вольнонаёмным, прапорам и офицерам до капитана – крепко за руку, командиру и замам – «лапу за ухо» и за руку полегче.
Механик-водитель развернул БТС и кормой подъехал к торцевому берегу «бассейна», метров за пять до кромки воды. Я освободил от резьбового крепления и опустил на лебедочном тросе сошник-упор.
Немного сдав назад и упершись сошником в каменистый береговой грунт, тягач, слегка задрав нос, встал.
- Товарищ полковник, разрешите приступать?!
- Да перекурите пока, отдохните.
- Не курим, не устали.
- Тогда давайте.
Я окинул взглядом стайку воробьиного цвета солдат и безошибочно определил механика-водителя «подводного» тягача.
- Твоя техника подо льдом?
- Так точно, моя. Я им говорил, а они…
- Забудь. Фаркоп закрыт или открыт?
- Кажись, закрыт… Нет, точно закрыт.
- Кажись или точно?
- Так точно, закрыт!
- Добро.
- Игорь! Гладиннинов! Твою судьбу!
- Я!
- Давай тонкий трос, автомобильный. Да, длинный, в бухте.
- Товарищ капитан, если Вы не против, то я сам здесь все потихоньку разрулю? Добро? – обратился я к начальнику БТ службы.
- Хорошо, рули.
Таков был мудрый ответ старого капитана. Начальник БТ службы был однокашником заместителя по вооружению подполковника Другача, и, хотя не был пьяницей и дебоширом, но ходил до сих пор в капитанах. У нас в войсках было свое значение у знаменитого жюльверновского понятия «пятнадцатилетний капитан». Так у нас называли капитанов, ходивших в этом звании лет пятнадцать, или что-нибудь около того. Так вот, Петр Шабанин как раз приближался к этому заветному рубежу своей безупречно безуспешной службы. Да разве он один?!
Я отправился решать вопросы с «союзной армией»:
- Здравия желаю, товарищ старший прапорщик! Вы, Царь, я так понимаю, сегодня работаете водолазом?
- Говори, чего делать?
- Нырять! Только нырять. Продень конец троса через фаркоп и вытяни его на берег. Подашь мне и можешь курить.
- Хорошо, давай свой конец.
- Трос, Царь. Я еще пожить хочу.
- Как скажешь…
Старший прапорщик Царев надел ИП-46, «засупонил» гидрокостюм, чтобы не подтекал, взял в руки конец автомобильного троса и полез в воду. Но полез он как-то уж очень забавно: сел на край льда, опустил ноги в воду, потом лег на заметный даже под резиновым одеянием живот, потом опустил голову вниз и перевернулся вверх ногами. Все это было не по правилам, но лезть с поучениями к старшим товарищам по погонам не хотелось. А вдруг у них в ВВС свои подходы к погружениям?
В это время водолаз-любитель совершал сам с собой какие-то любопытные фрикционные действия, в результате которых то чуть погружался (сантиметров на 30-40), то снова всплывал. Одетый в нарядный оранжевый гидрокостюм, он очень напоминал гигантский, оригинально раздвоенный вверху двухвосткой рыбацкий поплавок во время интенсивной поклевки, чем тешил до слез своих подчиненных. Да и, что греха таить, смешил всю собравшуюся на берегу компанию. Смех, он ведь как расстройство желудка, не разбирает ни званий, ни должностей, ни даже срока службы, а треплет человека просто до слез и остальных насильственных выделений.
Наклевавшись вдоволь, «поплавок» вдруг как-то судорожно начал сучить оранжевыми ножками.
- Скорее вынимайте его из воды! – авторитетно приказал командир.
Оборвав смех, мы все кинулись спасать Царя. Вытянув волоком, как дохлую нерпу, на лед и быстро стянув маску противогаза с головы ныряльщика, мы увидели его красное, до легкой синевы лицо и судорожно выпученные глаза.
- Царь! Царь! Ты чего?! Ослабь ему гидрокостюм не шее. Царь!
- Уу-у-у. Ух ты, в душу мать! Б.дь, чуть не задохнулся. Вы куда смотрели? А?! Какого хрена?!
- Такого! Ты хоть раз пробовал в гидрокостюме с ИП-эшкой погружаться?
- Пробовал. В учебке.
- Когда?
- Ну, наверно, лет двадцать, б.дь, назад.
- А какого хрена полез? Специалист с раной.
- Надо было, вот и полез.
- А чё вниз головой?
- Клапан для выпуска воздуха из костюма не работает, вот меня и перевернуло. Воздух весь в ноги перешел. А мне никак и не перевернуться, нырял как поплавок.
- Мы видали твоё одиночно-синхронное выступление. Да ты просто дельфин, правда, молодой, необученный.
- Этот, как его? Патрон. В общем, кончился, а запасных у меня нет.
- Ё…
Старшина, как игрушечный робот с севшими батарейками, слегка покачиваясь, побрел к людям. Да… А что делать?
Вернувшись на берег, я понял, что командир части уже знает о неприятностях с водолазаньем. Это было заметно по его сосредоточенному безрадостному лицу. Зато его заместителя, майора, метившего на «майку лидера» и полковничьи погоны, было точно ни с кем не перепутать. Маска непричастности на его лице просто трескалась от распиравшего ее изнутри осознания тонкой продуманности и правильности собственных «многоходовых комбинаций», подтвержденного судьбоносно складывающимися в его пользу обстоятельствами. Сочась через все поры, эта озарённость выделяла его среди десятка других, непричастных к игре «гроссмейстера» и кукловоду происходящего спектакля, лиц.
Не умея объяснить умными словами, я очень ясно, в деталях все это осознавал и был на стороне командира.
- Ну, что будем делать, товарищ полковник?
- Ну, что делать? Сворачивайтесь и езжайте к себе в часть. Я оплачу водолазов и дня через три попробуем еще раз. Жаль, времени совсем мало. Совсем.
Я посмотрел на свой тягач, на сбившихся в кучки людей, на соблазнявший меня с самого приезда «бассейн», на плескающееся в глянцевой воде и искрящееся в кружевной корке подтаявшего льда солнце: «Ну, ты, Гена…»
- Товарищ полковник! Товарищ полковник, у меня к Вам дело есть.
- Говори.
- Товарищ полковник, отправьте человека на дорогу к Вашему УАЗику, пусть привезут банку «шила» и чего-нибудь закусить.
- Ну и?
- И пусть ваши ребята на берегу костер разведут, хороший только. Ага?
- Ну и?
- Мы пока все приготовим, а потом я поныряю.
- Под лед?
- Под лед, не под лед – какая разница. Вода везде одинаковая. Ну что?
- Нет, я не могу. Тебе-то зачем?
- Да лень тягач лишний раз по сопкам гонять. Хлопотно. Еще разуюсь, не дай Бог, или там еще чего. Давайте попробуем.
- Ну, не знаю. Тебе-то это зачем? А если простудишься, заболеешь?
- Скажите, еще утонешь, помрешь.
- Да. Мало ли, что может случиться. Там железо, а здесь человек. Нет, не надо. Даже не думай…те.
Я видел, что он внутренне готов на мою авантюру – обстоятельства вынуждали, но сразу согласиться… это как-то не по-командирски и не по-человечески даже. В тоже время я видел, точно знал, что «рацуха» его зацепила. В глубине, почти на самом дне его командирских глаз затеплилась не то радость, не то надежда, не то все вместе.
- Так пошлёте человека к УАЗику? Ну, и костер…
- Миша! Прапорщик Филиппов! Ко мне!
К нам без суеты подбежал небольшого роста прапорщик со светло-серыми умными глазами.
- Товарищ полковник….
- Миша, беги к машине. Привези литра три спирта из моих запасов и закусить побольше, ну и … Сам знаешь. Только побыстрей.
Прапорщик Миша Филиппов удивленно взглянул мне в глаза – быстро, но открыто.
- Есть, товарищ командир.
- Ну, давай.
Я позвал своего механика-водителя и пошел к рукотворной полынье. Ветра почти не было, поэтому менять танковый меховой комбинезон на свежий апрельский воздух заполярной окружающей среды было не катастрофично. Трусы с якорями, женской ручной работы, я решил оставить на льду (мне в этот раз якоря ни к чему) и, сев на кромку льда, опустил ноги в воду. При ближайшем рассмотрении вдруг открылся не очень значительный, но небезынтересный секрет повышенной блескучести воды: вся ее поверхность была покрыта радужной плёнкой машинного масла: «Всю природу позасрали. Ой, долбо…» - и я скользнул в воду. Некоторые органы человека интересно реагируют на резкое погружение в ледяную купель, спешно изгоняя кровь из себя прямо в голову. Да что внутренние, наружные органы поступают точно так же.
Когда вода дошла до груди, то ноги вдруг ощутили под собой колеблющуюся, но надежную брезентовую поверхность тента ГТТ. «Ну, вот и славненько, теперь нужно найти фаркоп». И я шагнул с тента в сторону кормы. Сантиметров через 50-60 от уровня «крыши» я начал погружаться в густой «кисель» озерного ила. От смены тверди на зыбкий провал сердце екнуло от вспышки ужаса: «А ну как здесь глубокий ил? Как выскакивать?» Но сразу же пришло успокоительное понимание, что ниже уровня гусениц этой «подводной лодки» опуститься я не должен. Точно так! И я ощутил твердый камень дна, находясь выше пояса в обволакивающих грязевых «штанах». Ух ты! Фаркоп нашелся сразу, а вместе с ним и все составные части этой злополучной техники заняли свои логические места в выстроенной моим сознанием картинке, и я, с усилием оттолкнувшись, пошел на всплытие.
Передохнув две-три минуты под чьей-то меховой курткой, я объявил себе второе погружение. Уже с тросом.
Без суеты и осложнений, продев конец тридцатимиллиметрового троса через отверстие фаркопа, я вместе с ним выбрался на брезентовую площадку. Ну, вот и вся любовь!
Пока расторопный только в экстренных случаях (пожрать и рухнуть в сон) механик-водитель Игорь под чутким ненавязчивым руководством начальника БТ службы заводил трос и крепил его к коушу лебедки тягача, я, сидя на чужом «меховике», наслаждался теплом небольшого, но уже стабильного костра. Как же хорошо... Воистину, чтобы по-настоящему оценить счастье тепла, нужно обязательно хватить горя холода. Так и есть. Так и есть. Но как же хорошо, и спирт, если честно, совсем ни к чему. Тем более, что его пока еще и не привезли.
Я через ресницы, сквозь колеблющийся жар костра, наблюдал, как натягиваются тросы: «Ну, вот сейчас должно пойти по илу, как по маслу». Тросы натянулись и … с легким щелчком ослабли.
-Твою судьбу! Фаркоп! Значит, он был до конца не закрыт. Вот ты, чудак на букву «мэ», а не механик-водитель. И я… тоже на букву «мэ». Все понятно: заплыв второй, участники прежние. Бр-р-р! Бляха муха! Вот же, мою судьбу!
Нырять после тепла костра, по-честному, не хотелось, но как говорят: нравится - не нравится, спи, моя красавица.
- Игорь! Отцепляй тонкий трос и включай лебедку на размотку. Я сейчас подойду.
В трусах ручной работы и унтах на босу ногу, надев меховую куртку в рукава, я подошел к тягачу:
- Эй, воины союзной армии! Берите эту тяжелую железную штуку и в натяг тяните до самого дальнего конца проруби. Ты кто?
- Младший сержант Каплан!
- Вот же, б.дь, а я пока сюда ехал, Ленина вспоминал. Бывает же такое. В общем, брат Фани…
- Я не брат Фани…
- Извини, сержант. Командуй. Смотри, чтобы в воду с тросом не попадали. Тяните потихоньку, на шаг.
- Есть!
- Ну, давай…
Я встал у кнопки сигнала, и, когда трос дотянули метра за два дальше короткой стенки «бассейна», просигналил остановку. Трос замер, и тягач, пару раз рыгнув густым едким дымком, заглох. «Какая тишина. Аж в ушах звенит», - подумал я и обреченно пошел на «нырки». Назвался груздем…
Нырять пришлось еще целых пять раз. Сначала, нырнув с тросом и тяжелым коушем в руках, я завяз в иле чуть не по уши. Пришлось бросать железо и быстро «рвать» наверх.
Потом было несколько попыток открыть до конца фаркоп и зацепить за него трос.
Потом я нырял закрывать фаркоп. Потом… потом я понял, что еще один нырок – и сердце у меня выпрыгнет прямо в лужу. Нужно было отдохнуть, согреться, как-то унять ретивое, и я объявил себе и войскам перекур с дремотой.
Подошел главный среди нас воинский начальник:
- Вы смотрите по своему состоянию… отдохните, согрейтесь. Кстати, спирт и закуска уже на месте. В общем, смотрите, лишний героизм нам ни к чему. Не 41-й год.
- Да, товарищ полковник, сердечко чего-то шибко колотится. Я передохну и «соточку», наверное, приму. Как говорится, не пьянства ради, а здоровья для.
- Да, конечно, выпейте, вы честно заслужили и вообще… спасибо. Я, признаться, совсем не ожидал…
- Там осталось только забить молотком фиксатор фаркопа, и можно тянуть. Но забить надо обязательно, а то опять откроется, и тогда все сначала.
- Да, я понял.
Командир отошел к своим подчиненным, а ко мне тихонько, оглядываясь по сторонам, подсел однофамилец героической Фани Каплан.
- Ну, и чего ты хочешь от меня, товарищ сержант?
- Товарищ прапорщик, у меня к вам есть дело. В общем, одна большая просьба. Разрешите?
- А чё нет? Говори…
- Я, в общем-то, женатый…
- Ну, а я здесь причем?
- Я домой хотел, побыстрее. Ну, там, служил, старался… короче, должен был увольняться уже на днях. А тут день рождения у друга, выпили-то по чуть-чуть и «спалились» дежурному по части. Он доложил командиру, а тот сказал, чтобы нас увольняли в последнюю очередь.
- Ну, и…
- Поговорите с командиром. Он Вам не откажет. Я нырну забить фаркоп, а он меня уволит в первую партию. Домой охота, сил нет.
- Давай попробуем. Не обещаю, но чего бы не попробовать.
Я надел меховой комбинезон, унты, заправился и подошел к командиру. Объяснение заняло не больше двух минут.
- Хорошо, пусть ныряет. Уволится в запас в первую очередь.
Я чего-то так обрадовался за женатого сержанта, что, с трудом собирая в кучу идиотско-радостную улыбку, крикнул:
- Каплан! На дно!
Быстро раздевшись на берегу до «в чём мама родила», в одни сапогах на босу ногу, счастливчик лыжным бегом кинулся к «бассейну». Получив в руки молоток, быстро сел на срез льда и также быстро, голым задом по льду соскочил в воду и канул в нее как тот пушкинский черт. Оба-на! Вода на минуту сомкнулась над «дембельской» макушкой, и вдруг из воды показалась рука с молотком. Молоток был тут же вынут из руки, а за ним, как в прокрученной назад киноленте, выскочил и голый сержант. Быстро сунув мокрые ноги в сапоги, героический однофамилец многострадальной Фани Каплан опрометью бросился на берег к костру и … ласточкой, на брюхе и бровях, оставляя две борозды носками солдатских сапог, обдирая в кровь нос, грудь, коленки и все на свете… заскользил по подтаявшей, острой как крупная наждачная бумага, корочке льда. Его судьбу!
Живописная картинка. Полное отсутствие одежды, обутые на босу ногу сапоги и содранная кровоточащая дорожка ото лба до коленок. Для придания композиции уровня мастерского абсурдизма не хватало только ремня и парадной фуражки для Каплана и НЛО на льду озера для пейзажа.
Перед обещанным командиром скорым ДМБ мне хотелось как-то поддержать сержанта словом.
- Да, брат. Ты точно как кот ободранный. Домой-то как поедешь?
- Нормально. А раны жена залижет.
Да, он был молодец, этот хороший сержант из хорошей еврейской семьи, хотя, судя по повадкам и фамилии, евреем он был только по папе, а это… Но каков?!
Я молча, знаками спросив разрешения у командира, отдал Каплану налитые для меня сто граммов чистого. Он, взглядом поблагодарив меня за все, молча выпил.
Сильно озябшие люди в меховых куртках подтягивались к костру для получения внешнего и внутреннего тепла. Белая эмалированная солдатская кружка не бездельничала ни секунды. Заедали наперво снегом, судорожно выбирая незатоптанные островки, а потом уже, никуда не спеша, догонялись хлебом и абы как наструганной гастрономией. Я подошел к подполковнику Данилину.
- Товарищ полковник! Как насчет глотка жизни?
- Вы знаете характер моих отношений с заместителем?
- Немного наслышан.
- Так вот, в разгар антиалкогольной кампании, объявленной Генсеком, распитие спиртных напитков солдатом с разрешения командира – уже ЧП. А если я сейчас еще и выпью, то это будет уже «в компании с командиром», а значит, достойный повод для увольнения беспринципного, пьющего командира. Понимаете? Если, конечно, докажут. Ну, а если меня спросят, то я ведь врать не буду, возраст не тот, чтобы задницей крутить. Понимаете?
- Да, так точно, понимаю.
- А если понимаете, то наливайте. Только совсем немного. Вот так.
Одна удачно завершенная авантюра вызывает страстное желание продолжать развивать и совершенствовать успех, и, кстати, именно в то самое время и именно там, где завершилась или завершается предыдущая. Плеснув в кружку граммов семьдесят чистого и надев зачем-то шлемофон, я пошел к мастеру закулисной игры. Не принимая никакого физического участия в действе и тратя огромное количество моральной энергии на поддержание своего вида («А что у вас случилось? Вот и я говорю, ничего»), заместитель совсем озяб. Щеки побледнели, как у девицы, страдающей малокровием, а губы поголубели, как раз в тон его серо-голубой офицерской шапке.
- Товарищ майор, разрешите обратиться!
- Да, конечно, обращайтесь. Безумству храбрых поем мы… слушаю Вас.
- Товарищ майор, давайте по глотку. За благоприятный исход нашего неблагоприятного мероприятия.
- Вас Геннадием зовут?
- Да, Геннадием.
- Скажите, Геннадий, а зачем Вам все это надо было?
- А что Вы имеете в виду?
- Всё.
- Мой начальник приказал достать «утопленника». Я достал. Вернее, сейчас достану.
- Он Вам приказал лезть в воду?
- Нет. Но и не запрещал. Он сказал: «Смотрите, б.дь, технику не утопите». А про меня ни слова.
- Ладно, оставим этот разговор. А выпить я не могу – очень много народу.
- А я куртку распахну, никто и не увидит. У меня и закуска с собой.
Майор замерз, и майору очень хотелось выпить и закусить. Гроссмейстер, он ведь тоже человек?
- Ну, давай.
Я раскрыл полы танковой куртки, а мятежный замполит, чуть присев, начал пить. В тот самый момент я запахнул куртку, и всему наличному составу нашей спасательной экспедиции предстал заместитель командира по политической части, который, слегка согнув колени, опрокинул в рот кружку со спиртом. Ведь никаким другим содержимым в тот день мы ее не оскверняли.
Сейчас мне неприятно вспоминать этот момент, стыдно, а тогда я, нахально заявив: «Был свидетель, а стал соучастник», - забрал опустевшую кружку, повернулся и пошел к костру. Не оглядываясь.
Успевшие примерзнуть ко льду тросы, легко преодолев сопротивление замершей воды, натянулась струной, разбрасывая далеко в стороны острые осколки своих наивных хрустальных оков.
Вода в прямоугольной полынье заволновалась, и по ее поверхности пошли завихрения, кипения и воронки водяных смерчей. Меньше чем через минуту из воды появился верхний угол кормовой части брезентового тента, и постепенно, с медленным, но ровным постоянством, гусеничный тягач-транспортер весь, за исключением остававшейся пока в воде морды, выбрался на поверхность.
Два тягача, мой БТС и спасенный «утопленник», не помещались на узкой прибрежной полоске, и нужно было отъехать метров на пять вперед, чтобы дать мокрой холодной машине совсем покинуть водяной плен, но… дело было сделано, и теперь можно было, завершив несколько технически несложных операций, «гулять смело».
Командир попросил отбуксировать «подводную лодку» в гараж их воинской части и, поставив тягач в парк, прибыть на «… чем Бог послал» к прапорщику Мише Филиппову.
Когда мой БТС, встав на свое штатное место, замолчал, продолжая греметь в ушах, а через минуту наступила звенящая тишина, я вдруг понял, что очень сильно устал и уже ничего, совсем ничего не хочу. Но в холостяцкой квартире овдовевшего в прошлом году хозяина светлых и умных глаз меня ждали хорошие и уже не совсем чужие люди, и даже их строгий, но справедливый командир. Не пойти было бы не совсем, вернее, совсем некрасиво. Да и день еще не завершился. Какой же он сегодня длинный.
…В пятницу я пришел париться в нашу замечательную, волшебную туманновскую баню. Про мои «нырки под лед» банная компания уже знала и время от времени кто-нибудь говорил:
- Да слышали. Ну чё, молодца, не обос…ся. Да, молодец… Придурок только.
Напарившись до одури и сидя у комелька, жарко полыхавшего в камине, я опустошенно слушал рассказ одного уважаемого строителя Беломорканала, живущего в Туманном, о том, как один «ЗК» из его отряда нырял под лед за утопленным трактором и прицепом с продуктами для «лагеря».
- Начальник сказал: «Полсрока скощу и выпущу на поселение». Ну, один, молодой такой, по 58-й, говорит: «Давай я попробую». Ему еще восьмерку оставалось тянуть. Ну, нырнул, потом еще два раза… четыре года ему скостили и на поселение… Пофартило. Вот так, Ген.
Я остатками сознания завидовал тому «молодому, по 58-й», четыре года жизни – не шутка. Да… Вот бы мне… Чего мне? Точно, придурок… Дремавшее воображение неожиданно подкинуло мне очень живенькую картинку.
«Господи, спаси и сохрани! А ведь у нас в России от тюрьмы да от сумы не зарекаются. Не дай, не дай Бог. Как хорошо, что мы здесь не тогда, что можно просто так, из куража или хорошего отношения, взять да понырять в прорубь. Хорошо. И с людьми опять же хорошими подружился».
P.S. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным или безответным. Через год, лежа в Тум-ской больнице с невралгией, я попал в неприятную историю. Как-то вечером ко мне с визитом пришли мои добрые товарищи, ротный капитан Русаков и гражданский друг Олег Батенев. Пришли они не одни, а с литровой банкой горячих домашних пельменей и литром казенной водки. В наш проверенный коллектив со своей бутылкой водки влился начальник ЖЭУ, мой сибирский земляк Толик Пожидаев. Мы сначала пили, ели, потом громко говорили и даже пели.
Какая-то добрая заботливая душа доложила обо всём происходящем главврачу больницы Елене Петровне Пасечник. Она пришла на место преступления. Меня, как главного виновника и даже организатора безобразия, должны были на следующий день с почетом и всеми нужными записями во всех нужных бумагах изгнать из гражданского лечебного учреждения. А дальше больше: согласно сложившейся в связи с антиалкогольным постановлением практике, я должен был получить десять суток ареста и, вернувшись в бригаду, быть с позором уволенным в запас за дискредитацию своего воинского звания.
Но меня спас его Преосвященство Случай. Незадолго до этого вопиющего к возмездию происшествия главврач стала женой моего знакомого Полковника. Я, помучавшись и поколебавшись, позвонил ему, и меня вдруг не выгнали.
Мою застуженную поясницу и шейно-грудной отдел вдруг на самом деле вылечили, а кроме всего прочего умная, красивая и строгая, но добрая (а на другой наш Полковник бы и не женился) врачиха стала иногда навещать моих крошечных детенышей, оказывая тем самым жене сумасшедшего ныряльщика бескорыстную практическую, теоретическую, а самое главное – действенную помощь в сохранении на Земле его популяции.
В общем, твори добрые сумасбродства, бросай их прямо в прорубь, и они к тебе обязательно вернутся. Не к тебе – так к твоим детям или внукам, что, впрочем, совсем даже неплохо, а очень даже хорошо. Будет кому продолжать.
07.12.2014 г.
Тула, Скуратово, д. Овсянниково
Почему?
Удивительно, неожиданно странно и невообразимо логично складывается человеческая жизнь. Строя себя по неведомому, непостижимому человеческом разумом божественному проекту из совершенно нелогичных, противоречивых, и несоизмеримых по значимости и временной продолжительности закономерно-случайных обстоятельств, она порождает то неожиданные по масштабности события из судьбы одной незначительной и неизвестной до часа личности, то сводит к видимому нулю изнурительную работу, титанические усилия и вековые ожидания целых народов.
А каково приходится той самой неизвестной и незначительной личности, которая и предположить не может, к какому результату приведёт её неутомимая бурная деятельность или упрямое, временами даже, казалось бы, преступное безделье. Как знать, каким градом камней или ливнем счастья тебе вернется случайно оброненное слово или просто легкомысленно брошенный взгляд? Вот примерно так…
Я служил командиром взвода уже четвертый год пятилетнего контракта с Краснознаменным Северным флотом. На «Большой земле» что-то творилось, менялось и чудно реформировалось, доходя до нас, заполярно-прибрежно-служащих нелепыми сплетнями и совершенно невозможными газетными и журнальными публикациями. Вышедшие в печати многотысячными тиражами «Иван Чонкин», «100 дней до приказа» и еще куча всего прочего масштабом поменьше, загоняли в ступор даже его, способного найти достойное объяснение любому недостойному событию, замполита. От каверзных вопросов и далеко идущих предположений он прятался за дверями своего кабинета или за грубой, циничной и временами совершенно неуместной матерной бранью. А что ему ещё делать? С его-то громкой должностью и обязанностями проститутки-советчицы.
На военнослужащих срочной службы все это влияло совсем не благотворно. Они уже не трепетали перед несокрушимым, армированным идеологией и карательными органами монолитом государственной власти и не желали принимать слова и дела ее служителей как единственно правильные и никому неподсудные. Разгильдяйство и похеризм, еще не проникая глубоко внутрь, уже покрывали рыжим тленом ржавчины броню верного и надежного щита Отечества, его Вооруженных Сил.
Именно в это смутоносное время потерявшие страх комсомольцы, выбрали меня секретарем комитета ВЛКСМ нашей Отдельной бригады морской пехоты. Выбрали, на вид спонтанно, но дерзко и настырно. Для начала, формально выдвинули мою кандидатуру, а потом уже дружно проголосовали за нее назло замполиту и начальнику политотдела спецчастей Северного флота, при этом прокатив с должностью специально присланного надежного и проверенного товарища.
Ротный Русаков посоветовал:
- Ты командование взводом не сдавай. Мало ли что придумают с этими политдолжностями, а взводный – он и в Африке взводный. Куда без него? Вот и я говорю, никуда.
Приходилось сидеть сразу на двух стульях, стоящих так далеко друг от друга, что моя не особенно чувствительная к комфортным сидениям задница временами не ощущала под собой ничего кроме пустоты и даже начинала предчувствовать удар планетой. А тут еще всякие новорожденные и гиперактивные национальные организации типа «Руха», «Саюдиса» и еже с ними, пытающиеся увозом красть своих молодых соотечественников из числа наших старослужащих воинов. Приходилось встречаться, убеждать и даже грозить. В общем, только успевай поворачиваться.
В такой ситуации заступление в наряд, особенно дежурным по Парку боевых машин, казалось просто выходным днем, отгулом и даже мелким дезертирством.
Как-то в один из таких «нарядных» дней, уже ближе к вечеру, ко мне в гости приехал бывший боец нашей героической ремонтной роты, теперь уже главный механик гражданского гаража Анатолий Чула.
Разговор был долгий и взрослый. Мы, чтобы не соблазнять моих подчиненных на сплетничество и фантазёрство, пошли поговорить в автомобиль Чулы, стоящий лицом к воротам, а правым бортом – к караульному помещению, микроавтобус «Кубань». С нами за компанию пошел начальник КТП, любознательный и энергичный прапорщик Валера Поняков. Ворота парка были на виду, и мое отсутствие на месте службы на ее качество никак не влияло. Ну, а если что, дневальные быстро позовут, благо до «Кубанца» от КТП было метров десять.
Трепались мы долго, основательно и эмоционально часа полтора. Время приближалось к смене наряда, выкурено было до горечи во рту много, а значит, пора, пора было прощаться. Я сидел, прислонившись к правой двери, и не сразу нашел за спиной ручку замка, а открыв, чуть не вывалился из машины в неожиданно резко открывшуюся дверь. Для вентиляции оба стекла в дверях машины были примерно на треть опущены.
- Толик, окно закрывать?
- Да нет, пусть проветрится.
- А дверь?
- Да хрен с ней.
Мы, не торопясь, добрели до ворот парка и, пожав друг другу руки, пошли по своим делам.
- Чула, езжай быстрей. Как ты мне уже надоел!
- А ты-то мне как!
Не успел я открыть дверь КТП, как услышал истошный мат уже выпровоженного и даже забытого гостя. Пришлось, хлопнув дверью, вернуться к воротам. Чула матерился, на чем свет стоит, вспоминая чью-то родню на несколько поколений назад и на столько же вперед.
- …мать. В душу… В три… прости, Господи!
- Анатолий! А еще интеллигентный человек! Ты чего орешь, как потерпевший? Чего у тебя стряслось, охальник?
- Стекла в машине побили, суки.
- Да кто?!
- А я знаю, кто?!
- Да мы отошли всего метров на десять, и к твоей машине никто не подходил.
- Да глянь!
Оба стекла на окнах были разбиты и мелким бисером валялись на сиденьях и возле машины.
- Нихрена себе! Да как?
- В том-то и дело, как? Гена, ну-ка, глянь сюда…
На правой двери машины, той самой правой двери, прислонившись спиной к которой я сидел всего пару минут назад, чуть ниже окна обнаружилось идеально круглое, похожее на пулевое, отверстие. Точно такое же отверстие обнаружилось и с внутренней стороны.
В противоположной двери отверстие было продолговатым, сантиметра два - два с половиной длиной. С наружной стороны у двери было уже две раны с неровными, рваными краями.
- Пуля. Б…я буду, пуля.
- Похоже на то.
- Пойдем в караулку.
- Пойдем.
Я нажал на кнопку звонка с левой стороны калитки. Вышел испуганный часовой по охране караульного помещения.
- Начкара позови. Ты давно заступил?
- Нет, минут пять назад.
- Зови начкара.
- Есть, товарищ прапорщик.
Вышел измученный, но улыбающийся, видимо, близкой смене, начальник караула, старший лейтенант Стрельцов.
- Ген, кто это с тобой?
- Толик Чула. Ты чего, не узнал его?
- А-а-а… теперь узнал.
Стрельцов подошел к калитке.
- Ген, я вас двоих в караулку не пущу, сам знаешь, не положено. Чего случилось?
- Да понятно, что не положено. У тебя кто сейчас стоял «на собаке»?
- Комаренко стоял, а что?
- Ты у него патроны посчитай. Кто-то из твоих караульных только что прострелил Толиков «Кубанчик». Скорее всего, Комаренко.
- Да ну?!
- Вот тебе и ну. Иди, глянь, а мы на КТП подождем. Позвонишь.
Стрелял, действительно, часовой по охране караульного помещения старший матрос Комаренко. От скуки он досылал патрон в патронник ударом приклада об снег, а при смене, поленившись пойти на место для разряжания оружия, отстегнув магазин, нажал на курок. Пуля, точно попав в середину двери, чуть ниже окна, разбила в мелкую крошку опущенные на треть высоты стёкла. Выстрела мы не слышали из-за шума двигателя, прогреваемого перед сменой дежурного тягача.
Все было ясно, как белый день. Всё, кроме того, почему за минуту до этого я решил выйти из машины. Почему?
2014 г.
Лошадь в прицеле
Вагон со старым хитрым названием «теплушка» был огромный, с дощатым полом, огромными раздвижными дверями, поделенными по горизонтали толстой неструганой сосновой доской сантиметров двадцати шириной и пяти или шести толщиной. Почти посередине обширного внутреннего пространства стояла маленькая круглая печка с несправедливым для сравнения её размеров и отапливаемого объёма названием «буржуйка». Прикидывая, даже на неопытный глаз, примерное время работы по отоплению этой громадины, «малютку» честнее было бы назвать «батрачкой», потому что суток, ей, бедной, даже при самом обильном и качественном корме было бы ой как мало. (Ну, назвали бы уже «золушкой», по крайней мере, это имя она бы отрабатывала без особых проблем.) Длинный тощий дымоход, поднимавшийся от «чугунной сиротки» к высокому потолку и состоящий из нескольких гнутых колен, придавал сооружению крайнюю степень трогательности и аскетизма.
Два этих немудрёных приспособления, нестроганая доска и карликовая печка, несмотря на всю свою простоту, были для караулов, живущих в таких вагонах по нескольку недель, просто жизненно необходимы. На печке грели сухие пайки, а на нестроганой доске, взявшись за неё руками и уперевшись в край пола каблуками сапог, свешивались голым задом наружу и освобождали место для следующего подогретого сухого пайка. Но это случалось лишь по крайней надобности и на особенно длинных перегонах.
Все эти премудрости, наверное, были знакомы возимым по железной дороге войскам ещё с века этак с 19-го, но постоянно совершенствовались в связи с повышением уровня технической грамотности личного состава и понижением уровня его личной ответственности. Я уверен, что не первый, когда возникла очень личная надобность, на очень длинном перегоне приказал прорубить дыру в дощатом полу вагонного угла. Прости меня, старая добрая «теплушка», но развлекать местных жителей, и девушек в том числе, своим проносящимся мимо голым задом я не смог.
А в общем-то: хоть круть-верть, хоть верть-круть, но как перемещали войска в скотских вагонах в 19-м веке, так и продолжали перемещать в 20-м…
Да хоть бы возили с человеческой скоростью, а то от Мурманска до Ленинграда – уже седьмые сутки. По Северу еще терпимо, конец мая, мошкара только просыпается, но вот Карелия… Это просто праздник, рай, банкет для кровососов с крылышками, и мы, четыре морских пехотинца, на всю голодную жужжащую братву. Фашисты! Бело-финны проклятые! Сожрали.
А ведь я в этот самый сезон «вампира» должен был быть в отпуске, с самой настоящей горячо любимой женой и с самыми настоящими на меня похожими детенышами. Нет! Еду сдавать совершенно чужую технику в совершенно чужое для меня (по крайней мере, пока) место.
Стрельна, станция Красные Зори… Говорят, это почти Новый Петергоф, но я там пока не был, не знаю, не встречал. Но должно быть, все лучше, чем эти «комаринские» места. А если откровенно, то пейзаж в багете двери «скотского вагона» - просто сказка: синющие озерки и озёрища, громадные (по сравнению с нашими полярными березами) зеленые дерева, капитально рубленые дома. Берендеево царство.
Бойцы в караул достались мне, слава Богу, путные, деревенские. Не первый раз с ними еду и потому знаю: в меру инициативные, в меру самостоятельные, в меру дисциплинированные.
Остановки вперемешку с долгими стоянками донельзя часто понатыканы по маршруту, как будто нанизаны на него, как на шампур. Не успел закрыть двери «теплушки» и как-то разогнать стаю «камикадзе», уже опять остановка, а значит, снова выставляй караул. Выпускай часового - запускай комаров.
Печка, буржуйка-батрачка, нелепо выпятившаяся со своими коленами дымоходов, даже когда докрасна натоплена, добросовестно греет только улицу. Да что угодно греет, кроме грубо сколоченных вдалеке от нее одноэтажных нар. Какой умелец-рукоделец додумался до такой дури: поставить печку ближе к створу дверей, чем к людским лежбищам? Вот же Кулибины!
Заснуть просто невозможно: комары и холодрыга. Днем, когда разогреется, можно чуть-чуть вздремнуть на солнечном ветерке у дверей. Крылатые «зайцы» на скором ходу не справляются с воздушным потоком и пролетают транзитом из двери в дверь прямо поперек вагона, но те, которые смогли подсесть на остановках, сидят в засадах возле нар или жужжат в круглосуточном патрулировании. Им то что, их много.
Сухпай закончился еще три дня назад, но вчера мы все же умудрились его пополнить через железнодорожную комендатуру. Те же кровососы. Дали на руки шесть пайков из двенадцати выписанных в накладной, то есть получаешь половину из того, за что расписался. Но голод не тетка (не по уставу), голод – офицер в зеленой форме с погонами капитана. Да пусть подавится! Нет, пусть он растолстеет на наших по норме положенных калориях. Вот она, не соврав – крыса тыловая.
Ближе к Ленинграду потеплело, и я, отполировав банку тушенки пачкой галет, наконец-то заснул сном гневного праведника.
Как-то затеплело: сперва снаружи, потом внутри и … затеплился «волшебный фонарь» долгожданного сна: детство… море…. девочка с длинными волосами … глазищи огромные, синие… теплые солнечные губы с запахом дюшеса…
- Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Товарищ пра-пор-щик! – дурным голосом кричал самый надежный человек в карауле, самый толковый механик-водитель, самый правильный сержант Коля Яцковец. Значит?! Значит, что-то… ЧП значит!
Я с брызгами выныриваю из счастливого кинодетства:
- Что?! Что случилось? Где мы?
- Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Лошадь!
- Зачем? Гони лошадь! Кто её пустил, лошадь?
- Нет, гляньте, там лошадь. Живая! Траву ест.
- Где? Кого ест?
- Идите сюдой. Гляньте…
Я наконец-то обретаю вынужденную реальность. И …
Все три моих караульных при оружии с пристёгнутыми штык-ножами и магазинами с боевыми патронами, со счастливыми тупыми мордами торчат у дверного проема и, опершись на доску-поручень, тянут руки на улицу и кого-то зовут. Сую ноги в уставные тапки и, еле сдерживая гневное бурление, подхожу к своим милитаристам:
- Какого хера ты орешь, придурок?! Я уже третьи сутки не сплю, только-только задремал. Лошадь! Траву! Как дал бы в голову! А чё мы все трое торчим с оружием? На лошадей охотимся?
Я навожу прицел свих недобрых, ещё слепых глаз в сторону солнечной зелени и вижу … Лошадь! Точно лошадь! И траву жует. Как настоящая. Какая же она живая… и красивая. А глаза? Какая спокойная мудрость… Лошадь…
Поезд медленно тянется мимо деревянной, двухэтажной деревни-поселка. Матёрые, закоричневелые, кое-где слегка покосившиеся дома на фоне огромного лучащегося озера, камни, песок, сосны, трава и… Лошадь, провожающая нас серьезным, мудрым и добрым, как у хорошего комбата, взглядом.
Мы, все четверо, обвиснув на доске, любуемся на солнечный зелёный мир, забыв про бронетехнику, едущую на платформе, про оружие, едущее на нас и про все, кроме: неба, солнца, воды, песка, камней, сосен, травы и … самой красивой на свете, потому что других нет и мы их в нашей тундре совсем забыли, а они… они ведь такие… лошади.
P.S. Перед Новым годом Коля Яцковец погиб прямо у меня на глазах, убитый танковым буксировочным тросом. На подъезде к поселку Туманный, на месте его гибели стоит памятник, но Коли там нет. Сержант Николай Яцковец вернулся «Грузом-200» в родную Беларусь. Туда, где его родные небо, солнце, вода, песок, камни, деревья, трава и … лошади. Лошади с серьезными, мудрыми и добрыми, как у хороших комбатов, глазами.
26.11.2014 г.
д. Овсянниково
Молитва под куполом
Какое теплое, радостное и упоительное чувство вызывает у человека, совершенно независимо от исповедуемой религии, вид белого, идеально-круглого, ровно без полосканий наполненного упругим небом купола, раскрывшегося над ним. Парашют! Пара-шют. Па-ра-шют. Какое особенное на цвет, запах, вкус и послевкусие слово. Хочется снова и снова пробовать его, на вдохе и выдохе, начиная на вдохе и заканчивая на полном, без тормозов, выдохе, на быстром полувдохе и резком выдохе. Какое множество мгновенных картинок успевает смениться за один только вдохо-выдох этого семибуквенного, как полная гамма или целая неделя жизни, звукового и зрительного ряда.
Парашют. Сколько под его светоносным и жизнь-придержащим куполом обретено бесхитростных и бесценных истин? Сколько наедине с собой и бесконечностью мироздания, произнесено и вознесено самых искренних человеческих молитв и сокровенных слов? Пусть эти молитвы, чаще всего, случаются далёкими от канонических, а произносимые слова бывают временами чистейшим русским матом, но по искренности и глубине заключённой в этих словах правды мало что может с ними сравняться или даже к ним приблизиться. Ибо в небе, под куполом, парашютист даже когда матерится, всё одно молится, потому как, если не самоубивец, в этот момент живёт одной лишь только верой в Него.
Уже давно, почти четверть века, я избегаю в любых разговорах с людьми, слов и даже мыслей: последний, последняя, последнее, последние, заменяя их на: крайний, крайняя, крайнее и крайние. Ребячество? Согласен. Но отступление от этого правила вызывает во мне неизменный внутренний протест с легкой долей страшинки: «Бережёного Бог бережет». Так оно спокойнее на душе, да и ближе к недалекой, но, увы, уже прошедшей молодости, вроде бы она и не совсем ещё прошла. Да, наверно, все-таки не совсем. Хотя с того солнечного июльского дня 1990-го, крайнего спокойного года той страны, на старом аэродроме в Мурмашах минула уже четверть века. Но как вчера. И даже традиционный удар «запаской» по тогда молодой еще, совсем юной жопе отдается приятным воспоминанием в теперешней, хотя еще и не дряхлой, но уже изрядно постаревшей. И парашютный значок, бело-синий с медными прожилками поплавок с единичкой. И страшные, картинно вытаращенные в притворном, но с примесью настоящего страха, глаза выпившего инструктора при сказанных мною привычных словах: «Ну, что, по последней?» И навсегда запомнившееся внушение: «У парашютистов так не говорят. Говорят - по крайней. Все последнее будет перед смертью. Понял?» Конечно, понял, почему-то сразу и навсегда.
Выпускающим у меня был майор Виктор Колганов, командир 3-го батальона морской пехоты. У меня и еще какого-то незнакомого майора в зеленой форме. Прыгали с Ан-2, на куполах богатой организации, присылавшей в Мурмаши собственный вертолет. Называлась она затейливой, но легко понимаемой аббревиатурой АСС ВВС ПВО. Хорошие ребята были эти АССники ВВСники ПВОшники, и парашютоукладчицы у них были просто прелесть, все такие симпатичные девчонки без сережек и цепочек, с красивыми, сильными и быстрыми руками.
Первую половину дня, до обеда, учили теорию: «Твои действия при …» Четверть дня «набивали пятки» и «мяли правый бок». Потом наконец-то долгожданные шлемы, купола, запаски и лёгкий мандраж.
В Ан-2 нас садилось человек десять: выпускающий, мы с «зелёным» майором и семь-восемь аэроклубовских. Очень красивая, совсем молоденькая девушка Юля, в облегающих дерзких шортах и с неожиданно добрыми, умными, без кокетства глазами, уже в самолете прямо в ухо спросила:
- Дядь Ген, у Вас какой?
- Что какой?!
- Прыжок какой?
- А-а-а… А у тебя, Юль?
- Четыреста восемьдесят первый. А у Вас?
- Без четыреста восемьдесят…
- Что, правда, первый?
- Ага, Юль, первый.
- Вот здорово! Ну, ничего.
Нас с майором бросали с девятисот пятидесяти метров, а молодежь забиралась дальше, аж на три тысячи. Я сидел первым, за нашим выпускающим (у аэроклубовцев был свой инструктор), и вышедший летчик обратился именно ко мне:
- Брось дядю Ваню.
Я непонимающе огляделся по сторонам, но майор Колганов уже встал:
- Это перворазник. Я сам.
- А, понятно.
Выпускающий собрал в «бесконечный узел» стропы небрежно брошенного в углу парашютика, закрепленного за верхнюю часть набитого чем-то мешка:
- Гена, помоги мне…
- Д-да, конечно… В смысле – «Есть!».
Стараясь не глядеть вниз и строго блюдя дистанцию до двери, я помог сбросить пристрелочный парашют и сразу присунулся на скамейку. Не успел восстановить дыхание и сердцебиение, как вдруг долгожданно-неожиданное:
- Приготовиться!
Встал и снова подошел к двери.
- Блин, нахрена мне это было надо, - пронеслось в голове. Но меня уже пристегнули «за шиворот».
- Пошел!
- … триста двадцать два, триста двадцать три, триста двадцать четыре, три …
Я рванул кольцо, но вместо обещанной инструктором земли почему-то увидел брюхо самолета посреди неба. Потом меня как-то качнуло и ремни «системы» натянулись. Проклятая аэроклубовская каска-шлем никак не давала поднять голову вверх, и я для начала, как советовали делать бывалые парашютисты, взял и плюнул перед собой. Плевок полетел вниз. «У-у-у», - выдохнулось из меня.
Крутя шеей вправо-влево, я наконец-то задрал голову и увидел Его… Белый, круглый, ровно, без полосканий, наполненный упругим небом купол. Счастье! Восемь секунд счастья, взорванные выскочившей наружу обезьяной, надежно спрятанной во мне с самого рождения моим бесконечно далёким предком. Я тянул передние стропы, тянул задние, тянул правые и левые, разворачивался на сто восемьдесят градусов, сучил и тряс в небе ногами. Я орал, плевался, и вдруг… «Ё-ё-ё… Надо же расчикирить запаску, а то сейчас, не дай Бог, раскроется!».
Расчикирил и с удвоенной силой попер дальше обезьянить под куполом. Кра-со-та!
Приземлиться я умудрился на, наверное, единственную во всей округе тесную кучку тонкоствольных берез, метров шести-семи высотой. Стропы запутались в тонких белёсых ветках, покрытых сочно-зелеными листьями, и мне стоило большого труда освободить парашют из их цепких объятий, изрядно позеленив белую ткань.
Забыв про парашютную сумку, сложенную и подоткнутую под запаску, я, неся впереди себя кипу пахнущей свежими березовыми вениками материи, пёрся добрые шестьсот-семьсот метров до базы. Счастье! Мне нестерпимо хотелось прыгать и прыгать, прямо сейчас, еще, еще и ещё. Но… Взрослая, с ленивыми, как у кошки, движениями докторица мягко, не оставляя надежды, сказала:
- Завтра, миленький, только завтра. Сколько хочешь, но завтра. Отдыхай пока.
Потом был чувствительный удар… по заднице и поплавок с «однушкой» на тельняшку. Была пьянительная радость какого-то бесценного приобретения и кружка водки и слово «крайнее» на всю оставшуюся до края жизнь. …Ра-шут.
На следующий год я, увольняясь в запас, приехал в Мурмаши прыгнуть. На прощание. Ворчливый начальник аэроклуба Зайцев сначала все-таки разрешил, но после двух неудачных раскрытий у инструкторов, сорвавшись, заорал:
- Да иди ты! Не видишь...
Не судьба. Или судьба? Но прыгнуть не удалось.
Уже после приказа об увольнении в запас мне приснился странный сон. Ко мне подошли мои сержанты и предложили вместе прыгнуть, за компанию и на прощание. Я легко согласился, но сразу же подумал: «А нахрена мне это надо? Я ведь уже уволен в запас». Но отказываться от своих слов было нельзя, и мы куда-то поднялись, взлетели и с чего-то прыгнули. Когда купол раскрылся, то я ошалело увидел над собой огромный прямоугольник танкового брезента с веревками. Вот так номер! Во сне я по привычке плевал перед собой и плевки, к моему облегчению, летели вниз к земле.
Потом я почему-то приземлился на Старую Ригу и завис, зацепившись за кирпичную арку, ведущую в старинный, мощеный брусчаткой рижский дворик. Раскрыв «запаску», по ее стропам я спустился вниз. И вдруг ко мне подошел инструктор ПДС в форме морского пехотинца с погонами прапорщика, только вместо нормальной человеческой головы у него был голый костяной череп, одетый в чёрный берет.
- Ты кто?
- Я твой инструктор, идем со мной.
- Идем.
Мне даже во сне вся эта история не внушала доверия, но тогда я все же согласился пойти с «»инструктором».
В тёмном мощеном дворе мы вошли в ярко освещенную желтоватым светом комнату с одиноким, стоящим справа, столом.
- Дайте мне Вашу парашютную книжку.
- Нате, возьмите.
Прапорщик-череп сделал в книжке какую-то пометку и вернул ее мне.
- Я тебе поставил семьдесят шесть. Ты понял?! Семьдесят шесть.
Вздрогнув, я проснулся. Слава Богу, сон. Надо же, семьдесят шесть…
Тогда же я для себя решил, что больше семидесяти шести прыжков никогда и ни за что делать не буду. Семьдесят шесть, а лучше семьдесят пять, и все. Баста! Шабаш! Писец! Хватит!
P.S. В позапрошлом 2012-м, возвращаясь под Новый год из Петропавловска-Камчатского, я летел в аэробусе по соседству со спортсменами парапланеристами, едущими выступать на Всероссийских соревнованиях. Разговор зашёл, как водится о парашютах, и я рассказал свой давний сон.
- Вот так. Значит, больше семидесяти шести прыжков мне делать заказано.
- А причём здесь прыжки?
- Как причем? Этот череп ясно же сказал: семьдесят шесть и записал в книжку.
- Дядь Ген, да это же не прыжки, это годы… ну сколько ты проживёшь.
- Да ну?!
-Точно говорю. Вот увидишь.
Ну, что же, поживём, увидим…
12.2014г.